Ковалевская Александра Викентьевна : другие произведения.

Роман "Полоз и Белокрылка-I"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первая треть XVI века. Днепр стал порубежной рекой между московитами и литвинами; с полуденной стороны на земли Великого княжества налетают крымчаки. Роман о времени и людских страстях вышел на ЧЕТВЕРТОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ КРУПНОЙ ПРОЗЫ "РОДОНИЦА-2012".Опубликован в издательстве "YAM-Publishing" AV Akademikerverlag. ISBN:978-3-8473-8337-6 В интернете пиратская копия старого не расписанного текста романа до правки с пиратской иллюстрацией.
  Действие разворачивается в период противостояния Москвы времён правления Василия III и Литвы, во главе которой стоял король польский, Великий князь литовский Жигимонт I Старый. Сюжет романа содержит элементы мистики, но описывает подлинные исторические события первой трети XVI века и ни в чём, даже хронологически, им не противоречит. Главные герои - князь Семён Полозович и купец Иван Васильев, а также повод их знакомства упоминаются в исторических документах.
  
   Роман "Полоз и Белокрылка" будет интересен всем, кто дорожит правдивыми этнографическими и историческими сведениями. В сюжет вплетены описания обычаев, игр, быта, торговли, городского устройства, верований и представлений жителей Поднепровья начала XVI века
   Многочисленные историзмы, которыми пестрят первые две главы, объясняются в "ПРИЛОЖЕНИИ" в конце романа. Можно прочесть"ПРИЛОЖЕНИЕ" перед знакомством с основным текстом, или скопировать как отдельный документ, чтобы, продвигаясь по сюжету, было удобно одновременно знакомиться с пояснениями.
  
  
  
   ПОЛОЗ И БЕЛОКРЫЛКА
  
  
  
   Мне ненавистен был отдых, покой был неведом.
   К этому времени заново жажду вернуться.
   Ставлю ловушки для сердца, для памяти - сети,
   Но невозможно поймать убежавшее время.
  
   Микола Гусовский
   "Песнь о зубре" (нач.XVI века)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Князь
  
   Они были смущены тем, чему стали невольными свидетелями. Нелёгкая потащила их проверять караулы, расставленные на путях из Речицы в пяти милях* от города. Князь хотел убедиться, что парни не дремлют на постах и, да случись подойти татарским рыскунам, не сложат, сонные, свои буйные головы, осиротив детей и оставив город без ведомости* о неприятеле. Только забыли, какой сегодня день. Тихо плыли в низком челне, держась берега. И собирались пройти лугом в тёплом утреннем тумане в тыл своему караулу.
   А в реке на рассвете купались девушки.
   Берегининым* днём обычай велел им купаться и собирать на себя святую росу. И ладно бы, молодки, на которых приятно посмотреть; а эти - недоспелки. Многие ещё худые и нескладные, с едва наметившимися формами, и они стыдились себя, не успев привыкнуть к взрослеющему телу.
   Таких вспугни - слухов будет!
   Девчатки осторожно пробовали воду, тихо окликали друг друга, боялись верещать и резвиться.
   - Вот угораздило! Только бы нас не заметили, - с досадой сказал один мужчина другому, - узнают - не отмахнешься от длинных языков!
   Эти двое были уже немолоды, и им не пристало разглядывать чужую юность. Ребятам-выросткам* всё сойдёт с рук, но зрелых мужчин осудят, и при случае вспомнят, что кружили...
   Тьфу!
   Когда удалось незамеченными вышмыгнуть из лодки и уйти от реки подальше, вздохнули с облегчением. Старший годами тихо промолвил, с сожалением глядя на постолы, быстро размокшие от ходьбы по росистой траве:
   - Знаешь, князь, - сказал он, - всё чаще перед новой заварушкой спрашиваю себя: для чего это? И сколько можно, Господи? Ну, сиди уже, Федька, не лезь наперёд; пусть молодые вертят саблями. А теперь понимаю божеский промысел, зачем он нам такую писанку показал: надо дать этим хорошухам вырасти. Вырасти и родить новое
   племя от местных ребят, а не брюхатеть в чужом плену. Эхе...
   Придётся снова идти на сечу и стоять бок о бок с князем моим.
   И, выждав, лукаво добавил:
   - А та, что с краю ото всех, вот уже будет искушение ребятам! - чутко понял молчание князя,- стан как букетник, который выставляют пану Семёну на стол в светлые праздники: с длинным узким туловом и круглым широким низом. И так же гладка, бела, прямо светится вся.
  
   Потом эти двое огибали по краю сырую низину, заросшую молодым осинником и внимательно смотрели перед собой: не хотелось ненароком наступить на болотную гадину - ведьмину цацку, шептуху-наушницу Хозяина здешней мокречи.
   Непуганые синие стрекозы беспечно садились на спины и плечи людей, торивших путь через их маленький мирок - рыжую лужу, заросшую густым аиром. Травы сверху донизу были увешаны дробными самоцветами обильной росы. Стебли склонялись под тяжестью почти неразличимых, - изумрудных среди сочной зелени, - кузнечиков. Кузнечики, по-местному, коники, неумолчно стрекотали, тёрли задними лапками; их головы, сбоку похожие на голову смирной крестьянской лошадки, были сосредоточены и серьёзны.
   Мужчины тоже были сосредоточены. А, может, суровы. Или просто не нуждались в словах, давно научившись понимать друг друга с одного взгляда.
   Оставалось совсем недалеко до горвальской дороги, на которой этой ночью должны нести караул молодые парни, но путники поняли, что кто-то успел туда первым. От шалаша стражей донеслась смелая речь.
   Кто опередил?
   Только у хорунжего Якова была вот такая луженая глотка, и голос звенел сталью, когда он распоряжался людьми.
   Тот, кто всё время держался на шаг позади своего спутника, произнёс:
   - Князь Семён, а Яша Полоз проворен! Зря мы поднимались ни свет, ни заря. Нам там больше нечего делать.
   - Я ему не наказывал проверять караулы, - ответил князь Семён
   Феодорович, пряча досаду, скользнувшую лёгкой тенью по обветренному лицу воина, незнакомого с покоем и праздностью.
   Его спутник молчал, на ходу отводил руками влажные ветки.
   Неразговорчивый наместник примирительно буркнул:
   - Сам хлопочет. Неуёмный.
   И подумал: 'Что ж, Яков служит честно'. И обратился к поплечнику:
   - Князь Голуб, давай-ка назад поскачем верхом. Возьмём лошадей стражей. Яков велит ребятам - пригонят челн обратно в крепость. Разучился я ходить на своих двоих: сколько лет всё в седле, да в седле.
   - Ещё бы! - вздохнул Фёдор Голуб, за раннюю седину давно получивший кличку Сивый, и поднял светлые, как тихая вода, глаза к небу; словно там, в дымке раннего утра, ему открылось таинственное исчисление бурно прожитых беспокойных лет.
   Возле шалаша караульщики, заслышав шелест и шорох человеческой поступи, повернули головы в сторону леса. Густые ветви раздвинулись, пропустили мужчин, торивших себе дорогу по узкой звериной тропе. И парни почтительно замерли, как только увидели, кто вышел к ним. И свесили повинные головы на грудь, - напоказ оголились длинные чистые шеи и высоко бритые затылки. У одного молодца кровь из разбитой ноздри капала на сорочку, но он не решался вытереть нос рукавом. Было ясно, что этому казаку первым довелось приобщиться к тяжелой и стремительной военной науке Якова. Здесь же поджидал своих господ и деловитый хорунжий, свежий и бодрый; как будто рассветный час для него, для кречета, самое лучшее время. Ждал княжеского слова, недовольно косился на молодых воев - застал тех спящими с открытыми ртами.
   Когда хорунжий, ведя коня под уздцы, подошёл мягким шагом, казаки сладко всхрапывали, привалившись к шалашу. Яков щелчком сбил с камышового ската в подставленную ладонь твёрдого чёрного жука с красными подкрылками и закинул в открытый рот стража. Видел: на губе второго, - белобрысого парня, - сидел комар, надуваясь алой кровью. Яков хитро усмехнулся и заехал кулаком в размазанную сном безвольную харю белобрысого.
   Караульщики вскочили так стремительно, что больно столкнулись плечами. Парень с выцветшими бровями испуганно
   замычал, схватился за рот, наполнявшийся кровью.
   Хорунжий отвечал ему с издевкой:
   - Сижу, комаров от твоей губы отгоняю! - выругался не зло, но озабоченно, длинно, мешая ругательства на языках трёх земель: татарские, ляшские, и привычные, местные. Парни ошалело слушали бывалого воя, силясь запомнить хоть что из потока смачных издевок, чтобы потом при случае ввернуть в разговоре.
   Эти-то угрозы и прогремели над дорогой в крепость Горваль, эти слова и были услышаны князем. И теперь Яков прикидывал: 'Что скажет наместник? Белобрысый, ленивый телок, не успел утереть руду-кровь, хлюпает разбитым носом...'
   А Семён Полозович, поравнявшись с молодыми казаками, окинул взглядом каждого, и втайне остался доволен крепкими, на совесть сделанными новобранцами. Их широкие грудины, пусть по молодости лет ещё ребристые, обещают со временем налиться грубой и неутомимой бычьей силой.
   Спрятав потеплевший взгляд, речицкий наместник заговорил, помня о том, что каждое слово нового державцы будет передавать из уст в уста здешний народец:
   - Казаки, хорунжему Якову Полозу в ноги кланяйтесь! За науку! После него будут учить вас крымчаки, ну, или московиты - кто из ворогов вам больше люб? А?! - грозно рыкнул Семён.
   Ребята принялись отвешивать поклоны казацкому хорунжему, благодарили.
   Семён, проследив за ними, сказал:
   - То-то! Коней ваших возьмём, - и, видя две пары глаз, с немым испугом уставившиеся ему в лицо, - ворчливо успокоил:
   - До крепости нам добраться... Вы же, ротозеи, приведёте малый челнок, который припрятан в лозняке праворуч от Глыбовского овражка. Понятно?!
   - Розумеем, пан! Всё исполним, пан! - с облегчением дружно отвечали парни; вмиг осмелели, подзывали своих лошадок, гладили им гривы, называли по именам и передали в распоряжение князьям-воинам. И старались поменьше засматривать в сторону насмешливого
   хорунжего, всё это время щурившего на ребят недобрые жёлтые глаза.
   Когда вдали затих топот копыт трёх лошадей, белобрысый с разбитым ртом, оглядевшись по сторонам, словно ожидая любой засады, прошептал товарищу:
   - Нового державцу князя Полозовича кличут Полозом за то, что скользкий, врагу не даётся. А хорунжий, слуга его, - по батюшке Полоз. Истинный, значит, змей, вся порода ихняя такая. И имя у него змеиное - Яш-ша. А два змея - это нехорошо. Так говорит моя бабка. И ещё говорит, что когда два змея рядом, то рано или поздно начнут они делить что-нибудь между собой, и это тоже добром не кончится.
   - Твоя бабка Аксинья вернулась из татарского плена немая. Даже с тётками, которых лечит, она не говорит ни слова.
   - А я её понимаю. По губам. И жёнки местные с ней сговариваются легко и просто. Что, скажешь, не так?
   Бабка меня растила, в детстве даже сказки сказывала: пальцами шевелила, ложки водила, словно людей. Смешно было и весело. И если она говорит, что змеиная власть добром не кончится, значит, так оно и будет.
   - Для кого добром не кончится? Для змеев? Пока что плохо было нам. Но мы никому ничего не скажем: ведь и, правда, оплошали. И твоя губа - невеликая плата за то, что караул проспали. Могли и головы лишиться. Ото ж!
   ***
   Року 7030-го, а при внуках запишут этот год как 1522-й, Семён Полозович начал строительство крепости на землях Великого князя, досточтимого государя-короля Жигимонта Казимировича*.
   Место* Речица, новое наместничество Полозовича, стояло на высоком речном берегу, скрепляя ожерелье днепровских крепостей.
   Левобережье Днепра двадцать лет назад отошло к Московии, навалившейся на древние литовские вотчины. Под пятой Москвы оказался гордый неприступный Гомей - восточный щит княжества, соколиное гнездо на крутом обрыве среди дремучих вековечных лесов. И граница, проходившая во времена отцов и дедов по Оке далеко на восходе, теперь установилась по Днепру. Могучая река размежевала литвинов и московитов. Правобережье удалось удержать, но здешние земли упорно разоряли набегами крымчаки: это Московия
   и Крымское ханство делили живую плоть Литвы.
   Великий князь московский Василий слал с послами шортные грамоты*, отчитываясь хану, уделы каких князей принял под свою руку. По остальным волостям и уездам, тем, до которых не дотянулась Москва, гуляли татарские отряды: катились пожаром, оскользаясь в крови, до Слуцка, Менска, Новоградка.
   Князь Семён не знал покоя от этих злыдней; уж будет тому четверть века сражался много, смело, бесстрашно, выпроваживая татарских мурз ещё более нищими, чем пришли сюда. А крымчаки снова приходили: только грабёж кормил их.
   Полозовичу нужна была сильная крепость. Но и разрушать ради этого захиревший замок опасно - город оставался без прикрытия. Потому стали отстраивать постепенно. В первый год со стороны посада подняли земляной вал, насыпанный ещё во времена Витовта, и заменили городни*. Новые городни на свежем валу, обложенном дёрном, вознеслись почти вровень с обветшавшими, чёрными от времени Полуночной и Восходней башнями.
   И все увидели, как одряхлела и никуда не годна старая крепость.
   Переждав зиму, город собрал пенези* на строительство. Местичи* выходили отрабатывать повинности: валили лес, свозили в город. Трудились без принуждения. Им тоже надобен был надёжный оплот, о чём и заявили князю.
   За годы наместничества Семён Полозович всё лучше узнавал речицких мужей. Знал: работящи, скупы, неторопливы. Скудная земля Полесья даёт жалкие урожаи, но бескрайние изобильные дичью болота не дают забыть о воле и служат им надёжным убежищем. И здешние люди, как их земля, широки в кости, приземисты, спокойны нравом, да только не обманись, пришлый человек! Незаметно, твёрдо вынашивают они свои планы и умеют поставить на своём.
   Они умудрились скинуть с шеи лучшего королевского подскарбия* - хитрого, цепкого, как клещ, Авраама Езофовича*. Потребовали возвращения старых обычаев времён Витовта, по которым обязались сами доставлять городские дани в казну*, а меды - ключнику Великого князя-короля. И великокняжеские сборщики податей отныне не смели въезжать в волость.
   И этого им было мало. Стали добиваться городского права, прозвенев вольнолюбием на всё Великое княжество. Без сильных волнений, без крови: упёрлись, надавили, заручились свидетельствами произвола помощников подскарбия, и король поспешил выдать речицким мещанам Привилей*, в ответ призывая к честному служению Короне*. Ещё бы! Только обещаниями отеческой заботы и справедливость мог удерживать король эти раздираемые Москвой и татарами пограничные земли. Только обещаниями...
  
   ...Ещё немного, и речицкая крепость будет закончена.
   Мещане на поборы не роптали. За последние годы люди понемногу разжились, окрепли. Последний раз татары сожгли город в 1505-м. После этого не смели сунуться: боялись ратной удачи мстительного князя Семёна, прозванного Полозом. Этот точно не простит, если начнут ворошить его, Полозово, гнездо.
   А Полозович удачно пополнил молодыми местичами ряды своих воинов и многих успел полюбить за храбрость. Вои отвечали ему преданностью: князь бился умело! И требовал железной дисциплины в городском ополчении.
   Три мещанские недели* служили честно. Соперничая с ними, подтягивалась и трезвела четвёртая неделя, набранная из окрестной шляхты - бестолковое земское ополчение.*
  
   - ...Да, шляхтичи гонорливы, и сладить с ними трудно, - кивал Фёдор Голуб, сидя за столом по правую руку от князя Семёна. Трапезничали сегодня мужчины отдельно, втроём.
   Другой поплечник, Дубовецкий, с жаром подхватил:
   - А ведь земское ополчение - единственная наша сила! Иного войска не имеем. Что ж вы, жабьи дети, прячетесь, едва услышав об
   ухвале*? Что ж вы, панове, едете на войну так, будто не кобыла вас, а
   вы кобылу на себе тащите? А?
   Дубовецкий славный воин, но стар и сварлив. Завёлся надолго. Сейчас будет стыдить трусливую шляхту, а потом похвалит воевод московитов за то, что рубят головы дворянам, посмевшим уклониться от войны.
   - Нам своих щадить надобно, пан Дубовецкий, - остановил Семён. - Московия необъятна, людей не берегут.
   - Дожалеемся! - вскипел старик, - скоро некому будет воевать. Скоро на призыв князя-короля в повете только эхо ответит!
   - А пану Семёну то не страшно, - попытался отговориться Фёдор Голуб, щедро подливая в кубок Дубовецкому дорогого тёмно-вишнёвого венгерского, отчего старик довольно крякнул - наместник уважает его. - За Полозом, кликни только, добрые казаки пойдут.
   - Сброд! - вскипел Дубовецкий, опрокинув в рот питьё из кубка и багровея. - Ворьё! - густая тяжёлая капля сорвалась с седого уса.
   Старик сердито затряс головой:
   - Кровью дворянской рдеют боевые хоругви*, кровью наших отцов, дедов наших. Вот были славные мужи! А ты, Сенька, вадишь* вокруг себя бродяг, беглых, и милостивый наш король вынужден терпеть подобное? Кто, спрошу я, держит нынче святые знамёна? За что воюете? А-а - знаю, помню, как ходил ты по молодости ватажничать с быдлом за днепровские пороги, и чего и сколько везли на казацких байдаках* к тебе в Киев!
   Полозович и Голуб переглянулись.
   "У-у, корч*, - подумал про себя Семён, перекосив рот, а глаза как у рыси метнули желтые искры, - знаешь, что везли мне в байдаках?
   Трупы моих друзей везли в просмоленных холстах, вот что везли!
   И оружие тогда досталось мне... И богатая добыча, отнятая у крымчаков, омытая слезами жен наших и сирот. Звонкие сабли да ружья куплены за ту добычу. Я самолично раздавал их смельчакам. И теперь гуляют те сабли и палят те ружья по полднёвым украинам Княжества, перебивая дорогу османским прихвостням. А не было бы доброго оружия у казака..." - тут Семён упёрся глазами в Дубовецкого, промолвил твёрдо, скупо шепча-роняя слова:
   - Не будь этого, как говорит пан, сброда, - здешняя земля стонала бы от полчищ татарских. Глазом моргнуть не успели: скоро затихли бы и стоны, пан Дубовецкий, - вырезали бы целый край, как вырезали при дедах землю киевскую. Всю, всю землицу опустошили... Мало! - Полозович стукнул кулаком по столу. Благонравный Фёдор Голуб, умеренный в еде и питье, перекрестил место, где ударил кулак
   князя. - До сих пор Чёрным шляхом* ведут христиан в плен числом столько, что не в шутку спрашивал меня старый еврей-сборщик в Кафском* порту: остались ли ещё люди в Великом Княжестве?
   Голуб кивнул, тоже не спуская взор со старого Дубовецкого:
   - Почтенный пан Дубовецкий и сам знает, как во втором году
   ханские сынки опустошили всё вокруг Луцка, и Турова, и Львова, и
   Люблина. А потому что пришло с ними ни много, ни мало - девяноста тысяч крымцев. Девяноста тысяч, панове! Как устояли?!
   За столом повисла тишина.
   Дубовецкий лишь сопел в ответ, блестя глазами из-под насупленных бровей, а у Полозовича раздувались ноздри от едва не прорвавшегося гнева.
   Семён откинулся спиной к стене, поворачивал в руках богатый кубок, скользя взглядом по замысловатым узорам на серебре:
   "Старичина, чего ты хочешь? Что вспоминать о прошлом? Новое время настало! Новое время призвало новых людей. Всех - всяких, разных - под боевые знамёна Княжества. И что? Теперь вместо гонорливой шляхты стоят плечом к плечу против крымчака вольные ребята с Украинных земель: пьяные, дерзкие, отчаянные. Не каждому доверят они свои жизни...".
   Но князю Семёну доверяли.
   Сколько преданных вассалов у Великого князя, досточтимого
   короля Жигимонта, - но помнит он и жалует верного слугу своего русина* Сеньку Полозовича.
   Вот и два лета тому назад по высочайшему повелению, высказанному весьма учтиво, князь Семён с князем Крыштофором Кмитичем, чернобыльским державцей, собирали большой отряд, ходили в низовья Днепра к Тавани нести сторожевую службу. И служба та, пустяк, - обернулась недельными жестокими боями с татарами, возвращавшимися из набега с тяжкой добычей, награбленной по украинным землям*. Потому-то дарит господин своими милостями приграничных наместников Полозовича и Кмитича. Знает Жигимонт: эти двое преданы Короне, как верные псы, и не глядят в сторону Москвы. А что богатая добыча оседает в их карманах? Ну, зато ожили обезлюдевшие уделы. И хлебопашец на землях князей-воев ходит за плугом и успевает наплодить ребятишек
   себе на смену прежде, чем падёт от руки крымчака...
   Князь Семён встал из-за стола. Закончена трапеза: достаточно съедено и выпито немало. Молча попрощался с поплечниками и вышел из трапезной.
   Поднялся в караульную. Кивнул выростку на страже: мол, слезь,
   разомни ноги, пока князь здесь. И облокотившись на свежее сосновое бревно проруба в стене новой башни, дышал полной грудью: здесь было ветрено, свежо, бодро. Глядел вдаль, за стальную изогнутую ленту широкого Днепра.
   Полозович размышлял о своих казаках - молодых ребятах, которых отобрал среди голодранцев.
   "Э-э эх, пан Дубовецкий!.."
   ...Обучил, одарил. И теперь они верой и правдой служат князю, сопровождая в постоянных переездах по обширным землям владений.
   Во главе своих казаков с недавнего времени поставил бедного шляхтича откуда-то из-за Могилёва: того самого Якова, который проверял новичков в караулах.
   Князь перебрал в памяти всех ребят, и слова седого Дубовецкого опять засверлили больной занозой. Молодые удальцы, тяготясь, скучая в свите князя, рвались в бой не за честь, не за славу
   и добычу, хоть и это скоро придёт, - они били татар, искренне веря,
   что ещё немного, и навсегда прогонят неверных с родной земли.
   Вот и могилёвского пришельца пришлось раньше времени поставить десятником: быстро успел выделиться в стычках с татарами. Всего два года прошло, а новичок Яков из предводителя десятка выслужился до хорунжего. А ведь, когда впервые предстал перед Семёном, был гол, как угорь: кроме себя самого, да длинных
   рук, ловко вертевших саблей, да особых упрямых, с прищуром, глаз - нечем было похвастаться бедному парню...
   Надёжен. И, что ценно, осторожен в речах. Очень осторожен. Умён.
   Его-то и выбрал князь для особого дела, о котором не стал сообщать никому. Успеет ещё сказать. Если будет в том нужда. А
   пока достаточно, что знают о княжеском решении Фёдор Голуб и скоро узнает Яков.
   Сегодня князь уезжает. В киевском доме Полозовичей нужно распорядиться кое о чём, и отойти в сторону. Голуб сказал, что всё у него приготовлено и, значит, дружище сможет быстро завершить
   особое дело так, чтобы всё осталось в тайне. Прежде всего, втайне от
   от князя Семёна.
   Да. Вот оно как - прячет самое дорогое. Не от злодеев, не от
   врагов - прячет от самого себя.
   Радцы* передали, что князя ждут на совет. Ещё бы, его не ждали! На то и получил город в держание.
   Но не пожалел о том, что замешкался с отъездом. Мужи радные вручили бельчик с мёдом - одаривали наместника. Это не диво, к разным подношениям привык. Один из местных, державшийся чуть в стороне, норовил поближе придвинуться к Семёну. Доставал скруток из-за пазухи, бормоча что-то о дне Святого Пантелеймона, - хотя при чём здесь святой? - хотел вручить от себя кусок привозной дорогой тафты золотого цвета. Полозович побагровел так, что радцы замерли в недоумении. Что не по вкусу пришлось державце? А тафта действительно хороша - подарок достойный, если не сказать, драгоценный. Может, слишком драгоценный для простого лавника? - пронеслось в головах людей, и мужи недовольно покосились в сторону прыткого. Князь про себя отметил, что человека здесь не любят. Принять подношение отказался, отгородившись тем же святым, будто бы не велевшим брать подарки в этакий светлый день. И шустрый радца, пристыженный, спрятал тафту. И пока заседали, всё ёрзал на своём месте. Позже Семён узнал, что зовут его Кондратий Рудый.
   'Золотая тафта - ты от друзей не приходишь, - думал наместник, - сколько раз чёртова вещица указывала мне на гнилых людей, и ни разу я не ошибся'.
   А перед лавниками стала местная жёнка, притащившая в судную избу и двоих своих детей. Мальчишка лет девяти таращился на радцев, на дьяка, скрипевшего пером в тетради-сшитке, и на чернильницу на столе. Пухлощёкого младенца, туго спеленатого по грудки, казацкая вдова стоймя держала на руках. И этот беспомощный, не имеющий речи, человек тоже важно рассматривал со своего насеста почтенное собрание и шевелил крохотными пальцами.
   Полозович велел сначала выслушать дело вдовы: а нечего ей торчать перед глазами, слишком темноокая, взглядом упорная.
   :Бабы - они не мужики: сложные, скрытные. Всем их обеспечь, всё-то им надо: крыша над головой, укромный угол с кадкой, ковшами и корытами; тряпки, дети, присыпки, ступки, оборки, зелья, другие бабы, с которыми они сговариваются: В хоромах и хатах, непуганые, в плену или после плена, норовистые или покорные, но - зависимые, беспомощные. Бабой родиться - упаси Бог! То ли дело мужик - весь на виду, всё в нём просто, всё для жизни: хоть в лесу, хоть в поле, хоть на голой земле под ясными звёздами:
   - С каким делом, мать? - спросил он вдову.
   - Этому Кондратию отдавала я в залог мужнин подарок: дорогие бусы. А теперь хочу вернуть, и деньги есть, а он отказывается, бусы у себя держит, - вдова и правда оказалась злая.
   Рудый взвился, он не ожидал от просительницы такого подвоха:
   - Ты же, Марья, шла решать земельное дело в Озерцах?!
   - И это тоже, - смело отвечала вдова. - А бусы, мужнину память, верни, я их только на время отдавала, слову верила!
   - Ах, чтоб тебе! - Рудый задёргался. Радцы тайком ухмылялись.
   - Заберёшь свои цацки хоть сейчас! - верещал Кондратий. (Вот же, холера, подцепила на язык, да перед самим державцей!)
   - Заберу через каморника, из твоих рук не хочу - сказала вдова.
   Семён, оценив, как ловко смелая бабёнка изводит тухляка Кондратия, спросил:
   - Давно погиб твой хозяин?
   - Вот уж год прошёл - ответила женщина, присмирев. И Полозович увидел, что она ещё совсем молодая, но только очень нелегко ей приходится.
   - Ну, что же, Марья, благословляю тебя на новый брак. Такой жёнке, как ты, человек найдётся. И нечего по судам таскаться, муж должен решать дела. А то: бусики-земля, земля-бусики. Тоже мне! Мальчишки у тебя ладные, рожай ещё, мне воины нужны. Слышишь?
   - Это девка, - сказала женщина ворчливо, и младенец взглянул на князя с укоризной, как на недалёкого.
   - Девки тоже пригодятся. Так замуж пойдёшь?
   Заплотная* шляхтянка, у которой на уме было своё, бабье, решительно сложила пальцы и, не стесняясь радцев, показала кукиш Кондратию. А князю ответила:
   - Пойду. Как соберусь, так сразу и пойду. Мне земля нужна под огород - детей кормить. И этих, - она встряхнула своего младенца,- и
   тех, которых князь приказывает ещё нарожать.
  
  
   Торг
  
   Парень черпал ковшом свежую воду, налитую ко времени княжеского пробуждения в кадку у входа в походный шатёр. Набирал полный, разворачивался, неуклюжий увалень, и неумело плескал князю в подставленные ладони. Семён досадовал на чересчур старательного часового. Умыв лицо и шею перед утренней молитвой, и наглядевшись на кожаные постолы казака, пока ковш гулял от кадки и обратно, князь стряхнул студёную влагу с рук. Снял висевший на резной жерди отрез тонкого полотна с вышивкой - рукоделие покойной жены, - утирался, сильно двигая кожу бритого лица. Взгляд Семёна задержался на изукрашенных цветной нитью краях полотенца. Ровные стежки, сплетаясь, образовывали бесконечный повторяющийся узор: красная нить ныряла и выходила наверх, являя ряды солнечных знаков - ромбов.
   "Пожелание многих солнечных дней, - подумал Семён и не спешил повесить ставший ветхим в долгих походах подарок жены. - Знаки простые, древние. Сулят долголетие. Вот и жизнь человеческая вышивается без затей: стежок за стежком, пока не оборвётся нить в руках неведомой мастерицы.
   И всё бы так и катило: просто, прямо и бессмысленно, но странной зарубкой на судьбе стала первая встреча с особенным купцом... Не было такого дня, Иван, Васильев сын, не было ни дня, чтобы я не вспоминал твои наставления...
   Ты обещал, что пути наши пересекутся лишь трижды за жизнь. Я сначала не понял, о чём ты говорил... Но когда понял, - о! - немало сделал я для того, чтобы вырвать занятый московитами торговый путь на Любеч: для тебя, Васильев. Пусть все думали, что воюю за дедовскую землю, - да, и это правда. Но ещё надеялся, что ты, Иван-
   купец, быстрее пожалуешь ко мне в гости.
   А ты явился, лишь, когда сам посчитал нужным...
   Теперь я уже немолод, и остался третий наш разговор. Когда и где доведётся встретиться?
   А что потом?
   Не ведаю, и думать боюсь. Но всё равно: жду. Слишком много вопросов накопилось к тебе. Слишком много... И давно уже 'земля
   уменьшилась в своих пределах' - как и предрекал ты, вещун'.
   Так размышлял князь, и видел, словно со стороны, минувшее время, когда узор на полотне его жизни богато пестрел нитью киноварного цвета: это румяная мастерица-судьба проворной рукой вышивала для Сеньки веселые солнечные знаки.
   ***
   - Князь, этот кафтан - для тебя, - сказал купец, - забирай, потому что он твой.
   Сенька Полозович, молодой ключник* киевский, усмехнулся:
   - На нём так и написано, "мой", прямо как в великокняжеской грамоте?
   - Я докажу. Но тогда ты купишь то, что предложу тебе.
   - Вот как? Купчина, не заговаривайся! Князь перед тобой, - ответил Сенька, вытягивая руку из длинного рукава рубахи и бросая на лаву новую одежду.
   Незнакомого купца он принимал в первый раз.
   На ворохе шитья, - цветного, узорчатого, веселившего взор праздничной пестротой, - поверх рубах из беленого полотна, поверх тонкого шерстяного исподнего, поверх коричневого плаща, подшитого немецким сукном малинового цвета, красовался кунтуш с золотыми пуговицами в золотых петлицах. Рядом, - в пару к кунтушу, - тканый из золотой тесьмы пояс, неширокий, с крючками для пристёгивания сабли. Пояс застёгнут, замысловатая пряжка напоказ.
   Сенька рассматривал искусно сшитую одежду, любовался так, как любуются диковиной, но примерить отказался, даже руки к кунтушу не протянул.
   А странный купец не слишком утруждал себя торговыми хлопотами. Огромный, степенный, он наблюдал за ключником. И когда убедился, что изысканные наряды не прельщают молодого князя, сдвинул на сторону обновы. Небрежно сдвинул: так, что свесились и протянулись по полу, мощённому доброй дубовой доской, и рукава рубах, и полы плаща, и штаны, и в довершение свалился, брякнув пряжкой, дорогой пояс. Купец же с проворством кудесника* вытянул откуда-то снизу неброский кафтан синего цвета.
   Судя по количеству коробов, ещё не весь товар показал гость, но то, что успел показать, всё добротно и хорошо сработано. Как этот синий, ладно сшитый кафтан, сразу прилёгший к княжескому стану. Не давил, не поджимал, не тянул под мышками, когда Сенька поднимал обе руки, крутил-ворочал плечами.
   Славный кафтан, снимать его неохота. Только купец отказался назвать цену.
   - Чего же тебе, гость* Иван Васильев, от меня надобно? -
   Полозович сегодня был весел.
   - Скажем так: в мыте* помочь.
   - У-у, злодейская порода, проходимец, - сдвинул брови ключник, - что мне предлагаешь?!
   "И как предлагаешь, купчина: без поклонов, без трепета: как равный равному!" - укололо Полозовича.
   Купец словно прочитал мысли Сеньки, отвечал смиренно, кланялся подобострастно:
   - Спешу положить к твоим ногам двадцать локтей тафты из Кафы, уважаемый молодой князь. А впридачу то, что я вёз тебе специально. Ибо грядут не лучшие времена...
   Купец вдруг выпрямился, вперился взглядом мимо ключника во что-то невидимое, голос его изменился:
   - Тяжкие времена приходят, и многое поменяется на этой земле, и сама земля уменьшится в своих пределах, и многих не станет. Но молодой князь из киевского рода Полозов должен устоять. Должен ты, мой господин, распростереть руки над здешним краем и над его людишками, ибо ты мудр. И смел. И достоин. Да, достоин самого наилучшего. Так решил не я один... - тихо закончил Иван, придя в себя, и снова спокойно и мягко глянул в лицо Полозовичу.
   Сенька растерялся: "Кликуша*?"
   А купец Васильев деловито проговорил:
   - Тафтой, князь, завяжешь глаза врагам. Дорога та перевязь... Да только и враг твой - не весёлая девка, заигравшаяся в хороводе. Запомни, князь, хорошо запомни цвет моей тафты: по ней будешь узнавать недругов. Друзья же отныне будут находить тебя сами. Да и я ещё трижды увижусь с тобой.
   Сенька обдумал сказанное. Об этом купце из московитов говорили всякое, про его богатство ходили невероятные слухи.
   "Ишь ты, ловко он обставил это предложение, - вдруг осенила ключника мысль, - сейчас я начну его клеймить, а он закатит глаза,
   упадёт, станет кататься по полу в судорогах - и что ты с ним будешь делать? Начни пугать замковым судом - а он ответит: "Плох был, занедужил, не помню, не было такого". А слухи пойдут... Слухи пойдут!
   "В мыте помочь!"
   Ничего себе, - как рукавом утереться...
   Легко сказать! Да меня за это - прилюдно из Киева, взашей...
   ...Свёл нас мещанин Сидко. Верный старик, разумный. Купцу платить мыто при его количестве добра накладно: в город ладейки не подогнал, сказал - ещё в пути, на подходе. Кто в это поверит? А провести ладьи без остановки, за спиной мытников, да против днепровского течения....
   Как?
   Приметны...
   Или лучше своих людей и возы ему дам, перевезём товар посуху. Да, так вернее и проще. Не спеша обдумать это дело..."
   И Сенька, трогая молодую русую бородку, важно промолвил:
   - Ты ещё и не уходил от меня, купец Васильев. И встречаться
   с тобой мы будем столько раз, сколько я пожелаю.
   - Верно, князь, - улыбнулся купец, - что это я? Посчитал лишь те встречи, что будут у нас при свете солнца. Их будет три, ни больше, ни меньше, уж не обессудь, господин. Но кроме солнца ещё и ясный месяц ходит над землёй, и если изволит вельможный ключник получше разглядеть грядущее, - пусть окажет мне милость, прибудет к ночи на постоялый двор Сидка-хозяина, да с подручными: верными ребятами числом человек двадцать. Надобно звёздочки небесные перекинуть, дабы легли наилучшим для нас образом.
   Сенька хохотнул: находчив купец: "Перекинуть звёздочки, чтобы лучше легли!"
   - Будущее толковать обещаешь? Ну, как не приехать. Жди! - улыбнулся и подмигнул Васильеву.
   Тот отвечал:
   - Гостинец мой оставь, Семён Феодорович. Вдруг времени у нас
   ночью не будет, или тучки какие... Главное, - то, без чего тебе никак
   нельзя остаться, - я сейчас же вручаю молодому господину.
   С этими словами большой купец бережно сложил синий кафтан,
   приглянувшийся молодому ключнику, протянул с лёгким поклоном:
   - Для тебя, князь, вещь сработана. Позаботился.
   - Именно для князя Сеньки Полозовича?
   - Правильно. Для Семёна Феодоровича Полозовича.
   Опять странно заговорил этот Иван Васильев, странно и непонятно, но так, что трудно спорить с ним.
   - Ну, что ж, - согласился ключник, - давай, показывай, купец, метки на моём кафтане.
   Васильев потёр могучие, как у воина, руки:
   - Это хорошо, господин, что с тобой можно сговориться, очень, очень хорошо! Не сочти за труд, вели собрать сюда столько гридней, сколько сам пожелаешь: из тех, что твоего роста и в плечах одинаковы.
   - Так. И дальше что?
   - Знаешь сам, одежда на человека* - не бабья. Редко кому совсем уж не подходит, разве что мала бывает. А этот кафтан хорош
   только на тебе. Надевай его хоть на всех мужчин староства, не подойдёт он никому.
   - Проверим!
   И Сенька Полозович велел позвать нескольких воев из числа панцирных и пару подвернувшихся шляхтичей: примерять синий кафтан.
   Люди приходили в светлицу, но все назвали кафтан неудобным и негожим. И сам князь видел, что кафтан совершенно не подошёл ни одному из его челядинцев.
   Что за ляд?!
   Выпроводив их, косивших глазами на короба с купеческим добром, князь подступился к купцу:
   - И что ещё мне всучить надумал? А?
   Купец сказал:
   - Кафтан ты, я так понимаю, теперь заберёшь, а с ним и делию*.
   И никогда, никогда, князь, не придётся тебе жалеть о покупке, хоть цену за них запрошу немалую. Но купи у меня ещё один кафтан и делию, и две шапки простые, хорошие, для долгих походов. Вот эти.
   - Две одинаковые? - подбросил брови князь при виде искусно
   сшитых валяных шапок, подбитых мехом, неброских, но добротных.
   Васильев, поведя плечами, промолвил:
   - Штуки обычные.
   Князь отвернул подкладку, размышляя, отчего бы вдруг у московского купца оказались эти шапки? Под подкладкой - знак мастера. Такой ставят могилёвские кушнеры*. Ну, да, их товар известный. Привёзли бы сами, или со своими купчишками - дело обычное. Но причём здесь московский гость?
   - А знаешь, купец, про могилёвских шаповалов говорят, будто бы есть у них свой тайный язык?
   Гость ухмыльнулся в смоляную бороду:
   - Как будто мало тайных языков на свете? Да ты, князь Семён, всегда точно понимаешь, о чём говорит человек?
   - А чего не понимать, я языкам учён.
   Купец, видимо, думал по-другому, но спорить не стал:
   - Вообще-то, тайный язык у могилёвцев есть. И не только у них. И полоцкие, и витьбенские шорники*, плиточники, дойлиды-древознатцы* при заказчике любят подпустить туману. У одних мастеров наберётся полста тайных слов, а у других - и два-ста, и три-ста. Есть такой обычай и у немецких мастеров, и у ляхов.
   - Зачем им?
   - Пустоту прикрыть. Чудачат, цену себе набивают: люди ведь всякие кудесы никогда не разлюбят. Одним нравится удивляться, а другим - удивлять.
   - И откуда всё знаешь, купчина, нездешний человек? Тебе-то какая выгода шапки продавать там, где купил? Московиты шапки разучились шить? Или в Кафу эти возил, да не подошли?
   - Нет, не сгодились, - кротко ответил Иван.
   - Почему не весь товар могилёвских шаповалов вывалил перед
   мной? Что только две?
   - Тебе больше не надо, князь Семён Феодорович.
   - Это ещё почему? А вдруг, с твоей лёгкой руки, переодеваться
   начну по четыре раза на день, как девушка на выданье?
   - Иногда, уважаемый, это не мешает... - буркнул в бороду Иван. Неосторожно, потому что князь вспылил:
   - Сейчас спущу вниз с кружганков* верхом на коробе, борода!
   - Князь, помилуй, что говоришь?! - вдруг беззаботно хохотнул
   купец, раздвигая усы, и попятившись только для вида.
   И Полозович почувствовал, что, как ни странно, не может сердиться. Скорее, ему сейчас весело: такая у них забава - кто кого уломает.
   - Ну а что ещё за кафтанишко у тебя завалялся? - и опять осёкся: Иван встряхнул-развернул перед ним второй синий кафтан - точно такой же.
   - Ты кто таков, Иван Васильев? - не выдержал князь, удивляясь необычному торгу, грозно понизил голос, - только не говори того, что сказал бы другому!
   Он подошёл к купцу, взял его двумя руками за плечи, развернул к свету и заглянул в лицо:
   - Кто ты, Иван, и чего тебе нужно от меня? - и оттолкнул.
   - Разговор есть, князь. Долгий разговор.
   - Говори.
   - Нет. Не сейчас. Встретимся ночью, господин.
  
