Аннотация: Монография Бахитова Станислава Борисовича, который исследовал причины кризиса современной цивилизации.
Кризис современной цивилизации.
Выношу на ваше обсуждение работу моего товарища, по его просьбе, Бахитова Станислава Борисовича, который на основании современных исследований за последние сто лет делает выводы о причинах кризиса современной цивилизации.
В. Козлов
Бахитов Станислав Борисович
Капитал и отчуждение труда.
1. Введение
2. Глава 1. Капиталистическое отчуждение труда в свете формирования и кризиса "общества потребления"
3. Глава 2. Отчуждение труда, мещанство, политическая нестабильность и социальный протест
4. Глава 3. Отчуждение труда, образование, наука, интеллигенция и мираж "постиндустриального общества"
5. Глава 4. Отчуждение труда, культура и искусство
6. Глава 5. Коммунистический проект в СССР и отчуждение
труда
7. Заключение
8. Библиографический список
Капитал и отчуждение труда.
Введение
Призрак бродит по миру, призрак коммунизма. В последнее время все более явно видно, что прав скорее А. Августин, чем Ф. Фукуяма: современный глобальный капитализм явно не является Градом Божьим или концом истории, да и понять, что же есть конец истории, нам не дано, то ли в силу врожденной глупости, то ли в силу приобретенной порочности. В России ко всему прочему на 2017 год приходится юбилей Октябрьской революции. Но если мы обратимся к современным отечественным СМИ, то сразу выяснится, что никаких уроков из нее наша медийная элита не извлекла и извлекать не хочет. В основном преобладают две мысли, обе весьма сомнительные и с точки зрения логики, и с точки зрения историзма: в России было слишком много революций и больше их не будет, Россия уже раз пережила коммунизм и возврата к нему нет. Но разве коммунизм - это грипп? А ведь даже прививка от гриппа не гарантирует, что вы не заболеете. Коммунизм - это новый способ производства, и он идет на смену старому, когда последний не может более гарантировать развития, а часто - и самого выживания общества.
При этом ощущение страха в современных СМИ присутствует. Цивилизация глобального капитализма все более трещит по швам. Не видеть этого может только слепой. Но как обстоит дело с новыми идеями? Современный отечественный телеведущий, называющий себя консервативным революционером, борющимся за возрождение авраамических ценностей, В. Р. Соловьев пишет: "У нас, если посмотреть, нет альтернативных идей, которые смогли бы захватить существенную часть населения, - ни в экономике, ни в других сферах. Есть живущая в подсознании коммунистическая модель, сводящаяся к тому, чтобы взять и поделить, есть уже существующая модель - и все" [111, с. 201]. Но когда это коммунисты захватывали собственность, чтобы ее поделить? Этим занимались голодные крестьяне в 1917 году, да заевшиеся представители антикоммунистической номенклатуры в начале 1990-х, делившие общественную собственность между своими. Вообще идея захватить и поделить - чисто буржуазная идея, характерная как раз для идейных борцов за денежные знаки, от литературного Остапа Бендера до вполне реальных Е. Гайдара, А. Чубайса, Б. Ельцина и т. д. Коммунисты же обычно брали и объединяли, для спасения трудящихся, решения каких-либо глобальных политических задач и в надежде на синергетический эффект: промышленные и кустарные предприятия под началом ГЛАВКов в годы Гражданской войны, крупную и среднюю промышленность в рамках трестов в период нэпа, крестьян в колхозах и совхозах во время ускоренной индустриализации и т. д.
При этом сам В. Р. Соловьев, будучи человеком неглупым, прекрасно чувствует неблагополучие современной цивилизации, связанное с ростом социального расслоения, распространением ощущения собственной никчемности и ненужности среди многих миллионов людей, девальвацией нравственные ценностей под прессом капитализма. С одной стороны, усиливается геополитическое расслоение в рамках современной капиталистической миросистемы: "Все определяется тем, где ты родился. Если ты родился в зажиточной Швейцарии - все, жизнь удалась. А если где-нибудь в Африке? И куда тебе деваться? При этом никакой твоей вины нет, просто ты родился не в том месте, ничего личного, до свидания" [111, с. 141]. С другой стороны, взрывное развитие новых технологий усиливает социальное расслоение везде: "Суть продолжения существования человека - вот эта особая форма мыслительной деятельности, фантазия, которая порождает все вокруг. И новое качество жизни должно будет привести к тому, что только творчество станет определяющим. Получается, что человечество будет разделено на новые категории, и социальные формы не поспевают за этим новым, все явственней зарождающимся разделением труда" [111, с. 42].
Тут опять какая-то путаница, т. к. именно общественное разделение труда лежит в основе формирования новых социальных форм. Растущее социальное расслоение - это не результат просто технологической революции, а результат технологической революции в условиях современного капитализма. Как пишет французский марксист Д. Бенсаид: "Если существуют имущие, должны существовать и обездоленные; если существуют господствующие, должны быть и те, кем правят; буржуа-буржуи и пролетарии. И они в самом деле существуют в современном мире - в большей степени, чем когда бы то ни было. Проблема заключается, однако, в их разделении, в индивидуализации, которая является не стремлением к большей свободе и большей индивидуальной автономии, а политикой принудительной индивидуализации (расписаний, графиков, досуга, страхования)" [10, с. 44]. И что такое творчество? Оно многолико. Почему не может быть творческого столяра, виноградаря, учителя? И почему из различных видов творчества мы должны придавать значение только тем, что приносят ныне большое количество денежных знаков? В том и заключается сущность коммунизма, что он признает право на творчество за каждым.
Наконец, особое беспокойство вызывает у В. Р. Соловьева всеобщее обесценение моральных норм под влиянием рыночной экономики: "Тебе говорят, что ты должен быть современным человеком. А современный человек - это совсем не тот, который живет по библейским ценностям. Он руководствуется каким-то новым кодексом, где в центре, как мы уже говорили, находится его эгоизм и его сиюминутные личные желания, которые прекрасно продаются и коммерциализируются, давая возможность - и заставляя - потреблять и потреблять" [111, с. 171]. Здесь опять, конечно, можно увидеть явные нестыковки с историческим и историко-философским материалом. С одной стороны, религиозная вера может так же служить для оправдания порока, как и для его преодоления, с другой - разве на основе атеизма нельзя построить новую этику любви, как это делал, например, Л. Фейербах?
Но главное тут В. Р. Соловьев уловил - монетизация общественных отношений в условия рыночного общества потребления неизбежно ведет к деградации морали: "Все время требуется открытие нового уровня пороков - с библейской точки зрения, конечно, потому, что иначе понятия порока просто нет, это исключительно религиозная категория. И дальше складывается любопытная ситуация. Тебе говорят, что, допустим, гомосексуализм - это нормально. И ты уже вроде как с этим согласился, чисто в силу привычки. Но есть и другой рынок! Теперь это рынок педофилии" [111, с. 189]. При этом элита ведущей страны капиталистической миросистемы - Соединенных Штатов Америки, - отчасти сама себя избравшая, отчасти избранная крупнейшими мировыми финансовыми центрами на роль всемирного полицейского и великого учителя жизни [111, с. 17], сама активно занимается разрушение моральных и дипломатических норм по всему миру: "В условиях, когда законы против геев приняты почти в 80 странах, Байден и другие высокопоставленные представители Белого дома провели ряд встреч с религиозными деятелями, правозащитниками и специалистами по работе с ВИЧ-инфицированными, которые собрались на форум, посвященный защите сексуальных меньшинств во всем мире" [111, с. 18].
В России, по мнению В. Р. Соловьева, ситуация также достаточно тревожная, социальное расслоение (в т. ч. географическое) нарастает: "Посмотрите: в России школьное образование, как и медицина, зависит от регионального бюджета. Это значит, что человек, родившийся в глуши, имеет меньше шансов получить качественное образование, чем тот, кто родился и живет в богатом регионе. А если учесть, что система социальных лифтов работает из рук вон плохо, а богатые давно осознали прелесть качественного образования и отдают своих детей в бесспорно элитарные школы, где образование стоит очень дорого, получается, что мы сами, своими руками создаем у себя в стране кастовое общество" [111, с. 46].
Общая тенденция развития того же образования тоже не радует: "...уйдя от тоталитарного государства к псевдодемократическому, мы ушли от школы творческой к школе-угадайке, где творчество вообще не играет никакой роли, а вся задача сводится к тому, чтобы знать правильный набор ответов или хотя бы суметь угадать его" [111, с. 44-45]. В результате в среде обделенных распространяются различные деструктивные и девиантные формы поведения: "Ведь не случайно люди создают деструктивные культы, не случайно именно среди тех, кто оказался на обочине цивилизационного прорыва, той самой либеральной модели, расцветают, в частности, такие феномены, как исламский радикализм - все равно творческие, хотя и представляющиеся нам неприемлемыми, идеи. Потому что, если ты не имеешь возможности творчески работать в позитивном русле, жажда духа найдет свой выход в негативе" [111, с. 201]. Справедливости ради следует отметить, что в среде "золотой молодежи" деструктивное поведение - не редкий гость. Только ее представителей реже наказывают. Да и само наказание часто превращается в реалити-шоу. Вспомним Мару Багдасарян.
Для преодоления всех указанных негативных тенденций В. Р. Соловьев даже готов обратиться к опыту социализма: "Вообще Россия фактически обречена на то, чтобы так или иначе задействовать в своей жизни элементы социализма" [111, с. 254]. Вот только социализм у него больше похож на государственный капитализм, чем на первую стадию формирования коммунистического общества: "Только государство - и притом сильное государство - может себе позволить существование таких монстров, как Академия наук. Только сильное государство может себе позволить существование бесконечных границ. Только сильное государство может себе позволить вводить дотации, позволяющие сделать относительно комфортной жизнь в суровейших климатических условиях" [111, с. 255]. Из коммунистического проекта здесь исчезла важнейшая составляющая - реальная демократизация жизни на основе преодоления капиталистического отчуждения труда. Впрочем, самой проблемы, правда, понятой скорее постмодернистски - как отчуждение от труда - В. Р. Соловьев не отрицает: "Это как раз то, о чем забыли либералы, - что человеку недостаточно получать социальное обеспечение. Они забыли, что для человека важна работа" [111, с. 36-37]. Как пишет по поводу подобных проектов Д. Бенсаид: "Сегодняшние филантропы, как и те, что давным-давно были высмеяны Марксом, хотели бы получить "современное общество без его опасностей, буржуазию без пролетариата", биржевые авантюры без безработицы, баснословные прибыли от инвестиций без увольнений и переноса производств. Сегодня, как и вчера, они хотели бы убедить обездоленных в том, что богачи существуют для их же блага" [10, с. 18-19].
Как замечает наш защитник существующей власти: "Мы хотим, чтобы наша элита была меритократической, а не какой-нибудь демократической" [111, с. 233]. Здесь, конечно, есть большая доля истины: "...голосование по ядерному проекту должно проходить среди профессионалов, которые понимают, о чем идет речь. И для участия в голосовании по налоговой реформе тоже, нравится это нам или нет, требуется определенный уровень образования. И так почти во всем" [111, с. 234]. Однако необходимость профессионализма принятия решений политическим классом отнюдь не отменяет того, что кратковременные или долговременные цели той или иной реформы должны быть как-то связаны с интересами значительных слоев населения, способного эти цели понять и оценить. Именно это и отличает демократию от олигархии, если рассматривать обе как идеально-типические конструкции. Особенно наглядно отличия проявляются по вопросу борьбы с коррупцией. По мнению В. Р. Соловьева, роль народа здесь должна быть минимальна, бороться с коррупцией чиновников должны сами чиновники: "Как только ты не подчиняешься правилам цветной революции, не борешься с коррупцией путем митингов, а давишь колесами, или судебной системой, или страшными комиссиями тех, кто смеет мыслить иначе, ты покупаешь общественный покой, который принято называть "договором", всего лишь ценой жирного бутерброда" [111, с. 87]. Автор данной работы весьма далек от того, чтобы защищать современные "цветные революции", но разве могут чиновники сами искоренить или хотя бы существенно уменьшить коррупцию в своих рядах без "пинка" со стороны народа? Еще Гераклит говорил, что все рождается через борьбу и по необходимости. Да и особого экономического подъема в России за последние годы как-то не видно. Наконец, политическая история учит нас, что помимо экономически успешных диктатур и близких к ним жестких моделей (например, управляемой ЛДП Японии 1960-70-х гг.) были и неуспешные.
Однако, постановка любой проблемы, как это отмечал еще Ф. Бэкон, требует обратить внимание на различные точки зрения, в т. ч. противоречащие друг другу. Рассмотрим еще несколько вариантов объяснения современного кризиса. Австрийский этолог Конрад Лоренц видит главную проблему в безудержном развитии урбанизации и конкуренции. В работе "Восемь смертных грехов цивилизованного человечества" (1973 г.) он пишет: "Без сомнения, скученность людских масс в современных больших городах в значительной мере повинна в том, что в этой фантасмагории вечно меняющихся, накладывающихся друг на друга и стирающихся человеческих образов мы не можем больше разглядеть нашего ближнего. Наша любовь к ближнему настолько разбавляется массой этих ближних, притом слишком близких, что в конце концов даже следов ее невозможно обнаружить" [78, с. 10]. В результате наблюдается массовое распространение девиантного и откровенно криминального поведения, с одной стороны, и полного равнодушия - с другой: "...именно в самых больших городах грабежи, убийства и насилия могут происходить среди бела дня на самых оживленных улицах, не вызывая вмешательства "прохожих"" [78, с. 10]. Скученность вызывает распад социальных связей, агрессию, отчуждение от природы, эстетическое и этическое очерствление, конкуренцию и страх" [78, с. 10-18].
Особую опасность для современной цивилизации, по мнению К. Лоренца, представляют безудержная конкуренция и узкий утилитаризм: "Под давлением соревнования между людьми уже почти забыто все, что хорошо и полезно для человечества в целом и даже для отдельного человека. Подавляющее большинство ныне живущих людей воспринимает как ценность лишь то, что лучше помогает им перегнать своих собратьев в безжалостной конкурентной борьбе. Любое пригодное для этого средство обманчивым образом представляется ценностью само по себе. Гибельное заблуждение утилитаризма можно определить как смешение средства с целью. Деньги в своем первоначальном значении были средством; это еще знает повседневный язык - говорят, например: "У него ведь есть средства". Много ли, однако, осталось в наши дни людей, вообще способных понять вас, если вы попытаетесь им объяснить, что деньги сами по себе не имеют никакой цены?" [78, с. 17]. Из-за постоянной спешки и страха человек теряет способность к рефлексии, к тому, чтобы хоть ненадолго остаться с самим собой, страдают от психических нагрузок, часто рано умирают от инфаркта [78, с. 18-19].
Одновременно наблюдается все больший рост потребностей при стремлении к их немедленному удовлетворению. Это, по мнению К. Лоренца, наносит страшный удар развитию культуры: "Возрастающая нетерпимость к неудовольствию - в сочетании с убыванием притягательной силы удовольствия - ведет к тому, что люди теряют способность вкладывать тяжелый труд в предприятия, сулящие удовольствия лишь через долгое время" [78, с. 23]. А ведь к таким долговременным предприятиям следует отнести и обучение сложным специальностям, и науку, и "неавангардное" искусство. Более того, даже на бытовом уровне сложные формы культуры, включая семейные, обеспечивающие выделение человечества из царства природы, оказываются под угрозой уничтожения: "Вместе с потерей способности преследовать отдаленную цель исчезают все более тонко дифференцированные формы поведения при ухаживании и образовании пар - как инстинктивные, так и культурно запрограммированные, т. е. не только формы, возникшие в истории вида с целью сохранения парного союза, но и специфически человеческие нормы поведения, выполняющие аналогичные функции в рамках культуры" [78, с. 23]. Конечным психологическим результатом всеобщего гедонизма, как отмечал еще А. Шопенгауэр (а до него - Будда), становится скука. С этим согласен и Конрад Лоренц: "Все возрастающая в наши дни нетерпимость к неудовольствию превращает возникшие по воле природы вершины и бездны человеческой жизни в искусственно выровненную плоскость, из величественных гребней и провалов волн она делает едва ощутимую зыбь, из света и тени - однообразную серость. Короче, она создает смертную скуку" [78, с. 24]. В результате возникает потребность во все новых раздражителях при быстром забвении старых: "Для человека, пораженного этой болезнью культуры, любая принадлежащая ему вещь - пара ботинок, костюм или автомобиль - очень скоро теряет свою привлекательность, точно так же, как возлюбленная, друг или отечество" [78, с. 25]. А это, в свою очередь, ведет к усилению притягательности девиантных форм поведения для одних при равнодушии и попустительстве других.
Демократия, понятая как попустительство, по мнению К. Лоренца, ведет к разрушению сфер морали и права: "Превратившееся в религиозное убеждение, что все люди рождаются равными и что все нравственные пороки преступника надо относить за счет его воспитателей, которые перед ним грешны, приводит к уничтожению всякого естественного правового чувства, и прежде всего у самого отщепенца; преисполненный жалости к себе, он считает себя жертвой общества" [78, с. 30]. Особенно опасна такая позиция по отношению к молодежи, у которой она приводит к инфантильному паразитизму: "Человек, у которого не созрели нормы социального поведения, застревает в инфантильном состоянии и неизбежно становится в обществе паразитом. Он ожидает как чего-то само собой разумеющегося, что взрослые будут и дальше о нем заботиться, как будто он ребенок" [78, с. 30]. При этом, как отмечает К. Лоренц, нарушение морального поведения часто приводит к активной враждебности против добра и порядочности [78, с. 35]. Особенно это заметно во взаимоотношениях поколений "отцов" и "детей": "Бунтующая молодежь стремится также как можно дальше отойти от поколения родителей в своих обычаях и нравах; традиционное поведение старших не просто игнорируют, но замечают в малейших деталях и во всем поступают наоборот. В этом состоит, например, одно из объяснений проявления половых излишеств в группах, в которых половая потенция, по-видимому, вообще снизилась. Только тем же усиленным стремлением нарушить родительские запреты можно объяснить случаи, когда бунтующие студенты у всех на глазах мочились и испражнялись - как было в Венском университете" [78, с. 39].
При этом, согласно К. Лоренцу, молодежный бунт в целом является важным элементом развития человеческой культуры: "Система, состоящая из физиологической неофилии и позднего послушания, содействует сохранению культуры в целом, устраняя явно устаревшие, затрудняющие развитие элементы унаследованной культуры и продолжая при этом поддерживать ее существенную и необходимую структуру" [78, с. 41]. Но в современном обществе, где семья перестает быть самостоятельной производственной ячейкой, а авторитет учителя все более падает, силы разрушения все чаще начинают преобладать над силами созидания: "Усвоить культурную традицию другого человека можно лишь тогда, когда любишь его до глубины души и при этом ощущаешь его превосходство. И вот, устрашающее большинство молодых людей вырастает теперь без такого "образа отца". Физический отец слишком часто не годится, а нынешнее массовое производство в школах и университетах не дает уважаемому учителю его заменить" [78, с. 43].
В целом, К. Лоренц совсем не склонен во всем защищать собственное поколение: "В нашей современной западной культуре, с ее скученностью, с ее опустошением природы, с ее слепотой к ценностям и бегом наперегонки с самим собой в погоне за деньгами, с ее ужасающим обеднением чувств и отупением под действием индоткринирования, во всем этом и вправду так много не заслуживающего подражания, что слишком легко забыть о глубокой истине и мудрости, заключенной также и в нашей культуре. Со всевозможными "establishments" молодежь действительно имеет убедительные и разумные причины вести борьбу. Очень трудно, однако, уяснить себе, какую долю среди бунтующих молодых людей - в том числе и студентов - составляют те, кто в самом деле действует по этим мотивам" [78, с. 43].
Важным разрушительным элементом в развитии современной молодежной (и не только молодежной) культуры, по мнению К. Лоренца, является группизм, выступающий в качестве оборотной стороны современной атомизации общества: "Исследователи инстинктов давно уже знают, с какой неразборчивостью подавленные влечения находят себе выход, выбирая самые неподходящие объекты; но вряд ли можно привести более впечатляющий пример этого, чем те объекты, какие нередко находит жаждущая групповой принадлежности молодежь. Хуже всего - не принадлежать вообще ни к какой группе; лучше уж стать членом самой прискорбной из всех, группы наркоманов" [78, с. 44].
Наконец, в довершении всего власти и в капиталистическом, и в коммунистическом блоке, как отмечал К. Лоренц, активно старались унифицировать мышление подданных с помощью индоктринирования: "Люди, держащие в своих руках власть в Америке, в Китае и в Советском Союзе, в наши дни вполне сходятся между собой в одном вопросе: по их общему мнению, неограниченная кондиционируемость людей в высшей степени желательна. Их вера в эту псевдодемократическую доктрину - как утверждает Уайли - происходит от желания, чтобы она была верна, ибо сами эти манипуляторы вовсе не какие-то дьявольски хитрые сверхчеловеки, а всего лишь слишком человеческие жертвы собственной бесчеловечной доктрины. Для этой доктрины все специфически человеческое нежелательно; но все рассмотренные в этой работе явления, способствующие потере человечности, ей в высшей степени на руку, ибо они делают массы более удобным объектом манипуляции" [78, с. 51]. Развитие данной тенденции в условиях резкого усиления мощи СМИ и различных техник манипулирования кажется К. Лоренцу крайне опасным: "Уже и сейчас во многих местах индивид, сознательно уклоняющийся от воздействия средств массовой информации, например телевидения, рассматривается как патологический субъект. Эффекты, уничтожающие индивидуальность, приветствуются всеми, кто хочет манипулировать большими массами людей. Зондирование общественного мнения, рекламная техника и искусно направленная мода помогают крупным капиталистам по эту сторону "железного занавеса" и чиновникам по ту сторону весьма сходным образом держать массы в своей власти" [78, с. 59].
Стоит отметить, что после развала СССР индоктринирование в России и в мире только усилилось. Так, в современной России многие взрослые люди, вполне неглупые в бытовых вопросах, уверены, что жертвами сталинских репрессий стали десятки миллионов человек. И никакая историческая критика им не указ. А в США многие люди верят, что Д. Трампа избрали президентом благодаря вмешательству Кремля. Надо сказать, консервативная критика Конрада Лоренца бьет нередко не в бровь, а в глаз, однако человечество не может вернуться к крестьянско-ремесленной утопии индустриализирующегося общества, хотя бы в силу своей численности. Человечество обречено двигаться вперед, даже когда движение вперед оформляется (как в Японии эпохи Мэйдзи) как возврат к истокам. Это, конечно, не означает, что движение вперед - всегда прогресс.
Важной вехой в критике современного капитализма стало возникновение мир-системного анализа, связанного в генезисе с именами Фернана Броделя и Иммануэля Валлерстайна, исследовавших историко-географические аспекты мирового неравенства. Согласно И. Валлерстайну, в основе формирования этого неравенства лежали уникальное сцепление исторических обстоятельств и различия в формах эксплуатации и отчуждения труда в разных регионах Европы и мира: "Серией случайностей - исторических, экологических, географических - северо-западная Европа оказалась в XVI в. лучше приспособленной, чем другие части Европы, чтобы разнообразить свою сельскохозяйственную специализацию, добавив к этому и кое-какую промышленность (текстиль, кораблестроение, металлообработку). Северо-западная Европа возникла в качестве сердцевинной зоны этого мира-экономики, специализирующейся на сельскохозяйственном производстве, требующем более высокого уровня квалификации, что способствовало (по причинам, вновь слишком сложным, чтобы объяснять их здесь) развитию аренды и наемного труда как форм контроля над трудом. Восточная Европа и Западное полушарие стали периферийными зонами, специализирующимися на экспорте зерна, драгоценных металлов, дерева, хлопка, сахара - все это благоприятствовало использованию рабства и барщины как форм контроля над трудом. Европейское Средиземноморье стало полупериферийной зоной этого мира-экономики, специализирующейся на дорогой промышленной продукции (например, шелк), кредитной деятельности и транзакциях со специями, что имело своим следствием развитие в сельскохозяйственных районах издольщины как формы контроля над трудом и небольшой экспорт в другие регионы" [20, с. 37-38]. Важным элементом господства стран ядра мира-экономики был также сложившийся здесь союз капиталистических землевладельцев, купцов и чиновников [20, с. 40]. Наконец, огромную роль играли прямые военные захваты странами ядра стран расширяющейся периферии или, как минимум, ослабление периферийных государств посредством войн, подрывных действий и дипломатии [20, с. 41]. Результатом всех этих процессов и стало формирование капиталистической миросистемы.
Однако, включив в себя к началу ХХ века практически весь мир, капиталистическая миросистема потеряла способность к расширению и оказалась в кризисе, финальная стадия которого началась после развала СССР. Работа И. Валлерстайна "После либерализма" является обобщением его статей, написанных в начале 1990-х, в период гибели СССР и полураспада России, превращения США в главного мирового лидера-жандарма и торжества неолиберальной идеологии. В последнем, правда, сам Валлерстайн сильно сомневался, считая, что крушение СССР и повсеместное ослабление государственности ведут к деградации западного гражданского общества (нет врага - нет идеалов) и скорее маркируют собой конец 200-летней эры либерализма, чем его победу [21, с. 5-10].
Новую эпоху ослабленной неолиберальными реформами государственности И. Валлерстайн называет эпохой "группизма": "Мы живем в эпоху "группизма" - образования групп, имеющих защитный характер, каждая из которых стремится к достижению самосознания, на базе которого упрочивается солидарность и борьба за выживание одновременно с борьбой против других таких же групп" [21, с. 10]. Особенно беспокоит американского автора ситуация в "третьем мире", для которого И. Валлерстайн видит три возможности: или отказ от западных ценностей по образцу Иранской революции, или использование военной силы для укрепления собственных позиций по образцу С. Хусейна, или индивидуальное переселение граждан на Запад [21, с. 26-27]. Последний вариант, по мнению И. Валлерстайна (которое вполне подтвердилось), станет наиболее массовым. Какова будет реакция Запада (у И. Валлерстайна - Севера)? "Конечно, со стороны Севера последует (и она уже дает о себе знать) острая социальная реакция - призывы к введению более жесткого социального законодательства, направленного на ограничение социально-политических прав тех, кому удалось туда проникнуть. В результате de facto может быть достигнут худший из всех возможных компромиссов: неспособность эффективно предотвратить въезд мигрантов в сочетании со способностью обеспечивать им политически неполноценный статус" [21, с. 38], - пишет американский аналитик.
Позиция, связывающая отсталость периферии с негативным влиянием ядра капиталистической миросистемы, была подвергнута косвенной критике со стороны защитников неолиберального капитализма Дарона Аджемоглу и Джеймса А. Робинсона, считающих, что современные проблемы, и прежде всего проблемы "развивающихся" стран, связаны с плохим управлением, с коррупцией и отсутствием демократии: "Неважно, идет ли речь о Северной Корее, Сьерра-Леоне или Зимбабве, - мы покажем, что все бедные страны бедны по тем же причинам, что и Египет. А такие страны, как США и Великобритания, стали богатыми потому, что их граждане свергли элиту, которая контролировала власть, и создали общество, в котором политическая власть распределена более равномерно, правительство подотчетно гражданам и реагирует на их требования, а экономические стимулы и возможность разбогатеть есть у широких слоев населения" [1, с. 12]. Следует, однако, заметить, что в той же Англии после Славной революции политические права получили лишь 4% населения из числа наиболее состоятельных граждан. Сами Д. Аджемоглу и Дж. А. Робинсон выделяют инклюзивные и экстрактивные политические и экономические институты. Первые достаточно плюралистические и одновременно централизованные (мы бы назвали их рыночно-демократическими), поэтому они способствуют экономическому росту и развитию общества. Вторые концентрируют огромную власть и доходы в руках узкой группы (их следовало бы назвать олигархическими), поэтому порождают конфликты и, в конечном счете, ведут к застою и упадку общества и государства [1, с. 94].
Конечно, как отмечал еще П. Абеляр, в любом учении и в любом принципиальном споре есть некая доля истины, в чем легко убедиться, взглянув на нашу экстрактивную олигархию. Трудно найти вторую такую страну, где 1% населения контролирует более 70% собственности. Но в целом искусственность, политическую ангажированность и антиисторичность данной конструкции зарубежных авторов видно сразу. Так, например, политические и экономические институты СССР данные авторы считают в высшей степени экстрактивными, хотя любой нормальный трудящийся гражданин, успевший повзрослеть еще в советское время, мог бы сказать, что настоящая олигархия возникла именно в постсоветском пространстве. И здесь сама собой напрашивается мысль, что выход из сложившейся ситуации (во всяком случае, в России) следует искать не столько в плюрализации собственности, сколько в ее обобществлении. Говорить о плюралистичности той же Южной Кореи или Сингапура второй половины 1970-х гг., несмотря на успехи рыночной экономики, вообще не приходится. Да и современные США отличаются высокой степенью олигархичности и в политике, и в экономике, к тому же конфликтов там сейчас более чем достаточно. При этом среди альтернативных гипотез, которые рассматривают Д. Аджемоглу и Дж. А. Робинсон, мир-системный анализ вообще не упоминается.
Но особенно наглядно ангажированность данных авторов проявляется при выявлении ими исторических причин отсталости черной Африки, где главная роль отводится работорговле, а главными и практически единственными виновными называются африканские царьки: "В большинстве африканских стран существенная прибыль, которую приносила работорговля, приводила не только к увеличению ее масштабов и к тому, что права собственности защищались все хуже, но и к постоянным военным конфликтам и, следовательно, разрушению даже тех немногих институтов, что еще работали. В течение нескольких веков любой процесс централизации государства всегда рано или поздно поворачивал вспять, и в конечном счете попытки многих африканских стран построить централизованное государство так и остались безуспешными. Хотя иногда на почве эксплуатации выгодной работорговли в Африке все же появлялись сильные государственные образования, их власть была основана на вооруженном насилии и грабеже" [1, с. 133-134]. При этом Д. Аджемоглу и Дж. А. Робинсон считают, что большинство эпизодов военного вмешательства европейцев в африканские дела происходило под предлогом борьбы с рабством [1, с. 289].
