Аннотация: Вторая книга дилогии. Первая книга, "Пропавшие без вести", вышла в издательстве ЭКСМО.
Юрий Козловский
Пропавшие без вести
Книга вторая
Украденная земля
Роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОДИН НА ЗЕМЛЕ
Глава 1. Неудачная охота
Шофер грузовика, который вез Андрея Савельева, выглядел необычно. Его лицо состояло из одних прямых углов: подбородок, нос, лоб - все было квадратным или прямоугольным. Даже голос, которым он, не переставая, клял дорогу, дорожников, начальство, машину и все на свете, и тот был какой-то угловатый. Савельев слушал его вполуха, смотрел на негусто припорошенные снегом сопки, плавно сменявшие друг друга, и мысли его текли так же неспешно.
Прошло всего два дня, как его провожали в Москве, где на площади перед аэропортом Домодедово толпы людей и скопища машин месили серую кашу из мокрого снега, а сейчас он уже едет в далекий колымский поселок и за окном теплой кабины - пятьдесят градусов мороза. Тот самый настоящий Север, которого ему так толком и не пришлось понюхать, хотя родился и до пятнадцати лет прожил в Магадане.
Кабина грузовика была оборудована со знанием дела. Самодельные двойные, проклеенные пластилином стекла, за сиденьем, на спальном месте лежали ружье и унты из густого собачьего меха, дверцы утеплены ватным одеялом. Миновав давно заброшенный и разграбленный поселок, они свернули с основной трассы и уже почти три часа ехали по пустынной, без единого строения, и вообще без всяких признаков присутствия человека дороге. От однообразия пейзажа Савельев стал клевать носом и, когда машина резко остановилась, чуть не уткнулся в лобовое стекло.
- Смотри! - почему-то шепотом сказал шофер, показывая пальцем куда-то на сопку.
Андрей закрутил головой, следуя взглядом за пальцем с грязным квадратным ногтем.
- Куда смотреть?
- Не видишь, что ли? - нетерпеливо прошептал шофер. - Вон они!
Савельев увидел на склоне невысокой сопки несколько выделявшихся на снежном фоне движущихся пятен.
- Кто это?
- Да бар-раны же! - отрывисто, будто загибая фразу на девяносто градусов, проговорил шофер и вытащил из-за сиденья двустволку.
У Савельева возбужденно забилось сердце. Вот это да! Где еще можно поохотиться прямо на дороге? Сейчас как бабахнет из обоих стволов! Но шофер, зарядив ружье, вытащил унты и стал переобуваться.
- Стреляй! - не выдержал Андрей. - Чего ты тянешь?
Шофер посмотрел на него, как на ущербного, хмыкнул, вытащил из бездонного тайника за сиденьем валенки и бросил их Савельеву:
- Переобуйся. Сделаем так: ты поднимешься вон там, - он показал на пологий склон, - пугнешь их, ну а я уж встречу с той стороны.
Досадуя на себя, что сморозил спросонок такую глупость - в самом деле, до цели чуть не километр, кто же стреляет из охотничьего ружья с такого расстояния? - Андрей сбросил ботинки и натянул валенки, которые оказались размера на два большими, чем он носил, и болтались на ногах.
- Постарайся быстрее, через полчаса будет темнеть, - напутствовал его шофер, когда оба вылезли из кабины. - Ты парень молодой, пробежишься!
Снега было немного, и Савельев быстро поднимался по склону, покрытому обломками серого камня. Сначала он потерял баранов из вида: они скрылись за изломом сопки, но, выбравшись на террасу, снова увидел их, теперь гораздо ближе. Их было пять, один большой, с огромными закрученными рогами, и четыре поменьше. Они медленно двигались по хребту, не замечая опасности. Чтобы направить их туда, где поджидал шофер с ружьем, Андрею пришлось зайти со стороны. Стараясь не спугнуть животных раньше времени, он пригнулся, прячась за камнями.
Вокруг резко потемнело. Обернувшись назад, Савельев понял причину ранних сумерек - из противоположного распадка, подобно огромной распластавшейся медузе, наползала мгла тумана. Савельев заторопился. Заметив его, бараны упругими прыжками понеслись по склону. Впереди мчался круторогий вожак. Через несколько минут они скрылись за хребтом.
Пока Савельев лез к вершине, пошел снег, сначала мелкий, потом все гуще и гуще. Где-то далеко, за сопкой, едва слышно хлопнули один за другим два выстрела, через некоторое время еще два. Когда он добрался, наконец, до вершины, сопок уже не было видно, все скрылось за плотной пеленой снега. Держа примерное направление на звук выстрелов, Андрей стал спускаться.
Мгла все сгущалась. Видимость ограничивалась двумя десятками метров, и Савельев забеспокоился. Спустившись на ровное место, он пробежал в одну сторону, потом в другую, непрерывно крича: "Э-й! Э-ге-ей!". Никто не отзывался. Поняв, что шофера ему не найти, Савельев решил выбираться к дороге. Заходил он на сопку справа - значит, теперь надо держаться левей, обойти ее, и тогда он выйдет к машине.
Решив так, Андрей пошел, держась поближе к склону, чтобы не потерять направление. Стало еще темнее - наступали настоящие сумерки. Он пошел еще быстрее и скоро увидел, что опять поднимается в гору. Савельев взял правее, но и там был подъем. Значит, надо снова переваливать через сопку, решил он.
Затяжной подъем длился так долго, что перевал Савельев одолел уже в полной темноте. Снег все шел, и Савельев тщетно вглядывался вдаль, надеясь увидеть свет фар. Вот спуск снова перешел в подъем, а дороги все не было. Он повернул назад, прошел налево, направо - дорога исчезла! Савельев заметался, полностью потеряв направление.
Всю ночь он блуждал по горам, то поднимался, то спускался, но к дороге так и не вышел. Утро застало его в узком распадке, прихотливо петлявшем между сопками. Снег перестал, небо очистилось, и Савельев решил подняться на самую высокую сопку, чтобы оттуда осмотреться. Долго лез, с трудом переводя дыхание, а когда оказался на вершине, сердце оборвалось - вокруг, насколько было видно, в угрюмом безмолвии дыбились горы. Вершины тех, что повыше, были слегка позолочены прятавшимся где-то за горизонтом солнцем, остальные лежали в тени. И никаких признаков дороги...
Погибать Савельев не собирался. Осмотревшись, он заметил, что с одной стороны сопки снижаются, а между ними виднеется краешек долины. Может быть, дорога там?
Дороги не оказалось и в долине, тогда Савельев пошел по ней, увязая в глубоком снегу. Как ни странно, усталости он не чувствовал, только сосало в желудке. Понимая, что останавливаться на морозе нельзя, он шел и шел, пока снова не наступил вечер. Он твердо знал: погибнуть он не может. Не может, и все! Поэтому, когда далеко впереди над одной
из вершин скользнул луч прожектора, Савельев засмеялся торжествующе - вот так! Иначе и быть не могло!
На фоне звездного неба с узеньким серпом молодого месяца четко выделялся излом сопки, взятой им за ориентир. Луч скользнул по небу еще несколько раз и исчез, но Савельева это не волновало: место он засек.
Поднимался медленно. Намеченная вершина оказалась гораздо дальше, чем показалось сначала. Мешал снег, не слежавшийся еще, не уплотнившийся ветрами, без корки наста. Временами Савельев проваливался по пояс, падал, пробивал дорогу грудью, но упрямо шел вперед, не обращая внимания на набившийся в рукавицы и валенки снег, шел к цели - зубчатому гребню с торчавшими на нем, как пальцы гигантской руки, выветренными камнями. Дыхание распирало грудь, легкие с трудом справлялись с нагрузкой, но Савельев не останавливался, знал: присядет - нападет усталость и сонливость, и тогда он навсегда останется на этом склоне. Вершина приближалась медленно. Когда он выбрался на гребень, наступило сумрачное, серое утро. Безоблачное, но тусклое небо висело так низко, что казалось: его царапают причудливо торчавшие на вершине каменные пальцы. Теперь уж силы совсем оставили Савельева, и он сел в снег, отвернув лицо от дувшего наверху обжигающего ветра.
Хребет был узкий. Всего несколько шагов отделяли Савельева от противоположного склона, но он сидел, не решаясь сделать их. Если внизу окажется такая же снежная пустыня, как позади, он не сможет больше сдвинуться с места. Только когда промокшее от пота белье стало охватывать тело ледяным панцирем, он поднялся и шагнул вперед. Внизу лежал поселок...
Глава 2. В ущелье
Радостный вопль, вырвавшийся из груди Савельева, быстро замер. Впереди лежал почти отвесный склон. Савельев осмотрелся. Слева спуск казался более пологим, но дорога туда была перекрыта нагромождением огромных камней. Справа же крутизна тянулась насколько хватало взгляда. Пришлось перебираться через завал. Это оказалось нелегко. Приходилось предварительно нащупывать в снегу каждый шаг, и все равно ноги несколько раз застревали между камнями.
Выйдя к большой седловине, сразу посмотрел вниз. Поселок лежал на дне ущелья - а это было именно ущелье, потому что противоположный склон был так же крут - неясно видимый из-за покрывавшей его какой-то серой дымки. Четыре длинных, стоявших попарно здания, обнесенные изгородью с непонятными сооружениями по углам, и несколько десятков домиков поодаль - вот и весь поселок. Но какая разница, велик он или мал, главное, что там, внизу, спасение!
Сначала Савельев спускался очень осторожно, боясь сорваться вниз вместе с лавиной снега, поэтому, когда дошел до узкой полки, лежавшей на полдороге, ноги гудели от напряжения. Дальше крутизна казалась заманчиво гладкой. Решившись, Савельев оттолкнулся и, набирая скорость, заскользил вниз в туче снежной пыли. Остаток пути он преодолел в две минуты, но вдруг, когда подножие было уже совсем рядом, увидел на пути огромный валун. Тормозить не было времени, поэтому Савельев успел только напрячь все мышцы и закрыть глаза. Удар пришелся по правой ноге, которую пронзила резкая боль. Он перевернулся и кубарем пролетел оставшиеся несколько метров, пока не застрял с головой в глубоком снегу. Поднялся и почувствовал, что почти не может ступать на поврежденную ногу. До поселка было еще далеко, и Савельев застонал от отчаяния. Неужели придется замерзнуть в двух шагах от людей? И он заставил себя идти, превозмогая боль, ставя ногу всей ступней и постанывая. Когда становилось совсем невмоготу, полз, увязая в снегу.
Поднялся ветерок, несильный, но ровный и тягучий, разогнал стелившийся по поселку туман, и тут Савельев почувствовал тревогу. Над домами не было видно ни одного
дымка, впереди не просматривалось никакого движения, в ущелье царила полная тишина. Чем ближе подходил он к поселку, тем сильнее становилось подозрение. Поселок был засыпан девственно чистым снегом, не тронутым ничьими следами
Изгородь, окружавшая бараки, оказалась сделанной из колючей проволоки, а сооружения по углам - сторожевыми вышками. Проволока была ржавая и местами оборвана, многие доски на вышках обвалились. Савельеву стало жутко. Что это? Поселок-призрак? Ни одного человека вокруг...