   :В кромешной темноте люди перевалили добро купца Ивана Васильева с ладей на возы. И верные казаки, увешанные саблями и
   ножами, погнали волов, спеша объехать стороной Киев с предместьями, пока ночь укрывает усталую землю под своим душным
   смолисто-чёрным крылом.
   Купец подошёл к ключнику:
   - Пан Сенька не передумал вникнуть в премудрость божью, явленную человекам в звездной грамоте?
   Сенька Полозович, довольный собой и рискованной ночкой, сулившей поживу, заложив большие пальцы за кушак, весело отвечал:
   - Пан не передумал. Особенно, коль звезды легли хорошо. -Шутка ему полюбилась.
   - Тогда лучше уйти подальше от чужих ушей. На всю ночь.
   Многое хочу поведать тебе, Семёне. Ибо ты достоин. И за мудрость заплатил звонкой монетой. И когда захочется тебе, князь-ключник киевский, заломить руки в отчаянии, когда хлопнет о землю пустая калита*, помни - это потому, что рассчитался за мудрость сполна.
   - Ты, часом, в своём ли уме, Иван Васильев? - улыбаясь,
   спросил молодой Сенька, подозревая в человеке склонность чудить. И
   решил, что, даже если лавники узнают о его, Сенькином, рискованном участии в деле пропажи купеческого добра, он сможет всё обернуть лихим молодечеством, сославшись на то, что купец малость ушибся...
   - Я в своём уме, - серьёзно ответил Васильев.
   Он умел быть разным, этот человек: деловитым, и беззаботным, и шутливым. Но сейчас длинное бородатое лицо с тёмными усами выражало сосредоточенность, и стального цвета глаза выдали себя в кромешной тьме нежданно ярким, как молния, блеском.
   ***
   Они выехали из предместья на резвых конях, проскакали хорошим гостинцем недалеко: до Старой Горки. Там расступался бескрайний лес, окружив большую поляну, заросшую иван-чаем. Молодой подлесок что-то не спешил прорастать на круглом, как лоб, бугре, и со времён отцов место стали считать недобрым.
   Луны не было.
   Ночная темнота обошла вокруг заговорщиков и, придвинувшись близко, осталась стоять у них за плечами. Тишину уединённого места изредка нарушало уханье сов и филинов. Да ещё время от времени фыркали кони, ходившие в высокой траве неподалёку от своих хозяев, - двоих мужчин, - из которых один говорил, а второй внимательно и удивлённо слушал, лишь изредка останавливая, чтобы задать вопрос и получить на него странный и неожиданный ответ.
   На розовой заре отправились в обратный путь, рассчитывая вернуться в Киев до второй меди*.
   Когда позади осталась берёзовая роща - девичья секретница, - купец придержал мохноногого конька, взятого у Сидка на постоялом дворе, взглянул молодому ключнику в лицо:
   - Что бы ни случилось, князь, не держи на меня зла и позволь
   увидеть тебя снова. Может, не скоро пересекутся наши дороги, но случится такое непременно. И будешь ты готов. Вот тогда и договорим. А пока мужайся, господин! - странно попрощался купец Иван Васильев.
   И крикнул на ходу, разворачивая коня в ту сторону, откуда
   только что приехали:
   - Да, одно я упустил. Не латай синий кафтан, Семёне. Ни к чему это, совсем ни к чему!
   ***
  
   Князь до сих пор не забыл, - а пролетело, без малого, четверть века, - как потрепали его лавники, обнаружив, что купец московитов обошел киевские склады, а ключник Сенька Полозович разжился через корчмаря Сидка драгоценной золотистой кафскою тафтой.
   Васильева не догнали: словно испарился купец со старой дороги на Чернигов.
   Богомолки, входившие в город с черниговской стороны, обмирая от ужаса, рассказывали толпе, что на рассвете от земли поднялся в небо не то орел, не то змей на широких крылах: летел низко, тяжко, а потом исчез. И куда подевался - не разглядели, потому что мимо странниц в тот миг порскнули зайцы, напугали. И один из зайцев скакал прямо через бабу Агриппину. И эта Агрипка уж нежива: скончалась в дороге.
   Много чего говорили.
   Впрочем, вокруг гостя Ивана Васильева каждый раз кружились разные слухи: что лавники боятся связываться с ним, ибо он весьма
   учён, а злато, полученное от него, в сундуках корыстолюбцев непременно оказывается битыми черепками. И что молодой ключник Сенька, любимый сынок князя Фёдора Полозовича, будет удушен золотой тафтой, на которую позарился.
   Если бы не крымчаки, объявившиеся чуть ли не под стенами Киева, изгнали бы разорённого Сенька. И было так, что гневе он сорвал с пояса и швырнул к ногам гминных пустую калиту. Вот тогда вдруг начали вспоминаться слова купца: "Рассчитался за мудрость сполна!"
   "Ай да, купец, ай да звездочёт! Кому я поверил? Московиту? Расхлебывай теперь, ключник Полозович!"
   И князь предпочёл сбежать навстречу крымчакам - смыть позор кровью. Всё, всё бросил: юную жену - княгиню Пелагею, тяжёлую первым ребёнком... Без родительского благословения, не прощаясь, выскочил на боевом коне под киевские стены, летел вперёд, пустыми глазами глядя перед собой в поле, тёмное от туменов крымчаков. И молил Бога о меткой вражьей стреле - прямо в глаз, в сердце, в самую душу, - лишь бы не возвращаться в развороченное осиное гнездо: в стозвонный, злоязыкий, проклятый Киев.
   А теперь думает князь, что его молодое, дерзкое отчаяние помогло снискать славу удачливого воина. Из первого боя все ребята, бесшабашные и лихие, вернулись с богатой добычей. Настолько богатой, что заткнулись злые языки. Сенька снова поднялся: в силе, в почёте...
   "Слово моё не уронить, не забыть. Когда понадобится, князь, вспомнится всё, о чём толковал я тебе" - обещал купец. И жизнь князя разделилась на две половины.
   Та, что была до ночного разговора, теперь казалась пустым сном, в котором невозможно ничего изменить. Сон часто становился страшным, а порой - невыносимым кошмаром, но не у всякого получается проснуться в самом жутком месте, чтобы, вздохнув с облегчением, вытереть холодный пот на челе. Раньше Семёну ни разу это не удавалось. Он спасался только тем, что новые видения вытесняли те, прежние...
   "Умираешь тогда, - учил Васильев, - когда начинаешь попадать
   ногой в собственный след, протоптанный прежде. Не должно повториться то, что было однажды, иначе знай, человече: ты спишь. Не можешь изменить весь сон - измени малую его часть. Подняв ногу для шага, посмотри: куда поставишь ты её? И если в ту же самую пыль, по которой ходил, то лучше упади, но не дай сну-Яви повториться точь-в-точь. Не бойся упасть, ведь, бывает, падая, на самом деле человек взлетает'.
   И всё, случившееся пережить после ночи на Старой Горке, осталось с Семёном навсегда. Потому что теперь это была его, по-настоящему его жизнь; не жизнь вообще, которая пусть кое-как, но подходит всякому. И эту свою жизнь он прожил сам, хоть и дорого заплатил за это право, так же дорого и добровольно, как когда-то заплатил за синий кафтан, который довелось выносить самому. Потому что, хоть и был кафтан на вид очень хорош, а никому другому не годился.
   Никому.
   Кроме ещё одного человека.
   "Такое редко случается!" - лукаво усмехнулся купец, когда
   пришло время их второй встречи.
   Но ведь случилось!
  
  
   Слепой
  
   ...Охота затянулась. Долго носились по землям между Речицей и Милоградом, потом долго трубили, собирались вместе, ждали одних отставших, других; да ещё псари не могли докликаться пары собак.
   До крепости добирались уже в сумерках.
   По болотам вдоль дороги колыхался бурыми волнами безжизненный осот, растревоженный бурей. Гнулся, шептал-шелестел, словно хотел сорваться с места и бежать за всадниками. На тушках рябчиков, притороченных к сёдлам охотников, от налетавшего ветра дыбились пёстрые перья. Зловещая туча клубилась, неслась, застилала небо на восходе, и в её разрывах виден был мутный, блёклый глаз луны. А за спиной всадников над кромкой дальнего леса тревожное солнце падало в полыхавший на полнеба багровый костёр.
   Сильный порыв ветра засвистел, взметнул гривы лошадей, вздул пыль вперемешку с ледяной крошкой первых заморозков, заставил всадников втянуть голову в плечи и умчался вперёд. И тут же растерявшиеся, испуганные люди увидели перед собой бешено крутящийся столб, двигавшийся в их сторону.
   - Вихор! Эгей! Вихор! Стой, стой! - кричали челядинцы и осаживали коней.
   У князя Фёдора Голуба ослабли ремни подпруги, он скользнул из седла, свесился вниз, но этого не видел никто. Дрожь прошла по спинам людей: жуткий утробный вой разнёсся над вечерними болотами, заставив сердца захолодеть от страха.
   Первым опомнился загонщик из местных: он отделился от толпы сбившихся в кучу всадников, смело поскакал вперёд, приблизился к вихрю, крутившему страшные петли поперёк дороги, выхватил из-за пояса топорик и метнул в середину столба.
   -У-у-у!!! - снова взвыло низко, протяжно, над самой землёй. Вихрь оторвался от земли и все наблюдали в кровавом свете заката, как стало стоймя деревянное топорище: это не хотел сдаваться Вихор, насланный неведомым сильным колдуном.
   Новый порыв шального ветра взметнул вверх полы кафтанов,
   рвал шапки, густо запорошил людей и лошадей сухим мусором и снежной пылью, и вихрь исчез так же неожиданно, как и появился.
   Охотники съехались в круг, собрались вокруг смелого человека,
   укротившего страшный Вихор. Всем хотелось сказать слово храбрецу. Молодые казаки мотали на ус всё, что видели. А загонщик по имени Степан, - кряжистый, основательный речицкий мужик, - спешился, собираясь поднять с дороги свой топор.
   - Не торопись, человек! - остановил его седой Дубовецкий и бывалые охотники дружно закивали головами. Поспорив друг с другом, старые загонщики объяснили:
   - Теперь нельзя просто так взять топор голыми руками. Ты покалечил ведьмака, за это Вихор будет искать обидчика и начнёт ломить кости.
   - Вот, возьми! - Полозович бросил, а Степан подхватил кожаную перчатку. Люди удивлённо вздохнули. Степан благоговейно разглядывал дорогую перчатку, не зная, что делать с ней. Поднял глаза на князя:
   - А как же пан?
   - Верные люди дороже перчатки, серебра и злата! - торжественно ответил Семён Полозович. - Пусть не достанет тебя, мой слуга, злобная сила. Перчатка эта, как все мои доспехи, намоленная у киевских икон; ничего не бойся, человек.
   Степан покраснел. Торжественно надел перчатку, поднимал свой топор и нёс его перед собой, как стяг, а люди вокруг закричали: 'Служим милостивому князю нашему Семёну!'
   И князь Семён, сделав знак Голубу следовать за собой, пришпорил коня, и помчался вперёд, словно спешил впереди всех на новую битву.
  
   Когда отъехали от охотников, оба друга рассмеялись.
   - Вспомнил молодость? - сказал Семён князю Фёдору. - Ну и свистнул, ну и рыкнул! У меня душа ушла бы в пятки, если бы не знал, как ты умеешь вещать из-под брюха лошади, да так, что не понятно, откуда жуткий рык и страшные хрипы. Ай да Голуб! Какой же ты Голуб? Ты - лев и дракон! Молодец, что и сказать, повеселил!
   - Семёне, значит, не забыл, как в молодости я наводил страху на
   девушек? Тех, в Киеве?
   - Ещё бы! Девки неслись в челядную, словно резвые серны. И потом рассказывали, что лихо не даёт им гадать. А ведь, всё равно, любопытные, хитрющие, следующей ночью высунулись за порог снова. И ходили в конюшню, и расчёсывали коням гривы, и вытаскивали соломины:
   Князь промолчал о том, что те дворовые девушки были их первыми:
   И о том, что первую и единственную голубку Голуба вскоре, той же зелёной весной, угнали в плен. Отец её женился второй раз, ехал к родне с молодой женой и дочкой, тут и попались. Девушка не пережила. И после этого голубоглазого, кроткого сироту - молодого Фёдора, - стало не узнать в бою: с каждым крымчаком он бился так, словно дал обет убить лично всех неверных.
   А, может, и дал обет человек.
   В этом не всегда признаются, даже лучшему другу.
  
   Голуб промолвил:
   - Перчатка князя совсем новая. А ведь после советов пана Дубовецкого, да после баек наших загонщиков, куда её денет Степан? Закопает в землю, или сожжёт.
   - Мне, Федя, вести за собой людей. Хочу, чтобы, когда позову на смерть, шли с лёгким сердцем, добровольно и с радостью, а не из страха или из корысти. Им много не надо: тут перчатка, там копьецо - смотря по случаю.: А вот таких, как Кондратий Рудый, иметь за спиной опасно. Такого - без суда.: Да. Туда ему и дорога. Знаю, что осуждаешь, но я уверен: сведения точные, это Рудый ставил лосиный капкан у меня на пути.
   - Князь, я думал тебе сказать, да перед охотой запамятовал, а потом отложил до вечера. Так вот, этот Кондратий в одиннадцатом году подговаривал нескольких мещан уходить в Московию вместе с отрядом Глинского.
   - Как узнал?
   - Люди к нам привыкли. Доверились. Раньше говорить боялись.
   Осторожные: думали, вдруг их подозревать начнём. Поэтому и в
   сторону Рудого - ни слова плохого, хотя знали прекрасно, что он гниляк. А моя забота была не о Рудом Кондратии, а о Яше. Яша Полоз - воин честный, открытый. Ремесло палача не для него, ведь неизвестно, какие потом будут всходы из этой науки:
   - Да, - вздохнул князь Семён. (Голуб умел высказать то, в чём
   сам себе порой боялся признаться). - Твоя правда, воин должен убивать в честном бою, а не из-за угла. Я уже пожалел, что Якова впутал: Но нужно было срочно: чтоб не оставлять змею за пазухой. А кроме Якова кто исполнил бы лучше? Ну, вот оно как вышло:
   В городе встречали охотников, открывали ворота. Утомлённые и озябшие, - слишком холодным оказался короткий осенний день, - воины въезжали в крепость.
   За княжеским столом, только стали бражничать, людей разморило. Раскраснелись, развалились; не горланили, не безобразничали. Потянулись неспешные, ленивые разговоры.
   Ровно горели смолистые корешки на решетках, подвешенных под фигурными дымниками, и пламя отбрасывало на стены причудливые колышущиеся тени сотрапезников. Время от времени догорающие коренья проваливались сквозь крупные ячеи решеток, падали на стол. И кто-нибудь, послюнив палец, привычным движением прижимал недогоревший уголёк.
   Вместе со всеми сидел слепой Алексей: князь пока ещё не забыл своего несчастливого тайноогляда*.
   Увечный поворачивал голову, жадно слушал новости и свежие пересказы о последней облаве, и о великой милости пана Семёна, пожертвовавшего свою перчатку для того, чтобы колдовское заклятье не навредило бесстрашному Степану.
   Когда вдруг разговор перескочил на другое, кто-то подцепил вопросом Алексея. Парень вдруг сделался разговорчивым, стал рассказывать о своём доме, о покойных родителях и о том, что есть у него сестра.
   - Не здесь?
   - Нет. Уходя на службу, выпроводил из города на хутор, под присмотр родни.
   - Младшая? Сколько лет сестре? - спросили слепого, но так, больше из ленивой вежливости, лишь бы не затухал разговор.
   - Зимой будет восемнадцать.
   - Замуж собирается? - Умер её наречённый. - Ого! Давно? - Да, давно. От поморка. Все выкачались, отошли, а он - нет. - Судьба: - загудели мужчины за столом, - судьба, что ещё сказать!
   Слепой услышал стук: снова сдвигали и наполняли кухоли.
   - Да, - продолжал Алексей, и не поднял, а поволок к себе полную кружку (вслед за слепотой к нему пришли особые привычки).
   - Наверное, совпало: у него начался ус*, а по городу ходила Пошесть*. И не справился выросток, не пережил.
   Соседи закивали:
   - Ну, может, к лучшему. Слаб оказался. Что породу портить? Ты вон - детюк*, сестра не хуже?
   - Сестра что надо. И мы ей так же говорили, когда помер Павел.
   - Они любились ужо?
   - Нет, не успели.
   Хмельные соседи хмыкнули, перемигивались:
   - А то знаешь?
   - Павлюк мой молочный дружок, он старше Софьи на четыре лета. Он помер, когда девчонке было двенадцать. Но ходил за ней с той поры, как она ещё в колыбели сидела.
   - Небылицы говоришь! - зашевелились охотники, но потребовали всю историю, от начала и до конца.
   Алексей шумно вздохнул, заговорил так, как будто и не был пьян, и чуть подрагивал его голос:
   - Однажды пришёл дружок в наш дом, глянул: мамка сестрицу мою крохотную подняла в рубашоночке, на ножки поставила, девчонка на него смотрит и улыбается.
   Миленькая!
   Павлючок глядел на неё, глядел, попросил ручки потрогать, погладил по головке. Потом нахмурился, вышел и меня увёл за собой. А во дворе говорит:
   - Лексей, я жениться хочу на твоей сестрице. На этой - беленькой Софьюшке.
   А мне самому тогда шёл шестой год, мне стало жалко Софью. Она же маленькая, а уже замуж в чужую семью берут, и я ему отказал: не дам, говорю, сестру. Он принялся меня уговаривать, обещал Софью беречь. Представляете? Это мелкий хлопец! И я - молодец, - уперся, не уступаю.
   Тогда назавтра Павлюк вынес мне нового конька, которого ему батька привёз с ярмарки - красного, расписного. Ух, как я завидовал на этого коня! Я сдался. Сговорились, что теперь только Павлюк - Софьин жених, и я ему в этом поспособствую.
   - Значит, продал сестрицу за расписного конька?
   - Получается, так.
   - Ах, ты мерзавец, брат! - смеялись казаки, и с ними кривил рот Алексей.
   - И что, не передумал твой дружок?
   - Вот то и удивительно! Рос, а не менялся. Радовался Софьюшке, бегал к нам, водил, когда ходить училась. Постарше стал: всё равно каждый божий день с ней повидается: за руки подержит, в глазки заглянет. Гостинцы носил.
   - Гляди ж ты, - удивлялись захмелевшие мужчины, чувствуя, что эта история делает их другими, и им хотелось слушать и слушать, - а сестрица что?
   - Софья - она царевна! Она так и с Павлючком. Приветлива, ровна. Красиво дружили. Родители даже перестали присматривать за ними: доверяли. Уверились, что Павло девчонку не обидит.
   - Ну, всякое могло быть. Только рано его бог прибрал, - неспешно перебирали слова товарищи-бражники. Удивительные вещи
   рассказывает Лексей!
   - Наверное, на небе их в пару собирали, да не сбылось. Обручены были?
   - Да, Софье двенадцать исполнилось, и обручили: Павлюк настоял, вот такой он был парень.
   - И горевала сестра, когда жених помер?
   - А кто их, девок, разберёт? Тогда вроде было незаметно, и Софья ещё мала была. Но теперь все думают, сильно горевала, потому что до сих пор, вот уже пять лет прошло, на парней не глядит. С девчатами на женихов не гадает. Если спросишь - отвечает спокойно, улыбается. Говорит, мол, её судьба от неё не уйдёт. Вот такая у меня сестрица Софьюшка!
   И Алексей неожиданно заплакал, уронил голову на стол, стал
   таскать себя за волосы:
   - Люблю я её! Каково ей теперь придётся?!
   Товарищи отодвинули кружки и глиняные бутыли подальше от локтей слепого Песоцкого.
   В княжеской трапезной рассказ увечного слушали все.
   Когда Алексей закончил, князь сделал знак Фёдору Голубу. Голуб поманил пальцем сидевшего неподалёку старого егеря.
   Тот давно ждал, когда дворяне пригласят его играть на славной яблоневой дуде. С готовностью полез в сумку из лосиной кожи с тисненым княжеским знаком: дарил ему эту сумку сам Семён Полозович. За верную службу, за смекалистость и бесстрашие. А ещё за то, что спас державцу от разъяренного верпя на одной неудачной охоте.
   Гордясь немалой честью, егерь важничал, ворочал перед всеми дорогую суму с множеством отделений, с застёжками на шнурках и
   костяных колышках, с кожаной бахромой, пришитой по низу. Пусть видит славный князь: он не расстаётся с его подарком!
   Достал длинную дуду.
   Приладив к губам, кругло, туго надувая щёки, заиграл.
  
   Дуда запела о дремучих полесских лесах, о пахучих звериных следах, о сырых туманах, в которых кажутся исполинскими очертания могучих лосей и зубров.
   Люди, как зачарованные, слушали яблоневую дуду. Негромкие завывания, сквозь которые прорывались на вдохе звуки, которые издаёт только поющее дерево, не мешали Семёну размышлять над словами слепого богатыря.
   'Знаки, знаки, тайные знаки: - думал Полозович, наслаждаясь сытым покоем в тесном кругу соратников, - купец учил, не так важно, кто выпустил стрелу-слово, как важно, во что попала та стрела:
   Для чьих ушей рассказал мой несчастный проведчик эту историю? Дети, сговор, деревянный конёк:
   Странно. Рано, небывало рано притянуло человечков друг к другу. И смерть, которую никто не ждал. 'Что было однажды, то будет и дважды' - так ведь говорил ты, купец Иван Васильев?
   В чём тут соль?.. Что - главное, а что - шелуха?
   Брат продал сестру другу. Брат продаст её ещё раз? Он сам себе рассказал? Будто напомнил себе, что уже было: смотри, не наступи на те же грабли второй раз! И люди, хмельные, сначала молчали,
   развесив уши по плетню, а потом встрепенулись, словно подали знак:
   'Продал сестру, мерзавец брат:' - несколько голосов сразу:
   Это не шелуха, нет:
   Но: тогда он - дитя безгрешное, сейчас - слеп. Так, так, слеп. И опять - беспомощный, как дитя.
   М-м, да:
   Дальше:
   Ослепили его - за что? И почему его?
   Ослепляют старых или тщедушных, на которых - отвернуться и забыть. Большинство моих рыскунов* такие. А этот сам напросился, герой! Я же тебя не отпускал, Алексей, помнишь хоть? Потому теперь жалею больше других! Не удержал, и ты полез к татарве, а они тебя, вымученного, ещё и заставили обменять на своего плешивого князька. Словно тоже чувствовали, что я и слепым тобой дорожу! Такого, как ты, обычно живым не оставляют, да и казнь выдумывают другую: Чем красивее и здоровее, тем страшнее будут муки - тогда много страстей, всяких и разных, вызовет в людях казнь.
   А большинство человеков только страстями и кормится, прав я, Иван Васильев?
   Христос знал, что делал, когда позволил вести себя на Голгофу - сколько лет не забывают его, его муками упиваются! И поют о них, и трещат о них, и малюют их! И сколько мужских ладоней и ступней заходятся эхом твоей боли, потому что мы знаем, Господь, как должно болеть, когда толстый гвоздь разрывает плоть, дробит мелкие кости, и раскрывается, и рвётся по живому рана, потому что провисло под собственной тяжестью обмякшее тело:
   Сколько тысяч лет ещё будет болеть тебе за всех нас, Иисусе?..
  
   Ну, так что ж, Алексей, получается? Татарский мурза знал, что нужно тебя ослепить? Вернуть детскую беспомощность, чтобы всё могло повториться снова. Как было. И только от тебя зависит: покинешь ты этот заколдованный круг для новой дороги, или опять пойдёшь по следу, не узнавая отпечатков собственных ног? И велик ли будет конь, на которого ты купишься в этот раз?
   Да, прав Иван-купец: жизни мало, чтобы научиться слушать и слышать; вот тогда-то откроется неведомое. И интересно, и страшно заглядывать за край, и невозможно побороть любопытство:'
  
  
   Дитя
  
   Всадник скакал под нудным затянувшимся дождём, преследовавшим его, как наказание, в этой дороге.
   К спине воина был привязан ребёнок, и всадник беспокоился, не промок ли его захребетник, и поправлял набравшуюся сырости епанчу, и спешил скорее проехать эти несколько вёрст до Озерецкого хутора, притаившегося среди лесов.
   Прискакал в селище, спрашивал: где живёт Софья Песоцкая?
   Люди с опаской отвечали ему: усталому, небритому, горбатому от странной ноши.
   Всадник спешился на зелёном дворе, заросшем низкой сочной топтун-травой. Старый дед под стрехой хлева бросил свои корзины, под локтем у казака проскользнул за ним в хату. Всадник строго глянул, - чего суёшься? - но старина пояснил:
   - Софья одна хозяйничает.
   И всадник всё понял. И согласился: хозяйка дома оказалась слишком молода, чтобы оставлять её одну* наедине с мужчиной, пусть даже заглянувшему по делу.
   И слишком пригожа.
   'Да, очень молода и пригожа, - подумал казак, которому хватило одного косого взгляда из-за плеча в сторону девчонки. - Кому княжича доверили?!'
   И, не ко времени, почувствовал, что слишком грязен и несвеж для этой невиданно торжественной светлицы, ровно устеленной, как перед Пасхой, новыми рогожами.
   Он, перетаптываясь на одном месте, не откидывая башлык, снял с плеч перевязь со спящим ребёнком. А свежая девушка подошла близко, и от пробора на её гладко причёсанной голове пахло ромашковым отваром. Она бережно подхватила дитя, перенесла на лаву и, прежде чем укутать, ощупала всего: не досталось ли ребёнку от нудного косого дождя? Мальчик потянулся, забормотал, задёргал щёчками, но так и не проснулся. Время было позднее, а ехали они долго и с малыми остановками.
   Казак, не сложив, смяв кое-как перевязь, поспешил скорее выйти из теплого и сухого маленького храма этой хуторской святой,
   смутно краешком души сожалея о чём-то. Устало вскинулся в седло и,
   не оборачиваясь, ускакал обратно в город, где ждала его мужская братчина по случаю приезда державцы. Туда, где за столами будет тесно, сыто, пьяно, шумно. Где все такие, как он - сильно пахнущие конским и своим потом, потёртые и загрубелые на ветрах, широкие в плечах, хриплоголосые; готовые по мановению княжеской руки лететь, исполнять его волю - и рубить чужое тело, и стрелять в чужое горячее сердце, каждый раз свято надеясь на то, что не своей кровью будет забрызган кафтан, что своё тело останется невредимым в этом растянувшемся на тысячи лет Армагеддоне:
  
   Вернувшись в крепость, казак разыскал Сивого, которому должен был отчитаться о деле.
   - Ну, как, хорунжий, отвёз? - спросил его Фёдор.
   - Доставил.
   - Что мальчонка?
   Яков понял: князь Фёдор Голуб беспокоится. Но начал издалека, озорно поблескивая глазами и трогая кончик своего носа:
   - Княжич Михайло всю дорогу крепился. Еле уговорил облегчиться. Не соглашался, пока я не пообещал, что вместе с ним мы устоим в Днепре небывалое половодье, и захлебнётся Чёрное море - столько прибудет воды!
   - И получилось?
   - А как же! Молодой княжич сильно повеселел! Думаю, потерпи он ещё немного, и мокрыми были бы не только ноговицы* на княжиче, но и конь мой до места добирался бы вплавь.
   Это была месть.
   Голуб сдал мальчонку на руки хорунжему со скупым приказанием отвезти на хутор Озерцы и оставить у некой Софьи Песоцкой. Но весь путь от Киева до Татарского брода* сам вёз младшего Полозовича, единственного оставшегося в живых наследника речицкого державцы, - о, безжалостной оказалась судьба к князю Семёну! И, неумелый в обращении с трёхлетним человеком, Фёдор строго выговорил княжичу за то, что с непривычки намочил в штанишки, да, главное, в дорогие сафьяновые сапожки. Мальчишка оказался серьёзный, после этого наотрез отказался справлять, что должно: видимо, проникся суровым воинским наставлением.
   Яков сильно намучился с ребёнком всю вторую половину пути. Он останавливал коня, спускал младшего Полозовича на землю, но киевский наследник Михаил выдал ему:
   - Казаку нельзя писать!
   - Как, вообще? - растерялся хорунжий.
   - Угу, - обречённо кивнул ребёнок и горестно закусил задрожавшую нижнюю губу.
   Потому-то хорунжий не удержался, выговорил князю. Но Фёдор Голуб точно знал, чем загладить:
   - Думаю, до твоей силы, хорунжий, ему пока далеко!
   - Подождите, подрастёт! - ухмыльнулся довольный Яков, зная, что среди поплечников слывёт не последним по мужской части. И, развернувшись уходить, почтительно склонив голову под низкой притолокой дверей, зыркнул цепким взглядом воина: сравнивал лицо Сивого Голуба и смышлёную мордашку мальчонки. И думал: какого князя это сын? И почему достался ему странный приказ: оставить ребёнка на хуторе?
   В эту тайну были посвящены трое мужчин, и каждый знал только свою часть. Даже Голуб, посвящённый в тайну больше других, ни разу не был на хуторе, приютившем княжича. Таково было условие: как следует спрятать младшего Полозовича.
   Не сразу и не просто далось державце это решение. Из шестерых детей у Семена остались двое: старшая дочь Фенна, выданная за пана Ивана Гриневича, и этот - младший, Михаил. Единственный наследник. После того, как погибли один за другим четверо красавцев-сыновей, и скончалась, почернев от горя, княгиня, князь понял, что не перенесёт, если что-то случится с его поскрёбышем.
   :Со странным купцом Васильевым во второй раз встретились нескоро, как раз тогда, когда, обласканный королевской милостью за доблестную службу, Семён ехал принимать в держание новое владение - крепость Речицу.
   Другим стал Полозович. Седина чуть тронула бороду и усы купца Васильева. Но, спустя столько лет, бурей пронёсшихся над головой, после стольких зим, рвущих, леденящих старые раны, Семён сразу узнал купчину. И пристально глядел в глаза крепкому мужу,
   чувствуя что-то необыкновенное в этом человеке. И в глубине сердца ждал чуда, ждал разрешения душевных мук. И вынашивал, берёг напоследок самый главный вопрос, с каким никогда бы не обратился ни к ведунье, ни к цыгану, однажды рвавшемуся сказать князю что-то важное. А вот Ивана спросил, и сделал это легко, как будто речь шла не о том, что в семье стали считать проклятьем, а о чужой, не своей, заботе. И Иван ответил легко, не выкатывал страшно глаза, не напрягал, не юродствовал. Просто сказал:
   - Проклятье? Забудь это слово. Порой человек пишет себе приговор, когда придумывает названия сущему. И идёт всё по его слову, да только идёт неладно. Нет, другое кроется за этим; четырёх сыновей потерял князь - четверо соскочили с коней, а остальные понеслись дальше. Бывает. Просто эти четверо уже приехали. Снова будешь в дороге, князь Семён, сделай, что скажу: посреди пути, когда люди разогнались скакать и скакать, и глаза всех устремились вдаль, вдруг останови коня, сойди на землю и позволь себе забыть все заботы, печали, тревоги. Забудь даже тех, кто рядом. Не заговаривай. Не спеши. Не суетись. Остановись весь, совершенно, полностью остановись. Осмотрись вокруг себя: разгляди каждую травинку, звёздочку, козявку, пташку с её мелкими перышками так, будто видишь их в первый и последний раз. Нюхай, дыши, слушай стрекот и щебет, или снежный скрип, или волчий вой. Ни о чём не думай. Сам почувствуешь, когда пора будет снова двинуться в путь. И поднявшись в седло, скажи: 'Это за тебя, мой старший сын!'
   Поверь, князь - если они что-то и не успели сделать в своей молодой жизни, то только это - уметь остановиться на всём скаку. Надышаться не успели. Наглядеться. Наслушаться. Так сделай за каждого. Отпустит.
   А младшего сына нет у тебя:
   Князь Семён вздрогнул и сердце бухнуло:
   - Его нет нигде, - быстро продолжал Иван, положив горячую ладонь на плечо князя. Зашептал:
   - Он сам по себе, и злой рок - не его рок. Растёт неведомо где, неведомо у кого. Никакая беда не найдёт сына, если сам отец не знает, где он. Через три года можешь его увидеть и вернуть под своё крыло.
   А можешь и не спешить: трижды три лучшее число, верное число.
   Ну, сам думай, решай.
   После этого разговора Семён призвал верного Голуба и сообщил ему свою волю: забрать младшего Полозовича из Киева. И вот теперь осторожно спрашивал, всё ли вышло гладко? А на душе скребли кошки, как только начинал думать - каково маленькому вдруг оказаться среди чужих людей?
   - Что скажешь, Фёдор? Сладил дело? - князь, положа руки на стол, так сплёл их, что захрустели костяшки и побагровели пальцы. Киевский гонец не щадил коня: успел доставить в Речицу слёзное известие о том, что мальчика, ссылаясь на его, Полозовича, княжью волю, умыкнули у тётки-княгини, не хотевшей отпускать ребёнка.
   Федор, жалея отца в его тревоге, сердечно произнёс:
   - Всё сделал. Мальчонка уже на месте. В хорошей семье.
   И продолжал:
   - Господин не просил, но я так мыслю: случись что, только я и Яков знаем про твоего сына, да только мы оба под саблями ходим. Поэтому я ещё и письмо написал. Оставил в городской каморе*. Письмо радцами подписано на манер духовного завещания и запечатано. Откроют, ежели и меня, и Якова не станет. Не то, мой господин, сына не отыщешь!
   Голуб смущённо усмехнулся, и в который раз подумал: не чудит ли наместник?
   - Ну, спасибо, верный друг, - прошептал Семён, зная, что больше расспрашивать не в праве, - дай-то бог, в добрый час!..
   Оба перекрестились.
   Семён решил, что, скорее всего, Сивый отвёз княжича к старшему брату Ивану - родной дядька, как-никак. С братом Сеньке случалось видеться, но нечасто и только проездом, долгим гостеваниям всегда что-то мешало. Иван Полозович владел имениями Лодыжин на широкой Припять-реке и Теремец в Чернобыльской волости. 'Лучше бы поместили мальца в Теремец! - размышлял князь, - Там рядом Крыштофор Кмитич, чернобыльский державца, муж твёрдый, своим землям хороший защитник. Фёдор Голуб знает его хорошо, воевали вместе. Да, конечно же, отвёз Михаила в Теремец, в этом нет никаких сомнений. Ну, и довольно, хватит об этом. Что сделано, то сделано'.
   Фёдор Голуб быстро нашёл новую родню трёхлетнему княжичу, и больше всего был доволен тем, что не пришлось долго спрашивать, само влезло в уши: слепой Алексей однажды вспоминал младшую сестру. Несчастный парень по-прежнему был не в себе, запретил передавать родным о своём увечье, никуда не выходил из крепости, тосковал и заливал своё горе.
   Не стоило труда разговорить слепого. Алексей рассказал о сестре всё. Улыбаясь и мотая головой, добавил, что девица брезглива и, как выразился, любой четверг у неё чистый. Тогда Голуб осторожно проведал у речицких радцев и сельского старосты, и все говорили о Песоцких, что род этот весьма и весьма достойный.
   'То, что надо, - восхитился Фёдор, - редкое совпадение! Девчонка аккуратная, работящая и обучена грамоте. Живёт одна, но в окружении хуторской родни. Малое селище Озерцы совсем близко от Речицы. Если Яков подтвердит, что там пока безопасно, то и переселять няньку не придётся. Случись какая беда, - княжича проще выхватить с хутора, чем из осаждённой крепости
   Эхе, знал бы державца, что сын рядом!'
   Но Полозович распорядился насчёт этого твёрдо: где бы ни был Михайло Семёнович, назвать ему место не раньше, чем через три года.
   Чем меньше людей знают тайну, тем легче её хранить, и потому
   Голуб не собирался наведываться на хутор, поручив хорунжему Якову держать связь с Песоцкими. И что там за селище, и каковы из себя люди - пестуны маленького княжича, - Голуб решил не видеть и не знать, чтобы не заронить в сметливых головах местных жителей разные мысли, не давать повод для ненужных разговоров, расходящихся по полюдью, словно круги по воде.
   Песоцким же было сказано только то, что не сказать нельзя: мол, важный человек доверяет им, людям почтенным, своего единственного сына. Добавлено было, что, по такому случаю, семья их будет пользоваться милостями и покровительством неведомого родителя. Имя ребёнка по батюшке пока останется неназванным, вместо этого следует напоминать Михаилу, что он - княжий сын, и отец призовёт своего сына сразу же, как только придёт время сажать мальчишку в седло.
  
  
   Кафтан
  
   'Ты говоришь, Иван Васильев, каждый человек, как птица: с рождения поёт свою песню.
   Да, вернее не скажешь. Почему не замечал я этого раньше? Редко кому удаётся изменить её слова и мотив. А что будет, если получится? Думай, думай, Семён!
   Чтобы получилась новая песнь, надо измениться самому.
   Скажем иначе: что будет, если ловко ползающий аспид научится ещё и летать? А волк - жить под водой? Да такой возвысится над всеми, ибо станет недоступен для прежних своих врагов!'
  