Впрочем, даже если оставить в стороне "огромные прибыли" африканских царьков, которым платили за рабов стеклянными бусами, ромом, яркими тканями и т. п., то в любой торговле помимо продавца есть еще покупатель. А покупателями в африканской работорговле были как раз западные купцы из "инклюзивных" либеральных стран. В этом отношении значительно более историчным выглядит взгляд на развитие африканской работорговли того же И. Валлерстайна: "Рабов покупали по низкой непосредственной цене (цена производства предметов, которые давали в обмен за них) при отсутствии обычных скрытых издержек. То есть тот факт, что увоз человека из Западной Африки понижал производительный потенциал региона, обладал нулевой стоимостью для европейского мира-экономики, поскольку район не охватывался его системой разделения труда. Конечно, если бы работорговля полностью лишила Африку всех возможностей для дальнейших поставок рабов, тогда Европа столкнулась бы с реальными издержками. Но исторически до этого дело никогда не доходило. Но как только Африка стала частью периферии, реальная стоимость рабства в терминах производства прибавочного продукта в мир-экономике выросла до такого размера, что стало гораздо дешевле использовать наемный труд, даже на сахарных и хлопковых плантациях, что и произошло в XIX веке в Карибском бассейне и в других регионах использования рабского труда" [20, с. 48-49]. Никакой либеральной романтики борьбы с рабством, чисто бизнес. Рабы в большом количестве погибали во время транспортировки через океан, эксплуатировать их на месте в качестве работников на африканских плантациях оказалось дешевле.
Надо сказать, что далеко не все защитники современного либерального капитализма столь откровенно политически ангажированы, как Д. Аджемоглу и Дж. А. Робинсон. Так, например, известный маркетолог Ф. Котлер пишет: "Мы должны использовать инструменты планирования, внедрения, мониторинга и контроля социального маркетинга. Цель социального маркетинга - изменить или поддержать модели поведения, которые приносят пользу людям и обществу" [73, с. 38]. Правда, и у него проблемы африканских стран связаны не с колониализмом или разделением труда и доходов в миросистеме, а с господством там диктаторских режимов, преобладанием однопартийных систем и "социалистических" (?!) экономик [73, с. 31]. Сам Ф. Котлер вслед за П. Кольером предлагает использовать для помощи самым бедным странам различные инструменты: от международных льгот до военного (?!) вмешательства [73, с. 33]. Одним из способов сокращения бедности, по его мнению, может стать сокращение числа детей в бедных семьях, вплоть до проводимой до недавнего времени в Китае политики "одна семь - один ребенок" [73, с. 28-29]. Однако, как показывает опыт России, такое сокращение далеко не всегда приводит к уменьшению бедности, вдобавок, проблемы нередко просто откладываются на будущее, когда состарится экономически активное поколение.
По мнению Ф. Котлера, растущее неравенство в доходах и высокая безработица среди молодежи могут привести к серьезным классовым конфликтам и в развитых странах. С целью предотвращения этих конфликтов Ф. Котлер предлагает в качестве мер по смягчению социальных конфликтов повышение минимальной зарплаты, введение прогрессивного налогообложения, ликвидацию оффшорных зон, сокращение доли зарплаты руководителей по отношению к зарплате рабочих, ликвидацию налоговых лазеек для богатых, улучшение системы социального обеспечения, создание системы оплачиваемых отпусков и праздников (что особенно актуально для США - С. Б.) [73, с. 54-67, 91]. Однако сам же он замечает, что те же американские партии существуют на деньги богачей, а богатые в большинстве своем не хотят платить высокие налоги [73, с. 61-62]. Будучи капиталистическим оптимистом, Ф. Котлер пишет, что новые технологии приводят к исчезновению одних профессий и появлению других, но тут же добавляет, что группа постоянных безработных продолжает расти, а новые рабочие места появляются по большей части в низкооплачиваемых сферах: в розничной торговле, в сетях быстрого питания, в различных сферах временной деятельности (без социальных пособий), в низкооплачиваемой сфере обслуживания [73, с. 107-109]. К недостаткам современного капитализма американский маркетолог, по учебникам которого учились рекламные специалисты всего мира, относит также засилье рекламы и всеобщую зависть к материальному благополучию соседей [73, с. 247].
Следует также отметить, что не все представители мир-системного анализа являются противниками современного либерального капитализма, взять, например, сына и внука швейцарских банкиров итальянского экономиста Джованни Арриги, по мнению которого, основная особенность развития капиталистической миросистемы состоит в чередовании эпох материальной экспансии (т. е. роста производства) с фазами финансового возрождения и экспансии. Именно в такую фазу и вступил с 1970-1980-х гг. американский капитализм [5, с. 44]. При этом, как отмечает итальянский экономист: "Всякий раз, когда мировые процессы накопления капитала для данного времени достигали своих пределов, наступали продолжительные периоды межгосударственной борьбы, в течение которых государства, контролировавшие или готовые установить контроль над наиболее важными источниками избыточного капитала, стремились также приобрести организационные возможности, необходимые для продвижения, организации и регулирования новой фазы капиталистической экспансии, еще более масштабной и широкой, чем прежде" [5, с. 54]. Похоже, что сегодня мы живем как раз в начале такого периода нестабильности. Дело, однако, осложняется тем, что ныне капиталистическая система охватила практически весь мир, расширяться почти что некуда.
Новая эпоха, с одной стороны, характеризуется все большей поляризацией миросистемы. Как отмечает относительно ситуации 1980-х гг. Дж. Арриги: "Американское соперничество за мобильный капитал на мировых денежных рынках для финансирования "второй холодной войны" и "покупки" голосов избирателей внутри страны при помощи снижения налогов привело к внезапному прекращению притока средств в страны "третьего" и "второго" мира и резкому сокращению мировой покупательной способности" [5, с. 63]. С другой стороны, появились новые центры накопления капитала в лице Японии и менее крупных восточноазиатских государств [5, с. 55]. При этом тот же японский капитал осуществлял финансирование экономики США, извлекая из этого весьма незначительные выгоды [5, с. 59]. По мнению Дж. Арриги, это связано с тем, что в условиях системного кризиса США превратились в международного полицейского, в силу по поддержанию порядка [5, с. 72].
Американская мировая гегемония, по сравнению с предшествовавшей британской, по мнению Дж. Арриги, в политическом плане изначально была значительно жестче: "По сравнению с фритредерским империализмом институты американской гегемонии существенно ограничивали права и возможности суверенных государств выстраивать свои отношения с другими государствами и собственными подданными, как они считали нужными" [5, с. 113]. Одновременно важнейшим отличием эры США стал также резкий рост числа и влияния транснациональных компаний. В результате, согласно Дж. Арриги, международный капитал подчинил себе государство: "К 1970 году, когда наступил кризис американской гегемонии, воплощенной в порядке "холодной войны", транснациональные компании создали мировую систему производства, обмена и накопления, не подчинявшуюся ни одному государству и способную подчинить своим "законам" любого члена межгосударственной системы, включая Соединенные Штаты" [5, с. 120]. При этом данные процессы вряд ли следует рассматривать как победу предпринимательства над бюрократией. Как отмечает сам Дж. Арриги, американские вертикально интегрированные компании были изначально высоко бюрократизированными структурами, и с расширением сферы их влияния роль бюрократии только росла [5, с. 313].
В конце ХХ века, согласно Дж. Арриги, в мире возникла ситуация системного хаоса: "Целые общества, страны и даже континенты, как в случае с Африкой южнее Сахары, объявлены "избыточными", ненужными для меняющейся экономики накопления капитала в мировом масштабе. В сочетании с крахом мирового могущества и территориальной империи Советского Союза исключение этих "избыточных" обществ из мировой системы снабжения вызвало множество проявлений вражды, зачастую сопряженных с насилием, по поводу того, "кто кого избыточней", или - еще проще - по поводу присвоения ресурсов, ставших редкими вследствие этого исключения" [5, с. 416]. Как показывает современный российско-украинский конфликт, дело отнюдь не ограничилось только Африкой.
Одновременно происходило значительное усиление новых финансовых центров в Восточной Азии, прежде всего в Японии, что, по мнению Дж. Арриги, стало для США мощным стимулом к формированию структур надгосударственного мирового правительства [5, с. 425]. При этом сам японский бизнес еще с 1960-х гг. стал посредником между американским платежеспособным спросом и дешевой азиатской рабочей силой [5, с. 429]. После кризиса перенакопления конца 1960-х - начала 1970-х японский капитал встал на путь транснациональной экспансии, что способствовало распространению по всему миру разработанной в Японии многослойной системы субподрядов. В японском варианте эта система не только связывала крупные, средние и мелкие компании в рамках определенной сферы производства, но и распространялась на сферу сбыта[5, с. 431-432]. Одним из результатов использования данной системы стало сегментирование рынка рабочей силы, что в соединении с использованием более дешевой рабочей силы ряда стран Восточной Азии резко усилило классовые позиции капитала в мире [5, с. 432-433].
В будущем Дж. Арриги видит несколько возможных вариантов развития: усиление глобальной конкуренции финансовых центров Востока и Запада; возврат западной гегемонии через формирование глобальной империи; занятие восточноазиатским капиталом ведущих позиций в системных процессах накопления капитала; отмирание капитализма ("противорынка") вместе с государственной властью и возвращение рыночной экономики к некоему анархическому порядку; гибель человечества в новой мировой войне [5, с. 446-448]. Характерно, что среди этих вариантов не упоминается переход к более высокому способу производства. Видимо, никакого более высокого способа производства, чем капитализм, Дж. Арриги не представляет.
На наш взгляд, структурная модель современной миросистемы, предложенная Дж. Арриги, достаточно верна, но за двумя исключениями, касающимися стран полупериферии. С конца ХХ века происходит резкое экономическое и военно-политическое усиление Китая, а с начала XXI века сходные процессы, хотя и более слабые, наблюдаются и в России. В результате правящие олигархические элиты этих стран стали все более тяготиться всеобъемлющей американской гегемонией. Особенно болезненно эта гегемония стала восприниматься в России, где с влиянием США не без оснований связывали экономический развал и социальную катастрофу 1990-х. Китайская элита (коммунистическая, скорее, по названию) тем временем стала создавать параллельную экономическую периферию из оставленных мировым бизнесом "без внимания" стран Африки и Средней Азии. С другой стороны, в правящей элите США усилилось стремление наказать "строптивых". Среди способов наказания видное место заняли поддержка сепаратизма в Китае и русофобии в странах бывшего СССР. Миросистема стала еще более нестабильной и непредсказуемой.
Впрочем, не стоит исключать и такого сценария, что именно эта нестабильность может стать в России и в КНР толчком к коммунистической революции. Как писал Д. Бенсаид: "В отличие от религиозного чуда, возникающего из ничего или из чистой воли божества, у революций есть свои причины. Но революции происходят там и тогда, где и когда их не ждут. Всегда несвоевременные и вечно приходящие на встречу не вовремя, они удивляют и поражают" [10, с. 68]. Война - один из главных двигателей революционного процесса. Но какой ценой это происходит! Как отмечает Д. Бенсаид: "Как из франко-германской войны возникла революция Коммуны, из Первой мировой войны возникла Октябрьская революция, а из Второй мировой - китайская, греческая, вьетнамская, югославская революции... Но какой ценой! Они возникну на ужасающей горе руин и трупов, груз которых будет все сильнее на жизнь и сознание живущих (или выживших)" [10, с. 75]. Не лучше ли революция без войны, точнее, революция вместо войны?
Сходную с нарисованной Дж. Арриги структурой миросистемы описывают и американские авторы Майкл Хардт и Антонио Негри, делающие, однако, куда более радикальные выводы. По их мнению, в современном мире появилась "сетевая власть" как новая форма суверенитета, в качестве основных компонентов которой выступают ведущие национальные государства и наднациональные институты, крупнейшие капиталистические корпорации и другие силы [129, с. 2]. Эту глобальную структуру данные авторы называют Империей, которая, по их мнению, правит, используя как многочисленные конфликты (частью специально провоцируемые), так и процессы глобализации [129, с. 4]. Соединенные Штаты выступают в данной системе в роли глобального полицейского: "Страной, ограничивающей правовые гарантии и свободы населения и суверенитет других национальных государств, выступают США, что подрывает и их собственную республиканскую традицию" [129, с. 21]. Орудием контроля становится перманентная глобальная гражданская война, идеологически оформленная как священная борьба с терроризмом, что позволяет вести ее чрезвычайно долго, устанавливая внутри отдельных стран контроль, близкий к тотальному [129, с. 13-31]. Общий порядок на основе ползучего хаоса поддерживается также угрозами геноцида и ядерной катастрофы, "строительством наций" в таких оккупированных странах, как Ирак или Афганистан, периодическими военно-полицейскими акциями устрашения и осуществлением Соединенными Штатами и международными судами наднациональной юрисдикции на основе концепции "преступлений против человечности" [129, с. 33-47]. Законным и нравственным считается то, что соответствует интересам глобальнного имперского порядка [129, с. 48]. Мы сейчас хорощо можем это видеть на примере международного суда над участниками межнациональной войны в Югославии, когда из руководителей судят и осуждают практически одних только сербов, да и на примере мощной антироссийской компании в СМИ тоже. Новую олигархическую всемирную сверхвласть Майкл Хардт и Антонио Негри называют биовластью. При этом глобальной буржуазии все более противостоит глобализирующееся общество, называемое американскими авторами множеством: "В противоположность буржуазии и всем прочим привилегированным, ограниченным классовым образованиям, множество способно формировать общество самостоятельно: как мы убедимся это - главное с точки зрения возможностей прогресса демократии" [129, с. 9].
По мнению М. Хардта и А. Негри, новый имперский порядок не может быть ни устойчивым, ни легитимным: "Когда вслед за упадком монополии на легитимное применение силы сокращаются суверенные функции национальных государств, конфликты начинают множиться, прикрываясь бесконечной чередой эмблем, идеологий, религий, требований и идентичностей" [129, с. 50]. Нам данная ситуация может быть очень даже понятна на примере Украины. Когда и российской, и украинской власти выгодно лепить из соседа образ врага для поддержания внутренней стабильности и формирования пресловутой "национальной идентичности" (что на Украине выглядит особенно гротескно), конфликт в Донбассе рискует превратиться в почти что вечный.
Внутри общества политическая неустойчивость дополняется касающейся почти каждого работающего неустойчивостью рынка труда, выгодной работодателям, но порождающей все большее отчуждение для рабочих: "...в силу контрактных условий и принципов вознаграждения за нематериальный труд, которые имеют тенденцию к распространению на весь трудовой рынок, положение труда в целом становится менее прочным. В различных формах нематериального труда есть, например, тенденция к размыванию различий между рабочим и нерабочим временем, вследствие чего рабочий день беспредельно увеличивается и заполняет всю жизнь. Еще одна его черта сводится к тому, что нематериальный труд осуществляется без прочных долговременных контрактов и тем самым оказывается в рискованной ситуации обретения повышенной гибкости (для выполнения одновременно нескольких задач) и мобильности (для постоянного перемещения между различными местами работы)" [129, с. 90].
Одно дело - признавать наличие всемирной олигархической Империи, другое - разрабатывать методы борьбы с ней. Как считают М. Хардт и А. Негри, для такой борьбы лучшим образом подходят методы многоцелевой и полиформной партизанской войны: "Методы партизанской войны стали приспосабливаться к новым условиям производства по завершении эры фордизма благодаря появлению информационных систем и сетевых структур. Наконец, по мере того, как партизанская война воспринимала черты биополитического производства и распространялась по всем тканям общества, она стала непосредственно выдвигать в качестве своей цели производство субъективного начала, причем имеющего черты экономические и культурные, материальные и нематериальные" [129, с. 108]. Характерные для постфордизма сети информации, коммуникации и сотрудничества выступают и в качестве важнейших каналов новой партизанской войны [129, с. 110]. Главные ценности сетевой борьбы опять же отражают в чем-то ценностный мир работников нематериальной сферы постфордизма: это креативность, коммуникация и сотрудничество [129, с. 111].
Правда, сами американские авторы, поддерживая различные автономные протестные движения (например, феминисток, геев и лесбиянок), стремятся всячески отмежеваться от марксизма: "Сегодня можно опять выдвигать проблему того, как потребности пролетариата способны оправдать новые формы власти. Если перевести это на несколько иной язык, вопрос прозвучит так: как трансформировать классовую борьбу в социальную войну или, опять-таки выразившись по иному, как можно использовать империалистическую войну для перехода к войне революционной. Но сейчас ясно, что делать это - значит снова пережевывать сюжеты, которые давно устарели, изношены и поблекли" [129, с. 119].
Однако, на наш взгляд, если вы, собираясь бороться с капиталистической империей, не идете к марксизму, он сам придет к вам. Как пишет Д. Бенсаид: "Современное общество усложняет противоречия и умножает различия в классе, роде, культуре, возрасте, происхождении... И хотя они не сводятся друг к другу, все они обусловлены системным господством капитала. Вот почему, не отрицая их специфики, классовая борьба, выходящая за пределы отдельных епархий и междусобойчиков, может послужить и поводом для объединения" [10, с. 50[110, с. 189].]. Говоря о современном рынке труда (а именно это, а отнюдь не проблемы геев и лесбиянок, напрямую касается большинства населения), Майкл Хардт и Антонио Негри отмечают: "То, что называют гибкостью рынка труда, подразумевает: никакая работа не является гарантированной. Нет четкого деления, а взамен появилась серая зона, в которой кое-как - между занятостью и безработицей - перебиваются все работающие" [129, с. 168]. Нематериальный труд под властью капитала так же подвержен эксплуатации, как и труд материальный [129, с. 187]. При этом сам нематериальный труд, в противовес прибыли, все более становится общественным: "Производство идей, образов и знаний не только совершается совместно - никто, в сущности, в одиночку не думает, всякая мысль создается сообща, в контакте с прошлыми и нынешними размышлениями прочих людей - но, кроме того, всякая новая идея или новый образ требуют новых возможностей совместного творчества и их обеспечивают" [129, с. 185]. Короче, пролетарии умственного труда, объединяйтесь! В том числе и с пролетариями физического труда.
Так в чем же сущность кризиса современной цивилизации? Для ответа на этот вопрос, думается, следует обратиться к тому, что на протяжении веков подспудно или открыто признавалось главной проблемой философии - к проблеме смысла человеческой жизни. И тогда в свете всего сказанного и в качестве некоего обобщения главной проблемой современности становится не отсутствие "демократии", не усиление глобального неравенства в миросистеме, а капиталистическое отчуждение труда, касающееся подавляющего большинства населения Земли. Как отмечал советский философ Э. В. Ильенков: "Отчуждение (Entfremdung) - это не локальная проблема какой-либо одной страны или ряда стран, которая перестает быть проблемой, как только мы пересечем государственную границу этих стран. Это всемирно-историческая проблема, практически еще мировой историей не разрешенная" [49, с. 256]. А все остальные проблемы: отсутствие реальной демократии, мир-системное неравенство, упадок образования, свертывание "социального государства", сциентизация науки, разрушение и дегуманизация искусства, рост политической нестабильности, - являются производными. Показать, как это происходит - и есть главный сюжет нашей работы.
В политических спектаклях обычный человек участвует раз или два в четыре года, а на работу ходит пять или шесть дней в неделю. Однако надо отметить, именно политика в соединении с экономикой являются наиболее динамичными сферами социальной жизни. Поэтому сочинение, посвященное проблеме отчуждения труда, не может не быть политически ангажированным. Чтобы данная ангажированность не мешала некоторой требуемой от науки объективности, мы стараемся приводить различные точки зрения, в т. ч. и активных противников коммунизма и марксизма. Читатель волен выбирать. Для облегчения данной задачи в работе в подавляющем большинстве случаев цитируется литература, имеющаяся на русском языке. Из проблем, связанных с исследованием влияния отчуждения труда на развитие кризисных процессов в современной цивилизации, особое внимание уделяется становлению и кризису общества потребления, росту социальной и внешнеполитической нестабильности, кризису образования, науки и искусства. Специальный (хотя и небольшой) раздел посвящен советскому обществу. Это общество иногда называют обществом мутантного социализма, возникшего еще до появления пригодной для социализма материально-технической базы [15, с. 291]. Однако, во-первых, следует отметить, что все переходные формы неизбежно являются мутантными. Во-вторых, первичные переходные формы, как правило, возникают раньше, чем появляется материальная база, характерная для классических форм нового способа производства. Достаточно вспомнить итальянское Возрождение, начавшееся за четыреста с лишним лет до английской промышленной революции. Но разве от этого Возрождение перестало быть Возрождением, давшим миру образцы культуры, актуальные до сих пор? Такие эпохи, как итальянское Возрождение или советский коммунизм, и в своих достижениях, и в своих провалах как раз и являются образцами, требующими серьезного анализа и уважения. Они будят воображение своими идеалами, не позволяя миру уснуть под проводимым олигархией гипнозом "конца истории".
Глава 1. Капиталистическое отчуждение труда в свете формирования и кризиса "общества потребления"
Проблема отчуждения труда впервые была поставлена еще Г. В. Ф. Гегелем, писавшим в своих "Лекциях по философии истории": "Бесконечное право субъекта заключается в том, что сам он находит удовлетворение в своей деятельности и в своем труде" [28, с. 75]. Однако гармония, по мнению Гегеля, является в истории не нормой, а исключением: "Всемирная история не есть арена счастья" [28, с. 79].
Эта проблема приобретает особое значение у молодого К. Маркса, который уже в "Экономическо-философских рукописях 1844 года" рассматривает процесс превращения человека в товар в рамках капиталистической экономики: "Спрос на людей неизбежно регулирует производство людей, как и любого другого товара. Если предложение значительно превышает спрос, то часть рабочих опускается до нищенского уровня или до голодной смерти" [85, с. 307-308]. Не верящие Марксу чувствительные либералы могут посмотреть на то, что происходит сейчас в беднейших странах Африки и Юго-Восточной Азии. Но и повышение зарплаты часто оборачивается для рабочего серьезными проблемами, т. к. стимулирует его надрываться за работой, сокращая свое и без того небольшое время досуга и продолжительность собственной жизни [85, с. 310]. Данная ситуация в условиях современной пролетаризации интеллигенции блестяще отражена в известном анекдоте о том, почему учителя работают на полторы ставки: на одну ставку есть нечего, а на две - некогда.
Рабочий превращается в раба капитала, "накопление которого противостоит ему как нечто для него опасное" [85, с. 311-312]. Разделение труда делает рабочего все более односторонним и зависимым, создавая конкуренцию не только людей, но и машин [85, с. 312]. Заработная плата рабочего определяется тем, сколько ему необходимо, чтобы иметь способность трудиться [85, с. 315]. Чем больше совокупный рабочий производит, тем более низко ценится сам: "В прямом соответствии с ростом стоимости мира вещей растет обесценение человеческого мира" [85, с. 324]. Так процесс труда порождает самоотчуждение: "Самоотчуждение рабочего в его продукте имеет не только то значение, что его труд становится предметом, приобретает внешнее существование, но еще и то значение, что его труд существует вне его, независимо от него, как нечто чужое для него, и что этот труд становится противостоящей ему самостоятельной силой; что жизнь, сообщенная им предмету, выступает против него как враждебная и чуждая" [85, с. 325]. Узкоспециализированный рабочий оказывается в рабстве у предмета своего труда: "Венец этого рабства в том, что он уже только в качестве рабочего может поддерживать свое существование как физического субъекта и что он является рабочим уже только в качестве физического субъекта" [85, с. 326].
Сам труд становится для рабочего не средством саморазвития, а средством саморазрушения, принудительным трудом: "В результате получается такое положение, что человек (рабочий) чувствует себя свободно действующим только при выполнении своих животных функций - при еде, питье, в половом акте, в лучшем случае еще расположась у себя в жилище, украшая себя и т. д., - а в своих человеческих функциях он чувствует себя только лишь животным" [85, с. 328]. В условиях капитализма деятельностное саморазвитие, по мнению К. Маркса, неизбежно превращается в свою противоположность - в самоотчуждение: "Деятельность выступает здесь как страдание, сила - как бессилие, зачатие - как оскопление, собственная физическая и духовная энергия рабочего, его личная жизнь (ибо что такое жизнь, если она не есть деятельность?) - как повернутая против него самого, от него не зависящая, ему не принадлежащая деятельность. Это и есть самоотчуждение..." [85, с. 329].
Самоотчуждение человека неизбежно влияет на всю систему общественных отношений: "Непосредственным следствием того, что человек отчужден от продукта своего труда, от своей жизнедеятельности, от своей родовой сущности, является отчуждение человека от человека" [85, с. 333]. В основе отчуждения находится частная собственность [85, с. 337]. При этом отчуждение распространяется на все классы общества, включая капиталистов, служащих увеличению своего капитала: "Прежде всего необходимо заметить, что все то, что у рабочего фигурирует как деятельность отчуждения, самоотчуждения, у не-рабочего выступает как состояние отчуждения, отчужденности" [85, с. 339].
Противоположностью обществу отчуждения, обществу частной собственности у К. Маркса выступает коммунизм: "...коммунизм есть положительное выражение упразднения частной собственности; на первых порах он выступает как всеобщая частная собственность" [85, с. 340]. Именно такой в значительной степени была ситуация в СССР в период расцвета социалистической системы, хотя равенства в оплате труда так и не наступило. Но для К. Маркса это лишь первая стадия. В своем развитии коммунизм - это "...положительное упразднение частной собственности - этого самоотчуждения человека - и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства достигнутого развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному" [85, с. 343-344]. При этом общественное и индивидуальное не противопоставляются друг другу: "Индивид есть общественное существо. Поэтому всякое проявление его жизни - даже если оно и не выступает в непосредственной форме коллективного, совершаемого совместно с другими, проявления жизни, - является проявлением и утверждением общественной жизни" [85, с. 347]. Главным результатом должен стать новый человек - целостный, всесторонний, глубокий во всех своих чувствах и восприятиях [85, с. 352].
Как писал современный отечественный философ Е. Я. Режабек: "Единственно достойная цель общественной жизнедеятельности - обеспечить каждому производящему индивиду способность к вечному движению становления" [103, с. 42]. По мнению данного автора, именно саморазвитие субъекта в процессе деятельности и является преодолением отчуждения: "В чем моя внутренняя уверенность, что выпрямляет мою спину, поднимает голову, направляет мой взгляд вперед? - спрашивает М. М. Бахтин. И отвечает: я восполняю себя из предстоящего, должного, желанного, только в будущем лежит действительный центр тяжести моего самоопределения" [103, с. 29]. Противоположная ситуация в деятельности - это и есть отчуждение: "Если активность принадлежит объекту, если он целиком поглощает меня, то я зависим от него: не я делаю себя другим, а он делает меня другим; я его объект, а не он мой объект. Там, где объект целиком вбирает или превышает активность субъекта, он лишает субъекта свободы выбора, свободы движения в будущее" [103, с. 27]. Развитие узкой специализации в результате углубления общественного разделения труда при капитализме как раз и приводит к такому результату: "Если деятельность односторонняя, замыкается на специфическом предмете, то в субъекте укореняется лишь одно предметное определение. Человек делается слепым и глухим ко всему, что выходит за пределы его упрочившегося предметного бытия. Из такого понимания Гегель сделал далеко идущие социально-экономические выводы. Вслед за Адамом Смитом Гегель ухватывает калечащее индивида содержание общественно-разделенного труда" [103, с. 31].
Карл Маркс пытался найти выход из данной ситуации. Как отмечает, ссылаясь на него, Е. Я. Режабек: "Кругообороты производства индивида, производства материальных условий его существования и производства общественных отношений направлены на то, чтобы дать "индивиду возможность посредством его особенной деятельности пользоваться всеобщим производством", сделать его способным ко всестороннему общественному развитию" [103, с. 60]. Сам Е. Я. Режабек, правда, видел выход в переходе к государственно-финансовому капитализму и в развитии информационной сферы [103, с. 275-302]., но современная ситуация наглядно показывает, что данные процессы не только не устраняют противоречий капитализма, но обостряют их. Как пишет Д. Бенсаид: "Тогда как технологии воспроизводства и коммуникации могут обеспечить бесплатный доступ к значительному числу благ, частная собственность представляется результатом общего процесса экспроприации и, соответственно, тормозом инноваций" [10, с. 51].
Современные отечественные авторы А. В. Бузгалин и А. И. Колганов видят корень отчуждения в зависимости Человека-творца от материального производства, от чуждых ему социальных сил: "Собственные качества и способности Человека-творца истории (цели и средства, процесс и плоды его деятельности, его чувства и отношения к другим людям) превращаются в мир внешних, чуждых, неподвластных человеку и непознаваемых им социальных сил. Эти социальные силы - разделение труда и отношения эксплуатации, денежный фетишизм и религия - как бы присваивают человеческие качества и тем самым превращают Человека-творца в функцию и раба данных внеличностных сил" [15, с. 45-46]. Противоположностью отчуждения для данных авторов является синтез социального творчества и труда (деятельности), задача состоит в том, чтобы изменить социальные условия так, чтобы к сотворчеству оказался причастен каждый [15, с. 52].
Современная информатизация, по их мнению, не ликвидировала отчуждения, создав новый мир псевдокультурных благ (массовую культуру), направленных или на воспроизводство рабочей силы, или на разрушение личности [15, с. 61-62]. В новых условиях, по мысли А. В. Бузгалина и А. И. Колганова, именно свободное от работы время становится временем формирования творческой личности, являющейся главным средством прогресса мира [15, с. 70-72]. Данному процессу противостоит процесс узкой профессионализации, формирования частичного работника, подчиненного машине, компьютеру или информационной сети [15, с. 81]. Важнейшей консервативной социальной силой, формирующей идеологию (неолиберализм) и методологические основы (постмодернизм) господства капитала выступает интеллигенция. Как отмечают А. В. Бузгалин и А. И. Колганов: "Для этой социальной группы характерны не только индивидуализм (идущий от творческого начала деятельности), а значит и разобщенность, но и подчиненное социальное положение в системе гегемонии капитала (любимый холуй хозяина), а также отсутствие прочной материальной базы своей деятельности (например, "обычной", относительно более устойчивой, чем интеллектуальный капитал, частной собственности)" [15, с. 435].