Держась подальше от колючей проволоки, он обошел бараки стороной и поковылял к домам, стоявшим за оградой. Они были засыпаны нетронутым снегом, деревянные, с облупившейся штукатуркой, выбитыми кое-где стеклами. В первом доме, к которому подошел Савельев, дверь висела на одной петле. Он разгреб снег и, морщась от боли при каждом неосторожном движении, приоткрыл дверь и с опаской заглянул в маленький коридорчик. Там было пусто, с потолка свесился лист полусгнившей фанеры и торчали концы каких-то тряпок, на полу лежал снег, насыпавшийся через разбитое окно. Следующая дверь оказалась полуоткрыта. Савельев вошел и увидел длинную, вытянутую, как вагон, комнату, разделенную кирпичной печью на две неравные части. В первой половине стояли пустой деревянный стол и два табурета, во второй - ржавая кровать без сетки. В углу валялись старая телогрейка, жестяной банный тазик с двумя ручками и алюминиевая кружка. Больше в комнате ничего не было. Савельев даже открыл дверцу печки, будто надеялся найти там что-то еще, но ничего, кроме старой золы не обнаружил.
Он вышел из дома и огляделся по сторонам. Никогда раньше ему не приходилось видеть места, более мрачного, чем это сжатое между крутыми склонами, похожее на туннель ущелье. Загадочная пустота брошенного поселка так гнетуще действовала на сознание, что, когда невдалеке белой молнией метнулся горностай, Савельев от неожиданности испуганно отпрянул в сторону. Боль в поврежденной ноге привела его в чувство, и он начал осознавать свое положение. До сих пор оно было понятно: в поселке спасение. Теперь надежда рухнула, и пришла простая и страшная мысль: он здесь один, вокруг на десятки, а может, и на сотни километров никого нет. Вряд ли кто-то будет искать его именно в этой стороне, ведь он ушел от дороги черт знает куда. Поселок, судя по всему, давным-давно заброшен. Идти он не может, да и куда идти? Кругом одни заснеженные сопки... Все, что у него есть - это пачка сигарет, складной нож и коробок спичек. А голод уже сводил спазмами живот, и мороз щипал за щеки...
Давя в себе подступающие приступы отчаяния, Савельев со смутной надеждой зашел в следующий дом, потом в другой, третий... Всюду царили заброшенность и запустение. На полу, на грубых деревянных полках валялось всякое тряпье, помятые миски, кружки, кастрюли. В одном доме он нашел ржавый топор, прихватил его с собой. Один небольшой домик, почти на краю поселка, в две комнатушки, с хорошей печью и целыми стеклами, приглянулся Савельеву. Здесь стояли две койки, на одной даже лежал рваный матрас. И он решил растопить печь, согреться, а потом уже думать, что делать дальше. Дров в доме не оказалось, и Савельев, взяв топор, вышел на улицу и направился к соседнему зданию, имевшему вид хозяйственной постройки. Дверь в нем была открыта настежь. Через нее и маленькие зарешеченные оконца без стекол на полу намело сугробы снега. Наверное, раньше здесь был какой-то склад, потому что вдоль стен тянулись стеллажи в три яруса. Посередине стояла металлическая бочка. Савельев толкнул ее - на дне что-то тяжело плеснулось. Попробовал открутить пробку, но она приржавела и не поддавалась. Тогда он обстучал ее обухом топора, пробка открутилась с противным скрипом, из бочки пахнуло чем-то прогорклым. Савельев положил бочку на бок, вылил на снег несколько капель мутной, тягучей жидкости. Это оказалось растительное масло, и он обрадовался, хотя смутно представлял себе, как можно им питаться.
Решив вернуться потом с какой-нибудь посудиной, он принялся отдирать топором доски со стеллажа. Старые гвозди выдергивались легко, и за несколько минут Савельев дошел до угла, бросая доски на пол. На полу было много снега, и Андрей держался около
стены, где его было поменьше. И тут ему под ноги попался какой-то круглый предмет. Сначала Савельев машинально оттолкнул его в сторону, потом опомнился, сбросил с предмета снег и увидел большую жестяную банку. Неужели в ней закрыто что-то съестное? Он долго открывал банку ножом, плохо державшимся в негнувшихся от холода и дрожащих от волнения пальцах. Банка оказалась наполнена чем-то желтым. Савельев послюнил палец, подцепил немного содержимого и осторожно попробовал. Это оказался яичный порошок. Савельев еще не знал, как будет использовать его в пищу, но уже понял, что спасен.
Может быть, здесь есть что-то еще? Он взял доску и принялся разгребать снег на стеллажах, под стеллажами и скоро наткнулся еще на одну банку такого же размера. Рядом с ней лежал разорванный бумажный мешок, содержимое которого рассыпалось по полке и окаменело. Савельев сразу понял, что это соль, но на всякий случай снова послюнил палец и попробовал. Он не ошибся. Радостный и возбужденный, отбил топором несколько кусков соли и положил их в карман. Потом взял под мышку охапку досок, прижал к груди две пятикилограммовые банки и поковылял в "свой" домик, перестав даже обращать внимание на боль в ноге. Наломал и нарубил досок, ножом настругал тоненьких щепочек, сложил их горкой в печи и полез в карман за спичками. Открыл коробок и вдруг с ужасом увидел, что спички отсырели, их головки расползлись в кашицу. Когда катился с горы, в карман набился снег, потом подтаял, и вот результат! Савельев высыпал спички на ладонь, перебрал, нашел несколько более-менее сохранившихся, чиркнул одной о коробок. Спичка зашипела, изошла дымком и погасла. Со второй случилось то же самое. Третья загорелась. Савельев медленно, не дыша, присел на корточки и зажег щепки. Когда они разгорелись, стал подкладывать обломки досок, сначала мелкие, потом покрупнее.
Дым почему-то полз из печки в комнату, заставив Савельева закашляться. Поняв, что дымоход забит, он вышел на улицу. На железной трубе была нахлобучена снежная шапка. Обойдя по колено в снегу вокруг дома, он обнаружил сзади навес, с которого можно было выбраться на крышу. Вернулся в комнату, взял кусок доски, через завалинку вылез на навес, оттуда на крышу и осторожно, чтобы не провалиться сквозь засыпанный снегом рубероид на чердак, подошел к трубе. Сбил снежную шапку, но дым не появился. Тогда он постучал по железной трубе доской, в ней что-то ухнуло, и появился легкий дымок.
Когда вернулся в дом, дрова уже трещали вовсю. Дым из комнаты быстро вытянуло, и Савельев повеселел. Набив полную печь, он снова прошел по поселку, собрал кое-какую посуду: тазик, несколько мисок, кружку. Набрал полный таз снега и поставил на плиту. Пока снег таял, попробовал открыть вторую банку, но нож не лез в нее, там было что-то замороженное. Можно было, конечно, подождать, пока банка оттает, но Савельеву не терпелось. Он сделал топором две насечки, отогнул уголок жести и отбил кусочек коричневой ледяной массы. Это оказалось повидло.
Настроение стало еще лучше. Страх прошел, и теперь Савельев смотрел на свое положение, как на интересное приключение, о котором можно будет потом, когда все кончится, он отработает и поедет в отпуск, рассказать за кружкой пива московским друзьям. С ними-то такого никогда не приключится! Он даже засмеялся от мысли, как быстро меняется настроение в зависимости от жизненных обстоятельств. И вообще, как разнообразна жизнь, как чередуются в ней черные и белые полосы.
Натопив в тазике снега, Савельев вымыл посуду, намесил яичной массы, посолил, зажарил в миске, поставив ее на плиту, что-то вроде омлета, и съел все без остатка. Потом вскипятил в кружке воды с кусочками отбитого от ледяной массы повидла и с удовольствием выпил это сладкое месиво. По телу разлилось приятное тепло. В комнате тоже стало теплее, иней, покрывавший стены и потолок, начал оттаивать. Савельева разморило, и он задремал, чуть не свалившись с табуретки. Тогда он поднялся, подкинул в печку обломков досок потолще, поставил банку с повидлом оттаивать к плите, туда же положил спички, чтобы подсохли. За окном смеркалось. Савельев передвинул кровать ближе к печи, снял валенки, подложил под голову шапку и моментально уснул.
Глава 3. Замерзшее время
Когда Савельев проснулся, в комнате было темно и прохладно. Он полежал несколько минут, соображая, ночь сейчас, утро или вечер. Когда сон окончательно ушел, он спрыгнул с кровати, забыв про поврежденную ногу, и тут же поплатился за это. Если вчера он еще кое-как мог ходить, то сегодня каждый шаг причинял сильную боль. Стараясь наступать на пятку, Савельев с трудом добрался до окна. За ним чуть заметно серело. Шаря перед собой руками, проковылял к печке, открыл дверцу. Огня не было, печь почти остыла. Пошарил рукой по плите - где же спички? Наткнулся на кучку, рассыпавшуюся под пальцами и замер: спички лежали слишком близко к железной крышке плиты... Ошеломленный, не желая верить этой догадке, он прощупал каждый сантиметр плиты, стола, долго рылся в карманах...
Савельева зазнобило. Как он мог проморгать? Он сунул руку в печь и трясущимися пальцами принялся разгребать теплую золу. Внизу она оказалась горячей. Тогда он взял длинную щепку, пошевелил в глубине печи. Около задней стенки появился тускло тлеющий уголек. Савельев изломал щепку, положил сверху и дул, пока не появился вздрагивающий язычок пламени, робко осветивший закопченное нутро печи. Он схватил кусок доски и, не замечая, что загоняет в пальцы занозы, стал отдирать от нее щепки и подкидывать их в огонь. Успокоился, только набив печь битком. Теперь ему стало жарко. Савельев вытер пот со лба и подумал: а что, если бы проспал еще час-другой?
Пока спасал огонь, боль забылась, теперь Савельев снова почувствовал ее. За окном светало, и скоро он смог рассмотреть поврежденную ногу. В щиколотке она заметно распухла. Вывих или растяжение, решил он. Набрав у порога полный тазик снега, поставил его у кровати, сунул туда ногу и держал, сколько мог. Когда кости заломило от холода так, что на глазах выступили слезы, выдернул ногу и пошевелил пальцами. Боль утихала. Савельев повторил процедуру несколько раз, потом снял надетую под свитером футболку, оторвал снизу широкую ленту и туго обмотал ей ступню и щиколотку. Потоптался на месте - терпеть можно.
Теперь, когда спичек у Савельева больше не было, следовало срочно позаботиться о топливе, чтобы не дать огню погаснуть. Сделав несколько заходов в склад, он натаскал досок, но они горели слишком быстро. Тогда он выломал толстые балки, на которых держались стеллажи. Они были слишком длинные для печи, и Савельев здорово попотел, пока перерубил одну из них на несколько чурбаков. Если бы у него была пила! Надо поискать, может быть, где-нибудь и валяется...
Прежде, чем отнести дрова в дом, он облазил все полки в надежде поживиться еще чем-нибудь съестным, но безрезультатно. Он собрал чурбаки в охапку и, пыхтя, отнес их в дом. Печь прогорела, в комнате было жарко. Чертыхнувшись - не отойти от этой прожорливой печки! - Савельев натолкал в нее чурок, и тут до него дошло - ведь он не закрыл заслонку! Когда дрова затрещали, он задвинул ее, оставив маленькую щель, и приготовил завтрак. На этот раз он сварил налепленных из порошка шариков, поел и отправился на разведку.