   :Шумело казацкое застолье.
   Фёдор увидел, как князь Семён вертит обглоданную баранью косточку, ловко пропуская её между пальцами.
   'Задумался', - понял Голуб и осторожно отобрал у Полозовича кость, швырнул под стол. Наместник просил забирать у него из рук всё, что начнёт вертеть, стеснялся на людях старой привычки.
   Затем протянул князю снедь: Семён принял от Фёдора нож с куском печёного гуся, но не спешил отведать дичь. Глядел на верных людей, вслушивался в общий разговор за столами.
   - :Вшивые, ничтожные, никчемные, скоты, а не люди! - это голос Мстислава Онопки, - толку с них: болящи, лядащи, и разве только в моих вотчинах?
   - Глинский - сволочь, сволочного рода, и семя его даст таких же сволочей, вот увидите! Измена кругом: каждый спешит урвать себе - что им Великое княжество, что им вечное право*: - это распрягает мнительный Дубовецкий, и кивают ему старые сотники.
   'А вон там - где хрипло смеются? Кто там заправляет? Левон Репешко? О, такая песня нравится многим, оттого и обступили, повисли у него на плечах!'
   - Ну, и сказал тогда бес этой бабёнке:
   Что сказал - князь не расслышал, но, судя по тому, как грохнул и ударился о стены трапезной дружный смех из могучих глоток, бес был не промах.
   - Да, загудели казаки вокруг, - бабы - страшная сила!
   - Прямо! - вдруг выделился голос с хрипотцой, - Скажите ещё:
   птицы страшная сила, или рыбы страшная сила!
   - Или черви страшная сила, - подхватил шутку кто-то, но на него не смотрели.
   Все уставились на удалого шляхтича из-за Могилёва.
   - Да, а что: баба - она как червь, въестся в сердце порой и сгложет его! - произнёс в пьяной задумчивости сосед Левона, подперев рукой мятую обвислую щеку.
   Но хорунжий Яков оставался непреклонен:
   - Брехня! Бабы, любовь, страдания - всё ветер*! Живёт человек, да и живёт, как придётся. Не то, так другое, не та, так эта - и говорить не о чем.
   'В тот вечер мы встретились по-настоящему, Яков Полоз. Ты хорошо служил мне, и служил бы дальше. Но песня твоя возбудила во мне любопытство. Я долго думал, каков её смысл? И понял: ты холоден, Полоз, как истинный змей*. Бесстрастный и дерзкий, ты удачлив в бою и страшен врагу. Рядом с тобой друг - Левон Репешко. Вы разные, как день и ночь; причём я бы не торопился сказать, кто из вас светел, а кто - нет. Ты умеешь оставаться трезвым, а Левон в вечном хмельном угаре. Ты больше слушаешь, а поплечник хороводит вокруг себя людей, потешая их шутками. Ты не веришь в то, что мы называем Каханне*, отделяя от просто любви. А Левон: впрочем, и его увлечение женщинами - это не Каханне, но:
   И к чему приведёт твоя песня?
   Как настойчиво будешь ты повторять её миру?
   Время покажет.
   А пока погляжу-ка я на тебя поближе, славный хорунжий Яков Полоз: или кажется мне, что мы с тобой одного роста и одной ширины в плечах?
   Пусть трапезничают сотники. Пришла пора проверить мою догадку. Пойдём же, воин, подальше от шума застолья.
   И я кивком велел тебе следовать за мной.
   Мы оказались в тишине приёмной для поставщиков, среди плоских ларцов с бумагами вдоль стен. На стенах развешано дорогое оружие и тянутся полки с дюжиной замысловатых светилен, свезённых мною из разных мест.
   Здоровой левой рукой, отвергнув твою помощь, я открывал окно, глядевшее на закат. Подпирал колышком рамку, обтянутую вощёной бумагой, впускал вольный ветер. И запахи писчей бумаги, красного воска для печатей и дорогих пражских чернил смешались с духом свежих вербовых прутьев, заткнутых под притолоку над входной дверью и в красном углу за иконой. Ко всему добавился резкий запах сырых кож - ветер принёс его со стороны посадский мастерской.
   - Если бы не твоя прыть, Яков, - сказал я, - быть мне разрубленным на части татарской саблей. Отныне я твой должник.
   И я наградил своего хорунжего, ибо я справедлив и щедро плачу за верность. Но не спешил отпустить, - вынужденное бездействие располагает к беседе. Я потирал раненое плечо, я сетовал на то, что не могу броситься вдогонку за мурзой из-за страшной раны. Края раны горели, кололи иглами. Вчера снова сабля ловкого крымчака прорвала синий кафтан - дотянулась до тела жадная сабля! А хозяин клинка принял лютую смерть: уложили его мои казаки.: И, как бывает всегда, я снова забыл приказать, чтобы проворная дворовая девка не смела зашивать мою одёжу:
   Что за наказание!
   Когда-то в первый раз на днепровских порогах стрела проколола плотное сукно на груди. И пока я лежал в беспамятстве, старательный пахолак* выстирал мой кафтан, а затем вздумал залатать прореху:..
   :О-о!
   Боль была!
   Боль, как будто иглы вгоняют под кожу!
   Я корчился на лаве, а верные казаки не знали, что, что со мной, и отчего рву я повязки на груди и ловлю ртом воздух:
   Старый кафтан сам залечивает свои раны.
   А, может, и мои.
   И отчего-то кажется мне, пока само стягивается и зарастает синее полотно, я буду жив.
   Вот и сейчас кто-то невидимый зашивает мою рану и кафтан. И на одежде к утру останется лишь толстый густо-синий рубец в том месте, где, пропитанная моей кровью, зияла на плече прореха.
   :А хорунжий? Он ещё здесь?
   Я обернулся к Якову, процедил с досадой:
   - Эх, мурза ушел.: Догнать, догнать бы: татары налетят опять, и снова сожгут округу.
   - Я догоню, господин!
   'Ты вызвался сам'.
   - Нет, удалец. Не всё так просто. Ты пожалуй, способен не хуже меня потоптать вражьи загоны, но.: Это была бы просто победа. А мне поквитаться надо лично с этим мурзой. Я ему обещал, что если не научится обходить земли князя Полозовича стороной, ему не будет покоя! И враг боится одного моего слова, потому как привык чувствовать хватку Полоза на хребте.
   - Я тоже Полоз - невозмутимо произнёс шляхтич.
   'И вот тогда я замер в предчувствии'.
   - Я бы мог надеть кафтан, бахтерцы, делию и шапку, по которым узнают моего князя. На рассвете с хлопцами догоним, пролетим по татарским обедищам: разглядывать меня им будет некогда, да и в горячке они позабудут, каким местом мочить, каким под себя г.вно ложить: - ты без улыбки, строго и смело смотрел мне в лицо.
   'Хорунжий, ты не знаешь тайну любимого синего кафтана. Но то, что ты предложил, мне понравилось.
   Это было бы кстати,- подумал я, - наподдать крымчакам, когда не ждут, когда уверены, что зализывать рану буду две седмицы, не меньше. И глаза у нас с тобой одного цвета, и одна стать: Ты моложе, Яков, ну, да это неважно для дела, которое замыслил - не парсуну* с тебя будут писать татарские конники.
   Ах, было бы славно:
   И люди тебя успели полюбить - пойдут на лихую забаву охотно! Но не влезешь же в кафтан, Яков:
   А ты влез!
   И крутил плечами, как я когда-то, приноравливаясь к новой одежде. И, видно по всему, ты доволен, как сидит на тебе мой синий кафтан. И, значит, так тому и быть: отныне Полозов станет двое. Гм, славный купец Иван Васильев: я уже не жалею о диковинной дорогой покупке!'
   С той поры и года не прошло, как стала холодеть кровь в жилах
   врагов при одном только имени Полоз: стало у меня вдруг четыре руки и две головы; и для полного сходства моему вороному подкрашивали белую лысинку на лбу - как у коня хорунжего.
   И как-то раз мы стали говорить о парных синих кафтанах с Голубом:
   - Что думаешь, Фёдор, - вслух размышлял я, - долго ли будет оставаться тайной то, что в синем кафтане не один я выезжаю на дело?
   - И что изменится, если узнают?
   - А?! - я зыркнул на тебя, мой поплечник. - Ничего.
   - Им разница - от кого принять смерть? И ещё, князь, сам знаешь: среди людей ходит столько всяких небылиц, что они уже сами не ведают, где кончается правда, а где - байки. Вот не было Якова, а о тебе пели по всему Поднепровью: 'Полоз-русак*, славный казак'
   - М, да, - я знал об этой песне.
   - Ты ведёшь в бой русов, ты стоишь за эту землю; вот и поют, что им нравится.
   'Да, да, - поют, что им нравится. Поют только то, что нравится. Можно говорить то, что не по душе, но невозможно петь нелюбимую песню! Им нравятся слова 'воля, конь, сабля, родная земля' - вот что утешает моих воинов, когда идут в битву. А когда возвращаются с битвы, усталые и безумные от запаха крови, они молчат. А потом, придя в себя, длинно и заунывно поют о матушке, которая ждёт их дома, о каких-то глазах, которые глядят вслед, о кружке с хмельным, и о верном товарище. И мудр тот поводырь, который перед ними заводит первую песню перед сражением, а вторую - после сечи'.
   Вслух я сказал тебе, Фёдор:
   - Помнишь, как покойный воевода Юшкевич пред боем построил казаков, и что сказал им?
   - А! Вернёмся, говорит, богатые, и осенённые славой? И ребята все разбежались среди боя, рассыпались, кто куда, а доблестный Юшкевич погиб, так и не осенённый.
   - А ты заметил лица казаков после слов воеводы?
   'Ты, верный друг, приметлив, как все хорошие воины. Ты ответил:
   - Мне показалось, что старый десятник напротив меня в досаде
   склонил голову и посмотрел на свои растоптанные сапоги.: Кстати, у
   него висел отличный бердыш*, а у седла - крепкий самострел*, и в его десятке диды* у всех так и блестели.
   - Так и есть: вой он был толковый и знал, что сражаются не речами. Нет, не речами. Он привык к тому, что военная добыча протечёт сквозь его пальцы, как вода, и осядет в чужих карманах. А слава - что? Она реет как хоругвь выше войска, а не над головой простого солдата. И, значит:
   - Согласен, княже Семёне. Воевода баюкал сам себя. Я тебе признавался однажды, ради чего вскакиваю в седло. Долг перед беззащитными бабами и малыми детьми, чувство того, что без меня не обойдутся, что товарищу без меня будет трудно в сече - вот что гонит меня! Если нет этого внутри - никакие слова не помогут.
   Помолчали.
   - Ну, а о том, что у князя есть двойник, ребята пока не разнесли. Да и мало кто знает. Яков в синем кафтане рыскает только со своими казаками, а у него народ подобрался преданный и не болтливый - все в хорунжего! И, думаю, Яша Полоз взял их на интерес: чем дольше будут в неведении татары, тем легче сеять среди них страх; а он это любит - ему без этого стычка не стычка.
   - Что-то хочешь, Фёдор? - спросил я тебя. Я посматривал, как ты раскачиваешься в седле, поглаживая затылок - верный знак смущения, уж мне-то не знать об этом!
   - Семёне, не обижайся, но хочу посмотреть, как воюют молодые.: Дозволь, господин, со своими людьми перейти под руку Якова! Мне, сам понимаешь, недолго уж осталось. Может, это последняя хотелка.
   - А, может, наоборот, новые хотелки появятся, когда повернёшься среди молодых казаков? А то мхом зарос рядом с Дубовецким? - засмеялся я.
   Сивый, ты попал, не целясь.
   Я с некоторых пор часто раздумывал, как приставить свои глаза к молодому на диво удачливому хорунжему, разгулявшемуся на землях повета.
   - Лети, Голуб, - ответил я, хлопая друга по плечу, - потерплю возле себя старичину Дубовецкого.
  
  
   Семья
  
   Дед Карп приготовился рассказывать сказку. Такое с ним случалось нечасто и всегда почему-то после гостевания у мельника Опанаса.
   Карп с мешком муки вернулся из города на закате солнца. Софья хотела выставлять ужин на стол, но передумала, решила подождать. И правильно сделала. Старик дольше обычного распрягал кобылу, вёл её в конюшню и потом не спешил показаться оттуда. А когда показался, был румян, причмокивал и довольно вытирал длинные седые усы.
   Потом, наконец, ввалился в дом, с порога окинул всех весёлым взором и показал козу прыгавшему вокруг него Михасю.
   Михась выпрыгал себе гостинец: в одном узелке у деда была сушеная черника, а в торбу на обратном пути какая-то странная белочка насыпала крупных орехов.
   Мальчонка подумал, что этот Карп - исключительных достоинств человек, раз ему, уже не впервой, несут дары прыткие белки. Он когда-то выспрашивал у Карпа секрет такой дружбы, и дед признался, что в молодости был дюже меткий и мог попасть из самострела белке в глаз. Но ни разу не попал. За это белки его почитают как заступника и миролюбцу.
   Михась, услышав о таких подвигах, часто целился в глаз дворовой животине из самодельного лука, - готовился стать героем для местных услужливых белок, рассчитывая потом собирать с них пожизненную дань орехами.
   Лук у Михася отличный: украшен на обоих концах перевязями красной кожи и маленькими кистями из конского волоса, стянутого в пучок и зажатого медными кольцами. Даже строгая Софья любовалась луком и нашла его очень красивым. Лук привезли княжичу специально из дальних краёв, из такого лука учатся стрелять вражьи дети - татарчата. Красные стрелочки к луку Михась растерял, а пару штук подарил Иваньке. И теперь в маленьком колчане топорщились сухие пруты, заточенные ножичком.
   Михась целился в глаз всем курицам, гусыням, поросятам. Не трогал коров-кормилиц и благородных лошадей. Не было ещё такого, чтобы человек стрелял в глаз своей лошади. Увы, пока стрелы не
   долетали до пугливой птицы. Домочадцы, глядя на лучника, качали головой, но помалкивали.
   Княжич решил потребовать, чтобы ему снова выдали лук. И острить, острить глаз: стрелять хотя бы под печь. Но тут Карп стал рассказывать Софье речицкие новости, а потом, заметив, как с жадным вниманием прислушивается к взрослой беседе Михась, пророкотал: 'Я вот сейчас поведаю быль-небывальщину: длинную-длинную, до самой ночи буду сказывать!'
   Михась пришёл в восторг, забыл даже о своём намерении пострелять, и полез прижиматься к деду, заглядывал тому в лицо. Но Карп не спешил расставаться со своим сокровищем - новой сказкой, - и поставил условие: княжич должен отгадать три загадки.
   - Первая загадка, - возвестил старик торжественно, - такая. М-м: На снегу видали - решета гоном гнали.
   - Московиты в лаптях прошли*! - Михась слышал эту загадку.
   - Ух, ты, запомнил?
   - Ото ж!
   - Тогда вторая: 'Летела - пела, попала - человека не стало'.
   - Стрела! - запрыгал Михась.
   - Что бы ещё придумать? - задумался дед. - А, разве что эту:
   - Кто в гости едет на коне верхом, а кто - с кубельцом*?
   Михайло озадачился. Думал, думал, стал хмуриться. Хитрый Карп так и не расскажет сказку, - уговор был. Против уговора дед ничего не станет делать. Мальчонка надул губы, сдвинул брови. Пробовал отгадывать - но всё не то! Дед упрямился, подсказать не хотел. Тогда Михайло шмыгнул за дверь. В холодной каморе стоял большой кубел Софьи. Нужно на него взглянуть, может, тогда придёт отгадка? В кубел Софья прячет свои наряды, а камора закрывается на замок, но увидеть кубел легко: в двери выпал сучок, и круглая большая дырка как раз подходящая для того, чтобы приложить к ней глаз, нужно только чуть наклониться.
   Михась поморгал, дожидаясь, пока глаза привыкнут к мраку сеней, приник к дырке от сучка, но за дверцей каморы была лишь застоявшаяся темень, а из щелей резко тянуло ледяным холодом.
   Вдруг ему больно кольнуло, Михась потёр глаз и взвыл: колючая боль под веком не давала моргнуть. Он скребся, шарил рукой
   по входной двери, нашарил кольцо, потянул за него, открыл, встал на пороге и заскулил от отчаяния.
   Ребята рассказывали, что Лесовик одноглаз, и Баба Каргота одноглаза, и кто его знает, не потребуют ли нечистики к себе Михася, если он останется с одним оком? А даже если удастся спрятаться от Лесовика, всё равно: у местных ребят будут два глаза, а у Михайлы - один? Да что ж за злая такая судьба?!
   Песоцкие всполошились. Дед Карп отрезвел и стал крестить себя и дитя. Софья подхватила княжича, поставила на лаву, поднесла лучину к его лицу, но ничего не разглядела в красном натёртом глазу Михася. Тогда она вспомнила своё детство и бабу-знахарку, которая спасла её от подобной напасти и решила, что справится.: Или - будь, что будет. Ночь на дворе, и неизвестно, кто поможет княжичу утром: местную толковую лекарку увезли богатые люди к роженице в Холмечь, а это не близко.
   - Не бойся: замри, мой миленький, - приказала она Михасю, и тот, хоть думал завыть громче прежнего, сдержался, только всхлипывал. А Софья приблизила своё лицо к личику ребёнка, строго посмотрела в здоровый настороженный глаз княжича и, тонко вытянув язык, принялась вылизывать под больным веком. Почувствовала твёрдое, вытягивала из-под века и снимала с кончика языка колючие крошки древесной трухи.
   Михась проморгался, почувствовал, что глаз в порядке и бросился обнимать Софью. А уж целоваться он был мастер - облобызал ей и лицо, и шею, и напоследок руки; заодно вытер о Софью свои мокрые щёки.
   Девушка была рада тому, что парень поумнел и не требует большего.
   Она сильно смущалась первое время, когда княжич настойчиво теребил на ней сорочку, хныкал и добивался груди. Девичья грудь чувствительна к прикосновениям маленьких ручек, стыдливая краска заливала щёки, а дитя, видимо, разбалованное в княжеском тереме, поздно отнятое от кормилицы, требовало своего.
   Скрытная Софья постеснялась сказать об этом женщинам и отбивалась от Михася, как могла. Хорошо, что уже на второй день
   после появления мальчонки на хуторе Карп увидел такое дело и
   разглядел смущение и растерянность девки.
   Он решительно отвёл мальчишку в сторонку, приказал стоять под лестницей на крышу, и ждать пока он, дед, слезет и спустит вниз детское коло*.
   - Зачем деду коло? - насторожился Михась.
   - Мне не надо, я ужо не маленький, - отвечал дед. - А тому, кто требует титьку, положено ходить только в коле, как теленку на верёвке. Поставлю тебя в коло, будешь днями кружить от лавки до лавки.
   - А во двол? - с надеждой спросил княжич
   - Нет, стоять будешь в коле. - Дед был непреклонен.
   - Я большшшой хлопец! - гневно заявил Михась, топая ногами, но не решаясь покинуть место, где ему велели оставаться.
   - Большой хлопец не лезет девке под сорочку - ему срам и невесте стыд, - отвечал дед, и начал взбираться по перекладинам лестницы.
   - Перед такой, как наша хозяйка Софьюшка, доброму молодцу положено смиренно на колено пасть.
   -Зачем? - удивился Михась.
   - Ибо настоящие рыцари в бою выше всех, но перед панной: - Карп задумался. (Была какая-то красивая песня, подходящая к этому случаю, но он забыл и вспомнить сейчас не получалось, эх, жаль:)
   Но княжич помог деду:
   - Пелед панной становятся лыцали низкими, чтобы небольшая панна не испугалась их глозного вида?
   - От! Истинно, хлопец! Но, хоть ты и умный, жди меня: я всё-таки стащу вниз коло и шест. Бо я так решил.
   - Я не буду, деда! - взмолился Михась.
   - Чего не будешь?
   - Не буду Софьюшку позолить и титьки её мягкие мне больше не нужны!
   - Тише, не кричи, - зашипел на мальчишку дед, недовольно оглядываясь. - Точно не будешь приставать? Нет? Но коло я достану, чтобы лежало под рукой, на случай, если ты, хлопец, вздумаешь взяться за старое:
   И Карп довершил начатое дело: спустил с крыши длинный,
   отмерянный точно от пола до потолка хаты, гладкий шест с прикреплённой к нему поперечиной. К поперечине жгутами гибких прутьев было искусно подвязано плетёное из лозы кольцо. В кольце рос старший внук Лексей, и сама Софья гуляла в нём по кругу, и лопотала нежным голоском со своей матушкой, светлая ей память:
   Старик вздохнул, бережно погладил с любовью свитые тонкие, отполированные с внутренней стороны, прутья плетёнки. Про себя усмехнулся, видя, как княжич, пугливо покосившись в сторону кольца, не догадался, что такой крупный парень, да на четвёртом году жизни, уже не влезет в маленький обруч, предназначенный для младенца, только-только ставшего на ножки.
   :А Михась влюбился в свою новую наречённую сестру. Софья - самая лучшая на всём белом свете девушка. Невозможно и подумать о том, что придётся когда-нибудь с ней расстаться, и надо бы решить этот вопрос немедленно. Он сладко жмурился от воспоминания о её ласковых руках и осторожном языке, вылизывавшем ему глаз. Михась решил жениться. Правда, есть в округе парни повыше и шире в плечах, и они годятся Софье в женихи; но, несомненно, она не любит их, а любит Михася, - в этом он убедился. Раз любит, значит, согласится стать ему верной женкой. Только как объявить ей о своём решении? Что там говорил дед Карп о приседании на одно колено? Как рыцарь должен стать и что такое сказать, чтобы всё было по-людски? И Михась взялся помогать деду, досматривать коней.
   Карп обрадовался помощнику, благодарил, но бросил чесать бока молодого Орлика и перешёл к старой кобылке Калинке.
   Принялись в четыре руки чистить шкуру Калинке.
   - Дедусь, как люди женятся? - спросил Михась.
   - Как это как? Женятся хлопцы на девках, паничи на панночках, и паны на пани тоже женятся.
   - Не, слова какие говолить надо?
   - А ты жениться надумал, хлопец?
   - Я князь-жених, а Софья будет моя невеста! - гордо заявил Михась, уверенный, что дело обыкновенное, и стоит только взяться, всё сладится. Только выведать нужные слова, чтобы не ударить в грязь лицом - вот что важно. Да, не ударить в грязь лицом. А как справляют свадьбы, он уже успел посмотреть. На прошлой неделе на соседнем хуторе было веселье, и мальчиков - его да Иваньку - пригласили кричать звериными голосами, чтобы у молодых водилась всякая скотинка. Их ставили на лавку перед женихом и невестой. У Иваньки лучше получалось кукарекать и блеять, а Михась славно исполнил за телёнка: 'Мм-мууу!' и старательно гоготал по-гусиному. За труды оба были обласканы, получили по булочке и по горсти липких орешков, вареных в меду.
   - Софья-то хоть согласна? - спросил дед, сильно собрав лицо в складки.
   - Я Софью люблю больше живота своего! - заверил Михась, - как бы это нам повенчаться? Она моя возлюбленная сестла.
   - Вы не родные, так что поп повенчает легко и просто, ото ж. Женись, казачок, раз надо.
   - Да, мне надо, - кивнул Михась. - Не научит ли дедусь меня нужным словам, с котолыми не стыдно подойти к невесте?
   - А попытай соседа Микиту, он молодой, ему слова ведомы лучше, чем мне, старому.
   Михась обиделся: зря он, что ли, чистит коней? Открываться перед другим женихом он не желал.
   - Почему княжичу сказать не хочешь? - поднял подбородок мальчишка и приосанился.
   Старик хмыкнул: 'Мал клоп, да вонюч! Нет, милый, ты здесь в дядьковании*, - подумал Карп, - так что, будь ласков, свой гонор на мне не проверяй. Не было такого, чтобы воз бежал впереди коня!'.
   - В родном дворе князь и тот пеший ходит. А ты у нас гость. Милостью нашей и нашей лаской сыт и весел. А что не по нраву, - так, друг, вольному воля - забирай свою саблю да лук, и на болота - кормиться с добычи. А хочешь, иди воевать, коли возьмут. Да, помни, Михайло: в речицкий лес и в дубраву над Ведрыцем на охоту не ходи, местичи за этим следят сурово - поколотят. За Милоградом леса пана Шелухи, а от наших Озерцов до Милограда - земли пана Халецкого. Зато по болотам - хоть по Щукиному, хоть по Чёрному, - гуляй себе на здоровье: всё, что ни найдёшь - твоё, парень! Живи!
   Княжич умён не по годам: смирился, стал ласков. Принялся усердно тереть ногу кобылы, пыхтел напоказ и так умильно поглядывал на занятого деда, что тот, наконец, похвалил помощника и
   милостиво сказал первое, что пришло в голову:
   - Помнится мне, видел я в Киеве на Масленой неделе, как князь у княгинюшки просился на кулачный бой. Опустился перед ней на одно колено и ласково называл её звёздочкой и лебедицей белою. Княгинюшка, молодая раскрасавица, смеялась, возложила ему руки на голову и благословила на забаву. Думаю, слова князя были ей по нраву.
   На следующий день Михась принялся за дело. Слова непривычные, а сказать их невесте Софье нужно наилучшим образом, и потому хорошо бы попробовать сначала перед кем-то другим. Может, перед Аленой? Не то. Где Алена, там всегда и Иванька рядом. Их, ровесников, на хуторе только трое вместе с Михасём. А княжич решил держать свадьбу в секрете: парень рос себе на уме.
   'Где сейчас девочек найдёшь? Соседки говорят, в войну девочки не рождаются. На хуторах - одни ребята. А-а, у тётушки Ганны есть Януся! Она маленькая, но послушать его речь может не хуже Алены. И даже ещё лучше: Януся пока не разговаривает и, значит, смеяться над ним не будет'.
   С такими вот мыслями Михась стал гарцевать возле дома соседей. Потом водил прутиком на песке до тех пор, пока со двора к нему не перелезла под воротами белоголовая Януська. Девица знала толк в гуляниях: на шее у неё висели соломенные бусы. Януся приклеилась спиной к столбу ворот, замерла и не сводила взор с княжича: очень ей нравилась деревянная расписная сабелька на его боку.
   И Михась решил, что момент очень удачный. Он опустился перед Янусей на одно колено, пошевелил губами, старательно складывая в голове слова и, морща лоб и проникновенно заглядывая в голубые глазки соседки, произнёс, стараясь ничего не пропустить:
   - Класавица Януся Павлова, вы - белая лебедь, вы - моя звёздочка ясная!
   Подумал и, вздёрнув подбородок, добавил от себя, с чувством:
   - Вы - сладкая ягодка!
   Тут случилось вот что: молодая Янусечка, услыхав про сладкую ягодку, так обрадовалась, что немедленно сгребла в две руки подольчик просторной рубашонки и запихнула подольчик в смеющийся рот. А под ветхой рубашонкой у Янусечки не было ничего, кроме неё самой. И Михаил вдруг увидел возле самого лица белый животик с узелком пупа, под животиком - босые пыльные до колен ножки, и странное отсутствие того, что у человека должно быть непременно. И эта неправильность так поразила княжича, что он вскочил в страшном волнении и расхотел жениться. Что-то поразительное открылось ему: оказывается, невесты бывают с изъяном?!
   А раз так, нечего с ней церемониться.
   Михась силой вырвал из кулачков Януси её рубашонку и одёрнул книзу, прикрыть срам.
   - Вот тебе! - сказал он и толкнул белоголовую.
   Януся упала. Из недавно таких безмятежных глазок потекли горькие слёзы обиды, оставляя на щеках грязные дорожки.
   На рёв Януси выбежали мать и бабка. Брали её на руки, трижды дули в мокрое личико и не простили княжичу вину: долго и крикливо выговаривали ему, а потом нажаловались Софье и, заодно, деду Карпу, как старшему воспитателю Михаила.
   И деду снова пришлось знакомить княжича с секретами просторного крестьянского двора. В углу под липой он показал мальчишке сухой кленовый ствол, на котором высоко во все стороны торчали сучья. Ствол стоял в одном ряду с кольями и служил опорой плетню, а на сучьях сушились горшки и молочные крынки.
   - Видишь этот сук? - спросил дед, явно не склоненный шутить.
   - Вижу, - упавшим голосом ответил княжич, затрепетав от тягостного предчувствия какого-то страшного наказания.
   - Я повешу тебя за ворот на этот сук. Будешь висеть, пока не поймёшь, что девок трогать и обижать ни в жизнь нельзя.
   - Никогда к ним не подойду! - стал божиться княжич. Аккуратно, как учили, складывал по-детски пухлые пальчики в щепоть и осенял себя крестным знамением:
   - Не вешайте дедусь, так высоко! Бо Софьюшка не дотянется снять меня!
   А про себя Михаил подумал, что здорово было бы увидеть кого-нибудь висящим на этой рогатине. Наверное, бедолага будет долго трепыхаться и дёргать ногами? Как бы это устроить?
  
  
   Сестра
  
   Давно убраны были и капуста, и репа, и свекла с огородов; заплетён лук и развешан в косах по углам хат. Серая земля на грядах стала грудами, прихваченная утренними заморозками; остыла вода в колодцах; крестьяне перестали выгонять скот со двора на пастбища, потому что святой Юрья уже отомкнул пасти злым лесным волкам.
   День с трудом отвоёвывал себе время у позднего утра, а после обеда ночь спешила холодным дыханием задуть догорающую лучину сиротского дня.
   Пришла пора бабьих посиделок.
   Женщины по обычаю на весь вечер сходили из дома, собирались вместе в одной избе. Жужжали прялки и веретёна, сокотали бабы. Прерывали работу, чтобы угоститься сладкой печёной репой, выпить квасу, и затем, под бесконечные разговоры, охи и вздохи, продолжали тянуть льняную нить. За прядением приходил черёд ткать полотно, шить рубашки: первую обязательно мужу, потом - остальным домочадцам.
   Софья сидела за ткацким станком, она только закончила натягивать на нём основу, как в дом вернулся невесёлый Михась. Новая сабелька грустно тянулась за ним следом. Даже пёстрая кошка почувствовала, что сабля не будет грозиться и тыкаться в неё, и не убралась под печь.
   - Сестлица, где моя бабушка? - тоскливо спросил маленький княжич.
   - Воробушек вдруг бабушку вспомнил? - отвечала ему Софья.
   - Иванька и Аленка собилаются завтла в гости к бабушкам-дедушкам. Аленку на валеники повезут в Михальки.
   - А ты сиротиночка?
   - А я силотиночка! - он уткнулся ей в юбку, забрал в пригоршни домотканую холстинку и принялся, как мог, утирать себе мокрые глаза и нос.
   - Ой, подожди! Замусолишь своим киселём всю юбку - подняла его на руки Софья.
   Она забыла, что завтра день святой Варвары* - для всех малышей особенный праздник - бабушкины гостевания. 'Теперь крути умом, Софья, бросай свои дела'.
   - Мы с тобой поедем в гости в Речицу! - пообещала она.
   - Там бабушка?
   - Там много народу: и бабушки, и дедушки. И много-много дядьёв. И тётушек.: Наверное. Наверное, будет там и кто-то из тёток. И все тебя будут любить и угощать.
   И Софья поспешила договориться с дедом Карпом, чтобы завтра вёз их в город. А вперёд чтобы послал верхом внука: предупредить того, о ком Софье знать не положено, что княжич Михайло едет на Варваровщину. Пусть приветят своё дитя, как придумают.
   Вечером она долго-долго баюкала своего приёмыша, пела ему все потешки и колыбельные, какие знала, а знала она их немало. Были прибаутки про серенького котика, были про кукушечку, про Сороку-Белобоку и Царевну-Королевну, и про неведомую ни зверь, ни птицу - Ласицу, которая 'жила у Бога, кросна ткала', за что получила кусок сала.
   Счастливый ребёнок уснул. Сразу же сомкнула веки и уставшая от хлопот Софья.
  
   И настал новый день.
   Перед мостом через речку Ведрыц всадник на дорогом вороном коне поджидал возок, ехавший со стороны Озерцов.
   Софья, пока не подъехали близко, пристально разглядывала казака, но так и не поняла: то ли этот мужчина и есть отец Михасика, то ли кто-то из родни или, может, просто солдат-верховой, посланный навстречу. А, когда съехались, опустила ресницы: знала своё место. Да и, как бы там ни было, нечего засматриваться на мужчину, нескромно это.
   Казак был приветлив, но не говорлив.
   Михась сразу согласился проехаться с ним и протянул ручки к квадратным ладоням, принявшим его. Воин посадил счастливое дитя перед собой в седло, и Софья увидела, какой маленький-маленький её мальчик, и какой огромный и злой боевой жеребец под всадником.
   Она волновалась, поворачивалась, как веретено, провожая глазами всадника c ребёнком. Тот заметил её тревогу; наклонившись к мальчику, негромко сказал:
   - Мамка беспокоится. Иди-ка ты, казачок, на возок, а приедем -
   я тебя без мамки на добром коне покатаю, - стал снимать княжича с лошади.
   - Это не мамка, это Софья! Моя сестлица возлюбленная! - ответил Михась, окрылённый обещанием воина, радостно дрыгая ногами, - везёт меня к бабушке, к дедушке, к дядям в Лечицу! На валеники с маком!
   Дед Карп затряс головой, засмеялся. Засмеялась и Софья, и порозовела, досадуя на себя.
   Казак скупо улыбнулся:
   - Сестра литеру 'р' тоже не выговаривает?
   - Выговва-р-р-ивает! - напрягся Михасёк, и у него неплохо получилось.
   А Софья подумала, что всё-таки это не простой провожатый. Печётся о том, чему научила. И ей стало досадно: мальчик ещё мал, а уже скорей: хвать, и в седло, и выговор проверять:
  
   Вот впереди на горе показались свежие срубы речицкой крепости. Там братец. Наконец-то увидятся! Может, поправилось его
   здоровье и Алексей заглянет домой?
   Когда въезжали в городские ворота, провожатый по дружески, просто перемолвился со стражей. Те называли его Яковом. Софья решила, что ошиблась: просто казака выслали навстречу. Может, отец Михася не здесь. С чего она это придумала?
   В посаде у богатой хаты их возок окружили люди.
   Немолодая женщина позвала за собой Софью и Михася, была вежлива и обходительна. Но скоро пришёл Яков, сказал, что пока мальчишка будет гостить, Софья пусть проведает брата, и увёл её в Верхний замок.
   - Что Алексей? - встревожилась Софья, - Хворает до сих пор?
   В замок просто так не пускали:
   - Увидишь, сестрица возлюбленная, - ответил воин, но не улыбнулся.
   Они прошли по деревянному мосту, перекинутому над глубоким рвом. Дубовые ворота под Полднёвой башней, глядевшей на посад, были приоткрыты и, минуя тяжёлые толстые створки, закрывавшиеся на брус, Софья вслед за Яковом вошла в крепость.
   Брата не было во дворе. Мужчины беззастенчиво пялились на юную Песоцкую, пока она проходила мимо.
   Софья стеснялась, но прятала смущение, спину держала ровно, ступала аккуратно - она девушка честная, и пришла сюда по делу.
   Не видела, но особым женским чутьём догадывалась, что сейчас блестят глаза мужчин. А Яков, гордый, что ведёт такую, щурился и едва заметно поводил головой, отвечая вопросительным взглядам поплечников: 'Нет, не то, что вы думаете, - но хороша, хороша!'
   Против ожидания, воинов она увидела немного. Но чувствовалось, крепость живёт большой беспокойной жизнью. Плотники заканчивали крышу одной из башен. Стучали внутри новых городней. Тяжко ухал молот и шипели мехи в черноте раззявленной, как чёрная пасть, широкой двери кузни. Что-то аккуратно уложенное, прикрытое рогожами, ввезли в крепость на больших дробинах, и она и Яков вынуждены были остановиться и ждать, пока разворачивалась длинная повозка. Снизу, с днепровской пристани, доносился говор многих людей, и все голоса были мужские.
   Она встретилась с братом в большой светлице, и закрыла рот кулачком, закусила длинный рукав нарядной сорочки.
   Яков, первым вошедший в дверь, успел сказать:
   - Алексей! Сестра к тебе! Встречай, друже!
   И со скамьи навстречу шатнулся её красивый брат, а вместо весёлых глаз у него были два выжженных, спёкшихся пятна.
   У Якова, пристально глядевшего в лицо гостьи, грудь поднялась высоко, но он так ничего и не сказал; поспешил выйти, оставив их двоих в просторной пустой трапезной с длинным столом посередине.
   Софья заметила на столе диковинную кружку с вензелями, а под лавой торопливо припрятанную глиняную бутыль в лозовой оплётке. Она подошла к брату, обняла его, усадила, гладила по заросшим щекам, по запущенной лохматой голове. Сильно плакала, упёршись лбом в его плечо, и он плакал, даже завыл, заскулил:
   - Господи! Господи! - и больше ничего не мог сказать.
   Только что, - услышав, что приехала сестра, - он хватил полную кружку горелки. Но не помогла горелка, совсем не помогла. Алексей не думал, что так размокнет.
   - Ой, ты, родной мой! - шептала Софья, - А мои ж глазки!
   Но недолго причитала. Всё равно, была рада - братец здесь, и жив, и здоров, и крепок.
   А она боялась, что у него сущи* те, которые сводят человека в могилу. И призналась в своих опасениях брату, и стала так умело ему выговаривать за его тоску, что хмельной Алексей успокоился, слушал её, слушал, держал её ладони, время от времени искал рукой её голову, бродил пальцами по плату, по лбу, по лицу. Потом опять складывал ненадолго руки на коленях, чтобы вскоре опять начать водить ими по своей одежде, по скамейке и в сторону Софьи.
   - Так получается, всё у меня хорошо, да, сестрица?
   - Конечно, Бог милостив. А если бы уложил навеки в сырую землю? Или оставил жизнь, да отсушил две руки? Или две ноги? И на что бы ты смотрел? И толку было бы тебе со зрячих очей? А ты у меня красивый и сильный, и здоров, и крепок: найдёшь себе заботу на каждый день и утешение. Я тобой гордиться буду, я буду радоваться, на тебя глядя!
   И мудрая Софья сумела его успокоить.
   Он сидел, жадно впитывал её речи, собирал слова, как мёд собирает пчёлка. И впервые за многие беспросветные дни повеселел, размяк. А Софья, видя, что брата даже разморило, встряхнула его за плечо и сказала, как говорила всегда, твёрдо и уверенно:
   - Едем домой, Лексей! Батьковщина тебя ждёт, вот где твоё место. Хватит здесь торчать у чужих людей перед глазами. Чужие не свои - скоро наскучишь. А мне ты нужен, потому что мы - одна кровь, и у меня о тебе сердце всю жизнь будет болеть. Помнишь старую песню: 'Жена плачет по мужу до вечерней зари, матушка до утренней:'
   - 'А сестрица по родному брату плачет до скончания*' - тихо допел Алексей, обнимая Софью за плечи.
   Сестра сказала ему:
   - Я хочу каждый день видеть тебя и радоваться, что единая на всём белом свете родная душа ходит рядом со мной.
   И не дожидаясь его согласия, припечатала:
   - Зови Якова! Распрощайся, уезжаем вместе с нашим мальчиком. Вставай, собирайся, вернуться надо до темноты: волков
   опять расплодилось в округе. На этой седмице, - не забыл? - день
   почитания Дедов, нельзя оставить дом без оберега.
   - Нельзя, - согласился Алексей.
   Он словно проснулся для жизни. Это же надо, ослеп не только глазами, - ослеп умом! Почему он до сих пор не в родном доме? Он немедленно вернётся под родительский кров и вместе с Софьей, как хозяин с хозяйкой, они воткнут крест-накрест в дверную притолоку серп и топор*: гой, вы, деды-покровители - пошлите удачу роду Песоцких!
   Сестра затянула Алексея в молельню, в которой служил старый батюшка Афанасий, крестивший и её, и брата. А слепой послушным телёнком волочился за ней, присмиревший, покорный. Рядом с Софьюшкой мир наступил в его душе.
   Потом она еле отлепила разрумянившегося Михася, путешествовавшего по коленям городских тёток и бабушек со сладким пирожком в одной руке и куском печеной зайчатины в другой. Напоследок, преодолев робость, сама говорила в сторонке с Яковом о том, что если есть у брата верные друзья, и если не в обиде они на несчастного калеку, то пусть чаще бывают гостями на Озерецком хуторе: им будут рады.
   Показалось, Яков смотрел на неё слишком мягко, стоял чуть ближе положенного, так, что когда под конец разговора стали раскланиваться, обоим пришлось отступить назад:
   ***
   Слепой нащупал вожжи в руках деда Карпа, отнял их и правил лошадью. Ветер бил в грудь, выдувая из молодого Песоцкого, как из заброшенного пыльного мешка, остатки серой тоски. Алексей дышал глубоко и счастливо, лицо его сияло. Он увозил семью от надвигающейся звериной ночи; увозил в покой родных стен, к тёплому печному духу и упоительному запаху снеди из горшков, которые сыто и тяжко стукают, когда хозяйка Софья ставит их на середину просторного дедовского стола.
   Правый бок воина грел ребёнок: егозил под локтем, дёргал за одежду, всё спрашивал. За спиной тихой птичкой замерла сестра. Старый Карп сопел рядом, помогал править. Слепой украдкой потёр запястье: к этому месту, накинув кафтан на икону Богородицы, висевшую в красном углу, он вчера примерялся с острым ножом.
  
  
   Девушки
  
   Дед Карп в ноговицах, кое-как напяленных на мокрые ноги, в рубахе, облепившей красные распаренные плечи, босой, семенил из баньки через весь огород:
   - Софья, иди за мной. Погляди, что с ним.
   И, войдя в жарко натопленную баню, в скудном свете от низкого оконца, затянутого бычьей плёнкой, она увидела ничем не прикрытого мокрого, голого, несчастного своего брата, и разглядела, как тихо и тяжко едкими мужскими слезами он плачет, и слёзы эти выдавливаются из незрячих бельм.
   Она поджала, скривила губы, переполнившись жалостью и состраданием. И корила себя за то, что не догадалась обговорить с братом то, что давно надо было решить.
   А сейчас...
   Не надо ей сейчас подходить к этому молодому, и сильному, и одинокому не обласканному мужскому телу.
   Он почувствовал её приход: хотел закрыться, но передумал - нет, что уж! Пусть глядит!
   И повернулся к сестре, и отвёл руки от лица, сжимая большие кулаки, шатая этими кулаками перед собой, стряхивая свою обиду на злую судьбу. И морщился и плакал, не в силах так вот, сразу, успокоиться и отвердеть лицом, - стать таким, каким всегда бывал перед чужими людьми.
   Софья отвела глаза, медленно опустила голову. Велела деду Карпу:
   - Подайте, дедусь, ему воды холодной: пусть выльет на себя.
   Прошептала в сторону брата веско и коротко:
   - Алексей, сделаю. Всё будет тебе, не горюй. Подожди, справлюсь только, от работы голову подниму.
   Хозяйничая среди своего невиданно щедрого урожая репы и капусты, она ворочала, ворочала так и этак мысли. А на следующий день, бросив бесконечные хлопоты, которым всё равно не было конца, ушла в село и долго говорила там с одной девушкой, и с роднёй этой девушки. Скоро начинался пост, а задуманное дело не терпело отлагательств. А ещё через день привела молодую селянку за руку, ввела в дом и поставила перед Алексеем. А сама отодвинулась и смотрела, как её большой брат пошёл пятнами, задышал неровно; осторожно посунулся навстречу девице, стоявшей где-то среди вечной
   слепой тьмы перед ним. И ощутив близость женского тела, он остановился, боязливо развёл оробевшие руки, нащупал мягкие предплечья девушки, прошёлся пальцами до её локтей, ниже, взял её ладони, потянул их к своему лицу.
   Девка задрожала, боялась поднять глаза на Алексея, как будто он мог видеть её робкие глаза. Повернув голову, как голубица, мельком испуганно зыркнула на Софью.
   И Софья поняла, что девушка боится. Но не Алексея боится, а саму себя, и что она согласна, но не ведает, как поступить, как не уронить себя, и не испугать, не обидеть увечного...
   Софья степенно подсказала:
   - Алексей, имя-то хоть спроси! Словно нехристь!
   Брат смутился, перестал трепетать ноздрями над гостьей, отступил на шаг, низко поклонился и глухо промолвил:
   - Как имя твоё... красавица?
   И это: "Красавица?" - прозвучало вопросом в сторону сестры.
   Софья отвечала со своего места:
   - Да, девушка красива, хороша очень. Мне на ваших деток смотреть. Нам убогую не надо, братец.
   И столько простоты и задушевности было в её голосе, что Алексей поверил: нет, сестра не врёт, не лукавит!
   И обрадовался.
   Выслушал, как дрожащим голосочком гостья поведала, что зовут её Олекса, и чья она дочь, и из каких краёв привёз её отец, и какое рукоделие ей лучше всего удаётся, и сколько приданого приготовила она, а сколько дадут за ней.
   При словах о приданом Алексей чуть погрустнел, но так, только на один миг, и только потому, что представил девичий короб, полный нарядов, и подумал, что не будет видеть, что это за наряды и какова в них Олекса?
   Но тут же отогнал эти мысли. И робко улыбнулся в сторону гостьи, стараясь вспомнить, как это делал когда-то перед красивыми девушками. И попросил у сестры разрешения присесть с Олексой, перемолвиться словечком с глазу на глаз.
   Софья, внимательно наблюдавшая их встречу, разрешила. Выходя за порог, сказала:
   - Братец, с девушкой по хорошему, чтобы не было стыдно мне
   перед гостьей. Олекса почтенных людей дочка, и ты честных отца-матери сын. А ты не бойся его, Олексочка, он обидеть тебя не посмеет, он хороший человек. - И ушла, затворила за собой дверь.
   Она принялась за дела и вспоминала, как дёргались ноздри слепого, не замечавшего, что водит лицом вокруг девушки. А Олекса зарделась, и тоже едва заметно потянула воздух на себя.
   "Снюхались! - отметила довольная премудрая Софья, - не может быть, чтобы я ошиблась. Нет, не ошиблась - понравились.
   Она Алексею пара - в самый раз! Нежнокожая, статная, круглозадая, крепкая. А что рыжая - ну, так братец мой волосом не светлый, авось, детки в него получатся? А даже если и рыжие? Мальчишкам не так важно. А девки? Были бы здоровы - пристроим и девок. Когда то ещё будет, и будет ли?"
   И была рада за брата, представляя, что сейчас он сидит у тёплого бока огненно-рыжей Олексы и, наверное, осторожно трогает трепетную девку, а та замирает с непривычки. И скоро отойдут братовнины слёзы и тоска.
   Девушке с ним должно быть хорошо: а то здешние сельские
   задразнили рыжую. Как заневестилась, шагу не давали ступить. Особенно донимали мальчишки-выростки, испортили бы сироту гуртом, и взять с них нечего по малолетству. Да и некому защищать: отец умер, мачеха при смерти, родня у этих людей далеко, на землях, перешедших к московитам. Олекса говорила, что в её родных краях все волосом рыжие, и о рыжих не складывают обидные припевки. Она - молодец! От вредников научилась отчаянно отбиваться. Не обозлилась, с людьми приветлива и добра. А что плетут про рыжих - всё наговоры. Будто мало от других людей всякой масти зла, и кривды, и предательства?
  