Однако, как все мы хорошо знаем, в условиях информатизации и повальной бюрократизации современного капитализма положение значительной части интеллигенции оказывается весьма неустойчивым, а ее предназначенное для саморазвития свободное от работы (добывания средств к существованию) время, пожираемое выполнение различных ненужных инструкций, составлением формальных планов и отчетов и т. п., стремится к нулю. Как отмечает Д. Бенсаид: "В реальности современного мира капитализм совмещается со своим понятием. Он превращает в товар все - вещи, услуги, знания, живые организмы. Он доводит до предела приватизацию общего достояния человечества. Он развязывает конкуренцию всех против всех. В развитых странах 90% трудоспособного населения - это наемные работники" [10, с. 6]. Это, по мысли А. В. Бузгалина и А. И. Калганова, и порождает необходимость участия интеллигенции в социальном протесте: "Поскольку же в мире отчуждения культура (в частности, познание законов исторического развития) и энергия социального протеста отделены друг от друга, постольку задача социального освобождения рождает грандиозной сложности проблему интеграции конструктивной творческой деятельности, создающей и воспроизводящей мир культуры (креатосферы) и энергии социального протеста, порождаемой противоречиями мира отчуждения; интеграции культурно-творческого потенциала интеллигенции и потенциала социального протеста трудящихся" [15, с. 437]. По мнению данных авторов, социальная революция и "простого" человека делает творцом [15, с. 457].
И здесь данные авторы прямо следуют мысли К. Маркса. Как писал Э. В. Ильенков: "Именно в "Философско-экономических рукописях", т. е. именно в ходе критики гегелевского взгляда на природу человека, Маркс как раз и освободился полностью от понятия абсолютного духа как от принципа, существующего до и вне реального человека, и самое понятие этого абсолютного духа вывел как результат, как следствие определенных, исторически конкретных взаимоотношений между лицами умственного и физического труда, из разделения труда, из факта реального "отчуждения" науки, т. е. мышления в его высших потенциях, от основной массы индивидов, составляющих большинство человеческого общества" [49, с. 250]. По мнению данного автора: "Превратить "частную собственность" в собственность "всего общества" - это значит превратить ее в реальную собственность каждого индивида, каждого члена этого общества, ибо в противном случае "общество" рассматривается еще как нечто абстрактное, как нечто отличное от реальной совокупности всех составляющих его индивидов" [49, с. 277]. И здесь же возникает проблема полноты человеческой самореализации уже при социализме: "Со стороны "индивида" эта задача как раз и предстает как задача социальной педагогики, как задача превращения каждого индивида из односторонне развитого профессионала, раба наличного разделения труда во всесторонне развитую индивидуальность, способную без особого труда и личных трагедий менять виды деятельности" [49, с. 283].
Это, конечно, не означает, что при коммунизме все будут заниматься всем. На наш взгляд, это означает, что у каждого человека должен быть достаточно широкий веер возможностей самореализации, а такая ситуация складывается только при коллективном характере труда. Как отмечал Э. В. Ильенков: "Непосредственно кооперированные, т. е. сознательно объединившиеся вокруг общего (коллективного) дела, индивиды оказываются не только способны, но и вынуждены взять на себя осуществление всех тех деятельных функций, которые движение "частной собственности" от них отчуждает" [49, с. 285]. Социальные потребности, в т. ч. и потребность в творчестве, и потребность в освоении новых сфер деятельности, и потребность в познании, и потребность в участи в управлении, - не застывшие категории, они постоянно диалектически развиваются. Только при капитализме их развитие лимитировано в первую очередь интересами капитала и им же подчиняется (это хорошо видно, например, при рассмотрении обязательного регулярного повышения квалификации преподавателей, которое ныне часто превращается в новый налог на них, уплачиваемый иногда временем, а иногда и деньгами). Как пишет, ссылаясь на К. Маркса, тот же Д. Бенсаид: "Маркс имел в виду, что социальные потребности несводимы к элементарным физическим потребностям в питании и сне. Они исторически развиваются. Они обогащаются, становятся более разнообразными, и их признание обществом - результат соотношения сил" [10, с. 107]. Отметим, что уже при современном капитализме возникает проблема организации коллективной деятельности. Конечно, многие виды деятельности навсегда останутся индивидуальными. Но разве когда мы пишем книги или картины, мы не опираемся на опыт предшественников и современников?
Из работ современных зарубежных марксистов, обращающихся к проблеме отчуждения труда, отметим книги уже неоднократно цитированного нами французского философа Даниэля Бенсаида и англичанина Тьерри Иглтона. Д. Бенсаид отмечает, что в современном мире происходит резкая актуализация проблемы отчуждения, вызванная принудительной индивидуализацией, атомизацией общества: "Индивид эпохи модерна, чтобы достичь самореализации, нуждался в разных формах социальной солидарности (рабочий кодекс, социальное страхование, пенсия, статус постоянного работника, государственные услуги), которые как раз и стремятся разрушить либеральные контрреформы, чтобы низвести общество до состояния безжалостных джунглей всеобщей конкуренции" [10, с. 58]. Даже в развитых странах происходит относительное (а порой и абсолютное) снижение доходов трудящихся: "В период 1980-2006 гг. доля заработной платы в добавленной стоимости предприятий уменьшилась, таким образом, с 67% до 57% в пятнадцати наиболее богатых странах Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР). Итогом стало относительное понижение платежеспособного спроса, сглаживаемое наращиванием кредитования и военных расходов, а также ужасающим разрывом в доходах" [10, с. 137]. К этому добавилось стремительное сокращение социальных обязательств капитала, выразившееся в переводе расходов на медицинское обслуживание и образование в разряд частных трат [10, с. 107].
Превращение части рабочих в акционеров отнюдь не привело к какому-либо положительному решению проблемы отчуждения, создав ситуацию социальной шизофрении: "Разорванный рабочий, раздвоившийся на наемного сотрудника и акционера, обратившись против самого себя, отныне будет заинтересован в том, чтобы, будучи акционером, еще больше эксплуатировать себя и даже уволить себя, чтобы поднять курс собственных акций" [10, с. 109]. В условиях господства капиталистического рынка любое акционерное предприятие с участием рабочих останется капиталистическим, и это найдет свое отражение не только в его взаимодействии с рынком, но и во внутренних взаимоотношениях. В конечном результате, по мнению Д. Бенсаида, данную систему радикально изменить может только революция: "Сохранять верность критическому посылу марксизма - значит по-прежнему считать, что наш мир конкуренции и войны всех против всех невозможно реформировать при помощи косметического ремонта, что его нужно ниспровергнуть, и задача эта сегодня как никогда актуальна" [10, с. 180]. Конечной целью здесь выступает преодоление отчуждения: "Развитие способностей и возможностей каждого - это более надежный критерий прогресса, нежели рост производства, оборачивающийся экологическими бедствиями" [10, с. 59].
Английский марксист Тьерри Иглтон обращает первоочередное внимание на кризисные явления, связанные с деиндустриализацией развитых стран и усилением капиталистической эксплуатации остальных в рамках современной миросистемы: "Новые информационные технологии превратились в ключевой ресурс нарастающей глобализации системы, и одновременно горстка транснациональных корпораций в погоне за легкими прибылями распределяла по планете свое превосходство и инвестиции. В результате перевод значительной части производственных мощностей в "слаборазвитые" страны с дешевой рабочей силой привел некоторых не видящих дальше своего живота западных деятелей к выводу, что тяжелая промышленность вовсе должна исчезнуть с нашей планеты. Последовавшие за этими масштабными изменениями массовые международные перемещения рабочей силы, в свою очередь, по мере того как в наиболее развитые экономики вливались обездоленные мигранты, привели к возрождению расизма и фашизма [48, с. 30-31]. В новых условиях неверие прежних радикалов 1960-х в возможность сущностного изменения мира привело к победе постмодернизма, основным постулатом которого был вера в то, что будущее есть просто повторение настоящего плюс больше разнообразия [48, с. 32-33].
Впрочем, возможно, что дело было не только в неверии, но и в предательстве. Как писал о практике постмодернистской политики современный марксистский исследователь Б. Ю. Кагарлицкий: "Если уж заниматься практической работой, защищая интересы представителей ущемленных групп, то проблему проще всего решать в индивидуальном порядке (что уже показали на собственном примере бывшие бунтари). В итоге высший средний класс, ранее пополнившийся некоторым числом выходцев из рабочих семей, впитывает в себя определенное число афроамериканцев, пуэрториканцев, гомосексуалистов. Увеличивается и число женщин, занимающих ответственные посты" [52, с. 163-164]. Увы, продвижение вверх по социальной лестнице отдельных лиц той или иной ущемленной группы обычно отнюдь не улучшало положения остальных ее представителей, да и дискриминация, как правило, осуществляется не по одному (интересному для определенного политического движения), а по нескольким признакам [52, с. 164]. А бывшие бунтари, сделав карьеру, присмирели.
С конца ХХ века реальная ситуация для большинства населения Земли стала резко ухудшаться, что создало угрозу глобальной катастрофы. Как пишет Т. Иглтон: "Согласно данным Всемирного банка, в 2001 году 2,74 миллиарда человек жили на сумму менее двух долларов в день. На этом фоне отнюдь не выглядит невероятным будущее, в котором ядерные державы ведут войну из-за оскудевших ресурсов, причем это оскудение в значительной мере является следствием как раз капиталистического хозяйствования" [48, с. 35]. При этом положение работников в самих развитых странах и в интеллектуальных сферах деятельности также имеет тенденцию к ухудшению: "Многие из тех, кого традиционно относили к нижнему слою среднего класса - преподаватели, муниципальные работники, механики, журналисты, администраторы среднего звена и офисный персонал, - поскольку они попадают под пресс строгого руководящего контроля, становятся предметом неумолимого процесса пролетаризации" [48, с. 222].
Демократичность, бесконфликтность и бесклассовость современного капитализма все более явно обнаруживает свой мнимый характер: "В то время как главы корпораций надевают джинсы и кроссовки, демонстрируя демократичность, более одного миллиарда человек ежедневно ложатся спать голодными" [48, с. 210]. В этих условиях трудящиеся должны взять историческую инициативу в свои руки. Иначе крах капитализма может привести не к прогрессу, а к варварству [48, с. 245], как это было, например, при развале Римской империи. Новые левые движения (например, движение за равноправие женщин), которые порой пытаются противопоставить коммунистическому с целью раскола левого блока, по мнению Т. Иглтона, совсем не новые: "Женщины всегда составляли значительную часть рабочей силы, а расовое угнетение всегда было трудно отделить от экономической эксплуатации. Так называемые новые социальные движения по большей части вообще не являются новыми. А мнение, будто они "приходят на смену" классовоодержимому, антиплюралистическому марксизму, упускает из виду тот факт, что в течение значительного времени все эти движения и марксизм работали в плодотворном контакте" [48, с. 277].
Коммунизм для Т. Иглтона - это прежде всего возможность самореализации каждого человека: "Для Маркса каждый человек должен иметь равное право на самореализацию и на активное участие в формировании условий общественной жизни. Тем самым барьеры неравенства будут разрушены, но главным результатом этого станет обеспечение каждому человеку возможности максимально полно развернуть свой потенциал как уникальной личности, коими мы все и являемся. В конечном счете, для Маркса равенство существует ради различий" [48, с. 144]. При этом, конечно, переход к коммунистическому (тем более, социалистическому) способу производства отнюдь не означает построения бесконфликтного общества: "Коммунизм едва ли сможет положить конец человеческим спорам (разве что при этом случится буквальный конец истории). Зависть, агрессия, доминирование, собственничество и конкуренция все еще будут существовать; просто они более не смогут проявляться в таких формах, какие принимали при капитализме" [48, с. 126]. Не исчезнет (во всяком случае, сразу) и государство: "Для Маркса при социализме государство еще продолжает существовать; только по завершении социалистического этапа, при коммунизме принуждающее государство (курсив мой - С. Б.) уступает место координирующему органу" [48, с. 260]. Таким образом, именно преодоление капиталистического отчуждения труда, открывающее возможности самореализации для каждого, является важнейшим элементом процесса перехода к коммунизму.
Экономическо-философские рукописи (Парижские рукописи) К. Маркса писались в 1844 г., когда промышленная революция в континентальной Европе еще только начиналась, неся обнищание большей части рабочего класса и разорение массе ремесленников. С середины XIX в. ситуация меняется, сначала в Англии, а затем и в других наиболее промышленно развитых странах Запада заработная плата (в норме) начинает расти быстрее, чем цены [13, с. 673-678]. Но исчезло ли отчуждение? Положение рабочих сблизилось с положением служащих и интеллигенции, но все они вместе оказались под контролем капиталистической и государственной бюрократии, что, думается, позволяет нам говорить о новом классе пролетариата, выделяемом именно по признаку отчуждения труда. В стимулировании к труду и в контроле за поведением во внерабочее время этого нового класса все большую роль начинают играть СМИ, особенно реклама, создающая новые искусственные потребности престижного типа во имя сохранения капитализма [109, с. 516].
Естественно, что постановка К. Марксом и Ф. Энгельсом проблемы отчуждения труда не могла не вызвать критики со стороны буржуазных авторов. Одну из наиболее известных попыток позитивного преодоления марксизма в умах интеллигенции в начале ХХ века предпринял М. Вебер, для которого капитализм означал в первую очередь рационализацию. Не отрицая возникающего при этом отчуждения, М. Вебер считал, что на ранней стадии формирования капиталистического духа оно в значительной степени компенсировалось особым духом протестантизма [24, с. 64].
Капитализм, по М.Веберу, основан на принципиально новом отношении к труду, главной идеей которого является идея профессии-призвания. Наиболее чистое воплощение новый дух, согласно М.Веберу, находит в кальвинизме, особенно у эпигонов Ж.Кальвина, где формируется концепция неутомимой профессиональной деятельности как средства спасения. В результате возникает не только новый тип предпринимателя, но и новый тип трезвых, добросовестных, трудолюбивых рабочих, рассматривающих свою деятельность как угодную Богу цель жизни [24, с. 149 - 202]. Но насколько живучей оказалась эта тенденция?
Новое капиталистическое отношение к труду, по М.Веберу, появилось далеко не сразу: "...человек "по своей природе" не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег, он хочет просто жить, жить так, как он привык, и зарабатывать столько, сколько необходимо для такой жизни. Повсюду, где современный капитализм пытался повысить "производительность" труда путем увеличения его интенсивности, он наталкивался на этот лейтмотив докапиталистического отношения к труду..." [24, с. 81]. Результатом, по мысли М. Вебера, становилось стремление капиталистов удержать зарплату на низком уровне [24, с. 81]. Для Маркса низкая зарплата есть результат растущего отчуждения, а для Вебера она - результат традиционализма работников и недостатка у них капиталистического духа. Но, по мнению М. Вебера, низкая зарплата выгодна только на ранних стадиях развития капитализма, с повышением роли квалифицированного труда ее значение падает [24, с. 82].
В работе "Протестантские секты и дух капитализма", М.Вебер, продолжая разработку проблемы, поднятой им в "Протестантской этике", отмечает особое значение протестантских сект для экономики США. Американская секта, писал немецкий социолог, являлась "...волюнтаристским объединением лишь достойных (по идее) в религиозно-этическом отношении людей, квалифицированных в качестве таковых и добровольно вступающих в это объединение, при условии столь же добровольно данного им разрешения, ввиду доказанной религиозной избранности"[24, с. 277].
Историк литературы Ф. Моретти видит в труде новый тип легитимации власти буржуа в период утверждения капитализма, одновременно отмечая демагогичность этой легитимации, ее подчиненность стремлению к прибыли любой ценой. Приводя пример Робинзона, он пишет: "Работать на себя как на другого: именно так и существует Робинзон. Одна его часть становится плотником, горшечником или пекарем и неделями над чем-то трудится, а затем появляется Робинзон-господин и указывает на изъяны плодов этого труда. Потом цикл повторяется заново. А повторяется он потому, что работа стала новым принципом легитимации социальной власти. Когда в конце романа Робинзон Крузо оказывается "владельцем состояния <...> почти в пять тысяч фунтов стерлингов" и всего остального имущества, его двадцать восемь лет непрерывного тяжелого труда нужны для того, чтобы оправдать его богатство. В реальности эти вещи никак друг с другом не связаны: он разбогател благодаря эксплуатации безымянных рабов на его бразильской плантации, тогда как его собственный одинокий труд не принес ему ни единого фунта" [92, с. 49]. Кстати, данный пример показывает, что стремления к быстрому спекулятивному обогащению и к планомерной наживе совсем не противоречили друг другу.
В занимающей полупериферийное положение в рамках капиталистической миросистемы России ситуция была еще иррациональнее. Как пишет ссылающийся на Ф. М. Достоевского Ф. Моретти: "...жадность старухи-процентщицы Алены Ивановны, безжалостная тирада студента об ее убийстве, попрошайничество пьяного Мармеладова, бессловесное проституирование Сони, его отголосок в решении Дуни ("Для милого, для обожаемого человека [себя] продаст!") и даже "лектор всемирной истории", подделывавший билеты займа с лотереей,- все это и многое другое указывает на то, что деньги способны лишь породить гиперболизированные искажения современного экономического положения. На Западе деньги, как правило, упрощают дело, здесь они его осложняют. Их кругом слишком мало - и они слишком дороги. Вместо западноевропейской процентной ставки, низкой и стабильной, эхом по всем страницам Достоевского отдаются слова старухи-процентщицы, сказанные Раскольникову: "Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с"" [92, с. 227].
Дальнейшее развитие тематики отчуждения применительно к различным странам, на наш взгляд, можно связать с наметившимся синтезом марксизма и мир-системного анализа. Здесь отчуждение имеет уже не только классовое, но и историко-географическое измерение. Б.Ю. Кагарлицкий, говоря о веберовской идее протестантской этики, отмечает: "Практическое накопление капитала в XVI-м и начале XVII века отнюдь не было подчинено логике рационального инвестирования, не было оно связано и с производством. Рациональное начало, столь высоко оцениваемое Вебером, проявлялось скорее в правильной и деловой организации грабежа..."[53, с. 230]. По его мнению, протестантизм, конечно, оказал идеологическое воздействие на развитие капитализма, но там, где уже назревала буржуазная революция. Государство превращало протестантизм в официальную идеологию преобразований. Важную роль протестантизм сыграл в распространении грамотности и стандартизации языка, подготавливающем другие стандартизации, необходимые для формирования единого внутреннего рынка и национального государства [53, с. 231-237].
Что касается Северной Америки, то ее специфическое положение в колониальный период, по мысли Б. Ю. Кагарлицкого, объяснялось тем, что британское правительство не очень интересовалось своими североамериканскими колониями, отдавая предпочтение тропическим и субтропическим странам. Плантаторские колонии Юга развивались в большей зависимости от английского капитализма и были, с точки зрения британской буржуазии, более успешными. Но рост аболиционистских настроений в Англии, наложившись на стремление британского правительства ограничить экспансию североамериканских колонистов на запад, привел к возникновению в Северной Америке широкого антианглийского блока, включавшего как плантаторов Юга, так и фермеров Севера [53, с. 485-493]. Позднее, правда, возник неизбежный конфликт между плантаторской элитой Юга и буржуазией Севера: "Правящие классы Юга объективно стремились к тому, чтобы превратить США в периферийную империю, подобную крепостнической России. Но буржуазное развитие Севера находилось с данной перспективой в явном противоречии. Дело не в том, что Юг отставал, а в том, что его ресурсы использовались напрямую для развития мировой экономики, и в первую очередь для английской промышленности, вместо того чтобы обслуживать индустриализацию Севера"[53, с. 539]. Здесь мы видим, что развитие капитализма, а вместе с ним и отчуждения (капиталистического и рабовладельческого), оказывается напрямую связано с местом региона в мировой капиталистической системе. Конечно, размежевание Севера и Юга шло постепенно. Как отмечает американский историк Г. Зинн, еще в 1810 г. на Севере 30 тыс. чернокожих оставались рабами [41, с. 115].
В чем причины быстрого буржуазного развития Севера? На наш взгляд, их следует искать не только в относительной независимости от страны-гегемона капиталистической миросистемы (т. е. Англии), в огромных колонизационных возможностях нового континента, но и в более низком уровне отчуждения труда (в связи с возможностью народной колонизации новых территорий), приводившем как к поиску более дешевой рабочей силы в лице рабов-негров на Юге, так и к технологическому прогрессу на Севере. Наиболее значимой отраслью экономики по количеству занятых людей в странах Запада (и даже в Англии) в первой половине ХIХ в., как отмечает близкий к марксизму англо-американский историк Эрик Хобсбаум, было сельское хозяйство. Благодаря наличию огромного фонда "свободных" земель, которые, правда, часто приходилось силой отнимать у индейцев, в северных штатах создается множество мелких ферм с минимумом наемного труда и максимумом механизации [130, с. 209]. Более высокий уровень заработной платы в условиях текучки рабочей силы и высокой производительности труда стимулировал приток иммигрантов и внедрение технических новшеств. Колонизация новых земель, развитие торговли, высокая по тем меркам зарплата и наплыв иммигрантов создавали огромный и весьма однородный внутренний рынок, что стимулировало технические изобретения и их внедрение [130, с. 248]. Таким образом, снижение общего уровня отчуждения стимулировало и технический, и социальный прогресс.
Но особенно явно эти новые качества американской культуры проявились в ХIХ в. в ходе земельной колонизации и промышленной революции. Развитие морской торговли обеспечивало приток капитала и рынок сбыта. Отсутствие ремесленных гильдий и наличие большого количества источников водной энергии, юридические права на которые не были за кем-либо закреплены, облегчали организацию фабрик. Текучка кадров приводила к росту стоимости неквалифицированной рабочей силы, которая в 1820-х гг., например, была на треть, а то и наполовину выше, чем в Англии. В этих условиях формируется "система взаимозаменяемости" (унификации деталей), цель которой, как объяснял ее создатель - Илая Уитни, состояла в том, чтобы "...заменить эффективной и точной работой машины ту квалификацию художника, что обретается лишь долгой практикой и большим опытом..." [17, с. 31-43]. Довольно рано в США возникает и рабочее движение, уже в 1842 г. были легализованы профсоюзы [17, с. 64-67].
Д. Аджемоглу и Дж. А. Робинсон особо выделяют изобретательность простых американцев: "В 1820-1845 годах только 19% новых получателей патентов были детьми образованных специалистов или происходили из семей крупных землевладельцев. 40% новых держателей патентов окончили лишь начальную школу или вообще не имели никакого формального образования, как Эдисон. Более того, многие из них, как тот же Эдисон, использовали свои патенты, чтобы основать собственное дело. В той же степени, в которой Соединенные Штаты были более демократическими, чем другие страны, в политическом смысле, они были и наиболее открытыми с точки зрения возможностей изобретателей" [1, с. 41-42]. Переселенец, колонист часто прагматичней и изобретательней людей, столетиями живущих на одном месте. Думается, однако, что именно относительно высокая стоимость рабочей силы и постоянно расширяющийся в результате колонизации новых земель (и истребления индейцев) рынок, а не особая природная смекалка и не пресловутая демократия, которая в первой половине ХIХ в. была во многих штатах весьма ограниченной, стали главными причинами американской технической изобретательности.
Таким образом, рассмотрев проблему отчуждения труда применительно к США ХIХ в., мы можем сказать, что отчуждение многолико, региональные варианты развития способа производства и социальных структур порождают и региональные варианты отчуждения. С эволюцией способа производства формы отчуждения также меняются, причем для различных социальных групп по-разному. Очевидно, что исследование этих вопросов могло бы способствовать сближению марксизма и истории ментальностей. При этом развитие форм отчуждения для интеллектуальных работников по найму прямо зависит от господствующих форм отчуждения в обществе в целом. Что же касается заочного спора К.Маркса и М.Вебера, то очевидно, что на начальном этапе промышленной революции в той же Англии наблюдался резкий рост отчуждения, бывший своеобразной платой за резкий рост эффективности нового способа производства. Но к середине ХIX в. у Британии появляется ряд конкурентов, среди которых наиболее динамичным оказался Север США. М. Вебер искал причины этого динамизма в протестантской этике. На самом же деле здесь видится целый клубок причин, в том числе и более низкий уровень отчуждения труда, связанный с текучкой рабочей силы, с большими, чем в Европе возможностями для работника стать фермером или ремесленником, получить профессиональное и высшее образование (пусть не всегда качественное), сменить сферу деятельности и даже пробиться в капиталисты.
Это обстоятельство постоянно порождало перед экономическими элитами США проблему: как подчинить себе рабочую силу? По большому счету вариантов ответа оказалось два: или платить больше и повышать доходность за счет технических и организационных модернизаций, или найти максимально дешевую рабочую силу, лишенную каких-либо прав (например, рабов-негров). Спецификой США стало географическое разделение этих вариантов: первый - для Севера, второй - для Юга. В конце концов, в результате Гражданской войны победа осталась за Севером, что дало новый импульс развитию США. Победи Юг, и он превратился бы в подобие Латинской Америки: в сырьевую периферию европейского капитализма.
Таким образом, мы видим, что отчуждение является важным фактором при выявлении специфики регионального развития и причин расширения или смещения центра мироэкономики. Для определения же уровня самого отчуждения важны такие показатели, как уровень заработной платы, специфика социальной организации, доступность образования и его характер, возможность смены сферы деятельности и социального статуса в ходе самореализации, ментальные особенности общества. Отчуждение труда, о котором писал К. Маркс, не является постоянной величиной, это явление историческое, изменяющееся и по уровню, и по содержанию вместе с развитием капитализма. Оно не обязательно должно расти, оно может меняться не количественно, а качественно, но его эволюция всегда прямо связана с развитием способа производства, который через рынок труда оказывает мощнейшее влияние и на систему образования. Что же касается веберовской идеи профессии-призвания, то американский опыт скорее опровергает ее, чем подтверждает. Американские квалифицированные работники и лица свободных профессий были значительно более полифункциональны, чем в Европе. И это открывало перед ними новые возможности, а перед капиталистами ставило новые проблемы, решение которых двигало общество вперед. Социокультурное было производным от социоструктурного, в первую очередь, от развития способа производства.
Следующая фаза развития капиталистической системы отчуждения, начавшаяся в США и постепенно охватившая почти весь мир, повлиявшая на всю мировую культуру, по нашему мнению, была связана со всемирной победой мещанства как особого социально-психологического типа. На наш взгляд, современный мещанин есть продукт капиталистического отчуждения труда. Будучи представителем армии наемного труда, он выступает в ней в качестве сержанта, защищающего порядок и поддерживающего (несмотря на кухонную критику) власть генералов-олигархов. Отсюда и его зацикленность на собственном потреблении, и принципиальное отрицание классовой борьбы, и отсутствие интереса к познанию ради познания, и утилитарное отношение к искусству. Именно этой мещанской ограниченности и объявила войну социалистическая мысль, в т. ч. марксизм.
В плане оценки современной ситуации в развитии идеологии мещанства в России, думается, очень интересно обращение отечественного философа Максима Кантора к политической философии К. Маркса. По мнению М. Кантора, Маркс был продолжателем проекта Возрождения, сторонником Возрождения для всех [57, с. 201]. И не случайно, что главными ниспровергателями К. Маркса стали представители "среднего класса", мнящего себя самой передовой стратой общества и не желающего видеть, как человек (в т. ч. и сам прогрессивный менеджер) превращается в товар [57, с. 66]. При этом, как отмечает М. Кантор, немалую роль в неприязни "среднего класса" к Марксу играла и "ненависть ко всему великому вообще" [57, с. 69].
Но история на большей части Земли пошла не по Марксу. Точнее, она пошла по тому сценарию, который Маркс посчитал бы наихудшим. В результате - две мировые войны, перестройка ядра капиталистической миросистемы на основе сверхимпериализма (термин К. Каутского и Р. Люксембург) и подготовка его к новой гибридной войне против стран полупериферии. Идеологическим и бытовым результатом стала всеобщая победа мещанства. В политической сфере победу одержала транснациональная олигархия. Как пишет М. Кантор: "Первый результат политики глобализации - это образование элиты, не принадлежащей никакой определенной стране, не зависящей даже от режима власти, вставшей над историей, над культурой и над традицией. Если люмпен-пролетариат представлял опасность, идущую снизу, из низовых страт общества, то обособленная от общества люмпен-элита представляет опасность вдвое большую" [57, с. 111]. И именно эта элита стала навязывать свою идеологию обществу с помощью частично преобразованных, частично деморализованных и сильно обмещанившихся интеллектуальных слоев. Именно ее ценности стали доминирующими. Как сказал один из современных российских шоуменов, разбогатей или умри!
Одним из первых на Западе новую ситуацию отчуждения попытался осмыслить германо-американский философ фрейдо-марксист Герберт Маркузе, оказавший значительное влияние на бунтующую молодежь Запада в конце 1960-х годов. По мнению Б. Ю. Кагарлицкого, антибуржуазный молодежный протест 1960-х годов можно понять, только учитывая важные изменения в странах Запада после 1945 года. Среди них образовательная революция, предоставившая высшее образование значительной части молодежи, но одновременно породившая проблему перепроизводства интеллектуалов. Следует учесть также, что новое поколение, не прошедшее войны, не видело ничего выдающегося в комфортных условиях жизни. "Новые левые" выступили и против буржуазии, и против "старых левых". Западное общество воспринималось ими как тотально коррумпированное, подчиненное логике потребления и лишающего человека возможности самореализации производства [52, с. 114-125]. Кумиром этой молодежи и стал Г. Маркузе.
Еще в эссе "Эрос и цивилизация" (1956 г.), написанном Маркузе на основе собственных лекций 1950-1951 гг., он вслед за З. Фрейдом отмечал, что культура означает принудительное переключение либидо на социально полезные виды деятельности, что принесло развитым странам значительный прогресс в сфере удовлетворения материальных потребностей. Но дальнейшее усиление прогресса ведет к усилению несвободы. Репрессивность системы проявляется тем сильнее, чем меньше в ней потребности. Это, по Г. Маркузе, и позволяет поставить вопрос о возможности перехода к новой нерепрессивной цивилизации [88, с. 11-12].