Тщательно обшарив поселок, Савельев натаскал кучу ватных курток и брюк, нашел молоток, лом, две лопаты. К сожалению, пилы нигде не нашлось. Неисследованными оставались еще бараки за колючей проволокой. Прихватив с собой лопату, на случай, если двери окажутся завалены снегом, он отправился туда. Зарываясь в снег выше колена, прошел сотню метров, отделявшую поселок от бараков, и подошел к угловой вышке. Колючая проволока местами оказалась оборвана, и Савельев беспрепятственно проник на территорию лагеря. Зрелище было мрачное. Серые стены бараков, серое небо над ними, холод и пронизывающий нескончаемый тягучий ветер навевали тоску. За лагерем все ущелье было изрыто, изъязвлено лишь слегка прикрытыми снегом канавами, выработками и отвалами, конец ущелья терялся в туманной серой дымке. Ни малейшего движения, ни одного звука, казалось, что он, Савельев, один на тысячи километров среди гор и снегов. Холодная, мертвая земля...
Вдруг боковым зрением Савельев уловил, как что-то черное мелькнуло около барака. От неожиданности он даже присел, но тут же поднялся. Над головой кружил огромный черный ворон. Он громко каркнул, уселся на крышу барака и в упор уставился на Савельева, недовольный, что кто-то осмелился нарушить его уединение. Савельев плюнул в сердцах, стряхивая наваждение, и пошел к входу в барак. Отбросил снег, открыл с трудом поддавшуюся дверь. Внутри было темно, тусклый свет из маленьких зарешеченных окошек едва освещал нары в два яруса и две железные печки-буржуйки в проходе. Савельеву почему-то не захотелось заходить внутрь, и он пошел к следующему бараку. Так же - через дверь - осмотрел его и увидел: поживиться нечем.
Зато, обходя еще один барак, нашел за ним штабель дров, частью уже наколотых, частью напиленных толстыми чурками. Это была удача, теперь можно было обойтись и без пилы. До темноты Савельев натаскал в дом изрядную кучу дров. Сначала носил их охапкой, но это оказалось неудобно, он сильно устал. Потом догадался оторвать с крыши одного из домов лист ржавой жести, и стал возить дрова на нем, как на санках. Дело пошло быстрее. Когда стало смеркаться, и снова разболелась нога, приготовил еду, сел около печи, уставившись на сполохи огня, и задумался.
Пришлось признаться самому себе, что никакой он, к черту, не северянин, хоть и прожил пятнадцать лет в Магадане. Одно дело жить в благоустроенной квартире с центральным отоплением, ванной с горячей водой и унитазом, и совсем другое - в маленьком домике с удобствами за углом, топить прожорливую печь и добывать воду из снега. Как говорят бывалые люди, комнатный сибиряк. Вот отец, тот пожил на Колыме досыта, работая главным инженером прииска, а Андрей родился, когда семья уже переехала с прииска в Магадан - отец получил должность в управлении "Северовостокзолото". Восемь лет назад они вообще покинули север и поселились в Москве, где отцу предложили ответственный пост в министерстве цветной металлургии. Там Андрей закончил десятый класс, поступил в Горный институт и несколько месяцев назад получил новенький красный диплом. С таким дипломом и отцовскими связями путь был открыт на многие хорошие места, но Савельев решил для начала несколько лет поработать на Колыме и поднабраться опыта.
Отец позвонил дяде Володе, своему старому другу и большой шишке среди колымских золотопромышленников, и тот предложил Андрею место в Магадане, в управлении объеждинения. Но Андрей не пожелал выглядеть среди коллег блатным папенькиным сынком, и заупрямился. Дядя Володя пожал плечами, но посмотрел на Андрея уже по-другому, уважительнее, что ли. Созвонился с председателем одной крупной артели и сказал, что нашел для него горного мастера. Что вполне устроило Савельева. Это значило примерно то же, что начинать офицерскую службу с должности командира взвода. Но доехать до артели оказалось не судьба. Надо же было тем баранам оказаться рядом с дорогой, а шоферу, на его беду, оказаться заядлым охотником!
Сейчас, в поселке, он в относительной безопасности - есть крыша над головой, запас дров, пищи хватит недели на три-четыре. Его наверняка ищут, а раз ищут, то обязательно найдут. А не найдут - пойдет сам, нога к этому времени должна зажить. Живут же где-то неподалеку, за горной грядой люди, если только свет прожектора ему не померещился.
Оттого, что в печке все время горел огонь, стены прогрелись, и в доме стало жарко. Савельев разделся до пояса и прилег. Но долго не пролежал, встал и принялся, несмотря на боль в ноге, ходить из угла в угол по темной комнате. Было еще рано, спать не хотелось, а впереди - бессонная ночь. Савельев вспомнил, что в прошлой жизни ему иногда хотелось остаться совсем одному, даже без родительского глаза. И вот, пожалуйста, теперь он совершенно один, но, оказывается, как это тоскливо! Он ходил, ложился, снова вставал, подкладывал дрова. Промаялся так допоздна и, наконец, уснул. Казалось, что проспал совсем немного, а все-таки чуть не проворонил огонь, который снова пришлось спасать.
Тогда Савельев решил спать понемногу, по два-три часа. Как в армейском карауле на военных сборах, где из студентов готовили офицеров запаса - бодрствующая смена, смена на посту, отдыхающая смена. Для начала, заправив печь дровами, он лег днем. Заснул на удивление быстро и проснулся часа через полтора, чувствуя себя хорошо отдохнувшим. Через четыре часа лег снова, но на этот раз сна не было ни в одном глазу. Он долго считал про себя до тысячи, потом в обратном порядке. На седьмой сотне стал сбиваться со счета, и откуда-то появился квадратный шофер. "Почему ты не стрелял? - спросил его Савельев. - Если бы ты стрелял, я бы нашел дорогу!" "Все дороги ведут сюда! - ответил шофер, превратился в огромный циркуль и принялся вычерчивать на снегу вместо круга квадрат. Квадрат потемнел, зазеленел и стал лужайкой, покрытой мягкой травой, над ней висело темное жаркое солнце. Савельев с наслаждением растянулся на траве, но она стала горячей; он дернулся и проснулся - в комнате было темно и жарко. Болела голова, во рту ощущался неприятный железный привкус.
Привыкнуть к такому режиму оказалось непросто, организм не желал подчиняться и бунтовал, то отвечая бессонницей, а то, наоборот, никак не удавалось проснуться. Чтобы не спать подолгу, Савельев снял с кровати матрас и ложился прямо на сетку. Несколько дней ушло на то, чтобы научиться просыпаться вовремя. День и ночь смешались. В светлое время он ходил за дровами, вымачивал их в корыте с водой и выносил на мороз. Сырые дрова дольше горели и давали меньше жара. Нужда заставила быть изобретательным. Ночью сидел у печи при свете коптилки, которую сделал из кружки с маслом, опустив туда тряпочный фитиль.
Ночные бдения оказались самым тяжелым временем. Это было невыносимо - сидеть в бездействии в полной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием горящих поленьев и собственным дыханием. Время остановилось, замерзло в этом снежном ущелье, отрезанном от мира горами и холодом. Чтобы заставить его хоть как-то двигаться, Савельев стал вспоминать прочитанные когда-то книги. При этом ему открылись свойства памяти, о которых он раньше и не подозревал. Например, он вспомнил несколько выученных когда-то, еще в школьные годы, но давно забытых стихотворений, детально прошел за две - или за три? - ночи "Капитанскую дочку", читанную в школе из-под палки. Зато из "Трех мушкетеров" вспомнились лишь несколько отдельных эпизодов, никак не связывавшихся в единый сюжет. Когда дошел до Гоголя - "Вия" и "Страшной мести", в темных углах комнаты зашевелились тени, стали поскрипывать и потрескивать старые деревянные стены. Савельев по-детски подобрал под себя ноги и переключился на "Золотого теленка".
Когда тишина становилась невыносимой, он начинал размышлять вслух, но обычно быстро умолкал: за звуками собственного голоса начинали мерещиться посторонние шумы. Он умолкал - пропадали и они, начинал снова - звуки возобновлялись. Савельев прислушивался - вокруг стояла плотная тишина.
Глава 4. Знамение
В одну ночь Савельеву снова почудились посторонние шумы, и он вышел из дома. В небе висела половина луны, заливая мертвенно-голубым призрачным светом поселок и горы, выглядевшие совсем иначе, чем днем. При дневном свете все как-то сглаживалось, стушевывалось, сейчас же изломы сопок были выпуклы и рельефны, будто стесанные гигантским ножом. От тишины звенело в ушах, и Савельев вдруг особенно остро почувствовал свое одиночество. Ни шевеления, ни огонька, все замерло и оцепенело на этой мертвой земле, и лишь бесстрастная луна наблюдала за его возней.
Вздрагивая от холода, Савельев вернулся в дом. Теперь здесь ничего не трещало и не скрипело, но зато пришла совсем другая мысль. Почему его до сих пор не нашли? Ведь не может быть, чтобы человека вот так, запросто, бросили! Есть же вездеходы, авиация! А за все время, что он провел здесь - ни одного звука мотора! Кстати, сколько дней прошло? Десять? Или двенадцать? А может быть, все двадцать? Разве уследишь за сменой дня и ночи при таком ненормальном режиме, когда, просыпаясь, с трудом понимаешь, утро сейчас, вечер или глубокая ночь? Почему же не ищут? Что должно случиться в мире, чтобы человека не стали искать? Война? Стихийное бедствие? Катаклизм? Но если это так... если так... значит, напрасно он ждет спасения? Его не будет! Значит, время его жизни определяется остатком содержимого банок? А запас еды медленно, но неуклонно тает...
День разгонял ночные страхи, днем они казались нелепыми, но на всякий случай Савельев ограничил норму питания, что, впрочем, не причинило ему больших неудобств: двигался он мало и голода не чувствовал. Но наступала очередная бесконечная ночь, и Савельев снова погружался в пучину неутешительных мыслей, то беспорядочно скакавших, как эскадроны из песни Газманова, то мрачных и тягучих, как сама ночь.
Сбившись со счета дней, он попытался начать новый отсчет, но снова запутался и махнул на это дело рукой.
Потом Савельева заняла новая мысль, совсем не вязавшаяся с его отчаянным положением. Пришла она в голову незаметно, по какой-то странной цепочке ассоциаций, где, казалось бы, ничем не связанные друг с другом понятия цеплялись одно за другое незаметными крючочками, и цепочка тянулась, тянулась до бесконечности, заводя иногда в самые неожиданные дебри. Эта мысль родилась, когда он стал, коротая время, вспоминать алфавит и считать в нем буквы. Получалось то тридцать две, то тридцать три. Пришло удивление - ведь из этих всего трех десятков букв складываются слова, которыми можно описать все: что было, что есть, что будет... Три десятка букв - и бездна, в которой все! Люди рождаются, живут, умирают, а слова, в которых все, остаются. Или остаются только те слова, что записаны, зафиксированы в вечности? А как же тогда произнесенные, просто подуманные? Исчезают ли они в небытии или все-таки оставляют какой-то след? Но где? А если ему, Савельеву, суждено закончить здесь свои дни - ничего от него не останется? Ни слов, ни мыслей, ничего, чем он жил? И все было зря? А эти угрюмые, бесстрастные горы, они будут стоять так же, как и сейчас, или пропадут, канут в ничто вместе с ним? А если вдруг не он один, а все, все люди... - Савельева зазнобило, - что будет тогда? Кому тогда нужно будет все записанное, сказанное, подуманное? Все было зря?
