В провинциальном городе Бобровске сроду не видели иностранцев, пока в начале пятидесятых не построили новый химкомбинат. Самостоятельно сладить с купленным для него заграничным оборудованием не смогли, пришлось привозить специалистов из Германии и Италии, и в городе впервые после войны зазвучала иностранная речь. Поэтому персонал родильного отделения городской больницы не очень удивился, когда в середине апреля карета скорой помощи доставила в приемный покой не говорившую по-русски беременную женщину. Выглядела она так молодо, что, если бы не живот, ее можно было принять за девчонку-десятиклассницу. Посовещавшись, решили - это жена кого-то из иностранных специалистов. По общему мнению медсестер, была она похожа на итальянку - тонкое, чуть смуглое лицо, темно-каштановые волосы и ровные зубы без единого изъяна. На белые халаты роженица смотрела испуганно и не понимала ни слова.
Привезли ее с автобусной остановки, где она скромно примостилась на краешке скамейки, и едва слышно постанывала, пытаясь прикрыть огромный живот полами светлого плащика. Плащ никак не хотел сходиться, а она все натягивала, стесняясь своей беременности. В том прохладном апреле модная, но слишком легкая одежда выглядела совсем не по сезону, как будто незнакомка перенеслась в дождевую морось и слякоть провинции с солнечного весеннего курорта.
"Скорую" вызвали местные женщины. Сообразив, что несчастная нуждается в помощи, они пытались расспрашивать ее, но женщина лепетала что-то на непонятном языке, отчего и была принята за иностранку.
По животу было видно - иностранка вот-вот родит.
Не оказалось при ней ни сумочки, ни документов, вообще ничего. Только на шее висел медальон старинной работы с эмалевым изображением женского лица с одной стороны, и надписью на непонятном языке с другой. Потом, в суматохе родов, медальон куда-то затерялся. Младший медицинский персонал лишь недоуменно пожимал плечами...
Дежуривший в тот день по отделению врач Исаак Моисеевич Изгур должен был как-то записать пациентку. Мысли у него пошли в том же направлении, что и у вызвавших "скорую" женщин. Он позвонил на химкомбинат, объяснил, в чем дело и попросил прислать переводчика. Пока переводчик ехал, Исаак Моисеевич попытался поговорить с роженицей на идиш, потом на иврите, который недавно начал тайно изучать, в надежде когда-нибудь отбыть на родину предков. Пациентка не понимала ни того, ни другого, и лишь беспомощно что-то лепетала. Тогда доктор привел из палаты недавно родившую цыганку, но ее женщина тоже не поняла. Среди персонала и пациентов оказалось несколько человек, понимавших польский, но это был явно не тот случай. Больше знатоков иностранных языков в отделении не нашлось.
Вскоре приехали переводчики, целых трое, но не с химкомбината, а совсем из другой конторы. С ходу нагнав на Исаака Моисеевича жути, они предупредили его о бдительности и велели помалкивать о странной пациентке.
На троих переводчики знали пять иностранных языков, но и они не смогли установить не только ее личность, но даже национальность. Ясно было одно - к иностранцам с химкомбината женщина не имела отношения. И все равно переводчики в штатском мучили ее вопросами на разных языках, пока у роженицы не стали отходить воды, и разозленный доктор не выгнал всех посторонних восвояси. При родах женщина умерла, и допрашивать стало некого. Назавтра, ни свет, ни заря, явились двое из вчерашних переводчиков, и забрали с собой одежду умершей. Кто-то настучал о пропавшем медальоне, и переводчики учинили жесткий допрос всему персоналу. Допрашивали до тех пор, пока одна из санитарок не принесла украшение, уверяя, что прямо сейчас, буквально только что, нашла его на полу в женском туалете, где он закатился в самый угол, под раковину, и потому его до сих пор никто не нашел. Медальон с изображением Пресвятой Девы Марии оказался золотым, как и цепочка изящного плетения. С обратной стороны на нем была какая-то надпись, сделанная вязью, похожей на арабскую. Переводчики забрали драгоценную вещицу с собой, и персонал отделения так никогда и не узнал, что и на каком языке там было написано. Потом переводчики зачем-то сфотографировали новорожденного, и только после этого ушли.
Ребенка, мальчика со светлым пушком на головке, временно записали Бесфамильным, а имени давать не стали вовсе, в надежде, что объявится кто-то из родственников и назовет его по собственному разумению. Но никто так и не появился.
Когда мальчика посчитали достаточно окрепшим, его отправили в дом ребенка, где он прожил без имени до года. А потом, когда воспитательницы и нянечки стали намекать директрисе, что к ребенку надо как-то обращаться, та, недолго думая, нарекла младенца Петром, потому что сама была Петровной.
Петя выгодно отличался от большинства других детей тем, что не нес на себе отпечатка порочных страстей родителей, был нормален и абсолютно здоров. Нянечки поражались его рукам, точнее, пальцам - длинные и подвижные, они, казалось, гнулись во все стороны и еще в младенчестве сплетались у мальчика в самые немыслимые фигуры. У молодых нянечек даже возникло своего рода развлечение - они пытались повторить эти фигуры. Но даже у самых ловких получалось не всегда.
И еще у ребенка рано проявился замечательный музыкальный слух. Еще не научившись ходить и разговаривать, он часто что-то негромко мурлыкал. Когда нянечки прислушались, то были поражены, как точно Петя воспроизводит любую, хоть однажды услышанную мелодию. Но стать певцом мальчику оказалось не суждено. В два с небольшим Петя простудился, и у него воспалились миндалины. Проводивший несложную операцию по их удалению молодой доктор сделал что-то не так, и мальчик навсегда перестал петь. Он даже разговаривать стал с хрипотцой, а когда пытался запеть, голос срывался на сипение, причиняющее сильную боль в горле.
Однажды среди игрушек Пете попалась пластмассовая дудочка. Отверстия в ней были расположены как у настоящих духовых инструментов, что позволило извлечь из игрушки полный звукоряд. Петя просидел в уголке целый день, и к вечеру безошибочно наигрывал "В лесу родилась елочка" - дело было после Нового года, и недавно детям устраивали музыкальный утренник.
Мальчик не выпускал дудочку из рук даже во сне, и через несколько дней научился играть на ней все известные ему мелодии, даже гимн Советского Союза, который однажды услышал по радио, проснувшись раньше остальных. Он не просто играл, а украшал мелодии всякими добавленными от себя музыкальными вставками, которых не мог слышать в оригинале - их там просто не было. Эта музыка производила на людей странное впечатление. Дети раскачивались в такт, прихлопывали в ладоши, а самые музыкальные пытались подпевать. Одна воспитательница призналась подругам, что при исполнении малышом гимна ей почему-то хочется вытянуться в струнку...
Когда Петя видел, что его кто-то слушает, ему казалось, что вокруг слушателя возникает едва заметное, совсем прозрачное цветное облачко. Если музыка звучала долго, облачко уплотнялось и начинало колыхаться в такт звучанию. Цвет у разных людей отличался. У детей преобладали чистые, светлые тона, тогда как у взрослых они смешивались с другими цветами, чаще всего с грязно-серым. Петя был еще слишком мал, чтобы связывать цвет облачка с характером человека. Даже замечая что-то неправильное в облачке, окружающем кого-то из детей, он не догадывался, что этот мальчик или девочка уже подпорчен перешедшими по наследству грехами родителей. Так же, как не предполагал, что даже чуть-чуть меняя звучание своей музыки, можно поменять настроение слушателей, и даже их поведение.
Мало того, Петя вообще не догадывался, что видит то, чего не видят другие. Взрослые не заводили разговор на эту тему, а сам мальчик считал, что так и должно быть, и потому тоже молчал.
Через несколько дней кто-то из детей постарше отобрал у него дудку и моментально сломал. Петя не плакал, но два дня просидел на полу с мрачным видом и неотрывно смотрел в стену. Воспитательница даже испугалась, что он заболел, но мальчик оказался абсолютно здоров. Просто он тосковал, только никто из взрослых его не понял.
Потом среди игрушек не раз появлялись музыкальные инструменты, на которых можно было воспроизводить звуковой ряд, и с каждым из них Петя творил чудеса. Однажды к нему в руки попала игрушечная гитара. Малыш интуитивно настроил ее на свой лад и принялся наигрывать что-то похожее на испанские, а может быть цыганские мелодии. Одна из нянечек, умевшая петь под три примитивных аккорда, взяв игрушечный инструмент в руки, определила, что он настроен не под шесть струн, и не под семь, а каким-то не существующим в природе строем. Но и гитару, как и остальные игрушки, дети очень быстро сломали. Потому что в детском доме не существовало понятия "мое".
Нянечки и воспитательницы были обыкновенными женщинами, смирившимися с суетой, маленькими зарплатами и вечным детским плачем, поэтому им и в голову не приходило обратить на необыкновенного мальчика какое-то особое внимание, хотя между собой они часто судачили о его талантах.
2
Когда Пете исполнилось пять лет, в его жизни случилось знаменательное событие, круто развернувшее ее течение. Если бы не это, будущее мальчика, скорее всего, сложилось бы по издавна сложившейся схеме: детский дом - профессиональное училище - улица - дружки - тюрьма. Примерно такой путь проходило больше половины сирот, вышедших из детского дома в большую незнакомую жизнь.
Пете повезло, одному из немногих. Однажды за ним пришли.