Прибавочная репрессия современной западной цивилизации, согласно Г. Маркузе, основана на принципе производительности, выступающем как принцип непрерывно расширяющегося потребительского и антагонистического общества. В основе этого развития лежат рационализация и специализация, но чем более специализированным становится труд, тем сильнее отчуждение. Однако социальное использование в труде энергии либидо поддерживает и даже обогащает жизнь индивида, поэтому он не замечает репрессивности системы, желает того, что ему и положено желать [88, с. 45-46]. У работника остается четыре часа свободного времени в сутки, но и здесь он под контролем системы. Досуг становится пассивным расслаблением и восстановлением энергии для работы, будучи контролируемым государством или индустрией развлечений. Индивида не оставляют одного, иначе он придет к осознанию возможностей освобождения [88, с. 47-48].
Одновременно происходит усиление деструктивных импульсов. Ссылаясь на работу З. Фрейда "Недовольство культурой", Г. Маркузе пишет: "...развитие и удовлетворение человеческих потребностей предстает как всего лишь побочный продукт роста господства над природой и производительности труда, а увеличивающееся материальное и интеллектуальное богатство культуры обеспечивает материал для прогрессирующей деструкции, а в равной степени и возрастающую потребность в подавлении инстинктов" [88, с. 81]. Однако, согласно самому Г.Маркузе, прогресс сокращает необходимость в тяжелом труде и воздержании, следовательно, сохранение того же или даже немного меньшего уровня регламентации инстинктов означает теперь более высокую степень репрессивности [88, с. 82].
По мнению Г. Маркузе, все революции против господства оказывались преданы, и этому есть психоаналитическое объяснение. Вовлечение индивидов в иерархическую систему труда сопровождается инстинктивным воспроизводством людьми подавления самих себя. Современное господство, однако, больше не стремится к сохранению примитивных привилегий, но сохраняет общество как целое. Восстание теперь становится преступлением против всего общества, не предполагая ни награды, ни искупления [88, с. 84-85]. Цивилизация защищается от призрака свободы путем "автоматизации" "Сверх-Я". Манипулирование сознанием осуществляется через индустрию бездумного времяпровождения, антиинтеллектуальные идеологии, ослабление сексуальной морали. С падением значения семейных предприятий падает роль семьи. Критериями социальной ценности индивида становятся не автономия взглядов и личная ответственность, а стандартизированные умения и приспособляемость. Социализация индивида все более переходит от семьи к другим институтам и СМИ [88, с. 86-89]. Товары и услуги, покупаемые индивидами, контролируют их потребности и тормозят развитие их способностей. Агрессивность направляется против тех, кто не принадлежит к системе. Новый садомазохизм, практически не сублимируясь, воплощается в концентрационных и трудовых лагерях, колониальных и гражданских войнах, карательных экспедициях и т. д. Трудовые отношения превращаются в отношения между обезличенными и вполне допускающими замену объектами научного управления и квалифицированными экспертами [88, с. 91-93].
Наиболее подробно проблема отчуждения труда рассматривается Гербертом Маркузе в книге "Одномерный человек" (1964 г.). Начинается она с утверждения, что угроза атомной войны служит сохранению общественного порядка в интересах правящих элит как Запада, так и Востока. Современное общество, по мнению Г. Маркузе, отличается крайней степенью иррациональности и репрессивности, но его репрессивность опирается больше на техническую эффективность и повышающийся жизненный уровень, чем на террор. При этом, на современном Западе, по Г. Маркузе, и буржуазия, и пролетариат в равной степени заинтересованы в сохранении status quo [88, с. 255-259]. Наиболее эффективной стратегией его сохранения является насаждение материальных и духовных потребностей, закрепляющих устаревшие формы борьбы за существование [88, с. 267]. Эти потребности, навязываемые рекламой и властью, Г. Маркузе называет ложными или репрессивными [88, с. 268]. Современное западное управление, пишет Г.Маркузе: "...стимулирует неутомимую потребность в производстве и потреблении отходов, потребность в отупляющей работе там, где в ней больше нет реальной необходимости, потребность в релаксации, смягчающей и продлевающей это отупение, потребность в поддержании таких обманчивых прав и свобод, как свободная конкуренция при регулируемых ценах, свободная пресса, подвергающая цензуре самое себя, свободный выбор между равноценными торговыми марками и ничтожной товарной мелочью при глобальном наступлении на потребителя" [88, с. 270-271]. Результатами навязывания потребностей становятся усиление контроля над индивидом, сведение на нет его личного пространства, ослабление критичности восприятия и, в конечном счете, формирование одномерного человека-потребителя [88, с. 274-275].
В условиях автоматизации, согласно Г. Маркузе, меняется и восприятие труда. Люди втягиваются в машинный ритм, что укрепляет чувство принадлежности к группе и даже порождает сексуальные фантазии. Сексуальность и труд объединяются в бессознательном ритмическом автоматизме [88, с. 291]. Ссылаясь на социологическое исследование Ч. Уолкера, Г. Маркузе говорит об интеграции рабочих в капиталистическую систему, о появлении у них желания активно сотрудничать с администрацией, а порой - и о возникновении имущественного интереса в развитии "своего" капиталистического предприятия [88, с. 294].
Изменяется и образ капиталиста. Он все более превращается в бюрократа в корпоративной машине. Ненависть и фрустрация лишаются своих специфических объектов. Воспроизводство неравенства и рабства скрывает технологический покров. Несвобода закрепляется в форме многочисленных свобод и удобств [88, с. 296].
Однако, по мнению Г. Маркузе, индустриальная революция создает условия для более высокой исторической рациональности, которая может проявиться лишь в борьбе против существующего общества. Всеобщая механизация труда открывает возможность новой человеческой действительности - а именно, жизни в свободное время на основе удовлетворения первостепенных потребностей. Отказ от прибыльной расточительности и контроль рождаемости увеличили бы общественное богатство, предназначаемое для распределения, а конец перманентной мобилизации сократил бы общественную потребность в отказе от удовлетворения индивидуальных потребностей. Новую социальную силу, способную изменить мир, Г.Маркузе видит в аутсайдерах, остающихся за бортом демократического процесса [88, с. 483-514].
Идеи Герберта Маркузе нашли наибольший отклик у молодежи, еще несвязанной социальными обязательствами, особенно у студентов, став идеологической основой студенческих выступлений 1968 года. Позднее, как отмечает Б. Ю. Кагарлицкий, под влиянием поражения студенческих выступлений 1968 года сам Маркузе в книге "Контрреволюция и бунт" пересмотрел свои взгляды, придя к выводу, что молодежный протест в одиночестве бессилен, он должен запустить большой мотор рабочей революции [52, с. 139-140].
Надо заметить, что Г. Маркузе был не первым, кто обратился к проблеме потребления как средства контроля элиты над обществом. Впервые эта проблема была поставлена на родине массового мещанства - в США - основателем американского институционализма Торстейном Вебленом в работе "Теория праздного класса". Этот класс, согласно Т. Веблену, появляется в эпоху варварства вместе с частной собственностью и рабством [25, с. 73-77]. С переходом к эпохе варварства доблестная деятельность все более связывается с захватом чужого имущества и рабов [25, с. 68]. В конечном счете, для высшего класса становится обязательным воздержание от производительного труда [25, с. 84]. С развитием праздного класса формируется и его демонстративное потребление [25, с. 109].
В современном Т. Веблену капиталистическом обществе (работа была написана в 1899 г.) бизнесмен вынужден заниматься производственной деятельностью, а праздность и потребление перекладываются на его жену. С развитием экономики и урбанизации значение показной праздности падает, а показного потребления - растет вместе с увеличением числа социальных контактов индивида и подвижности населения [25, с. 118-123]. Требования показного потребления распространяются на большую часть общества. Увеличение доходов ведет к увеличению демонстративных расходов под угрозой обвинения в скупости [25, с. 134-135]. В результате завистнического соперничества, когда возрастающая эффективность производства позволяет уменьшить затраты труда, они не уменьшаются, усилия направляются на достижение более высокого уровня демонстративного потребления, который вполне может соседствовать со сравнительной убогостью повседневной жизни. Отсюда, кстати, проистекает стремление скрыть эту жизнь от посторонних. С потребностями престижного потребления Т. Веблен связывает и низкий уровень рождаемости в тех социальных слоях, для которых престижные расходы особенно настоятельны, например, среди ученых, вынужденных контактировать с представителями более богатых классов [25, с. 140-142].
Таким образом, мы видим, что престижное потребление старше капиталистического способа производства и вряд ли умрет вместе с ним. Но именно капитализм доводит престижное потребление до чудовищных размеров, когда оно начинает угрожать самому развитию цивилизации. Ибо в основе любого развития лежит творческое преодоление противоречий, а идеология мещанства как раз отрицает противоречия. Для мещанина, как в известном анекдоте, вся жизнь - борьба: до обеда с голодом, после - со сном. После 1968 года на Западе происходит затухание революционного импульса. Герои прошлого либо умерли, либо перестали вызывать уважение. Причина этого, согласно Б. Ю. Кагарлицкому, заключается в мир-системном характере современного капитализма. "Рабочая аристократия" Запада боялась потерять свое потребительское благополучие. И хотя далеко не все западные трудящиеся относились к "рабочей аристократии", в целом господствовала идеология потребления. Часть бывших бунтарей превратилась в новых бюрократов. Что касается рядовой интеллигенции, то в ее поправении, видимо, сказалось осознание того факта, что возможности роста общества потребления ограничены ресурсной базой. Если все будут потреблять на уровне граждан США, наступит экологическая катастрофа [52, с. 199-214]. Потребление оказалось важнее отчуждения.
Здесь, видимо, скрывается главная причина неудачи политического проекта Г. Маркузе. Синтез марксистской концепции отчуждения с фрейдистской теорией бессознательного позволил ему описать ситуацию принуждения в современном западном обществе, но не позволил найти выход. Этот выход нельзя найти, если не учитывать мир-системного характера современного капитализма, противоречий между ядром и периферией системы, ядром и полупериферией (ныне - Россия и Китай), внутри периферии и полупериферии. Именно здесь, вероятно, и возникнут импульсы, дестабилизирующие миросистему. Но когда Г. Маркузе писал своего "Одномерного человека", основные труды по мир-системному анализу, принадлежащие Ф. Броделю и И. Валлерстайну, еще не были написаны и опубликованы.
После 1968 г. наиболее серьезным исследованием проблемы капиталистического отчуждения в рамках психоанализа стала работа Эриха Фромма "Иметь или Быть" (1976 г.). Основой соединения марксизма и психоанализа для Э. Фромма выступает социальный характер, являющийся результатом взаимодействия между индивидуальной психикой и социально-экономической формацией [125, с. 507]. Еще в работе "Человек для себя" (1947 г.) Э. Фромм писал, что характер можно определить как относительно перманентную форму, служащую проводником человеческой энергии в процессе ассимиляции мира вещей и социализации. Характер дает основу для приспособления индивида к обществу. Тот факт, что большинство членов некоего социального класса или культуры обладают сходством значимых элементов характера, позволяет говорить об участии в формировании характера социальных и культурных моделей. Далее Э. Фромм выделяет такие типы социального характера, как рецептивный, склонный искать "источник всех благ" вовне, эксплуататорский, ориентированный на получение желаемого от других силой или хитростью, стяжательский, рыночный и плодотворный [125, с. 60-102]. В реальности, конечно, у человека сочетаются различные виды перечисленных выше ориентаций, можно говорить лишь о преобладании той или иной у индивида или общества [125, с. 103]. Рецептивная ориентация, согласно Э. Фромму, характерна для обществ, где за одной группой закреплено право эксплуатировать другую, эксплуататорский характер заставляет вспомнить о феодалах, пиратах и магнатах-грабителях XIX в., стяжательская ориентация существовала бок о бок с эксплуататорской в эпоху становления капитализма в XVIII-XIX вв. [125, с. 76-77].
Современный ему социальный характер западного человека Э. Фромм называет "рыночной личностью", подчеркивая, что человек этого типа самого себя воспринимает как товар, видит свою ценность не в своей "потребительской", а в "меновой стоимости" [125, с. 521]. Самооценка индивида прямо зависит от его меновой ценности, что ориентирует его в первую очередь на выгодное позиционирование своей персоны. В результате человек этого типа не имеет своего эго, каким располагал любой индивид в XIX веке. Члены общества превратились в безликие инструменты, их главная ценность теперь - в причастности к огромному концерну или другой бюрократической машине. Рыночная личность не умеет любить или ненавидеть, т. к. эти чувства мешают ей функционировать в алгоритме "мегамашины". Она ничего не принимает близко к сердцу в силу поверхностности оценок себя и других. Единственный вопрос, который она себе задает: достаточно ли хорошо я работаю, чтобы делать карьеру? В вещах для нее важны мода, престиж и комфорт. При этом сменить можно все: одежду, мебель, друзей, жен, любовниц, партнеров по бизнесу. Разум заменяется манипулятивным интеллектом (инструментальным мышлением). На языке психиатров такой тип называют шизоидным [125, с. 522-525]. Таким образом, рыночная личность - это предельный результат отчуждения труда, говоря словами К. Маркса, отчужденная личность [125, с. 525]. Бюрократизация капитализма лишь усиливает эффект отчуждения, а не преодолевает его.
В "Революции надежды" (1968 г.) Э. Фромм пишет, что у современного человека не осталось других целей, кроме все большего производства и потребления, люди выполняют решения, принимаемые за них электронными машинами [125, с. 219]. В обществе распространяется или пассивное ожидание, основанное на ощущении безнадежности, или псевдорадикальный авантюризм, ярким представителем которого Э. Фромм считал Г. Маркузе, называя его отчужденным интеллектуалом, представляющим свое личное отчаяние в виде радикализма [125, с. 225-227]. В работе "Иметь или Быть" Э. Фромм обвиняет Г. Маркузе (с которым у него много общего) в том, что тот поддерживает инфантилизм радикальной молодежи, не сумевшей заменить "свободу от..." на "свободу для..." [125, с. 452].
Противоположностью рыночной самопродаже для Э. Фромма (как и для К. Маркса) является творчество, понимаемое как активное, неотчужденное приложение своих способностей к имеющимся объектам. Однако, отмечает Э. Фромм, современный ему мир (как капиталистический, так и (особенно со времен Н. С. Хрущева) социалистический) ориентирован не на творчество, а на потребление [125, с. 531-533]. Необходим новый плодотворный социальный характер, ориентированный не на обладание, а на бытие. Э. Фромм выделяет несколько базовых принципов гуманистического переустройства общества и человека: производство должно служить человеку, а не экономической системе; отношения между человеком и природой должны строиться не на эксплуатации, а на кооперации; взаимный антагонизм повсюду должен быть заменен отношениями солидарности; высшей целью всех социальных преобразований должно быть человеческое благо и предотвращение человеческих страданий; необходимо признать, что не максимальное потребление, а лишь разумное служит здоровью и благополучию человека; каждый человек должен быть заинтересован в активной общественной деятельности и вовлечен в нее [125, с.534].
Новый человек, по Э.Фромму, должен быть готов отказаться от всех форм обладания в пользу бытия, быть уверенным в собственных силах и активным, внимательным к людям и сосредоточенным, должен уметь радоваться возможности служить людям и любить жизнь во всех ее проявлениях, развивать в себе способность жить без идолопоклонства, способность к критическому мышлению, к преодолению собственного нарциссизма, к познанию себя [125, с. 543-545]. Новому человеку должно соответствовать новое общество, сочетающее планирование в экономике с высокой степенью децентрализации, ориентированное не на бесконечный экономический рост, а на избирательное развитие отдельных областей, мотивирующее к труду не на основе материальной выгоды, а на основе удовлетворенности работой, исключающее возможность использования научных исследований во вред человечеству, обеспечивающее человеку счастье и избавляющее его от погони за "наслаждениями", создающее гарантии индивидуальной безопасности граждан и их независимости от бюрократической машины, формирующее условия для "личной инициативы" граждан во всех сферах жизни [125, с. 546-547].
Первым шагом здесь Э. Фромм считает сокращение производства до уровня "здорового и разумного потребления". Добиться этого можно лишь на добровольной основе, если люди сами захотят изменить свой образ жизни. А это возможно только тогда, когда людям будет предложена более привлекательная модель потребления. Главную роль здесь должны сыграть правительство, ученые и массовое движение потребителей. Но даже хорошо организованное движение покупателей будет бессильно перед современным всевластием корпораций. Выход заключается в ограничении права акционеров и руководителей корпораций на установление характера и норм производства, в осуществлении подлинной демократии в принятии экономических и политических решений на основе активного участия людей в общественных делах и в развитии "своих" предприятий, в усиления роли местного самоуправления при предоставлении полноценной информации и децентрализации экономической и политической власти [125, с. 549-558]. Необходимо, согласно Э. Фромму, запретить в коммерческой рекламе и политической пропаганде любые методы "промывания мозгов", установить гарантированный нижний уровень годового дохода, обеспечивающий определенную свободу индивида, освободить женщин от патриархальной зависимости, создать действенную систему распространения объективной информации, создать экспертный и консультативный совет по вопросам культуры, работающий как для правительства, так и для граждан, а также отделить фундаментальные научные исследования от их реализации в промышленности и в обороне с помощью специальной контрольной комиссии, регулирующей их использование, наконец, провести ядерное разоружение [125, с. 561-570].
Возможность для реализации этой программы видится Э. Фромму в том, что все большее число людей осознает необходимость новой экологической и социальной этики, все больше растет недовольство населения общественным строем [125, с. 571]. При этом, по мнению Э. Фромма, отчужденному, рыночному характеру легче меняться, чем характеру накопительскому, яростно сражающемуся за свою собственность и свое эго [125, с. 573]. Рабочий класс потерял монополию на революционность. Сегодня, согласно Э. Фромму, перспектива создания нового общества привлекает всех тех, кто страдает от отчуждения, занят наемным трудом и не имеет крупной собственности, т. е. большинство населения [125, с. 574].
Некоторые предложения Э. Фромма позднее были частично реализованы на Западе благодаря массовым альтернативным движениям, большинство же остались благими пожеланиями. Решить проблемы, выделенные Э. Фроммом, без решения вопросов о собственности и власти оказалось невозможно. Как и Г. Маркузе, Э. Фромм рассматривал в первую очередь западное общество и не смог найти на Западе силы, способные изменить мир. Не видно их пока и за пределами ядра миросистемы. Это, однако, означает не вечность миросистемы капитализма, а то, что ее кризис происходит объективно, не будучи осознан субъективно. Но результат будет во многом зависеть от субъективных "проектов будущего" участников процесса. И здесь мы подходим к определению главной заслуги Э. Фромма. Она в том, что в условиях кризиса радикализма 1960-х годов были поставлены вопросы, актуальные до сих пор. Эрих Фромм предпринял одну из самых впечатляющих попыток синтеза марксизма и социального психоанализа на основе диалектики взаимодействия социального характера и базовых социальных структур, однако он наметил лишь самые общие черты такого синтеза. И важнейшей проблемой здесь является проблема отчуждения личности, основанного на отчуждении труда.
В 1967 г., буквально накануне "молодежной революции" во Франции молодой французский философ Ги Эрнест Дебор опубликовал (ему самому тогда было 36 лет) свою знаменитую работу "Общество спектакля". "Общество спектакля" имеет оригинальную структуру, работа разбита на 221 тезис, что напоминает "Тезисы о Фейербахе" К. Маркса. Уже в тезисе 6 Ги Дебор пишет о том, что современное общество спектакля является производным от развития способа производства: "Спектакль, взятый в своей тотальности, есть одновременно и результат, и проект существующего способа производства" [34, с.13]. Фактически для Ги Дебора общество спектакля есть общество престижного потребления. Словно предвосхищая название работы Э. Фромма, он пишет (тезис 17): "Первая фаза господства экономики над общественной жизнью в отношении определения любого человеческого творения повлекла за собой очевидное вырождение быть в иметь. Настоящая фаза тотального захвата общественной жизни накопленными плодами экономики ведет к повсеместному сползанию иметь в казаться, из которого всякое действительное "иметь" должно получать свое высшее назначение и свой непосредственный престиж" [34, с.15]. В новых условиях увеличение времени досуга (к которому, например, призывал Г. Маркузе) уже не ведет к освобождению от отчуждения (тезис 27): "Невозможна свобода вне деятельности, но в рамках спектакля всякая деятельность отрицается, равно как и реальная деятельность оказывается полностью захваченной ради повсеместного достижения подобного результата. Таким образом, современное "освобождение труда", увеличение досуга никоим образом не является освобождением в труде, как и освобождением созданного этим трудом мира" [34, с.17]. Впрочем, ныне в той же Франции трудящихся, скорее всего, ждет резкое сокращение времени досуга, что вполне соответствует логике развития капиталистической конкуренции в условиях резкого повышения производительности труда не только в странах ядра миросистемы, но и на периферии.
При этом, по мысли Ги Дебора, новая система отношений постепенно распространяется на всю планету, в самых мало индустриальных уголках которой появляются престижные товары-звезды и зоны, лидирующие в развитии производительности, отчужденное потребление становится обязанностью масс, дополнительной по отношению к отчужденному производству (тезис 42) [34, с. 20]. Непрерывная фабрикация псевдо-потребностей становится необходимым элементом экономики (тезис 51) [34, с. 22]. Экономическое господство срастается с идеологическим (тезис 57): "Общество-носитель спектакля господствует над слаборазвитыми регионами не только посредством экономической гегемонии. Оно господствует над ними и в качестве общества спектакля" [34, с. 24]. Так создаются условия для всемирной победы мещанства как образа жизни.
Но сейчас даже в ядре миросистемы современное общество потребления переживает не лучшие времена. Причем это было заметно уже в 1980-е годы, и не только для марксистов. Не проходят мимо международной системы эксплуатации труда и те же М. Хардт и А. Негри, считая, что неравенство стран ядра и периферии неизбежно ведет к усилению неравенства в самом ядре: "Неэквивалентный обмен связан с тем фактом, что все произведенное в бедных странах постоянно недооценивается на мировом рынке, вследствие чего в реальности бедные страны субсидируют богатые, а не наоборот. Более того, считалось, что подобные системы неравенства представляют собой противоречие капиталистического развития, при определенных политических условиях угрожающее падением всей конструкции капиталистического владычества. Однако в рамках капиталистической глобализации удалось разрешить эту проблему наихудшим образом - не обеспечением равенства трудовых отношений во всех странах мира, а повсеместным распространением порочных механизмов неравномерности и неравенства" [129, с. 202]. На наш взгляд, конечно, проблему разрешить не удалось, но неравномерное ухудшение положения трудящихся различных социальных групп и регионов в развитых странах в связи с появлением у ТНК возможностей переноса производства на периферию налицо. Как отмечает современный отечественный марксистский исследователь А. В. Готнога: "Из-за давно возникшей и постоянно растущей потребности Запада в подпитке своей экономики дешевой рабочей силой "катакомбы мирового андеграунда" вместе со своей "транснациональной начинкой" переместились из развивающихся стран в развитые. Поэтому расизм из инструмента внешней политики превратился в инструмент внутренней политики" [30, с. 220].
Классический постмодернистский подход к современному капитализму и к проблеме отчуждения, думается, можно найти в работе немецкого социолога Ульриха Бека "Общество риска". Что касается собственно классовой составляющей развития современного западного капитализма, то здесь у Ульриха Бека можно найти и сходство, и различия с концепцией К. Маркса. Главное отличие - концепция индивидуализации классов, являющейся, однако, специфическим феноменом развитых капиталистических стран и результатом успехов классовой борьбы пролетариата. Как пишет У. Бек: "Процессы индивидуализации в том смысле, как мы их понимаем, набирают силу только тогда и в такой мере, когда и в какой преодолеваются условия образования классов по причине обнищания и отчуждения, как это предсказал Маркс. Появление тенденции индивидуализации связано с типовыми общественными условиями - социальными, экономическими, правовыми и политическими, - которые были созданы лишь в очень немногих странах и только на позднем этапе развития. Сюда, как уже было сказано, относятся общее экономическое процветание и связанная с этим занятость, расширение социальных гарантий, институционализация профсоюзного представительства интересов, экспансия образования, расширение сектора услуг и открывающиеся в связи с этим возможности передвижения, сокращение рабочего времени и т. д." [8, с.121-122].
Рост индивидуализации, по мнению Ульриха Бека, приводит к тому, что "...мышление и исследование в традиционных категориях больших социальных групп - сословий, классов и социальных слоев - становится проблематичным" [8, с. 127]. Как писал по поводу культуры риска Д. Бенсаид: "Идеологи либерализма представляют риск в качестве "принципа признания индивидуальной ценности". Эта культура риска и заслуг на практике выступает как алиби для политик разрушения солидарности посредством индивидуализации заработных плат, рабочего времени, самих рисков (связанных со здоровьем, старостью или безработицей); посредством индивидуализации контрактных отношений, работающей против коллективных соглашений и общего права; благодаря, наконец, упразднению постоянных должностей под предлогом более внимательного отношения к траекториям движения отдельных работников" [10, с. 59].
Когда У. Бек обращается к проблеме отчуждения, то для него это не столько отчуждение труда, сколько отчуждение от труда. И здесь опять проявляется индивидуализация. Массовая безработица обрушивается на людей как личная судьба [8, с. 132]. Правда, Ульрих Бек не отрицает, что определенные категории людей имеют больше шансов остаться без работы: "Риск остаться без работы повышается для людей с низкой квалификацией или вообще не имеющих профессионального образования, для женщин, пожилых иностранных рабочих, а также для лиц, страдающих разного рода заболеваниями, и для молодежи. Ключевую роль при этом играет продолжительность занятости на предприятии" [8, с. 132-133]. Однако, как считает У. Бек, подавляющее большинство безработных воспринимает свое состояние как временное и одновременно как личную, а не классовую судьбу [8, с. 134-135]. Мы опять видим расхождение объективного и субъективного.
При этом безработица, по мнению Ульриха Бека, становится новым сильнейшим фактором отчуждения: "Преходящая безработица, которая после многих попыток ее преодоления превращается в долговременную и непреходящую, - это крестный путь самопознания. В постоянном исключении возможного безработица как нечто внешнее шаг за шагом внедряется в человека, становится свойством его характера. Новая бедность - это прежде всего материальная проблема, но не только. Она в то же время и безропотно принимаемое саморазрушение личности, которое протекает в тщетных ритуальных попытках уклониться от неизбежного; если присмотреться, массовая судьба полнится такими саморазрушениями" [8, с. 137].
В отношении будущего Ульрих Бек выделяет три возможных и не исключающих друг друга варианта развития. В первом случае "конец традиционного классового общества станет началом освобождения классов от региональных и партикулярных ограничений" [8, с. 139]. Этот вариант мы вполне можем отнести к марксистской интерпретации истории. Во втором случае, как пишет У. Бек: "В ходе намеченного развития предприятия и рабочие места утратят свое значение узла, где возникают конфликты и складывается идентичность, и появится новый узел складывания социальных взаимосвязей и конфликтов - там, где оформляются частные, социальные отношения, формы жизни и труда; соответственно с эти сложатся новые социальные структуры, идентичности и движения" [8, с.139]. Этот вариант мы бы условно назвали постмодернистским оптимистичным. И третий вариант, который, на наш взгляд, означает плавное продолжение существующей ситуации: "Будет происходить все более заметное отделение системы полной занятости от системы гибкой, множественной, индивидуализированной неполной занятости. Обостряющееся неравенство будет задерживаться в серой зоне. Центр тяжести жизни переместится с рабочего места и предприятия в сторону образования и испытания новых форм и стилей жизни. На передний план выдвинутся противоречия между мужчинами и женщинами, возникающие в ходе ломки семейных отношений" [8, с. 139].На наш взгляд, долгое время после выхода в свет книги Ульриха Бека западное общество развивалось именно по третьему сценарию. Но, к счастью, времена меняются, и классовая борьба ныне вновь на повестке дня.
На наш взгляд, такие авторы, как У. Бек, несколько преувеличивают устойчивость и равенство возможностей прежнего капитализма. Для работающих капиталистическое общество всегда было обществом риска. Так, например, известный англо-американский историк капитализма XIX века Эрик Хобсбаум пишет: " Если можно одним словом сформулировать, что определяло жизнь рабочего в XIX веке, этим словом будет "нестабильность"" [131, с.308]. Относительная стабильность для западных рабочих наступила лишь в краткий период с 1950-х по 1980 год.
Особенно наглядно рост отчуждения становится виден с распространением с начала 1980-х по всему миру политики неолиберализма, причины и последствия которой анализирует англо-американский географ марксист Дэвид Харви. Согласно Д. Харви, сущность неолиберализма проявляется в вовлечении в рыночные отношения любых видов человеческой деятельности, в максимизации объема и частоты рыночных транзакций с помощью новых информационных технологий, в обеспечении на рынках развивающихся стран иностранным компаниям практически полной свободы ввоза и вывоза капитала и в сокращении социальных гарантий [128, с.12-16].
Причины возникновения у правящей элиты интереса к такой политике именно в 1970-80-е годы Д. Харви связывает с перенакоплением капитала, ростом влияния социалистических движений, расколом среди левых на "государственников" и "антигосударственников", необходимостью обеспечить финансистам политические гарантии при дальнейшем размещении вывезенных из стран Ближнего Востока в США нефтедолларов [128, с. 23-27, 40-41, 60-62]. В ходе реализации неолиберальной политики меняются сами рынки труда: "Рынки труда становятся все более сегментированными, возникают различия по расовому, этническому, половому, религиозному принципу. Все это используется в ущерб наемным работникам... Атаки на трудовые ресурсы ведутся с двух сторон. Влияние профсоюзов и других трудовых организаций ограничено или нейтрализовано в рамках государства (если необходимо, то и с помощью насилия). Повышается мобильность рынка труда. Прекращение государственных социальных программ и обусловленные развитием технологий изменения в структуре занятости, оставляющие без работы значительные группы трудящихся, окончательно закрепляют доминирование капитала над трудовыми ресурсами... Ограничения в отношении иммиграции приводят к избытку рабочей силы. Этот барьер можно преодолеть только с помощью нелегальной иммиграции (что приводит к появлению рабочих ресурсов, которые эксплуатировать оказывается еще проще) или путем краткосрочных контрактов, которые позволяют, например, мексиканским рабочим работать в сельскохозяйственных компаниях Калифорнии" [128, с.223-225].