   Алексей её в обиду не даст!
   ***
   Софья всегда любила летние рассветы. Она успевала вставать первой, когда только-только начинает светлеть небо на восходе. В этот час мир приоткрывает сонные глаза, а лик земли весь влажный от утренней росы. И этот свежий новый мир принадлежал ей, и она не хотела делить его ни с кем. И каждый раз заново переживала пробуждение трав, деревьев, пташек, мелких крылатых и ползучих тварей, радовалась, наблюдая, как они расстаются с сонной дрёмой и нетерпеливо трепещут в ожидании новой встречи с благостью солнца. И душа её ликовала, чувствуя радостную силу, щедро наполнявшую здоровое молодое тело.
   Ясным утром, стараясь не спугнуть утреннюю тишину, Софья подцепила на коромысло ведёрки и пошла, осторожно ступая по тропинке в густой траве.
   Неспешным был её шаг, в голове кружились лёгким хороводом девичьи думы. Впрочем, после восхода солнца эти думы всегда улетучивались, не умея ужиться с заботами хлопотливого дня.
   Но сейчас - её время.
   Лёгкой пушинкой, сорвавшейся с головы нежного дьмуховца*, идёт-плывёт Софья над росистой травой. Сам Ветродуйко бережно несёт белую пушинку Софью, и шепчет, и обещает доставить к реке, и уговаривает подождать его на берегу. А тем временем Ветродуйко намерен сбегать за край земли, и оттуда он прикатит Огненное Коло - солнце - к великой радости Софьи и всего белого света...
   Она спустилась к реке, и уже на берегу увидела, что чуть поодаль по пологому склону человек сводит к воде лошадь. Это со стороны луга повадился приходить сюда в ранний час юный Миколай.
   Софья заметила, как сильно парень вытянулся за последнюю зиму, раздался в плечах, над верхней губой огрубели волоски, а густые брови двумя крыльями раскинулись от переносицы к вискам.
   Он шёл, широко ставя босые ступни, мягко пружиня на крепких ногах, - он был красив, этот Миколай, и подходил всё ближе, ближе к тому месту, где склонилась над водой Софья. А девушка не спешила наполнить ведро; разгоняла рукой ряску и мелких плотиц, хоть не в них вовсе дело: ряска не мешала поливать капустную рассаду.
   Миколай остановился. Каурый конь рядом с хозяином тихо фыркал и кивал головой.
   Софья увидела совсем близко торс парня: чуть тронутый загаром, не успевший потемнеть, как лицо и шея, на летнем солнце. Плоский бугорок мышц на животе выделялся, очерченный с двух сторон двумя западинками. Западинки вели ниже: под шнурок мягких выношенных, нешироких ноговиц.
   Девушка почувствовала солнечный хмель в своей крови. Она с удивлением подумала, что рада этому. Рада видеть Миколу... И, пожалуй, стоит в пятницу в полночь загадать на гребешок: что ждёт её этой осенью?..
   Она повела глазами в сторону румяного макового шара, просвечивавшего сквозь заросли вербы на другом берегу. И вспомнила рыжую жену брата, которая не раз норовила прошмыгнуть мимо с такого же цвета пунцовыми искусанными губами, с полыхающими щеками, с глазами блестящими, в которых не успело затухнуть ярилово пламя. Как ни прятала Олекса этот огонь под опущенными ресницами, каждый, заставший её в такую минуту, не сомневался, что молодка только-только отлепилась от счастливого слепого Алексея и, небось, под животом её не высох ещё обильный мужской след....
   Софья подумала, что и ей пора бы вот так...
   И впервые в своей жизни прямо, не исподтишка, глянула на парня в упор. Мысль, что он моложе её на целых два лета, придала смелости.
   А может, женщина начала просыпаться в ней?
  
   Миколай встретил и принял этот взгляд.
   Он по-прежнему стоял, развернув плечи и литой молодой торс, слегка выпятив грудь.
   Он был не только красив, этот парень, он был крепок, и вся его стать красноречиво говорила: "Смотри, девушка, смотри внимательно: я пришёл, потому что пришла пора...". Только кадык парня дрогнул, порозовели щёки и запылали уши... А, может, виновато жаркое солнце? Выпутавшись из ветвей лениво цеплявшихся верб, солнце всплыло в небо и засветило Миколаю прямо в лицо...
   ***
   Раннее утро щедро расплескало вокруг хорунжего душистую свежесть. Волнами накатывали и били в нос запахи цветущей буйно-зелёной земли, обкошенные делянки сладко пахли свежим сеном.
   Яков вдруг решил, что ему некуда торопиться.
   Съехал с дороги на луговую тропу, направил коня к реке. Его вороной, переступая не спеша, тянулся губами к сочному росистому клеверу, а хорунжий не понукал, не торопил.
   Хорошо будет сейчас окунуться в ласковую тёплую воду и затем отдохнуть часок-другой на берегу, преклонив уставшую голову на седло в тени полусонных ракит.
   Навстречу по склону в такую-то рань медленно поднималась девушка с коромыслом. Летнее солнце не успело взобраться высоко и яркими лучами било в спину девушки. Казалось, она идёт в жарком сиянии. Снопы солнечных лучей на краткий миг полыхнули над её плечами как два невиданных ослепительно-белых крыла.
   "Ого!" - подумал Яков Полоз, прищурившись, не в силах отвести взор.
   Его так поразили лучи-крылья вокруг девушки, что он невольно натянул поводья и теперь глазел на то, как лукавое солнце высветило молодое тело сквозь тонкий лён. Плавные линии длинных стройных ног сходились книзу: девушка шла, аккуратно ставя ступни на мураву. Верхняя юбка понёва, высоко подвёрнутая и подоткнутая за пояс, не позволила солнцу высветить то место, где сходятся ноги.
   "Вот досада! А, впрочем..." - пялился на хуторянку Яков, узнав в ней Софью Песоцкую. Но так и не додумал свою мысль, любуясь легконогим видением, представшим ему в лучах утренней зари:
   "Ух, станом как ровна: идёт грудью вперёд, гладко ступает - груди высоки, не качнутся, и чуть набухли под холстиной и выпирают две ягоды... Х-х-х!...
   Эй, эй, эй! Хорунжий! Не за тем ехал! Что тебе с неё? Впервые бабу видишь? Дрянь, дрянь, дрянь!"
   И Яков, вдруг разозлившись, прошипел коротко и поспешил прочь, расхотев купаться в этом месте. Потому что здесь скользит по волнам душистого утреннего марева девушка-белокрылка...
   И, нахлёстывая коня, думал, что баб создал Господь лишь для того, чтобы наполнить жизнь мужчин ненужными тяготами, недомолвками и обманом.
   ...А в лугах цвела пахучая кипрень-трава, которую невесты собирают тайно от подружек в надежде присушить милого.
  
  
   Забава
  
   Князь-державца отбыл из Речицы в Овручские земли.
   В Верхнем замке осталась немногочисленная стража - казаки из отряда князя Семёна. Днём они отправлялись в дозор вдоль правого берега Днепра, вечерами же сушили отсыревшие накидки-барвицы, играли в кости и бражничали.
   Мелкий дождь вот уж который день сеялся на дворы мещан, и в нудном дожде глохли, тонули все звуки. Лишь звон медного била в крепости время от времени разрывал тишину поздней тоскливой осени.
   Наступающий вечер грозился стать бесконечно долгим. Неведомая сила тянула Якова в Озерцы - заглянуть к слепому хозяину Алексею.
   Он решил, что не мешает проведать княжича Михайло. Если Голуб спросит - ответ будет готов. И Яков явился в дом Песоцкого.
   Михайло был весел: мальца здесь хорошо смотрели. Свесившись с лавы вниз, княжич дразнил пояском троих резвых котят. За шумной забавой наблюдали, каждая со своей стороны, пёстрая кошка и Олекса; хозяин Алексей плёл рыбацкие снасти.
   Полоз с удивлением уставился на того, кого знал богатырём: Алексей раздобрел, стал бел лицом, нетороплив, но, видно по всему, счастлив рядом со своей сочной улыбчивой бабой.
   Разговаривать не хотелось.
   Яков узнал, что Софьюшка выпросилась на вечеринку, - так сказала Олекса, - и поспешил откланяться. В рыхлых мокрых сумерках потащился обратно в город.
   Очутившись в узких посадских улочках, зажатых с двух сторон тёмно-серыми от сырости замётами, среди сонных домов с закрытыми наглухо оконцами, хорунжий затосковал о воле. Затосковал о стремительном беге быстроногого вороного с горячими боками, летящего навстречу румяной заре, узкой лентой натянувшейся между бескрайним небом и раздольной степью. Заскучал о хрустком запахе утренних заморозков, о пахучих смолистых дымах казацкого вольного стана, что курятся над кострами каждого десятка.
   Не зная, чем занять себя, Полоз потащился в медовую корчму.
   Уже в сенях стало понятно, что молодёжь хорошо проводит
   вечерок и никого из посторонних здесь не ждут. Парни вскладчину снимали самую большую в посаде корчму на субботу, и семейные местичи не мешали, не заглядывали, гостевали в малых придорожных шинках.
  
   Хозяин, выскочивший гостю навстречу, не спешил пропустить внутрь, виновато оправдывался:
   - Пане Яков, до чего хороший выводок! Сколько себя помню - другие, бывало, беспокойны и бестолковы: шныряют во двор - со двора, шумят, толкутся, как комары. А эти так хорошо забавляются: на удивление хорошо, посмотреть приятно!
   - Моё дело - сторона, - пообещал Полоз и, чтобы остались довольны все, приказал корчмарю подать квас или пиво.
   Хитрый корчмарь, кивая головой, плеснул в кухоли пиво, разнёс. Подал мелких сухих коржей.
   Молодёжь обрадовалась угощению.
   А Яков, отказавшись от своей кружки, чувствуя угретость и сухость просторной хаты, расстегнул кафтан, присел в углу, куда не доставал свет от лучника, рядом с корчмарём и прислужником. Значит, было очень весело, раз батрак не убрался спать.
  
   В зыбком пятне тёплого жёлтого света, между столом и сдвинутыми на сторону лавками, хихикали, вертелись и перешёптывались принарядившиеся местные девушки. Из-под ресниц ревниво оценивали друг друга. Поправляли гривны на шее, так раскладывая по груди пальчики, чтобы все заметили новёхонькое тонкое колечко, этой осенью купленное-припасённое заботливой роднёй для заневестившейся девчонки. У самых бедных колечко было тёмное, плетёное из конского волоса. Ребята кучковались отдельно, косились на подружек; кое-кто в их долговязом нестройном гурте уже научился разворачивать плечи, держать грудь колесом.
   Приглашённый мальчишка-выросток не играл на своих гуслицах, танцы отложили на потом. Сговаривались о новой забаве.
   И вот затеяли игру в Старицу.
   Темноволосый парень, которого Полоз раньше не видел, с готовностью вызвался играть Старца. И потребовал в Старицы Софью Песоцкую. По тому, как весело шевельнулись остальные, Яков понял - парень на девушку положил глаз.
   Они стали друг напротив друга, а за спиной Софьи сгрудились
   озорные песенники.
   Играли, действительно, мастерски: Яков засмотрелся.
   Выпроводив Старца, молодка Софья - завела:
   - Ой, далеко ли отъехал мой Старец?
   - Далеко, далеко, - пели девушки, и парни не ленились лихо
   гикать и присвистывать, - едет он по Холмечи!
   - Выйду я на улицу, - отвечала Софья, повернувшись так, что крутнулась юбка.- Ой, далеко ли мой Старец?
   - Очень, очень далеко, едет он по Любечи! - залихватски подхватывали песенники.
   - Ну, неплохо бы подмигнуть казаку, - заявила лукавая жёнка Старца, вытянула девушку, подмигнула ей и расцеловалась.
   - Казаку подмигнуть, казаку! - возмутились ребята. Но Софья отмахнулась от них.
   Пропели песенники про то, как доехал Старец с остановками до самого Киева, а потом повернул обратно. И с его приближением Старица, успев хорошенько повеселиться, принялась прятать подарки. Но потеха началась, когда прибыл её Старец. Среди песенников нашлись мастера на всякие штуки: вот захрапела дохлая кляча у ворот, вот открыл скрипучую дверь хозяин - старый пердун, - вот он шаркал и кашлял, дёргал задом и наступил коту на хвост.
   И чернявому парню пришлось всё это показывать.
   Когда он приступился с допросом к жене-Старице, разрумянившаяся Софья едва стояла на ногах от хохота. Вчерашние выростки за её спиной заливались смехом.
   - Почему на телушке надето новое ожерелье? - спросил Старец, - а в ступу, я вижу, засунуты красные ботиночки?
   - И откуда серьги, моя драгоценная малженка*? - парень, скособочившись, снизу вверх посмотрел на уши Софьи и пошёл от неё, пятясь задом, и разглядывал дивные серьги, ниспадавшие якобы вниз и тянувшиеся даже по земле.
   Новый лукавый ответ Старицы ему не понравился. Муженёк, словно бык, стал загребать ногами: пора погоняться за девушкой.
   Но Софья была начеку.
   Подобрав юбочку и мелькнув проворными стройными ножками, ловко вскочила на лаву, с неё - на другую. Обманула парня, рванувшегося вокруг стола вдогонку за ней, и спряталась за спины парней и девчат. Парню ничего не осталось, как юлить перед песенниками и умасливать всех обещаниями.
   - Чего тебе, старичина? - спросили парни Старца, не спеша расступиться перед ним.
   - Ржавую саблю достал я из ножен! - заявил им находчивый
   Старец, сделав движение, от которого весело заржали ребята и закраснелись девушки:
   - Пустите к женушке скорей, а не то придётся убрать саблю обратно в ножны, и вряд ли получится достать её снова!
   Старца пропустили.
   И Софья, спасаясь от погони, расшалившаяся, с криком метнулась прочь.
   Проворный парень дотянулся до неё, но не удержал - Софья вырвалась. Парень оступился; споткнулась и Песоцкая, и пыталась было удержать равновесие, но стала падать с составленных скамеек вниз, рискуя разбить голову о резные ножки стола.
  
   - А!!! - зашлись все в испуге.
  
   Яков молнией метнулся на пол, принял в выставленные руки переломившуюся в пояснице Софью Песоцкую, услышав даже, как клацнули её зубы.
   Она оказалась легка для него.
   Яков быстро поставил девушку на ноги, и они бросились прочь друг от друга, поражённые: Софья - испугом от внезапного падения, а Яков Полоз - оттого, что услышал, как проговорил кто-то в толпе:
   - Ой, дядька успел, ловко подхватил!
  
   Хорунжий выбежал из корчмы.
   Сделал круг по посаду, прежде чем пришёл в себя.
   Слово "дядька", сказанное девушкой из весёлого гурта, полыхало на лице, как след от затрещины. Среди казаков Яков привык
   слыть удальцом, и до сих пор не задумывался, каким кажется этим
   молодым, успевшим подрасти, пока он, Полоз, трясясь на конском хребте, метался по землям Полесья да по черкасским степям:
   "Дядька!"
  
   Он спустился к Днепру.
   Сверху из темноты окликнул стражник, бдевший в восходней замковой башне, стоявшей со стороны пристани. Хорунжий отозвался. Слонялся среди коновязей торгового места, разъезжаясь ногами по жидкой грязи и чертыхаясь. Взошёл на скользкие мостки, под которыми дремали на смолисто-чёрной, словно густой и вязкой, воде челны и большие байдаки, укрытые рогожами.
   От могучей реки тянуло стылым холодом близкой зимы.
   Яков зябко поёжился, поднял глаза, пытаясь высмотреть что-нибудь за Днепром, и в который раз думал о том, что никогда не привыкнет к ночным кошмарам этого места. Часто в темноте он поднимался в сторожевую башню, пытался разглядеть Заднепровские дали, хорошо обозримые с высокого берега днём, и не мог отогнать мысль о том, что Бог поставил крепость Речицу на самом краю мира.
   Туманными беззвёздными ночами, которые так часты в болотистом краю, можно было не столько узреть, сколько почувствовать крутизну почти отвесного склона, уходящего вниз.
   Но дальше...
   Дальше, сколько ни напрягай глаза, не было ничего.
   Словно волот-богатырь исполинским мечом отрезал землю прямо под стенами крепости, сказав людишкам: 'Будет, довольно с вас и этого!'
   И чернота - плотная, осязаемая, - чернота без конца и края, чуть курившаяся вокруг башен сырым серебряным туманом, заполняла собою весь мир. А откромсанный кусок земли чудом стоял на краю бездны, пред лицом молчаливо-равнодушной пустоты и небытия.
   И тогда Полоз начинал думать о скорой смерти как о неизбежности. Стискивал зубы, метался в бревенчатом срубе, вдруг делавшемся тесным, словно гроб, и обречённо бил кулаками по стенам, ещё хранившим свежий смолистый дух. Собственная жизнь казалась ему ничтожной и бесцельной. И он давал себе слово никогда
   не подниматься в восходнюю башню тёмными осенними ночами.
   Впервые Полоз подумал о том, что пустоту можно заполнить.
   Да, пустота отодвинется, отступит непременно, если перестать глядеть сквозь неё. Есть теперь кое-что другое: широко распахнутые
   голубые глаза девушки, свалившейся ему прямо в руки...
   ***
   На следующий день напрасно парень надевал лучшую рубаху. Напрасно счастливо вздохнула мать, подавая повзрослевшему сыну дорогой узорчатый пояс, ждавший своего часа на самом дне короба:
   Софьи не было на вечеринке.
  
   Рано утром на хутор Озерцы прискакал человек из крепости, заезжал на просторный двор, балагурил со всеми, просил испить водицы. Заводил окольные разговоры о том, что, мол, неподалёку живёт сокол, летает высоко, видит далеко, разглядел молодую голубку. Не подскажут ли добрые люди, где живёт та голубка?
   Софью заставили выйти, поднести воды всаднику. Всадник не столько пил воду, сколько шутил с разволновавшейся девушкой. Что она отвечала, и как ковш снова вернулся к ней в руки, Софья не помнила. Возвращалась в дом с полыхающими щеками, чувствуя на себе словно какую-то липкость от жарких взглядов незнакомого весёлого и, видно, распутного казака. Брат узнал приезжего по голосу, называл всадника Левоном Репешко. Через этого Левона дали знать про приход сватов, намекнув, кого ждать. И Софья видела, как в доме и во дворе всё пришло в движение, всё ожило, люди мельтешили, занятые радостной предпраздничной суетой, и лица у всех светились от счастливого ожидания.
   Ближе к вечеру явился 'князь-жених', он же сокол, Яков Полоз. Старшим сватом был князь-боярин Дубенецкий, - из древнего, почтенного, хоть и обнищавшего рода. И все знали, что, если бы не в отьезде, на месте Дубенецкого был бы Сам.
   Яков выхватил у всех из-под носа эту девушку!
   Речицкие парни, особенно тот, чернобровый, глазом моргнуть не успели - свадьбу сыграли богатую, шумную и, оставив молодую жену хозяйничать в новом доме, хорунжий Яков уехал за своим князем: на границах волости снова объявились татары.
  
  
   Двое
  
   Софья возвращалась от родни, с Озерецкого хутора в город. Дед Карп сопровождал её. Молодая Полозовна передумала ехать, шла краем дороги, чуть отстав от медленно ступающей лошадки, запряжённой в возок, и старик сначала озирался на внучку, а потом задремал, сцепив узловатые пальцы, державшие вожжи.
   Она собралась первым делом направиться в церковь, и значит, лучше пройти пешком эти три мили. На ярмарку можно подъехать, а к службе полагается идти, чтобы не растряслись в дороге благочестивые мысли.
   Вот только Софья снова словила себя на том, что мысли у неё самые обыкновенные: почему кружит-петляет дорога, и что новые ботиночки великоваты. Успела подумать и о том, что повезло увидеть первых красногрудых снегирей, а это - к нежданной радости. Надо бы запарить красную клюкву и сварить густой кисель. Уж очень хочется киселя! И ещё вспомнила, как вчера на посиделках молодухи смеялись: будто на Софьином дворе долго возились и горланили коты. 'Кого котики накричат, Софьюшка? Колосовичка?' - приставали с вопросами. Отложив в сторону веретёна, шептались и перемигивались.
   Вот миновали последний поворот. Дорога выпрямилась, и впереди, за Ракитным оврагом, уже виднелось речицкое предместье.
   Дед Карп скоро свернул в сторону, проведать старого мельника. Софья пошла одна. Заметила, что сильно истоптан копытами коней свежий снег вокруг города. Видно, выезжали на луг все конные из городских караулов. Наверное, снова молодые парни рвутся выйти навстречу татарам.
   "Кто поведёт их? Князя Семёна Полозовича нет в крепости, и Яков в отъезде. Значит, пан Голуб?
   А будет ли среди них...- он? Говорили, он оставил хозяйство на
   чужих людей и подался в казаки..."
   И только успела подумать, как на дороге увидела всадника на кауром коне.
   Миколай.
   Тот самый.
   Остановился у мостка через овраг, поджидал.
   Софья подошла, поклонилась, затем едва заметно повела глазами: видит ли кто?
   - В седле останусь... - с грубоватой простотой ответил парень её мыслям.
   Да, так оно лучше. Чужие глаза видят порой то, чего нет.
   - Здравствуйте!
   - Здравствуй! - Миколай спешил. К чему задерживаться возле чужой жены?
   - Матушка моя померла...- сказал он тихо.
   Софья кивнула.
   - А сестёр и не было...
   Парень вытянул из-за пазухи маленький плотно свёрнутый узелок:
   - Ты сама Берегиня, ты чужое дитя бережешь, не сохранишь ли и моё родимое*?
   Софья молчала.
   Видела, как чуть-чуть подрагивают его яркие, чётко очерченные свежие губы под тонкой полоской чёрных усиков, недавно пробившихся из-под гладкой кожи.
   Отказать в такой просьбе воину - плохо, плохо, плохо. Не за что будет его душе крепче зацепиться на земле. А как принять?
   А откажет - сердце всё время будет ныть, что не пожалела казака. Ох, зачем он к ней? И почему - он?
   - Сохраню. - И приняла узелок.
   Но не смогла удержаться, всё ж она слишком молода, а молодость не в ладу с мудрым молчанием:
   - Девушке бы отдал...
   "За что ж ты так?!" - подумал парень, но без злости, отстранённо и устало, видя у своего стремени светло-невинную Софью, её ясные глаза, и чистый, и прямой внимательный взор.
   Он теперь смотрел повыше её головы, вдаль:
   - Девушку перехватили... - и, заметив, что у Софьи приоткрылись губы, предупреждая её слово, торопливой скороговоркой зашептал, изливая душу:
   - Девушка та была холодна, как Моровая панна*: в девичьи дни* со свечой не носилась. Я материнских советов слушал, я ждал - я
   отказа сильно боялся. Ждал её взгляда. А как дождался, и подняла она
   на меня ласковые очи, - чужой налетел, перехватил тот взгляд и её,
   девушку мою, прямо из рук...
   И выкрикнул, как выдавил через пережатый тоской кадык:
   - Будь здорова, Софья!
  
   Поставив жеребца на дыбы, развернулся, поскакал прочь. Встречный ветер сушил росу на его ресницах.
   ***
   "Вернувшись в речицкое наместничество, было мне чему удивиться: Яков Полоз женился. Свадьбу ладили в моё отсутствие, тоже неспроста: словно хорунжий хотел скрыть этот брак. Заметив моё удивление, Голуб уклончиво отвечал, что негоже ему влезать в дела молодых парней. Из этого я заключил, что Железный Яков увёл у кого-то девушку. Был бы на месте Якова его приятель, Левон Репешко, - казак любвеобильный и отчаянный, - я бы не удивился. Но от Полоза я такого не ожидал".
   - Девушку без сговора* брал? Правда ли это? - спросил я своего хорунжего.
   - Я - лучше! - ответил Яков.
  
   "Меня удивило не то, что ты сказал, а то, как сказал.
   Нет, Яков, это не твой холодный расчетливый ум говорит,- это сквозь хрипоту, сквозь луженую глотку прорвалось и крикнуло сердце. Что-то меняется в тебе, Змей-Полоз? Чувствуешь ли, нет?"
   - Твоё дело. Только помнишь, что бывает, когда на кобылицу, не объездив, как следует, надевают седло?
   "Ты метнул на меня желтым взглядом, но возразить не посмел. И отшутиться не пытался. Вот даже как?
   Интересно, какова же собой хуторянка, что так сжала твоё сердце, мой лучший, мой славный хорунжий?"
   - Я хорошо объезжаю кобылиц, - процедил Яков. - Я лучше всех объезжаю кобылиц! Пан должен знать!
   "Ты хотел уехать, но я не позволил:
   - Слушай, хорунжий, - сказал я, повелевая Полозу оставаться рядом,- из четверых новичков под твою руку ставлю одного. Намедни сам проверял парней, он троих стоит. Зорок, Небесного Всадника* нашел сразу, и меткий стрелок. Только молод очень, но это, сам знаешь, пройдёт. Остальные ребята пусть хоть сколько ещё в городских караулах потолкутся, подрастут. Эй, Голуб! Нового казака, как его там, кличь сюда!
   На кауром коне к нам подъехал юный чернобровый Миколай.
   Ого!
   Показалось мне, вы друг перед другом совершите немало славных дел!
   А может, я лишусь одного хорошего воина?
   А может, двоих?
  
   - Яков, братец! - я впервые так называю хорунжего и вижу перед собой желто-зелёные пристальные, с хищным прищуром, глаза. Неподвижно застывшие в суровой покорности глаза воина, привыкшего подчиняться:
   - Яша, у меня каждый добрый казак на счету. Пограничью люди
   нужны, Полоз!
   И я оттолкнул тебя, и ты отодвинулся, и перевёл дух, спеша скрыться от князя твоего и от княжеской ласки".
   ***
   Полозовы рыскуны объезжали границы волости, пробираясь порой такими звериными тропами, на которых боялись вовсе не татарина, но рысь, которая, метнувшись с дерева, рвёт спину и шею страшными когтями в стремлении защитить нору с котятами от грозных пришельцев. Опасались веприху, способную клыками молниеносно вспороть брюхо лошади, и поддеть лычом, и топтать всадника, если только ей покажется, что люди пришли сюда за её выводком.
   Рыскуны тихо двигались, ведомые человеком из лесников, тайнооглядом, глаза и уши которого были куплены и служили князю Семёну, собирая вдоль брагинской дикой дороги всё, стоящее внимания.
   Яков ехал впереди. Свежий снег только-только прикрыл унылую землю, дремучие сырые заросли чернели на белом, дальние дали раскрылись, но и воины разъезда любому видны издалека.
   "Выпал бы глубокий снег, - думал хорунжий, - татары бы отошли. Они сугробов не любят. Да и кому воюется по глубокому снегу?
   Впервые хотелось быстрее завершить этот объезд и вернуться. Слова князя зацепили. Вспомнил первую брачную ночь, Софью.
   Он едва дождался, пока молодая жена снимет с него сапоги. Схватил её, мял, но в темноте вдруг ощутил: с ней что-то происходит, затаила дыхание, что ли? Яков ткнулся губами ей в лицо, и понял, что она плачет, и дрожит вовсе не от предвкушения. И эти мелкие боязливые касания её рук вовсе не ласки, а робкая попытка остановить его...
   У Якова запылали уши, горький промах заставил закусить губу.
   "Сволочь! Я сволочь! Пекельник*! Девушку ведь держал! Она, небось, вспоминала этого осторожного юнца, Миколу, который облизывался на неё, и думала...
   А-а-а!
   Конь под Яковом стал беспокоен, но хорунжему не до того...
   "Хорошо хоть, хватило розумения сдержаться, не накинуться, как на добычу... Кажется, успокоил, когда пообещал один раз, и всё... И не трогать тебя две ночи...
   Софья! Хочу к тебе, Софья!
   Хочу ещё раз всё сначала и по-другому, так, как ты мне нашепчешь. Ведь ты нашепчешь мне, Софья? Губы твои сладки и пугливы, но ненадолго. Руки твои осторожны, но я подскажу им, что делать. Софьюшка, я заслужу, горлица моя нежная! Ты позабудешь про всё на свете, ты будешь охать, как, бывало, бабёнки... Нет, ты не будешь такая, как они, затёртые, разбитные... Тебя и сравнить нельзя с ними, невозможно сравнить, настолько ты выше. Это я дотянусь до тебя, моя Белокрылка. Получится! Не может быть, чтобы не получилось! Я лучше всех объезжаю кобылиц!
   Я сказал!"
   ***
   Софья вспоминала.
   Она вспоминала, как неожиданно переменилась её жизнь. Ей казалось, что её украли, отняли у самой себя, передали с рук на руки как добычу. Нет, словно в уплату за что-то: Ей ли не знать,
   за что? Она не посмела возражать, видела: все в семье безмолвно рассчитывали на её согласие.
   Бабы с хутора осторожно заглядывали в глаза, готовые сочувственно подпереть щеку рукой - девушку-шляхтянку выдали замуж без сговора! Но вслух говорить боялись - слишком горда была Софья, и слишком заметным был жених, правая рука державцы речицкого.
   И вот ещё что: странная молва ходила следом за хорунжим -
   будто он дружит с нечистой силой? Будто воюет не одной только своей удалью? С чего бы это однажды местичи, выбравшиеся на охоту, божились, что встретили Якова Полоза во главе казацкого разъезда на брагинской дороге, а паромщики из Горваля - крепости пана Богдана Шелухи, - доказывали: в тот же день везли хорунжего с казаками через Березину? И, не побоявшись святой недельки, мужичины сцепились тогда в шинке биться, доказывая каждый свою правоту.
   ...А речицкие молодки, её детские подружки, щебечут, что Софьюшке повезло: князь ценит хорунжего и, небось, Софья заживёт за ним.
   Сразу после свадьбы он повёл её на торжище к днепровской пристани. Мужчины подходили к её человеку, у всех было к нему дело. Он подолгу разговаривал с каждым, а Софья стояла чуть позади, молча, внимательно слушала и осторожно, из-под ресниц, разглядывала своего мужа.
   Выспавшийся, высидевшийся за несколько дней свадебных гуляний, сытый, он помолодел, свежевыбритое лицо разгладилось.
   Да, пожалуй, ему нелегко, и груз забот давит хорунжего, и потому все думают, что он старше годами. Софья удивилась, когда узнала, что жених только на десять лет старше. Она думала, что сватается суровый воин.
   Теперь она смотрела снизу вверх - была ниже мужа, - и осторожные, робкие чувства искали дорогу к её сердцу.
   Ей начинал нравиться этот мужчина. У Якова в разговоре аккуратно открывался небольшой рот, не разъезжался широко, и между приподымавшихся твёрдых губ виднелись ровной подковой крепкие зубы.
   Софья впервые подумала, что согласна почувствовать снова этот мужской рот рядом со своими губами, и вдохнуть его воздух... Мысль была непривычная, Софья почувствовала тепло в груди, замерев, прислушивалась к себе, новой:
   Она сравнивала Якова с другими.
   Да, пожалуй, его можно любить: плечист, с гордо посаженной головой, с длинными могучими руками. Ноги не кривы, как у многих - слишком рано сажают здешних мальчиков на коней. И крепок его хребет...
   Софья вздрогнула.
   Ей пришлось вытерпеть тяжесть его твёрдого тела, непреклонного в стремлении скорее завладеть ею... Этот мужчина оставался чужим: слишком стремительным было сватовство...
   Она подумала, что сегодня снова будет его ночь, и ей надо быть готовой и смириться.
   "Он мой муж, - повторяла про себя Софья, - Это мой муж. Муж мой"
   Слова не добавляли ничего к памяти тела. К тому, что он сделал с ней в первую ночь: страшно, безысходно, неумолимо. Он силой развёл её ноги своими твёрдыми коленями так, что Софья ужаснулась. Руки его были смелы, а она не решалась защищаться... Ей показалось: она задохнётся от обиды, от рыданий, душивших и готовых прорваться.
   Он почувствовал слёзы на её щеках... Вот тогда тело его вдруг перестало быть тяжким пленом для Софьи. Жесткой ладонью он медленно огладил её щеку, дальше по шее, вниз, по груди, по животу, ниже... Страх Софьи сменился новым волнением, и она не знала, лучше ли ей оттого? Почему он не даст ей время? Почему это должно случиться прямо сейчас?..
   Он отвалился.
   Слышен был стук могучего сердца, волосатая грудь вздымалась.
   - Куда? - сказал ей, когда она попыталась встать, чтобы привести в порядок своё тело и душу... - Сына подари мне, милая!
   Подаришь? Со-о-офья!!! - словно прошипел... И схватил её в охапку, как драгоценную добычу, с которой не расстанется ни за что,
   заключил в кольцо рук, закинул ногу, распластавшись, приникнув-
   прилепившись к ней всем телом, - уснул...
   Жарок плен его объятий, тяжек плен!
   Но, - кто знает? - наверное, в первую ночь только объятия и примирили её с Яковом. Почувствовала - этот мужчина будет жаден до неё.
   И терпела, ожидая, что сон его сделается глубоким и Яков отвалится в сторону. Несколько раз за ночь, сквозь дрёму, чуткую оттого, что лежит теперь не одна, Софья чувствовала, как он, расслабив руки, вдруг просыпается, вздрагивает, быстро хватает её
   в охапку и, успокоенный, проваливается снова...
  
   ...Софья опустила ресницы.
   Почти все её ровесницы замужем. Носятся с первенцами на руках, собирая на себя взгляды мужчин, сокочут, сгрудившись по трое-четверо, и выглядят такими счастливыми!
   И, значит, всё ещё возможно... Софья постарается...
   :А Яков Полоз обговорил очередную заботу со старым князем Голубом и вдруг сорвался с места.
   Софья растерялась - как же так?
   Муж забыл о ней?!
   Фёдор Голуб, благо, быстро сообразил и гукнул вслед:
   - Хорунжий!
   Яков озабоченно оглянулся, смотрел Сивому в лицо.
   Он даже не понял:
   - Что-то ещё желает молвить пан Голуб?
   Нарядный Голуб, по-шляхецки вытянув перед собой прямую руку ладонью вверх, деликатно склонился перед молодой:
   - А я твою малженку украду, не дожидаясь масленой*! - и подмигнул юной Софье, у которой слёзы пробило из глаз от такой обиды.
   Яков рванулся обратно, к молодой жене и князю, который, спасибо мудрости его, молвил шутливо:
   - Ну, вот и напугал голубку! Не пугайся, детка, с мужем твоим связываться побоюсь, иди под его крыло... Пан Яков, береги красавицу!
   Полоз, пунцовый лицом, досадуя на себя, выхватил руку жены.
  
  
   Хорунжий
  
   Муж вернулся, как всегда, неожиданно: прискакал на взмыленном коне.
   Он спешил.
   Стосковался.
   И жена обрадовалась: это чувствовалось по свету её спокойных глаз.
   Якову опять показалось, что за спиной жены реют снежно-белые крылья: такой светлой и торжественной стояла Софья перед ним. Он, дурак, рванулся к ней.
   - Муж мой имеет потребу в чистоте? Я приготовлю баню? - сказала Полозовна тем особым голосом, который берегла только для него и никогда не разговаривала такими нежными полувопросами с другими людьми. И Яков знал её секрет, и готов был на всё, лишь бы ещё и ещё слышать этот голос.
   Но сейчас отшатнулся, как от пощёчины. "Ах ты, женщина!" И тут же простил: Белокрылка верна себе! И принялся торопливо носить воду, не замечая, что с пустыми вёдрами пробегает путь до реки чуть ли не вприпрыжку, проговаривая про себя: "Муж твой потребу имеет, потребу имеет - великую-превеликую!"
   Потом, пока топилась баня, он наколол дров, сходил в кузню, взмахнул кувалдой к радости кузнеца, и, наконец, дождался: пришло время её великого служения. И она сумела так служить ему, что у Якова долго кружилась голова, а сердце сладко замирало. И отступала серость дней, стоило только вспомнить их встречу.
   А старый Карп, притащивший занозу, впившуюся ему под ноготь (к Софье все неслись с занозами), в досаде ушёл со двора, так и не дождавшись крепко, видно, занятой молодой хозяйки.
   ***
   Однажды, когда Белокрылка раскатывала сырное тесто
   на галушки, Яков взял кусок у неё со стола, повертел в пальцах, понюхал, вышел зачем-то во двор, и, вернувшись, расспросил жену: из чего оно сделано?
   На следующий день он потребовал опять галушек, часть теста утянул со стола, завернул в узелок. Сказал, что хочет проверить: долго ли будет храниться? Софья закрутила тесто в мокрую тряпицу, отложила, уверив его, что тесто полежит дня два, а вот дальше - надо посмотреть. У Якова что-то зрело в голове, он был задумчив и усмехался своим мыслям. Но для чего ему тесто - жене не говорил. А Софья была слишком горда, чтобы спрашивать. И, уезжая по княжескому зову, Яков забрал с собой не просто узелок - а, наверное, целых полпуда сырного теста. Когда прощался с Белокрылкой, сладко зажмурившись, ощупал всю напоследок, и пообещал по приезде рассказать что-то забавное.
   ***
   До князя Семёна давно доходили разговоры о небывалой смекалке Яши Полоза. Но то были слова. Часто ребята, привыкнув к командиру, начинают расхваливать его, а заодно и себя, славных героев. Но теперь князь убедился: ура майорату*, толкнувшему нищего младшего сына искать себе хлеба военным ремеслом!
   Яков распоряжался не просто умно, не просто быстро, - красиво. Люди слушались мановения его руки, не нуждаясь в словах. Цепкий глаз князя Семёна не пропустил, как новички терялись, но не потому, что не понимали выразительных жестов хорунжего, а оттого, что, открыв рты, в восхищении любовались своим поводырём.
   И было на что посмотреть.
   Яков вывел людей перед отяжелевшим татарским обозом с награбленной добычей. Обоз был где-то на расстоянии версты. Но хорунжий ещё далеко на подступах прекратил разговоры среди казаков. И люди у него были тверезы. Взмахами обеих рук, знаками,
   какие делают не все, но только хорошие полевые вои, Полоз приказал казакам разделиться. А потом пальцами показал, что будет делать каждый почт*, и в каком порядке: на кого зрить, а кого прикрывать. В полном молчании привычным жестом казаки весело подтвердили готовность. Вернулись Полозовы рыскуны. Доложили, что сняли неудачников-рыскунов татарских, проверявших путь впереди загона мурзы Хеджидды. И, значит, пора: татары сейчас поймут, что их дожидаются.
   Казаки вылетели на злых конях: сами злобные, стремительные, бесстрашные, уверенные в своей правде и превосходстве. Скалились, и рубили, вламывались в дрогнувшую массу татар, меньше всего готовых к такому вот нападению: не сзади, не со стороны - спереди!
   Видели все: и свои, и враги - на высоком вороном жеребце предводитель в синем кафтане поднял руку с саблей. Гикнул, повёл рукой - и рубятся справа! Вот он молнией раскрутил саблю, повернул голову, указал - и закипело в другой стороне. Визжали-захлёбывались татарские десятники, отдавая приказания растерявшимся конникам. Кое-как построили прикрытие для мурзы Хеджидды, в панике удиравшего назад по вытоптанной и разорённой дороге. За Хеджиддой развернулись остальные князьки, надеясь, что не сразу будет замечено их бегство. И всё татарское воинство скоро бросилось прочь, побросав богатую добычу, оружие и раненых. Крымчаки кричали в горячке боя: "Быстрее! Полоз-рус! Быстрее! Полоз-рус!" - словами сея ещё большую панику среди отчаянных татарских наездников. Обоз преградил им путь, и многие татары, порубленные казацкими саблями, сложили бритые головы рядом с награбленным добром.
   ***
   Семён Полозович и Голуб отстали от бравых десятков Якова Полоза, пропустив вперёд всадников и захваченный обоз с добычей.
   Осмотрительный хорунжий не носил синий кафтан, если рядом державца; тайну берёг по-прежнему ревностно. Сейчас Яков вёл казаков по старой разбитой и грязной дороге в обход и без того редких селений. Замыкали шествие Полозович и его доверенный князь Фёдор.
   И ещё пара молодых всадников с самострелами наизготовку по приказу хорунжего прикрывали тыл; их силуэты маячили сзади.
   Семён и Фёдор пустили коней рядом: давно не виделись, нужно было многое обсудить.
   - Теперь князь знает, с чего хохотали казаки?
   - Да, забавно! Татары кричат: "Полоз-русь", а слышится другое. Весело воюете, ребята!
   - Стараемся, князь! Яша шутит такие шутки! - рассказывал посвежевший Фёдор, и конь под ним поворачивался и игриво кивал головой, словно веселясь вместе с хозяином.
   - Знает ли пан, отчего загон Меркетки-бека не пошёл дальше Загалья на соединение с отрядом Хеджиды? Наш хорунжий устроил им потеху, татары от страха чуть не окочурились.
   - Хвались.
   - Он перед вылазкой велел молодым ребятам раскатать на щите готовое сырное тесто, замешанное с алеем*, и сам показал, как это делать. Хлопцы не могли понять: хорунжий им или татарам задумал наладить угощение? А он наделал из теста змей немалых, и змеи получились серые, потому что тесто подкрасили давленой черникой. Казаки, ворвавшись на стоянку с факелами, на всём скаку забросали склизкими гадами татар и умчались. Разметали кострища, подрубили шатры, потоптали, конечно, и исчезли в ночи как привидения. А татарские псы набросились на тесто, быстренько поглотали наших аспидов всех до одного, и следа не осталось!
   Потом проведчик, тот, кого ты велишь называть Бизун*, смеялся, пересказывая байки, сложенные татарами об этой ночи. У них получилось, будто Полоз-русак приказал змеям сделать засаду на деревьях. Больше всего крымчаков напугало то, что на гадов пошли войной собаки. А когда воюют звери со зверями, это значит, по-ихнему, начинается особая война - последняя. И многие решили вернуться к своим басурманским детям и жёнам, повидаться перед концом света.
   "Это ново!" - восхитился князь Семён. - Полоз, ты скоро перещеголяешь всех!" Сказал Фёдору Голубу:
   - А я думал: в чём причина? Не похоже на людей Меркети-бека, чтобы они остановились на полпути и без поживы повернули назад. Фёдор, похоже, наш Яша воюет не хуже князя Константина?
   - Да, точно! Та же хватка: один к одному. Только пан Константин Острожский*- великий гетман, и богат и родовит, а наш Полоз - всего лишь заплотный шляхтич. И, если позволит мне пан Семён ещё сказать: больше бы Литве таких удальцов!
   - Это правда, дружище. Но оглянись: может, Яковов не так уж мало? Великая Московия мнёт, не сомнёт нас, а ведь мы перед ней - что гусак перед коршуном. Лезут татары, но и от них отбиваемся. И я, и ты, чего скрывать, уже не так охотно хватаемся за саблю и ручницу - но на смену пришли удалец Полоз, и с ним воюют молодые. Мы выстоим. Надо, надо служить родной земле. И как ты когда-то говорил: надо ещё послужить красавицам?! А?! - и он лукаво толкнул Голуба. Фёдор смущённо ухмыльнулся.
  