Савельев всегда считал себя твердокаменным материалистом, но сейчас он молился Господу, чтобы тот не оставил его.
В эту ночь он не сомкнул глаз, заснул только под утро. Проснувшись, пошел в лагерь за дровами. Усиливавшийся с каждым днем мороз в этот раз был особенно лют. Дым из трубы, смешиваясь с туманом, прижимался к земле, в воздухе висела серая мгла. Пар вырывался изо рта с тихим шелестом и тут же оседал на воротнике, покрывая его слоем изморози. На подходе к баракам Савельевым стало овладевать смутное беспокойство. Он не понимал, чем это чувство вызвано, старался подавить его, но в голове засело - что-то не так! Что? Он украдкой оглянулся, будто кто-то мог уличить его в глупых страхах. Вокруг все было по-прежнему, но тревога не проходила. Ему вдруг померещилось, что за бараком что-то мелькнуло. Он остановился, укрывшись за столбом с колючей проволокой. Движение не повторилось.
Савельеву стало страшно. Казалось, что он стоит, открытый для множества глаз, кто-то смотрит справа, слева, но стоило повернуть голову, как этот кто-то исчезал. Савельев заставил себя рассмеяться над лезущей в голову чушью, но смех прозвучал в морозной тишине так дико, что застрял в горле. Он постоял немного, не решаясь зайти в лагерь, потом страх все-таки пересилил. Поминутно оглядываясь, он пошел назад, все время чувствуя на спине чей-то взгляд. Войдя в дом, накинул крючок, чего никогда раньше не делал, и долго стоял, прислонившись к печи, не в силах унять озноб. Что это было? Человек? Зверь? Или начались галлюцинации?
Чтобы успокоиться, Савельев принялся обстругивать ножом полено - нужно было сделать новое топорище взамен старого, расколовшегося. За этим занятием его застали сумерки. Он протянул руку к столу, где у него стояла коптилка, но ее там не оказалось. Удивленный, он посмотрел на стол, полки - коптилки нигде не было. Куда он мог ее засунуть? Случайно поднял глаза, и увидел ее на печке. Как она туда попала? Он никогда не ставил ее туда! Он опять встревожился. Торопливо зажег коптилку, осмотрел все углы, заглянул даже под кровать. Никого, конечно, не было, но им с удвоенной силой овладел безотчетный страх. Вдруг сверху раздался какой-то звук. Савельев вздрогнул и поднял голову к потолку. Тихий, но отчетливый звук повторился. Кто-то крадучись ходил по крыше. Савельев инстинктивно погасил язычок пламени и замер. Шаги прекратились, кто-то принялся разгребать на крыше снег. Почувствовав, что еще минута бездействия, и он сойдет с ума, Савельев схватил топор и с диким ревом выбежал на улицу. С крыши метнулась темная тень и исчезла в ночи. Савельев успел заметить только длинное тело и короткие ноги неизвестной твари. Он стоял с видом победителя, держа в руке топор с обломком топорища, и смеялся над своими страхами. Это оказался всего-навсего зверь, скорее всего пожиратель падали росомаха. Но все-таки это было живое существо, а не призрак - обитатель поселка-призрака!
Неожиданно вокруг стало светлее. В небе появились далекие отблески, такие же, какие он наблюдал, блуждая в горах. Савельев радостно замер. В конце ущелья разгорался молочно-белый свет, но почему-то он стал переливаться всевозможными оттенками, заколыхался, в центре появилось красное пятно, выпустило изогнутый отросток, постепенно растянувшийся на все небо вращающейся объемной спиралью. Потом спираль сжалась в яркое кольцо, из центра которого возникли четыре голубых луча. Лучи быстро выросли и образовали в небе огромный крест. Он повисел неподвижно, потом медленно, едва заметно стал вращаться, повернулся ребром, сделал поворот на сто восемьдесят градусов, после чего завис неподвижно. Савельев почувствовал, как волосы его поднимаются дыбом. Только когда лучи медленно сошлись к центру круга и крест исчез, а следом погас и сам круг, он понял, как сильно замерз, и вбежал в дом, едва сумев ухватить дверную ручку негнувшимися пальцами.
Савельев совершенно отчетливо понял: это было знамение! Недаром в голову лезли дикие мысли, недаром! Что-то страшное произошло в мире! А он удивлялся, что его до сих пор не нашли... Да просто некому искать! Никого больше нет! Он и ходившая по крыше тварь - последние живые существа на Земле! Савельев вздрогнул. Какие глупости! - пытался урезонить он себя. А внутри кто-то шептал: "Да, это так! Ты один! И никого больше нет... И холод, холод на всей земле..." Как он раньше не понял, что такого холода просто не может быть, это неестественно, так не бывает! А теперь с каждым днем будет становиться еще холоднее, пока Землю не окутает космическая стужа... А он, Савельев, - крохотная искорка мыслящей жизни - все, что осталось от огромного человечества. Но и он тоже обречен: с неба льются невидимые убийственные лучи. А когда эта искорка погаснет, исчезнет все: горы, снега, моря, мертвые города, останется один вечный непроглядный мрак.
Савельев ничком упал на кровать, уткнув лицо в матрас. Грудь разрывалась сухими рыданиями - нет больше родных, друзей, никого нет, скоро не будет и его. Ужас сковал сердце, сжал его стальными тисками. В ушах возник гул. Савельев зажал их руками, но гул стал еще сильнее. Он вскочил с кровати, заметался по комнате, натыкаясь на стены.
Всю ночь Савельев не спал, доведя себя до полного исступления, и только утром, окончательно обессилев, упал на кровать. Он лежал, тупо глядя в потолок, и вдруг почувствовал, что начал стремительно расти, увеличиваться в объеме. Каждая клетка, каждый атом в нем росли с огромной скоростью. Он ожидал удара о стены, сейчас он проломит их, разрушит горы и будет расти до звезд! Но нет, все вокруг тоже росло вместе с ним. То, что измерялось сантиметрами, стало миллионами, миллиардами километров!
Савельев ощутил необыкновенный прилив сил - они тоже увеличились в миллиарды раз. Он взметнулся с кровати и выбежал из дома. Мороз не ослаб, но он не чувствовал его, сейчас он был в состоянии одним дыханием растопить все льды этого замороженного края. Он медленно брел по снегу, но ему казалось, что он несется огромными прыжками. Что это? Колючая проволока? Зачем? Зачем были зло и людские страдания, если все теперь потеряло смысл - жизнь и смерть, добро и зло! Обозлившись на нелепость уродливой изгороди, Савельев схватил проволоку обеими руками и рванул на себя. Ржавая, она легко поддалась, оторвалась от столба, и Савельев торжествующе засмеялся. Он рвал и рвал проволоку, не замечая, что стальные колючки изранили ему ладони и рукавицы набухли кровью. Он должен был сорвать всю проволоку, чтобы от нее не осталось и следа.
Вдруг что-то остановило его. Савельев замер и услышал в небе прерывистый свист и рокот. Из-за края ущелья появилось уродливое темное чудовище. Оно размахивало длинными конечностями, нацеливаясь прямо на него.
Из-за шума, который производила летающая тварь, Савельев не услышал другого звука и не увидел, что с другой стороны к поселку приближается автомобиль. Он был черный и старомодный, такие делали в Америке в двадцатые-тридцатые годы двадцатого века. Почему-то автомобиль передвигался, едва касаясь колесами глубокого снега, будто совсем ничего не весил.
Но Савельев не замечал странной машины. Он видел только уродливого и страшного дракона в небе. И понимал - настал и его час! Бросив проволоку, Савельев бросился к бараку, ища под крышей спасения, вбежал в дверь, но на пороге споткнулся и снова подвернул поврежденную ногу. Боль пронзила его от пятки до плеча, молнией кольнула в голову, и Савельев потерял сознание. Поэтому он не видел, как вертолет, сделав круг над поселком, стал заходить на посадку, коснулся колесами снега на площадке около лагеря, и внезапно исчез, будто его и не было. Просто взял, и растаял в воздухе, а на том месте, где он коснулся земли, осталось что-то темное и живое. Черный автомобиль постоял несколько минут, развернулся, почти не касаясь колесами снежного наста, оставляя на нем лишь чуть заметные следы протектора, и медленно поехал от поселка.
Глава 5. Обитель сатаны
В бараке стояла серая полутьма. Или, может быть, полусвет? Савельев попробовал оба слова на вкус, поворочал во рту, ощупывая языком. Полутьма-полусвет, полусвет-полутьма... Полу-полу... Что выбрать? А, впрочем, какая разница? Главное, он ушел от страшного длиннорукого чудовища! Ушел! Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... Почему такие грязные руки? Кровь? Откуда? Почему он не помнит? И почему нет боли? Кстати, ведь он, кажется, подвернул ногу? Она тоже не болит. Савельев потоптался на месте - нормально! Можно даже сплясать! Гоп, гоп, гопака! Нет, плясать сейчас не время, опасность еще не миновала. Но ведь не болит! Не болит!
Если у тебя ничего не болит, значит, ты умер - вспомнил он дурацкую шутку, но сейчас она вовсе не казалась дурацкой, и он громко рассмеялся вслух. А разве можно громко рассмеяться про себя? - подумал Савельев. От этой мысли стало еще смешнее, и он рассмеялся еще громче. Но вспомнил о длинноруком чудовище, в испуге зажал себе рот ладонью и прислушался. Нет, кажется, тихо. Не слышно ни утробного рыка, ни свиста рассекаемого страшными руками воздуха. Вовремя удалось скрыться в бараке! Наверное, чудовище поискало его, но не сообразило, что человек спрятался под крышей, и улетело восвояси. Восвояси, восвояси... Что за странное слово? Что оно значит, и откуда он его знает? Какой-то неприятный привкус во рту... А, это же кровь с руки! Смешно - не узнал вкуса собственной крови!
Что за туман в этом бараке? Или это слезятся глаза, и надо просто проморгаться? Нет, не получается... И откуда вдруг взялся этот назойливый звук? Тс-с! Савельев заткнул уши пальцами - звук стал еще громче, тонкий, мелодичный. Господи, да это же звенит у него в ушах! Дз-з-з! Дз-з-з!
Туман наступал меняющими цвет шуршащими волнами - молочно-белая волна, светло-зеленая, сиреневая... Сире-еневый туман, над нами про-оплывает... Опять смешно! Когда подошла волна темно-багрового, как кровь на его израненных руках, цвета, стало не до смеха. Она не шуршала, а скрежетала, как гвоздем по стеклу, от чего даже заныли зубы. Но не на того напали! Савельев изо всех сил сжал челюсти, цыкнул на нее, волна багрового тумана съежилась, скрутилась в комок и с противным визгом укатилась под ржавую железную печку.