Растущее отчуждение становится уделом и выигравших, и проигравших на рынке труда. Для последних неолиберализм не несет ничего, кроме бедности, голода, болезней и отчаяния [128, с. 246]. Те же, кто утвердился в рыночной системе, "...вынуждены существовать в качестве неотъемлемой части рынка и процесса накопления, а не как свободные существа" [128, с.247]. Выход из сложившейся ситуации, согласно Д. Харви, заключается в объединении всех народных движений, в установлении народного контроля над государственным аппаратом и развитии демократии [128, с.262-271].
Развитие постмодернистской концепции "общества риска" мы можем найти в работе видного британского социолога Зигмунда Баумана (в молодости - убежденного польского коммуниста, позднее - диссидента) "Индивидуализированное общество", написанной в самом конце прошлого века. Британский социолог считает, что новыми силами управления в современном мире становятся ощущение риска и разъединение людей [7, с. 15]. Важнейшим орудием формирования ощущения риска и ведущего к политической апатии социального разъединения стала угроза безработицы, нестабильность трудовой карьеры: "Согласно последним подсчетам, молодого американца или американку со средним уровнем образования в течение их трудовой жизни ожидают по меньшей мере одиннадцать перемен рабочих мест, и эти ожидания смены точек приложения своих способностей наверняка будут нарастать, прежде чем завершится трудовая жизнь нынешнего поколения. Лозунгом дня стала "гибкость", что применительно к рынку труда означает конец трудовой деятельности в известном и привычном для нас виде, переход к работе по краткосрочным, сиюминутным контрактам либо вообще без таковых, к работе без всяких оговоренных гарантий, но лишь до "очередного уведомления"" [7, с. 29-30].
Такая неопределенность мало способствует взаимной лояльности и солидарности. В особо невыгодном положении оказываются "рутинные работники", слишком многочисленные и легко взаимозаменяемые [7, с. 31-35]. В будущем ситуация на рынке труда может стать еще неопределеннее: ссылаясь на немецких экономистов, З. Бауман пишет, что с ростом производительности труда общество "двух третей" может превратиться в общество "одной трети", т. е. одной трети населения будет достаточно для производства всего необходимого, а остальные станут экономически бесполезными и социально излишними [7, с. 195]. В наши дни через СМИ постоянно вбрасывается мысль, что через 10-15 лет 60% профессий исчезнут или будут заменены на новые. При этом обычно "забывают" добавить, что большинство новых рабочих мест будет связано с низкоквалифицированной и низкооплачиваемой работой в сфере услуг. Очевидно, что такие планы глобального изменения рынка труда, пусть даже они наполовину являются откровенной демагогией элиты, должны (с точки зрения разума, а не интересов элиты) стимулировать трудящихся и особенно молодежь искать способы смены способа производства на более рациональный, основанный на общественной собственности, планомерном изменении структуры профессий и создании такого профессионального образования, которое благодаря мощной теоретической и практической базе позволяло бы без возникновения безработицы и особых экономических, социальных и моральных потерь переходить от одной специализации к смежной ей другой, осваивать новые технологии и образы жизни. Но это и есть начало перехода к коммунизму.
Создание ситуации ненадежности на рынке труда, согласно З. Бауману, становится важнейшей частью политики наднационального капитала [7, с. 46]. При этом во всех своих бедах люди оказываются виноваты сами: "Если они заболевают, то только потому, что не были достаточно решительны и последовательны в соблюдении здорового образа жизни. Если они остаются безработными, то оттого, что не научились проходить собеседования, не очень-то старались найти работу или же, говоря проще и прямей, просто от нее уклоняются. Если они не уверены в перспективах карьеры или дергаются при любой мысли о своем будущем, то лишь потому, что не слишком склонны обзаводиться друзьями и влиятельными знакомыми или же не смогли научиться искусству самовыражения и производить впечатление на других людей. Так, во всяком случае, им говорят, и они, похоже, верят этому, всем своим поведением показывая, будто и на самом деле все именно так и обстоит" [7, с. 59]. Оборотной стороной индивидуализации становится неверие в эффективность коллективных действий, массовая аполитичность [7, с. 67]. Мещанин оказывается в сложной ситуации без выбора.
В новых условиях безработные из резервной армии труда, по З. Бауману, рискуют превратиться в вечных безработных [7, с. 93]. При этом отношение работающего общества к ним становится все более негативным, неприятие соседствует с завистью: "Если мы страдаем, то потому, что наша жизнь подвижна и неустойчива; однако неустойчивость - это последнее, на что люди, обреченные на нищету, начинают жаловаться. Они страдают от ничтожности своих шансов в мире, который бахвалится тем, что он предлагает беспрецедентные возможности всем и каждому; мы же пытаемся рассматривать отсутствие у них каких бы то ни было шансов как свободу от замучивших нас рисков" [7, с. 97]. Один только вид бедных держит остальных в состоянии страха и покорности [7, с.147].
Государство оказывается неспособным защитить граждан от притязаний наднационального капитала [7, с. 243]. Но оно все чаще готово использовать силу: ""Ненасилие", рассматриваемое как атрибут цивилизованного общества, предполагает не отсутствие использования силы, а лишь отсутствие неуполномоченного ее использования" [7, с. 263]. Как пишут М. Хардт и А. Негри: "Государства приспосабливаются к запросам капитала и даже предвосхищают их и опасения оказаться на задворках всемирной системы хозяйствования" [129, с. 340]. Безличные силы капитала, стоящие за современным политическим насилием, по мнению сражавшего в молодости против нацизма З. Баумана, окажутся не менее жестоки, чем прежние националистические государства: "Век, которому, вероятно, суждено войти в историю как веку насилия, направлявшегося национальными государствами против своих граждан, подошел к концу. На смену ему, скорее всего, придет другой жестокий век - на этот раз век насилия, порождаемого деструкцией национальных государств под воздействием глобальных сил, не имеющих собственной территории и свободно перемещающихся в пространстве" [7, с. 275]. Одновременно с деструкцией прежних государств возникает новый национализм, кровожадный изначально: "...самыми страшными врагами образующихся наций оказываются перебежчики, сомневающиеся, равнодушные и безразличные; чем грязнее будут руки большинства, тем более широкой и острой станет потребность их вымыть, и только "суверенная нация" будет обладать властью, достаточной, чтоб объявить их чистыми" [7, с. 272]. Преступления современных нацистов на Украине - яркое тому подтверждение.
Близкий к постмодернизму и одновременно к марксизму современный западный философ югославского происхождения Славой Жижек считает, что сам термин "общество риска" несколько затемняет ситуацию: "...действительно верно, что мы живем в обществе свободного выбора и риска, но при этом одни (менеджеры с Уолл-стрит) свободно совершают выбор, а другие (простые люди, выплачивающие ипотечные кредиты) принимают на себя риски" [39, с. 8].
Современное западное общество, по мнению С. Жижека, характеризуется тремя новыми чертами: долговременной тенденцией возврата от прибыли к ренте (с приватизированной интеллектуальной собственности и с природных ресурсов), более значимой структурной ролью безработицы, когда сама возможность быть эксплуатируемым на долговременной работе выглядит как привилегия, ростом "зарплатной буржуазии" [38, с. 34-35]. Правда, последняя категория у него выглядит несколько размытой, создается впечатление, что С. Жижек готов записать в "зарплатную буржуазию" всех, кто получает деньги от государства. Современные забастовки, по его мнению, "...являются забастовками привилегированной "зарплатной буржуазии", движимой страхом потерять свои привилегии (избыток по отношению к минимальному окладу); это не пролетарские протесты, а протесты против угрозы быть низведенными к пролетариям. То есть кто осмеливается бастовать сегодня, когда наличие постоянной работы само становится привилегией? Не низкооплачиваемые работники из (того, что остается от) ткацкой и пр. промышленности, а страта привилегированных работников с гарантированными рабочими местами (главным образом на государственной службе: полицейские и судебные приставы, учителя, работники общественного транспорта и др.). Это также относится и к новой волне студенческих протестов: их основная мотивация, скорее всего, - страх, что высшее образование больше не будет обеспечивать им "прибавочные зарплаты" в дальнейшей жизни" [38, с. 42].
Здесь мы сталкиваемся с очевидной постмодернистской неразборчивостью в категориях: более высокая и стабильная зарплата не может быть признаком принадлежности к буржуазии, если речь не идет о крупных менеджерах и директорах значимых учреждений. Сам же С. Жижек несколько ранее отмечает, что начало радикальным переменам никогда не дают лишь бедняки [38, с. 31]. Думается, современная интеллигенция не только объективно является частью пролетариата, но и может стать наиболее боеспособной его частью. Впору перефразировать старый лозунг: "Пролетарии всех страт, объединяйтесь!" Вообще, создается впечатление, что С. Жижек не любит протестные акции, направленные на повышение уровня жизни. Так, превознося движение "Оккупай Уолл-стрит", он особенно подчеркивает, что нельзя трансформировать энергию протеста в "конкретные" цели, связанные, например, с увеличением количества рабочих мест [38, с.160]. Почему нельзя? Движения, чье руководство не способно гибко сочетать стратегические и тактические цели, рискуют превратиться в секты, размножающиеся, как амебы, делением.
Впрочем, выявить собственную политическую позицию С. Жижека довольно трудно: то он пишет, что нам не нужна централизованная партия ленинского типа [39, с.10]; то заявляет, что единственным средством преодоления недостатков современной политической системы является диктатура пролетариата [38, с. 168]. В чем он точно является сторонником коммунизма, так это в преодолении отчуждения труда: "Побудительные стимулы могут быть полезны, чтобы заставить кого-то выполнять утомительные рутинные обязанности; но в тех случаях, когда требуются интеллектуальные решения, успех индивидов и организаций по большей части зависит от способности быть подвижными и инновативными, так что все больше возрастает потребность в людях, которые находят внутреннюю ценность в самом своем занятии" [38, с. 211]. Правда, остается под вопросом, как С. Жижек отличает данную категорию от "зарплатной буржуазии" и насколько велика ее численность?
С чем у Славоя Жижека можно согласиться, так это с оценкой недавних деструктивных бунтов иммигрантской молодежи: "Проблема с бунтами - не в насилии как таковом, но в том факте, что это насилие не является подлинно самоутверждающимся - Ницше назвал бы его реактивным, не активным, это бессильная злоба и отчаяние, замаскированные под демонстрацию силы, это зависть под маской торжествующего карнавала" [38, с. 120].
С усилением духовного кризиса сюда же порой добавляется и радикальное отрицание частью иммигрантской и даже коренной западной молодежи всей западной цивилизации, о чем К. Лоренц писал еще в 1970-е гг. Как отмечает, сравнивая исламский мир и Запад, современная исследовательница политического радикализма и фанатизма В. В. Ким: "Субъективное сравнение ценностных оснований данных культур может быть сделано не в пользу западной цивилизации, основанной на традиционных принципах "свободы, равенства и братства", что активно используется вербовщиками террористических групп при наборе европейцев и формировании из них фанатиков, в последующем совершающих преступления. Вербовка европейцев - это одна из эффективных мер террористов, позволяющих совершать теракты, не принимая в расчет антитеррористические силы, с подозрением относящиеся к людям неевропейской (или неславянской внешности, как в РФ) внешности. Сомневающимся, ищущим истину людям предлагается "картинка": грешный, "загнивающий" Запад с его истреблением истинных ценностей противопоставляется традициям ислама с его уважением веры, государства, семьи, женщины и т.п. Западная цивилизация характеризуется как цивилизация массовой культуры, плюрализма, деградации личности, забывшей бога. Преимущества исламского мира (доминанта религиозных и семейных ценностей) тогда становятся очевидными и привлекательными для неофита, готового стать фанатиком" [66, с.107]. Радикализм и фанатизм (обычно с национальной, расовой и/или религиозной окраской) становятся дополнением к массовой политической инертности. В результате общество теряет возможность конструктивно реагировать на серьезные проблемы, не укладывающиеся в привычную схему.
В чем же сущность наблюдаемого кризиса? Почему вдруг после значительного социального прогресса 1960-х мы видим на Западе (и, тем более, у себя дома) возрождение каких-то диких рыночных и даже дорыночных отношений и практик? Современный отечественный философ-марксист А. В. Готнога считает, что ныне в мире в условиях кризиса капитализма формируется новый сервисно-рентный способ производства, характеризуемый утратой работниками личной свободы, расширением сферы услуг и связанных с ней трудоемких видов деятельности, распространением скрытой отработочной ренты на основе бюрократического произвола, превращением капиталистов в паразитирующий на обществе замкнутый класс-сословие рантье, дискриминацией молодежи, женщин, этнических и социальных меньшинств [30, с. 204-220]. На наш взгляд, следует говорить скорее о непомерном разрастании сервисно-рентного уклада, что (и тут мы полностью согласны с А. В. Готногой) свидетельствует о глубоком кризисе капитализма. Сам А. В. Готнога отмечает: "Распространение рентных механизмов в современной экономике, следовательно, говорит о том, что капитализм вступил в завершающую стадию своего существования, в стадию упадка. С точки зрения диалектики в стадии упадка проявляются формы производственных отношений, соответствующие более низкой, чем капитализм, ступени исторического развития" [30, с. 204].
Но кризис - это не только упадок, но и возможность возникновения принципиально новых драйверов развития. Очень интересную позицию занимают здесь Р. Хардт и А. Негри. С одной стороны, они пишут: "Традиционные виды труда, такие как фабричная работа и даже, еще в большей мере, ремесло обеспечивали стабильную занятость и квалификацию, способствовавшие самосовершенствованию работников, что позволяло им гордиться своим последовательным, на протяжении всей жизни, профессиональным ростом при устойчивых социальных связях, выстроенных вокруг работы. Переход в организации труда от фордизма к постфордизму, при росте числа занятых в сфере услуг и "гибких", "мобильных", нестабильных типах занятости, разрушил традиционные рабочие формы вместе с теми образами жизни, которые они порождали" [129, с. 237]. Но, с другой стороны, те же авторы отмечают: "Нет необходимости особо говорить о том, что коллективная жизнь, присущая процессу нематериального производства, еще не означает, будто мы уже пришли к свободному и демократичному обществу. Как мы писали выше, сегодня эксплуатация непосредственно сказывается на поступках людей, поскольку общее контролируется капиталом. Однако уже можно утверждать, что широкое распространение в нашем мире коллективной деятельности и ее исключительное экономическое значение для социума создают условия, делающие возможной стратегию формирования демократии, основанной на свободном самовыражении и жизни в сообществе" [129, с. 251]. Конечно, возможное еще не означает действительное. Для реализации возможности, на наш взгляд, необходимо объединение в антикапиталистическом движении всех групп трудящихся, занятых и в материальном, и в нематериальном производстве, и в сфере услуг.
Таким образом, именно формирование "общества потребления" или "общества двух третей" было высшей точкой развития капиталистического способа производства, его золотым веком Октавиана Августа. Ныне зенит пройден и идеал разрушается. Но каким убогим был этот идеал! Он породил чудовищное неравенство в миросистеме, коммерциализацию культуры, господство мещанства, антисоциальный группизм, воинствующий национализм. И сейчас развитие этих проблем все более дестабилизирует мир, что особенно наглядно проявляется в социально-политической сфере, как на микроуровне отдельных коллективов и поселений, так и на уровне миросистемы в целом. Всеобщая ориентация на рост потребления, особенно заметная в странах ядра и полупериферии (в условиях, когда на окраинах миросистемы миллионы людей по-прежнему умирают с голоду), дестабилизирует и политику, и рынок труда, и социальную сферу, и экологию, и образование, и культуру. И даже в сфере экономики рост потребительских настроений грозит серьезными последствиями из-за истощения основных ресурсов, разрастания экологической катастрофы или превращения экономической конкуренции в военное противостояние. Одновременно, однако, создаются новые системы социальных отношений, могущие в условиях ликвидации господства капиталистической олигархии и обобществления основных средств производства стать основой для перехода к новому способу производства.
Суммируя изложенное выше, можно сказать, что современное общество в сфере политики характеризуется усилением позиций транснационального (преимущественно рентного) капитала по отношению к государству и рабочему движению, ростом индивидуализма и политической апатии, связанным с распадом прежних социальных связей и нестабильностью рынка труда, возрастанием роли прямого насилия на межгосударственном уровне (особенно в отношениях между странами ядра миросистемы и остальным миром), активизацией радикальных (в т. ч. националистических) движений в качестве реакции на общую апатию в условиях кризиса и распада традиционных (в т. ч. государственных) связей. Все это свидетельствует о вхождении современного капитализма в нисходящую фазу развития. Здесь оценки ситуации в марксистской и постмодернистской литературе более-менее совпадают. В целом, думается, можно говорить о взаимовлиянии и даже взаимопроникновении идей марксизма и постмодернизма в оценке настоящего (но не прошлого, которое постмодернисты часто склонны идеализировать). Тот же Зигмунд Бауман часто выглядит большим марксистом, чем, например, Славой Жижек. При этом постмодернистские авторы больше внимания уделяют проблемам индивидуализации и кризиса социокультурных институтов.
Чем отличается современный марксизм, так это более оптимистичным взглядом на будущее, при котором в кризисе настоящего, несмотря на его негативные последствия для всей политической сферы, видится шанс для перехода к новому способу производства, на дорожном указателе к которому, кажется, можно написать: "Право на труд для каждого есть первичное условие свободного развития всех". И у подобного оптимизма есть свои исторические основания: утверждение нового способа производства начинается не тогда, когда он превзойдет по эффективности старый, а когда старая система заходит в исторический тупик и перестает нормально функционировать. Та же средневековая Италия догнала по уровню производительности труда античную рабовладельческую Римскую империю не раньше, чем к эпохе Возрождения. Победа капитализма в Нидерландах произошла еще до крушения абсолютистской мироимперии Габсбургов и в немалой степени в дальнейшем способствовала этому крушению. При этом особое значение приобретает наличие у общества социально признаваемых альтернативных программ действия в ситуации краха, первичной разработкой которых и занимается неудовлетворенная настоящим часть интеллигенции во времена "политического штиля".
Глава 2. Отчуждение труда, мещанство, политическая нестабильность и социальный протест
Как уже отмечалось, одной из главных характеристик современного мира стала нестабильность, в т. ч. нестабильность политическая. Важнейшим условием роста нестабильности стало всеобщее распространение мещанской ментальности. Европейская философская мысль (за исключением представителей утилитаризма, позитивизма и прагматизма, больше распространенных в США) до недавнего времени была весьма отрицательно настроена по отношению к мещанству, хотя в европейской культуре этот тип в последние полтора столетия был весьма распространен, уважаем, насаждаем и поддерживаем государством. "Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех", - с горечью говорит Заратустра у Ф. Ницше [95, с. 292]. Еще более отрицательным выступает образ мещанина в отечественной литературе. Достаточно вспомнить критику гегельянства (весьма несправедливую) у В. Г. Белинского и Л. Шестова, образы Ионыча у А. П. Чехова или глупого пингвина в "Буревестнике" А. М. Горького. Интересно также, что особенно актуальной в России критика мещанства становится на рубеже XIX-XX вв., когда в российском обществе явно обозначилось наличие относительно зажиточной верхушки бюрократизированной интеллигенции.
Одним и первых российских исследований, посвященных проблеме мещанства, стала книга Р. Иванова-Разумника "История русской общественной мысли" (1906 г.). Данный автор рассматривает всю историю российской общественной мысли сквозь призму противостояния мещанства и интеллигенции [46, с. 7-10]. Сама интеллигенция предстает у него как творческая элита, превращающая исторический процесс в прогресс, целью которого является всестороннее развитие личности, мещанство же характеризуется как раз отсутствием творчества и привычкой к трафаретным формам, узостью формы, плоскостью содержания и безличностью духа [46, с. 11-17]. Эпохой торжества мещанства в России Р. Иванов-Разумник считает 1880-е годы, когда почти вся русская интеллигенция стала похожа на чеховского человека в футляре и повсеместно возобладала проповедь умеренности, аккуратности, постепеновства и самосовершенствования [47, с. 292]. Тогда же родилась сугубо мещанская формула искусства ради искусства [47, с. 331-332]. Конечно, в эти годы творили и И. Е. Репин, и В. И. Суриков, но одновременно закладывались основы для отрыва искусства от жизни, его превращения в эстетскую забаву. Интересно, что уже в наши дни именно такое искусство "серебряного века" всячески пропагандируется властью. Подобное стремится к подобному. Большой популярностью среди современной интеллигенции (не в том смысле, какой придавал этому слову Р. Иванов-Разумник) стали пользоваться и такие философские защитники мещанства, как В. В. Розанов, который ругал социализм как мечту дармоедов, говорил, что пришел разрушающий культуру вонючий разночинец, называл Чернышевского гнойной мухой на спине народного быка и писал: "Нужно хорошо "вязать чулок своей жизни", и - не помышлять об остальном. Остальное - в "Судьбе". И все равно там мы ничего не сделаем, а свое ("чулок") испортим (через отвлечение внимания)" [с. 105, 106, 139, 354, 41].
Спецификой "общества потребления" стало превращение духовного мещанства в массовое явление и даже в почти всеобщую парадигму мышления. Каков же он, мещанин последних ста с небольшим лет, откуда появляется и к чему стремится? Блестящий портрет западного мещанина наших дней нарисовал А. А. Зиновьев, назвав его западоидом: "...внутренне упрощенное, рационализированное существо, обладающее средними умственными способностями и контролируемой эмоциональностью, ведущее упорядоченный образ жизни, заботящееся о своем здоровье и комфорте, добросовестно и хорошо работающее, практичное, расчетливое, смолоду думающее об обеспеченной старости, идеологически стандартизированное, но считающее себя при этом существом высшего порядка по отношению к прочему (незападному) человечеству" [43, с. 355]. Следует отметить, что в отличии о г-на Журдена современный мещанин (и западный, и отечественный) хорошо знает, что говорит прозой, он весьма образован, во всяком случае, в рамках своей узкой специализации, но за пределами своего маленького комфортного мирка ни о каких серьезных проблемах слышать не желает. Иногда он готов покритиковать власти и собственное начальство, но больше всего боится серьезных структурных перемен в обществе, сразу вспоминая "бессмысленный и беспощадный" бунт Е. Пугачева или что-либо подобное. Именно это неприятие любых серьезных перемен, касающихся капитализма, наряду со стремлением к личному уюту и комфорту, видимо, есть его главные отличительные черты.
Вроде бы, современный мещанин является, с точки зрения стабильного развития общества, весьма прогрессивным типом. Если бы не одно "но". Его паническая боязнь серьезных перемен заставляет не замечать их приближения даже тогда, когда они прямо угрожают его жизни и выживанию значительной части человечества. И современный неолиберальный тренд в развитии капиталистического отчуждения труда только усиливает всеобщий аутизм.
Чем же грозят миру это растущее отчуждение труда в соединении с всеобщим социальным аутизмом? На наш взгляд, угрозы весьма серьезные. Это гибридная Третья Мировая война (прелюдией к которой можно считать события на Ближнем Востоке и в Донбассе), рост деструктивного национализма (яркие примеры - олимпиада в Рио-де-Жанейро и та же Украина), истощение ресурсов при росте потребительских ожиданий и глобальная экологическая катастрофа. Как поведет себя современный мещанин, почувствовав эти угрозы? Как писал Э. Фромм в работе "Анатомия человеческой деструктивности" (1973 г.): "Если патологические процессы распространяются на общество, то они теряют свой индивидуальный характер. Тогда больной индивид в компании с другими такими же больными будет чувствовать себя наилучшим образом. Тогда вся культура настраивается на этот тип патологии и находит пути и средства для ее удовлетворения" [124, с. 463]. Отсюда стремление испуганного мещанина к идеологической унификации и сильной руке, к поиску скрытых врагов, не затрагивающему основ олигархата, и развязыванию "охоты на ведьм". Типичным примером масштабной социальной патологии Э. Фромм считает гитлеровский нацизм: "...начав с малого, Гитлер постепенно стал монополистом в торговле товаром, который пользовался огромным спросом у разочарованных и смятенных "маленьких людей" и в реализации которого были кровно заинтересованы сначала армия, а затем и другие влиятельные группы, - таким товаром были идеи национализма, антикоммунизма и милитаризма. Когда он доказал на этом поприще свою состоятельность, немецкие банкиры и промышленники оказали ему финансовую поддержку настолько щедрую, что он получил возможность захватить власть" [124, с. 556]. Справедливости ради следует отметить, что не только немецкие банкиры и промышленники оказывали поддержку Адольфу Гитлеру, в США в 1938 году даже назвали (как позднее нашего М. С. Горбачева) человеком года.
Еще одной чертой современного мещанского сознания является показной отказ от всякой идеологии (при всей реальной его - мещанина - идеологической стандартизированности). Подобная показная деидеологизированность все более становится модной и среди ученых. Типичным примером здесь может быть книга "Мастера иллюзий. Как идеи превращают нас в рабов" И. Н. Носырева, посвященная рассмотрению религии через призму теории мемов, т. е. идей, которые научились воспроизводить себя путем паразитирования на сознании людей [99, с. 5]. Оставим в стороне явный идеализм концепции самовоспроизводства идей. В работе И. Н. Носырева есть действительно много интересного (и не только для религиоведа). Так, крах СССР данный автор склонен объяснять не в последнюю очередь поражением советской пропаганды: "В СССР не сумели создать столь же привлекательного образа style of life, как американский: советская культура звала к борьбе и делала акцент на жизненных трудностях - нынешнее поколение россиян, например, часто задается вопросом: почему советские мультфильмы, при всем художественном совершенстве, так безысходно печальны?" [99, с. 510]. Автору трудно судить о безысходной печали советских мультфильмов, вероятно, они печальны для тех, кто воспитан на мультсериалах о Симпсонах и Губке Бобе. Думается, что Джоконда и Сикстинская мадонна тоже многим покажутся слишком печальными. Но что предлагает И. Н. Носырев? Как пишет он в конце своей книги: "Ни одна идеология не достойна того, чтобы в нее верить, - и только постоянно подвергая сомнению не только пути достижения целей, но и сами цели, можно действительно заслужить звание человека разумного" [99, с. 512]. Стремление проверять все разумом крайне похвально. Но, как отмечал еще Э. Фромм: "Даже если картина мира не соответствует действительности, она все равно выполняет некоторую психологическую функцию. Но картина мира никогда не бывает абсолютной: ни абсолютно истинной, ни абсолютно ложной. Это обычно всего лишь некоторое приближение к истинной картине мира, которое помогает жить" [124, с. 300]. Если же учесть растущую нестабильность мира, то следует банальный вывод: идеология только тогда сможет стать реальной созидательной силой в истории, когда сможет объединить в массовом порядке веру и разум. Не случайно, что даже такой борец против идеологий, как А. А. Зиновьев, к концу жизни выпустил книгу "Идеология партии будущего". Ситуация обязывает.
Характерная черта мещанства - неприятие марксизма. Как отмечает М. Кантор, для Маркса целью развития всего человечества и каждого человека являлась свобода, такая, чтоб свободное развитие каждого было условием свободного развития всех, а обыватель не мог этого понять [57, с. 74]. Заслугой К. Маркса, писавшего "Капитал" в период Первой франко-прусской войны, было и то, что он хотел положить конец подобным мировым бойням и причинам, их порождающим [57, с. 76]. Как пишет М. Кантор: "Прежде чем убить человека на войне, никчемность его существования доказывают в мирное время; война лишь добивает - доделывает то, что уже сделано" [57, с. 78]. Нам легко найти подтверждающие примеры. Премьер-министр страны, мнящей себя европейской (Д. Медведев), заявляет учителям, что им деньги не нужны, раз они по призванию работают. Вот силовики, те жизнью рискуют, потому и получают в несколько раз больше. А ученики тем временем с увлечением играют в компьютерные танковые сражения, морально готовясь к настоящим. А тысячи молодых европейцев-мусульман, не найдя себе применения дома, вступают в ряды ИГИЛ и в др. подобные организации.
По мнению М. Кантора, именно современные мещане-менеджеры являются важнейшей антимарксистской силой: "Буржуазные революции в мире сменились революциями petty-bourgusie; трагические пролетарские революции мутировали в революции менеджеров, которые обозначили себя сегодня как "гегемонов" - им так хотелось оттеснить от процесса истории рабочих, что они потребовали оценки своего первородства, а пролетариям дали чечевичную похлебку - и испытанное средство подействовало" [57, с. 83]. А мир тем временем тихо сползает к войне. Революции менеджеров замерли в ожидании нового Луи Наполеона [57, с. 83]. Свой посильный вклад вносит и мировая демократия, воплощенная в международных СМИ: "Носителей национальных/религиозных/клановых правд убеждают, что следует отстаивать свои позиции перед лицом возможной автократии и подавления прав меньшинств. Говорится так: лучше уж беспорядок, чем тоталитаризм, - и все кивают, кто же сочувствует тирану?! Неудобства (локальный терроризм), которые приносит провокационная риторика, принимают как неизбежное зло свободы. Гражданина далекой варварской страны убеждают, что он должен принять посильное участие в гражданской войне, ведь он делается не просто солдатом, но потенциальным избирателем" [57, с. 94]. Тем временем призрак бродит по Европе (на наш взгляд, по миру - С. Б.), призрак коммунизма. Как пишет М. Кантор: "Если бы этого призрака не было, положение было бы безнадежно. Учение Маркса возвращается в мир, и возвращается вместе с любовью к философии и истории, вместе с потребностью в категориальном мышлении, вместе с тоской по прямой незаковыченной речи" [57, с. 92]. Видимо, необходимость в призраке коммунизма отпадет только тогда, когда исчезнет опасность глобального рукотворного апокалипсиса, исчезнет важнейшее условие, эту опасность порождающее, - всеобщее господство отчуждения труда. Но это и будет означать начало перехода к коммунизму. Либеральный рынок выбрал мировую гражданскую войну как систему управления миром [57, с. 104-105]. В нашей стране это закончилось победой капитализма без профсоюзов, всевластием олигархов и резким ростом социального расслоения [57, с. 109]. Но закончилось ли? Как пишет М. Кантор: "Первый результат политики глобализации - это образование элиты, не принадлежащей никакой определенной стране, не зависящей даже от режима власти, вставшей над историей, над культурой и над традицией. Если люмпен-пролетариат представлял опасность, идущую снизу, из низовых страт общества, то обособленная от общества люмпен-элита представляет опасность вдвое большую" [57, с. 111].