Это была немолодая, под сорок, еврейская чета. Семен Соломонович Левин, известный в Бобровске зубной техник, и его жена Дора Израилевна, учительница городской музыкальной школы по классу скрипки. Бог не дал им своих детей, и после долгих размышлений, консультаций с врачами и советов с родственниками они решились взять приемного. Подошли к этому шагу Семен Соломонович и Дора Израилевна очень ответственно. Правда, первое, самое главное условие, администрация детского дома выполнить не смогла - среди сирот не нашлось ни одного еврейского ребенка. Зато по всем остальным параметрам Петя полностью подошел, единственный из всего детского учреждения. Во-первых, он не был дебилом, как, увы, многие другие дети, зачатые родителями в алкогольном угаре, и не имел ни одной хронической болезни. Во-вторых, был смышлен и развит не по годам, и даже каким-то непостижимым образом к пяти годам научился читать, хотя никто с ним специально не занимался. В-третьих, согласно документам, не имел родственников, способных предъявить на него права. А что касалось национальности, компромисс был достигнут за счет того, что она у Пети была просто неизвестна.
Но окончательно все решилось в момент встречи, когда маленький Петя потянулся к колодке орденских планок на пиджаке Семена Соломоновича (в те времена бывшие фронтовики еще носили награды не для того, чтобы пройти где-то без очереди), и осторожно провел по ним пальчиком. Злые языки сплетничали, что свои ордена Семен Соломонович заработал, вставляя генералам зубы в тыловом госпитале. Но это было полная ерунда, потому что зубоврачебный техникум он кончил только после победы. А всю войну прошел фронтовым разведчиком и закончил ее в звании майора, хоть был тогда совсем молод годами и имел за плечами лишь среднюю школу и ускоренные офицерские курсы военного времени.
- Семочка, посмотри, как этот мальчик похож на моего покойного папу! - Дора Израилевна толкнула Семена Соломоновича в бок.
Семен Соломонович никогда не видел расстрелянного фашистами тестя, а все семейные фотографии Вольфсонов (это была девичья фамилия Доры Израилевны) пропали во время войны. Но перечить супруге не стал, наоборот, обратил ее внимание на небольшую горбинку на носу мальчика и глубокомысленно изрек:
- И действительно, похож!
На этом все и решилось.
Про удивительные музыкальные способности новоиспеченного приемного сына директриса упомянула вскользь: "Петенька у нас очень музыкальный мальчик!", а приемные родители пропустили эти слова мимо ушей, предположив, что они были специально произнесены из-за профессии Доры Израилевны.
Из детского дома Петя ушел без всякого сожаления, и в новую жизнь вступил, не оглядываясь назад.
3
Когда-то давно Бобровск входил в черту оседлости, и до сих пор чуть ли не половину его населения составляли евреи. Селились они преимущественно в его южной части, называемой в давние времена Сериловкой. Война вымела их всех из города - многие погибли в концлагерях, устроенных фашистами в окрестностях Бобровска, кое-кому удалось спастись в эвакуации. После войны выжившие вернулись на родные пепелища, отстроились и зажили прежней жизнью.
В большом бревенчатом доме Левиных, что стоял на тихой, вымощенной красноватым булыжником улочке, было пять комнат. А еще большая кухня и огромная, светлая, с закрашенным белой краской окном ванная комната. Ванна в ней стояла такая, что даже взрослый человек мог вытянуться в ней во весь рост, а Пете она казалась целым бассейном, где можно было плавать и нырять с головой. Топилась ванная титаном и, заметив, что приемному сыну понравилось плескаться в воде, папа Сема не жалел дров, чтобы доставить ему удовольствие. Такое расточительство не очень нравилось теще Семена Соломоновича, толстой и усатой бабушке Розе. У бабушки Розы из большой черной бородавки на правой щеке торчали семь длинных седых волосков, придававших ей грозный вид, но главным в доме все равно был папа Сема. Бабушка Роза постоянно ворчала на него, но только тогда, когда он не слышал.
Петю она приняла тоже с ворчанием, но тут же угостила свежеиспеченной сладкой булочкой и заявила, что мальчик ей понравился, но звать его она будет не Петей, а Пиней, потому что он очень похож на фотографию давно умершего дедушки Пинхуса, который был когда-то краснодеревщиком в Житомире, и однажды ему даже пришлось мастерить мебель для загородного имения самого генерал-губернатора, а та мебель так понравились заказчику, что он, кроме денег, пожаловал дедушку Пинхуса еще и серебряной табакеркой с эмалевым изображением всадника на белом коне, и эта табакерка хранилась в семье, пока проклятые немцы не отобрали табакерку - ах, какая была красивая вещь! - у ее несчастного мужа, сына дедушки Пинхуса скрипача Изи, а самого Изю убили и сожгли в крематории вместе с другими родственниками, она в то время пряталась вместе с Додиком, который был еще маленький, в деревне у Ванды Рудько, той самой, на похороны которой они недавно ездили, а Доры не было с ними в деревне, она уехала в эвакуацию и к концу войны стала старшиной медицинской службы и встретила в госпитале раненого Сему и делала ему перевязки, но потом бросила медицину и стала скрипачкой, как ее папа Изя, только теперь никто из них не знает, где лежит прах бедного Изи, и потому они все ходят на братскую могилу, где схоронили бедные косточки несчастных убитых евреев, те самые, что раскопали, когда рыли котлован под этот дурацкий химический завод, что портит теперь воздух на весь город, и лучше бы его не строили совсем, потому что кому он нужен, этот комбинат, от него только все пчелы в городе передохли а от этой вони у нее все время болит голова, и она скоро сама умрет вслед за пчелами...
Петю уже давно уложили спать в приготовленной специально для него комнате, а бабушка Роза все ворчала и ворчала, но выходило у нее совсем беззлобно.
Кроме собственной ванной комнаты в доме была еще одна удивительная вещь - единственный на всю улицу телевизор с экраном размером с почтовую открытку. Чтобы хоть как-то увеличить изображение, перед экраном стояла сложенная из двух половинок стеклянная линза, наполненная водой. Почти каждый вечер посмотреть это чудо к Левиным собирались соседи, не только дети, но и взрослые. Взрослые рассаживались на диване и стульях, дети прямо на полу, и все вместе внимательно смотрели все передачи подряд. Если дети начинали баловаться и шуметь, их безжалостно изгоняли.
Был в доме еще один жилец, брат Доры Израилевны, уже упомянутый сын бабушки Розы двадцатисемилетний Додик, которого папа Сема часто называл оболтусом из-за его занятия - Додик играл на саксофоне в оркестре главного городского ресторана, называемого, конечно же, "Бобровск".
- Ты что, так и будешь всю жизнь в кабаке лабать? - спрашивал папа Сема у родственника. - Разве это дело? Твоих сверстников давно называют по имени-отчеству, а ты все Додик... Самому тебе это нравится?
- Ну и что, что Додик? - смеялся Додик. Он вообще всегда был веселый. - Я еще ж не старый. А профессия моя не хуже других - и людям в радость, и мне каждый день свежая копейка. Не пропаду! Не всем же быть начальниками, кому-то надо и в кабаке лабать! Люди не зря говорят - музыканты и бляди нужны при любой власти!
- Как у тебя язык не отсохнет! Постыдился бы при ребенке такие слова говорить! - упрекнула его мама Дора, а папа Сема вкатил Додику шутливую, но увесистую затрещину.
Петя и раньше слышал это слово, но не знал, кто такие эти самые бляди. Но раз Додик сравнивает их с музыкантами, решил он, то, наверное, они хорошие люди. Петя жалел Додика, за то, что папа Сема стукнул его по затылку, но он понимал - все, что делает папа Сема, он делает правильно. Он был сильным, внушительным и очень спокойным, никогда ни на кого не повышал голоса и, тем более, не кричал. Но стоило ему заговорить, даже тихо, как все замолкали и слушали только его. Даже никогда не умолкавшая бабушка Роза.
На улице около калитки стояла удобная скамейка. Ближе к вечеру, переделав домашние дела, бабушка Роза садилась на нее, к ней присоединялись подруги, старушки из соседних домов, и они вели бесконечные разговоры на языке, которого Петя сначала совсем не понимал, но постепенно стал различать отдельные слова, а позже улавливать смысл старушечьих бесед. Обычно они говорили о всяких неинтересных вещах, и Петя убегал в сад, где папа Сема с Додиком построили для него фанерный домик и разрешили играть там с соседскими детьми.
На этом языке бабушка Роза разговаривала только на лавочке со старушками. Дома все говорили по-русски, лишь иногда применяя незнакомые слова. Например, когда Додик по утрам обматывал голову мокрым полотенцем и пил много холодной воды, мама Дора ругала его и называла "мишугине копф". Потом Петя узнал, что это значит "сумасшедшая голова".
4
Решив, что в жизни мальчика и так хватило казенных учреждений, приемные родители не стали отдавать Петю в детский сад, и он рос под присмотром бабушки Розы. Часто возился с мальчиком и Додик, если не уходил потолкаться на "бирже". Так назывался пятачок у входа на городской рынок, где собирались люди, негодные по складу души к работе на заводе, а тяготеющие к профессиям, оставляющим много свободного времени и дающим побочный заработок. Там обсуждали новости, сбивались в теплые компании, покупали бутылочку водки и выпивали ее в соседней столовой, закусив котлетами с картофельным гарниром. Пили немного, по принципу "пьют евреи поллитровку на четырнадцать персон". Иногда, спрятавшись за сараями в ближайшем дворе, играли в "храп" по двадцать копеек за взятку. Ставка небольшая, но игра шла азартная, и иной раз на кону собиралась не одна сотня рублей. По сложившимся правилам, выигравший крупную сумму игрок вел всю компанию в ресторан.
Но когда Додик оставался дома, они вдвоем носились по саду и дому, приводя бабушку Розу в отчаяние. Однажды Додик подарил Пете маленький складной ножик и научил с его помощью делать из ветки свисток. Делалось это так: бралась свежая ветка с гладкой корой, кора обстукивалась рукояткой ножика, подрезалась и снималась с влажной древесины аккуратной трубочкой. Один конец надо было заткнуть пробкой, отрезанной от той же ветки, а другой подрезать наискось и тоже заткнуть, но в этой пробке срезать кусочек дерева, чтобы туда можно было дуть. Потом прорезать в коре дырочку для выхода воздуха, и свисток готов. Дуй в него, и получается почти музыкальный звук.