Печка... Печка? А зачем? Кажется, чтобы было тепло... Вроде бы и так не холодно... Смешно... Зачем-то люди топят печи, тепло одеваются. Зачем? Интересно, а здесь тоже холодно? Савельев вдруг сообразил, что не дышит, и поэтому не знает, какой здесь воздух. Может быть, и холодный, но какое ему до этого дело? И зачем дышать, когда и так хорошо? Ему опять стало смешно. Но смеяться он не стал, потому что увидел что-то неправильное. А именно - противоположная стена барака, сложенная из растрескавшихся серых бревен, законопаченных высохшим мхом, менялась на глазах, становясь прозрачной. Из-за нее сочился тусклый свет, в котором проявлялась внутренняя структура древесины - сучки, годовые кольца, проточенные личинками-древоточцами ходы. Отдельными вкраплениями выделялись вбитые когда-то в дерево металлические скобы и гвозди. С каждой секундой бревна, переставшие быть бревнами, становились все прозрачнее, а свет ярче.
Савельев приблизился к стене, за которой должна была лежать заснеженная территория лагеря, огороженная колючей проволокой. Но сейчас вместо этого там угадывалось бесконечное и чужеродное пространство, заполненное какими-то громоздкими сооружениями. Протянутая рука уперлась во что-то упругое, но мягкое, совсем не похожее на шершавое бревно. Ему стало обидно: там, за стеной, интересно, а он не может туда пройти! Нажал сильнее, кисть руки вошла по самое запястье в бревно, превратившееся в непонятную субстанцию, наподобие мягкого пластилина или густой болотной жижи, и увязла в ней. Савельев дернул руку назад - стена не захотела ее отпускать. Потянул сильнее - "пластилин", разочарованно чавкнув, нехотя отдал руку.
За стеной таилось что-то удивительное. За то, чтобы посмотреть на спрятанные за ней чудеса, можно было отдать все. Савельеву так захотелось попасть в этот таинственный мир, что он взмолился:
- Господи, помоги мне пройти! Я очень хочу туда!
Зачем ему это нужно, Савельев не задумывался. Нужно, и все. Просто знал, что для него сейчас нет ничего важнее этого. Три раза он повторил свою мольбу и почувствовал, как в груди взбухает огненный шар, из которого изливается чудовищная сила, направленная в сторону полупрозрачной стены. Сделал решительный шаг вперед, и стена попустила его, будто это была не стена, а поверхность огромного мыльного пузыря. Раздалось негромкое "чпок", и он оказался по ту сторону преграды.
Обернувшись назад, Савельев увидел, что после его проникновения стена потеряла прозрачность. Но она уже не была бревенчатой стеной лагерного барака. За спиной возвышалась преграда из светло-серебристого металла, уходящая в стороны и вверх в туманную бесконечность.
На секунду мелькнула мысль - как он будет возвращаться обратно? - но только рассмешила. Что ему делать в том убогом поселке? А здесь... он твердо знал, что здесь его ждет Чудо! Прикосновение к Тайне обжигало, заставляло забыть обо всем. И Савельев двинулся вперед по извилистой дорожке со сплошным покрытием из того же серебристого металла.
В этом пространстве, куда он попал, не было времени, не было температуры, а может быть, и воздуха. Во всяком случае, Савельев не ощущал ни ветра, ни потребности в дыхании. Кажется, сердце тоже не билось. И двигался он вдоль серебристой дорожки не бегом и не шагом, а один только раз оттолкнулся от нее ногой, и теперь, как во сне, скользил над ней по воздуху.
Дорожка виляла между странных сооружений, сделанных совсем уж неизвестно из чего. Кажется, они были живыми, но не из плоти, такой, из которой созданы люди и животные, а из чего-то такого, чего не бывает в обычном мире. Самых странных, ни на что не похожих форм, они были связаны между собой в бесконечный организм, составляя все вместе нечто непостижимое человеческим сознанием. Разум Савельева настолько обострился, что он интуитивно улавливал некую нечеловеческую гармонию в сочетании этих странных, изогнутых и переплетенных мерцающих фигур, пронизанных разноцветными артериями со струившимися по ним пульсирующими потоками субстанции, в которой угадывалась невероятная жизненная энергия.
Откуда-то извне к Савельеву пришло понимание - то, что он видит - вовсе не хаотическое, бессмысленное нагромождение живой материи, а мыслящее существо. Только мыслит оно образами, понятиями и категориями, непостижимыми простым человеческим разумом. Как никогда не понять человеческих мыслей инфузории, проникшей внутрь человеческого мозга. И существует Савельев здесь, внутри него, лишь потому, что существо просто не замечает его ввиду его малости и незначительности. Но возможен и другой вариант. Может быть, его не замечают только из-за того, что он вовсе и не жив - ведь он давно заметил, что не дышит, и сердце у него не бьется!
Теперь Савельев чувствовал почти осязаемое давление мыслей этого чудовищного сверхмозга, пронизанных нечеловеческим вселенским холодом. Савельев вдруг понял, что даже если существо не заметит его, то все равно он неминуемо будет раздавлен, расплющен разлитой вокруг бесконечной ненавистью ко всему живому. Будь проклято любопытство, которое заставило его сунуть нос туда, где нет места человеку!
Все изменилось. Если совсем недавно он страстно хотел проникнуть сюда, прикоснуться к Тайне, то теперь это желание сменилось совсем другим. Надо было любыми путями вырываться из этого пространства, где не было времени, температуры и самого воздуха, где не действовали физические законы, и не оставалось места простым, но абсолютно чуждым этому месту понятиям, таким, как добро и человечность. Савельев попытался развернуться обратно, но у него ничего не получилось. Тогда он опустился на дорожку, изо всех сил оттолкнулся от серебристого покрытия, и помчался вперед с удвоенной, утроенной скоростью, если здесь существовало само понятие скорости. Он летел, сам не понимая, как ему удавалось следовать всем изгибам прихотливо виляющей тропинки и ни разу не врезаться в проносящиеся мимо живые фигуры. Воспаленное воображение рисовало страшные картины - будто вырастающие на дороге монстры протягивают навстречу ему окровавленные руки с костлявыми пальцами, и только отчаянными усилиями ему удавалось увернуться от них...
Казалось, этому пути не будет конца. По мере движения фигуры и сооружения становились все причудливее, тянулись вверх, уходя в туманную бесконечность, а давление мыслей, которые, судя по их грандиозности и замораживающему холоду, могли принадлежать самому сатане, все нарастало, принося ужасные страдания, хуже самой страшной физической боли. Еще дальше фигуры достигли поражающих воображение размеров, и страдание стало совсем уж невыносимым. Единственное, что оставалось Савельеву, это увеличить скорость. Что он и сделал. К его облегчению, размер фигур стал постепенно уменьшаться, давление на психику ослабло, а вскоре за очередным изгибом дорожки выросла серебристая стена. Это оказалось так неожиданно, что Савельев не успел притормозить. Успел он только сжаться в комок в ожидании страшного удара о стену. Удара он не почувствовал, потому что перестал существовать.
Глава 6. Разведчики
Три дня отпуска, подаренных Николаю Лесовому его начальником, генерал-майором МЧС, доктором психологии и начальником отдела исследования аномальных явлений Георгием Шалвовичем Кварацхелия, пролетели, как один миг. Николаю даже не хватило времени навестить собственную квартиру в Немчиновке, которую он покинул еще ранней весной в страшной спешке. Все три дня он провел у Нины, а когда наступил четвертый, неожиданно обнаружилось, что они не успели даже толком поговорить.
Лесовой боялся, что увидев его гипсово-белое лицо, Нина испугается, и это может как-то повлиять на их отношения. Опасения оказались напрасны. О его новой внешности Нина высказалась так:
- А тебе даже идет! У тебя стал такой таинственный вид... Будто ты приобщился к каким-то страшным секретам.
Век бы к ним не приобщаться, подумал Николай, но вслух высказывать этого не стал. А Нина не стала ничего выспрашивать. Похоже, работа у Георгия Шалвовича приучила ее обуздывать любопытство. Зато в любви она была по-прежнему неистощима, и будь у них в запасе не три дня, а месяц, его бы им все равно оказалось мало.
А наутро четвертого дня прозвучал неумолимый телефонный звонок и бесстрастный женский голос произнес:
- Николай Васильевич? Георгий Шалвович ждет вас у себя дома в одиннадцать ноль-ноль.
Сразу вслед за этими словами в трубке зазвучали короткие гудки отбоя.
Николай посмотрел на часы и довольно улыбнулся - умница-шеф рассчитал все так, что он успевал не только собраться и не спеша доехать до жилища доктора в Подмосковье, но и попрощаться с Ниной. Разумеется, Лесовой не стал терять времени. Но, расставаясь, не обернулся на пороге, потому что чувствовал - стоит еще раз заглянуть в огромные глаза девушки, и уйти не хватит сил.
На пороге генеральского дома его встретила молодая женщина с серьезным лицом, бросила быстрый взгляд на часы и, убедившись, что Лесовой прибыл минута в минуту, пропустила его внутрь. Кварацхелия сидел в гостиной в инвалидной коляске. Но не в том простеньком кресле с колесами, в которое его усадил покойный Конрад. Это было настоящее чудо техники, которым доктор управлял, нажимая кнопки на подлокотнике пальцами правой руки. Нажал, и коляска, чуть слышно загудев моторчиком, подкатилась к Николаю.
- Спасибо, Марта! - прозвучало в голове у Лесового, и он не сразу понял, что беззвучное обращение относиться не к нему. - Вы можете отдыхать.
Женщина коротко кивнула, ничего не произнеся ни вслух, ни про себя, и вышла из комнаты.
- Она тоже? - всплыла у Николая мысль.
- Да, она тоже! - доктор попытался сложить губы в подобие улыбки. С большим трудом, но это у него получилось. - Не удивляйся. Ты, конечно, личность уникальная, но не настолько, чтобы в твоем отсутствии я не мог общаться с миром. Опыты с Мартой мы ставили, когда она была еще маленькой девочкой.
- Понятно, - кивнул Лесовой. - Как вы? Врачи что-нибудь обещают? Вижу, вы уже можете шевелить рукой?
- Врачи не при чем! - глаза доктора сверкнули. - Мое излечение не в их компетенции. Все зависит только от меня. А я уж постараюсь. Надеюсь, что к следующей нашей встрече буду твердо стоять на ногах.
- Дай Бог! - искренне пожелал Николай.
- Мы отклонились от темы, а времени у нас мало. - Даже мысленная фраза звучала жестко. - Через час подъедут Дмитрий с Леонидом, и до этого мы должны обсудить все подробности предстоящего дела. А к вечеру вы втроем должны быть в Магадане.
- Каким образом? - поинтересовался Николай. - Разве существует способ преодолеть этот ваш последний барьер? Не окажемся ли мы вместо Магадана в "новом мире", или еще где похуже? Меня больше как-то не тянет на приключения.
- Не переживай, - прямая передача мыслей была лишена эмоциональной окраски, зато обладала куда большей убедительностью, чем обычная речь. Наверно потому, что при таком способе общения трудно, а может быть, и невозможно было солгать. - В свое время мы установили в некоторых городах транспортные устройства. Теперь, как видишь, пригодилось...
По каким-то неуловимым признакам Лесовой понял - доктор почему-то мнется, не решаясь открыть ему все подробности предстоящей операции.
- Георгий Шалвович, - майор мог бы вести беседу мысленно, не открывая рта, но предпочитал в отсутствие посторонних ушей говорить вслух, чтобы не подчеркивать беспомощного положения генерала. - Если вы намерены щадить мои чувства, то совершенно зря. Не забывайте, что я спецназовец с толстой шкурой, и рисковать ею на заданиях - моя профессия. Признавайтесь, от нашей команды снова зависят судьбы мира?