Сходную позицию высказывают и М. Хардт с А. Негри: "Военная сила призвана гарантировать условия функционирования мирового рынка, то есть - разделение труда и власти внутри глобального политического организма. Но такое ее усиление имеет парадоксальную природу, поскольку взаимосвязь между безопасностью и прибылями развивается в противоположных направлениях. С одной стороны, развертывание военных возможностей государства необходимо для обеспечения безопасности мировых рынков, но, с другой стороны, режимы безопасности обычно приводят к выстраиванию национальных границ и препятствуют мировым потокам производства и торговли, составляющим основу наиболее крупных прибылей" [129, с. 219-220]. Результатом становится грандиозная коррупция: "Пример, в данном отношении стоящий за всеми нынешними проектами "строительства государств", - это интеграция во всемирный капиталистический рынок республик бывшего Советского Союза. В то время как их экономики перестраивались, чтобы приспособиться к глобальному разделению труда и власти, отрасли государственной промышленности приватизировались, а исключительные разрешения на экспорт и импорт приобретались на основании семейных и политических связей, что привело к появлению гигантских состояний у новых олигархов. Одновременно в России возникли влиятельные мафиозные группировки, контролирующие разнообразную криминальную деятельность" [129, с. 222].
Общий итог функционирования нового глобального порядка в политике и экономике неутешителен: "Глобальное состояние войны и конфликт, порожденный односторонней военной политикой, имели серьезные разрушительные последствия для мирового производственного и торгового оборота. Подводя итог, можно сказать, что односторонняя вооруженная глобализация по американскому образцу породила новые препятствия и помехи, мешающие тем мировым хозяйственным сетям, которые возникли в предшествующие десятилетия. На наличие самого важного кризиса нынешнего глобального режима хозяйствования, с точки зрения его собственной аристократии, указывает тот факт, что в сегодняшнем мире в него вовлечена столь незначительная часть общего производственного потенциала. Большие и растущие группы мирового населения влачат нищенское существование, будучи лишены возможностей и доступа к образованию. Многие страны отягощены государственными долгами, которые истощают их жизненно важные ресурсы" [129, с. 387].
Социальной средой существования новой интернациональной олигархии стала корпоративная "демократия". Как иронично отмечает М. Кантор: "Возник поистине водевильный курьез: гражданин может почувствовать себя таковым (то есть имеющим право на свое мнение, свободу выбора, совести и прочее) только при условии функционирования такой общественной модели, где его мнение не значит решительно ничего. Он не вправе знать (и не знает), куда главы корпораций кладут его деньги; он не может знать (и не знает), какой будет его завтрашний день; он не в состоянии узнать (и ему никто никогда не расскажет), каковы перспективы у страны (ресурсов, земель, недр, сокровищ), где он объявлен равным прочим гражданам" [57, с. 120]. Как сказал бы Э. Фромм, модель рыночной (т. е. предельно отчужденной) личности победила повсеместно. Вместо морали общего блага возникла корпоративная мораль: "Армия, наука, искусство оправдывают свое существование не служением обществу, но тем, насколько данная корпорация успешна" [57, с. 125].
А тем временем готовится бунт сытых: "Бунт сытых - это война. Война - и те явления, что сопровождают и подготавливают смертоубийство. Уровень инфляции, демографические проблемы, миграции населения, переделы границ, межбанковский процент, ставки по кредитам - слова эти звучат профессионально сухо, кажется, прямой опасности в них нет, на деле они так же смертельны, как термины "карательный отряд" и "зачистка местности". Это все - бунт сытых, так сытые мстят миру за свое беспокойство" [57, с. 130]. Сам М. Кантор ищет выход в сфере сознания: перестать жить "по понятиям" корпораций, создать новый самостоятельный социальный язык и новую эстетику, признать приоритет принципа братства над принципом соревнования [57, с. 136]. Но, на наш взгляд, все это возможно только при изменении способа производства. И здесь требуется в первую очередь, о чем позднее напишет и сам М. Кантор, отказаться от сумбурной идеологии, утверждающей, что существует только одна цивилизация - рыночно-демократическая, пересмотреть итоги приватизации, перестать быть управляемым стадом [57, с. 308-310]. В рыночном обществе и эстетика рыночная.
По мнению М. Кантора, воплощением рыночной эстетики мещанства в ХХ в. стал сначала стиль модерн, а затем постмодернизм и авангард. Бунт постмодерна и авангарда тоже был бунтом сытых: "Собственно, постмодернизм (в том числе и российский постмодернизм: Кабаков, Пригов, Рубинштейн и т. п.) был защитной реакцией культуры на экзистенциализм. Определенность надоела, прискучил пионерский героизм, надоело равенство в беде - захотелось веселого ни к чему не привязанного дискурса, свободы! Захотелось личной независимости, и прежде всего - от тусклой народной судьбы. "В будущее возьмут не всех", - гласила программная фраза концептуалиста Кабакова. А вот Толстой учил, что брать надо всех. И Маяковский про это же говорил. И Высоцкий про это пел" [57, с. 215-216]. В этом отказе от общей с народом судьбы четко просматривается самодовольная рожа мещанина эпохи модерна: "Мещанин полагал, что все то, что беспокоит его - суть варварство; грядущие гунны нависли тучами над миром, но туча непременно рассосется - варвары не могут победить культуру. Чтобы противостоять нашествию дикарства, строили особняки с лебедями" [57, с. 315]. Аутизм - родовая черта мещанина-интеллигента: "Читаешь строки поэтов, написанные в 13-м году про графа Калиостро, про "недомалеванные" вуали, разглядываешь бесконечные букеты сирени - и диву даешься: разве художники не понимали, что произойдет завтра? А потом спрашиваешь себя: а разве сегодня мы понимаем?" [57, с. 317]. По мнению М. Кантора, интеллектуальный релятивизм модерна и постмодерна - это защита от революции (хотя, на наш взгляд, есть и исключения, например, тот же З. Бауман), это растянувшаяся на столетие с лишним агония городского мещанина [57, с. 320]. Сам же М. Кантор считает, что Дух Божий нисходит на картину, если картина сострадает униженным и оскорбленным [57, с. 322].
Сходные мысли за столетие до М. Кантора высказывал и Р. Иванов-Разумник: "Декаденство, с самого начала своего зарождения, было стремлением "за пределы предельного" и разрывом с обыденностью; но тут же надо сказать, что стремление это было далеко от проникновения за пределы предельного и, следовательно, было уже знакомым нам эстетическим псевдоромантизмом. Типичные реалисты по типу миропонимания, наши российские декаденты в поте лица пытались создать что-либо "необыденное", выходящее за пределы третьего измерения; в этом отношении у них была охота смертная, да участь горькая: не будучи в состоянии проявить в образах несродный им тип сознания, они ухватились за внешность, за форму и сделались духовными наследниками Бестужева-Марлинского и Бенедиктова; манерная напыщенность, ходульность, риторика, запутанность и туманность образов - все это хорошо знакомые нам качества эстетического псевдоромантизма" [47, с. 497]. И вот итоговая оценка: "...декаденство было по существу и анти-индивидуалистическим, и мещанским течением, вышедшим из недр не столько русской интеллигенции, сколько русского "культурного" общества" [47, с. 499].
Ситуация повторяется в ухудшенном варианте. Как сказал бы К. Маркс, сначала была трагедия, а потом - фарс. Законы политэкономии неумолимы. Если нет классовой борьбы трудящихся (в т. ч. интеллигенции), а рост производительности труда делает большую их часть излишней для материального производства, то такие "бесполезные" трудящиеся должны или стать безработными, или умереть (от войны, голода, болезней и т. п.), или превратиться в бесправную обслугу правящей элиты. Надежды большинства новых интеллигентов-креативщиков на особый статус ложны.
Важнейшим элементом отчуждения становится разделение труда в условиях научно-технической революции. К. Маркс еше свыше 170 лет назад заметил, что углубляемое капитализмом разделение труда ведет к деградации рабочего как личности: "По мере развития этого разделения труда, с одной стороны, и накопления капиталов, с другой, рабочий все в большей и большей степени попадает в полную зависимость от работы, и притом от определенной, весьма односторонней, машинообразной работы. Наряду с духовным и физическим принижением его до роли машины, с превращением человека в абстрактную деятельность и в желудок, он попадает все в большую и большую зависимость от всех колебаний рыночной цены, от применения капиталов и прихоти богачей"[85, с. 310-311].
В руках капиталиста, как отмечает К. Маркс, оказывается и такое мощное оружие против пролетариата, как отчуждение от труда, т. к. капитал значительно более подвижен, чем труд: "И именно способность капиталиста давать своему капиталу другое направление либо лишает куска хлеба рабочего, ограниченного рамками определенной отрасли труда, либо вынуждает его подчиниться всем требованиям данного капиталиста" [85, с.308]. Нередко неблагоприятно для рабочих складывается и демографическая ситуация, их оказывается слишком много по сравнению с количеством рабочих мест: "Спрос на людей неизбежно регулирует производство людей, как и любого другого товара. Если предложение значительно превышает спрос, то часть рабочих опускается до нищенского уровня или до голодной смерти" [85, с. 307-308]. Сейчас, в связи с ростом производительности труда в условиях автоматизации и ростом численности населения в большинстве стран периферии благодаря успехам медицины, эта проблема вновь, как и во времена Маркса, оказалась весьма значимой. А развитие компьютерных технологий грозит массовой безработицей уже и интеллигенции.
Именно проблематика безработицы и ее влияния на общества с 1980-х гг. становится одной из самых актуальных для критической философской, исторической и социологической литературы, посвященной современному капитализму. Хотя причины роста влияния безработицы на жизнь общества, конечно, изменились: во времена К. Маркса безработица была связана с неспособностью капиталистического рынка труда привлечь всех нуждающихся в работе (подобное положение искусственно сохраняется сейчас в странах периферии), а теперь в развитых странах капитал все меньше нуждается в рабочих в силу привлечения более дешевой рабочей силы с периферии и роста производительности труда за счет автоматизации. Немалую роль сыграло и ослабление рабочего движения в результате краха СССР и выхода на мировой рынок труда КНР.
Кстати, именно преодоление безработицы выделяется рядом авторов в качестве важнейшей заслуги советского строя. По мнению С. Г. Кара-Мурзы, в советском обществе главной необходимой потребностью оказалось общее для марксизма и общинного мироощущения право на труд: "Понятно, что равное право на доступ к работе возникло при советском строе вследствие обобществления средств производства. Религиозный запрет на безработицу обрел социальную и правовую базу. Будучи частичным собственником всей суммы средств производства, человек имел право на использование какой-то части средств производства, имел право на рабочее место" [60, с. 272]. Значимость этого права для преодоления отчуждения становится особенно наглядной при рассмотрении положения безработного (даже получающего пособие) при капитализме: "...утрата работы является для человека ударом, тяжесть которого совершенно не выражается в экономических измерениях - так же, как ограбление и изнасилование не измеряется стоимостью утраченных часов и сережек. Превратившись в безработного, человек испытывает религиозный страх - будь он хоть трижды атеист" [60, с. 706]. В результате утверждения права на труд в советском обществе формировался некий идеал, ориентированный на признание самоценности каждой личности: "В советском строе балласта не было и быть не могло. Само это понятие было для него чужеродным. Можно сказать, что оно было понятием-вирусом. Мы были соборными личностями, хотя этого слова и не знали, и все вместе составляли симфонию. Поэтому вопрос о ценности каждого был просто некорректен, несоизмерим с реальностью" [60, с. 71]. По мнению С. Г. Кара-Мурзы, когда в 1970-е гг. по отношению к людям в обиход вошло слово "балласт", это было симптомом мировоззренческого кризиса советского общества [60, с. 72].
О высокой значимости отсутствия безработицы для обычного человека говорят и данные постсоветских социологических исследований. Так, во время социологического опроса в 2004 году 48,9% респондентов самым главным конституционным правом для себя лично назвали право на труд. При этом, увы, 55% респондентов сказало, что в случае возможного нарушения их прав со стороны работодателей они будут терпеть, т. к. ничего изменить не могут. А возможность самореализации в качестве главного фактора при выборе работы отметили лишь 23% [54, с. 328, 329, 234-235].
Из работ советских историков, посвященных социальному значению усиления угрозы безработицы на Западе, думается особенно можно отметить коллективный труд "На изломах социальной структуры", написанный в 1987 г. под руководством профессора А. А. Галкина. Важнейшей проблемой современного Запада здесь является проблема маргинализации, связанная с ростом безработицы и неустойчивости социального положения работающих. Маргинализация порождает серьезные сдвиги в мировосприятии. Как отмечает А. А. Галкин: "Пребывание вне производственного процесса превращается для люмпен-пролетария в устойчивое, привычное состояние. Это приводит к размыванию, а затем и к распаду трудовой мотивации и трудовой морали. Категория труда полностью изолируется в сознании от потребления и приобретает однозначно негативную окраску" [93, с.79]. Политическое поведение также трансформируется: "Обособление от общества, стихийный индивидуализм толкают люмпена к отстраненности от политического процесса, к абсентизму. В то же время глубокая враждебность обществу, стремление незамедлительно потребить его богатства, неприятие его норм и ценностей создают у люмпена потенциальную готовность к разрушительным действиям, направленным против общества или его отдельных институтов" [93, с. 81].
Среди не перешедших полностью в люмпен-пролетариат образованных безработных А. А. Галкин выделяет три группы: тех, кто недавно потерял работу и готов ее обрести даже на менее выгодных условиях; тех, кто пребывает без работы более длительное время и частично маргинализировался; и тех, кто, имея высокое образование и развитую систему социальных потребностей, прошел долгий путь маргинализации, к этой группе примыкают и те работники умственного труда, кто, не будучи безработным, не смог реализовать свои социальные ожидания [93, с. 83-84]. Последняя группа наиболее интересна с точки зрения изучения влияния маргинализации на социально-политическое сознание: "Для сознания этих людей характерна не просто адаптация к основным ценностям и установкам, утвердившимся в люмпен-пролетарской среде, а их модификация путем идеологизации еще на уровне обыденного сознания. В результате ослабление трудовой морали трансформируется у них в протест против принуждения к бездуховному труду со стороны "репрессивного общества", обращение к маргинальным формам потребления - в освобождение от норм и правил, сковывающих "свободу индивида", враждебность к общественным институтам - в мечту о новой общественной модели, отвергающей путь исторического развития, пройденный человечеством в последние столетия, потеря личной перспективы - в отрицание значения и возможностей человеческого прогресса" [93, с.84-85]. Такие люди, по мнению А. А. Галкина, становились в 1970-80-е гг. движущей силой движения "новых левых", к которому он относится достаточно отрицательно [93, с.69-73]. О склонности безработных интеллигентов и студентов к левому радикализму и экстремизму в данном коллективном труде пишут также и автор очерка о маргиналах Британии С. В. Михайлов [93, с. 129], и исследователь итальянской маргинализации С. И. Васильцов [93, с. 173] и др.
Автор очерка о ФРГ Е. П. Глазова особое внимание уделяет западногерманскому "альтернативному" движению 1970-80-х гг.: "Сотни тысяч людей порвали с господствующими нормами и институтами. В политическом отношении этот разрыв проявился в отрицании "системных партий" и государства. Практически он нашел выражение в уходе из общества на "островки свободы", в создании "альтернативных" проектов, позволяющих строить жизнь на иных принципах" [93, с. 228]. При этом основным пороком современного капитализма было признано отчуждение труда: "Главной сферой "альтернативное" движение считает производственную деятельность. Именно в труде изыскиваются возможности эмансипации личности. Творческое отношение к труду достигается в результате отказа от всякой иерархии в коллективе, от жесткого и постоянного закрепления индивида за определенным рабочим местом, от капиталистической технологии, путем установления равной зарплаты, индивидуального ритма работы и увеличения возможностей отключения и отдыха в течение рабочего дня" [93, с. 230]. Однако, как отмечает исследовательница, новая организация труда обернулась увеличением рабочего времени и сокращением контактов с обществом, непрофессиональной кустарщиной и существованием за счет родственников, друзей, пособий по безработице, т. к. сами "альтернативные" проекты оказались по большей части экономически неэффективными [93, с.230-231]. По мнению жившего в это время в ФРГ А. А. Зиновьева, дело здесь было не только в экономической неэффективности, но и в манипулировании со стороны тех, кто давал субсидии, западногерманской правящей элиты: "Целью тех, кто манипулировал движением, было не допустить образование единой идеологии, которая очевидным образом стала бы антикапиталистической, помешать политическому объединению, держать движение в таком состоянии, чтобы в любой момент его можно было бы ликвидировать, прикрыв источники финансирования и предоставив его участников самим себе" [43, с. 256].
При чтении очерков труда "На изломах социальной структуры", думается, весьма заметна общая враждебность их авторов к антикапиталистическим движениям полумаргинальной западной интеллигенции (в т. ч. безработной) и студенчества. Парадоксальным образом эта позиция оказывается близка к позиции ярого защитника западного либерализма Эрика Хоффера, осуждавшего в работе середины прошлого века в равной степени коммунизм и фашизм, считавшего, что главную силу любых радикальных движений составляют неудачники, не сумевшие реализовать себя в обществе и ищущие смысл жизни в принадлежности к какому-то социальному целому [133, с.23-25]. Массам же, идущим за подобными вождями, нужна не свобода, а единообразие, индивидуальная безличность, т. к. сама эта масса тоже в значительной степени состоит из неудачников [133, с.161]. На наш взгляд, в установлении всеобщей индивидуальной безличности скорее следовало бы обвинить современный капитализм. При всем том, что в описании полумаргинального интеллигента у того же А. А. Галкина довольно много правды, следует отметить, что под это описание подошли бы и К. Маркс, и В. И. Ленин, и даже Л. Н. Толстой с Ф. М. Достоевским в некоторые периоды своей жизни. А разве лучше бы было для человечества, если бы К. Маркс стал просто профессором, В. И. Ленин - мировым судьей, Ф. М. Достоевский - чиновником, а Л. Н. Толстой - помещиком или офицером? Неприятие мира капитала у всех этих великих деятелей истории возникло отнюдь не на пустом месте. Не хлебом единым жив человек. А "общепринятость" какой-либо точки зрения - не показатель ее истинности.
Современная капиталистическая мир-система все более вползает в кризис, чреватый, как минимум, серией локальных военных конфликтов на ее периферии и полупериферии, как максимум - новой мировой войной. Ракетный удар ВМС США по Сирии 07.04.2017, подписание Д. Трампом нового пакета антироссийских санкций 02.08.2017 - явные тому доказательства. Но и без них ситуация тревожная. Постоянные теракты и боевые действия на Ближнем Востоке и на востоке Украины, явная заинтересованность правящих элит США и Запада в целом в силовом свержении Асада в Сирии, Мадуро в Венесуэле, "теплая" идеологическая война (термин А. А. Зиновьева [42, с. 486-488]) Запада против российского правительства и России - все это показывает, что правящие круги Запада и неолиберальная финансовая элита в целом встали на путь разрушения "чрезмерно самостоятельных" полупериферийных режимов, которые весьма недавно рассматривались как надежная опора мировой финансовой олигархии.
Эти режимы слишком много кушают, слишком много тратят на свое перевооружение, слишком большую долю прибыли хотят оставлять у себя в стране! Их вожди вдруг вспомнили о патриотизме, иногда даже позволяют себе что-то промямлить о социальной справедливости (а ведь решать, что справедливо, а что нет - исключительная привилегия цивилизованного Запада), говорят о международном праве и невмешательстве во внутренние дела суверенных (!) государств! Долой их! И дело здесь, конечно, не в том, что мировой неолиберальный олигархат возлюбил демократию и озаботился положением народов полупериферийных стран. Все мы помним эту "заботу" по 1990-тым! Дело в банальной тенденции нормы прибыли к понижению, связанной с ростом доли основного капитала, открытой еще Карлом Марксом. А тут еще трудящиеся слишком много о себе возомнили в прошлом ХХ веке, да не только в странах ядра миросистемы, но даже в какой-нибудь Северной Африке или Латинской Америке! А ведь мировая олигархия так долго выстраивала современную модернизированную систему отчуждения труда, подминая под свои нужды образование и культуру, совершенствуя бюрократический контроль и разрушая профсоюзы, создавая мировую систему свободного перемещения капиталов и товаров, используя контролируемую миграцию и угрозу переноса производства на периферию для шантажа рабочего класса стран ядра, повсеместно насаждая неуверенность в завтрашнем дне через формирование зыбкого и "гибкого" рынка труда на основе краткосрочных контрактов!
Растущая нестабильность проявляется и в активной борьбе стран ядра за ресурсы, особенно нефтегазовые. Жертвами этой борьбы становятся целые страны: Ирак, Ливия, Сирия... К сожалению, список может быть продолжен. Политический разгром очередной нефтедобывающей страны позволяет какое-то время приобретать нефть по демпинговым ценам, что дестабилизирует этот рынок для других нефтедобывающих стран. Экологическая ситуация также становится все более угрожающей. При этом сами экологические движения становятся участниками конкурентной борьбы. Здесь можно вспомнить и атаки европейских "зеленых" на российские нефтяные платформы, и европейскую политику по сокращению потребления российского газа. Кстати, в той же Германии сокращение потребления газа привело к росту потребления бурого угля, что явно не улучшило экологическую ситуацию.
Проблема тенденции нормы прибыли к понижению неоднократно рассматривалась в марксистской философии и является одним из базовых ее положений. Так, В. В. Мархинин в своей статье "Проблема специфики социальных и гуманитарных наук в классическом марксизме" рассматривает открытие этой тенденции К. Марксом как классический случай применения метода восхождения от абстрактного к конкретному, который предполагает мысленный анализ объектов и синтез получаемых в анализе знаний. По мнению В. В. Мархинина, тенденция снижения нормы прибыли фиксируется К. Марксом именно как форма проявления всеобщего закона капиталистического накопления, состоящая в том, что стоимость средств производства накапливается быстрее, чем растет общая стоимость рабочей силы. Падение нормы прибыли обессмысливает капиталистическое производство. Это заставляет капиталистов искать пути противодействия данной тенденции: повышать степень эксплуатации трудящихся, искать более дешевую рабочую силу, новые рынки сбыта и источники сырья и т. д. [89, с. 55-58]. При этом главные роли здесь отводятся географической экспансии и технической модернизации [89, с. 169-184].
Конечно, борясь против понижения нормы прибыли, национальный и интернациональный капитализм всегда готов использовать любые рычаги и внутри собственной страны (или стран ядра миросистемы в целом). Как пишет, ссылаясь на "Капитал", Д. Бенсаид: "За экономическим явлением закона "тенденции к понижению" и его "внутренними противоречиями" в реальности стоит вся совокупность барьеров, на которые наталкивается накопление капитала. Этот странный закон, "внутренние противоречия" которого Маркс излагает в следующей главе, вызвал много споров. Кажется, что он становится обязательным только благодаря своим собственным отрицаниям: повышению нормы эксплуатации, то есть отношения между рабочим временем, безвозмездно отданным работодателям, и оплаченным рабочим временем, каковое повышение и нацелено на увеличение прибыли; империалистическому хищничеству, которое позволяет понизить "органическое строение капитала" (отношение той части капитала, которая выделяется для покупки помещений, машин и т. д., и той, что идет на выплату заработных плат) посредством эксплуатации дешевой рабочей силы и понижения стоимости сырья; ускорению оборота капитала за счет рекламы, кредита, управления запасами, позволяющего компенсировать понижение нормы прибыли увеличением ее массы; публичному вмешательству государства, использующего механизм государственных расходов, налоговых поблажек, а также затрат на вооружения" [10, с. 132-133].
Но всему есть предел. Как пишет В. В. Мархинин: "Однажды, когда капитал подойдет к пределу исчерпания своих возможностей возрастания - и с точки зрения эксплуатации трудящихся, и с точки зрения предельного расширения в пространстве, то есть до уровня мировой системы производства, - противоречие, связанное с тенденцией к падению нормы прибыли, должно будет получить революционное разрешение..." [89, с. 58]. На наш взгляд, современный капитализм очень близко подошел к данной черте. Но тут стали действовать два фактора. Во-первых, капиталисты ядра миросистемы, как оказалось, не прочь исключить из процесса дележа прибылей "лишние звенья" в лице олигархов и государственных структур стран полупериферии и периферии. Это, с одной стороны, порождает значительную политическую турбулентность, которая может привести к антикапиталистическим революциям за пределами ядра по образцу российского Октября, с другой - способствует резкому усилению периферийного национализма, от которого недалек путь к фашизму. Во-вторых, растущее отчуждение труда при резком усилении возможностей манипулирования сознанием порождает в массовом порядке отчужденную личность, не способную к сознательному участию в социальной борьбе.
Типичными примерами неадекватной реакции на серьезные современные проблемы, на наш взгляд, можно считать так называемые "цветные революции". Как отмечает С. Г. Кара-Мурза, различные революции могут быть не только прогрессивными, но и регрессивными, не только рациональными, но и иррациональными. Типичный пример последнего - Перестройка и развал СССР, которые поддержали те, "...в ком взыграло обузданное советским строем антицивилизационное коллективное бессознательное" [63, с. 35]. При этом в революциях подобного рода, как правило, огромную роль играет внешнее вмешательство со стороны стран ядра миросистемы: ""Оранжевые" революции - это революции, не просто приводящие к смене властно верхушки государства и его геополитической ориентации, а и принципиально меняющие основание легитимности всей государственности страны. Более того, меняется даже местонахождение источника легитимности, он перемещается с территории данного государства в метрополию, в ядро мировой системы капитализма" [63, с. 36].
По мнению С. Г. Кара-Мурзы, эти революции отражают новую культурную ситуацию, ситуацию бесконечного спектакля, возникшую в обществе постмодерна: "Возникли новые технологические средства, позволяющие охватить интенсивной пропагандой миллионы людей одновременно. Возникли и организации, способные ставить невероятные ранее по масштабам политические спектакли - и в виде массовых действ и зрелищ, и в виде кровавых провокаций. Появились странные виды искусства, сильно действующие на психику (например, перформанс, превращение куска обыденной реальности в спектакль)" [63, с. 59]. В результате появилась возможность заменить назревающие прогрессивные классовые революции регрессивными этническими, заставляющими вспомнить недоброй памяти 1933 год. Как пишет С. Г. Кара-Мурза: "Отвергая ясные и устойчивые структуры общества и общественных противоречий, постмодерн заменяет класс этносом, что и позволяет ставить насыщенные эмоциями политические спектакли, из которых исключается сама проблема истины" [63, с. 73]. Но и этого мало. Разрушение в рамках политических спектаклей культуры рационального диалога приводит к тому, что в ходе подобных "национальных" революций, как в свое время в гитлеровской Германии, подменяется сам культурный код народа, формируется некий псевдонарод: "Важным результатом этих революций-спектаклей становится не только изменение власти (а затем также и других важных в цивилизационном отношении институтов общества), но и порождение, пусть на короткий срок, нового народа. Возникает масса людей, в сознании которых как будто стерты исторически сложившиеся ценности культуры их общества, и в них закладывается, как дискета в компьютер, пластинка с иными ценностями, записанными где-то вне данной культуры" [63, с. 72].
Зачем подобные революции правящей мировой финансовой элите? Как пишут современные отечественные авторы Г. Филимонов, Н. Данюк и М. Юраков: "Один из основных мотивов глобальных игроков - обеспечение устойчивости американской финансовой системы. Первая и Вторая мировые войны сделали доллар мировой валютой, и для удержания этого положения мир сегодня подталкивают к новой войне" [120, с. 8]. Но глобальная ядерная война нежелательна. И здесь "цветные революции" стали просто находкой: ""Цветные революции" позволяют их инициатору избежать негативных издержек горячей фазы боевых действий и без фактического объявления войны, следуя лучшим традициям англосаксонской геополитики, оставаться над схваткой, при этом контролируя и направляя события в нужное русло" [120, с. 10]. В подобных революциях, как показывает опыт украинского Евромайдана, активное участие принимают не только финансовые и политические структуры стран ядра, но и местные олигархи, хранящие значительные средства на Западе и зависящие от международных финансовых элит [120, с. 48-49]. У олигархии наших дней обычно нет отечества.
Впрочем, среди философов на Западе можно встретить и защитников националистических протестов. Так, например, известный постмодернистский философ Мишель Фуко писал: "Революционные движения оказываются успешными и вызывают всю полноту исторических последствий лишь в той мере, в какой они сопряжены с националистическими движениями: этот закон превращает национализм в условие исторической динамики масс в ХХ веке; он верен для терроризма, как и для всякой другой формы действия" [127, с. 44]. Примерами таких удачных диссидентских движений М. Фуко считал антисоветские националистические движения в Польше и Чехословакии. Однако, когда сегодня в той же Польше, сильно пострадавшей от нацистской оккупации, видишь выходящую за всякие пределы антироссийскую, антисоветскую и антикоммунистическую истерию и стотысячные факельные марши националистов, поневоле задаешься вопросом: так ли далеко эти движения ушли от нацизма и фашизма?
Но самого М. Фуко фашизм не пугает: "Старые схемы борьбы, которые, начиная с ХIХ в., позволяли бороться с национализмом и его последствиями, бороться с империализмом, представляющим собой другой аспект и другую форму национализма; бороться с фашизмом - эти старые схемы не годятся" [127, с. 49]. Своим главным врагом М. Фуко считал государственное принуждение, даже если оно действует в интересах безопасности граждан [127, с. 50]. При этом французский философ совершенно справедливо отмечал, что буржуазная тюремная система не только не искореняет преступность, но подпитывает ее: "Тюрьма провоцирует, производит, изготовляет правонарушителей, профессиональных правонарушителей, а власть хочет, чтобы такие правонарушители существовали, поскольку они полезны: они не бунтуют" [127, с. 71]. Страх перед преступным миром, раздуваемый СМИ, сплачивает общество и заставляет принять систему полицейского надзора [127, с. 71]. Можно согласиться, что современные системы наказания и предотвращения правонарушений очень несовершенны, что таковыми их делают сознательно, однако полное отрицание государственного принуждения при одновременном превознесении национализма превращало самого М. Фуко в полунациста-полуанархиста.