  
   Зима
  
   Наступила ночь, которую мужчины встречают своим кругом: великая зимняя братчина*.
   Они пьют и радуются, что повезло дожить до этого застолья, на котором не заботятся о множестве угощений, достаточно лишь того, чтобы вдоволь было мяса, хлеба, квашеной с клюквой капусты - ядреной, хрустящей на зубах, - да весёлого хмельного. И счастье, если хозяин, убравший на эту ночь баб и детей из дома, вспомнит про солёные рыжики и мочёные яблоки, про квас, и сыры, и сухие колбасы, развешанные под самой крышей. Ну, а если не вспомнит - всё равно будет сыто и пьяно, и все будут гудеть полночи, и утро застанет их в самых разных местах: головой на столе, на лавах и под столом.
   Княжеская дружина собралась в крепости.
   В караулы выставили на эту ночь стариков и ребят-выростков. Семён Полозович велел менять стражу каждые три часа: слишком звонко скрипел снег, слишком драл ноздри холодный воздух и небывало колючими иглами цеплялись друг за друга в прозрачном небе частые звёзды.
   Проверять караулы вызвался въедливый князь Дубовецкий, пообещав, что никто не посмеет упиться на посту из солидарности с остальными местичами.
   Все отмечали великую братчину в кругу товарищей. Кожевники - отдельно, сницеры - отдельно; кузнецы, и слесари, и пушкари - сами по себе. И сами по себе - купцы, бортники, мясники, хлебопёки, солодовники, гончары, грабари, пастухи...
  
   Княжеские поплечники веселились.
   Полозович привечал особого гостя. От короля прибыл ксёндз Франциск и жил в Речице уже несколько дней, предаваясь душеспасительным беседам с паствой, немногочисленной в землях русинов. С левого берега к святому отцу приезжал незнакомый мелкий купчишка, говорили долго.
   Об этом Семёну докладывал Голуб.
   - Шпег*? - делился наместник мыслями с Фёдором Голубом.
   - И не сомневайся, Семёне! Уже не первого гостя с весны
   принимаешь.
   - Да, королю Жигимонту надо знать, что на границе делается, -
   горячился Семён. - Это понятно. Но за что мне, - мне! - не доверяет? Или мало сижу в седле? Или не на меня жалобу писал стародубский наместник Оболенский?
   Голуб кивнул:
   - Сашка Оболенский знает, что делает: уселся на отнятых землях, миролюб, воевать ленится. Надо же оправдаться перед Великим князем московским Василием, почему волость разорена?
   - Понятное дело: разорена, потому что гуляет по ней от Днепра до Сожа Сенька Полозов, а из Пропоеска выступает Федька Вишневецкий.
   - Да, Вишневецкий - муж неутомимый. Ратник! - хмыкнул Фёдор. - Послушать его, так он один-одинёшенек закрывает грудью всё Порубежье. Это какая широкая грудь должна быть у человека?
   Семён кивнул, злорадствуя.
   Вишневецкого не любил, хоть не раз приходилось договариваться о совместных набегах на отнятые Москвой земли. Слишком откровенно князь Вишневецкий посматривал в сторону Речицы, мечтая в своём Пропоеске об оживлённых днепровских торговых путях.
   - Что ни двор - свой Фёдор, - ответил поговоркой своим мыслям Семён.
   На этих землях пересеклись интересы нескольких Фёдоров: ставленника Московии, гомейского наместника Плещеева; наместника Чечерского и Пропоеского Фёдора Вишневецкого, удостоившегося, как когда-то Семён, королевского благоволения; а также Оболенского-младшего, тоже Фёдора, водившего рукой стародубского наместника Александра Оболенского.
  
   Полозович сменил свечу, горевшую в высоком бронзовом подсвечнике, доставленном, как утверждал купец, из богатого торгового города Флоренции. Гибкая лоза вырастала из гранёной подставки, тянулась вверх, густо завивала листья и затейливо распускалась тремя пышными цветками, в чашечки которых были вставлены три большие свечи. Семён третий день держал подсвечник при себе, поставцы с заправленными в них лучинами были задвинуты в тёмный угол и забыты. Князь жёг одну за другой восковые свечи, удивляя местных дворовых людей, уважавших горящее дерево и только дерево. А их господин даже не думал убирать новую светильню на полку.
   - Вот ведь как хорошо, друже Голуб, что и в Речице есть свой Фёдор! - сказал Семён, налюбовавшись на пламя, весело танцующее вокруг трёх фитилей, и чувствуя, что на душе посветлело, стало легко, празднично. - Без Фёдора нет крепости у любой крепости!
   Князья ещё посудачили о том, что апрельское письмо, доставленное из Москвы для короля Жигимонта, разожгло страсти вокруг речицкой волости. Великий князь Василий в письме передал жалобу стародубского наместника на нарушение условий мира и своевольство литовских панов. И Семёну было лестно, что Оболенский говорит сущую правду. В последнее время Полозович, у которого были свои интересы в этой войне, охотно и подолгу находился в хорошо укреплённой, с отменным арсеналом, крепости Речице, и лишь иногда отлучался то в Киев, то в старое своё имение Овруч.
   Но стояло за этим что-то ещё; наместник не раз думал о том, что не только возможность урвать в дерзких вылазках держит его здесь.
   Он странно привязался к этому месту: не богатому и не хлебному, топкому, дремучему, но дышавшему своей тайной свободой не меньше, чем бескрайние, открытые взору украинные степи, давшие пристанище беглым, отчаявшимся и отчаянным людям.
   - Знаешь, Фёдор, - признался Семён, - это место мне душу греет: здесь я дома. Странно, умом понимаю, что ведь Пограничье, и тяжко отмахиваться от врагов на две стороны, - но здесь я как будто становлюсь моложе.
   - Твой двойник Яша Полоз - удалец! - с особым смыслом вставил друг Сивый.
   - Что правда, то правда. Яша стычек ищет, горячий. Вот, глядя на него, и я молодею. Правда, Яша к московитам вылазки не любит, ему могилёвское направление - больная заноза. Узнай при случае, Фёдор, почему? Странно это. Но зато в сторону Чернобыля выезжает охотно, татар в страхе держит, это да.
   И потом, согласись, занятно сеять вокруг себя байки. Я потешался, когда Федька Вишневецкий пытался меня опоить и разведать: а правда ли, что я - волколак? Будто бы достался мне в родном Киеве секрет полоцкого князя-чародея или что-то в этом роде.
   - Ну-ну, - улыбнулся Фёдор. Он был единственным из гостей, кто хорошо помнил всё, что происходило на той лихой пирушке.
  
   Семёна позвали: от городских ворот явился караульный с донесением.
   Полозович вернулся весёлый.
   Деликатный Голуб решил напомнить ему о деле:
   - Будет ли князь Семён через пана Франциска просить короля нашего возместить расходы на строительство речицкой крепости?
   - Казна королевская пуста. Уже пытал об этом ксендза. А год назад, сам знаешь, выслужившись у Тавани*, я говорил с Жигимонтом о том, чтобы принял моих казаков на королевскую службу* для несения пограничного дозора. Согласись, тогда мы здорово попались с паном Кмитичем! Ох, и попались, вспомнить страшно!
   - Семён, я не думал, что переживу ту сечу, - вздохнул Голуб.
   - И я кое-какой обет дал, чтобы вернуться живым.
   Помнишь, Яков Полоз рвался с нами, предупредил меня, что татар может быть больше, чем ожидали, расхваливал своих казаков. Казаков его я взял, но самого Яшу оставил: приказал сидеть под боком у молодой жены.
   - Яша и тут не подвёл, справился: сына родил.
   - То-то! Так вот, ведаю точно, великий наш господин был бы и рад платить казакам жалованье, да не с чего.
   - Пан Сенька, получается, ты своей волей крепость отстроил, арсенал - за свой счёт, и так это оставишь?
   - Ну, конечно, напомнить об этом королю следует и, если понадобится, не единожды. Если пожалует мне откупное с Речицкой мытни, чрез три-четыре года своё верну. Буду, буду говорить об этом, дружище. Но не со святым отцом, а с королевским послом Станиславом Довгирдовичем: возвращается из Московии от Великого князя Василия. Караульный сказал: пан прибыл, со своими людьми не на шутку замёрз в дороге. Держали путь не по смоленскому гостинцу
   да прямо на Вильно, а через глухие брянские леса и в крепость Гомей.
   Значит, опять не просто так по нашим землям направил посла Жигимонт: проверить, как идут дела, как здешние наместники? Живы-здоровы, и откуда на нас ветры дуют? Да какие ветры?
   Ну, выйдем, приветим Довгирдовича, я ему рад, муж он толковый.
   - Молодец посол, вовремя успел, - вторил Голуб, - отпоим, отогреем с дороги!
   ***
   Довгирдович, посланник короля в Москву, не заставил себя ждать. Из нарядного посольского возка явился, считай, прямо за столы. Только на ходу снял с себя дорогое оружие и отдал своему человеку, да уединился, чтобы переменить дорожную медвежью шубу на шитый золотом кунтуш, подбитый соболем. И, похожий на дивного птаха в поражающем роскошью наряде, уселся спиной к большой печи. И с наслаждением грелся в тепле, разливавшемся по трапезной от раскалённых зелёных изразцов, каждый из которых был искусно украшен рельефом конного рыцаря с занесённым над головой мечом.
  
   Довгирдович привёз в посольском обозе придворных музыкантов, и с ними парня-песенника с глубоким и задушевным голосом.
   Но время песен ещё не пришло.
   Музыканты играли: лила звуки свирель, мягко ухал красный бубен, лютнист бережно трогал струны нежной лютни.
   За столами угощались, поднимали кубки, соловели от выпитого и съеденного. И вскоре выделился голос хорунжего Якова:
   - Кто пропустил день Ивана-перепелятника: - эй, за мной!
   - Я с тобой, Яков! - весело кричали хорунжему со всех сторон.
   Мужчины стали выскакивать из-за столов, хватали ружья, потянулись во двор.
   Из открытых дверей через промёрзшие сени в трапезную властно вломился мороз. Прошёлся ледяной волной по ногам. Заставил затрепетать свет лучин на решётках и свечные огоньки, а кое-где загасил слабое пламя. Потеснил запах яств над столами. Разогнал по тёмным углам дух казацких кожаных сапог, запах шерсти охотничьих псов - вечных спутников воинов, и запах мехов и шкур, исходивший от казацких делий и тулупов, забытых, не накинутых на плечи перед выходом, лежащих на резных табуретах, а то и сваленных где попало.
   Посол поёжился, мысленно благодарный судьбе за то, что ещё один трудный и долгий переход позади. А впереди Литва - земли обжитые, дороги наезженные.
   Чем ближе к дому, тем быстрее бег коней. Тем звонче скрипит снег под полозьями богатой кареты, тем веселее поют звонкие шархуны под дугой:
  
   :Потоптавшись на снегу, до гладкого блеска утоптанном множеством ног, Яков окинул взором звёзды-самоцветы волшебной красоты, щедро рассыпанные по высокому небу, затем приставил в левый пах приклад ручницы, озорно выгнулся.
   Мужчины гоготали, выстроившись сбоку от него:
   - Хорош Яша! Видим, видим! Молодец!
   Смеющийся хорунжий, собрав свою часть похвал, заговорил
   ручницу, потом вскинул оружие на плечо и выстрелил в хрустальную немую высь.
   Звук выстрела сухим коротким перекатом "Ггух-х!" прогремел в ледяной тишине над обширными, до горизонта, снежными перинами, укрывшими широкий Днепр и болотистые луговины низкого левого берега.
   За Яковом-удальцом стали ворожить на ружья все остальные. И стреляли, и радовались, что вспомнили, хоть с опозданием на полгода, заветные слова, которые сделают их огнестрелы безотказными.
   Вскоре двор крепости, замкнутый в кольце высоких городней, был полон порохового дыма и запаха паленой селитры.
   А потом дружно метили, прожигая, снег
   Возвращались в тепло гридни. Снова пили без меры, забывая
   брать со столов еду. Раздвинув локтями объедки, растопыривали пятерню на деревянных скобленых столешницах, залихватски втыкали нож между пальцами. Спорили. Хвастались. Горланили песни. И в глубине ночи, когда строй голосов разладился, когда дружно подхватывали старый мотив, но не все его допевали, вдруг снова соколом вскочил с места Яков Полоз. Налетел на песенника, силой отобрал у него лютню. Грубо прошёлся по задрожавшим от обиды струнам и сказал чётким, сочным голосом так, что слова зависли в наступившей тишине:
   - Твоя любовь мне всех утех дороже!
   Помолчал, склонив набок хмельную голову:
   - Твоя любовь мне всех утех дороже,
   Охоты соколиной веселей...
   Песенник протянул руки за своей лютней, но Полоз ударил его по рукам, запел-заорал, безжалостно щипая жилы: "Твоя любо-о-овь... мне всех уте-е-ех....." - погрустнев, оглянулся на песенника, и виновато прошептал:
   - А больше ничего не придумал. Ты склади дальше, человек, у тебя славно получится. Чтобы вышла целая песнь...
   - В честь какой прекрасной панны эта песнь, мой господин? - кротко спросил парень.
   - В честь панны Софьи.
   Лицо хорунжего стало серьёзным:
   - Нет, - твёрдо сказал он. - Панн с таким именем много. Пусть не думают... Песнь эта только о Белокрылке, - шепнул он лютнисту. - Да! Белокрылка одна на всём белом свете.
   И громко приказал:
   - О ней и пой, слышишь?!
   Парень, отвесив почтительный поклон, сделал знак пальцами. Полоз отстегнул и бросил ему свой кошель.
  
   "Я внимательно слушал твои слова, Яков. Я разглядывал тебя и
   подумал: что это сейчас такое было? Мой хорунжий запел по-другому?.."
  
   Но тут к Семёну обратился приезжий гость, ксендз Франциск,
   беседовавший с местным священником о достоинствах кадильного мамоса, доставляемого из разных мест. Ксёндз резко оборвал благонравный разговор и спросил державцу:
   - Дружина пана Семёна Феодоровича из язычников? Либо ваши мужи редко упражняются в благочестии?
   Речицкий батюшка замер от негодования, перестал жевать кусок
   жирного пирога с потрохами, и теперь снедь выпирала углом у него за щекой. Голуб отшатнулся и замер, возмущённый.
   Полозович насторожился: обвинение нешуточное.
   "Ну, показывай свои зубы, виленский гость!"
   - Почему так думает пан Франциск? - осторожно спросил Семён.
   - Я заметил, как неумело крестились вон те люди, - ксёндз кивнул в сторону, на гурьбу казаков, яростно заспоривших о чём-то, - вот и сейчас ваши стражи пытаются наложить крест с живота начиная... А ведь наместнику полагается поддерживать веру и отвращать вверенный ему люд от язычества?
   Красавец ксёндз посмотрел свысока на растерявшегося отца Кирилла.
   Полозович, умело скрывая неприязнь, небрежно ответил:
   - Э-э, эти люди не местные, я их собрал по землям Украины, пан Франциск. Дикие места.
   - Православная вера приняла под своё крыло украинные земли, - проворковал Франциск.
   - Приняла, приняла, - вздохнул Полозович, хорошо зная, к чему клонит ксёндз, - да от этого земли не стали мирными и безопасными. Там скитается разный люд. Вольный люд. Они не то, что не знают святых праздников, они не ведают порой, какой день недели!
   Но эти люди, прошу заметить, чтят короля и охотно пошли бы к нему на службу, - многозначительно произнёс Семён, кланяясь в сторону посла.
   Станислав Довгирдович знал историю с деньгами, которые казна не потрудилась искать на жалованье для тех, кто верой и правдой защищал полднёвые рубежи Короны. Он молча развёл руками, вздохнул и закатил глаза. Зная положение под крепостью Черкассы куда лучше ксендза, посол уважал Полозовича за то, что что этот муж бесстрашно водит казаков в низовья Днепра, не давая крымчакам, османским прихвостням, обосноваться на землях Украины.
   - Эй, ребята! - крикнул князь-державца, - А заведите для пана
   ксендза "Славнi хлопцi"!
   Развесёлые дружинники не заставили себя уговаривать,
   взревели дружно:
   - Славнi хлопцi пани Запорожцi.
   Побачили вони скирду сiна в полi.
   Отаман i каже: "Оце ж, браття, церква!"
   А осавул каже: "Я в й сповiдався!"
   А кошовий каже: "А я й причащався!".
   - О? - ксендз поднял брови. Он не всё разобрал в дружном рёве, да ещё на наречии с низовьев Днепра.
   Семён перевёл:
   - Славные хлопцы, паны запорожцы,
   Увидали в поле стог, шапки поснимали.
   Шапки поснимали, да креститься стали.
   Атаман им молвит: "Это ж, братцы, церковь!"
   А есаул вторит: "В ней исповедался!"
   Кошевой согласен: "А я причащался!"
   Так-то, пан ксёндз! И неважно, что ребята не помнят, как креститься. Отбирал я их в дружину за то, что своими саблями они уговаривают татар обратиться в православную веру. А не согласных укладывают друг на друга на сырой земле, чтобы посовещались, как заслужить прощение. И если бы все рыцари, искушённые в богословии, также радели о римской церкви, то Чёрный шлях давно бы перестал быть путём-гостинцем для всех неверных.
   На что ксёндз Франциск предпочёл не возражать.
  
   Полозович, покосившись на восковое, словно мраморное, лицо ксёндза, подумал: 'Римская вера заносчивая. Это да. А я вот до сих пор не могу забыть храмину Святого Вита в великой каменной Праге'. Ничто и никогда не поразило его так, не заставило вздрогнуть душу, как этот громадный островерхий костёл. Семён стоял под высокими ажурными сводами, величественный божий дом достраивался и ещё не потерял запах свежей каменной кладки; левое крыло костёла было незакончено.
   Князь, растерявшийся, придавленный невиданными размерами постройки, думал о том, как эти стены, увенчанные высокой кровлей, державшейся на каменных кружевах сводов, будут возвышаться, словно дуб тысячелетний, над земной юдолью. И встречать и провожать новые поколения людей. И вряд ли камень этих стен, эти плиты под ногами запомнят какого-то киевского ключника Сеньку Полозовича!
   Когда вышел наружу, белый свет показался тесным, небо - низким, а мост через полноводную Влтаву, построенный полтораста лет назад, при короле Карле, - высокий, длинный мост шириной с добрый гостинец, - выглядел безделушкой.
   И что-то изменилось внутри Семёна: он почувствовал, себя чужим для этой земли. Его настоящая жизнь и его место далеко отсюда, далеко на восходе - в той стороне, где встаёт горячее солнце. Там, как молодое солнце, нарождается молодой мир. И люди в нём молодые, и как дети, неутомимые, безудержные, дерзкие. Их храмины малы и тесны, - что слеплено детской рукой не бывает велико, - и часто горят в пожарах войн, но народ возводит на месте старых новые храмы. И в церквах той земли живёт вера искренняя, как у детей. Не ведающая сомнений дедовская вера.
   А купец Васильев, немало помотавшийся по свету, сказал слова, крепко засевшие в голове Семёна: 'Каменными иглами костёлов пришивают люди грешную землю к святому небу. Может, слышал князь, как при дедах в Констанцу съехались короли и папы? Делили папский престол, а заодно, судили знаменитого книжника Яна Гуса. Был он родом из Праги, той самой, в которой стоит великий костёл, так поразивший князя Семёна. Этот Ян Гус учил, что храм веры не нуждается в камне и в искусстве зодчих, как не нуждается в золоте, слугах, земля. Вера должна стоять на чести, трудолюбии и нестяжательстве - вот её краеугольные камни, и отпущение грехов невозможно купить за деньги. Но такие речи назвали опасной ересью. И книжника сожгли, и пепел развеяли над озером, чтобы люди не могли почтить его могилу. Ещё бы! Как могли они оставить учителя в живых, если всем этим мужам, ратующим за чистоту веры, на собор в Констанце прислали для развлечений семьсот постельных девок, не считая прочих забав. Я уверен, что, разъехавшись по домам, в приступе лицемерного благочестия они бросились возводить новые великие храмы:'
   :Ксёндз Франциск взялся за посла.
   Довгердович, разомлевший в тепле, развалился на стуле с
   резной спинкой и подлокотниками, с удовольствием внимал звукам
   рожка и изысканным переборам той самой лютни, которую чуть было не испортил суровый казак с жёлтыми ястребиными очами и по-птичьи хищным и подтянутым телом.
   Франциск вежливо склонил голову перед послом, про себя прикидывая, что возвращаться вместе с королевским придворным было бы веселее и хлебнее, чем трястись обок с купеческими санями, напросившись в попутчики к людям торгового обоза:
   - Пан Станислав, какие новости от Великого князя московского Василия? Будет ли решено дело о речицких порубежных землях путём переговоров?
   - Так. Москва согласна уточнить границу, - лениво кивнул Довгердович.
   Это не было тайной. Да и что может быть тайной в забытом Богом и королём разорённом болотистом крае, который сейчас едва может прокормить себя, да, разве что, отчаянных выскочек, не брезгующих разбоем, вроде Полозовича, Кмитича и Вишневецкого, выслуживающего здесь наместничество для сына?
   Посол скосил глаза на стигнат, красующийся на указательном пальце Семёна. Перстень, который князь прикладывает к воску, заверяя документы и письма, истёрт. Давно нечищеное серебро потемнело так, что Довгердович едва угадывал крест в центре фигурного щита на гербе старого киевского рода Полозовичей. Да, уж, Полоз-русак никогда не был щёголем: руки грубые, квадратные ногти обрезаны кое-как... Ещё и это кольцо: глубокая рубленая царапина пересекала массивный стигнат поперёк, заставляя догадываться, что могло оставить такой след на серебре. Посол, сам воин не из робких, содрогнулся, представив, что было бы с рукой хозяина, не окажись кольцо на пути вражьей сабли.
   Но Франциску явно нужен был ответ:
   - Кто будет поднимать вопрос о владениях гомейского наместника Плещеева на правом берегу под крепостью Речица?
   Полозович повеселел: "Вот что свербит вам! Не в сговоре ли я с московитами, раз позволил им у себя под боком хозяйничать в двух сёлах? Ну, святой отец, издалека же ты заходишь! А все другие мои заслуги не в счёт, так, получается?
   А-а... - вдруг осенило Семёна, - а может, причина в том, что не
   спешит государь рассчитаться за то, что оснастил ему крепость как следует? Отстроил, на месте кучи гнилых брёвен - вот: башни, городни, кузня, арсенал. Посмотреть - любо-дорого! Шлёт посланцев: проверьте, по-прежнему ли верен Короне пан Полозович? Не переметнётся ли, как Глинский, на сторону московитов? Не станет ли Речица заходней крепостью Московии? Не так важен королю ответ, но хочется выгадать время! Не рассчитаться за верную службу нельзя, а рассчитаться - отдать все откупные доходы с торгового места, да где - на Днепре-реке! - жалко. Пограничье место беспокойное. А что, если ещё год-другой, и не станет Сеньки Полозовича? Так почему и не потянуть волынку?"
   Вслух Семён ответил, демонстративно повернувшись к Довгердовичу:
   - Помнится мне, Корона уже давно вела безуспешные переговоры с Москвой по делу о горвольских и речицких сёлах?
   - Да, было. Четырнадцать лет назад. Мой брат подносил князю московскому Василию жалобу короля нашего на князя Можайского, захватившего речицкие и горвольские сёла.
   - Это в одиннадцатом году, получается? Не тогда ли Москва не смогла удержать за собой Любеч?
   - Тогда, - кивнул посол. - Московиты потеряли единственный выход к Днепру в Любече и потому двинулись на полночь - в земли речицкой волости. Что потеряли там, заняли здесь.
   - И милостивый наш король оставил всё как есть? - притворно удивился Полозович. Он, получая новое наместничество в Речице,
   уже застал земли волости располосованными между Литвой и Московией; и два села, платившие дань московитам, до сих пор торчали под крепостью, как бельмо в глазу.
   - Братец мой Богдан Довгердович от имени короля ставил условие выслать московскому князю своих бояр, а король прислал бы своих панов, чтобы на месте разобраться, управу учинить и виновных, самовольно захвативших сёла в пользу Московии, казнить.
   - Я в те времена под Черкассами с крымчаками хороводы в
   степи водил - жарко, весело... Что ж было-то дальше, пан Станислав? - притворился Семён, желая, чтобы история переговоров с Москвой и
   её смутная концовка прозвучала для ксендза из уст придворного вельможи.
   - Известно что, - вздохнул золотой птах Довгердович, - Василий, князь московский, прислал детей боярских*. Те нашли нарушения границы - "обиды" - мелкими и незначительными, пожали плечами, говорили, мол, и сами наместники разобраться могли, чего уж? Когда и что в таких делах решали дети боярские? Без послов, без государевых договоров? Х-хе... На том дело и стало.
   Ксёндз Франциск кивал головой, и только. Историю края он знал плохо. Эти уделы далеки от Короны. Да и как можно знать все подробности без малого тридцатилетней войны, перекроившей всю границу Литвы?
   За это время земли кусками отваливались от обширной державы. Сначала Вяземское княжество полностью перешло к Москве, затем посыпались другие уделы: верхняя Ока, все земли по Десне и Нижний Сож. Двадцать бывших литовских городов и семьдесят волостей теперь под властью московского государя.
   Но услышав, о чём говорят мужи, ксёндз решил идти до конца и внести полную ясность в вопрос, который его интересовал - как же
   радеет наместник о державных интересах?
   И Франциск промолвил:
   - Если дело было оставлено на усмотрение местных правителей, не подразумевает ли это, что решительный и преданный вассал привернёт захваченные селища к земле своего господина? Колеблющийся же оставит всё, как есть, ибо преданность его напускная и не хочет он ссоры с врагом, ибо нетвёрд в своей приверженности государю?
   "Ибо твёрд нетвёрдый, и нетвёрдый ибо твёрд! - мысленно
   передразнил наместник, - выписывай, выписывай языком кренделя, святой отец!"
   Разговор тёк как раз в нужную сторону, и теперь Семён вежливо, подражая ксендзу Франциску, задал вопрос послу:
   - Сколько селищ, захваченных иудой Можайским, было указано в жалобе князю Василию, уважаемый пан Станислав?
   Память у посла отменная. Впрочем, для державных дел, да ещё с таким могучим соседом, как Московия, Литва всегда умела найти
   достойных мужей.
   - Десять, - ответил Довгердович.
   "Молодец, не подвел!"
   - А сколько сёл с нашего берега сейчас платят дань ставленнику Москвы Плещееву?
   - Да два... как их там, дай Бог памяти: Засовье ваше и Левашевичи. Всё, - ответил посол, гордясь своей осведомлённостью. И продолжил:
   - Вы, уважаемый пан Семён Феодорович, выжили московитов с правого берега. Потому и жалуется князь Оболенский на вас: мол, литовские люди из Речицы и Пропоеска теснят страшно, даже вступались в стародубские и гомейские волости и сёла.
   И посол довольно засмеялся, показывая желтоватые, но крепкие зубы и хлопая Полозовича по коленке:
   - Ох, и заноза пан Сенька Полозов для московитов, ох и заноза!
   Я держал уши и глаза открытыми, - закончил посол серьёзно, строго глядя в глаза собеседникам, - пан Сенька, я видел твою крепость, твою стражу; в Гомее слышал, что говорят о тебе да о драчуне Вишневецком. Продержитесь, мужи! Московиты в завоёванных волостях не укрепляются, крепости свои не возводят; болота их страшат. Земли вернут нам, помяните моё слово. Только не давайте им покоя, панове! Встал им этот край поперёк горла.
   - Пан Довгирдович говорит, встал поперёк гола? - усмехнулся Полозович и пальцем поманил собеседников.
   И когда четверо - посол, ксёндз, Голуб и сам князь - сблизили головы, заговорщицки произнёс:
   - Говорят, татары знают одну такую степную пичужку, которая,
   прежде чем что-нибудь проглотить, подносит кусок к заду. Ай да умница, всегда проверит - не застрянет ли?
   За княжеским столом воцарилась тишина.
   Но через мгновение дружный хохот раскатился по трапезной.
   Колыхался на стуле Довгердович; перемигивались, довольные одобрением и по-мужски неявной, а оттого ещё более приятной похвалой, Полозович и Голуб; и даже чинный ксёндз улыбался и качал головой, не забывая засматривать в лицо послу, который везёт ко двору короля хорошие новости с днепровского порубежья.
  
  
   Признание
  
   Яша Полоз, едва дождавшись конца обязательного казацкого кутежа, с утра пораньше метнулся домой. Но сначала проскакал две версты на полночь за хутор и убедился, что караульные на месте и сигнальные рожки у них под рукой. Только тогда Полоз развернулся и помчался в Озерцы, к жене, размышляя, что княжич Михаил - лучшая защита для его, Полозовой, семьи: на хутор мышь не проскочит!
   Возвращения всегда были сладки и горьки для Якова; сладки потому, что Белокрылка странным образом притягивала его, и это влечение заставляло порой даже жертвовать своими намерениями и расчетами; а горьки оттого, что постоянно находил, за что корить себя.
   Так вышло и в прошлый приезд.
   Он задержался в доме на седмицу. Тёмными вечерами много говорил с женой о всяком разном, про себя недоумевая, где это видано - воину подолгу вести беседы с женщиной? С одной стороны, ничего особенного: королева Бона тоже ровня и подруга Жигимонту. Госпожа Бона - немалой руки госпожа! Но король - не казак, а королева - не простая женка. У них всё по-другому....
   Тогда Яков стал оправдывать себя тем, что жена растит княжича, а перед княжеским сыном полезно быть разумным и рассудительным, ведь, не успеешь оглянуться, встанет на крыло, и - кто знает?! - кем бы ни был отец Михася, дороги хорунжего Полоза могут пересечься с дорогами Михаила...
   Разговор завязался у них как раз про дороги; Софья просила рассказать о торговых путях, о том, куда ездят люди и какие чудеса и дива видят в дальних краях.
   Но Полоз про дива ничего не знал, с детства не любил прислушиваться к байкам и выдумкам. Зато хорошо знал о торговых делах, потому что на этот счёт были у него кое-какие планы. И стал охотно рассказывать:
   - С заходних стран в Московию наши купцы везут сукна, ткани, шелк, полотно, шапки, пояса, ленты шелковые, зеркала, пряности, бумагу. Мужской товар: ножи, косы, гвозди, шила да иголки и проволоку. Хорошо везти от нас к московитам юфть, сафьян, кожаную обувь, упряжь; одежду, шапки и войлок - спрос найдётся.
   В попутчики с моими казаками как-то напросились купцы, и от них я узнал, что доставляют на Украину. Туда идёт хлеб, мед, воск, мыло, изделия разных ремесел, кожевенные товары, одежда, шубы и овчины. В Украинные земли что ни вези - всё надо, да только край там разорён. Завидуют на товар, покупали бы охотно, да не за что. В основном, на торгах перекупают всё крымчаки, чтобы везти дальше. Прошлой осенью могилевские купцы с житом, медом, воском и с другим добром плыли на комягах* вниз по Днепру до крепости Черкассы, да не доплыли:. Мои ребята предлагали купчишкам проводить их до самого места. Те отказались. А я бы ребят отпустил, хотя нам тогда дальше Киева не надо было. Ну, нет - так нет. По пути их ограбили.
   Яков загадочно ухмыльнулся воспоминаниям. Подбросил и поймал бирюльку* Михася.
   Княжич бросил свою забаву, внимал, раскрыв рот. Рядом валялись рассыпанные позабытые бирюльки.
   "Вот что полезно знать казаку!" - подумал хорунжий, - война и торг рядом идут! Это если с умом".
   И он потрепал княжича по русому чубу.
   Софья внимательно слушала, глаза становились ласковые, когда она смотрела на княжича и глубокие, задумчивые, ждущие были её глаза, когда обращала свой взор на мужа.
   Яков споймал себя на мысли, что жена, пожалуй, способна залечить тайную боль, преследовавшую Полоза со дня смерти другой женщины, близкой и почти забытой....
   "Нет, Софья не предаст! Сердце не врёт!"
   И он знал, что сегодня опять к ночи уведёт Белокрылку, чтобы снова быть с ней, и только с ней. И сердце застучало быстрее, когда вспомнил о том, как горячи и нежны её подмышки...
   Он сглотнул.
   - Рассказывайте дальше, уважаемый дядя Яков! - потребовал Михась. Софья кивнула.
   - В Польшу через Пинск и Берестье наши люди везут меха, очень там хорошо идут шкурки: и белка, и норка, и бобер, и лань, и барсук, и выдра....
   - Выдру в Польшу продают? - спросил Михась, живо представив
   свою любимицу: ручную выдру деда Карпа, наученную приносить из болота настрелянных уток. Ему стало тревожно за учёную выдру: она была весёлая, Михась часто кормил её свежей зеленью.
   - Ну, а ещё, как всегда, мастера в заходних странах разбирают у наших купцов шкуры телячьи, лосиные, козьи и медвежьи, юфть и замшу. Покупают калиты, нагайки, плащи, рукавицы, кафтаны, жир бобровый и сало топленое. Пеньку вези сколько хочешь - скупят всю, для оснастки кораблей нужна. Воск наш с руками отрывают: у них своего мало.
   - А оттуда что к нам? - полюбопытствовал Михась.
   Софья с Яковом переглянулись: мальчик заметно подрос. Ещё недавно его такие вещи не интересовали.
   Софья сказала:
   - Из Польши везут скатерти, ковры, пасаман, платки, пояса бархатные, сукна разных сортов: люнское, каразею, норское, герлицкое, шифтух, люндыш, шелк. Ткани: полотно коленское, черное и авшус...
   - А Вы, Софья Ярош Полозовна, откуда знаете? - удивился Полоз.
   - В Речице мытники считали купеческое добро, гость им называл товар, записывали медленно, я всё запомнила с первого раза. Слова были незнакомые, мне понравились.
   - А-а... - какая-то мысль тенью пронеслась в голове хорунжего. Он сам себе не признался, что немало удивлён. Он никогда не думало том, что его жена знает о роскошных и дорогих вещах, которые проходят через руки богатых купцов.
   И Яков продолжал разговор, глядя на княжича:
   - Везут, Михась, от ляхов и угорцев хорошее железо и сталь, свинец, медь, проволоку, золото и серебро в пластинах. Селитру, и серу, и купорос берём для крепости оттуда. У них же покупаем отменные штуки: иголки, ножи, гвозди и косы. Знаю, один купец провозил помимо прочего товара из города Люблина четыре с половиной фасы ножей угорских, полуугорских и посполитых.
   - Ух, ты! - восхитился княжич, представив силу, вооруженную превосходными ножами разной длины. Уж что-что, а понимать толк в оружии мальчиков учили с малолетства.
   - Ну и пряности товар драгоценный.
   - Пряности везут с Полдня... - возразила Софья.
   - Ну, да. Но с заходних земель дешевле, у них свои корабли тысячами по миру плавают.
   - Да... по миру плавают!.. - повторила Софья зачарованно.
   - С Украины тоже везут пряности, - не понял её восхищение кораблями и дальними странами Яков. - Османские ковры оттуда, шелк, готовые изделия с Дуная, из Греции даже: безделушки всякие, леки. Те ж шкуры, рыба вяленая, соль, орехи.
   Он поперхнулся и замолчал.
   Безделушки и орехи мог бы и привезти для Софьи.
   Ребята покупали приторные тягучие сласти своим подружкам, орехи, густо вареные в меду, баночки с душистым маслом... Яков же всё лелеял мечту: войти в долю с купцом, начать торговать. Копил-собирал. Мечту посеял в нём Левон Репешко, к которому деньги так и липли, словно сами собой. Репешко спускал гроши, куда попало, но при этом хвастался Полозу, что есть много способов разбогатеть, и торговля - первейший. Яков сначала избегал таких разговоров, уж очень они были непривычны. Все вокруг жили, искренне считая богатство тяжким испытанием благочестия. Так учила дедовская вера. Но однажды Полоз, удивлённый тем, что купца московитов пропустили, несмотря на то, что на вражью сторону вёз оружие, услышал ответ Полозовича:
   - Ну и что? - пробормотал князь Семён равнодушно, прилаживая новёхонький корд к поясу, проверяя, как ладно, под рукой, поместил длинный нож в богатых ножнах:
   - Тебя послушать, Яков, надо московитам вообще торговлю перекрыть. Пусть их девушки останутся без лент и сарафанов, селяне без лопат, а мастера без острых лезвий. Вот и наступит во всём мире конец войне. И царь-зверь лев, а иже с ним волки начнут питаться лесной ягодой. Хх-хе!
   И князь Полозович добавил, внимательно и насмешливо глянув в лицо своему хорунжему:
   - Война и торг рядом идут, парень.
   После этого Якову стали понятны обрывки разговоров, скупые фразы, которыми обменивались князь Семён и его доверенный Голуб.
   Рассказывать дальше расхотелось. Зудела мимолётная мысль.
   Он сходил к кадушке, стоявшей у входа, зачерпнул воды. Пил из свежего липового ковша, на ручке которого, как на любой бабьей прялке, деревенский мастер вырезал солнечное коло.
   Взгляд хорунжего упал на Софьин кожушок. После свадьбы он обещал жене богатую шубу, подбитую лисой, но не купил. Тогда, после свадебных гуляний, они в первый раз вместе пошли на торжище и Яков как сейчас помнил: Софья стояла возле него хорошенькая, наливная. Мужчины так и косили глаза в сторону молодой Полозовны, Якову это не нравилось. Он говорил с каждым строго, о деле, цепляя собеседника взглядом, поворачивался так, чтобы хоть локтем прикрыть жену. Хорунжему предложили выкупить торговую лавчонку. Сделка была очень выгодной, и он отложил покупку шубы, ещё и влез в долг. Потом купил охотничью собаку Знича...
   Софья не вспомнила ему об обещании ни разу. И шуба так до сих пор и не куплена...
   Теперь Яков ехал, с твёрдым намерением заказать купцу лучшую шубу, сговориться о цене, и чтобы к Масленице была доставлена обязательно.
  
   :Вот и тихие Озерцы, с плетнями, утонувшими в искристых сугробах. В волоковые оконца мирно курятся дымы. Аистиные гнёзда на крышах прикрыты круглыми белыми шапками. Дремлют тихие сады, заметенные по колено, сверху укутанные драгоценной серебряной парчой. Не испятнаны следами узкие тропинки, проторенные по снегу от дверей к колодцам, к хлевам и конюшням, к воротам и на единственную хуторскую улицу. В низине, на льду промёрзшего до дна болотца, забавляются дети: оттуда доносятся их голоса и заливистый щенячий лай.
   Здесь не ходит, как сейчас в городе, Пошесть-зараза, укладывая людей на лавки. Не садится чёрная Пошесть на грудь спящим, заставляя несчастных кашлять до изнеможения. Софья не зря настояла жить на хуторе, жена права: здесь чище.
   Поздоровавшись с мужчинами, Яков подошёл к своей Полозовне.
   Чинно раскланялись по обычаю.
   А настоящая встреча была у них позже.
   Только ночью женщины из породы Белокрылок вместе с одеждами сбрасывают свои царственные крылья и становятся просто женщинами, которых можно коснуться простому смертному.
  