Произнося последние слова, Николай не смог удержаться от сарказма, но доктор ничем не показал, что заметил это.
- Задание опасное, скрывать не буду, - генерал смотрел прямо в глаза, и от этого взгляда у Лесового по коже побежали мурашки. - Но не опаснее других, которые вам уже приходилось выполнять. Совсем другое дело - последствия, которые могут наступить в случае вашей неудачи. Ты даже представить себе не можешь, насколько они серьезны. Я сам еще не разобрался во всем. Боюсь, это выше человеческого понимания. Помнишь, я говорил тебе, что сбежавшие апостолы скрываются на территории Магаданской области?
- Помню, - кивнул Лесовой.
- Так вот, - продолжил доктор, - эти апостолы - самые опасные из всех. Это фанатики, свято верящие в тринадцатый догмат своего учителя Конрада, где он говорит о смерти, как цели жизни. Но они пошли еще дальше, и основали тайную секту, поставив своей целью уничтожение не просто жизни, а жизни вечной.
- По-моему, вы что-то путаете! - возразил Николай. - Насколько я помню, в тринадцатом догмате написано совсем другое! Кажется, там говорилось о небесном Иерусалиме, где должны объединиться души всех апостолов для вечной жизни...
- Сектанты истолковали догмат по-своему. Они решили, что если человечество грешно, то грешен и Бог, то есть - сам Конрад, которого они по-прежнему считают божеством. Спасти грешный мир может только всеобщая гибель не только бренной людской плоти, но и душ, которые должны перестать быть бессмертными. Весь существующий мир должен исчезнуть в открывшейся бездне. Останется лишь всепоглощающий мрак и абсолютный холод. А уже из них возникнет новое Божество, которое создаст совершенно новую жизнь, полностью лишенную человеческих страстей и, следовательно, самого понятия греха. Это я цитирую тебе тайную доктрину сектантов, которую раздобыл для меня полковник Зверев. Я не знаю до конца об их замыслах, разбираться с ними придется вам. Но, боюсь, они затеяли что-то ужасное, способное ускорить этот процесс, другими словами - приблизить конец света.
- Получается, они решили уничтожить самого Бога? - усмехнулся Лесовой.
Если бы доктор говорил вслух, можно было бы сказать: "он помолчал немного". В том способе общения, которым они пользовались, пауза выглядела несколько иначе. Голос доктора, звучавший прямо в голове Николая, затих, а вместо него появилось что-то вроде обрывков мыслей, не принадлежавших Лесовому, и потому непонятных, а иногда и пугающих своей чужеродностью.
В общем, доктор помолчал немного, а потом неожиданно ударил по мозгам концентрированной мыслью, заставившей майора отвесить челюсть:
- Николай, ты когда-нибудь задумывался о том, что ждет тебя после смерти?
Глава 7. Нежданный друг
Савельеву было хорошо. Холода не чувствовалось совсем, уютные теплые волны баюкали его, унося куда-то в сияющую даль. И унесли бы, но вмешалось что-то чужое, постороннее. Что-то мокрое ткнулось ему в лицо. Он досадливо замычал и отмахнулся. Тогда кто-то потянул его за ворот свитера с такой силой, что затрещали рвущиеся нитки. Потом отпустил, хрипло произнес что-то непонятное, и снова стал горячо дышать в лицо. Савельеву совсем не хотелось открывать глаз, он снова отмахнулся и лениво сказал:
- Отстань!
Но назойливый "гость" вовсе не желал отставать. Он дышал в лицо, что-то бурчал и тянул то за рукав, то за воротник. Наконец, Савельеву все это надоело, он через силу открыл глаза и увидел прямо перед собой большущую лохматую собачью морду. То, что до сих пор стояло у него перед глазами - серебристые стены, петляющая дорожка, живые фигуры с их дьявольскими мыслями - все это бесследно исчезло, оставив после себя лишь туман в голове и тягостное чувство пережитого ужаса.
Увидев, что человек пришел в себя, пес радостно рыкнул и снова потянул его за рукав. До Савельева дошло, что он лежит в снегу рядом с входом в барак, без шапки, без куртки и перчаток, с окровавленными руками. Боли он не чувствовал, было хорошо, вставать не хотелось, и он снова отмахнулся от надоедливого пса. Тот отскочил, оскалил чуть желтоватые зубы и сердито гавкнул.
Только теперь Савельев понял, что элементарно замерзает. Он читал когда-то, что замерзающий человек перестает чувствовать холод, ему не хочется вставать и вообще шевелиться. В точности то, что сейчас происходило с ним. Встревожившись, попробовал пошевелить пальцами - они плохо, но пока еще слушались.
Савельев перевалился на бок, встал на колени. Мышцы подчинялись плохо, каждое движение давалось с огромным трудом, но он уже начал приходить в себя и понял, что если не сумеет быстро добраться до теплой печки, то просто замерзнет. Пес как будто пытался втолковать ему ту же мысль, что-то рычал по своему, подталкивал, помогая подняться на ноги, а когда у Савельева это получилось, потрусил прямо к дому, из трубы на крыше которого вился дымок. И всю дорогу постоянно оборачивался, проверяя, идет ли человек за ним.
До дома с теплой печкой было совсем недалеко, но теперь это расстояние показалось ему километрами. Савельев несколько раз падал в снег, и ему совсем не хотелось подниматься. Но пес не давал лежать, тянул, ухватившись зубами за одежду, и с грозным рычанием заставлял встать на ноги. Только благодаря ему Савельев не замерз, а добрался все-таки до дома.
Войдя в теплую комнату, Савельев впустил туда своего спасителя, и чуть ли не на карачках добрался до печи. Кое-как подтащил табурет, сел на него, повернувшись лицом к теплым кирпичам и прислонив к ним ободранные ладони. Сначала он не чувствовал тепла, потом руки, нос и уши стали отогреваться и заболели так, что он невольно застонал. Пес подошел к нему, положил голову на колени и, глядя прямо в глаза, что-то участливо забурчал. Савельев улыбнулся сквозь подступающие от боли слезы, и сказал:
- Надо, наверное, как-то тебя назвать? Может быть, Пятницей? Я Робинзон на необитаемом острове, а ты мой Пятница? Опять бурчишь? Не нравится? Да мне и самому как-то не очень... Ладно, назову я тебя - Бурчало! Ты не против?
Пес был не против.
- Савельев погладил пса по холке, и вдруг замер, наткнувшись рукой на кожаный ошейник, которого раньше не то, что не заметил, а просто не обратил на него внимания.
- Бурчало, ты чей? - спросил он севшим от волнения голосом. - Ты что, здесь не один? С хозяином? Где твой хозяин?
Бурчало тяжело вздохнул, и неожиданно лизнул Савельева в подбородок, будто стараясь показать: нет здесь моего хозяина, иначе он был бы здесь вместе со мной... Следом за ним вздохнул и Савельев, у которого вспыхнула, было, надежда, что где-то рядом могут быть люди, тот же хозяин Бурчалы. Но весь вид пса красноречиво говорил, что надежды напрасны...
- Хреновые наши дела, друг Бурчало! - Савельев так давно не слышал собственного голоса, что теперь он казался ему чужим. - Мне тут и самому скоро жрать будет нечего, чем же я тебя кормить буду?
Он еле удержался от слов: "как бы мне еще тебя съесть не пришлось!". Слишком уж умные были у пса глаза, да и сам Савельев никогда, наверное, не смог бы убить и освежевать собаку, даже если бы она не спасла его от верной смерти, как это сделал Бурчало.
- Так что придется отпустить тебя на вольные хлеба! Сумеешь сам прокормиться?
Пес поднял голову с колен Савельева и отошел на середину комнаты, продолжая внимательно смотреть ему в глаза.
- Ты что-то хочешь сказать? - совершенно серьезно спросил Савельев.
Бурчало встряхнулся, подошел к входной двери и толкнул ее лапой. Но дверь плотно сидела в дверной коробке, и не открылась.
- Хочешь на улицу? - догадался Савельев и открыл псу дверь. Вторую, наружную, Бурчало распахнул сам.
- Ты смотри, возвращайся! - крикнул вслед Савельев. - А то я уже начал к тебе привыкать!
Проводив взглядом пса, целеустремленно отправившегося вниз по распадку, он вернулся в дом и, подойдя к окну, осмотрел раны, оставшиеся на руках от колючей проволоки. Они оказались неглубокими, но ладони были подраны основательно. За отсутствием антисептиков, Савельев натопил в тазике чистой воды и тщательно промыл раны, очень надеясь, что вместе с ржавчиной в них не попала какая-нибудь зараза. В его положении это не сулило ничего хорошего.
Приведя себя в порядок, Савельев прилег на кровать и стал вспоминать привидевшиеся ему там, в бараке, картины. Они так глубоко врезались ему в память и были такими яркими, что язык не поворачивался назвать их бредом замерзающего человека. И в то же время Савельев отлично понимал, что видения не могли быть ничем, кроме как галлюцинациями воспаленного подсознания. А яркость возникших картин говорила только о богатстве его фантазии и развитом воображении.
Не придумав ничего другого, Савельев заснул.
Пес пришел только назавтра, когда у Савельева уже пропала надежда на его возвращение. Собачий лай он услышал сквозь сон, и сначала ничего не понял. Его так долго окружала полная тишина, что он отвык от всяких звуков, если это не было потрескиванием дров в печи. Некоторое время он ошалело крутил головой, приходя в себя, потом набросил на плечи куртку и открыл дверь. На улице едва начинало светать. Бурчало стоял на крыльце и нетерпеливо поскуливал. Его большая лохматая морда была вся покрыта изморозью.
- Входи скорее, тепло выходит! - сказал Савельев, будто разговаривал с человеком. - Сам вон, весь замерз!
Но пес, вместо того, чтобы войти в натопленный дом, отбежал несколько шагов от крыльца и залаял.
- Заходи, чего дурью маешься? - стал терять терпение Савельев.
Бурчало не обратил внимания на его слова, снова что-то пролаял, потом подошел к Савельеву и нетерпеливо потянул его за штаны.
- Ты что, зовешь меня куда-то? - догадался Савельев.
- Р-р-р-гав!
Ну, наконец-то, дошло! - говорил взгляд пса.
Идти пришлось далеко, и переход стоил Савельеву немалых сил. Тем более, что ночью подсыпало снега. Так далеко вниз по распадку заходить ему еще не приходилось. Но зато километра через четыре он был вознагражден зрелищем, которого был лишен со дня злополучной охоты на баранов - узкое ущелье вливалось здесь в большой распадок, над которым светило солнце! Над поселком оно не вставало всю зиму, заслоненное горами. Савельев даже остановился, подставив лицо его негреющим лучам. Но Бурчало не дал ему долго наслаждаться видом почти позабытого светила и потянул дальше.
...Небольшая поляна была истоптана и залита кровью, как будто на ней происходило целое сражение. Посередине поляны лежало темно-бурое животное с перекушенным горлом, похожее на маленького оленя, только без рогов. Размером оно было побольше самого Бурчалы. Кабарга - мелькнуло в голове. Когда-то в школе приходилось изучать животный мир родного края, и что-то от этой науки еще не совсем вылетело из головы. Только он не подозревал, а может быть, просто забыл, что у кабарги из-под верхней губы торчат клыки сантиметров по пять-шесть длиной, как у какого-нибудь дикого кабана.