Здесь мы подходим к одной очень важной проблеме марксизма - к проблеме государства. Как известно, Маркс считал государство в первую очередь орудием угнетения одних классов другими. Но он, как истинный продолжатель дела Гегеля (а плох тот ученик, кто не превзойдет своего учителя), естественно, не отрицал, что государство - это и защитник интересов самой бюрократии (с которой Гегель предлагал вести постоянную борьбу гражданскому обществу), и одновременно некий механизм для решения общезначимых проблем. Как пишет современный марксист Т. Иглтон: "Когда в школе учат детей, как завязывать шнурки ботинок, или телевизионные студии передают прогноз погоды, то в этом едва ли можно усмотреть какой-то специально "надстроечный" смысл. Такие действия не укрепляют производственные отношения. Государство может направлять свои специальные силы избивать мирных демонстрантов, но полиция также разыскивает пропавших детей" [48, с. 197]. По мнению самого Т. Иглтона: "То, что, как надеялся Маркс, должно исчезнуть в коммунистическом обществе, не является государством в смысле централизованной администрации. Нечто подобное будет необходимо в любом сложном современном хозяйстве. По сути, именно это имел в виду Маркс, когда в третьем томе "Капитала" писал об "общих делах, вытекающих из природы всякого общества". Государство как административное образование будет продолжать существовать. А вот с чем Маркс надеялся попрощаться, так это с государством как инструментом подавления" [48, с. 347].
И действительно, глупо отрицать необходимость государства в обществе высоконаучной плановой экономики. Весь вопрос в балансе между контролем и свободой и в том, в чьих интересах существует этот баланс. Даже при капитализме государственное насилие не всегда является абсолютным злом. Как пишет Т. Иглтон: "Полицейские, силой останавливающие расистских выродков, которые иначе забили бы до смерти ребенка-азиата, действуют не как агенты капитализма" [48, с. 249]. Капиталистическое государство является плохим не потому, что у него есть аппарат насилия, а потому, что этот аппарат и другие его органы используются для поддержания капиталистического отчуждения труда, ведущего к деградации личности и общества. Кстати, что касается результатов антикоммунистического "национально-освободительного" движения в Чехословакии, в августе 2017 г. в Чехии прошел крупнейший в Европе гей-парад, перед началом которого всем желающим показывали фильм о событиях Пражской весны 1968 года. Таковы плоды "свободы". Еще одним результатом можно считать то, что гражданин Чехии получил право вырастить для себя лично три куста конопли и (почти по Чехову!) курить не покупную, а свою марихуану.
Что же случилось с современным западным обществом, что даже нацизм (на Украине или в той же Польше) его не пугает? Современная система капитализма построена на все более растущем неравенстве и коррупции. Для международного финансового капитала различные катаклизмы, в т. ч. связанные с "цветными революциями" и бесчинствами националистов, оказываются как нельзя кстати. Как пишут М. Хардт и А. Негри: "Ослабление национального правового регулирования, преобладание неписаных правил над кодифицированными нормами и слабость форм управления открывают сезон для охотников за прибылью. Коррупция воцаряется везде, где имеет место переход от одного режима к другому, там, где прежние правила более не действуют, а новые еще не закрепились" [129, с. 221]. Частично управляемый хаос становится дополнением к массовому национализму и всеобщему стремлению к мещанскому благополучию.
А мир в результате становится все более нестабильным. Уже к началу ХХ века капиталистическая миросистема достигла пределов своего географического роста (Тибет и Эфиопия в данном случае не в счет в связи с крайней бедностью своего населения). Исчезла возможность резкого повышения нормы прибыли за счет колонизации новых рынков. Конечно, сохранилась возможность такого повышения за счет технических (точнее, техно-социальных) революций. Но дело это хлопотное, во всех отношениях затратное и часто непредсказуемое. Не проще ли привычный путь - война? Разрушить государственность более слабого соседа и усилить эксплуатацию его природных и людских ресурсов! В результате - две мировые войны и гибридная война против СССР и стран социализма, ныне тихо перерастающая в "теплую" (а иногда и горячую) войну против слишком самостоятельных стран полупериферии (Ливия, Сирия, Венесуэла, а далее... Россия?). Все более усиливается противоречие между диктуемой развитием средств производства необходимостью стабильности (попадание даже обычной неядерной ракеты в атомную станцию или большой химический завод может привести к огромной гуманитарной катастрофе, экономический крах в одной стране может вызвать цепную реакцию по всему миру) и политическим курсом олигархии на дестабилизацию. Цели могут быть разными: списать слишком большие государственные долги, нажиться на военных поставках, получать без лишних посредников и дешевле ценные природные ресурсы, напрямую использовать туземный рынок дешевого труда, под флагом национализма "закрутить гайки" в собственной стране или использовать этот флаг у соседа для дестабилизации и ослабления потенциального конкурента. Результат для обычного трудящегося, увы, всегда один - рост отчуждения и ухудшение социальной среды. Даже защитники капитализма и убежденные противники К. Маркса признают нарастание хаоса. Так, убежденный неокейнсианец и одновременно российский националист С. А. Егишянц пишет: "Весь мир охвачен эпидемией глобальной дезинтеграции, когда любые скрепы между людьми рушатся на глазах. Средний класс - эта гордость и опора общества социального партнерства - скукоживается с каждым годом, причем подавляющее большинство выбывающих из него опускается вниз по социальной лестнице" [35, с. 188].
При этом следует учитывать два новых фактора, связанных с развитием технологий. С одной стороны, как отмечает А. А. Вассерман, развитие компьютерных технологий уже в ближайшем будущем (т. е. к 2020-м гг.) позволит подойти к возможности ежедневной корректировки плана и создаст условия для формирования бездефицитной плановой экономики [23, с. 10]. С другой стороны, создание международной финансовой интернет-системы позволяет быстро переводить капиталы из одной страны в другую, что наносит серьезный удар по национальным профсоюзам, а массовая автоматизация производства вообще грозит оставить без стабильного заработка огромное большинство населения Земли, провоцируя нестабильность на рынке труда. Немалую роль здесь играет и резкое усиление влияния на массовое сознание СМИ, и политика "культурной контрреволюции" (термин Г. Маркузе), проводимая современным государством.
В современном мире существует огромное количество проблем, требующих громадных трудовых усилий. Это и надвигающаяся экологическая катастрофа, и истощение ресурсов, требующее более рационального и планомерного их использования, и ужасающая нищета значительной части китайского, индокитайского, индийского, африканского и др. населения, и низкая производительность труда в традиционном сельском хозяйстве большинства из этих регионов, сочетающаяся с серьезным аграрным перенаселением. Но решение большинства этих проблем не может принести транснациональным компаниям сверхприбылей. И проблемы не решаются.
Одновременно в идеологической сфере все чаще звучат голоса сторонников существования некоего "биологического" разделения людей на элиту и быдло. Типичным примером здесь мог бы быть Игорь Ефимов, пытающийся реанимировать известную теорию пассионарности Л. Н. Гумилева. По мнению данного автора: "Люди от природы не равны. Они неравны по уму, они неравны по энергии, они неравны по таланту, по художественной одаренности, по жажде свободы, они неравны по целеустремленности, по волевому потенциалу" [36, с. 5]. Из этого банального наблюдения (где, правда, И. Ефимов уже успел смешать в кучу природное и социальное) он делает весьма далекие политические выводы: "Успех - это всегда вознесение одного над многими. Это всегда - счастье одного и страдания многих - обойденных, отставших, обделенных. И это из их среды будут потом выпрыгивать безумцы, стреляющие в президента, рассылающие бомбы по почте, подсыпающие яд в лекарства, прячущие бритвенные лезвия в яблоки на полках магазинов" [36, с. 11]. Таким образом, страдания многих морально реабилитируются, а сами эти многие записываются в разряд потенциальных террористов и патологических человеконенавистников! На самом деле противоположный капитализму способ производства - коммунизм - как раз и предполагает, что право на творческую самореализацию для каждого является залогом успеха всех! Следует также отметить, что тот же Ф. Энгельс, например, отнюдь не был "обделенным" в буржуазном смысле этого слова. Да и значительное число террористов выходит именно из рядов среднего класса. А многие реальные и потенциальные революционеры были явно не обделены энергией и талантами в самых различных областях.
Понятно, что при подобных взглядах на природу человека И. Ефимов считает наилучшим строем современный неолиберальный капитализм, максимально при этом освобожденный от необходимости заботиться о социальной справедливости: "Неравенство между богатыми и бедными, которое порой столь режет глаз, является абсолютно необходимым условием эффективности национальной экономики, и за отказ от него народ заплатит неизбежным погружением в пучину всеобщей бедности, как это и происходит во всех странах, отказывающихся от рыночных методов управления хозяйством" [36, с. 165-166]. Однако мы хорошо помним, что большинство населения России заплатило всеобщей бедностью именно за отказ от идеи равенства и переход к рыночной экономике.
Не согласились бы с И. Ефимовым и некоторые известные буржуазные экономисты. Так, например, лауреат нобелевской премии по экономике американец Джозеф Стиглиц считает, что современный рост неравенства связан по большей части с деструктивным для реальной экономики рентоориентированным поведением элиты [112, с. 32]. Эффективность рынка часто оказывается невысокой, и рост безработицы - лучший тому показатель. Доходы большинства американских семей еще до рецессии 2012 г. были ниже, чем десять лет до этого [96, с. 37]. Рыночная несправедливость разжигает протестные движения по всему миру, приводит к массовой безработице среди молодежи, подрывает веру в политическую систему и социальный порядок [112, с. 40-46]. Как пишет Д. Стиглиц: "...мы имеем систему, которая работает на движение денег снизу вверх, но система настолько неэффективна, что прибыль верхушки намного меньше, чем потери, приходящиеся на низший и средний класс" [112, с. 47]. И это в самом ядре капиталистической миросистемы!
Что же касается социально-психологических аспектов "энергетической" концепции И. Ефимова, то, на наш взгляд, лучшим ответом здесь могла бы быть критика Львом Клейном ее матрицы - концепции Л. Н. Гумилева. По мнению Л. Клейна, пассионарная концепция Л. Н. Гумилева была связана с длительным пребыванием в местах лишения свободы и являлась своеобразным философским толкованием уголовного фольклора, романтизацией мира урок и оправданием их паразитизма, а популярность данной концепции была явным индикатором люмпенизации общества. Люди, конечно, различаются по своему энергетическому потенциалу, но дело в том, как данный потенциал будет использован. Можно, например, быть очень энергичным футбольным фанатом. А каков социальный КПД (коэффициент полезного действия)? Социальный КПД нашей деятельности зависит в первую очередь от социальных условий и от той социальной роли, которую человек себе избирает [70]. Справедливости ради следует отметить, что не только урки и люмпены являются потенциальными сторонниками "биолого-энергетического" оправдания неравенства. К этому же склоняется и значительная часть "сословия менеджеров" разного уровня. А для буржуазной элиты такие утверждения - вообще аксиома.
На мир-системном уровне также, как уже говорилось, именно глобальное неравенство является причиной растущей нестабильности. И никакая сильная рука США и мировых финансовых центров не спасает. Как отмечают М. Хардт и А. Негри, говоря о Всемирной торговой организации: "ВТО - это фактически форум всемирной аристократии, в котором мы находим отчетливые выражения всех антагонизмов и противоречий между национальными государствами, включая столкновение интересов, неравенство силы и тенденцию к размежеванию по линии Север-Юг" [129, с. 212]. В МВФ, где действует система "один доллар - один голос", неравенство, по их мнению, еще более очевидно, у стран "большой семерки" там 46% голосов [129, с. 213]. Но много ли найдется стран периферии, где население в результате "помощи" МВФ стало жить лучше?
Надо сразу сказать, что в условиях нестабильности, близких к бифуркации, современная капиталистическая миросистема оказывается не впервые. На наш взгляд, в ХХ веке можно было выделить три таких периода: с 1914 по 1920 год, с 1929 по 1945 год, с 1991 по1998 год. Думается, интересно было бы проследить, как современные данным событиям философы описывали причины и перспективы мир-системного кризиса своего времени. Мы решили выбрать для подобного обзора трех авторов, чье влияние на развитие мировой антикапиталистической мысли было особенно велико. Это В. И. Ленин, Г. Маркузе и И. Валлерстайн. Первые два были убежденными марксистами, последний стремился занять среднюю позицию между марксизмом и постмодернизмом.
Среди трудов В. И. Ленина особое место занимает "Империализм, как высшая стадия капитализма". Работа писалась в 1916 году, в самый разгар Первой Мировой войны, а кажется, что она написана сегодня: "Отношения господства и связанного с ним насилия - вот что типично для "новейшей фазы в развитии капитализма", вот что с неизбежностью должно было проистечь и проистекло из образования всесильных экономических монополий" [76, с. 323]. Именно насилие, согласно В. И. Ленину, всегда лежало в основе раздела мира между крупнейшими капиталистическими державами, и корни этого насилия - не в особой злобности капиталистов, а в стремлении к максимизации прибыли в условиях резкого обострения конкуренции за сферы приложения капитала, рынки сбыта и источники сырья [76, с. 372].
Г. Маркузе писал свою работу "Разум и революция" в 1941 году, в разгар Второй Мировой войны. На большей части территории Европы господствовали нацизм, фашизм и близкие к ним режимы. Последние остатки либеральных свобод исчезали: "Когда, наконец, фашизм разрушил структуру культуры, основанной на либеральных началах, он, по сути дела, уничтожил последнюю область, в которой индивид мог утверждать свое право по отношению к обществу и государству" [87, с. 516]. Фашизм для Маркузе - конечная стадия развития капиталистической олигархии и отчуждения человека от своей сущности: "Ради конкретной выгоды промышленной и политической бюрократии прославляется тотальное принесение в жертву индивида, которое ныне совершается" [87, с. 521].
Однако, как отмечает Г. Маркузе, со времен Гегеля философский разум "...отрицает гегемонию любой существующей формы существования, выявляя антагонизмы, преобразующие ее в другие формы" [87, с. 39]. Сам Герберт Маркузе тем временем мечтал о коммунизме, как о новой форме утверждения человека: "...коммунизм как "положительное упразднение частной собственности" по самой своей природе является новой формой индивидуализма и предстает не только как новая, особая экономическая система, но и как особая система жизни" [87, с. 368]. Основой этой системы жизни выступает позитивное снятие капиталистического отчуждения труда, открывающее путь к подлинной свободе для всех: "Человечество становится свободным только тогда, когда материальное воспроизводство жизни связано с проявлением способностей свободных индивидов, которым оно приносит счастье" [87, с. 375].
Мечте Г. Маркузе о победе коммунизма не сужено было сбыться. После войны мировая капиталистическая экономика вышла из пике за счет новой технологической революции, неокейнсианства и навязывания индивиду выгодных правящей элите потребностей и идеологических установок. "Технологический прогресс множил как потребности, так и способы их удовлетворения, но в то же время приводил к тому, что и те, и другие приобретали репрессивный характер: они сами поддерживали ситуацию господства и подчинения" [87, с. 531], - писал Г. Маркузе в 1954 г. Однако идея коммунизма не исчезла: "Тотальная мобилизация общества против окончательного освобождения индивида, которая составляет историческое содержание нынешнего периода, показывает, сколь реальна возможность такого освобождения" [87, с. 534].
И. Валлерстайн в работе "После либерализма" среди основных современных проблем капиталистического мира-экономики выделяет истощение мирового фонда доступного дешевого труда, в первую очередь за счет сокращения сельского населения, сжатие среднего класса, экономический кризис, исчерпание ресурсов, усиливающийся демографический разрыв между Севером и Югом [21, с. 137-138]. Все это, по его мнению, говорит о глубоком кризисе капиталистической миросистемы: "После завершения периода бифуркации, скажем, в 2050 или в 2075 г., мы сможем с уверенностью говорить только о нескольких вещах. Мы не будем больше жить в условиях капиталистической мироэкономики. Вместо этого мы будем развиваться в рамках нового порядка или порядков, некой новой исторической системы или систем. И потому, возможно, снова воцарятся относительный мир, стабильность и законность. Но, будут ли этот мир, стабильность и законность лучше тех, которые мы знали раньше, или они будут хуже? Мы этого не знаем, но это зависит от нас" [21, с. 49]. Здесь можно только согласиться. Исторический опыт учит, что в условиях кризиса и распада капиталистической (и любой другой) миросистемы могут возникать одновременно самые различные варианты. В данном случае, как прокоммунистические, так и профашистские (т. е. национал-олигархические).
Задачи современного левого движения И. Валлерстайн определяет следующим образом: повсеместно добиваться того, чтобы большая часть прибавочной стоимости удерживалась рабочим классом; добиваться большей демократии, большего народного участия и большей открытости в принятии решений; определиться в отношении универсализма и партикуляризма, сформировать новый универсализм, базирующийся на фундаменте бессчетных групп; утилизировать государственную власть для своих нужд, не инвестируя в нее и не усиливая ее [21, с. 202-203]. По мнению И. Валлерстайна, получение государственной власти для левых сил - это скорее оборонительная тактика, чем наступательная [21, с. 230]. Борясь за права различных групп, считает он, необходимо помнить, что система прав, значимая для одной группы, не важнее другой системы прав, значимой для другой группы [21, с. 231]. Здесь, однако, с И. Валлерстайном трудно согласиться. Конечно, мы должны стараться объединить в общих действиях все группы, недовольные современным неолиберальным или национал-олигархическим капитализмом, кроме профашистских, объединить рабочих, интеллигенцию, мигрантов, безработных, женщин и т. д. Но следует помнить, что именно политические и экономические проблемы пока что остаются главными в современном мире.
Типичным примером политики раскола потенциального антикапиталистического фронта могли бы стать выступления некоторых современных представительниц движения за гендерное равноправие. Надо сказать, что уже в XIX веке в рамках марксизма был поставлен вопрос о гендерном неравенстве и его связи с социально-экономическими отношениями. Правда, в данном случае возникновение гендерной ассиметрии связывалось не с капитализмом, а с более ранней эпохой формирования частной собственности и классовых противоречий. Так, например, Ф. Энгельс, ссылаясь на К. Маркса, работе "Происхождение семьи, частной собственности и государства" писал: "...первая появляющаяся в истории противоположность классов совпадает с развитием антагонизма между мужем и женой при единобрачии, и первое классовое угнетение совпадает с порабощением женского пола мужским" [138, с. 562]. Но некоторые современные феминистки таких вещей не замечают.
Современный американский политолог Кристина ди Стефано в своей статье "Мускулинный Маркс" обвиняет основателя марксизма в том, что тот исключил "мать" из общего анализа общественных отношений [119, с. 222]. По ее мнению: "Преувеличенный акцент на самосозидании отрицает факт нашего рождения, вскармливания и воспитания. Он отрицает биосоциальную основу продолжения рода и проектирует ее исключительно на область "труда"" [119, с. 220]. Думается, данная критика совершенно несправедлива. Свою главную задачу К. Маркс видел не в том, чтобы описать мир, а в том, чтобы найти пути его изменения. И здесь его сосредоточенность на проблематике способа производства совершенно оправдана, т. к. сфера семейных отношений, во-первых, значительно более консервативна, во-вторых, в условиях капитализма явно вторична. Именно семейные и гендерные отношения менялись под влиянием капитализма, а не наоборот.
При этом капитализм изначально паразитировал на гендерном неравенстве, как и на любых других. Так, например, еще на заре промышленной революции в Англии в базовой отрасли этой революции, в текстильной промышленности, снизить стоимость рабочей силы и сломить сопротивление организованного по цехам и гильдиям предпролетариата промышленникам удалось во многом именно за счет использования при первоначальной механизации производства крайне дешевого труда женщин и детей [81, с. 353]. Позднее, однако, вместе с ростом уровня жизни, механизации и требований к интенсивности труда в наиболее развитых и богатых странах Запада женщины вновь оказались вытеснены в сферу домашнего производства. Так, например, в США к 1890 г. лишь 2% замужних женщин работали вне дома [67, с. 187]. Но в ХХ в. новая волна механизации, автоматизации и рационализации опять позволила капиталу привлечь значительные массы женщин в производство и в растущую сферу услуг, где их более дешевая рабочая сила стала составлять серьезную конкуренцию мужской. В тех же США, как отмечает Л. Ю. Бондаренко, в 1900 г. 20% женщин работали вне дома, а в 1987 г. - 55%. В 1990 г. 2/3 всех замужних американок работали. Изменилась и ситуация среди женщин с маленькими детьми. К концу 1980-х работали вне дома ¾ замужних женщин с детьми школьного возраста. Но мало того, работали вне дома и более половины замужних женщин с детьми до года [37, с. 122]. Последнее, думается, происходило не от хорошей жизни.
По мнению А. В. Готноги, гендерное неравенство в современном обществе сохраняется и даже имеет тенденцию к усилению: "Дискриминация по половому признаку - явление, которое, несмотря на либеральную риторику, так и не было изжито капитализмом на восходящей ветви эволюции и стадии зрелости. Более того, к социальным ролям и видам деятельности, традиционно считавшимся "женскими", в буржуазном обществе добавились многие другие, по мере того как капитал вынуждал мужчин избавляться от низкооплачиваемых профессий в пользу высокооплачиваемых или высокодоходных занятий. Вместе с тем женщина выступает основным субъектом экономической активности в таких областях, лежащих за пределами собственно капиталистического производства, как домашнее хозяйство и так называемая "неформальная экономика"" [30, с. 218].
В отечественной социально-гуманитарной мысли гендерная проблематика становится привычной в период поздней перестройки на рубеже 1980-90-х гг. Первоначально в условиях идеологического разгула антисоветизма и антикоммунизма феминистская публицистика по данной проблематике тоже в значительной степени была антисоветской. Так, например, С. Г. Айвазова в статье "Идейные истоки женского движения в России" (1991 г.) писала: "Женские трудовые бригады, стахановское движение, первые трактористки, героини-ткачихи, строительницы Комсомольска-на-Амуре. И все, по разнорядке, в президиумах собраний и съездов. Это атрибуты широковещательной компании по решению женского вопроса, вопроса "труда и быта" советской женщины. Наконец, в 1936 г. сталинская Конституция СССР торжественно провозгласила, что этот вопрос решен - выполнена задача огромной исторической важности и на деле обеспечено подлинное равноправие женщины. С тех пор это утверждение прочно вошло во все постановления, официальные речи, научные труды и школьные учебники. Правда, эмансипированная таким нехитрым путем женщина не знала, куда ей деться от двойной нагрузки - на работе и дома, от забот о хлебе насущном, от страха за брошенных дома детей" [37, с. 30]. В постсоветское время ее антисоветская риторика усиливается, она уже пишет, что женщину освободили от самой свободы, подчинив тоталитарному государству [37, с. 53].
Е. Б. Груздева, Л. С. Ржаницына и З. А. Хоткина в статье "Женщина на рынке труда" (1992 г.) отмечали, что из 10 человек, обратившихся в 1991 г. на биржу труда в Советском и Черемушкинском районах Москвы, 8 оказались женщинами. При этом "лишними" оказались в первую очередь работницы умственного труда с высоким образовательным цензом: инженеры-технологи, экономисты, механики, техники, программисты. 85-90% безработных женщин имели среднее специальное или высшее образование [37, с. 283-284]. Но вместо проблемы глобальной и губительной для страны деиндустриализации данные авторы склонны искать причины безработицы в жизни самих женщин, которые зачастую ранее занимались нетворческим, рутинным трудом [37, с. 284]. Более того, с точки зрения данных социологов виновным оказывался весь советский строй: "Три поколения советских людей привыкли ожидать, что государство "должно" решать многие из тех проблем, которые в условиях рынка и конкуренции каждый человек решает сам и считает это не только своей обязанностью, но и привилегией, поскольку это позволяет ему чувствовать себя не объектом социальной политики государства, а активным субъектом изменений, происходящих в обществе" [37, с. 289]. Кто направил этих дам в социологи? Почему они считали, например, торговлю на рынке (где оказались многие бывшие женщины-инженеры) более творческой, чем работа инженера или программиста? И почему они сами в таком случае не отправились на рынок?
Отечественным феминисткам подыгрывали зарубежные, сосредоточившиеся на более глобальных вопросах критики марксизма и коммунизма. Так, например, американский политолог Т. Е. Осипович в статье 1993 г., посвященной феминизму А. Коллонтай, писала: "По-видимому, представить себе, что в определенных условиях домашний труд и воспитание детей могут стать источником радости и приятным досугом, социалисты того времени не могли. Явно преувеличивают они рациональность и привлекательность общественной сферы обслуживания. Но более всего ошибаются в своем взгляде на человека и на его способность оценить и принять идеологию коммунизма" [37, с. 35].
Постепенно, однако, под влиянием жестоких реалий 1990-х происходило отрезвление. Так, например, Н. И. Абубикирова в статье "Что такое "гендер"?" (1996 г.) пишет: "Если сравнить советский кинематограф 50-х годов с сегодняшним, можно ясно увидеть смену построения оценки образа женщины. Политическая установка на привлечение женщин к социальной активности в то время вела к созданию на экране образов героинь, которые не только строили свою жизнь сами, но и оказывали влияние на общество, т. е. женщин самостоятельных. Героиня сегодняшнего дня - чаще всего красивая игрушка с длинными ногами в качестве положительного образа или дешевая проститутка в качестве образа отрицательного" [37, с. 86].
Л. Ю. Бондаренко, статью которой "Мир, в котором мы живем" (1997 г.) мы уже цитировали, развенчивает миф о невовлеченности американских женщин в общественное производство, указывая на то, что к 1987 г. 55% женщин США работали вне дома [37, с. 122]. Конечно, в советском обществе уровень вовлечения был выше, к середине 1980-х здесь 92% женщин трудоспособного возраста работали или учились [37, с. 122]. Но вряд ли стоит рассматривать это как недостаток. Массовое привлечение советских женщин к общественному труду было вызвано не только потребностью в дешевой рабочей силе, но и стремлением предоставить каждому гражданину СССР рабочее место даже в ущерб средней индивидуальной производительности труда. Проблема избавления граждан от безработицы оценивалась в СССР не только экономически, но и экзистенциально.
В постсоветской России, по мнению Л. Ю. Бондаренко, женская безработица резко возросла, а гендерное неравенство усилилось: "Экономический кризис и крушение прежней системы способствовали возрождению старых патриархальных взглядов, росту ностальгии по традиционным женским ролям, в том числе и среди самих женщин, уставших от "эмансипации" прежних периодов и от двойной нагрузки. Усиление в нашем обществе идеологии "женского естественного предназначения" можно объяснить несколькими причинами: поиском средств для решения проблемы безработицы и стабильности в обществе; реакцией на крушение прежней системы, когда частная сфера стала рассматриваться в качестве идеальной альтернативы тоталитаризму; ростом национализма, способствующим возрождению традиционных патриархальных ценностей; слабостью женского движения в России, его непопулярностью по сравнению с Америкой" [37, с. 123]. Как справедливо замечала одна из основательниц гендерной истории в России, Л. П. Репина: "...гендерные модели "конструируются" обществом, предписываются институтами социального контроля и культурными традициями. Но одновременно гендерная принадлежность оказывается встроенной в структуру всех общественных институтов, и воспроизводство гендерного сознания на уровне индивида поддерживает, таким образом, сложившуюся систему господства и подчинения, а также разделение труда по гендерному признаку" [104, с. 13]. К этому следовало бы добавить, что при глобальных трансформациях в обществе влияние новых экономических структур на гендерное сознание значительно сильнее, чем обратное.
Украинская исследовательница Т. Ю. Журженко в своей статье "Дискурс рынка и проблема гендера в экономике" (1999 г.) пытается выявить причины резкого ухудшения положения женщин, роста женской безработицы, феминизации нищеты, крушения системы социальной защиты женщин, вытеснения их в неформальный сектор и роста объемов домашнего труда в самой логике современного капитализма [37, с. 269]. По ее мнению, в рамках современной универсалистской логики капитализма женщина неизбежно выглядит как "экономически неполноценная" по сравнению с мужчиной [37, с. 272]. При этом, как отмечает Т. Ю. Журженко: "Дискурс рынка был и остается не только и не столько научной концепцией рыночных реформ, сколько утопическим проектом "возвращения к природному порядку вещей", к "естественным законам общества" из "исторического тупика коммунизма". Тем самым идеология "перехода к рынку" оправдывает дезинтеграцию общества и значительные социальные издержки, сопровождающие рыночные реформы. Выдвигая рыночную рациональность и эффективность в качестве основных приоритетов, экономическая теория и скрытая за ней идеология рассматривают ухудшение положения женщин в сфере занятости и резкое снижение их социальной защищенности как неизбежное следствие прогресса в сторону рынка" [37, с. 275]. С точки зрения самой Т. Ю. Журженко, необходима новая феминистская экономическая логика, не сводимая к теории рынков, рассматривающая сложную взаимосвязь человека с окружающим миром, все многообразие рыночных и внерыночных отношений, возникающих в процессе обеспечения жизнедеятельности [37, с. 281]. Остается только согласиться и добавить, что такая экономическая логика уже не будет капиталистической.