   ...С каждым разом, приезжая на хутор к Софье, а теперь к Софье с сыном-первенцем, хорунжий менялся. Он сам себя не узнавал рядом с ней. Он разложил однажды в листья капусты купленные наконец-то сласти, и повёл жену на гряду - собирать гостинцы.
   Он терпеливо сидел на лаве, - это Яков, который всегда двигался стремительно и редко замирал на одном месте! - сейчас он сидел, подолгу наблюдая, как Софья кормит грудью дитя, как ткёт полотно, и был счастлив. Их первенец лазил у него по коленям, игрался с цатами*, и Яков рад был родному теплу на своих ногах.
   Он кружил вокруг жены - вечно голодный, всегда готовый. И она умудрялась отвечать ему безумными ночами, после которых он спешил уехать, в душе содрогаясь от мысли, что эта женщина не на шутку присушила его. И скоро он не в силах будет держать саблю, и обабится, станет как слепец Алексей. И тогда уйдёт из его души холодный яростный огонь, помогавший бестрепетно, без раздумий, рубить, колоть, стрелять. И однажды в жаркой сече ему захочется того, о чём никогда не задумывался раньше - страстно захочется выжить, вернуться к своей Белокрылке! Вот тогда-то рука врага сразит его насмерть.
   И он покидал жену.
   Сбегал.
   ***
   Случилось так, что Яков вёз карбуз - огромную сладкую ягоду, растущую в жарких краях. Карбуз у крымчаков стоил больших денег, но его поднесли в дар удалому хорунжему; приглашали выбрать самому из горы круглых плодов, выращенных на чужой щедрой земле.
   Непонятно, почему он хотел утаить карбуз? Мужчины ни разу не видели хорунжего таким смущённым, когда вдруг обнаружили на возу среди поклажи здоровый кругляк. Казаки подхватили дивный плод и стали перебрасываться. Чей кабруз - он не знали.
   - Эй, полегче, - потребовал Яков, - это мой карбуз.
   Никто никогда до сих пор не видел, чтобы Полоз вёз подарок. Перед своими казаками он всегда был весь на виду, и поклажа хорунжего всегда была самая лёгкая и вмещалась в заплечном мешке.
   Только глядя на этот карбуз, воины вспомнили, что Полоз женат.
   А карбуз задержался в руках Миколая.
   И тогда все вспомнили ещё и бабьи пересуды о том, что пан хорунжий когда-то перебежал дорогу этому сноровистому парню.
   -Ну, - сделал жест Яков, ожидая, что Миколай вернёт карбуз.
   Парень, глядя в глаза хорунжему, небрежно бросил круглый налитой шар. Тот упал между ними и, брызнув алыми ошмётками, с сочным треском распался на крупные осколки. Теперь карбуз лежал, поблёскивая нарядными влажными крупинами, на скучной серой земле.
   Миколай и хорунжий не сводили друг-с друга настороженных глаз.
   У Якова потемнел взор. Юное лицо стрелка отвердело и стало казаться старше.
   Полоз отвёл взгляд первым.
   Вздохнув полной грудью, сказал беспечно:
   - А-а, значит, так тому и быть! Прикончим, ребята, басурманскую ягоду прямо здесь!
   Казаки с облегчением перевели дух: молодец, хорунжий, ни в чём не дал маху! Не допустил раздоров из-за бабы! И мужчины дружно запустили пальцы в сладкую мякоть, и рвали сочившуюся соком плоть, и удивлялись её дивному свежему вкусу.
  
   Сивый Голуб, всегда державший в голове, что в семье хорунжего растёт княжич, после этого случая искал повод побеседовать с Яковом.
   Фёдору часто исповедовались мужи. Случалось, умирая, казак просил позвать пана Голуба, и кроткий князь читал над ним отходную молитву, и страдалец счастливо вздыхал, даже если не привелось дождаться священника.
   Сейчас Фёдор выждал момент, завёл разговор:
   - Жалеешь свой подарок?
   - Нет, не жалею.
   Голуб чего-то ждал. И дождался.
   - Пан Фёдор, она мне душу врачует.
   Князь понял, о ком говорит Яков. Молчал.
   - До неё не было в моём сердце ни милости, ни прощения, баб я за людей не считал...
   Фёдор не открывал рта, скупо кивал головой в знак согласия и смотрел в глаза Якову. Вот тогда-то Якова прорвало:
   - Мне было семь лет, когда мою мать казнили в Могилёве на площади. Любилась с соседом... Звали его Окула Ануприевич. Когда в первый раз их вместе застали, он присягал перед гминными больше не впадать в грех, платил заклад восемь коп.
   Голуб тихо присвистнул: немалая сумма!
   - Мой отец в очередной раз пришел со стражи - сказался заболевшим, - а жены дома нет. Позвал сотника, вломились к Ануприевичу - там она и была. Постановили: 'Обоих на каранне, то есть кату мечом постинати'*. После казни мой отец и жена Окулы плюнули на отрубленные головы... А как иначе, если перед смертью вместо раскаяния просили полюбовники друг у друга прощения?! Посадские ребята кричали мне вслед, что я сын перелюбки. Отец забрал нас, троих братьев, и увёз из проклятого Могилёва... Не знаю, где её могила.
   Яков умолк, не в силах справиться с нахлынувшими воспоминаниями: женщина прижимает мальчика к груди, нежно-нежно гладит мягкими руками, дышит порывисто. Зажмурив глаза с мокрыми ресницами, торопливо целует ребёнка в щёчки, в шею, в лоб, шепчет: "Мальчик мой миленький, сыночек мой любименький, Яшенька! Не забудешь меня?" Здоровенные дядьки силой поднимают её с колен и уводят. Женщина оглядывается, силится улыбнуться... Яша помнит, что от неё пахло чем-то незнакомым, пленительным - какими-то женскими притираниями. Он возненавидел всякие женские штучки: Подрастая, стал замечать, что отец смотрит на него не так, как на старших братьев, и ложкой между бровей за столом он получает чаще всех. У Яши раздались широкие плечи, окрепла гибкая спина, выдвинулся на молодом лице упрямый, с ямочкой, подбородок и нос с точёными ноздрями, и потемнели чуть волнистые - как у Того, - волосы. Покидая дом, младший Полоз оглянулся: возле ворот стояли братья и не старый ещё, но весь какой-то скрюченный, полинявший, жалкий отец. Все трое - узколобые, узкоплечие, с острыми ключицами на выпирающих мысом костлявых грудинах. И они смотрели на него так, что юный Яков понял - никогда не вернётся сюда.
   Хорунжий пришёл в себя, отдышался.
   Сивый Голуб смотрел на него и по-бабьи качал головой.
   Постное и какое-то незапоминающееся лицо пана совершенно не шло к новёхонькому кафтану с двумя рядами дорогих пуговиц и серебряными галунами. Да, пан Фёдор любил обновы. Не то, что бы сильно щеголял, но рядом с Полозовичем, никогда не замечавшем, что на нём надето, Голуб всегда выглядел нарядным. Яков впервые отметил, что одежда этого человека словно бы сама по себе, лицо же выдаёт кроткого старого монаха, с какой-то тайной целью облачившегося в чужое платье. Мысль удивила хорунжего. Растаял горький ком в горле. И Яков сказал добряку Сивому:
   - В последнее время стал размышлять: может, я неправ?..
   Проследил глазами за чёрной точкой: высоко в небе парила крупная птица. Хорунжий вдруг подумал об усопшей душе, которая иногда выбирает такой вот способ показаться человеку...
   - Может, все мы не правы? - задумчиво продолжал Полоз. - Судим то, что судить нельзя? И, знаете, пан Голуб, рядом с Ней я простил свою мать. Попадётся такая на пути - ведь сметёт, не устоять, всего перелицует... Так и того,- соседа Окулу,- тоже понял. Совсем их простил, всем своим нутром. Вот как. И всё переменилось. Раньше я чувствовал, словно я сам по себе, а белый свет - сам по себе. И казался от этого сильнее. Теперь мне кажется - Она сильнее меня. Она стоит надёжно и прочно, я же был - что? Лист, носимый ветром...
   - Ты славный воин, - сердечно отвечал ему Фёдор, он же монах, он же щёголь, - может, даже лучший из воинов, каких я знал.
   Они всё сказали друг другу.
   И даже больше.
   Только зря Яков разделял всеобщую уверенность, что Голуб хоронит чужие тайны в себе. Так оно и было бы, если бы не многолетняя, тянущаяся из детства, дружба круглого сироты Фёдора,
   крестника киевского Полозовича-отца, и князя Сеньки...
   ***
   В новой вылазке, ведя своих всадников навстречу летучему передовому отряду крымчаков, Полоз вдруг изменил решение и, облюбовав старую вырубку с куренем лесорубов, притулившимся с краю поляны под развесистыми липами, приказал устраиваться на стоянку.
   Казаки побрезговали куренем, предпочитая его закопченным сводам чистое небо над головой. Но очаг во дворе, сложенный ладно и толково, и запас дров под скатами приземистой камышовой крыши были очень кстати.
   Только вот почему хорунжий не торопится на врага?
   - Мы не поскачем им наперерез, - сказал Яков десятникам. - Пусть награбятся, потяжелеют. На обратном пути, когда устанут пировать, тут мы и налетим.
   Командиры вокруг него оскалились:
   - Яков не жаден! Ого!
   - Нет, - спокойно ответил он и цыкнул слюной. И, повернувшись к казакам, развалившимся на траве в почтительном отдалении от десятников, державших совет, Яков громко сказал, обращаясь ко всем:
   - Мы на землях молодого Юшкевича. Что он сделал, чтобы защитить их от крымчаков? А? Ничего. Он прокатал гроши в Вильно. А я воюю для князя нашего Полозовича, который за свой счёт закупил оружие для крепости*. И теперь в Речицу шиш кто сунется! И я буду чистить хоть татар, хоть московитов, и обдирать их до нитки до тех пор, пока князь Семён будет свозить в город палаши, мушкеты и гаковницы, да селить по разорённым сёлам новых людишек*, чтобы было кому пахать и сеять. Или пока чужаки, наконец, перестанут соваться в наши земли. А ещё я хочу, чтобы у моих раненых ребят вдоволь было хлеба, пива и покладистых бабёнок, а для этого тоже нужны деньги, и немалые!
  
   Мужчины повскакали со своих мест:
   - Говори, что делать, Полоз! Мы с тобой! - гремел дружный рёв вокруг хорунжего.
  
  
   Бамбиза
  
   Эту девку из Левашевичей знали все, но никто не принимал всерьёз, пока она не заявилась под городские ворота и стала требовать, чтобы её приняли на службу.
   Люди пересказывали историю её семьи: отец из простых крестьян, семья многодетная, небогатая, ну, так все в сёлах равно живут. Но беда, видно, уже мостила дорожку к их дому. И вскоре зашла. В 1505 году, когда крымчаки сожгли Речицу и разорили окрестные сёла, погиб в бою старший брат Маруши. Через год, мучаясь от татарской раны, умер средний брат. Потом не пережили голодной зимы ещё два мальчика. А трое девчонок росли большими, крупными, тяжкими в кости - вся порода их была такая. Не зря семье дали кличку Бамбиза, что у местных означало "здоровец".
   Чуть позже Бог прибрал и отца, не позаботившись о том, как будут выживать женщины: старя бабка девки Маруши, Марушина мать, две младшие сестры и один из оставшихся в живых братьев. Когда через пару лет и этот последний мальчик утонул в реке, люди стали говорить, что их род выкосила злая судьба, и это неспроста. Прохожая богомолка не в добрый час обронила слова, будто бы в таких случаях не погибнет род, если одна из женщин семьи пройдёт послушание - станет мужчиной. И вот Маруша - суровая, молчаливая, - а было ей тогда двенадцать лет, отрезала себе косу, вырядилась в мужские штаны и просторную сорочку, и стала так ходить. Говорила она уже тогда низко и хрипло, бралась за мужскую работу, на которую у неё хватало сил, а женскую работу справлять отказалась наотрез. Мать недолго ругала странную дочку: вскоре поняла, что, если бы не упрямая Маруша, нищая их семья просто истает от холода и голода. И люди, видя, как тяжело приходится Бамбизиным детям, перестали удивляться поступку Маруши.
   Девка выросла некрасивая, с тяжёлым подбородком, с насупленными кустистыми бровями, злая, настороженная. Шея и плечи её были широки и покаты; чресла... Непонятно, что за чресла, в штанах не разглядеть толком, - но уж точно не округлые и заманчивые, какие положено иметь девушке-невесте. В двадцать годков Маруша Бамбиза налилась такой силой, что выломала из дуба палицу, которую растил батюшка для старшего брата. На Полесье в то время ещё помнили дедовский обычай, и многие отцы сразу после рождения сына шли в лес, выбирали крепкий молодой дубок, особым образом перевязывали ствол и вбивали в дерево железные шипы. И потом оставалось только дождаться, когда вырастет сын, придёт и вырубит свою булаву. Было плохим знаком, если зачахнет дубок, или дерево срубят. Случалось, умирал отец, не сказав, где растёт палица, и тогда оставался сын без оберега родителя. А про оружие старшего брата Маруша знала, потому что была любопытная, отчаянная, и за отцом и братьями бегала с малолетства. Однажды рванула украдкой за ними в лес, и подглядела, куда ходят они проверять, как растёт будущая булава.
  
   И вот Маруша с палицей явилась под ворота крепости Речица.
   Караульные испугались!
   Девку-паляницу* мужики обходили стороной: смущались её штанов, представляя под штанами не мужика. И не девка она, и не хлопец, а так - Оно непонятное. И как вести себя с Бамбизой, никто не знал. А между тем, сила у неё была не бабья, и это тоже помнили. Парни когда-то захотели указать Бамбизе её место, научить уму-разуму. Чтобы перестала ходить, как мужик, ездить на торжища, как мужик, рвать с головы шапку перед паном, ровесникам отвечать дерзко, прямо глядеть всем в глаза и брать крепкое пиво в шинке, расталкивая робких селян.
   Парни окружили странную девку, но Маруша, прикинувшись испуганной, присела, а когда все столпились вокруг, не зная, что с ней делать дальше, она смело задела их могучими руками по месту, которое пониже пояса. Ребята все перегнулись пополам, и стонали и охали.
   Убегая тяжёлой рысцой, Бамбиза крикнула:
   - Попробуете ещё подкараулить меня: убью. И не одного! А что потом будет - мне всё равно: сначала я убью, а уж потом будет всё остальное!
   Ребята содрогнулись, чувствуя, что левашевичская смердючка не врёт. Подставлять свою голову под её литой кулак никто не хотел. Позорно умереть от бабы, пусть и такой страшной, как паляница Бамбиза.
   И вот сейчас эта воительница стоит под крепостным частоколом
   и требует пропустить её; и не просто, а принять в городскую неделю. Ну, дела!
   Стражники кликнули сотника. Тот растерялся, пошёл искать, у кого спросить совета: что делать с крутой девкой?
   Бургомистр выходил навстречу Бамбизе, глядел на неё сурово и властно, но девка уставилась на него маленькими голубыми глазками из-под выпуклого лба, сопела носом и взгляд не отвела. Тогда бургомистр, в досаде чувствуя, что от Бамбизы просто так не избавиться, заговорил с ней:
   - Что умеешь делать?
   Бамбиза ухмыльнулась: все в округе знали, что она умеет справляться с любой мужской работой. Только на коне ездила плохо, не то, что местные ребята. Ещё бы, девчонка с малолетства на коня не садилась, а потом и коня-то в семье не было. Но об этом Бамбиза решила молчать. И не ответила бургомистру, только поигрывала булавой. Бургомистр прикинул, что дубовая булава будет весить без малого пуд, посмотрел на корявые руки странной девки и решил потянуть время:
   - На четыре седмицы на конюшню служить. Согласна? Если справишься, поставлю в караул.
   Стражники у ворот замерли и обратились в слух, какому караулу достанется такой подарок? Уж не сошёл ли с ума пан? Стража у ворот - это же не военный разъезд в чистом поле?! Речица на границе: тут и мытня, и стража горелочная (водочная - прим.автора) - чтобы не смели сунуться в место, да со своим питьём! И тут же - весовая камора! Как бабу сюда ставить? Чтобы здесь стоять, люди годами стараются, выслуживаются, да какие люди! Ещё бы: за промыто товарец отбираешь, делишь: половина королю, а вторая-то половина - мытникам! А прочие налоги да поборы...
   Ох!..
   - В чью неделю? - поинтересовалась Бамбиза, словно дело было уже решённое.
   - Решать буду с наместником, - ловко отговорился бургомистр.
   - Тогда уж сразу скажите пану Полозовичу, что я с паном Фёдором Голубом буду проситься в разъезд.
   - Голуб сам под началом Якова Полоза в его разъезде, глупая! - незаметно подмигнул бургомистр стражникам.
   Те облегчённо вздохнули: действительно, испугались раньше времени: всего-то дура деревенская. В разъезде ей само то, ага! Татар пугать. Титьки покажет, если, конечно, отросли у неё титьки, - крымчаки с плачем поскачут туда, откуда пришли. Скажут: "Пожалеем; у Сеньки Полозовича край захирел: кроме баб воевать больше некому!"
   - Я буду охранять пана Фёдора Голуба - упёрлась Бамбиза, - пан самый добрый из всех панов. Когда я уронила в кузне молот на ногу и шла, чуть ковыляла, он спросил, как меня зовут, и какая у меня семья. И когда узнал, что мы бедствуем, дал грошей. Дал хлеб, весь, что был с ним, кремень и огниво, подарил рукавицы, и сказал: "Мужайся, девка, Андреева дочка! Будь твердая, работящая и честная - всей семье пример. Себя не жалей, сёстрам помоги вырасти. А вырастут девчонки - всем легче станет, их дети и тебя досмотрят в старости". И я поняла, что это сам Бог его устами учит меня жить. И стала я мужаться. Я хочу доброго пана охранять! Я стреляю метко и своей булавой расшибу любого!
   Мещане караульщики стояли с открытыми ртами и, очень почтительно поглядывая на бургомистра, осмелились влезть в разговор:
   - А говорят, ты сделалась парнем по старинному обычаю, чтобы Лихо отцепилось от Вашей семьи: служишь ему так.
   - Да, - важно ответила Бамбиза. - старые люди не врут. Надобно, чтобы в семье старшая дочка стала мужиком, раз всех мужиков Бог прибрал. Я старшая дочка. Кому, как не мне, держать этот обет?
   - Тебя прохожая ведьма научила, да?
   - Я и сама знала. В Левашевичах дедовские обычаи чтут. Только я всё думала: что скажет староста пану, когда я приму на себя обет? Откуда в селе появился новый человек? И не потребуют ли от меня подорожную, как будто от приезжего? А когда повстречала пана Голуба, да услыхала, что он мне толкует, то сразу и надела на себя мужскую одёжу. Просто.
   - А почему до сих пор ни с кем не разговаривала? Все говорили, от тебя двух слов за один раз не слышали.
   - Только бабы много говорят.
   - Так ты ж баба, бабой рождена, бабой и помрёшь! - горячились мужики. Им очень не хотелось Бамбизу в напарники, но уж очень любопытно было выпытать у неё побольше: потом долго будет о чём калякать в шинке:
   - И почему ты сейчас заговорила?
   - Обет выдержала.
   - Как это?
   - По году за каждого брата отработала, и три года - за родимого батюшку.
   - А кому клялась?
   - Отцовской булаве. Булава позволила её выломать. Это был знак, что я выслужила честно.
   Бургомистр сделал знак караульным замолчать:
   - Значит, теперь ты свободна от обета? Зачем же в караул пришла проситься?
   - А не хочу я обратно в бабы... Скучно с веретеном сидеть или махать в поле серпом. Мне нравится на вольном ветру, в лесу да у костра. Ну, так пропустите ужо, я к коням пойду.
   Бургомистру вовремя пришла мысль спросить:
   - И кто тебя, Андреева дочка, надоумил пойти в Речицу?
   - Никто.
   - Сама?
   - Ну, старцы сказали...
   - Что сказали?
   - Раз я надумала выгнать московитов из села, то мне обязательно надобно в крепость, пристать к воям пана Сеньки Полозовича. Все, кто против московитов ходют, известное дело, ходют из Речицы.
   - Да ты что, против людей Плещеева подговаривала народ? - охнул бургомистр, начиная догадываться как, скорее всего, было дело.
   - Не нравятся мне московиты. Почему Сенька Полозович наши Левашевичи им уступил?
   - Ты мне ещё и против князя-короля слово скажи, дубина деревенская!.. - погрозил бургомистр, подсовывая кулак под нос Бамбизе. Та легонько, словно отгоняя назойливую муху, отмахнулась,
   и пан имел возможность убедиться, как тяжела длань левашевичской
   юной девы.
   - Что замышляла, ну, говори! - увидел, что Бамбиза насупилась, глазки стали подозрительными, настороженными, и бургомистр быстро сообразил, что со странной гостьей так нельзя. И поспешил добавить:
   - Если ты хочешь служить в Речице мужицкую службу, то отвечай старшему, как положено.
   - Не нравятся мне московиты.
   - За что невзлюбила ты их, Андреева дочь?
   - Один подговаривал мою младшую сестру. А она мала ещё. Спужалась. А если сманит, да увезёт в свою Московию? А хоть и не в саму Московию, так в Гомей или в Стародуб - всё равно далеко. Я пришла к старосте в то время, когда старцы собрались на совет, и сказала, что могу легко разделаться с московитами, пусть дадут мне в помощники пару бойких выростков.
   Бургомистр поперхнулся, представив лица деревенских старейшин.
   В сёлах Левашевичи и Засовье, всего в десяти верстах от крепости, московиты до сих пор владеют единственным выходом к Днепру-реке. На границе между Московским княжеством и Великим княжеством Литовским, на этой границе, растянувшейся на сотни вёрст, - у них один-единственный перевоз через Днепр. И этот перевоз под боком у Полозовича!
   Ха!
   Понимать надо: с молчаливого согласия короля Жигимонта позволено им здесь оставаться и даже обдирать местных жителей непосильными поборами. Почему? Да потому что Сеньке, речицкому наместнику, король доверяет. Всё, что московиты с людишек вытрясут, Полозович с казаками вернёт обратно, выезжая время от времени навстречу слугам Плещеева, подкарауливая их в заднепровских болотах.
   А кметы...
   Не пропадут и кметы: Сенька милостив и разумен, из крепости кое-чего селянам перепадает, иначе загнулись бы давно.
   "Ага, ага, - добрый Голуб! Как же! После того, как каждый десятник получил через хорунжих мой приказ не обижать людей из владений московитов и помогать им, чем придётся, узнал здешний люд немало случаев христианского милосердия.
   Не только Сивый пожалел девчонку на дороге, даже скупой Яша, и тот купил у мальчишки из Засовья гнилую уздечку по невиданной цене, приказав каждый второй грош раздать соседским сиротам.
   Знают казаки, что я лично спрошу: чем помогли, кому помогли, как поддержали?
   Московиты обдирают сёла до последнего: не из жадности, а просто людям гомейского наместника становится плохо от одной мысли, что здешний кмет часть урожая свезёт в Речицу... Ведь меня на той стороне Днепра любят лютой любовью!
   Выбить московитов из Засовья и Левашевичей - пустяк. Но Москву и так рано или поздно отодвинем. Не все волости удалось вырвать, но по Днепру, - где мне нужно, где лежат мои дороги, - земли снова наши. Так что пусть пока Плещеев да Оболенский гордятся двумя сёлами у меня под боком, чем бросят сюда десять хоругвей со стороны Стародуба и выжгут всю волость из-за того, что прямая, как гвоздь, деревенская дура решила устроить обмолот прямо на головах московитов.
   Ишь, затейница!
   Никто не додумался, а она, видите ли, знает, как одолеть врага! Нет, пока я жив, жены будут воевать в печи, и на длину ухвата вокруг печи, а больше нигде, - так-то!
   Что ж делать с воздыхательницей Голуба? (Не забыть сказать Фёдору о том, что у него завелась воздыхательница; дружище, небось, и не ждал такую удачу?!)"
   И Семён Полозович, а это он выходил навстречу девке Бамбизе и назвался бургомистром, сказал:
   - Будешь чистить конюшни до весны, не меньше, раз хочешь не просто в городской караул, а к людям Полозовича.
   Бамбиза и не подумала благодарить.
   Поинтересовалась:
   - А где я буду жить?
   - С конюхами! - ответил князь, веселясь.
   - Пан не знает, но они со мной не захотят, бо они дурные и
   пугливые, не то, что Вы, пан, - сказала Маруша Бамбиза, довольная, как ловко ей удалось ввернуть льстивое слово.
   - Ну, - задумался Полозович, подмигнул караульным, - скажи,
   что сеновал на конюшне - твой, и ты спишь возле коней по приказу самого державцы Полозовича. А конюхи пусть или спят рядом, или, если не нравится, ищут себе другое место. И, того... мужиков моих крепко не голубь. - Бамбиза и бровью не повела, только зло блеснула глазёнками. - Да, ещё, Андреева дочка, каждую субботу будешь отправляться в родной дом - в баньке париться. Это приказ.
   Бамбиза только засопела широким перебитым носом и ничего не сказала. Видно, прежняя неразговорчивость вернулась к ней.
   ***
   Через месяц Полозовича уже не было в крепости, но о Бамбизе он не забыл. Отъезжая, распорядился разрешить палянице нести дозор.
   - Мужики взбунтуются, это точно.
   - Знаю, знаю. Тогда, Фёдор, прикажи красавице проверять дальние караулы: пусть ходит одна, или ищет себе напарника, если сообразит, конечно.
   И вскоре ранними утрами в темноте и предрассветном холоде лаяли собаки на дворищах вдоль горвольского шляха, поворачивали морды к дороге, нюхали воздух и удивлялись странному прохожему: это Бамбиза, неслышно переставляя большие ступни, с булавой на плече, вышагивала по дороге на полночь от города. А после третьей меди Бамбиза возвращалась обратно.
   И местичи вскоре начали шутить, что караулы с дороги пора снимать: неутомимая Бамбиза одна стоит целого войска!
  
   Шутки шутками, но для паляницы вскоре нашёлся напарник. Молодого худого и ломкого на вид парня звали Андрей, и это тоже вызвало новое веселье среди речицких: "Нашёлся Андрей для Андреевой!
   Он был не из местных, и сам вызвался стоять с Бамбизой в карауле за хутором Озерцы. Когда мужики смеялись и подтурнивали над ним, Андрей только хитро улыбался и отвечал, что, мол, Маруша
   Андреева - надёжный поплечник.
  
  
   Андрей
  
   Андрей ходил на пять саженей позади Бамбизы. Она невзлюбила своего напарника так, что даже глаза делались ярче, когда зло поглядывала на него. Она бы убила его одним ловким ударом палицы, но тот не давал повода, был послушен, смирен, и равнодушно, спокойно тащился за ней, как тень, по дороге, которую она привыкла считать своей.
   Бамбиза хмуро шагала навстречу весеннему ветру, несшему тепло и сырость. Солнце уже хорошо пригревало, и было бы тепло, если бы не этот ветер, продувающий её старую свитку.
   А ветер носился, раздувая толстые щёки, ветер дивился: куда подевалась здешняя земля? Талые воды разлились, превратив мили и мили Полесского края в огромное озеро, в котором, по колено в воде, по низинам стояли деревья, и на их нижних сучьях сидели глупые зайцы, застигнутые стремительным половодьем.
   Вышел из берегов могучий Днепр. Как зима сугробами и снежными намётами ровняла реку с низким левобережьем, так сейчас весна талыми водами превратила русло и Заднепровье в одну вздувшуюся, местами ходившую рябью, ощетинившуюся кустами и молодым подлеском, водную гладь.
   Осетры и щуки паслись на лугах левой стороны Днепра. Сами луга скрылись под водой, собранной, словно дань, князь-рекой со своих притоков.
   На землях Полозовича в днепровский поток уже успели влиться струи стремительной Березины. К ним добавил свои воды ленивый Ведрыц, вытекавший из древней дубравы, и прибегала к Днепру у самой городской пристани скромная, с заболоченными зелёными бережками речка Речица, по имени которой и названа крепость на высоком речном обрыве.
   В небе стоял шум от пролетавших птичьих стай, возвращавшихся в родные болота.
   На холме за посадской стеной городские девушки, самые молоденькие, вышли в первый хоровод и быстрой змейкой двигались, огибая неразличимые с дороги лужи: девушки были босы, а земля ещё
   холодна. Тонкими писклявыми голосами они пропели величальную
   песенку. "Жавороночки, прилетите!" - донеслись до Маруши
   знакомые с детства слова. А девушки уже спешили обратно в крепость: маленькие, смешные и трогательные в нарядных сорочках, но без юбок, без поясков. Они перескакивали грязь, придерживая подолы, мелькали из-под сорочек белые круглые икры. Девушки весело верещали на бегу и зябко обнимали себя за плечи: ох, слишком рано придумали они петь веснянку.
   Девушки разозлили Бамбизу. Она в досаде переложила булаву с одного плеча на другое и зашагала быстрее, ни на миг не забывая о том, что ненавистный напарник тянется тенью за ней.
   Дойдя до бугра, с которого хорошо просматривалась дорога в сторону крепости Горваль, Бамбиза остановилась. Здесь предстояло нести караул. Постолы на Бамбизе размякли, ноги отсырели.
   Андрей подошёл боком, сел поодаль. Видя, что девка дрожит и синей стала кожа лица и шеи, он сказал:
   - У меня с собой есть хорошее зелье от ломоты-простуды. Сейчас заварю его, напьюсь, погрею душу. И тебе заварю, девушка. Пожалуйста.
   Его голос был прост. Бамбиза представила казацкую оловянную кружку с горячим взваром, да хоть даже и просто горячее питьё, и озноб сделал её сговорчивее. Она молча кивнула.
   Пока кипел отвар травы, которую бережно всыпал в котелок Андрей, перед глазами Бамбизы стояли девушки-веснянки. Бамбиза поняла, что завидует им, чьим-то любимым дочкам. Семья бережёт и охраняет этих девушек, отцы везут им подарки, матери учат уму-разуму. Сёстры и подружки расчёсывают им длинные волосы и заплетают в косы, перевивая лентами, и целуют в пробор, а молодые братья как бы невзначай задевают плечом и задирают ухажера сестры, проверяя, как будут сговариваться, и будут ли ладить с новым родственником...
   А Марушу никто не берёг. Сама пробивается она по жизни, наперекор злой судьбе.
   Медленно растут младшие сёстры. Накормлены и одеты кое-как, но нет у них приданого. И значит, на самом деле ещё не закончилось Марушино служение.
   Бамбиза вспомнила весёлые лица речицких невест и подумала, что её, девку Бамбизу, не надо охранять.
   У неё никогда не было лент, она не вешала на уши нежные комочки перевязанного ниткой белоснежного гусиного пуха... Но самое неприятное - знать, что её косолапая нога не влезет ни в один женский башмачок! Нет такой ярмарки, на которой можно было бы купить для Маруши настоящую обувь. И, значит, её служение не закончится никогда. И даже на свадьбе сестёр она будет в мужской одежде, потому что нет у Маруши бабьих нарядов - ничего из того, что носят женщины.
   "Что ж, - вяло подумала она, - больно нужно... И при чём тут ноги, и не в ногах вовсе дело - самую главную девичью примету я потеряла сразу в тот день, когда напялила на себя одёжу брата. А чем стыд да позор, лучше уж всегда так вот - в ноговицах да кафтане...".
   Долговязый напарник сидит с другой стороны костра; скоро будет готов отвар.
   - Пейте, уважаемая Маруша Андреева! - говорит напарник и протягивает Бамбизе обжигающую оловянную кружку, пристроив её на черепке разбитого горшка.
   "Уважемая Маруша Андреева! Откуда имя-то знает?" - тяжело ворочаются мысли в бамбизиной голове. Она берёт кружку, дует, отпивает, чувствуя нежный незнакомый запах, смешанный с запахом зверобоя. "Злая ты, Маруша, - думает она про себя. - Человек к тебе с добром, а ты - хоть бы спасибо сказала. Мужики что ж, не люди? И дружат они; и верность у них друг-другу надёжнее, чем мелочная вертлявая да крикливая бабья дружба. Затесалась в мужики, так не мелочись, не злобствуй, будь на равных".
   И Бамбиза впервые в жизни сказала вежливое слово:
   - Благодарю, человек. Пойду, прилягу в шалаше. Как только перейдёт солнце, ты меня разбуди, я караул дальше нести буду.
   И решила: пусть напарник услышит её храп, - она больше не будет не то, что скрывать - даже забивать этим голову не станет. Разве она не мужик? Разве не ходила по вдовьим дворам резать головы петухам да курам, получая за услугу крылышко? Разве не таскала мешки на мельнице? И разве не по плечу ей молот? Вот только взять её в подмастерья никто не пожелал....
   ***
   Бамбиза, и правда, была неразговорчивой, но как-то перестала
   отказываться от общества Андрея и иногда позволяла повеселить себя
   рассказами о его житье-бытье. Андрей рассказал, что он из богатого
   города Берестья*, и в крепость Речицу попал не сразу. А почему так?
   Парень не стал скрывать, рассказывал охотно:
   - Я, - признался он, - невезучий. Был помощником у масленщика, тот подменил мерный кувшин, которым отмеряли масло покупателям. Лавники узнали, стали разбираться. Не знаю, как у вас, а в Берестье такая вина стоит целых шесть грошей. Хозяин сказал, что вину выплатит, а вот бесчестья он сильно боится, и подговорил меня сказать: мол, это я сделал. Обещал за обман наградить. А я молодой был, согласился. Кому пенези не нужны? Но хозяин ничего не дал, только нашёл мне другое место. Стал я работать у конопельщика. Но недолго, потому что новый мой хозяин, оказывается, не брезговал продавать конопли не только на торговом месте, но и сговариваться в закоулках. И ему за это тоже лавники назначили выплатить вину. И он тоже ко мне: Андрей, ты молодой, не дай осрамиться! Скажи, что это ты мне покупателей находил! Понял я тогда - будут хозяева меня подставлять, такая уж моя судьба. А я этого не хотел. И подался на чужбину. Был в великом Гродне, в Любче, был в замке Орша. Но понравилось мне только здесь. В Речице хочу остаться. Край рыбный, зверья много, прокормиться можно. В Великом княжстве нигде не едят столько мяса, сколько у вас. Болота - места глухие, заповедные, в болотах много чего можно такого, чего в другом месте нельзя!.. - Андрей мечтательно закатил глаза к небу.
   Бамбиза и не подумала размышлять, что именно имеет в виду её напарник. Она важно согласилась. Кое-что о болотных тайнах она слыхала. Например, как местные выростки, не вытерпев долгий весенний пост, тайком сбегают на острова посреди разлива и живут там в куренях. Чем питаются? Хе, это все знают. Не везут же они туда с собой хлебную дежу? Если рыбу в месяце соковику можно запросто черпать из воды, и зверьё теснится там же, на островах, так известное дело, что едят... Все знают, но помалкивают. И, правда, было бы о чём говорить? Греческий закон* разрешает воям и малым детям не держать пост. А кто такой выросток? Вчерашний ребёнок, завтрашний казак. Зато не зря князь державца готов принять себе в дружину каждого здешнего парня: все крепкие ребята! "Ты, берестейский,
   не на мясе рос, это тоже видно!" - ухмыльнулась Бамбиза.
   Но однажды, когда она отправилась купаться, - а в последнее время у Бамбизы появилась такая блажь, - Андрей вышел из кустов, собрал её одежду и приготовился ждать, когда Бамбиза покажется из воды: не сидеть же ей там?
   Она поняла, что это значит: он хочет завладеть ею.
   Она ужасно смутилась, растерялась так, что краска залила щёки до самых глаз, глубоко посаженных под нависающими бровями. А Андрей, вытянув длинные тощие ноги, невозмутимо сидел и ждал.
   Одолеть его она может без труда, но Маруша представила, как придётся выходить из воды, прикрывая срам, и это не понравилось ей, очень не понравилось. Срама было больше, чем рук, которые могут его прикрыть... "Мало, что ли, я была вместо мужика? Что делает мужик? Вылез да и идёт себе из воды. И мне надо так...". И она выпрямилась и пошла на Андрея.
   Вид голой Маруши смутил даже невозмутимого напарника. Она вырастала из воды: с развёрнутыми плечами, крепким торсом, на котором, как у девочки, только чуть набухли вислые груди и почти чёрные плоские соски смотрели прямо на Андрея. Талии не было у этого тела, но формы - округлые, перетекающие плавными линиями, могучие, а слегка выпуклый живот твёрд. Вот показались тяжёлые литые стёгна, затем большие плоские ступни с короткими толстыми пальцами...
   Маруша сидела над ним, открывая Андрею веко и заглядывая в глаз.
   - Жив? - спросила Маруша с плохо скрываемым облегчением.
   Андрей помнил только, что на берегу не успел бровью повести -
   стремительная, как болотная рысь, девка-богатырка обрушилась на него. Теперь трещала голова и он нащупал синяк от удара могучего кулака. "Вот так красавица! - восхитился Андрей и охнул от боли в шее. - Ну, да ладно, дело моё подходит к завершению. Потреплю".
   Неудачное ухаживание сблизило их, и настал час, Андрей предложил Бамбизе выйти за него замуж. Маруша снова испугалась. Топор, которым она в то время рубила дерево, вдруг стал тяжёлым.
   - За мной ничего не дадут, мил человек... - глухо сказала она
   первое, что пришло в голову. - И потом... не надо это всё: глупость.
   Маруша замолчала. Ещё вчера она и представить себе не могла
   такое, и не желала она бабьей доли. Но с недавнего времени... Андрей
   был молчун, ей не мешал: свободно она сморкалась с большого пальца, как истинный муж; взваливала вязанку хвороста на спину, а он встречал её, помогал снять вязанку, разводил костёр. Иногда он рассказывал о житье-бытье, клал, как бы невзначай, руку на её могучее колено и она не снимала его руку.
   - Я хочу постараться для тебя, - сказал он ей, - постараюсь, и мы уедем отсюда и будем жить вдвоём, только ты да я - безбедно жить. Я клад нашёл. Грошей хватит нам ну, если не на всю жизнь, так на первую половину.
   И Маруша даже не стала спрашивать, есть ли у клада хозяин?
   Клад - не хата, не торговая лавка и не калита, куда лезть нельзя, иначе руки отсохнут. Клад передан на хранение земле, он на то и создан, чтобы его отыскивали. Если хозяин плохо спрятал, клад волен перейти к другому.
   - Ты, Маруша, только помоги мне немного: я разведал место, но не видел, где точно спрятал клад хозяин. Рыть не хочу: ведь, если не найду, наслежу. Тогда человек перепрячет своё добро и другой такой удачи ждать можно всю жизнь. Мне надо подглядеть, куда Змей кладёт золото.
   - Змей - сам Полозович, что ли?
   - Я сказал Змей? - озадачился Андрей.
   - Ну?! - Бамбизе захотелось знать. Клад должен быть очень богатым, если его прячет наместник.
   - Ну, да, Змей. Только не самый большой, - пошутил Андрей, - а тот, который поменьше - хорунжий его, Яков. "Стал бы я просто так несколько месяцев подряд тягаться и в день, и в ночь мимо его хутора?" И он научил девку Бамбизу, что нужно делать.
   - Караул же на пол-ночи придётся оставить?! - охнула она.
   "Тьфу, дура! Караул ей нужен!"
   - А даже если застанут пустой пост, то, когда мы вернёмся, ты застесняешься. И если кто забыл, что мы с тобой парень и девка, так
   пусть вспомнит! - засмеялся Андрей.
   - Красавица! - с некоторым усилием добавил он.
   Маруша поверила словам.
  
  
   Клад
  
   Яков, старик Карп и слепой Алексей отправились в лес за дровами.
   Дворового человека не взяли; человек был только рад этому.
   Алексей Песоцкий всегда готов удружить свояку и поразмять затёкшие плечи. Ну, очень они у него затекли от сидения! А у дворового слуги наоборот, плечи мечтали об отдыхе. Так что пусть заплотные паны помахают топорами. А, может, и не за дровами нужно отлучиться мужам со двора? Их дело. Приедут к ночи. Так.
  
   У селянина в лесу мужчины купили готовые нарубленные лесины и поехали обратно. Но не на хутор. Съехали с дороги, оставили воз и лошадь под наблюдением Карпа, а сами в скудном свете опускавшегося на покой солнца углубились в чащу.
   Алексей шёл, держась за плечо Якова.
   То ли звериное чутьё, то ли прежние привычки сноровистого, здорового тела помогали слепому легко пробираться по лесной тропе. Алексей был счастлив вылазке и доверию хорунжего. Вместе они подошли к старому дубу, Полоз доставал лязиво*, помогающее бортникам подниматься к бортям. Алексей тем временем присел, шарил руками по земле, брал в руки прелую листву, в двух пригоршнях подносил её к лицу: нюхал. Если бы только можно, слепой сказал бы сейчас, какое это счастье - видеть! И как болит его душа по потерянным очам, и как истово молится по вечерам, выпрашивая у Бога цветные сновидения, в которых он - снова зрячий.
   Но говорить нельзя. Ходить надо тихо, и слушать, слушать:
   И Песоцкий украдкой вздохнул. И стал подтягивать на верёвках свояка на середину дерева. Здесь Яков облюбовал дупло для того, чтобы скрывать часть военной добычи.
  