Пес сидел напротив Савельева, смотрел на него с видом хозяина положения, и гордо что-то бурчал. "Я добыл, а ты тащи домой!" - заглянув ему в глаза, перевел Савельев. Он попытался забросить убитое животное на плечо, но оказалось тяжеловато. За последнее время он потерял много сил. Тогда он взял кабаргу за передние ноги и поволок по снегу.
Тащить пришлось до наступления темноты. Несколько раз, выбившись из сил, Савельев садился прямо в снег. Тогда Бурчало хватал свою добычу зубами, и тащил ее сам. Протащив, сколько мог, возвращался к Савельеву и нетерпеливо подталкивал, заставляя встать. Нечего, мол, здесь прохлаждаться!
Когда Савельев, наконец, втащил добычу в дом, то повалился на кровать прямо в куртке и валенках и долго лежал, приходя в себя. Он не встал бы до самого утра, если бы не проклятая необходимость топить прожорливую печь. В тепле изморозь на морде пса оттаяла, и оказалось, что его пасть вся измазана кровью. В этом не было ничего странного, но к шерсти прилипли кусочки белого меха. Савельев присмотрелся и понял, что мех принадлежал зайцу. Получалось, что, прежде, чем добыть для него кабаргу, себя пес тоже не обидел, пообедав зайчатиной.
Это подтвердилось, когда Савельев, неумело ободрав складным ножом с животного шкуру, отрезал кусок мяса и бросил его Бурчале. Тот обнюхал его и равнодушно отошел в сторону, с видом: "я сыт!".
Разделав тушу, Савельев вынес куски мяса в холодный коридорчик и разложил на стоявшем там столе. Мороз продолжал давить, и через какой-то час оно приобрело каменную твердость. Одну ногу он не стал морозить, а сварил себе целый тазик наваристого бульона. Пока он варился, в комнате стоял такой запах, что Савельев чуть не упал в обморок. В этот день он съел все вареное мясо и выпил, черпая кружкой, половину тазика бульона, так что чуть не лопнул от обжорства. Даже без всяких приправ после многодневной яичной диеты варево оказалось необычайно вкусным.
После обильной трапезы Савельев решил, что пора ближе познакомиться со своим спасителем. Бурчало был крупный лохматый пес с широкой, мощной грудью и крепкими лапами. Масти он был темной, почти черной, а насчет породы Савельев затруднялся сказать что-то определенное. Что-то похожее на кавказскую овчарку. Но, даже если он был не чистых кровей, то умом превосходил многих породистых собак, которых Савельеву приходилось видеть в своей жизни. Стоило заглянуть ему в глаза, чтобы убедиться в этом. И еще он оказался неплохо обучен. Во всяком случае, четко исполнял команды "лежать", "сидеть", "стоять", "апорт" и все остальные, которые только мог вспомнить Савельев.
Кроме перечисленных достоинств, Бурчало обладал еще одним замечательным свойством: он безошибочно чувствовал, когда дрова в печи прогорали и сразу будил Савельева, если тот спал, так что теперь можно было не беспокоиться о сохранении огня. Сам Бурчало очень любил тепло, и укладывался спать, прижавшись к печке со стороны топки. Даже вылетающие иногда искры, подпаливающие ему шерсть, не могли прогнать пса с облюбованного места, и скоро его подпаленные бока из темных превратились в рыжие.
На следующий день Савельев решил пройтись по следам Бурчалы, чтобы хотя бы примерно определить, откуда он пришел в распадок.
- Ты откуда вообще здесь взялся? - спросил он, выйдя с псом из дома. - Может быть, покажешь дорогу?
Бурчало внимательно посмотрел на него, чуть поразмышлял о чем-то, и уверенно пошел по следу Савельева, оставленному, когда он, замерзающий, полз от барака к своему дому, оставляя на снегу пятна крови из пораненных рук. Но около барака останавливаться не стал, а потрусил дальше, уже по своему собственному следу. Они миновали огороженную колючей проволокой зону, и вышли на довольно большую ровную площадку, свободную от строений и старых отвалов. И тут Савельев увидел то, что поразило его до глубины души. На снегу ясно отпечатались вмятины, оставленные большими колесами без протектора, от которых отходили оставленные собакой следы, припорошенные выпавшим снегом, но все еще различимые. Снег вокруг вмятин был как будто подметен, и Савельеву стало ясно, что это сделано ветром, поднятым вращающимися лопастями вертолета. Но как вертолетчики не заметили его? Неужели они залетели в это заброшенное ущелье только для того, чтобы оставить здесь пса? Бред какой-то...
Гадать было бесполезно, потому что вертолет все равно улетел, не забрав его. Зато у него появился Бурчало!
Чтобы раз и навсегда отбросить оставшиеся смутные сомнения, Савельев вернулся к бараку, и вошел внутрь. Через окна без стекол внутри намело слой снега, на котором четко отпечатались его следы. Вот здесь он валялся без сознания, вот две лужицы крови, что натекла из пораненных рук. И тут он замер. Он хорошо помнил, как Бурчало заставил его встать, как он с трудом поднялся на ноги и потащился в поселок. Все это прекрасно читалось по следам.
Но были и другие следы. Судя по ним, до этого он поднимался еще раз, и подходил к дальней стене барака. Следы доходили туда и возвращались обратно. Возможно, он вставал в бреду... Но один след был какой-то странный. На снегу перед самой стеной отпечаталась задняя половина подошвы валенка. А передней просто не было. Будто бревно положили поверх оставленного следа... Савельев почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз, замерло на несколько секунд, а потом забилось со страшной скоростью. Неужели не все, что ему привиделось... Нет, нужно забыть весь этот бред и никогда больше не вспоминать о нем, если он не хочет сойти с ума в одиночестве. Ведь это не что иное, как первый звоночек. Все, забыли, окончательно и навсегда!
Подошло время подкидывать в печку дрова, и Савельев заставил себя отправиться домой. Открыл входную дверь, и увидел, как длинный и тонкий белый зверек с черной кисточкой на хвосте, в котором он опознал горностая, ухватил зубами кусок мяса, втрое больший его по размерам, и куда-то тащит. Савельев замер, опешив от такой наглости. Зато не растерялся Бурчало. Мимо Савельева мелькнула черная молния, раздалось клацанье зубов, и вор безвольно повис окровавленной белоснежной тряпкой в пасти у пса.
- Молодец, Бурчало! - похвалил его Савельев.
Не выпуская добычу из зубов, пес степенно вышел на улицу и отправился куда-то за дом делать заначку. А Савельеву пришлось складывать мясо в крепкий деревянный ящик с металлическими защелками и надписью "взрывоопасно" на боку. Мало ли кто еще может повадиться воровать его припасы!
С появлением Бурчалы у Савельева отпали проблемы с пищей. Он не съел и половины кабарги, а пес принес еще нескольких придушенных зайцев и две куропатки. Сам он столовался где-то на стороне, потому что возвращался с вымазанной в крови мордой, к которой прилипали то ошметки заячьей шерсти, то птичий пух.
Савельев отъелся, восстановил силы. Слава Богу, раны на ладонях зажили без последствий. Постепенно перестала болеть подвернутая нога, и Савельев стал подумывать - а не пора ли ему самому выбираться к людям?
Глава 8. Обретение огня
Что никто не придет к нему на помощь, Савельев понял давно. Все указывало на то, что людей в этом поселке не было с тех самых пор, как отсюда вывели последнего заключенного. Появление Бурчалы выглядело чудом, Божьим промыслом, потому что в банке с яичным порошком уже видно было дно, а от повидла осталось меньше половины. С такими запасами пищи нечего было и думать пускаться в путь, не зная даже, в какую сторону идти и сколько километров до ближайшего поселения.
Теперь, когда удалось создать кое-какой резерв мяса, положение виделось не таким мрачным. Но, хорошенько подумав, Савельев решил отложить поход до теплых дней, справедливо полагая, что без огня ему не пережить даже одной колымской ночи. Не тащить же с собой огонь в кастрюльке, как таскали его первобытные люди в глиняных горшках! А на то, чтобы выйти к людям за один дневной переход, надежды не было никакой.
Замороженного мяса кабарги оставалось еще довольно много, и Савельев занялся его переработкой. Прежде всего, он натолок в миске достаточное количество окаменевшей за долгие годы соли из найденного в складе мешка. Потом занес в комнату кусок мяса, и когда тот чуть оттаял, принялся срезать складным ножом тонкие ломтики, наподобие строганины. Присолил, и разложил сверху на теплой печи. Уже назавтра мясо высохло, а еще через день приобрело каменную твердость. Но, хорошенько разжеванное, оказалось очень даже вкусным. Теперь Савельев солил и вялил половину всей приносимой Бурчалой добычи, на что тот совсем не обижался. Так решилась проблема запасов еды в дорогу, которая могла затянуться не на один день.
Иногда, когда не спалось, Савельев лежал с закрытыми глазами и вспоминал прошлую жизнь. Однажды вспомнилась деревня под Смоленском, куда мать возила его совсем мальчишкой к своей родне. Они остановились в доме у старой бабушки Маруси, маминой тети. Бабушка часто вспоминала свою молодость, в том числе годы, прожитые в оккупации.
- Совсем плохо жилось! - вздыхала бабушка Маруся. - Голодно было, не приведи Господь. За кулек соли ведро картошки отдавали, а спичек совсем не было.
- А как же вы огонь в печке зажигали? - полюбопытствовал маленький Андрюша.
- Кремнем! - ответила старушка. - Как же еще? У каждого был кремень и кресало.
Андрюша не знал, что это такое, и бабушке пришлось объяснять.
- Кремень - это такой камень, который искры дает. А кресало - кусок напильника, по которому кремнем чиркают. Подставил к напильнику обожженную тряпку, и бей кремнем. Искры вылетают, и тряпка тлеть начинает. Раздул - вот тебе и огонь. Тогда эти напильники на вес золота были, люди их берегли пуще, чем коммунисты свои партбилеты...
Савельев подскочил с кровати, вслух называя себя такими словами, что Бурчало недовольно забурчал около печки. Ну, как же он не вспомнил этого раньше?
Ржавый напильник он давно нашел в одном из домов и иногда точил им нож, не представляя, каким сокровищем обладает. Оставалось найти подходящий кремень. С трудом дождавшись наступления утра, Савельев засунул в карман напильник, и в сопровождении Бурчалы отправился к ближайшему отвалу, оставшемуся от промывки золота.
Разгреб снег и стал чиркать камнями по напильнику. Все они давали искры, одни больше, другие меньше, и Савельев растерялся - какой из них взять? Но тут ему в руки попался небольшой камень красноватого цвета, от которого посыпался целый сноп искр.
Найдя то, что было нужно, Савельев поспешил домой. Оставалось выяснить самое главное - затлеет ли от искр самодельный трут? Пересмотрев все свое небольшое хозяйство, он остановился на длинном клочке ваты, выдранном из матраса. Опалил его в печи, обмотал вокруг напильника, и чиркнул кремнем так, чтобы сноп искр был направлен на обожженную вату. И - чудо! Вата затлела!
Но это было не все. Из тлеющей ваты предстояло еще раздуть огонь. Савельев дул, пока не закружилась голова, но все-таки выдул маленький, трепетный огонек. Поднес к нему тонкую щепку - и проблема с огнем тоже оказалась решена!