Рост антифеминистских настроений в постсоветском обществе, думается, наглядно выразился в появлении целого ряда публикаций соответствующей направленности. Возьмем к примеру книгу А. П. Никонова "Человек как животное". В ней автор прямо говорит о биологической пропасти между мужчинами и женщинами, связанной с различием их ролей в размножении и с предшествующей исторической эволюцией. По его мнению: "...самцы нужны для наработки новых свойств, они - расходный материал, который природа, не щадя, кидает в бой, а самки это новое наработанное качественное свойство закрепляют и консервируют, то есть сохраняют и передают в будущее. Именно поэтому разброс свойств у самцов больше, чем у самок, - среди них больше гениев и идиотов, гигантов и коротышек, сильных и слабых, а вот у самок все свойства более собраны - к серединочке кривой нормального распределения" [94, с. 45-46]. К тому же, как считает А. П. Никонов: "Наш вид и его предки сотнями тысяч лет существовали в режиме загонной охоты с помощью примитивных каменных наконечников. Достаточное время для отбора. При этом охотились только самцы. Самки сидели по пещерам и жилищам, обеспечивая тылы, - шили, возились с детьми, искали корешки... Результат? Он очень не понравится феминисткам: те области мозга, которые отвечают за решение аналитических и пространственно-координатных задач оказались лучше развиты у самцов. Соответственно всю науку и весь прогресс двигали именно самцы" [94, с. 90].
Однако здесь сразу возникает целый ряд исторических, этнографических, биологических и логических возражений. Наблюдения за современными первобытными народами показывают, что в большинстве случаев главным источником пищи для них была не охота, а собирательство, которое тоже требует перемещений (хотя и в меньшем радиусе), и которым, как известно, занимались обычно женщины. Переход к производящему хозяйству, без которого цивилизация была бы невозможна, тоже, видимо, следует записать в заслугу женщин. Выбор полового партнера - процесс обоюдный, и далеко не всегда быстрее всего размножались самые способные или даже самые экономически приспособленные. Большинство социальных ролей в обществе, особенно в современном, предназначено для среднеспособных (включая и роли, связанные с управлением), и их могут исполнять как среднеспособные мужчины, так и среднеспособные женщины. Можно также, вслед за известным американским гендерологом Майклом Киммелом, возразить А. П. Никонову, что средние показатели различий между группами мужчин и женщин ничего не говорят о самом распределении значений внутри групп мужчин и женщин [67, с. 32]. Среди женщин немало обладающих прекрасным аналитическим мышлением и пространственным воображением, а среди мужчин часто встречаются особи, явно обделенные этими качествами. Даже значительно более высокий у мужчин средний уровень связанного с агрессивностью тестостерона еще ни о чем не говорит, т. к. встречаются высоко агрессивные женщины и низко агрессивные мужчины [67, с. 65-66]. Большая стрессоустойчивость мужчин, о которой также пишет А. П. Никонов [94, с. 252], тоже находится под вопросом, т. к. немало мужчин в условиях опасности ведут себя "по-бабски", а женщин - "по-мужски", и, кроме того, как отмечает М. Киммел, у женщин часто в силу социальных причин более высокий уровень стресса и меньше дней, свободных от стресса [67, с. 31].
Серьезные различия между мужчинами и женщинами, по мнению А. П. Никонова, имеются и в подходе к воспитанию детей: "Любовь отца к ребенку в корне отличается от автоматической материнской. Если материнская любовь безусловна, то отцовская во многом условна. Мать любит потому что, а отец за что-то" [94, с. 198]. Согласно А. П. Никонову: "Мозги у женщин более заточены на коммуницирование, нежели на предметную деятельность. Соответственно, среди воспитательниц детсадов и школьных учителей подавляющее большинство - женщины" [94, с. 252]. Здесь тоже возникает целый букет возражений. Во-первых, отцы в норме значительно менее требовательны к дочерям, чем матери, так что гендерное различие любви описывается Никоновым "с мужской колокольни". Во-вторых, современное преобладание женщин среди тех же учителей больше связано с падением зарплат и престижа учительских профессий, еще каких-то сто лет назад все было по-другому. В-третьих, явное преобладание женщин в сфере образования и в воспитании детей вообще-то имеет порой весьма негативные последствия, особенно для старшеклассников-мальчиков. Как отмечает М. Киммел, "...в культурах, где отец относительно не вовлечен в воспитание детей, мальчики идентифицируют себя через противопоставление своей матери и другим женщинам, поэтому они склонны к проявлению черт гипермаскулинности и проявляют свою мужественность через отрицательное отношение к женщинам" [67, с. 91]. У подобной гипермаскулинности есть и еще одна отрицательная сторона - мальчики становятся разболтанными и не хотят учиться: " "Все, что мы делаем в школе, - это для девочек", - сказал один мальчик исследователю. "Это - не настоящая работа, - добавил другой. - Я не хочу, чтобы меня мальчишки в классе называли паинькой"" [67, с. 260]. В результате часто получается некий полумужчина, с большим количеством самомнения и тестостерона и малой долей ответственности. Видимо, из таких и выходят футбольные фанаты ультрас.
По мнению М. Киммела, гендерное неравенство следует объяснять прежде всего социально. Все начинается еще в детстве: "С раннего возраста мальчиков учат, что насилие не просто приемлемо в качестве разрешения конфликта, но и вызывает восхищение. Среди мальчишек подросткового возраста в четыре раза больше, чем среди девочек, тех, кто считает драку приемлемой, если кто-то ведет себя вызывающе" [67, с. 25]. Майкл Киммел цитирует биолога Рут Хаббард: "Если общество одевает половину своих детей в короткие юбки и не велит им двигаться так, чтобы были видны трусики, а другую половину - в джинсы и комбинезоны, поддерживая их желание лазать на деревья, играть в мяч и другие активные дворовые игры; если позже, в юности, детей, которые носили брюки, убеждают, что "растущему мальчишке надо много есть", в то время как дети в юбках предупреждены, что надо следить за весом и не толстеть; если половина в джинсах бегает в кроссовках и ботинках, в то время как половина в юбках ковыляет на шпильках, то эти две группы людей будут различаться не только социально, но и биологически" [67, с. 78-79].
Но главное различие лежит в сфере отношения к общественному производству. Майкл Киммел приводит здесь прекрасный пример, ссылаясь на исследование Маргарет Мид гендерного поведения в племени чамбули: "Здесь только люди одного пола занимались воспитанием детей, сплетнями, нарядами и покупками. Они завивали волосы и носили много драгоценностей, и Мид описывала их как "очаровательных, изящных, кокетливых". Они, кстати, были мужчинами, и эти мужчины ничего так не любили, как "демонстрировать все великолепие своих украшений из перьев и раковин и проводить дни, наслаждаясь покупками". Доминировали здесь энергичные женщины, обеспечивавшие благосостояние семей. Именно они ловили рыбу, а от рыбной ловли зависела вся культура, именно им "принадлежали реальные позиции власти в этом обществе"" [67, с. 84].
Но вернемся к современному капитализму. Гендерное неравенство в отчуждении личности и ее подчинении правилам корпорации проявляется здесь уже при выборе делового костюма: "Женщина, работающая в гендерезированном институте, носит одежду, "обозначающую" что-то. Она посмотрит на деловой костюм и скажет себе: "Нет, выгляжу грузновато, и в таком костюме меня никто серьезно не воспримет как женщину!" Поэтому она купит костюмчик поменьше размером и подумает: "В этом я чуть постройнее, и все на меня будут смотреть как на женщину, но тогда уже не отнесутся серьезно как к работнику"" [67, с. 36]. Конечно, женщины в современном обществе нередко тоже делают карьеру, но такая карьера обычно подразумевает их подчинение "мужским" стереотипам поведения. Ссылая на исследование Розабет Мосс Кантер "Мужчины и женщины корпорации", М. Киммел пишет: "...различия в поведении мужчин и женщин в организациях гораздо меньше связаны с их индивидуальными характеристиками, чем со структурой организации. Позиции в организации "подразумевают характерные образы людей", которые должны их занять..." [67, с. 161]. При этом в структурировании власти и полномочий доминируют именно мужские принципы [67, с. 162]. Именно "тестостероновая" мужская культура жесткого управления является доминирующей в современном мире, подчиняя себе и руководителей-женщин. Достаточно вспомнить Маргарет Тэтчер, которую льстивая пресса окрестила "железной леди", а "любящие" граждане в день ее смерти постоянно заказывали песню "Ведьма умерла".
К тому же следует отметить, что немалая часть женщин, идущих во власть, не имеет детей, а часто и мужей. Как пишет М. Киммел: "Проблема состоит в том, что таких людей "без гендера" принимают с тем, чтобы они полностью посвятили себя своему рабочему месту, не имели детей или семейных обязанностей, и их, может быть, даже будут поддерживать в семье ради такой целеустремленной преданности рабочему месту. Таким образом, работник "без гендера" как раз оказывается гендерно сформированным мужчиной" [6, с. 163]. Хорошо известно, что такие "маскулинные" женщины-руководительницы, особенно если у них нет детей, обычно весьма склонны к крайне жесткому стилю управления. В последнее время подобный тип женщины-управленца все чаще рекламируется в СМИ. Россиянам достаточно вспомнить сериал "След". В условиях современного роста нестабильности всей сферы трудовых отношений подобное поведение чревато резким усилением конфликтности. Даже А. Н. Никонов считает, что современная цивилизация должна развиваться от "тестостероновой" к "окситоциновой", т. е. от агрессивной к толерантной: "Поскольку народу на планете становится все больше, люди столетие за столетием прессуются на цивилизованных территориях все плотнее и плотнее, то, чтобы избежать войн, их толерантность друг к другу должна расти, а агрессивность падать" [9, с. 220-221]. Но не выдает ли он желаемое за действительное?
Что касается М. Киммела, по его мнению: "Дегендеризация общества в новом столетии и новом тысячелетии идет не к тому, что женщины и мужчины станут более одинаковыми, а к тому, что они станут более равными. Ибо те качества и модели поведения, которые прежде считались мужскими или женскими, - компетентность или сострадание, честолюбие и привязанность - суть исконно человеческие качества, доступные и женщинам, и мужчинам, которые достаточно повзрослели, чтобы об этом открыто заявить. Это предполагает некую форму гендерного протейства - изменчивость и адаптивность к своему окружению с использованием всего многообразия переживаний и способностей" [6, с. 412]. И здесь, похоже, желаемое выдается за действительное, во всяком случае, для ближайшего будущего.
Подведем некоторые итоги, поместив проблему в историко-географический контекст. Капитализм изначально эксплуатировал гендерное неравенство, как и все прочие виды неравенств, основанных на аскриптивных статусах (связанных с расой, национальностью, возрастом и т. д.). Наблюдаемое с середины XIX в. снижение процента работающих женщин в развитых странах ядра капиталистической миросистемы было вызвано не заботой о женщине-матери, а стремлением получить максимальную прибыль от интенсификации труда каждого работника в условиях ограниченного количества рабочих мест. Именно такой подход мы наблюдаем уже во второй половине ХХ в. в быстро индустриализирующихся странах Азии, например в Южной Корее. С этим же связан и резкий рост женской безработицы во время рыночных реформ в странах бывшего СССР. Женщина оказывается в капкане двойного отчуждения, когда ее эксплуатируют в качестве более дешевой рабочей силы и одновременно не признают полноценным работником, когда у нее меньше зарплата, меньше возможностей для карьерного роста и больше нагрузка на работе и дома, когда постоянно приходится доказывать свой профессиональный статус и свое соответствие роли "настоящей женщины". Такое усиление гендерного неравенства особенно наглядно проявляется в неустойчивых экономиках стран полупериферии и достаточно индустриализированной периферии капиталистической миросистемы, например, в России, на Украине, в Индии, в странах Латинской Америки. В идеологии и ментальности мужской части населения этих стран формируются представления о неком биологическом превосходстве мужчин, получившие в латиноамериканской культуре название "мачизм". В условиях грозящего обществу в связи с комплексной автоматизацией производства резкого роста безработицы и кризиса традиционной структуры специальностей мачизм становится серьезным фактором нарастания конфликтности.
Одновременно в связи с общим ростом производительности труда во всех более или менее развитых странах наблюдается разрастание сферы услуг, имеющее для гендерногого неравенства двойственные последствия. С одной стороны, благодаря той же бытовой технике и пищевым полуфабрикатам домашний труд женщин значительно упрощается, появляется возможность частичной взаимозамены женщин и мужчин в домашнем хозяйстве и более активного привлечения женщин к общественному производству, в т. ч. и в самой сфере услуг, где создание новых рабочих мест обычно не требует таких капиталовложений, как в промышленности. С другой стороны, новые рабочие места часто не требуют особой квалификации (например, на предприятиях быстрого питания, в торговых сетях) и заполняются преимущественно женщинами (а в развитых странах и регионах - еще и иммигрантами). Работа здесь, как правило, весьма далека от творческой и часто плохо оплачивается. Таким образом, гендерное неравенство в условиях отчуждения труда резко усиливается, что и породило в странах Запада такое явление, как феминизм. Даже в тех случаях, когда женщины прорываются на какие-то вершины экономической или политической власти, становятся руководителями, они вынуждены играть по "мужским" правилам, и часто такие женщины-руководители более склонны к принятию жестких решений, чем мужчины. Общая "тестостеронность" систем управления, таким образом, только нарастает, что в условиях усиления страха перед безработицей, консъюмеризма и общей неустойчивости социальных связей также чревато серьезными конфликтами. Одновременно в средней и нижней части мужской иерархии может наблюдаться резкий рост безответственной агрессивности, часто разнонаправленной и замешанной на мачизме.
Как писал французский социолог П. Бурдье: "Предварительным условием освобождения женщин является настоящий коллективный контроль за социальными механизмами господства, заставляющими воспринимать культуру, т. е. аскезу и сублимацию, в которой и посредством которой формируется человечество, исключительно как социальное различие, устанавливаемое в противоположность тому, что понимается как природа, которая в действительности есть не что иное, как натурализованная судьба доминируемых групп (женщин, бедных, колонизованных, наций-изгоев и т. п.)" [16, с. 353-354]. Но возможно ли такое при капитализме? Да и одного осознания, думается, маловато.
По мнению автора, современное общество все более нуждается в переходе к новому способу производства, связанному с общественным управлением средствами производства, с признанием за каждым права на труд и на творческое развитие личности. Такая экономика и политика требует отказа от безработицы и от признания прибыли единственным критерием эффективности, а в межличностных отношениях базируется на умении договариваться, искать положительные качества в каждом члене социума. Данные качества традиционно считаются "женскими". И здесь, думается, и заложена возможность для будущего союза коммунистических и феминистских движений. Конечно, гендерное неравенство значительно старше капитализма и вряд ли исчезнет вместе с ним. Но нужен первый шаг.
Современная капиталистическая миросистема, видимо, находится в начале распада, вызванного самим развитием капитализма. Политическая нестабильность - лишь внешнее проявление глубинного кризиса способа производства, основанного на отчуждении и стремлении к максимальной прибыли. Значительная часть трудящихся самим развитием средств производства может оказаться лишенной средств к существованию или вытолкнутой в плохо оплачиваемую сферу услуг или в область натурального хозяйства. Резко усилились противоречия между странами ядра и полупериферии миросистемы. Может ли это привести к Третьей Мировой войне, никто не знает, хотя такой вариант был бы крайне нежелателен. Очевидно, что полураспад системы может привести к возникновению как прокоммунистических, так и профашистских режимов. Как писал Т. Иглтон: "Капитализм вполне может оказаться раздавленным под тяжестью собственных противоречий и без каких-либо даже легчайших пинков со стороны своих противников. <...> Однако в отсутствие под рукой организованной политической силы, способной предложить эффективную альтернативу, гораздо более вероятным результатом краха системы будет варварство, а не социализм" [48, с. 245]. Это касается в первую очередь стран ядра и полупериферии.
Что касается стран периферии и наиболее отсталых районов полупериферии, то здесь также возможно несколько вариантов. Самый мрачный - превращение страны в "мирового безработного" с отсталым полунатуральным хозяйством. В этом случае страна становится резервным хранилищем дешевой рабочей силы для самых непрестижных видов труда. Для сокращения численности населения таких стран до необходимого элите ядра миросистемы уровня могут быть использованы биологическое оружие или развязывание локальных кровопролитных войн. Впрочем, последнее может грозить и некоторым странам полупериферии, в т. ч. России.
Более оптимистичный вариант предполагает наличие у периферийных стран каких-либо ценных ресурсов и их эксплуатацию крупными международными корпорациями, прибыли от которой будут различными путями утекать в страны ядра (Россия в 1990-е). При этом уровень жизни большинства населения такой страны будет оставаться весьма низким, чтобы работа на ТНК воспринималась как большая привилегия (типичный пример - современная Нигерия). Модернизация хозяйства будет вестись только в столицах, международных портовых городах и в тех отраслях и областях, которые работают на экспорт (современные "регионы-доноры" в России).
Третий вариант предполагается для стран с хорошими морскими пляжами, историческими достопримечательностями и другими ценными для развития международного туризма особенностями. В таких странах могут создаваться анклавы туристического отдыха для потребителей различного уровня достатка (но не бедных). При этом собственная промышленность или не возникнет, или будет работать на туристический сектор, или будет ориентирована на традиционное ремесло (опять же для нужд туристов). Как писал А. В. Готнога: "Давно осознав, что западный обыватель желает увидеть здесь "Восток", то есть некий фантом, симулякр, а не реальную действительность, арабский (турецкий и т. д.) предприниматель неплохо на этом зарабатывает. Возможно, процесс вестернизации в мусульманских странах протекал бы намного быстрее, если бы стилизация под экзотику не была столь прибыльным делом для части местных бизнесменов" [30, с. 227]. Следует отметить при этом, что в том же Египте, например, большинство сувениров - фабричного китайского производства. Дополнением к производству сувениров порой становится проституция (Тайланд) или продажа "легких" наркотиков (Гоа).
На наш взгляд, художественное ремесло может сохраниться и при коммунистическом способе производства, но только в дополнение к другим видам деятельности. Как писал еще в конце XIX века Г. Зиммель: "Никакая культура не может существовать без различия между высшим и низшим трудом; самая развитая, - но к сожалению, вполне утопическая, - может, благодаря объективному прогрессу и психической переоценке, привести к тому, что это различие в соих практических последствиях будет точно соответствовать различию между большей и меньшей затратой труда, объективно с ним ни в коем случае не совпадающим. Противники социализма считают, что всякая ценность может быть сведена к затратам труда лишь путем понижения культурного уровня, сторонники его, - что лишь путем повышения этого уровня" [40, с. 485].
На наш взгляд, учитывая многообразие мира, следует ожидать, что будут реализовываться все перечисленные выше варианты социального развития (не исключая, увы, и возможности масштабной ядерной войны). Более того, большинство из перечисленных вариантов уже реализуется. Большая часть африканских стан, многие страны Латинской Америки и Юго-Восточной Азии, ряд регионов Восточной Европы, значительные регионы в России, Индии, Китае уже превратились в "мировых безработных". Тысячи людей, рискуя жизнью, бегут их Африки в Европу. В том же Египте массовая безработица и ужасающая нищета большинства населения соседствуют с мощным туристическим кластером на побережье Красного моря, что порождает повсеместное бытовое мошенничество с целью получения денег от иностранцев. Сходную ситуацию можно наблюдать, например, в Гоа. На Ближнем Востоке полыхают кровопролитные войны. Одновременно европейские (и не только) бизнесмены активно используют ближневосточную нестабильность для демпинга на мировом рынке нефти за счет нелегальных ее закупок. Повсеместно растет шовинизм больших наций и национализм малых. В этих условиях антикапиталистические силы должны бороться как против международной неолиберальной олигархии, так и против олигархии национальной, особенно против ее фашиствующих элементов. Бороться за политическую власть, за контроль над средствами производства, за мировоззрение, за равенство шансов, а, в конечном счете - за право каждого на творческую самореализацию в труде. Люди по сущностной природе своей равны в праве на счастье. У человечества должна быть мечта.
Именно различия в развитии различных частей миросистемы в условиях общей борьбы за справедливость и равенство могут привести (или стать стимулом) к изменению всей системы. Но, чтобы развал изжившей себя миросистемы не превратился в падение во всеобщее варварство (как это было, например, при развале Западной Римской империи), необходимы, прежде всего, четкое понимание ситуации кризиса и его причин у значительной части населения, способность максимально использовать наличную социальную и техническую базу для построения общества нового типа. А это, в свою очередь, требует не только постоянной организованной борьбы левых сил против агрессивного национализма и фашизма в любых их проявлениях, но и высокого уровня понимания социальных проблем, широкой образованности, диалектичности мышления, стремления к творчеству как массовых явлений. Но правящая элита как раз не заинтересована в массовом распространении этих качеств. Отсюда и происходят различные "элитарные" ( на практике - холуйские) концепции, что, якобы, историю творит пассионарное меньшинство, способность к творчеству существует лишь у 5% населения, подавляющее большинство трудящихся всегда было и будет заинтересовано исключительно в зарплате, а не в самореализации, политика - удел профессионалов, где не место человеку с улицы, и т. п. Отсюда и характерная (особенно для современной России) политика постоянного усиления специализации образования и науки, их дробления на мало связанные друг с другом блоки, увеличения "патриотического" прессинга в образовании и СМИ, замалчивания базовых социальных противоречий и раздувания второстепенных. В условиях повсеместного господства финансовой олигархии ни местный "патриотический" капитализм, ни международный неолиберальный не заинтересованы в ослаблении отчуждения труда. И наиболее действенный метод преодоления всех этих негативных для общества тенденций - классовая борьба.
Глава 3. Отчуждение труда, образование, наука, интеллигенция и мираж "постиндустриального общества"
В наше время, думается, ни для кого из работающих в системе образования не является секретом резкое падение интереса учащихся и студентов к получению качественной теоретической подготовки, особенно по предметам, не считающимся профильными. Обилие реформ в данной сфере, на наш взгляд, может служить косвенным подтверждением их неэффективности. В чем причина кризиса доверия к базовому теоретическому образованию? На наш взгляд, здесь произошло переплетение тенденций, характерных как для стран ядра капиталистической миросистемы, так и для ее периферии и полупериферии, что породило в сфере образования новые формы отчуждения, связанные напрямую с современным капиталистическим отчуждением труда.
Сегодня отнесение России к полупериферии капиталистической миро-системы уже можно считать общим местом. По мнению И. Валлерстайна, полупериферия всегда имеет свои внутренние передовые и отсталые зоны, различие между которыми резко возрастает в период модернизации, осуществляемой за счет заимствований технологий из стран ядра и усиления эксплуатации ресурсов глубинки. При этом в наиболее выгодном положении оказываются те города, регионы и социальные слои, которые обслуживают интересы элиты ядра мира-экономики [22, с. 30-42]. В этих условиях поставленная еще в XIX в. К. Марксом проблема отчуждения труда может приобретать в разных регионах и социальных группах различный вид, но само отчуждение работающих по найму сохраняется в любом случае. Важным фактором отчуждения, таким образом, становится само проживание человека в том или ином регионе миросистемы, обычно закрепляемое гражданством, а у нас - еще и регистрацией.
В данном контексте, думается, можно представить современные реформы в сфере образования как некий спектакль, сценарий которого отчасти заимствован из стран ядра миросистемы, отчасти доработан на месте с учетом потребностей и ментальностей наших элит в центре и в регионах (с упором на неолиберальные варианты реформирования в ядре миросистемы). Реальные потребности трудящихся в данном случае игнорируются, точнее, трудящимся навязывается система "легкого и приятного" обучения с весьма сомнительными (с точки зрения развития способностей) результатами. В обществе возникает множество "дипломированных специалистов" в самых различных областях, от менеджмента и юриспруденции до теологии, не работающих (и часто не способных работать) по специальности. Даже новые технологии (например, интернет) зачастую используются не для повышения качества образования, а для увеличения отчетности преподавателей (у которых порой не остается времени на преподавание и расширение собственного кругозора) и разрушения процесса формирования научного мышления учащихся (об этом подробнее скажем позднее).
При этом, что особенно печально, повсеместное разрушение воспитательной и гносеологической функций образования совпали с кризисом семьи. Как писал еще в 1973 г. К. Лоренц: "За исключением крестьянской и ремесленной среды, мальчик в наши дни почти не видит отца за работой, и еще реже приходится ему помогать в этой работе, ощущая при этом впечатляющее превосходство взрослого мужчины. Далее, в современной малой семье отсутствует ранговая структура, при которой в первоначальных условиях "старик" мог внушать уважение" [78, с. 42]. По мнению австрийского этолога, разрушение естественной ранговой структуры в деле воспитания подрастающего поколения (чем в России власти в сфере образования активно занимаются последние 30 лет и особенно - последние 15) крайне опасно и для общества, и для самой молодежи: "Одно из величайших преступлений псевдодемократической доктрины состоит в том, что она изображает естественный ранговый порядок между двумя людьми как фрустрирующее препятствие для любых теплых чувств: без рангового порядка не может существовать даже самая естественная форма человеческой любви, соединяющая в нормальных условиях членов семьи; в результате воспитания по пресловутому принципу "non-frustration" тысячи детей были превращены в несчастных невротиков" [78, с. 42]. По его мнению: "...в группе без рангового порядка ребенок оказывается в крайне неестественном положении. Поскольку он не может подавить свое собственное, инстинктивно запрограммированное стремление к высокому рангу и, разумеется, тиранит не оказывающих сопротивления родителей, ему навязывается роль лидера группы, в которой ему очень плохо. Без поддержки сильного "начальника" он чувствует себя беззащитным перед внешним миром, всегда враждебным, потому что "не фрустрированных" детей нигде не любят" [78, с. 42].
Сам К. Лоренц, вспоминая свои юношеские годы, пишет: "Из моих учителей я любил почти исключительно самых строгих, где под строгостью понимается, конечно, не произвольная тирания, а лишь безусловное требование признания их рангового положения" [78, с. 421]. У взрослого, выступающего в качестве образца для подражания, как отмечает К. Лоренц, ребенок перенимает не только знания и навыки, но и нормы социального поведения, и общую культуру [78, с. 422-423]. И это крайне необходимо для становления идентичности самого молодого человека: "Если молодой человек потерял духовное наследие культуры, в котором он вырос, и если он не находит ей замены в духовной жизни другой культуры, то ему не дано отождествить себя ни с чем и ни с кем, и тогда он в самом деле ничто и никто - как это можно ясно прочесть сегодня в отчаянной пустоте многих юношеских лиц" [78, с. 425]. Согласно К. Лоренцу, именно равновесие и длительное сильное напряжение между традицией и новацией способствует творчеству [78, с. 440].
При этом, как отмечает этолог: "Когда юноши во время полового созревания начинают критически подходить ко всем традиционным ценностям родительской культуры и искать новых идеалов, это, безусловно, нормальное явление, предусмотренное филогенетическим программированием человеческого социального поведения" [78, с. 442]. Однако устойчивая позитивная идентичность формируется как раз на основе нахождения некой преемственности между старым и новым: "То, что влечет молодого человека вдаль, - это стремление к чему-то высокому и безымянному, совершенно отличному от повседневных происшествий семейной жизни. Нетрудно ответить на вопрос, в чем заключается подлинная цель такого аппетентного поведения, служащая сохранению культуры и вида: она состоит в отыскании культурной группы, традиционные социальные нормы которой отличны от норм родительского общества, но при этом все же достаточно похожи на них, чтобы возможно было отождествление с ними" [78, с. 443]. Кстати, именно поиск нового может превратить молодежь в революционную силу, борющуюся за более справедливый мир: "Для выбора этой новой традиции важно, чтобы она содержала идеалы, за которые можно бороться. По этой причине как раз эмоционально полноценные юноши столь часто примыкают к некоторому меньшинству, которое очевидным образом подвергается несправедливому обращению и за которое стоит бороться" [78, с. 443].
Но, как уже неоднократно говорилось, юношеский энтузиазм легко может перерасти в деструктивную агрессию, направленную против культуры вообще, в узколобый национализм или, наоборот, в отрицание любого культурного своеобразия в пользу обезличенной масскультуры (впрочем, как показывает опыт той же Украины, возможны и гибриды). В условиях массовой идеологической индоктринации такие тенденции могут быть опасны. Сам К. Лоренц считает неплохим лекарством от деструктивной агрессии широкое общекультурное образование: "Если человеку знакомо много ценностей и, воодушевляясь ими, он чувствует себя единым со всеми людьми, которых так же, как и его, воодушевляет музыка, поэзия, красота природы, наука и многое другое, то он может реагировать незаторможенной боевой реакцией только на тех, кто не принимает участия ни в одной из этих групп. Следовательно, нужно увеличивать число таких идентификаций, а для этого есть только один путь - улучшение общего образования молодежи" [78, с. 238]. Другим действенным лекарством против разрушительных идей, официально навязываемых индоктринаций, согласно К. Лоренцу, является смех: "Мало есть в этом мире такого, что может считаться заслуживающим уничтожения злом столь же безусловно, как фикция какого-нибудь "дела", искусственно созданного, чтобы вызывать поклонение и воодушевление, и мало такого, что становится настолько же уморительным и смешным при внезапном разоблачении" [78, с. 241].
Наконец, важнейшим элементом культурного развития человечества, по мнению К. Лоренца, являлось и является его культурное разнообразие: "Именно разнообразие культур имело решающее значение для высшего развития человечества. Оно привело к тому, что различные культуры вступали в соревнование друг с другом в различных областях и с различными средствами. Они ели разную пищу, пользовались разными орудиями и сражались разным оружием. Эта форма соревнования культур, преобладавшая в прежние времена, была одним из важнейших факторов, вырабатывавших у людей интеллект, подвижность ума, изобретательность и т. п." [78, с. 415]. Донести до молодого человека позитивный смысл культурного многообразия - одна из важнейших задач образования.
Однако современная система образования, особенно та, которая возникла в результате неолиберальных реформ 1980-90-х годов, руководствуется совсем другими идеалами. Ее цель - ограниченный отчужденный исполнитель, у которого целостное мировоззрение заменено компетенциями, гуманистические ценности и аппетит к культурному разнообразию - стремлением к потребительскому комфорту и безликой толерантностью, критическое и диалектическое мышление - полезными приобретательскими навыками.
Описание первых результатов неолиберальной трансформации западного образования под нужды современного капитализма можно найти в известной работе Ульриха Бека "Общество риска". Важной проблемой для данного автора становится разрушение традиционной западной системы образования. Социальные причины этого У. Бек связывает, прежде всего, с ситуацией на рынке труда: "Образовательная система уступила свою реальную распределяющую функцию отделам кадров предприятий и их начальникам, а общественный контроль за распределением шансов в образовательной системе сведен к негативному отбору с целью незаконного лишения шансов" [8, с. 225].