Первый свисток сделал Пете Додик, но когда он сломался, на просьбу сделать новый, ответил:
- Нет уж! Ножик твой, сам и делай.
Петя старался так, что прокусил губу до крови. Полдня у него ничего не получалось, но он упрямо не подходил к Додику. После обеда Додик куда-то ушел, а Петя, проворочавшись в кровати положенные два часа, но, так и не уснув, снова убежал в сад, в свой фанерный домик, и просидел там до самого ужина, завалив весь пол срезанными с уличных тополей ветками и снятой корой. Только к вечеру он понял, где ошибался, и свисток получился. Но, как и первый, он издавал всего один звук, а Пете очень хотелось что-нибудь на нем сыграть, чтобы удивить всех, а особенно папу Сему. Он смастерил новый свисток, на этот раз намного длиннее и нарезал в коре много дырочек. Он не знал таких слов, как звукоряд или гамма, но вспоминал, как была устроена пластмассовая дудочка, и по памяти мастерил деревянную свирель. Получилось сыграть одну мелодию, но мягкая кора проминалась под пальцами и быстро лопнула.
Тогда Петя пошел другим путем. Заметив, что тон свистка меняется в зависимости от того, как глубоко вдвигаешь в трубочку пробку, он, перепортив еще с десяток веток, умудрился снять длинную трубочку, прорезал в ней всего одно отверстие, зато вместо маленькой затычки приладил ту же освежеванную ветку, с которой снял кору, послужившую основой невиданного музыкального инструмента. Получилось что-то вроде примитивного тромбона, где ошкуренная палочка служила движущейся кулисой, но Петя, конечно, не знал таких слов, как кулиса и тромбон. Свое изобретение он называл дудочкой, а кулису - просто палочкой.
Вдвинув "кулису" до самой дырочки, он дунул в свисток. Вышел резкий и высокий звук. Стал выдвигать ее - звук менялся, становился ниже и мелодичнее. Никто не подсказывал Пете, как нужно это делать, но, складывая губы по-разному, он выдувал в одном положении кулисы одну и ту же ноту, но в разных октавах. Названия своим действиям он, опять-таки, не знал, просто делал то, что получалось.
Пете вспомнилась песня, которую любил напевать Додик, и он попытался ее воспроизвести. Двигая палочку в трубке, нашел нужный звук и начал с него, вспоминая слова песни: "хав-ва, нагила, хава-нагила...". Додик никогда не допевал мелодию до конца, ограничиваясь первыми тактами, поэтому Петя, сыграв, что вспомнил, дальше играл то, что приходило ему в голову, понятия не имея при этом, что то, что он делает, называется свободной музыкальной импровизацией. Основной темой оставалась "Хава нагила", но Петя развивал и дополнял ее сообразно тому, что звучало в этот момент в его голове.
Он заметил, как прямо через фанерную стенку проступило светящееся разными цветами облачко, даже не одно, а три или четыре, Петя затруднился определить точное количество. Одно показалось смутно знакомым. Он ни разу не видел такого сочетания цветов, но эта доброта... Она чувствовалась сразу. Захотелось, чтобы музыка понравилась обладателю именно этого облачка, и Петя заиграл так хорошо, как только мог.
Потом захотелось кушать, и он закончил играть. Вылез через маленькую дверь из фанерного домика, и увидел бабушку Розу с тремя соседскими старушками. Они стояли около домика, и глаза у всех были большие и круглые, как блюдечки, в которых бабушка Роза ставила на стол клубничное варенье. Бабушка даже не ворчала, а просто стояла и смотрела на Петю.
- Пинчик, что же ты надел рубашечку виворот-нашиворот? - всплеснула она руками, увидев Петю, и тут же добавила: - Ой, да что это я такое говорю? Пинчик, это ты, что ли, играл?
Бабушка, кряхтя, наклонилась и заглянула в домик. Не увидев там никого, разогнулась, и глаза у нее стали еще больше.
- Так это все-таки ты? - и закричала на весь двор: - Дора, Сема, бегите скорее сюда, наш Пинчик вундеркинд! Мальчик мой, сыграй маме и папе то, что играл нам!
После "Хава нагилы", которую все слушали с раскрытыми ртами, Петя подобрал еще несколько мотивов, которые слышал по радио, чем привел приемных родителей в полный восторг. Потому что видел окружавшие их облачка, и очень хотел, чтобы им понравилась его музыка.
- Додик в заднице! - шепнул папа Сема на ухо маме Доре, но Петя все равно услышал. - Он пять лет учился музыке, а у Пети уже сейчас получается лучше!
- Ну, уж, лучше! Скажешь тоже! - Дора Израилевна слегка приревновала брата к приемному сыну, но когда Петя исполнил "Танец с саблями" с его очень непростой мелодией, согласилась с мужем.
Утром, когда проснулся Додик, бабушка Роза заставила Петю играть и ему, и Петя играл, пока не лопнула кора, из которой был сделан "инструмент". Сказать, что Додик был ошеломлен - значит, ничего не сказать.
- Как плохо, - посетовал он, - что я не умею записывать музыку со слуха! Если бы мы сыграли такую "Хава нагилу" в кабаке, навар был бы бешеный! Люди несли бы капусту пачками! Петушок, ты обязательно должен сыграть это дяде Севе, чтобы он записал ноты!
Петя представил, как люди, послушав музыку, снимают листья с кочанов капусты, складывают их в пачки и несут эти пачки Додику, и весело засмеялся.
5
Вечером мама Дора пришла с работы не одна, а привела с собой высокого седого дядю, которого звали Михаилом Борисовичем, и работал он вместе с мамой в музыкальной школе. Михаил Борисович вытащил из портфеля маленький черный футляр, в котором оказались две блестящие трубки с множеством кнопок и рычажков. Вставил одну трубку в другую и сказал Пете, как взрослому:
- Это флейта. Есть флейта большая, а эта маленькая, она называется пикколо.
- Пикало? - наивно переспросил Петя. - Это потому, что она пикает?
- Нет, - терпеливо разъяснил Михаил Борисович. - Не пикало, а пикколо. Это итальянское слова. Пикколо - самый маленький инструмент в оркестре, но очень нужный.
- А куда здесь дуть? - один конец флейты был открыт, а на другом накручена полукруглая крышечка.
- Смотри! - Михаил Борисович забрал у Пети инструмент, приложил его к губам черной нашлепкой с круглым отверстием и стал дуть, но не в само отверстие, а поверх него. Флейта издала высокие мелодичные звуки, сложившиеся в красивую музыку, которой Петя никогда раньше не слышал.
- Нравится? - спросил, доиграв, Михаил Борисович. - Это называется "Полет шмеля"
- Ага! - Петя был в восторге. - А мне дадите попробовать?
- Конечно! - улыбнулся Михаил Борисович. - Для чего же я пришел?
Петя жадно ухватился за флейту. Длины его пальцев только-только хватило, чтобы расставить их по клапанам так же, как это делал Михаил Борисович. Сначала флейта не издавала ничего, кроме противного сипения, но после того, как Михаил Борисович показал ему, как правильно складывать губы, дело пошло на лад. Он хорошо запомнил мотив и то, в какой последовательности Михаил Борисович нажимал клапана, и сначала робко и неуклюже, потом смелее и смелее заиграл ту же мелодию. И даже через опущенные веки увидел, как маму и Михаила Борисовича окружают прозрачные облачка...
Когда он оторвал флейту от губ, то увидел, что Михаил Борисович стоит бледный, и дрожащими руками пытается достать из портсигара папиросу. Мама Дора выглядела не лучше.
- Дора Израилевна, это чудо! - сказал осипшим вдруг голосом Михаил Борисович. - У других детей уходят недели только на то, чтобы научиться извлекать звуки из инструмента! А он сыграл "Полет шмеля" с первого раза! Представляете? "Полет шмеля"!! С первого раза!!! Дора Израилевна, вы уверены, что мальчик никогда раньше не играл на флейте?
- О чем вы говорите, Михаил Борисович! - урезонила его мама Дора. - Вспомните, сколько Пете лет, и где он жил раньше!
- Ах, да! Конечно! - опомнился Михаил Борисович. - Ну что же, могу сказать одно: если так пойдет и дальше, я даже не берусь предсказывать, что будет с этим ребенком. Вы слышали, как он играл "Полет шмеля"? Заметили, что немного не так?
- Заметила! - кивнула мама Дора. - Но разве музыка стала от этого хуже?
- Ну что вы! - смешно замахал руками Михаил Борисович. - Конечно, нет! Наоборот! Мне показалось, что это было даже лучше оригинала! Дора Израилевна, я бы хоть сегодня взял его в свой класс, только боюсь, что его не пропустят по возрасту. Если он, конечно, захочет. Ты хочешь учиться в музыкальной школе, Петя?
Петя неопределенно пожал плечами, потому что не знал, что это такое. О простой школе он слышал много, а о музыкальной знал только то, что там работает мама Дора.
Когда Додик вернулся с биржи, Петя похвастался флейтой, и сыграл ему все, что умел. Глядя при этом на лицо Додика, он не мог понять, почему тот так на него смотрит. А по заливающей окружающее Додика облачко фиолетовой окраске сделал первый вывод - фиолетовый цвет означает удивление. Потом Додик принес саксофон и протянул его Пете. Но с саксофоном у него ничего не вышло - не хватило силенок выдуть звук.
- Ничего, подрастешь немного, и все получится! А с флейтой я бы хоть сегодня взял тебя в кабаке лабать! Вот бы получился зэхер!
- Уймись, лабух! - услышала его мама Дора. - Я тебе дам, ребенка мне портить!
- Ну что ты, Дорочка, я же пошутил! - отступил Додик, но когда мама отошла, повторил задумчиво: - А все-таки зэхер был бы классный!