   Редкий хозяин на Полесье не имел своего тайника в лесу. Прятали всё, страшась набега, пожара, неурожая, плена, из которого родне придётся выкупать тебя. Бедные прятали три гроша в огороде, зарывая их под каким-нибудь корнем. Те, кто богаче, устраивали в глухих потаённых местах так называемые ямы: выкладывали стенки корой и доверяли тайнику не только деньги, но и разное добро.
   Делали целые зерновые склады, прятали соль, мёд и вино.
   Сидя в развилке дерева, Яков убедился, что плоский камень
   надёжно закрывает нижнюю часть просторного дупла от любопытных вездесущих белок. А под камнем по-прежнему удобно пристроен горшок с сокровищем.
   Когда возвращались обратно, слепой Алексей вдруг насторожился, подобрался и весь превратился в слух:
   - Тихо, - показал он знаками, привлёк к себе голову хорунжего, сказал тому в самое ухо:
   - Кричала выпь. Из-под дуба.
   - Ей кричать время... - так же, одними губами, отвечал Яков
   - Выждем, - предложил слепой. - А ещё лучше: вернёмся к тайнику сейчас, потому что я чтоб бесшумно да быстро - не смогу. Я потихоньку посунусь...
   Лес молчал.
   Вдруг где-то сбоку животное или человек бросились убегать, собака Якова взлаяла и помчалась в глубину леса.
   Яков ругнулся про себя. Знич - пёс молодой. Подзывал собаку свистом, не помогло: Знич яростно брехал, лай постепенно утихал: собака убежала далеко.
   Яков оглянулся на слепого: оставить Алексея тут? До возка с дровами может не добраться, если сойдёт с лосиной тропы. А собаку надо вернуть. Кто-то увлёк пса за собой, и это не зверь: собачий брех был бы другой.
   Алексей издал горлом негромкий треск и цоканье. Яков и Алексей не стояли на месте, они решили, что делать и, крадучись, продвигались к дубу. Слепой ещё раз подал знак. Из темноты вышел и пошёл рядом Карп. В отдалении зло и яростно, с надрывом, лаяла собака. Кто-то дразнил пса.
   Мужчины крадучись вышли на тесную прогалину под дубом и поняли, что здесь кто-то есть. Ночная темнота, особенно густая под пологом леса, на тропе в зарослях орешника, скрывала всех. Бывалые воины, они затаились, стараясь не выдать себя. Слепой не мог ступать совершенно бесшумно и остался стоять на тропе под прикрытием деревьев, напряжённо вслушиваясь в тишину.
   Незнакомец, притаившийся под дубом, не выдержал первым,
   рванулся бежать. Но в темноте его подвели глаза, он помчался в сторону Якова, и оказался так близко, что воздух пришёл в движение, а тонкие ветви подлеска хлестнули хорунжего по лицу. Яков метнулся следом и успел схватить незнакомца.
   - Держу! - крикнул Полоз, навалившись на чью-то вёрткую спину, ходившую под ним ходуном. Он ударил локтем под правый бок, незнакомец охнул и дёрнулся.
   Старик Карп подоспел вовремя, за ним спешил на шум возни Алексей. Вместе заломили отчаянно отбивавшегося немалого телом человека.
   - Ты кто? - прошипел Полоз сквозь зубы.
   - Я... - запинаясь от испуга, шептал глухим голосом незнакомец, - я левашевичская девка Бамбиза...
   Девка бормотала, отфыркивалась, уткнув лицо в землю, а сверху её держали хорунжий и могучий Алексей.
   - Ты чего здесь? А?!
   - Жених приказал сюда подойти и ждать его. Я заплутала, сейчас только нашла тропу, а за ним погналась собака, он и убёг... Тут сразу и вы! Спужали! Пустите, дядечки, у меня куриная слепота, куда ж я такая уйду?
   Яков отпустил руки. Многие бедняки страдают ночной слепотой. Если так, то и правда, никуда не денется.
   Но самое главное, что заставило его поспешно отнять руки: девкой Бамбизой он брезговал, даже если ходячая ступа просто встречалась ему на пути.
   Но Алексей не видел, а только слышал о невиданной бабёшке и сейчас возмущённо прогудел:
   - Брешет!..
   Больше он ничего не успел сказать.
   Страшной силы удар обрушился на голову слепого Алексея.
   Та, которая назвала себя Бамбизой, дёрнулась, лягнула, увильнула, пытаясь ускользнуть.
   Никто не выдержал бы такого удара, но Алексей, хоть и рухнул на колени, чувствуя врага рядом, мёртвой хваткой вцепился в ногу и потянул на себя. Мужчины помогли: злодейку опять уложили на сырую землю.
   - Дай нож, пане Яков! - злобно процедил Песоцкий сквозь
   стиснутые зубы, преодолевая сильное головокружение, - сейчас мы
   сделаем девку. Значит, ты, ковлях конский, за бабой спрятаться хотел? Прикрыться девкиным именем?!
   ***
   Не раскаяние, но дикая боль, бешенство и стыд гнали прочь...
   За спиной сволочь слепой с ухмыляющимися родичами. Улюлюкают, нелюди: их охота началась! Затравят, не отпустят, не простят...
   Надеяться на прощение, молить, чтобы оставили в живых? К чему теперь, если надругались жестоко?
   ...Ещё несколько шагов - и вот он, край леса, чернолесская низина. В свете тонкого месяца поблёскивает разводами болотная вода. Но до трясины в середине ещё нужно добраться: не упасть бы только здесь, чтобы не нашли труп, объеденный лисицами, не узнали стыда..
  
   Чавкает под ногами чёрная грязь, выдавливает из себя бурую
   муть, оскользаются ноги...
   'Собаку увела... дура!
   Ума не хватило сообразить, вернуться, убить этих - всех, всех убить! Почему он не сказал? Зря... теперь назад не отыграешь.... Он думал уйти с кладом, скрыться; да скрыться не только от хорунжего Железного Полоза - от неё, страшной, дремучей громадины! Хотел затесаться в ватагу рыбаков, уплыть по реке из гнилых болот в другие земли, зажить вольно...
   ...Болото! Не уйти теперь от тебя, здесь навсегда останусь. Скрой, погреби стыд!
   ...Только дойти, забраться бы дальше: там, в середине, расступается камыш, дрожит под ногой влажный травяной ковёр и гуляют над тихой водой болотные огни. Туда не пойдёт даже смелый лось, не полезет за птицей лисица. Туда, туда: и пускай сомкнётся багна болотная над головой, и тогда точно никто не найдёт, не узнает...'
   В последний миг, когда стала засасывать топь, правая рука мимо воли вскинулась вверх в жесте отчаяния...
  
  
   Месть
  
   Хутор мирно спал, нахлобучив по самые брови низкие соломенные крыши. Въезд ко дворам на ночь по обычаю перегородили длинными жердями. Но тот, кто крался в темноте, не пошёл единственной кривой улицей, соединившей пять крепких крестьянских хозяйств. Тот, кто крался в темноте, явился не по дороге, он вышел из леса и, обойдя круживший вокруг усадебки плетень, нашёл перелаз в чужой сад.
   Взгромоздившись на ограду, ночной гость случайно нащупал тряпицу, ещё одну, и ещё: оказалось, здесь на плетне сохнут рубашонки и штанишки хозяйского младенца. Человек, прокравшийся к Песоцким, задержался за смородиновыми кустами, а вскоре убрался прочь той же дорогой, которой пришёл.
   А на следующее утро горе пришло в Озерцы; и до вечера народ гудел, и слухи, как волны, покатились по округе - в место Речицу, в село пана Халецкого, по хуторам и дворищам..
  
   Яков с утра вывел коня: щупал ему бабки, гладил крутую гриву, любовался своим вороным с белой лысинкой на породистой голове.
   Свистнул Знича.
   Молодой охотничий пёс взлаял, пошёл носиться кругами по просторному двору, выскакивал в сад и возвращался: летел к хозяину, звал на волю. На просторы зелёных луговин, в таинственный, полный прелых грибных запахов лес, к пахучим звериным следам. Ему хотелось мчаться, обгоняя четвероногого под хозяином, нестись, борзо перебирая лапами, передними лапами подгребать на себя дорогу, отгребать от себя задними, и гнаться туда, куда укажет хозяин:
   - Будет тебе, будет! - приговаривал Яков. Он зевнул, потягивался, отгоняя мрачные события вчерашней ночи.
  
   Хозяйку Софью Полозовну сегодня позвали в каравайницы.
   Замешивать тесто для свадебного каравая - почётное приглашение, лишь бы кому это дело не доверят. Утром она покормила Илью, покачала своего сыночка, - маленького оленёночка, звонкого лягушоночка, - завернула хлебный мякиш в чистую тряпицу, приказав Олексе дать ребёнку хлебную соску, как только мальчик станет беспокойным, и обещала вернуться к полудню. А уходила - вздохнула, всё оглядывалась на Илюшу, словно не могла на него наглядеться.
   Яков взял первенца на руки. Мальчик кивал ему и хватал за губы, за нос.
   Олекса любовалась на них, глядела, как старательно отец держит сына. А хорунжий, неумело пытаясь гулить, понёс ребёнка: обходил двор, показывал коня, гордился:
   - Видишь, Илья, сын Яковлев, какой конь у твоего татки! Сколько раз выносил он меня из смертельной беды! А плачено за такого коня в Киеве без малого четырнадцать коп грошей.
  
   Вороной застоялся и сейчас беспокоился, прядал ушами, сильно тянул поводья. Яков сурово приказал кобелю Зничу сидеть смирно в отдалении, спустил Илью с рук, поставил на траву, сам повернулся к коню. Илья бодро засеменил на неокрепших ножках...
   Вдруг - кроткий, стремительный прыжок: рыжая собака метнулась стрелой, у ног хорунжего отрывисто всхлипнул сын...
   ...рык Знича...
   Крохотное тельце ребёнка трепыхнулось в зубах пса и обмякло, залившись кровью, хлеставшей из перекушенной тонкой шеи.
   Яков, словно во сне, медленно-медленно (так казалось ему) кликнул Знича, и когда пёс приблизился, схватил того за породистую морду. В голове стоял тихий звон, когда он раздирал пасть собаке.
   - Саблю! - крикнул в сторону раскорячившегося от ужаса деда.
   Карп послушно метнулся в хату, трясущимися руками сорвал со стены саблю, с порога бросил хорунжему. Яков выхватил клинок из ножен и полоснул по телу Знича. Навсегда запомнил, как сумасшедший от боли собачий глаз смотрит на него с укоризной: словно и не боль мучает верного Знича, но сомнение в его, хозяйской, правде!
   Боковым зрением Полоз видел, как кто-то свалился с высокой ограды, отделявшей двор от улицы.
   Вот Лёкса тихо-тихо воет, словно жилы тянет с души, подалась вперёд всем телом, но не сходит с места - выскочила на порог и
   осталась стоять, распяв руки, упёршись в косяки двери.
   Вот она пытается взмахнуть руками и тут же снова хватается за дверь, боится упасть, как подкошенная, и лицо её бледное до синевы:
   Яков разглядел в версте от селища, на покатом склоне, знакомый силуэт: Софья возвращалась.
   Он разорвал на себе рубаху, завернул мёртвого сына, и, неся страшный скруток, набухающий ещё горячей кровью, на вытянутых руках, пошёл со двора навстречу жене.
   Хуторские бежали со всех сторон. Видели холстину в крови и,
   даже не зная о случившемся, возбуждённо галдели, а бабы всплёскивали руками и завывали.
  
   Из-под ограды Песоцких с земли подняли девочку Алену, дочку соседки Марии. Алена не говорила ни слова, только хватала воздух ртом, дрожала как осиновый листок и всё оглядывалась на страшный двор. Хуторские женщины обнимали её, гладили по головке, повели с уговорами навстречу матери и передали той с рук на руки.
  
   Софья увидела мужа, безумного взглядом, раскачивавшегося, как кликуша. Сердце её словно вспухло в груди, давя на рёбра, не вмещаясь, и Софья, приложив руки к окровавленному скрутку, из которого торчала маленькая ножка, сползла вниз, в дорожную пыль, и уткнулась лицом между босыми ступнями Якова.....
   ***
   Из крепости приезжали и уже отбыли назад лавники.
   Ни Песоцкие, ни сам Яков не могли даже и думать рассказать кому-то из мужей, занимавшихся судебными разбирательствами, о том, что сделали прошлой ночью в лесу, и о том, что знают, кто решился на ужасную месть.
   Всё время, пока в доме шли приготовления к тризне, Яков метался по двору. В конце концов нашёл себе место возле слепого Алексея.
   Алексей накрыл его руку огромной мягкой рукой, крепко пожал,
   да так и оставил: не спешил убрать ладонь с жёсткой руки воина.
   - Как так?
   - Не ведаю... - отозвался несчастный отец. - Знич всем собакам
   собака.
   - Заревновал?
   - И я думаю. Но странно... Нет, что-то не то... я видел бы раньше, поостерёгся... Это лес... тот, кто дразнил пса.
   Алексей понял.
   - Найдём, покараем, - сказал он, словно читая мысли Якова. И шумно вздохнул:
   - Знич* - имя недоброе.
   Полоз чувствовал, как выпитая брага начинает отогревать его
   изнутри. Он прохрипел сдавлено, оправдываясь, отрясая вину:
   - Кличка в масть, по повадке. Кобель золотой, а уж как скор!
   - Да... - кивнул слепой.
   Подумал: "То-то, скор: как знич-звезда, что падает с неба, когда отходит душа к Богу!"
   Яков, уткнувшись в рукав у локтя, подозрительно засопел, незаметно вытер мокрые дорожки на впалых щеках:
   - Про врага думал, про охотничью добычу думал, когда давал собаке имя.
   - Да... - снова вздохнул слепой.
   Ничего особенного он не сказал, но хорунжий был рад и тому, что примостился за одним столом с Алексеем. Тот никуда не спешит, не суетится и внимает каждому слову. И Яков принимал чарку из рук слепого, а тот домовито и заботливо плескал хмельное гостю в грубый кубок*, лепленный из местной глины. Наливал чарку, бродил рукой по столу, легко касался свояка, проверяя по привычке, пришедшей к нему с увечьем, где он, собеседник. Ничем не заменишь глаза, но пальцы стали ему верными помощниками.
   Хорунжий размышлял:
   - И, опять-таки, младенца - светлая ему память! - я только спустил с рук, на нём мой запах должен был остаться. Что случилось с собакой?
   - Запах, говоришь, остался? - встрепенулся слепой. - А, может, молочком, детским, ещё чем - чужим, мерзким для пса, разило от
   дитяти?
   - Олекса при мне приносила одежду со двора, Софья просила её
   об этом. И твоя хозяйка переодела Илью в чистое.
   (От одной мысли о жене Якова снова стала терзать чёрная вина, он болезненно скривился).
   - А-а? - зашевелился слепой, - моя женка переодела малого, упокой Господь его душу? Сейчас кликну Олексу! Пан помнит, этой ночью сильно лаял Колтун?
   - Эге:- Яков тяжко болтнул головой, соглашаясь. Но на самом деле ничего он не помнил. Спал крепко, упился на ночь, стараясь скорее забыть всё, что произошло в лесу накануне. На хуторе рассчитывал как раз на чуткий по-звериному слух слепого.
   Хорунжего будить не стали: пёс лаял в сторону сада - может, близко подкралась молодая лисица. А потом собака смолкла.
   К ним пришла бледная, распухшая от слёз, Олекса. За руку она вела княжича Михайло.
   Мальчишка икал, но никто не замечал этой его напасти; во дворе Песоцких люди тыкались по сторонам, как во сне. И Михаил, княжий сын, пугливо поглядывал на всех, боялся раскрыть рот и лишь тихо вздрагивал, пряча икоту. Он искал Софьиного внимания, но той было не до него. Олекса стала таскать пестуна за собой.
   Муж узнал её по звуку шагов:
   - Хозяйка, приносила ли ты одёжку дитяти?
   - Ну? - устало удивилась Олекса.
   - Что сохло в саду?
   - Так рубашонки сохли, штанишечки Илюшенькины многие... Софьюшка маленького в чистоте держала...
   Сноха расплакалась, завыла, тёрлась спиной о стену, раскачиваясь в сильном горе из стороны в сторону.
   Слепой Алексей поманил княжича, он единственный услышал, как икает дитя. Привлёк к себе, тяжёлой ладонью заставил мальчишку согнуться в спине, и велел трижды, не разгибаясь, приговаривать нужные слова: "Икота-икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого".
   Собрали чистые вещи младенца, принесли слепому.
   Алексей нюхал их и сказал, сильно волнуясь:
   - Пахнут чужим, недетским. Кто-то утёрся одежонками,
   задумано так было. Хотел сказать: 'Если бы сама Софья переодевала маленького, она бы такое дело не пропустила, а вот Олекса - не учуяла:' - но придержал язык. И разволновался, и подумал: "Запах человеческий, но не мужицкий - землёй клянусь! Олекса так пахнет... иногда... Олекса? На младенца завидовала сильно, сама-то понести не может, но чтоб такое?.. Нельзя, нельзя, слепец, молчи! Молчи, слепец, молчи: слушай, думай! Ох!".
   Яков, смяв в кулаке детское, сунул ворох под нос Колтуну. Собака яростно залаяла, стала бросаться на привязи, пытаясь дотянуться до вещей.
   Яков понял, что отныне его семье не будет покоя.
   Уедет - тут и жди беды.
   И тогда Яков говорил с добряком Сивым; рассказал не всё, поведал только то, что счёл нужным для дела. Вместе решили, что Софью с княжичем лучше на время отъездов оставлять в городе. У этого зла руки коротки, в посад не дотянутся. Голуб обещал не останавливать поиски. Рано или поздно они выследят и схватят убийцу младенца. Главное - знают, кого искать.
   ***
   После случившегося онемела хуторская любимица - шестилетняя Алена. Все любили эту единственную девочку, росшую среди мальчишек: и старших годами, и младших.
   Расспрашивали Алену до тех пор, пока не выяснили, что дитя шло мимо двора Песоцких, решило подглядеть в щель между дылями* ограды, а чтоб лучше было видно, Алена влезла на нижнюю дылю. В широком просвете увидела, как накинулась собака на маленького дружочка Илюшеньку, как метнулся дядька Яков, порвал пса, и Алена хотела спрыгнуть на землю, но нога застряла в щели. А потом со стороны прилетела к пану Якову сабля и - вжик! - разрубил он рыжую собаку. Алена была уверена, что сабля сейчас полетит и укажет на неё, нога сама собой вынулась из щели, девочка свалилась под ограду, в ужасе прикрыв голову руками, сжавшись в комочек, дрожала и ждала заговорённую летающую саблю.
   Мать Марья сильно плакала, глядела зачем-то в рот дочке, а когда выплакала горькие слёзы и вытерла фартуком мокрые щёки, то призналась бабам:
   - Была я девицей, приезжая гадалка сказала, что будет у меня дочка, какой ещё ни у кого не было. Однажды она увидит зничку и станет после этого лечить людей. Только я думала - нескоро увидит... ведь мала же ещё...
   - Лечить? Как речицкая немая Аксинья? - охнули бабы. - А что ж ты раньше про это молчала?
   Другие заступились:
   - Как можно всё говорить, своему ребёнку приговор чинить? Сама вспомни, Ганна, когда вещий сон рассказала? После того, как сына похоронила?
   А ведь собаку пана хорунжего звали Знич - всё правда! Может, будущую повитуху растишь, Марья. Отойдёт дитя от испуга и заговорит. Не убивайся, мать!
  
   Прошли сорок и ещё один день.
   Марья привела несчастную Алену к Софье; в корзинке несла
   подарки, кланялась, льстила и просила учить дитя грамоте. Ведь у всех есть при себе слово, так чтобы было слово и у бедной её немой дочки.
   Софья обняла соседку, плакала. Присела перед девочкой, голубила свою любимицу Алену и обещала научить не только письму, но и личбу брать* до сотни и больше.
   Потом ушла в камору и там со дна девичьего сундука достала и внесла в светлицу терницы - две дощечки, скрепленные полосками кожи и открывавшиеся наподобие книжицы. С внутренней стороны на каждой дощечке было прямоугольное углубление для мягкого воска. Острая палочка-стило лежала здесь же, в лоточке, выдолбленном в тернице.
   Софья любовно повертела в руках небольшую, сделанную специально для ребёнка, костяную палочку с острым наконечником и плоским верхним концом. И вспоминала, как, кажется, ещё вчера, она сама царапала по воску первые литеры. Рядом сидел отец: сельский староста Ярош Песоцкий. У него были тёмные и грубые руки с волосами на больших фалангах пальцев, как сейчас у Алексея, только у брата руки глаже... А тогда палочка почти тонула в отцовской мозолистой ладони, как только пан Ярош брался изобразить
   очередной знак.
   На старом дедовском столе, сделанном из невиданного, огромного ясень-дерева, о размерах которого в роду Песоцких вот уже третье поколение ходили невероятные россказни, на этом почтенном столе лежали нарядные осенние листья. Маленькая Софья собирала их и несла в дом, чтобы потом, замерев в уголке, перебирать и разглядывать каждый как диковинку. Листья лежали прямо под носом у девочки, для которой стол был слишком высок; они крепко пахли особой свежестью ветра, вымывшего небо до пронзительной синевы и пустившего ходить дозором над землёй огромные белые облака. Софья помнила, что тогда с радостью согласилась учиться грамоте за одно только обещание, что ей разрешат положить нарядные листья не в угол, а в почёте - прямо на стол. Она надеялась сначала научиться писать, и потом, когда ей отдадут терницы в вечное право, она поспешит рисовать эти листья:
   В первый раз после смерти Илюши Софья улыбнулась.
   Усадила Алену рядом с собой, стала показывать ей, как следует держать стило, и как плоский верхний конец палочки стирает нацарапанные знаки. И призналась, что у неё припрятан костяной гребень, на котором вырезаны шесть литер и, если Алена осилит грамоту, то этот гребень станет ей наградой.
  
   Уже через день Алена принесла матери аккуратно оторванный клочок бумаги, на котором мелко, неровно желудевыми чернилами было написано АЛЕНА. Мать целовала свою разумницу, показала клочок всем и спрятала в щель под порогом*.
   А Софья нашла себе утешение и подолгу не отпускала девочку, угощала, ворковала ей обо всём и, невольно сравнивая Алену с непоседливым норовистым княжичем, удивлялась тому, что девочки - явно другой породы.
   Тихо пел сверчок в углу. Ярко, без копоти, горели берёзовые лучины - одна на припечке, другая - в поставце на столе.
   Сопела и старательно выводила первые слова темноглазая гостья Песоцких, Алена. Ей исполнилось шесть лет, и Марья сказала дочке, что на Масленицу купит ей настоящие бусы, если этой зимой девочка научится не только писать, но и сучить пряжу.
  
  
   Чернолесье
  
   В месяце червене, названом так оттого, что червоно - красно, красно-прекрасно всё кругом, дети стали приносить первые созревающие суницы (земляника. прим автора). Выждав седмицу, за детьми, жадными на всё, что можно положить в рот, потянулись в лес запасливые старики. Работники, занятые на покосах, в огородах и во дворах, тоже ходили по ягоды, но недалеко, по краю леса. Собирали их, - поспевающие, сладкие, - в ладонь; ели сразу, зная, что ничто так не помогает от слепоты, как эта ягода. Сбив оскомину, наполняли туесок, подвязанный к поясу, чтобы дома растереть суницы в миске, залить молоком и есть с пышной просяной кашей.
  
   Настоящие ягодные места были на старых вырубках вокруг куреней, в которых когда-то добывали поташ*. Сам лес близко, рукой подать, но до него приходилось, сильно кружа, обходить топкое болото. Чернолесская пуща в стороне от дороги на Каленковичи и вообще от всех дорог и просёлков, и потому там можно не бояться летучих отрядов врагов. Сколько раз объявлялись татары в округе, - в Чернолесье они не лезли. Конному по Чернолесью невозможно проехать. Места эти дикие, заколодевшие, с озёрами гнилой воды вокруг бобровых запруд. Болото окружает вековечную пущу со всех сторон, длинными узкими языками по низинам врезается в лес, и приходится кружить, чтобы не лезть в грязную густую жижу, заросшую сочной травой. Среди нетронутой травы то там, то здесь, скрываются тихие багны*- это заросший ржавой тиной Багник коварно прикрывает свою постель обманчиво-ласковым зелёным ковром.
   Детей пугают всевозможными страхами, чтобы не ходили в эти места: заблудиться в Чернолесье просто, а вот найти обратную дорогу сумеет не каждый. Но старики, изведавшие за длинный век все здешние тропы, и стайки молодёжи охотно отправляются в заповедный лес за разной ягодой - и ранней, и поздней. Панские лесники не любят заглядывать сюда, щедрых прогалин с суницами, и черникой, брусникой и клюквой-ягодой здесь много, корзины наполняются быстро, и можно передохнуть, поесть хлеба с квасом, и весёлым гуртом возвращаться домой.
   Ранним утром девушки, щебеча и смеясь, стояли у высокого
   плетня дядьки Акима, последнего плетня на краю селища, и дожидались отставших соседок. Когда подошли заспавшиеся молодки, все двинулись в сторону Чернолесья.
   Дядька Аким уже хозяйничал во дворе и, глядя вслед удаляющимся хуторянкам, пробурчал:
   - Две бабы и два гуся - громкое торжище. А четыре бабы и четыре гуся - шумная ярмарка.
   Девушки шли, звенели их голоса, в чистом небе пели птицы, с болота доносились крики куликов. Рокотание лягушек, щебет и трескотню мелкой болотной живности заглушало кряканье бесчисленных уток, гнездившихся в густых зарослях камыша.
  
   На полночь от Озерецкого хутора, на горвальской дороге парни-часовые протирали сонные глаза, бодрились, прислушивались к голосам ягодниц.
   Девушки были не близко, но в прозрачном воздухе плыли без помех звуки речи, неразборчивой на расстоянии, но такой радостной и лёгкой, что у парней сладко сжималось в груди. И каждый думал о том, что всё ладится, когда вот так где-то далеко за их спиной без опаски идут по ягоды молодые женщины. С блестящими светлыми глазами, весёлые и вёрткие, бодро ступают они по тропинке, сушат зубки, смеются их алые рты, белеют чепцы на русых головах и пестрят нарядные ленты, повязанные вокруг девичьих голов.
  
   Старую пущу назвали Чернолесьем при дедах. Раньше лес называли Куренёвский. Но однажды откуда-то, из дальней дали, ветер или птица принесли на эту землю диковинное семечко. Семечко проросло и стало деревцем - невиданным деревцем с тёмно-багровыми, почти чёрными листьями. От первого дерева пошли расти другие. Росли они, выстроившись в одну сторону - на заход солнца, - и сделали приметным место, в котором надо сворачивать, чтобы попасть в заповедный лес.
   В лес можно было войти только пешком, пробираясь по болоту. Гать в этом месте не делали, тропу не укрепляли, не мостили: местные знали каждую кочку, куда ступить, и на чернолесские буреломы
   надеялись, как на убежище в случае любого коварного набега.
  
   С девушками шли дети. Взяли Михася: этот любезник умело крутил деревенскими молодками, те души в нём не чаяли и баловали. Михась позвал Иваньку, пришлось вести и его. Скромницу Алену оставили дома - нянчить маленького племянника.
  
   В лесу Софья отошла от хуторских, выбрала себе крутинку, всю в алых брызгах щедрого ягодника, и принялась собирать суницы.
   Ноздри её трепетали, втягивая счастливый аромат ягод, настоянный на солнце, перемешанный с терпкими древесными запахами дремучего леса, во рту чувствовался кисло-сладкий богатый суничный вкус.
   Одна берестяная корзина уже была полна, оставалось наполнить другую. Софья разогнула гибкую спину, поправила перевязь с мирно спящим сыном Юрочкой. Непуганая молодая лань вышла из леса на дальний край поляны, поднялась на задние ноги, легко упёрлась крохотными копытцами в ствол. Видно, листья на ветках были вкуснее всего того, что обильно росло на земле, и ланюшка обирала молодые сочные листья, хватая их губами. На животе её белело полное вымя. Два крохотных оленёнка паслись рядом, чутко стригли большими ушами на маленьких головах, ворочали узкими заострёнными мордочками. Один малыш настойчиво ткнулся мордочкой в материнский сосок:
   Софья перевела взгляд на своего сыночка. И взгрустнула: ведь и у неё могло быть двое мальчиков:
   Её Юрасику два месяца.
   Якову, разглядывавшему младенца, показалось, что у ребёнка на ножках не совпадают складочки. И Полоз сказал: "Ты кого мне родила, мать?!"
   Вот тогда Софья впервые увидела своего мужа: не глазами, но душой, которая видит как-то со стороны... И то, что ей открылось в Якове, было обидной и страшной правдой. Она, помнится, звала к ребёночку местную повитуху, потом показывала Юрася речицкой знахарке. Бабы посмеялись над отцовскими страхами.
   Но Софья поняла, что нарушено в её жизни нечто тонкое, и на
   когда-то ровной нити её судьбы появился ещё один надрыв:
   Но этот лес утешал Софью, и она вдыхала упоительный, густой здешний воздух. Это был запах другой, бесхитростной и свободной жизни, протекающей рядом с беспокойными и злыми человеками; запах дивной жизни, буйствующей полгода, и полгода безмятежно спящей.
   Она оглядывалась вокруг и удивлялась: ещё никогда земля не была так хороша и свежа, как сейчас! Здесь пряталась от случайных взглядов волшебная тайна, и тайна эта чувствовалась настолько ясно, что Софья подумала: лучшего места для купальской папарать-кветки*
   быть не может. И если, правда, есть на свете такое диво, то расти ему
   ему только здесь, под охраной болотных змей и русалок.
   Софью никогда не страшили росказни о лесных дивах, она была точно уверена, что встреча с болотной гадюкой, с молодой пугливой лосихой или медведицей куда опаснее, чем с русалкой и Бабой Карготой. И потому неплохо бы хоть краешком глаза увидеть этих таинственных хозяев, раз уж в народе ходит про них так много историй.
   Красота леса веселила сердце, радость жизни просто лучилась от каждой ветки, каждого листика, каждой травинки. Стройные могучие сосны облюбовали этот склон, их золотые стволы возносились ввысь, подпирая корявыми раскидистыми ветвями прозрачно-голубое небо. За соснами начинался бурелом: древняя часть леса отмирала, заваленная старыми упавшими деревами. Но и упавшие стволы, высушенные солнцем, были прекрасны и величественны. Вывернутые бурями исполинские деревья больше не затеняли землю и спелые суницы сочными пятнами пламенели среди бурелома, приманивая ягодницу.
   Покатый спуск в низину занял молодой подлесок. На берёзках, осинках, на зарослях ольхи каждый листик был освещён, чётко очерчен и сейчас легко трепетал, подставляя свежему ветерку тонкие ладошки. В низине раскидистая ива склонилась над водой, свесив седые космы длинных ветвей. Высокий камыш, как густые ресницы, окаймлял синее водяное око. В той стороне рокотали жабы, замолкали на мгновение, и дружно продолжали снова. Пара чёрных аистов и цапля ходили вокруг болотянки, просто опускали клюв вниз - и сейчас
   же взлетали с добычей в клюве.
  
   Нарядная сойка порхнула перед лицом молодки, блестя гладким оперением, облетела Софью и села неподалёку посреди бурелома на поваленный сосновый ствол.
   "А не зайти ли и мне в бурелом? Очень уж хороша там ягода!" -
   подумала Софья, подхватила корзину и шагнула в ту сторону, где сидела сойка. Странно, ей показалось, что птица стала крупнее и смотрит на неё внимательно, пристально, совсем не по-птичьи.
   Полозовна бодро шла, как задумала, к облюбованному ягоднику. И, поправив перевязь с ребёнком, половчее пристроив мирно спящего младенца, тихо завела: "Летели гусёлки:".
   Вдруг незнакомая женщина выросла, словно из-под земли, у неё на пути. Софья не успела испугаться, но очень удивилась. А незнакомка подхватила песню: "Над матушкиной хатёнкой летели гусёлки...", - пропела она, как будто хотела подразнить Полозовну.
   Молодая мать остановилась.
   Дева эта была хороша особенной, непривычной красотой. Длинная крепкая шея, небольшая гладко причесанная голова, тёмная блестящая коса перекинута на грудь. На незнакомке надеты одна на одну несколько льняных рубах тонкого полотна. Нижняя длинная, до пят, пестрит вышитым подолом. Поверх - вторая одежда, короче и тоже богато вышитая по низу. Третья сорочка ещё короче, едва до коленей, с разрезами по бокам, но вышита не червонной - драгоценной серебряной нитью, с тонкими чёрными стежками, очерчивающими светлое серебро на белом полотне. Вышита искусно, работа не местная! Горловины всех сорочек тоже обходит узор, но не широко: по самому краю. А на груди улеглись рядами бесчисленные, рябые в дробном многоцветье, длинные бисерные нитки.
   Софья присмотрелась: женщина перед ней теперь казалась совсем не такой молодой, как на первый взгляд. Стройная, прямая, как сосна, с лицом внимательным и мудрым, видимо, повидавшая
   многое, она откровенно, в упор, разглядывала хуторянку маленькими
   по-птичьи круглыми глазками. А потом, словно бесплотная, не
   обошла - облетела по кругу Софью. С улыбкой на устах заметила:
   - А ты хороша собой, женка хорунжего Якова! Да только проку
   то с одной красоты... Зачем в бурелом полезла? Жадная? А если
   медведица наскочит? Как выбираться будешь?
   Софья ответила смирно:
   - Я в безопасности....
   - Это почему? - рассмеялась дева, словно зазвучала птичья трель.
   - Здесь благое место.
   - А-а: вот оно как? - смешалась незнакомка.
   И дальше продолжала разглядывать Полозовну:
   - Не боишься меня?
   Софья не ответила: она произносила "Отче наш" за себя и ребёнка, молитву следовало дочитать.
   - Молчишь, глупая?! - прощебетала дева и лик её неожиданно сделался призрачным, меняющимся: словно медленно поворачивалась вокруг оси голова, являя одно за другим зыбкие женские лица, и некоторые из них были странно похожи на птичьи головы.
   Софья разволновалась.
   Она сказала себе: "Помни, кто ты есть. Ты божье создание. А всё, что снаружи - всё ветер, ветер, всё - мимо". И она, не дрогнув, наблюдала видения Мары.
   Незнакомка вернула свой прежний облик.
   Софья отметила про себя то, что заставило её вздрогнуть от неприятной догадки: лесная дева не перепоясана, вся одежда на ней скроена прямо.
   Лесная дева заговорила:
   - Благое место, говоришь? Почему?
   - Красоту вижу я вокруг.
   - Красоту?! - незнакомка насмешливо прищурилась. - Ты -
   блаженная?
   И сейчас же тень большого облака накрыла землю, краски померкли, исчезло сияние вокруг каждого листа, тоскливо зашумел камыш, шепча-причитая о неведомом несчастье, и болотное око -
   больное, серое, гнойное - покрылось хмурой рябью.
   Софья замкнулась.
   Она всегда старалась быть, как все, она язык не распускала.
   В городе с ней осторожничали, никогда не забывали, что она -
   жена лихого Полоза. Селяне, наоборот, уважали, признавали за ней славу лучшей огородницы, приходили за советом и помощью и даже заискивали.
   Софья глянула зачем-то в пустую корзину, на серое лубяное дно, и ответила:
   - Каждый собирает то, что ему более всего в жизни надобно.
   "Вернись ко мне, пригожий день!" - мысленно попросила она.
  
   Туча исчезла так же быстро, как и появилась. Мир снова улыбался, птицы ликовали, мотыльки расправляли крылышки, взлетали и кружились, приветствуя друг друга. И навстречу сияющему солнцу, благословляя его свет, тянулись деревья, и сочные травы, и неброские лесные цветы.
   - Да ты непроста, хуторянка, - улыбнулась дева:
   - А что собираешь ты?
   От незнакомки с длинной шеей ничего не утаить: смотрит дерзко, насмешливо, прямо в душу, на самое дно, как Софья в свою корзину. Ждёт ответа.
   - Я люблю красоту. И порядок.
   - Кто ж их не любит? Зачем их, и почему их?
   - Вот - Софья протянула и развела руки - всё, до чего руками достану, могу сделать лучше, чем было. Это моя радость.
   А порядок: - она задумалась, вздохнула и продолжала, чувствуя, что дева ловит каждое слово:
   - Раньше, в девичестве, я вышивала. Вышивала цветы, дивных птиц, и коней. Из маленьких стежков вырастали они. Ровно заполнялся мой узор. Были в нём межи, но оставляла я чистый простор, чтобы было куда расти цветам и взлетать птицам. И не было в моей вышивке ни злобных псов, ни сабель, ни крови, ни голода, ни кривды. И смерти не было. Иногда я думаю: ожили бы мои цветы, птицы и кони. Вышила бы я людей, ведь я умею. Много чего вышила бы я. Как счастливо зажили бы все в моём краю!
   - Вот оно как... А теперь отвечай, да поскорее, не раздумывай:
   чего желаешь? - поторопила чернокосая дева.
   Софья вспомнила, чему её учили с малых лет: "Не проси
   милости, не проси снисхождения, ни злата, ни доли. Потому что всё
   это даётся человеку только через других людей. Вот и проси за них и для них, для людей, и тогда творить чудеса будет самое простое твоё "Здравствуйте!"
  
   Незнакомка передумала дожидаться ответа:
   - Твои мысли прозрачны, как чистая вода, Белокрылка. Мы встретились... - сказала дева загадочно. - Да, я чувствую: МЫ
   встретились! Удивительно! И эта дивная красота подтверждение...
   Но дальше дева не стала продолжать.
   - О доченьке мечтаешь, женщина? - спросила она задушевно.
   Софье сделалось стыдно за свои страхи и подозрения.
   Софья кивнула.
   - Благодарю тебя, светлая! - ответила не женщина - птица, - поднимаясь в воздух с того места, где стояла длинношеяя незнакомка, - благословенно твоё чрево и счастье будет той, что придёт через тебя в этот мир. Необыкновенное, трудное будет ей счастье!
   И сойка, махая нарядными крыльями, исчезла из виду так быстро, что растерявшаяся Софья не успела ничего сообразить.
   Слова птицы эхом звучали в её голове.
  
   Как только скрылась, словно растаяла в небесной лазури сойка,
   шум леса и звонкие голоса ходивших неподалёку ягодниц окружили Софью. И она осознала, что до этого мгновения была словно погруженной в тишину. В тишину, в которой звучали только её мысли, да мысли девы-сойки...
   :Прибежали мальчики Михайло с Иванькой, показывали ей полные корзинки, небольшие, но доверху наполненные ягодами. Рты и щёки у детей были измазаны переспелыми суницами. Иванька что-то мямлил про то, что Михаилу соседки нарочно подсыпали ягод, чтобы получилось больше, чем у него:
  
   "Ох, я умаялась... сплю на ходу, что ли?!" - думала Полозовна о своём, радуясь, что нашла объяснение странной встрече.
   Но в душе ей хотелось верить, что всё привидевшееся - правда, а женщина та похожа на Цёцю*. Потому и место это особенное,
   необыкновенное место, и будет, будет у Софьи желанная девочка.
  