Теперь, наконец, можно было избавиться от постоянной жары в доме, разжигая печь не для того, чтобы сохранить огонь, а лишь тогда, когда дом остывал. Немного поворчал Бурчало, которому жара была по нраву, но потом смирился.
Весна на Колыме начинается поздно, и длиться недолго, почти сразу переходя в лето. Савельев давно потерял счет дням и даже не знал, какой идет месяц. Поэтому появившееся, наконец, над сопками солнце и журчание ручьев застало его врасплох. Очень быстро сошел почти весь снег, оставшись лишь в тех местах, куда никогда не доставало солнце. За несколько дней земля подсохла, стала проклевываться первая трава, набухли и зазеленели почки на кустах тальника, поднялся кедровый стланик. Растениям нельзя было терять драгоценного летнего времени, потому что за каких-то два с половиной месяца они должны были пройти весь жизненный цикл, от зарождения до увядания.
К этому времени Савельев заметил, что у него стали шататься зубы и кровоточить десны. В свое время его любимой книгой был роман Джека Лондона про Смока Белью, и по описанным в нем признакам он сразу понял, что у него началась цинга. Герои Джека Лондона спасались от этой болезни сырой картошкой, которой у Савельева не было. Зато из-под снега появились кустики шиповника с прошлогодними ягодами, в которых витаминов было больше, чем в картошке. Он заваривал их в кружке и пил отвар. Средство помогло.
Время шло, но Савельев почему-то все оттягивал и оттягивал выход на поиски людей. Каждый день появлялись новые заботы. То нужно было решить, что брать с собой в поход, а что оставить. Например, теплую куртку. Хоть она и была изрядно потрепана, а бросать жалко - мало ли какие будут ночи? Но идти в ней будет жарко, поэтому надо было придумать способ ее переноски. Выручили пустые мешки, которых в поселке оказалось почему-то невероятное количество. Савельев нарезал из них полос и замотал ими куртку, так, что теперь ее можно было носить за спиной. А то появилась еще одна забота - во что сложить запас еды и другие необходимые вещи, хотя бы те же кружку и миску? Пришлось мастерить из мешка рюкзак, привязав к нему лямки, сделанные из той же мешковины.
Снег растаял, и выходить в путь в валенках, да еще таких, что болтаются на ногах, было бы просто смешно, но проблему обуви он решил еще зимой, отыскав в одном из домов подошедшие по размеру изрядно стоптанные, но еще крепкие кирзовые сапоги и даже небольшой рулон портяночной фланели.
Савельев сам себе не хотел признаваться, что ему просто страшно уходить из поселка. Здесь, какой-никакой, но все-таки налаженный и почти устоявшийся быт. А впереди - неизвестность. Он протянул бы еще, но случилось то, что подстегнуло его и заставило выйти в поход. Дело было в том, что Бурчало уже несколько дней возвращался без добычи, хотя пропадал на охоте все дольше. Или с приходом тепла живность откочевала в другие места, или за зиму пес истребил всю дичь в округе...
Глава 9. Паводок
Над Колымским краем уже несколько дней нещадно палило солнце, и если бы не холодные ночи, можно было подумать, что дело происходит не на севере, а где-нибудь в горах Крыма. Савельев и Бурчало вышли из поселка рано утром и отправились вниз, к большому распадку, в который вывел текущий из ущелья ручей. Савельев не без оснований предполагал, что идя вдоль речки, они непременно выйдут к какой-нибудь старательской артели или приисковому поселку. Первые несколько часов двигались без остановок. Бурчало то шел рядом, то надолго исчезал в тайге, возвращаясь с виноватым видом - прости, хозяин, ничего не удалось добыть! Когда остановились на обед, Савельев по-братски поделился с ним несколькими кусками вяленого мяса. Пес съел его, смущенно отводя глаза. Хотя, положив руку на сердце, Савельев признавал, что это мясо по праву принадлежало не ему, а Бурчале.
Идти вдоль речки оказалось труднее, чем он думал. То приходилось пробираться через завалы огромных валунов, то дорогу преграждал впадающий в речку ручей, и приходилось подниматься по нему, чтобы найти место, где можно было перейти на другую сторону, прыгая с камня на камень, рискуя в лучшем случае свалиться в воду, вымокнув до нитки, а в худшем переломать ноги. Ночевали около огромного костра, который Савельев разложил на широком плесе, натаскав к нему в качестве постели нарубленных на берегу веток кедрового стланика.
Утром, едва легкий ветерок разогнал туман над речкой, солнце стало палить с удвоенной силой. Пройдя с километр, Савельев вынужден был стянуть с себя свитер, оставшись в одной футболке. Горели ноги в сапогах, но другой обуви у него все равно не было, и Савельев молился, чтобы они не развалились по дороге, потому что тогда придется совсем худо. Сегодня он шел медленнее, чем вчера, останавливался на отдых через каждые полчаса, садился прямо на землю, приваливаясь спиной к камню или поваленному дереву. Когда солнце взошло в зенит, пообедал, поделившись с Бурчалой вяленой зайчатиной.
Когда заканчивали обед, Савельев заметил, что все вокруг неуловимо изменилось. Все так же палило солнце, было по-прежнему тихо, но в воздухе повеяло каким-то напряженным холодком. С верховьев реки наползало небольшое облако, на которое он не обратил бы внимания, если бы не его неестественный фиолетовый цвет. Буквально через несколько минут облачко превратилось в закрывшую половину распадка густую стену мрака, изредка прочерчиваемую яркими вспышками, от которых она выглядела еще чернее. Нижний край этой невероятной, невиданной тучи накрывал сопки до половины. Ветра не было, но в лицо потянуло сырым, будто подвальным холодом.
Савельев забросил за спину самодельный рюкзак и быстро пошел вдоль речки, будто от стихии можно было убежать. Туча тем временем заволокла все небо, сомкнув сопки с обеих сторон распадка, нависая над самой головой, и казалось, что они с Бурчалой идут по бесконечному туннелю с черным сводом. Бурчало притих, шел рядом, чуть ли не прижимаясь к ноге, и никуда не отбегал. Шли в полной тишине, на деревьях не шевелился ни один листок, все замерло и оцепенело в предчувствии чего-то ужасного.
Потом резкий порыв холодного ветра разорвал тишину, и сразу хлынул ливень, в несколько секунд не оставивший на Савельеве сухой нитки. Но это было не самое страшное, худшее ждало впереди. За жаркие дни верхний слой мерзлоты оттаял, набух влагой, ливень насытил ее водой сверх всякой меры, и вода ринулась с гор в низины. Речка помутнела, вода в ней поднималась на глазах, подмывала берега и увлекала за собой сначала мелкие, потом и большие камни. Ревущий поток с грохотом тащил огромные валуны и легко вырывал из берегов кусты и деревья.
Чтобы не оказаться смытым этим бешеным потоком вместе с берегом, Савельев поднялся на склон сопки, и пошел по нему вдоль бушующей реки. Внизу бушевала вода, а под ногами оказался намокший лишайник, который скользил под ногами, и Савельев несколько раз падал и ушибался. Но чувства его притупились, и он почти не чувствовал боли. Бурчало не отставал от него ни на шаг.
Через несколько километров изнуряющей ходьбы по скользким от лишайника камням на их пути встала преграда. Из тесного, сжатого между сопок распадка, низвергаясь со скального уступа, хлестала вода. Скорее всего, в обычное время это был узенький ручеек, который Савельев просто перешагнул бы, даже не заметив. А сейчас он превратился во взбесившийся, сметающий все со своего пути поток, перейти через который мог решиться разве что самоубийца.
Они с Бурчалой свернули в ущелье и стали подниматься вдоль потока, который язык не поворачивался назвать ручьем. Шли долго, и наконец Савельев нашел, что искал. В этом месте поток расходился на два рукава, образовав посередине маленький островок. Ширина каждого рукава была метра три. Савельев притащил поваленное сухое дерево и перебросил его с берега на островок. Подтолкнул Бурчалу, и тот бесстрашно перебежал на маленький кусочек земли посреди бушующей воды. Потом, балансируя руками и хватаясь за сухие ветки, перебрался сам. Не успел он перебросить свой ненадежный мостик на следующий берег, как тот, что они только что оставили, обрушился в воду с грохотом и плеском, увлекая за собой кусты и большую лиственницу.
Снова пропустив Бурчалу вперед, Савельев последовал за ним. На середине бревна под ногой скользнула кора, и он оказался по пояс в воде, успев схватиться за ветки. Савельев стал быстро перебирать руками по стволу, стремясь к берегу, но не успел. Вода слизнула островок, выдернула из-под рук бревно, и Савельева поволокло течение. Поклажа за плечами тянула вниз, по плечам и бокам больно било камнями. Савельев никак не мог вынырнуть, чтобы вдохнуть воздуха. Он уже решил, что это конец, но тут кто-то схватил его за шиворот и потянул вверх. Футболка треснула и порвалась на спине, зато голова Савельева оказалась на поверхности. Он жадно глотнул воздуха и увидел, что это Бурчало, бросившись в воду, схватил его зубами за одежду и старается вытащить на берег.
Он уже схватился за нависавшие над водой корни, когда увидел дерево, несущееся по течению комлем вперед. Дерево неслось прямо на Бурчалу, и Савельев ничего уже не успевал. Комель с силой ударил пса, и тот исчез под водой.
- Бурчало! - отчаянно закричал Савельев, выдернул тело из воды и побежал по берегу. Над водой несколько раз мелькала голова верного пса, Савельев уже почти догнал его, но тут путь преградил древесный завал. Пока он продирался через перепутанные стволы и ветки, пес совсем исчез из вида.
Савельев бежал вдоль берега, крича Бурчалу и всматриваясь в каждое шевеление. Но тщетно. Может быть, его затащило под корягу, а может, унесло дальше, в Колыму, в которую здесь впадают все реки. Савельеву было жалко Бурчалы до слез, так он привык к своему спасителю и бескорыстному кормильцу. Он отлично понимал - если бы не пес, ему не выжить, давно бы умер от голода. И еще было ясно - даже если Бурчало каким-то невероятным образом остался жив, то все равно его унесло слишком далеко, и вряд ли они еще когда-нибудь встретятся, разве что чисто случайно.
Он уже проклинал себя за то, что вообще затеял этот переход. Ну, какая разница, где мокнуть - на том берегу, или на этом? Так нет, захотелось быстрее! Вот и получил... И сам едва выжил, и друга погубил.
Долго бежать сил не хватило, и скоро Савельев выдохся. Сначала перешел на шаг, потом плюнул, повалился прямо на мокрую траву и закрыл глаза. Все равно вода была и сверху и снизу, а на нем не осталось ни одной сухой нитки. Правда, кусок обожженной ваты он завернул в старую клеенку и положил на самое дно рюкзака, но после купания наверняка вата промокла. Так что согреться у костра он сможет только когда выйдет солнце и можно будет высушить трут.
Как будто подслушав его мысли, природа смилостивилась. Дождь стал утихать и скоро прекратился совсем. В облаках появились разрывы, и в них проглянуло солнце. Савельев поднялся и вдруг уловил боковым зрением какое-то движение вдали. Повернулся и увидел, как по берегу огромными прыжками к нему несется целый и невредимый Бурчало...