Глава вторая
Паганини на ринге
1
Пришла пора идти в школу. К знаменательному дню Пете купили красивую школьную форму - серые брюки, такую же гимнастерку с ремнем, как у военных, только с буквой "Ш" вместо звезды на пряжке, и фуражку с лаковым козырьком и эмблемой в виде той же буквы. Кудрявые каштановые волосы, к великому сожалению бабушки, обстригли соответственно школьным требованиям, то есть под машинку, оставив лишь маленькую челку.
На пробный день, тридцать первого августа, в школу его отвела мама. Трехэтажное здание, в котором учились все дети района, стояло всего в квартале от их дома. Было много цветов, потом новоиспеченных первоклашек рассадили за парты, и старенькая, сухонькая тетя сказала, что ее зовут Хая Абрамовна, и она будет у них учительницей. В классе у Пети оказалась только одна знакомая - соседская девочка Лиза.
Назавтра Петя отправился в школу уже один. Мама Дора хотела отпроситься с работы, чтобы снова отвести его за ручку, но папа Сема сказал, что мальчик уже большой, и сам найдет дорогу. Тем более, что машины по их улице почти не ездили, а раз так, то нечего и беспокоиться. Маме пришлось согласиться, потому что в семье было принято делать все так, как скажет папа.
Дойти до школы Петя, конечно, дошел, но начисто забыл, где искать свой класс. Помнил только, что где-то на первом этаже, но дверей в длинном коридоре было так много, что он заблудился. Он никогда не жаловался на плохую память, наоборот, прочитав целую страницу из детской книги, мог через полчаса повторить ее слово в слово. А тут - как отрезало. Наверное, от волнения. К счастью, Петя увидел в коридоре Лизу с огромным портфелем в руке, и увязался за ней. Оказалось, что Лиза дорогу запомнила.
Почему-то именно этот эпизод навсегда запечатлелся у него в голове.
После этого Петина память сбоев больше не давала, и он стал первым учеником. Пока другие только учились читать, он прочел все учебники для первого класса и запомнил их чуть ли не наизусть. Письмо тоже давалось ему легко, не в пример соседке Лизе, с которой он оказался за одной партой. Сидевший позади Лизы Марик Булкин первое время дергал ее за косички, но Петя попросил его, чтобы он больше так не делал, и Марик сразу отстал от Лизы, потому что Петя был на полголовы выше самого крупного мальчика в классе. Домой из школы Петя и Лиза возвращались вместе, просто потому, что им было по дороге, но их все равно дразнили "жених и невеста, кислое тесто!". Петя не стал ни с кем драться, просто поговорил с каждым в отдельности, и дразниться одноклассники перестали.
Драться Петя вообще не любил, но если приходилось, вступал в бой без всякого страха и никогда не убегал, каков бы ни был исход поединка. На улице существовали неписаные правила: лежачего не бить, ногами не драться, никогда не реветь и не жаловаться родителям, потому что это позор. Колотили по плечам и туловищу, боролись, катаясь по траве или снегу, но не старались пустить друг другу кровь из носа и не ставили синяков, разве что случайно. Если это случалось, бой сразу прекращался. Но даже при таких условиях Петя всегда старался разрешить любой конфликт миром, во всем подражая папе Семе. А представить, что папа Сема обижает кого-то, дерется или плачет, было просто невозможно.
Музыка оставалась любимым Петиным занятием, но не главным. В детстве всегда много увлечений, и просто невозможно выбрать среди них такое, чтобы отдавать ему все свое время. Хотелось успеть все: и побегать с соседскими детьми по улице, и почитать новые, интересные книжки, которые покупали ему родители, или он сам брал в школьной библиотеке. Петя уже и не вспоминал, что папа с мамой у него не родные, и уже не называл их "папа Сема" и "мама Дора", а просто папа и мама, как все остальные дети. Когда пришла зима, слепили на улице большую снежную горку, и катались с нее на санках до самой темноты. И что удивительно, водители редко проезжавших по их тихой улице машин, никогда не ругались на расшалившихся детей, а всегда притормаживали, и проезжали только тогда, когда они освобождали дорогу, с визгом рассыпавшись во все стороны.
И все-таки он очень любил приходить к маме в музыкальную школу, старое, еще дореволюционной постройки здание которой стояло неподалеку от городского рынка. В длинный коридор там выходило много дверей, и из-за каждой доносились музыкальные звуки. Старательно выдували гаммы и трезвучия трубачи и кларнетисты, тянул бесконечные этюды баян. Из актового зала, где стоял большой черный рояль, доносилась россыпь звуков, которую можно было бы назвать музыкой, если бы исполнитель постоянно не сбивался, не начинал сначала, да еще часто ударял не по тем клавишам. Все это гудение, бренчание и пиликание сливалось в сплошной гул, но Петя умел выделять из него то, что ему нравилось, и тогда остальных звуков он больше не слышал.
Он шел в конец коридора, где обычно звучали тягучие гаммы, извлекаемые из инструмента очередным маминым учеником. Но когда на уроке оказывался кто-то из старших классов, можно было иногда услышать нежное скрипичное пение. Тогда Петя садился на стул, что стоял около двери, закрывал глаза, и растворялся в чарующих звуках.
Когда урок заканчивался, мама, если было свободное время, давала Пете скрипку, и тогда в мамин класс сбегались все свободные от занятий учителя и технический персонал музыкальной школы. Петя научился играть на скрипке за неделю, и даже старый Григорий Арнольдович, схватившись за голову, сказал, что никогда не видел такой несусветно неправильной манеры игры и никогда не слышал такого удивительного исполнения старых, всем известных мелодий.
- Это настоящий Паганини, только маленький! - говорил всякий раз Григорий Арнольдович. - Просто невероятно, он делает все неправильно, но как у него получается! Я не успеваю следить за его пальцами!
Пете достаточно было один раз интуитивно почувствовать нужную расстановку пальцев на скрипичном грифе, чтобы второй раз сыграть произведение уже без запинки. А потом он добавлял в музыку свои импровизации, и она звучала всякий раз по-новому. Собравшиеся послушать, как играет Петя, расходились, в зависимости от того, что он играл, или задумчивые и молчаливые, или веселые и смеющиеся. Домой мама скрипку не брала, потому что, послушав Петину игру, бабушка начинала плакать и вспоминать покойного дедушку Изю, который тоже был скрипачом. Позже Петя понял, почему так происходит - бабушке именно этого и хотелось - вспомнить, как играл на скрипке дедушка Изя, и поплакать. А Петя улавливал ее желание и играл, входя звуками музыки в резонанс с ее чувствами. Однажды он все-таки уговорил маму принести домой скрипку и в этот раз играл так, что бабушка смеялась, и чуть не пошла в пляс, в тысячный раз вспомнив после этого, как во время ее свадьбы с дедушкой Изей, они тогда жили еще на Украине, в село залетели тачанки батьки Махно. Но бандиты никого не тронули, а сам батька даже станцевал танец с невестой, то есть с ней, бабушкой Розой, пригубил чуть-чуть водки, закусил пирогом, и они уехали дальше. Танцевал батька Махно неважно, но очень старался. И на бандита был не похож, совсем не такой, каким его потом в кино показывали...
Потом Петя заметил, что своей игрой может менять настроение и других людей, не только бабушки. Получалось это не на всех инструментах, например, на пианино ничего не выходило, но зато, играя на скрипке, флейте и многих других духовых, он мог поднять настроение целой компании. Правда, мог его и испортить, он всегда хорошо чувствовал настрой аудитории, но никогда этого не делал. И слова "аудитория" тоже не знал.
Посовещавшись с другими учителями музыкальной школы, мама решила, что учить Петю играть - только портить. Посмотрев, как играют другие, как расставляют пальцы и двигают ими, Петя брал инструмент, сначала медленно, потом все быстрее изучал звукоряд, и скоро любой учитель изумленно произносил: - неужели ребенок никогда не играл на инструменте? Нет? Боже, как быстро и ловко движутся его пальцы, какой у мальчика великолепный слух и музыкальная память! Услышав любую мелодию, он через несколько минут повторял ее во всех подробностях, а иногда и развивал тему дальше.
Все вместе они придумали вот что: играть Петя научится и без них, а учить его нужно только нотной грамоте и истории музыки, чтобы он смог после школы поступить в музыкальное училище, а потом в консерваторию. Такой выдающийся талант не должен был пропасть. Никто из тех, кто слышал его игру на самых разных инструментах, не сомневался, что со временем из него выйдет выдающийся музыкант, лауреат всяких музыкальных конкурсов.
Все это время Петю сопровождали видения окружавших его слушателей цветных облачков. Пока он не начинал играть, облачков не было. Но стоило взять в руки музыкальный инструмент - они появлялись, откуда ни возьмись, и через них получалось менять у людей настроение, а иногда и заставлять слушателей делать то, что ему, Пете, хотелось. Постепенно он научился по цвету облачка определять характер человека, и решать, стоит ли иметь с ним дело в дальнейшем.
Не подозревая, что другие лишены этого дара, Петя простодушно попытался поговорить на эту тему с другими учениками музыкальной школы, но, почувствовав на себе их странные взгляды, прекратил попытки. Мало того, говоря про это, он почему-то стал чувствовать невыносимый стыд, будто пришлось пробежаться голым по улице. Он понял, что таких облачков не видит никто, кроме него, и говорить об них не стоит даже с самыми близкими людьми. Даже с папой и мамой. А потом пришло понимание, что вообще нельзя вылезать со своим умением делать то, чего не могут другие. Эти мысли приходили откуда-то извне, будто их нашептывал кто-то такой, кого невозможно было ослушаться.
В этом было какое-то ужасное несоответствие. Наблюдая цветные облачка и видя по сочетаниям цветов, что портит человека, и что нужно подправить, чтобы характер слушателя изменился к лучшему, Петя не понимал - почему этого нельзя делать? Да-да, стоило ему подобрать нужные звуки для того, например, чтобы тот же Ленька навсегда потерял интерес к любимому занятию - обижать тех, кто слабее его, как в голову немедленно приходила мысль - нельзя! Нельзя не только разговаривать об этом, но и делать! Пусть вероятность совсем мала, но вдруг кто-то догадается связать Петино имя с происшедшим с его слушателем изменением? Что тогда произойдет, Петя не знал, но почему-то был уверен - будет очень стыдно. И очень плохо. Не только ему, но и всем, кого он любит.
И все-таки Петя надеялся, что придет время, когда все изменится. Когда он сможет при помощи музыки менять людей к лучшему. И чем больше будет у него слушателей, тем меньше на свете будет оставаться плохих людей.
Поэтому от музыки Петя отказываться не собирался, и по-прежнему бегал в музыкальную школу. Папа скептически пожимал плечами, а мама радовалась успехам сына.
Но жизнь повернулась совсем по-другому и поломала все далеко идущие планы.
2
Через забор от двора Левиных стояло двухэтажное здание больницы, и полоса двора вдоль забора оказалась для Пети запретной зоной. Папа спокойным, но строгим голосом запретил ему подходить к забору, вдоль которого росли одни только колючие кусты, а бабушка зорко следила за выполнением приказа. Иногда на крышу сарая на территории больницы забирались мальчишки во фланелевых пижамах, головы которых были обмотаны перепачканными зеленкой бинтами, и кричали Пете всякие обидные вещи, вроде "маменькин сынок" или "жил был у бабушки серенький козлик!". Петя не понимал, при чем здесь козлик, и обзывал их в ответ "больныши-карандаши!". Если во двор выходил кто-то из взрослых, "больныши" с визгом скатывались с крыши. Больше всех они почему-то боялись Додика. А когда за перебранкой с "больнышами" Петю заставала бабушка, она долго ворчала:
- Будешь с ними разговаривать - станешь такой же зеленый, как они.
- Бабушка, а что это с ними? - спрашивал Петя.
- Разве ты не видишь - они же лишайные! - отвечала бабушка Роза, брала Петю за руку и уводила на другую сторону двора.
Петя прочитал вывеску около больничной калитки: "Бобровская городская кожно-венерическая больница", но что это значит, узнал много позже, и только тогда понял, почему родители отгоняли его от забора.
Эта больница и стала причиной изменений в Петиной жизни. Он учился уже в четвертом классе, когда в высоких кабинетах решили расширить ее территорию, снеся дом Левиных и заняв их участок. Семен Соломонович долго обивал пороги этих кабинетов, доказывая, что дом простоит еще сто лет, что бабушка Роза не сможет жить в пятиэтажке, в которой им обещали дать квартиру. Все оказалось напрасно. Что значили просьбы какого-то зубного техника, пусть даже он был ветераном войны и орденоносцем, в сравнении с государственными интересами? Правда, ему предложили перенести дом на другой участок, но узнав, где он находится, Семен Соломонович плюнул в сердцах и согласился на жилье в пятиэтажке.
Переселялись за три дня до Нового года. Горисполком от щедрот выделил им сразу две квартиры: трехкомнатную для папы, мамы, бабушки и Пети, и однокомнатную для Додика. Додику пришлось для этого вроде как жениться, а на самом деле вовсе не жениться, в общем, Петя так ничего в этом не понял, знал только, что в новой квартире Додик жил один, но больше всего времени проводил у них, чему Петя был только рад.
Квартиры были в одном доме, занявшем целый квартал, только в разных подъездах. Одну его половину заселили еще полгода назад, а теперь сдали и вторую. Двор все еще был завален остатками стройматериалов, и после дождя по нему можно было пройти только в резиновых сапогах, как и по всей центральной площади города, на которой строили еще много новых домов.
В новой квартире было светло и пахло свежей краской, но бабушке Розе ничего не нравилось, и она все время ворчала, что это не дом, а какой-то муравейник, что в одном подъезде здесь живет больше народа, чем во всем их старом квартале, а ей все равно не с кем будет поговорить, потому что все знакомые остались там, и вместо родного сада здесь гадкий двор, по которому нельзя пройти, чтобы не влезть по уши в грязь... Но ворчать все равно было поздно, потому что ее любимый дом уже разнесли по бревнышку, а сад выкорчевали трактором, не оставив ни дерева ни кустика. Это рассказал папа, который сходил посмотреть, что сделали с их домом, а мама даже не захотела идти, чтобы не расплакаться.
Пете тоже не понравилось на новом месте. Там, где они жили раньше, он успел обзавестись друзьями, там был двор с садом, куда ему разрешали собирать детей со всей улицы и играть во что угодно - от войны до космических полетов. А новый двор был весь изрыт канавами, в которых торчали железные арматурные прутья, и папа не то, что запретил Пете гулять там, но убедительно не советовал. Кроме того, папе не очень нравилось население дома. Квартиры в нем получали жители попавших под снос районов, часто настоящих трущоб, и работники строительного треста. И те, и другие в большинстве своем крепко пили, а бывшие жители трущоб долго еще сохраняли старые привычки - мало того, что им лень было донести мусор до помойки, и они завалили им весь двор, так умудрялись выбрасывать отбросы прямо из окон. А еще они постоянно забивали канализацию, сбрасывая в унитаз картофельные очистки, всякие объедки и даже какое-то старое тряпье.
После зимних каникул Петя пошел в новую школу. Сначала класс отнесся к новичку настороженно, но Петя никогда не зазнавался, давал списывать домашние задания, и класс его принял.
Первое время он по выходным ходил на старую улицу, но постепенно стали появляться новые школьные друзья, визиты стали все реже, а потом и вовсе прекратились. Летом новый двор кое-как привели в порядок, поставили даже две беседки, где не только вечерами, но и днем пили вино, играли на расстроенной, дребезжащей гитаре и пели блатные песни. Эта "музыка" немилосердно резала Пете уши, и во дворе он так ни с кем и не подружился. Многие из его одноклассников были детьми военных, которых в городе было не меньше, чем евреев. Жили они в основном в "офицерском" доме на другой стороне площади, и Петя много времени проводил там. А его двор завоевал на площади нехорошую славу: в нем сложилась компания шпаны, старшие члены которой, когда приходило их время, убывали в колонию для малолетних правонарушителей, а освободившиеся места тут же занимал подросший молодняк.
Один из них, коренастый второгодник по фамилии Харчевский и кличке Харя, за неделю до первомайских праздников выточил из кухонного ножа самодельную финку с наборной рукояткой из разноцветных зубных щеток, и хвастался всем, что на праздник обязательно кого-нибудь подрежет. На демонстрации он выпил бутылку дешевого яблочного вина и воткнул финку в живот незнакомому парнишке. Через час Харю нашли в беседке смертельно пьяного. Он лежал на полу в луже блевотины и что-то мычал, когда его пытались привести в чувство.
Во дворе думали, что теперь его обязательно посадят, и хотя было жалко раненого парнишку, многие радовались, что двор избавится, наконец, от Хари. Но оказалось, что ему еще нет четырнадцати лет, и дело ограничилось приводом в милицию и постановкой на учет.
Весной бабушка несколько раз попыталась выйти во двор, но компании старушек сколотить ей так и не удалось. Все лето она просидела дома, стала болеть, и осенью ее увезли в больницу. Врачи сообщили маме страшный диагноз - рак. Бабушка угасла за несколько недель, и перед октябрьскими праздниками ее похоронили на еврейском кладбище, под огромными соснами. Петя несколько ночей плакал в подушку. Он так привык к бабушке, что без нее в жизни стало не хватать чего-то очень важного.
3
Это случилось незадолго до Нового года. Петя учился уже в пятом классе. Занимались они во вторую смену, и когда он возвращался из школы, было уже совсем темно. Пройдя через арку, совсем рядом со своим подъездом, он натолкнулся на компанию дворовой шпаны во главе с Харей. Они стояли плотно, загораживая всю дорогу, и видно было, что пропускать его они не собираются. Кажется, Харя затеял новое развлечение.
- Тебя как звать, пацан? - спросил он, сплюнув через губу.
- Петя! - ответил он осторожно. Дело явно шло к драке, и Петя постарался сразу оценить силы противника. Самым опасным был, конечно, Харя. Он и старше, и шире в плечах и, несомненно, сильнее. Бен, Спичка, Зюзя и почти все остальные - так, мелюзга, сявки, которые без Хари обошли бы его десятой дорогой. Петя был на голову выше любого из них, и без труда справился бы с парой-тройкой таких шпанят. Но когда они в стае...
- Пе-етя! - передразнил Харя. - Я у тебя кликуху спрашиваю!
- Нет у меня кликухи! - ответил Петя и добавил, вспомнив слова отца: - Я не собака, чтобы кличку иметь!
- А я, значит, собака, по-твоему? Может, еще и сука, скажешь? И остальные пацаны тоже суки? - Харя выпучил глаза. - А ты умный, да? За базар отвечаешь?
- Неправда! Я так не говорил! Я просто...
Договорить он не успел. Харя ударил неожиданно. У шпаны все оказалось отрепетировано - сзади примостился на карачках один из подручных вожака, и Петя, отступив назад, споткнулся и упал спиной в грязь - на улице была оттепель, снег раскис и превратился в грязное месиво. Удар пришелся в нос, отчего Петя сразу залился кровью, и, будто почуяв ее запах, вся стая набросилась на него. Здесь не признавали табу и запретов, существовавших на старой улице. Били ногами, лежачего, и не обращали внимания на кровь. Петя не кричал и не просил пощады, хорошо понимая, что стая не отступится, пока каждый из них ударом побольнее не докажет главарю и друг другу свою удаль. Он инстинктивно сжался в комок, закрыв голову портфелем, и потому большинство пинков приходилось по плечам и ногам. Но все равно некоторые удары были довольно чувствительны.
Краем глаза Петя видел, как на этажах тут и там гас свет и отодвигались занавески. Но никто не спешил придти к нему на помощь, никто не кричал на дерущихся через форточку. Папа раскидал бы всю стаю в три секунды, но окна их квартиры выходили на площадь, а не во двор, а сказать ему, что его сына избивают около подъезда, никто почему-то не догадался. Может быть, в темноте просто никто не узнал сына соседа.
- Кто же так бьет? - послышался гнусавый голос.
Петя поднял взгляд и увидел: Харя, растолкав свою свору, копошившуюся вокруг втоптанной в грязь жертвы, метит носком тяжелого ботинка ему в подбородок.
Время замерло. Перед глазами висел заляпанный грязью ботинок с прибитой к носку стальной подковкой, и Петя не успевал прикрыть лицо хотя бы руками - портфель у него давно выбили. Подковка неумолимо приближалась к переносице, и Петя отчетливо понял - такого размаха, что взял Харя, будет достаточно, чтобы переносица оказалась вмята внутрь черепа...
То, что произошло в следующий момент, навсегда осталось для Пети загадкой. Летящий в лицо ботинок дернулся назад, будто налетел на невидимую преграду.
- Шухер, пацаны! - голос Хари звучал, будто ему передавили горло. Но его команда не нуждалась в сигнале тревоги. Кто молча, кто с визгом, в котором звучал нескрываемый ужас, они врассыпную рванули в глубину двора.
Петя с трудом поднялся на ноги и повернулся к арке, откуда, как ему показалось, прозвучал голос его спасителя. Там никого не оказалось. Оглянулся по сторонам - двор был пуст, если не считать улепетывающих во весь дух Харю и его шестерок. Этого не могло быть, с момента, как прозвучал голос, прошло всего несколько секунд! А что вообще сказал незнакомец, что навело такой ужас на Харю и его команду? Как Петя ни старался, но не вспомнил ни одного слова...
...Дома мама ахала и причитала, а папа в десятый раз спрашивал:
- Так неужели ты никого из них не знаешь? Вспомни, может быть, видел их раньше? Или кто-то из них из нашего двора?
- Я же говорю, никого не знаю! - твердил Петя, опустив глаза в пол.
Сегодня он впервые обманул папу. Он не смог нарушить кодекс чести, который велел не плакать и не ябедничать, а самому разбираться со своими проблемами. Тем более он промолчал о своем таинственном спасителе - почему-то было очень стыдно, так же, как в случае с цветными облачками вокруг людей. А в глубине души мелькнула мысль - не был ли это тот самый ангел-хранитель, про которого говорила ему как-то бабушка?
Три дня Петя не выходил из дома, потому что у него распух нос и под обоими глазами расплылись огромные синяки. А на четвертый, ничего никому не сказав, прямо с утра отправился в спортивный зал.
- Что, поколотили, и решил заняться боксом? - известный в городе, и особенно знаменитый в мальчишеских кругах тренер по фамилии Аксельман сразу раскусил его, заметив темные круги под глазами. - Хочешь научиться драться, чтобы отомстить? Тогда ты пришел не по адресу. Я готовлю спортсменов, а не драчунов. Так что иди домой, парень, и приходи, когда остынешь. Если, конечно, захочешь.
- И вовсе я не собираюсь никому мстить! - Петя упрямо прикусил губу.
- А зачем тогда пришел? - удивился Аксельман.
- Мстить никому не собираюсь, - повторил Петя, - но и не хочу, чтобы снова били.
- Даже так? - кажется, ответ понравился тренеру. - Ну что же, можно попробовать. Трико с собой? Тогда давай, переодевайся.
Сначала Аксельман заставил его приседать и отжиматься от пола. Потом подозвал паренька, одной комплекции с Петей, но постарше возрастом, который колотил висячую грушу и сказал:
- Толя, поработай с новичком. Только аккуратно, слишком не усердствуй.
На Петю надели боксерские перчатки, и тренер дал отмашку:
- Бокс!
Толя насмешливо посмотрел Пете в глаза, хлопнул его перчаткой по перчатке и затанцевал вокруг, время от времени делая выпады правой рукой. Петя хорошо помнил урок, полученный от Хари, и все-таки первый удар пропустил. Толя сделал отвлекающее движение левой рукой в направлении живота, Петя машинально прикрыл его обеими перчатками, открыв лицо, и Толя несильно ударил правой рукой по незащищенной челюсти, скорее, просто обозначил удар. Потом еще раз повторил тот же прием, а вот на третий раз ему это не удалось. Петя сообразил, что к чему, и когда Толя снова сделал обманное движение, ушел в сторону, уклонился от летящей ему в челюсть правой руки противника, и с размаху заехал своей левой ему в открытое лицо. Он не умел еще соразмерять силу удара, как это благородно делал Толя, и тот отлетел в сторону, ошалело крутя головой.
Не меньше Толи был удивлен тренер, и все присутствующие в спортивном зале. Как потом объяснили Пете, Толя имел первый юношеский разряд, Аксельман возлагал на него большие надежды, готовил к первенству республики, постоянно возился с ним, и вдруг на тебе: какой-то новичок чуть не отправил его в нокдаун...
- У этого паренька поразительная реакция! - говорил Аксельман мужчине в спортивном костюме, подошедшему с другого конца зала понаблюдать за поединком. - А скорость! Ума не приложу, как он увидел, что Толя открылся? Я и сам этого не заметил, только после удара уже понял!
...Каждый тренер мечтает поймать свою "золотую рыбку", талантливого молодого спортсмена, способного в перспективе выигрывать престижные соревнования, и тем самым тянуть за собой по карьерной лестнице своего тренера. Чем выше становились места, которые занимала такая "золотая рыбка", тем больше почестей и званий отходило тренеру. А они означали прибавку к зарплате.
С первой же тренировки Аксельман понял, что Петя если и не такая рыбка, то уж точно малек, из которого можно ее вырастить. Он даже пришел домой к Левиным, чтобы убедить родителей не препятствовать новому увлечению сына. Мама сначала была категорически против, но папа, выслушав тренера и взглянув в умоляющие глаза Пети, согласился, и маме ничего не оставалось, как подчиниться большинству.
4
На тренировки Петя ходил мимо церкви, которая стояла почти в центре города, рядом с центральным городским кинотеатром. Снаружи церковь была красивая, а иногда, если дело было вечером, ему удавалось заглянуть и внутрь. С уличной темноты было хорошо видно, что там делается. В школе всегда говорили про церковь, как про что-то отсталое, невежественное и дремучее, но то, что видел Петя, было очень красиво. Там как будто все было сделано из золота, сиявшего в свете множества свечей. Даже одежда священников была золотой, и такой красоты Петя никогда раньше не видел. Но двери неизменно закрывались, а он оставался стоять на сером асфальте вечерней улицы.
Ему очень хотелось зайти внутрь, чтобы все хорошо рассмотреть, но он боялся. Если бы кто-то из учителей или пионерских активистов заметил что он заходил в церковь, тут бы такое началось! Хоть Петя вместе с несколькими своими школьными друзьями и посмеивались втихаря над тем, что называлось в школе "общественной жизнью" - красными галстуками, пионерскими песнями и ходьбой строем, слетами и другой навевающей скуку мишурой, но наружу из своего круга все-таки этого не выносили - кому нужны лишние неприятности?
Рядом с церковью раскинулся большой сквер. Его центральную аллею украшали плакаты с антирелигиозными текстами, главным из которых был "Религия - опиум для народа!". Но больше всего Пете запомнился своей нелогичностью вот этот: "Всю вселенную прошли, нигде бога не нашли!". После полета Гагарина Петя, конечно же, решил обязательно побывать в космосе, и прочитал все, что мог найти про космос и космонавтов. Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова... - он знал назубок всех космонавтов, кто с кем летал, кто в каком звании, какой высоты над Землей достигали орбиты их кораблей и многое, многое другое. Знал и то, что вселенная бесконечна, а вся солнечная система по сравнению с ней в миллионы и миллиарды раз меньше, чем капля воды в океане или песчинка в пустыне. Высота же полета космонавтов над Землей измерялась всего лишь сотнями километров, поэтому нескромное заявление "всю вселенную прошли" было полным невежеством. Неужели взрослые люди, писавшие этот плакат, не знают таких простых вещей, которые известны даже ему, пятикласснику?
Петя задал этот вопрос папе. Тот долго думал, прежде чем ответить, потом сказал:
- Понимаешь, в пропаганде и агитации, как и в литературе, допускается прием художественного преувеличения. Конечно, всю вселенную никто никогда не пройдет, но бога точно нет, это, как говорил Остап Бендер, медицинский факт.
Папа был для Пети высшим авторитетом во всех вопросах, но тут что-то не вязалось.
- А бабушка говорила, что есть! - насупился Петя. В некоторых вопросах он доверял покойной бабушке даже больше, чем папе.
- Бабушка много чего говорила, - мягко улыбнулся папа. - Она ведь в школе училась еще до революции.
- Значит, до революции бог был, а потом его не стало? - уточнил Петя.
- Железная у тебя логика! - рассмеялся папа. - Можешь считать, что так оно и есть. Но знаешь, Петя, ты учителям в школе старайся таких вопросов не задавать, лучше сначала посоветуйся со мной.
Из этого разговора Петя вынес, что есть вопросы безопасные, которые можно обсуждать где угодно, хоть в школе, хоть на улице, а есть и другие, которые лучше не выносить из круга друзей или из семьи.
Однажды весной по дороге на тренировку Петя увидел, что церковь ломают. Крестов на маковках уже не было, колокольню облепили рабочие в черных спецовках, которые сбрасывали вниз колокола, около входа оглушительно рычал компрессор, а из самого здания доносился грохот отбойного молотка. Неподалеку стояли несколько растерянных старушек, они плакали и крестились. А одна показывала пальцем на рабочих и тихонько шептала:
- Черти! Черти!
Теперь старушки оставались неприкаянными, потому что деревянная церковь, что стояла на кладбище, не так давно сгорела дотла, подожженная так и не найденными злоумышленниками. Хотя о том, кто и зачем поджег ее, шептался весь город. А теперь пришла очередь последнего в городе храма, и власти уже не слишком стеснялись.
На обратном пути Петя снова остановился около церкви. Всего за каких-то полдня "черти" сумели превратить великолепное в своей торжественности здание в угрюмую развалину, зиявшую черным провалом снятых дверей. На улице начинало темнеть, рабочие ушли, закончив день славных трудовых свершений. Петя, сам не зная зачем, зашел внутрь. Там было темно и мрачно, ничего похожего на ту величественную красоту, на которую он когда-то украдкой любовался через открытую дверь. Иконы со стен сняли, штукатурку с фресками сбили отбойными молотками, лишь в одном месте, куда проникал тусклый свет из расположенного под самым куполом окна, от росписи осталась часть лица с горящими глазами, которые грозно, будто обвиняя в чем-то, смотрели прямо на Петю. От неожиданности он вздрогнул и шарахнулся в сторону. Хоть это была всего лишь нарисованная на стене картинка, стало немного жутко, но все равно было интересно.
Петя нашел лестницу наверх, и долго поднимался по ней, пока не оказался на колокольне. На полу там лежали чем-то заполненные мешки. Петя заглянул в один из них, и увидел множество маленьких бумажек. Такими же бумажками был усыпан весь пол колокольни. На каждой из них сверху был нарисован маленький крестик, а ниже него написаны имена. Просто имена, без всяких фамилий. Непонятно, кто и зачем принес их на колокольню. Больше ничего интересного там не оказалось, но Петей овладело чувство прикосновения к таинству. Он замер, прислушиваясь к чему-то неосознанному, но очень важному внутри себя.
...Волшебство было грубо прервано донесшимися снизу голосами. По лестнице поднимались люди, о чем-то разговаривая и матерясь через слово. Петя испугался и спрятался за выступ стены, где к этому времени сгустилась тень.
Людей оказалось двое. Это были парни лет двадцати, или чуть старше. Почему-то им захотелось выпить именно на колокольне. Они вытащили из карманов большие бутылки дешевого портвейна, прозванные в народе огнетушителями, сорвали с них цветные алюминиевые крышки и приложились к горлышку. Долго слышалось бульканье, потом они разом оторвались от бутылок, шумно вздохнули, одинаковым жестом утерли рот рукавами, поставили ополовиненные бутылки на пол и закурили.
- Красота! - сказал один из них, отошел к стене и стал на нее мочиться.
- Лучше нет красоты, чем поссать с высоты! - изрек второй, и занялся тем же делом, только уже из окна колокольни.
Как назло, Пете захотелось чихнуть. Он перепробовал все известные ему способы унять подступающий чих - прикусывал нижнюю губу, нажимал пальцем на переносицу, но почему-то ни один из способов не сработал, хотя раньше, например, на уроках, они всегда действовали безотказно.
- Ап, ап-чхи!
На колокольне звук прозвучал оглушительно.
- ...твою мать! - тонким, полным ужаса фальцетом взвизгнул один из парней. - Леха, шухер, бежим!
Они моментально ссыпались по лестнице, не забыв впрочем, прихватить недопитые бутылки.
Петя еще долго сидел, стараясь унять дрожь. Спускаться было страшно, потому что уже совсем стемнело. Но оставаться было еще страшнее.
5
Ночью Пете приснился яркий сон. Он стоял на высоком холме, а внизу перед ним лежала широкая долина, покрытая чуть подтаявшим голубым снегом. Кое-где, разрезая снежное поле, с мелодичным звоном бежали синие ручьи. Вдали, на другой стороне долины, тоже на возвышенности, стояла легкая, воздушная церковь с ослепительно сияющими на солнце золотыми куполами. Вокруг нее рассыпались разноцветные, почти игрушечные домики с остроконечными крышами. И такой весенней свежестью повеяло на Петю из долины, что, вдохнув этого воздуха, он легко поднялся над землей и полетел, кружась в небе. Он летал, наслаждаясь чистотой и простором, кувыркался в воздухе, то резко пикировал к звенящим ручьям, то взмывал так высоко, что вся волшебная долина оказывалась, как на ладони
И тут грянули первые аккорды музыки. Она звучала так, будто невидимый оркестр играл где-то совсем рядом. Петя мог различить звук каждого инструмента в отдельности, но это ничуть не мешало воспринимать музыку в целом. Музыка была совершенно незнакома, Петя и во сне был уверен, что никогда раньше ее не слышал, но чувствовал - она прекрасна. Откуда-то пришло слово - симфония. Да, это была именно симфония, лучшая из всех, которые ему приходилось слышать, величайшая в мире.
Музыка возникала прямо из воздуха, неслась отовсюду - с неба, от дышавшего невероятной свежестью снега, от окружающих долину холмов. Она была везде, и создавала ее сама Земля вместе со всем мирозданием. В нее вплетался звон ручейков, шум ветра и шорох звезд. Петя был полноправным создателем музыки наравне с прекрасным миром, слившись с ним в единое целое. И даже во сне у него не было сомнения - это великая музыка, величайшая из всех, которая когда-нибудь могла быть услышана человеком. Он даже чуть не заплакал от огорчения, что слышит ее один, и не может ни с кем ею поделиться. Потому что, если бы эту музыку услышало все население Земли, в мире не осталось бы плохих людей.
Петя понял, что должен быть около церкви, что там музыку будет слышно лучше, и, ловко перекувырнувшись в воздухе, полетел к ней. И тут что-то изменилось вокруг. Воздух стал тугим, и полет замедлился. Музыка по-прежнему сопровождала его, только почему-то в ее теме зазвучали тревожные нотки. Петя старался лететь, но церковь и окружавший ее сказочный городок не приближались. Желание прикоснуться к воздушному, как будто плывущему в небе храму становилось все сильнее, поглощая все остальные мысли и желания, но вместо этого церковь стала отдаляться, пока не превратилась в маленькую золотую точку. Одновременно с этим потускнела сама голубая долина. Постепенно теряя краски, она стала похожа на изображение в черно-белом кино, а потом исчезла совсем.
Проснулся Петя очень рано, но сон вспомнил не сразу. Знал только, что ночью с ним случилось что-то необыкновенное. Он лежал с закрытыми глазами, пытаясь вспомнить, что это было. И вдруг в голове мелькнуло - музыка! Он попытался восстановить ее, если не всю, то хотя бы небольшой отрывок. Мелодия звучала где-то в отдалении, а он никак не мог уловить ее. Знал, что она отложилась где-то глубоко-глубоко в памяти, но ничего не мог поделать. Шепотом, чтобы никого не разбудить, он попытался воспроизвести музыку не в голове, а голосом, но все равно ничего не получалось. Выходило что-то мелодичное, что не стыдно было бы сыграть на любом инструменте, но все равно, все это было не то, что он слышал ночью.
Он лежал, дожидаясь, когда проснуться мама с папой и можно будет взять какой-нибудь инструмент, хоть флейту, хоть скрипку, и попробовать восстановить на нем эту таинственную, неподдающуюся музыку. Но потом вдруг передумал, поняв, что из этой затеи все равно ничего не получится. Слишком просто было бы вот так взять, и сыграть ее без всяких усилий. Нет, это право нужно заслужить. Потому, что эта музыка никем не сочинена, а подарена ему тем, чье существование отрицал папа. Подарена вместе с голубой долиной, которую он когда-нибудь обязательно найдет и обретет в ней счастье. И одновременно откуда-то пришло понимание, что путь к голубой долине не будет простым и легким. Для того, чтобы снова увидеть ее и услышать волшебную музыку, он должен понять и сделать что-то очень важное и значительное...
Про этот сон он не рассказал ни родителям, ни друзьям, вообще никому.
Глава третья
Все радости рая
1
Потом, вспоминая через много лет школьные годы, Петр удивлялся, как у него хватало на все времени. Он хорошо учился в школе, не прилагая, впрочем, особых усилий. Продолжал заниматься боксом, получив к четырнадцати годам первый юношеский разряд, прошел в музыкальной школе курс теории и истории музыки, освоил практически все имевшиеся там инструменты. И даже успевал погонять в футбол на школьном дворе.
Цель, с которой Петя пошел заниматься боксом, постепенно отошла на второй план, а потом и вовсе стала забываться. Да, он очень хотел побить Харю, и обязательно сделать это при всех. Но Харя ускользнул от возмездия, попав под суд, который отправил его на три года в детскую колонию. Он снова пустил в ход нож, да еще снял с порезанного парня шапку, и на этот раз отвертеться от срока ему не удалось. Да и Петя понимал, что не стал бы специально искать повод, чтобы побить Харю, а сделал бы это только в том случае, если бы тот сам нарвался. Правда, найти повод не составляло большого труда - Харя постоянно был заряжен на драку. Но теперь Петя совершенно не боялся ни самого Хари, ни его дружков. Хотя и был наслышан, будто тот давно хвастался, что попав на зону, научится там всем блатным приемам, сможет справиться с кем угодно (конечно, все это было сказано совсем в других выражениях) и, выйдя на свободу, подомнет под себя не только площадь, но и весь город. Но пока слова оставались словами, Харя отбывал свой срок, и потому мысли о нем отошли далеко на задний план.
Все, за что Петя ни брался, получалось у него без особенного напряжения. Новые знания, над которыми одноклассники корпели часами, он схватывал прямо на уроках, поэтому домашние задания отнимали у него не больше часа в день. То же было и с боксом. Другие ученики Аксельмана до пота отрабатывали показанные тренером удары, а Петя осваивал их с лета и сразу применял в тренировочном бою. Даже бывший первый ученик и любимец тренера Толя Войтюк так не умел, хотя все, кто знал в этом толк, признавали - Толя прирожденный боксер. Но, хоть Петя отвоевывал у него позицию за позицией, Толя ни разу не показал раздражения. Наоборот, у них возникли если и не дружеские, то вполне приятельские отношения, в которых Толя без всякой обиды признавал Петино первенство.
Петя сам не знал, как это у него получалось, но он всегда заранее чувствовал, что замышляет противник на ринге, и упреждал любой его удар прежде, чем он был нанесен. Даже Толя с его молниеносной реакцией не мог ничего с ним сделать, и любой его удар или уходил в пустоту, или пресекался контрударом.
Несмотря на все Петины успехи, тренер все равно был недоволен. Он заметил то, чего Петя сам не понимал, и часто ему это высказывал наедине.
- Ну, что ты ведешь себя на ринге как тюфяк? - выговаривал Аксельман после очередного выигранного по очкам боя. - Ты ведь мог уделать его еще во втором раунде, он же несколько раз открывался! А ты жалеешь противника, тянешь до гонга. Где твоя злость, воля к победе?
Тренер был прав. У Пети на самом деле не было настоящей спортивной злости, без которой не бывает чемпиона. В глубине души Петя понимал, что, хоть все у него и получается, что мог бы достигнуть в спорте больших высот, но он взялся не за свое дело. Удерживал его в секции только стыд перед Аксельманом, возлагавшим на него большие надежды. Вот у самого Аксельмана этой самой спортивной злости было в избытке. До приезда в Бобровск он жил в другом городе, и поговаривали, что именно там его спортивная карьера оборвалась на самом взлете. В свое время имя Льва Марковича было широко известно в спортивном мире. Его даже пригласили в сборную Союза, когда в одном из второстепенных боев противник после удара Аксельмана не смог прийти в себя после нокаута и, пролежав несколько дней в коме, умер, не приходя в сознание. Льва Марковича тогда чудом не посадили, но на спортивной карьере пришлось поставить крест. Хорошо, что хоть взяли на тренерскую работу.
Так все обстояло на самом деле, или слухи были несколько преувеличены, Петя не знал. И не слишком стремился узнать. Все равно в глубине души он никогда не связывал свое будущее с боксом. Другое дело - музыка...
2
То было время, когда постепенно вышло из обихода слово "стиляги". Когда узкие брюки, которые натягивали на ноги с мылом, сменились клешами шириною в полметра. Время, когда на смену пластинкам Элвиса Пресли "на костях" пришли первые магнитофонные бобины с записью ливерпульской четверки, когда изо всех окон доносился голос Высоцкого. Подростковые компании мгновенно разделились на две не то, что враждующие, но идеологически непримиримые группы - любителей "битлов" и почитателей хриплоголосого барда.
Из-за отвратительного качества записи, битлы Пете сначала не понравились. Но потом одному из его знакомых удалось где-то раздобыть пластинку "Желтая подводная лодка...", и Петя изменил свое мнение, хотя фанатом битлов так и не стал. Он относился к ним спокойно, тем более, что не знал английского языка, а песни привык оценивать в комплексе. Гармонию музыки и текста. Судьей он был строгим, и гармонию признавал редко.
Записи Высоцкого были еще худшего качества, чем пленки с битлами. Но однажды прислушавшись к его текстам, Петя пришел в восторг, и признал Высоцкого чуть ли не гением. Причем музыка (от которой у него до этого ломило зубы) и слова находились друг с другом в полной гармонии...
Благодаря новым кумирам в моду снова вошла гитара. Но не старая семиструнка с бантиком на грифе, на которой исполняли романсы, а новая, шестиструнная, пригодная как для неумелых попыток исполнения модных забугорных произведений с безбожным перевиранием английских слов, так и тягучих блатных песен, вроде: "Жил в Одессе рыжий паренек, плавал он в Херсон за арбузами...". Нечего и говорить, что для Пети не составило особого труда овладеть и этим инструментом. И не пресловутыми тремя аккордами, а по-настоящему. Такую игру мальчишки уважительно называли "переборами". То есть, Петя не лупил изо всех сил пятерней по струнам, создавая шумовой фон, а именно играл на инструменте.
Однажды он включил телевизор и застал выступление какого-то знаменитого гитариста. Петя попал не на начало передачи, и фамилию музыканта так и не узнал. Тот играл испанскую мелодию. Пальцы музыканта бегали по грифу с такой скоростью, что трудно было уследить за их мельканием. Но Петя не только уследил, но и запомнил. Через полчаса упражнений он играл испанскую музыку не хуже телевизионного исполнителя, а назавтра разукрасил мелодию им самим придуманными вставками и вариациями.
3
Как-то летним вечером Петя вышел во двор и подошел к беседке, где расположилась компания его сверстников. Они не были его друзьями, просто дворовые знакомые, но Пете не хотелось уходить со двора - скоро по телевизору начинался фильм, и хотелось к его началу вернуться домой. Поэтому он решил скоротать время с ними.
В беседке глухо бренчала расстроенная гитара. Мальчишеский голос, пытавшийся воспроизвести фирменную хрипотцу, и оттого постоянно срывавшийся на фальцет, напряженно выводил: "Если друг оказался вдруг, и не друг, и не враг, а так...". Парень, которого звали Серый, то есть Сергей, очень старался, не понимая, насколько смешно выглядит. Не понимали этого и девчонки, которые слушали его, разинув рты. Особенно одна, пухленькая и курносая, в короткой обтягивающей юбчонке. Она тесно прижималась к гитаристу, с вызовом поглядывая на подруг. Ребята пускали по кругу фруктовое вино по девяносто две копейки за бутылку, курили "Приму" и плевали на пол.
Допев песню, гитарист одернул паренька, приложившегося к бутылке:
- Эй, Боня, не наглей, мне оставь!
Боня передал ему бутылку, Серый прикончил ее залихватским глотком, и протянул гитару Пете.
- Держи, Петруха. Сбацай чего-нибудь. Говорят, ты классно играешь.
Вина он не предлагал. Все знали, что Петя занимается спортом и алкоголем не увлекается.
Пете не очень хотелось развлекать уже захмелевшую компанию. Но если отказаться и уйти, ребята решат, что он слишком много о себе воображает, а этого ему не хотелось. Насколько это было возможно, он настроил дешевенькую фанерную гитару. Гриф был поднят слишком высоко, а ключа, конечно не оказалось. Пришлось подложить под гриф спичечный коробок, и инструмент кое-как зазвучал. Петя мягко провел пальцами по струнам, и заиграл ту самую испанскую мелодию.
Он никогда не старался специально играть на публику. Играл так, как мог, как получалось. Пальцы бегали по струнам так быстро, что вряд ли кто из слушателей мог уследить за ними, хоть Серый старательно следил за Петиными руками. Вид у него был примерно такой: "Ща подсмотрю аккорды, и завтра сам так сбацаю!". Но Петя не обращал на него внимания. Он случайно перехватил взгляд Зойки-маленькой - так звали симпатичную миниатюрную, но складную девчонку, со всеми полагавшимися ее полу и соразмерными росту выпуклостями в нужных местах. Петя слышал, что Зойка занимается в танцевальном кружке и даже занимает какие-то места на городских смотрах.
Он подмигнул ей, и выдал совсем уж невероятный перебор, удививший его самого, и прозвучавший так, что расхрабрившаяся после глотка вина Зойка не выдержала, выскочила на середину беседки и, подняв руки над головой, прищелкивая пальцами, как кастаньетами, закружилась, постукивая каблучками в такт музыке. Получалось у нее так хорошо, что Петю залюбовался, и гитарные переборы стали еще замысловатее. Танец так захватил его, что он незаметно для себя стал наращивать темп, заставляя девчонку кружиться все быстрее. Гитара звенела, Зойка танцевала, а все остальные смотрели, разинув рты.
Конечно, никто, кроме Пети, не видел окружавшего Зойку цветного облачка. А Петя заметил в нем непривычное сочетание цветов, от которого засбоило дыхание и заныло в животе.
Только курносая подружка Серого сидела, прикусив губу и бросая ревнивые взгляды, то на Зойку, то на своего кавалера. Тот так увлекся волшебным зрелищем, что перестал обращать на нее внимание.
Продолжалось это до тех пор, пока Петя не заметил, что Зойка стала уставать. Но ему почему-то показалось, что она просто не может остановиться, и будет танцевать столько, сколько звучит музыка. Поэтому он резким движением перевернул гитару, простучал на задней крышке ритмичную дробь, снова перевернул, выдал невероятный по сложности заключительный аккорд, которым мог бы гордиться гитарист-виртуоз, и отдал инструмент хозяину.
- Классно! - восхищенно сказал Серый. - Покажешь аккорды?
Петя неопределенно пожал плечами. Все равно у Серого ничего не получится, но говорить ему об этом не хотелось.
- Ты приходи сюда завтра, - не унимался Серый. - Только пораньше, а то опять фруктовича нажремся, не до того будет...
Он хотел добавить что-то еще, но в разговор вмешалась его курносая подружка.
- Петь, а чего ты не поешь? - спросила она, с невинным видом хлопая чуть подкрашенными глазами.
- Голоса нет, - он не стал вдаваться в подробности.
- А-а! - разочарованно протянула курносая. - Не-е, так неинтересно! Играешь ты хорошо, только я песни больше люблю, когда со словами...
В это время в беседку с унылым видом вошел Санька-Мухомор, прозванный так за фамилию Грибчик. Длинный и худой, он вечно был у компании на побегушках.
- Слышь, Серега, - сказал он виновато, протягивая бутылку вина - на два пузыря не хватило. Фруктович кончился, осталось только плодово-ягодное, а оно по рубль две. Двадцать копеек не хватило...
- Что, не мог у кого-нибудь стрельнуть? - недовольно спросил Серый.
- У кого? - вздохнул Мухомор. - Это же не три копейки? Пришлось бы до закрытия побираться. А пока найдешь, и по рупь две кончится.
- Парни, у кого лавэ осталось? - обратился Серый к компании.