  
   Игра
  
   - Гула*! Гула! - кричал безусый всадник, бил коня в бока босыми заскорузлыми пятами и мчался во весь опор, объезжая окрестные хутора и селища.
   За ним, не успевая угнаться за породистой лошадкой на отцовских крестьянских клячах, с разбойничьим криком неслись дикой ратью тощие мосластые выростки: и кричали, и свистели, и улюлюкали. В прорехи старых латаных-перелатаных одёжин выпирали их острые коленки и локти, но шеи уже были недетские - по бокам от скул к плечам начинали натягиваться тяжи крепких жил. Такие же жилы, ещё слабо различимые под кожей, оплетали руки и цепкие пальцы с обкусанными ногтями. Эти пальцы, привычные к любой работе, крепко держали вожжи, глаза хлопцев сияли, а икрами худых ног они сжимали бока лошади, не давая тощему своему заду биться на скаку о конский хребет.
   - Гула! Гула!
   Выбегали из домов всполошившиеся бабы и девки, глядели им вслед. Старухи разгибали закостеневшие над грядками спины.
   - Речицкие вызывают на гулу! - орали во дворах друг другу мелкие ребята и одним махом перелетали через огородные плетни - спешили поскорее разнести новость.
   Мужчины остановили работу; деды и те поднимались с завалинок, бросали удочки, недоплетеные корзины и снасти, недоколотую щепу. Маленькие мальчонки нетерпеливо прыгали перед матерями, дёргали за фартук, просили разрешения мчаться вслед за старшими братьями. Всем захотелось в место Речицу, всем надо было успеть туда, где яростно будут соперничать мужские ватаги.
   В Речице чуть не передрались мужчины.
   А начиналось всё так: казаки князя Полозовича, - сытые, бесшабашные, - вмешались в игру выростков на околице, оттеснили ребят, разделились на две ватаги, и чем дольше забавлялись, тем злее, яростнее бросали биту. Сила играла в телах мужчин, ходуном ходили, надувались буграми мышцы на предплечьях и желваки на лицах, спины мерно сгибались-разгибались в красивом широком замахе. Мещане сбежались смотреть; не выдержали, тоже стали ладить рядом свою игру. Подзадоривали сосед соседа, кум кума, молодые мастера и подмастерья закатывали рукава, поддёргивали пояса. И вот вскоре получились две ватаги гульцов и две ватаги стали друг напротив друга. Да только нашёлся кто-то из казаков, кто крикнул непотребное про мещан, те отозвались, называя воев вороновой добычей. В другое время такое говорить никто не смел, но сейчас у мужиков развязался язык - в гуле все равны, и каждый доказывает свою доблесть сам: хоть ты лихой казак, хоть простой подмастерье. До драки дело не дошло: сотник следил строго, живо остановил. Угрожающе крутил по-татарски и хлестал о землю длинной нагайкой-свинчаткой, не давая сойтись ватагам, собиравшимся уже пойти стенка на стенку.
   Обошлось. Мужики ярились, но, потрясая кулаками в сторону соперников, понося друг друга за трусость, всё-таки сговорились перенести встречу на завтра.
   Тут же послали на поклон к княжескому наместнику нескольких человек - просили объявить начало игрищ и назначить награду победителям. Сивый Голуб в отсутствие Семёна Полозовича решил не срамиться и распорядился варить крепкое пиво в честь состязаний, для чего пустил в расход ячмень из крепостных припасов.
   В княжеской броварне* живо заварили пиво - липкое, пенное. Пахло праздником, шумной удалью, диким молодецким разгулом - до солёного пота, до горячей крови. И на этот запах, словно пчёлы на мёд, потянулся окрестный народ.
   С утра под частоколом предместья на зелёном лугу уже полно было выростков и ребят, даже маленьких: сбежали из домов все, кто только мог бегать. С окрестных селений шли и ехали, густо сидя на пустых не по-ярмарочному возках девушки. Тут же были и молодухи, да и бабы: этим повод потолочься среди людей. Первым - себя показать, вторым - хоть на других посмотреть.
   В Озерцах остались плакать две переспелые сестры, дочки бого-
   боязненной тётки Матруны. Матруна не пустила их на игрища, сказала, что русалочья неделя вся сплошь бесовские забавы и распутства. И, сграбастав косы своих девок в ладонь, скрутила их в один жгут, усадила рядом. Злая, заставила читать подряд все молитвы и перебирать горох. Девки её изревелись, представляя, как под берёзами без них станут играть парни с девушками в жутки: по секрету будут под коленками ловко передавать друг другу скрученный платочек жутку, а самые лукавые успеют ощупать ноги девушек...
   В городе баба Базылиха попыталась запереть в клуне невестку, но ту выручила младшая Базылихина дочка - весёлая Настасья. И молодки вместе сбежали, да только никто вроде бы не видел их на лугу? И хитрая Базылиха постаралась забыть, да, главное, никому случайно не ввести в уши то, что русалочья неделя - самое ярилово время, и об эту-то пору и делаются умычки молодых жён. Соблазнителю сказать нечего - древнее право, от старых времён досталось. "Эх, только бы не вылезло всё на люди!"
   Начать игрище решили с гулы. Для этой забавы специально от мещан ездили приглашать Матея с далёкой Холмечи на место Великого гульца. И Матей встал ни свет, ни заря, чтобы успеть добраться до города к утру. По пути были два села - Левашевичи и Засовье, - в которых хозяйничали московиты, и парни-провожатые с Матеем съехали с гостинца, обминули эти места стороной.
   Слепой Алексей тоже был в толпе зевак: потребовал привезти и его на игрища. Теперь он вслушивался в шум вокруг, ловил разговоры, ноздри его подрагивали и раздувались. А ведь было время: за ним посылали на хутор, звали быть в гуле Великим!
   Парни из мещан вышли играть в одной дружине; ребята князя Полозовича составили вторую дружину. От казаков Великим гульцом выбрали тяжёлого всадника Федота. Договорились играть с колесом. С ядром гула шла легче, но парням легче не хотелось.
   Бабы испуганно загалдели; сколько мужиков покалечило себе руки такой забавой!
   - Ядро! Ядро берите, хлопцы! Ай! - высокими голосами кричали тётки. Но их никто не слушал.
   Подходили к князю Голубу, тянули жребий, чья дружина будет первой. Бросать колесо выпало Федоту. Дружина мещан побежала по лугу прочь - колесо, брошенное Федотом, упадёт не близко. Стражник Егорий копьём провёл на земле полосу на середине луга и зычным голосом объявил начало игры. Федот поднял тяжкое дубовое колесо, развернулся, широко расставив ступни могучих ног. Лопатки выделились под сукном сорочки, штаны-ноговицы напряглись, обтянули широкий торс, обозначились круглые литые ягодицы.
   - Гляди, Федот, не завейся вокруг себя, не обернись волколаком!
   Из штанов выпрыгнешь! - шутили мещане.
   Федот ухмыльнулся, зашвырнул колесо в поле, да так сильно, что городские, ставшие на пути колеса, едва успели увернуться. Куда там остановить! Колесо со свистом пролетело десять саженей, дальше юзом по траве, пока его не остановила дружина местичей. Зрители волновались, толпа гудела. Стражник Егорий подошёл, отметил бороздой место, где легло колесо. Теперь предстояло бросать до тех пор, пока не забросишь за черту в середине. А чтобы этого не случилось, дружине соперников надо перехватить и остановить колесо на лету как можно скорее.
   Настал черёд бросать Великому от мещан - Матею.
   Матей-кузнец - высокий, большеглазый, с чёрными кудрями, смоляной бородкой, вышел без сорочки. Его стан был высоко перевязан длинным широким кушаком. У многих баб сладко замерло сердце, когда они увидели, как ладно слепил Бог молодого кузнеца. Матей раскрутил колесо над головой, показав кусты густого волоса под мышками. Девушки смутились; мужчины одобрительно загудели, тыкали пальцем в сторону Великого. Дружина Матея за его спиной кричала: "А-га! А-га!", и парни стучали плоскими битами по земле, гордясь своим великим гульцом. Матей неожиданно, не примеряясь, швырнул колесо в дружину противника. "Х-ха!" - выдохнул.
   Казаки не ожидали такой силищи - старых игроков в дружине
   не было, Матея в деле они не видели. Ивану помешал стоявший рядом товарищ, Иван не успел увернуться, колесо на лету задело его по плечу. Тут и остановили колесо казаки, а неудачника пришлось увести. Нет большей засады воину, чем вот так, бесславно выйти из игры да с помятой костью.
   На лугу о неудачнике Иване сейчас же забыли: казаки, рассвирепев, ждали нового броска своего Великого - Федота. Зрители только успевали поворачивать головы, женщины закрывали ладошкой рот: играли яростно. Раскраснелись и взмокли; казаки рвали на себе рубахи от ворота и до пояса, оголяя грудь. Забросить колесо через черту противника не получалось. Наконец, кузнец Матей разозлился и, поднатужившись, послал колесо с подкруткой. Уставшие казаки не
   успели подставить палки-биты - слишком сильным был бросок.
   Колесо легло за их чертой.
   Алексей услышал общий радостный ор: так же радовалась бы толпа, если бы победили казаки. Но теперь все болели за Матея и его дружину.
   "Го! Го! Го!" - кричали люди.
   А казаки потребовали у соперников отыграться. Все поддержали казаков.
   - В озерод! - предложил кто-то новую забаву.
   - В потяг! - загудела толпа, - давайте в потяг!
   Алексей заволновался, привстал с места, снова сел, и Софья заметила, как поползли из незрячих глаз по щекам брата мокрые дорожки. Она пожалела, что нет рядом Лёксы, оглянулась, выискивая деда Карпа, но тот куда-то делся, оставив её со слепым и княжичем. Лицо Алексея кривилось, грудь высоко вздымалась, он тянул шею, словно мог увидеть то, что происходит на лугу.
   В потяг тем временем выстроились две цепочки и мужчины спелись предплечьями: одной дружине предстояло перетянуть соперников через черту на свою сторону. Великие - Матей и Федот - соединили руки, замерли в ожидании. Девушке Ганне, дочке пана старосты, доверили махнуть платочком. Глупая девка вскинула платок, и так медленно его опустила, что мужчины, напрягшись в ожидании, рванули не в лад. Цепь порвалась, но Матей с Федотом, не в силах сразу вот так расцепить напрягшиеся руки, боролись до тех пор, пока краска не пошла на лица, вены вздулись на предплечьях и шеях. Сдался Федот. Позволил себя перетянуть. Падали на сторону Матея, друг на дружку, и откатились, разметавшись по траве. Лежали - грудь колесом у каждого, пыхтели, дышали тяжко, косились на соперника. Потом Федот встал, насупившись, отошёл к казакам. Мял руку - он потянул себе жилу.
   Дружина Полозовича снова не отыгралась. А на место богатыря Федота им поставить некого. Тогда Софья приказала княжичу бежать к казакам и кричать, что есть силы, чтобы взяли в потяг Алексея Песоцкого.
   Михайло понёсся быстрым ветром.
   Подбежал и со всего опора боднул воина, стоявшего к нему спиной. И, не обращая внимания на ладонь казака, взлетевшую для
   увесистой затрещины, яростно закричал тому в лицо:
   - Песоцкого Лексея берите в потяг!
   Слова услышали.
   Люди показывали пальцем на мальчишку. В толпе понеслось:
   - Слепого Лексея в потяг заместо Федота!
   - Песоцкого к нам! - согласились воины Полозовича.
   Княжич Михайло вывел слепого и поставил на черту в середине луга. Тут же казаки подхватили Алексея под локти, выстроились цепью и позволили нахаленку остаться рядом, чтобы подать слепому сигнал к началу, потому что хитрый Михаил заявил, что "у дядьки Алексея другим голосам веры нет!"
   Песоцкий не подвёл. То ли, и правда, звонкий голос княжича вселял в него веру в нерастраченную силушку, то ли ступня соседа по потягу, плотно приставленная к его, Алексеевой, ступне, вовремя дрогнула, подсказав тянуть что есть мочи, - но Алексей выдюжил и перетянул за черту дружину речицких гульцов.
   Казаки отыгрались!
   Михайло, чувствуя себя героем дня, стал кувыркаться по траве. Заразившись весельем, пошли ходить на руках и выкидывать коленца гульцы обеих дружин. Жаль, ни дудок, ни охотничьих рожков ни у кого не было под рукой, но у одного пастушка оказалась с собой сопилка, и пастушок, как сумел, выдул из своей дудочки нечто похожее на боевой сигнал. Зрители были довольны. Расходились с неохотой, обсуждали всё, чему были свидетелями.
   На луговине остались стайки девушек и дети. Парни поспешили в придорожную корчму, а гульцы - в посад, где их ждало дармовое пиво - реками!
   Казаки увели за собой Песоцкого.
   Положив руки на плечи слепому, говорили громкими голосами ему сразу в оба уха, хлопали по спине; Алексей пожимал им предплечья и был счастлив. А Софья велела деду Карпу оставаться на возу возле корчмы и ждать, сколько понадобится, чтобы доставить домой брата. А сама под охраной* Михаила пошла в Озерцы пешком. Мальчишка мечтал тоже задержаться с дедом в Речице, где все ребята знали его, а он знал их, но других мужчин провожать Софью не было. Он вздохнул и поплёлся следом: такое оно, мужское дело.
  
  
   Верёвка
  
   ...В ту ночь она так и не дождалась напарника из леса. На рассвете встретила караульных, прискакавших ей на смену, и поспешила сначала в то место, куда ночью приманивала собаку хорунжего. Уводила в чащу собаку, а на самом деле отвлекала хозина пса, чтобы хорунжий Полоз не вздумал вернуться под дуб, пока будет карабкаться по сучьям Андрей. Но не сумела в темноте подбить, покалечить слишком вёрткого пса.
   Худые руки у берестейца, и его сила не такая, как у неё - грубая, напоказ, как у булавы. Его сила - звериная, гибкая, выносливая, та, что помогает человеку ловко лазать, подтягиваться и извиваться.
   Он сумел найти клад, и сейчас затаился в где-то в лесу, поджидает её, Марушу.
   Но она не нашла Андрея.
   Несколько поломанных веток в молодом подлеске на краю поляны под дубом - кто их сломал, кто взбил слой перепрелой листвы? Да кто угодно. Хоть человек, хоть молодой лось: тропинка-то явно проложена лосями.
   Девка-паляница выбралась на опушку. Обходя заболоченную низину, увидела что-то постороннее, чуждое, торчавшее из самой топи в середине. И на этом постороннем, стоймя высовывавшемся из воды, сидел ворон. Злобно каркая, выклёвывал себе добычу.
   Бамбиза пригляделась.
   Она всегда была зоркой но, не поверив своим глазам, полезла в грязь и стала осторожно продвигать тяжёлое тело вперёд. Кочки, поросшие крепкой осокой, говорили о том, что здесь ещё вполне можно пройти, разве что болото снимет с ног постолы, если слабо подвязаны. Приблизившись к опасному месту в разводах рыжей воды, она остановилась: узнала руку с рваным шрамом поперёк запястья. И разглядела, что за кусок плоти не успел выклевать ворон из скрюченных посиневших пальцев.
   И вот тогда-то она пошла за чужой душой.
   А потом, перелезая через плетень в саду Песоцких, случайно задела развешанное на нём детское бельё, и вдруг в темном неповоротливом сознании проснулась звериная хитрость, и подсказала, что всё можно сладить особым образом, и даже уйти
   безнаказанной. Просто проломить черепа хуторским она ещё успеет.
   ***
   Мать Алены забрала с собой немую дочку и старшего мальчика - выростка Павлюка, - и поехала в гости к родне в Михальки.
   Софья не советовала ей путешествовать. Ни князя Полозовича, ни хорунжего Якова не было в городе, а в такое время московиты могли оказаться под самыми стенами крепости. Но Марья не послушалась и отправилась в путь. Доехали они только до Левашевичей. Там вынуждены были остановиться, потому что соскочило с оси колесо возка. В недобрый час налетели люди Плещеева и, скрутив несколько сельских семей, силой и угрозами затолкали в лодки, перевезли через реку на свой берег и погнали в крепость Гомей.
   Среди пленников оказались Марья и двое её детей.
   Павлюк кричал, что они - не левашевичские, проезжие. Но воины не поверили, а те из них, кто часто наведывался в село, или не хотели это признать, или не помнили.
   Один стражник, указав на Марью и детей, сказал другому:
   - Вот этих забирай: мамашу, рябого отрока и девочку их круглую, красивую. Такие нам подойдут.
   Оставшихся местных людишек, которыми побрезговали московиты, под страхом смерти разогнали по домам: сколько тех Левашевичей - несколько семей! Отчаливая от берега, громко приказывали караулу стрелять в каждого, кто посмеет выйти за порог. Это чтобы не бросились в крепость Речицу за подмогой.
   Вряд ли воины знали, что за Днепром этим утром князь Семён Полозович спешно гонит в сторону горвольского парома семьи, которые умыкнул в окрестностях Гомея. Будет заселять людишками свои сёла, досаждать наместнику московитов Плещееву.
   ***
   Павлюк, старший брат Алены, волчонком озирался на людей, бредущих рядом, и удивлялся: их плетьми подбадривали всадники, но те покорно сносили побои, только руку поднимали, чтобы плеть не полоснула по лицу, да трусили дальше.
   "Я казак! - повторял Павлюк, - стыдно казаку вот так, словно скотине, молча брести в плен!".
   И тут же получил подзатыльник от матери, хорошо знавшей своего сына:
   - Я тебе побегу! - зашипела она. - Сестру береги, глаз с неё не спускай, дурачище этакий! Кто её защитит, как не ты? На вот - веди за руку!
   Марья силой вложила руку Алены в ладонь Павлюка. Сама она тащила узел с гостинцами, приготовленными для родни.
   - Если что с девкой случится - я с тебя спрошу. Все, все с тебя спросят, так и знай! Казак... - процедила она, то ли напоминая Павло, что брат в ответе за сестру, то ли сомневаясь, настоящий ли казак её шестнадцатилетний сын.
   Павлюк приуныл. Бабы, бабы кругом! Вот почему кметы боятся лишний раз глаза поднять на московитов! Они не за себя боятся. И что толку? Их жены плодят им таких же трусов.
   ...И хлебный нож у него из-за пояса отобрали московиты, отняли первым делом. Знал бы, припрятал бы на теле отцовский кинжал!
   Он поглядел искоса на Алену. Сестра шла, как в храм свечу ставить: спокойно, даже бровью не вела. Старательно шагала, стараясь успевать за взрослыми, и не спускала глаз с матери, идущей с тётушками чуть впереди. Быстро вспотела ладонь, за которую держалась Алена: солнце поднялось, пекло немилосердно. Но отпустить руку сестры Павлюк не решался: суровая мать, твёрдо сжав губы, часто оглядывалась на них.
  
   Скоро брат почувствовал, что Алена начала уставать. Она уже не держалась за руку, а висела на ней. Личико стало болезненным; уставившись в землю, младшая сестра шла в отупении, не имея сил поднять глаза.
   До реки Сож, на которой стоит крепость Гомей, оставалось ещё пятнадцать литовских миль. А литовская миля - ох! - куда больше, чем верста московитов.
   И тогда Павлюк сказал таким низким голосом, какой только сумел извлечь из себя:
   - Дайте отдохнуть, дядьки! Дети не дойдут...
   И был избит плетью.
   В толпе Алена одна самая мелкая. Остальные, как младшая
   сестра местной паляницы Бамбизы - лет десяти, пройдут путь как миленькие. И ещё один младенец ехал в платке на материнской спине. Нести Алену будет тяжело: сестрица не костлявая, гладенькая. Не зря все на хуторе называют её красавицей.
   Когда Алена начала спотыкаться на каждом шагу, Павлюк стал отставать.
   Он мучительно думал: как быть?
   Сам бы бросился убегать, получил бы стрелу из самострела в спину, ну и пусть - умер бы как казак! Но ослушаться мать невозможно. А с Аленой далеко не убежишь. И даже, если удастся её припрятать, столкнуть в какую-нибудь болотянку, а самому сдохнуть от руки московита, девчонка не выйдет обратно: ночью сожрут волки. Да что волки - комары съедят. И чему только учат девчонок: да она, должно быть, не умеет даже поджечь дымную головешку!
  
   Страж не дал ему размышлять. Подхватил Алену в седло.
   Мать тревожно оглянулась, низко опустила голову: что ж... и поплелась дальше. Она не видела, что было потом. Только Павлюк видел, как задрожала Алена, и полились тихие слёзы - чужой дядька бесстыдно облапал девочку. Если бы Алена стерпела, может, всё было бы по-другому, но она жалостливо потянулась к брату, замычала, стенала, умоляя забрать её!
  
   Всадник ухмылялся.
  
   Всё вскипело внутри парня: он прыгнул на спину конного, мертвой хваткой обхватил его за голову, зажал бока коленями, как клещами, и откусил человеку пол-уха.
   С харканьем выплюнув ошмёток в дорожную пыль, крикнул окровавленным чужой кровью ртом:
   - Перед судом станешь! Я не кмет, заволанье* имею!
   И загородил собой свалившуюся с коня Алену...
  
   Воин рычал, прикрывая левой рукой багровый клок, оставшийся от уха. Люди остановились, разинув рты. Павлюк по себя подумал: "Ну и тупые рожи!"
   Стражи съехались вместе, на Павлюка градом обрушились плети, затем спеленали парнишку длинной верёвкой, привязали к
   седельной луке. Мышастый конь под московитом тронулся, принуждая бежать следом.
   Мать побелела так, что веснушки на её лице выступили чёрными точками. Она знала, что будет дальше с сыном. Слёзы полились у неё из глаз ручьями.
   Марья заголосила высоким голосом так пронзительно, что зазвенел воздух, а люди отшатнулись. Завыли в толпе бабы, испуганно заплакали дети.
   - Сынку мой сынку! - кричала Марья, - терпи, сынку, беги, родненький, выдюжи!
   Всадник пустил коня вскачь...
   Когда всадник остановился, доставив волочившееся за ним связанное тело, все увидели, что сделалось с парнишкой.
   Он был ещё жив и тяжело дышал, превозмогая боль.
   - Гони коня ещё, пока шкура не слезет с собаки! - закричал обиженный, выплёвывая зелёную пену. Он жевал пыльный подорожник, плевал в ладонь и прикладывал к уху.
   - Молчал бы, Василий, сам виноват: любишь скоромное! Сколько раз из-за тебя народец бунтовал! - ответил всадник.
   - Парень молодой, крепкий; очухается, работник будет. А если с него живьём шкуру содрать, как дело утаишь? Наместник не одобрит.
   Подъехал десятник, тронул несчастного ногой:
   - Я его поперёк седла кину. Пусть знает своё место, в следующий раз будет умнее.
   - А может, отрок чуток отлежится и сам пойдёт? - предположил старый воин. Всё равно, робята, хошь-не хошь, но надо остановиться: падают людишки-то, скоро полдень.
   И московиты велели всем сесть на траву, а сами по очереди водили коней к чистому озерцу - на водопой.
  
   На кровь Павлюка слетелись оводы.
   Мать бросилась отгонять их, её не допустили. Тогда маленькая Алена упала на колени, молитвенно протянула руки и так, на коленях,
   пошла к брату, и немо плакала, и просительно глядела на стражников
   чёрными запавшими глазами.
   Мужчины сжалились, отвернулись, молча разрешив девочке остаться рядом с окровавленным братом. Но злодей, который брал Алену в седло, подскочил, схватил девочку и потянул за собой в
   сторону от дороги, подальше от людских глаз. Товарищам крикнул злобно и предостерегающе:
   - Моё дело!
  
   Марья, видя это, упала на землю ниц.
   ***
   Софье на самой заре померещилось: Алена жалобно что-то говорила, но Софья не могла разобрать ни одного слова.
   Утром прискакал вестовой, оставил на словах повеление хорунжему по возвращении явиться в крепость немедленно: из Левашевичей увели семьи и с ними случайных проезжих - женку с двумя детьми, парнишкой и девочкой.
   Софье больше ничего не нужно было знать: это семья Марьи.
   "Господи! - взмолилась она, - не дай им пропасть!'
   Вдруг вспомнилась птица-дева с быстрыми крыльями. И Софья стала попросить и её о помощи: "Дева-Цеця, великая хозяйка, защити их, прошу! Не дай свершиться беззаконию! Эта девочка - ученица моя; нами она обижена, за её немоту платила, как могла - учением. Помоги невинным, госпожа лесная-полевая!"
   ***
   Далеко за рекой сойка изменила свой полёт и заспешила назад, словно позабыв, куда направлялась, и разглядывала изнывающую от зноя полуденную землю.
   ***
   Одичавшая Бамбиза, таившаяся от возмездия в непролазных заречных кустарниках, возвращалась с охоты.
   Если знать тайные тропы, то здесь можно жить вечно: в мелеющих заводях ходит полусонная рыба, а утки - лёгкая добыча для силков.
   Что она будет делать зимой, Бамбиза ещё не думала. Другая забота занимала её всё это время, а в голове Маруши никогда не было места больше, чем для одной мысли.
   Вдруг она услышала гомон со стороны полевой дороги, гул голосов и конский топ. Она поспешила туда, на голоса, на плач и женский крик. Подкравшись поближе, девка-паляница увидела вереницу пленных и среди них своих сестёр.
   Она прикинула расстояние, отделявшее её от толпы измотанных и напуганных людей. Селян охраняли полторы дюжины московитов. Жаль, у неё в самостреле сохранились только три боевые стрелы: остальные она потеряла на охоте. Проще было бы расстрелять стражников, затем затаиться, выждать, заманить в заросли оставшихся....
   Нарядная птица ударила крылом Бамбизу по лицу.
   - Тварь ... - отмахнулась Бамбиза
   Сойка вернулась, снова задела крылом её по голове и выразительно поманила следовать за собой. Бамбиза разозлилась, но пошла за птицей. Продиралась сквозь кусты, огибала сонные ракиты, обходила молодые колючие дикие груши, и всё поглядывала на дорогу.
   Один из стражников отделился от толпы, за собой он тащил маленькую девочку. В мужчине паляница узнала московита, соблазнявшего её младшую сестру.
   "А-а, вот ты где! Попался!" - со злорадством подумала Бамбиза.
   Она отвыкла говорить, скрываясь от мщения, и потому просто молча выросла на пути московита и молниеносным взмахом дубины повалила стражника наземь. Этого явно было мало для ублюдка, задиравшего подол на девчонке. Бамбиза зажала его бесчувственное тело под мышкой и, похожая на огромную медведицу, вставшую на задние лапы, потянула свою жертву к одинокому дереву, стоявшему среди высоких зарослей млеющего под полуденным солнцем ракитника.
   ***
   Красивая незнакомая женщина плавно выступила к девочке Алене из-за кустов и, ласково сияя глазами, протянула руку:
   - Пойдём со мной, девица. Я от Софьи Полозовны.
   Алена послушалась, подала руку.
   Она глаз не могла отвести от длинных ниток цветных бус на груди женщины. Алене показалось, что бусы тихо-тихо звенят, словно
   в воду падают капли. Завораживают бусы, обещают покой.
   Удивлённая немая девочка уставилась на бисерные ряды на груди незнакомки и увидела чудное: оказывается, у каждой бисерины свой смысл и свой цвет, и они чередуются - бел-день, тьма-ночь. И снова бел-день, тьма-ночь... Есть румяные дни и прозрачные ночи. Видит Алена золотые бусины рядом с заморским, невиданно-искристым, стеклом. И значит, заключено было счастье в них - в дне таком и такой ночи.
   Но многие бусины, особенно на коротких нитях ближе к горлу женщины, непроглядно темны. Даже сменяющие их бел-дни серые или мутные, с мелкими сколами и трещинками. Нехорошие, тоскливые бусины...
   Алена подумала, что её собственные бусики пока очень короткие:
   Незнакомка улыбалась светло и грустно, и кивала головой.
   Девочка оторвала взгляд от бус и сразу же вспомнила маму и брата. Горе сжало её маленькое сердечко.
   Женщина положила руку на темя несчастной и попросила:
   - Не оглядывайся назад, милая. Не каждому поют тихую песню мои бусы, а тебе, девочка, спели. Бусы открыли мне новое твоё имя: Мокошь.
   Алена почувствовала, что женщина говорит правду.
   Да, на самом деле Алену зовут Мокошь. Как сказочную бабу, берегущую колодцы в округе. Или, может, так звали кого-то ещё, кого Алена знала, но забыла?
   - Помоги мне собрать перья, все до единого, очень они мне нужны, - произнесла женщина.
   Алена кивнула. И незнакомка увела немую девочку со страшного места, где лежал злой человек, укравший её. А рядом незнакомый дядька - огромный, рыхлый лицом и безусый, - снимал обкрученную вокруг своей поясницы длинную верёвку.
   ***
   Бамбиза вздёрнула на суку московита, так и не пришедшего в сознание. Мужик оказался не слишком тяжёлый, видно, крепость Гомей - не слишком хлебное место...
   "Хорошо, что верёвка всегда со мной!"
   Бамбиза держала витой конец, тупо уставившись на перекрученные пеньковые волокна.
   "Вот верёвка: вита-перевита и потому крепка... Люди друг с другом так же перевиты: родня с роднёй, кума с кумой, сват да брат..."
   Она не успела додумать мысль; её обдало жаркой волной, горячо сделалось внизу живота, и она почувствовала нет, не боль, но опустошение.
   Бамбиза глянула: под ней расплывалось ярко-алое пятно.
   Она поняла, что теряет единственное, что всё лето мирило её с одинокой собачьей жизнью. Теряет то, что осталось после нескольких ночей, в которые допустила к себе берестейского чужака...
   ...Вскоре она встала с земли.
   С другой стороны дерева висел труп, задевая ступнями высохшую от зноя траву. На оторванном левом ухе, на запёкшейся свежей ране пировали мухи. Бамбиза увидела на багровой шее висельника два плетёных кожаных шнурка. Потянула за них. Из-под ворота выпали и легли поверх сорочки нательный крест и искусно расшитая ладанка. Такие ладанки дарит жена - мужу, сестра - брату, дочка - родимому батюшке. Какая-то женщина провожала человека на войну. Обняла живого, здорового, прикладывалась лбом к горячему плечу, причитала. Небось, в дальнем краю эта незнакомка ходит в сарафане - бабьей длиннополой одежде со странными шлейками крест-накрест на спине, и перебирает неказистые вещички и мужские прилады - всё, что держал человек в руках, - но с места не трогает; и говорит о нём с соседками, и ждёт весточку. А, может, там ходит сирота: большая, как Маруша, некрасивая девка, и это единственный её родственник. А больше девке ждать некого, ни одной родной души у неё - ни на восходе, ни на заходе, ни на полдне, ни на полночи:
   Бамбиза снова подумала, что верёвка длинна, достаточно длинна:
   Всё теперь ей ясно.
   И никакое это не служение.
   Она, Маруша Андреева, нарушила извечное. Пошла поперёк. Поперёк чего? Да поперёк всего бабьего рода. И никто не объяснил ей, что так нельзя делать. Нет, были знаки глупой Маруше: очень, оказывается, понятные знаки! И первый,
   и последний - вот сейчас - красным писаный...
   В тот день, когда она напялила на себя мужские штаны и
   обкромсала ножом волосы - коротко и неровно, и руки её дрожали, и дрожали губы от страха за сделанное, - в тот самый день, спускаясь из своего укрытия на крыше, она упала с лестницы. Было больно, и девичье место выплакало алую слезу.... Маруша, деревенская девка, поняла, что это значит. Теперь обратно пути нет: стань она невестой - её позор станет известен всем. Она не посмеет сесть на хлебную дежу, потому что хлебную дежу не обманешь: она знает всё. Сидеть на ней можно только девицам, невесте же, потерявшей невинность до венца, дежа не будет служить, а хлеб станет ядом.
   И она решила, что невестой ей не бывать.
   Никогда. Ни за что.
   А потом из-за Маруши погиб невинный ребёнок.
   И по непонятной причине пошла кровь из носа, долго не останавливалась, а Маруша спешила - нужно было успеть на другую сторону реки, спрятаться, затаиться. Кровь текла и капала из левой ноздри, и не было ей удержу...
   Сейчас она опять убила человека.
   ...Она всегда готова была кого-нибудь убить, только до этого лета не приходилось, не случалось до этого лета...
   "Злая Маруша, страшная бамбиза" - часто кричали дети ей вслед.
   "Ты отлучена от женской половины и раз, и другой, и третий. Сама ведь этого хотела. Но и не мужик ты - из другого теста леплена. Ни зверь, ни птица, ни рыба - нет тебе места, Маруша! Не перевита, не связана ни с кем. Родня, небось, отреклась от Маруши, как только слухи покатились по округе, что она сбежала. Обидчик сестры висит сухим стручком, больше младшей Андреевой бояться нечего. Выкупить родню из плена?.. Бамбизе нечем выкупить...
   Да. Так тебе и надо, дура Бамбиза!
   Дура лесная, страшная, огромная, безобразная!'
  
   Длинна верёвка, снимать труп московита нет нужды. Хватит
   половины верёвки для второй ласковой петельки. И много ещё на
   дереве крепких сучьев...
  
  
   Московиты
  
   Воевода Орепьев ехал впереди отряда:
   "Скучная, бедная служба ратника в Полесском краю. Крепости литвинов жалкие, но, видно, им земля помогает: воевать с Литвой ох как нелегко!
   Да и правду сказать, Гомей-крепость поставили на такой круче, что замирает всё внутри, когда глядишь, как стремительно не течёт, а падает вниз по склону дождевая вода, размывая землю меж цепких травяных корней. Бежит вода, собирается в широкую, полноводную речку Сож.
   Литвины тяжело отдавали свой Гомей. Небось, уповали на чудо: обрушили мост и заперлись на два месяца в крепости. Но Господь и прежний король Александр, видать, отвернулись от защитников - не пришла подмога ни с небес, ни с заходних ляшских земель... Ха... Сговорились тогда Бог с их королём, как сейчас против литвинов сговорился наш князь Василий и татарский хан Менгли-Гирей.
   Падает Литва!
   Только всё равно, могучая, поднимается с колен и cтряхивает и крымчаков, и людей московских. Кровью обливается, а держится крепко!
   А в чём секрет?
   Князья крепки?
   Тех, великих героев - Витовта и Ольгерда, - от одного имени которых трепетали при дедах и прадедах, уж нет.
   Богата Литва?
   Соболя, горностаи, туры и медведи, реки полные рыбой, торговые города... так и у нас их немало...
   Умом крепка Литва - это правда. Не отнять.
   И хитра Литва! Ой, хитра! И, видно, не врут люди, когда толкуют про то, что по-прежнему в силе здесь чародейство.
   Говорят, дальше на закат в непроходимых лесах живут девы с утиными носами. Девы перекидываются в утку, когда захотят. Какие носы у мужей в тех краях, не сказывали. Может, тоже утиные. Но чтобы мужик умел оборачиваться селезнем - про то не слышно.
   Бабы с утиными носами воеводе Орепьеву не попадались, а взглянуть на такую было бы любопытно...
   Девки здешние - болотные русалки. Это правда. И все обманчивы, норовят сбежать в своё болото. И ведь уворачиваются же чаще, чем достаются! Проходят по такой трясине, что и не вздумай соваться за ней! Скольких ребят приходилось вытаскивать: пытались наловить себе хуторских девок и увязали в болоте по самую шею. Было дело: одна такая пойманная выскользнула изо всей своей одёжи и пока мужики растерялись с непривычки, потом разок гоготнули да хлопнули в ладоши, она, сжав кулаки, закричала как безумная: "Багник!"- чёрт болотный по-ихнему, и сиганула прямо в трясину. Знамо дело, никто за ней не полез, хоть недалеко было - рукой подать. Потом старый конюх, сам из литвинов, как-то проговорился, что, скорей всего, беглянка просто знала место, где была старая прогрузшая в грязь дорога: "гать". Девка, сказал конюх, залегла неглубоко, а в кулаке прятала деревянную трубку: чтоб дышать. Они такие трубки носят на пояске. Но могла и утонуть, коли ошиблась местом... Но воевода думает: дудки такая ошибётся: слишком смело, отчаянно рванулась по кочкам.
   Сбегают девки делать новых белобрысых круглоглазых литвинят с местными парнями...
   Мужи здешние ведь тоже непросто воюют. Их раздавили бы давно, если бы всё было так просто! С полудня сколько раз наваливались татары? А наши рати - воюют уж который год, теснят с восхода. Но ведь скользкий народ, не раздавим же, не подомнём никак.
   Опять-таки, где это видано: двадцать лет назад не воевода, княгиня* удержала крепость Слуцк!
   Чем?
   Не колдовством ли?
   Вот то-то!
   И в этих диких приднепровских болотах - чего сейчас рыщем? Что здесь делаем?
   А то и делаем: Что и сказать никому нельзя, не поверят, засмеют...
  
   Князь-наместник Олександр Оболенский* принимал гонца от Меркети-бека с просьбой посодействовать в поимке речицкого державцы князя Полозовича, будто бы чародея. Татары его боятся, называют Злобный дух и Железный Змей. Будто у него под панцирем прячется змей, и руки - на самом деле змеиный хвост: отрастают, если отрубишь.
   Ну, языки!
   Ну, где такое видано?
   Длинным письмом Меркети-бек советует в случае встречи с князем Полозовичем, киевским колдуном и чернокнижником, брать его непременно живым или мёртвым, но не позволить уйти. Потому как земли по Днепру не могут быть покорены до тех пор, пока на них сражается князь Полозович, узнать которого легко по неизменному синему кафтану. И ещё бек напоминает: он умеет оказываться в разных местах и собаки не чуют его, ибо он волшебник.
  
   Если правду донёс верный человек, из Речицы князь-чародей выехал в сторону Татарского брода.
   Повезёт - встретим тебя, Полоз-Змей!
   Ха! Вот будет забава: попробуем рубить твои руки, страсть как хочется поглядеть, как будут они отрастать. Правда, дело затеяли опасное: мы на правом берегу реки: здесь литовские земли, чужая сторона. На этом берегу удалось привернуть к гомейской волости два речицких села. Для гомейского наместника они плохие данники, и не нажмёшь на местных старост, чуть что не так - бросятся в Речицу, упадут перед Полозовичем, ища заступничества. А Сенька Полоз-Полозович на руку скор. А место для перевоза через широкий Днепр для Московии - не пустяк. Ох, не пустяк! Нет, худо-бедно, но надо ладить с местными людишками, не пугать, не обижать.
  
   Хитрая Литва потихоньку возвращает свои земли обратно - ну точно болото: из него грязь черпаешь, вытягиваешь, а она чавкает и - сквозь пальцы, сквозь пальцы протекает обратно. Двадцать пять лет назад перекроена была от края и до края вся граница между двумя княжествами, Литва чуть ли не треть своих земель потеряла. А что сейчас? Не можем удержать эти земли. Нет, не можем...
   Лес дикий, дремучий.
   Да. Осторожно надо. Если что случится не так, а потом не
   получится удрать, придётся послам менять наших ребят на здешних
   воев. Да только как скоро договорятся и разменяют? Неровен час, насидишься в литовским плену....
   Эх! Пусто, безлюдно, бедно.
   Влево-вправо не суйся - болота, болота, а ещё без счёта малых речек с гнилыми склизкими да топкими бережками...
  
   Но не соврал проведчик: наскочили!
   Удивились, встретив нас, нежданных гостей.
   Их предводитель в синем кафтане - крепкий, в спине прямой, на диво моложавый, - не крикнул, свистнул по-птичьи, и все всадники сбились вокруг него, выставив перед собой щиты-повезы. В один голос вжикнули сабли - так дружно вытянули их из ножен. У меня дрожь вдруг пробежала по телу: а видывал я всякое! Некстати, назойливо, вскрикивала местная птица, и будоражила, и звонким голосом словно сверлила голову:
   Кажется, всего миг думали: что делать-то будем?
   Но опоздали: с их стороны раздался первый залп. Положив тяжёлые ружья, по- ихнему, гаковницы, на плечи первых всадников, выстрелили. Метко. Вокруг меня упали ребята: двое. Кони шарахнулись, захрапели. Кони к огнестелам непривычны. Ребята мои залютовали! Едва построил! Я рычал так, что поджали уши не только наши лошади, но и пятнистые кони литвинов. Ну, налетели, схлестнулись. Литвины молча - ведомо, болотные люди. Мои молодцы - разудало: с гиканьем, с посвистом.
   Налетели!
   Только как сквозь пустое место прошли: Полозовы люди порскнули во все стороны, и ту же опять птичий крик, и они уже у нас за спиной! Я хотел князя их, Полозовича, живьём взять: крикнул, чтоб всех рубили, но князя чтоб пасли только. Ребята мои старые вои - не упустят. Славная драка!
   Только рубиться не с кем: литвины снова рассеялись и, показав спины, бросились удирать. И то правда: нас в четыре раза больше, а их разъезд невелик: десяток всего... Или померещилось? И мы поспешили следом: в их пущу - добыть всеми правдами и неправдами князя-чародея, что командует птичьим голосом".
   ***
   Счастье отвернулось от хорунжего. Шальная стрела московитов
   попала в ногу вороному жеребцу. Конь споткнулся на всём скаку, кувыркнулся через голову, всадника выбросило из седла и, страшно, с хрустом ломая ветки, лошадь и человек полетели под откос.
   Ребята разъезда ускакали вперёд, и лишь один всадник в отдалении следовал за хорунжим.
   Дубок, молодой жеребец Миколая, испугался стрелы, просвистевшей возле конского глаза, взбрыкнул, заартачился, стал топтаться на одном месте. Арбалетная стрела запуталась в густой листве и висела, подрагивая, перед лицом Миколая. Парень посмотрел на стрелу, рука сама потянулась, взяла тонкое гладкое древко с железным наконечником, помеченное крохотным клеймом неведомого мастера.
   Жеребец успокоился, пора догонять остальных.
   Миколай порадовался, что удалось выиграть у московитов хоть пол-мили, иначе эта задержка обошлась бы ему дорого: Тронулся с места, спеша за своими. И одному ему довелось видеть, что случилось с Полозом.
   Парень остановился на склоне. Один зоркий взгляд на хорунжего, и стало ясно: Якову больше не подняться.
   Меткая стрела - без мук отойдёт хорунжий. А вражья стрела - вот она. Словно вложена в его руку провидением.
   И Софья... останется...
   Софья!..
   Казаки ускакали, а московиты будут сейчас, скоро. Ещё есть время вложить чужую стрелу в самострел, выстрелить, ускакать. Дубок хороший конь: молодой, пугливый, но быстрый. Вынесет...
   Но сильная неизменная вера в то, что правда - она щит и броня человеку, а иначе и быть не может, полнила душу.
   "Думаешь, потом сможешь спать спокойно?" - спросил себя Миколай. Сам и ответил, живо представив тёмную ликом икону, на которую всю жизнь, до самой смерти, вынужден будет креститься лживой рукой.
   Он спрыгнул с коня, помчался, ловко, по ребячьи, прыгая вниз
   по крутому склону, - к хорунжему, распластавшемуся рядом с чёрным
   жеребцом, бьющим ногами в предсмертной агонии.
   За Миколаем поспешила чёрно-белая лохматая собака их десятка, Зубок. Откуда только взялась здесь?
   Собака обнюхивала Якова и скулила.
   Миколай быстро окинул взглядом берег старого заболоченного речного русла, примечая всё.
   Прислушался.
   Наверху со стороны погони приближался конский топот.
   Молодой воин на мгновение задумался и сейчас же коротко свистнул собаке. Зубок послушно поднял голову, посмотрел на человека, подскочил, вилял хвостом. Парень, схватив пса за лапы, точным сильным взмахом ударил верного Зубка головой о камень, торчавший из земли рядом с головой хорунжего.
   ...Посмотрев, как растеклись кровь и мозги, Миколай зашвырнул собаку в прибрежные камыши.
   Раздался всплеск.
  
   Хорунжий лежал с головой, страшно залитой кровавым месивом. Над ним, припав на одно колено, замер парень. Сосредоточенно, хмуро целился из самострела в сторону склона. Лицо его, как когда-то, над злосчастным карбузом, отвердело и казалось старше, а меж широких бровей легла упрямая складка.
   - Миколай, друже, - прохрипел Яков, чувствуя собачью кровь на своих губах, - я Голубу... приказал... на лугу возле речки Рузы... если успеют... сейчас сюда ринутся. Сметут:
   - Угу, - понял парень. Он был догадлив.
   - Схоронись...
   - Здесь задержу московитов, тогда точно удирать им будет некуда. А если дальше поскачут - там тропы расходятся надвое, там в сторону могут увильнуть.
   - Спасайся, ляд тебя побери! - Полоз вдруг рассвирипел, подумав о том, что именно этот юнец, а не он, хорунжий, может
   вернуться к Ней. Может, а ведь смотри ж ты - упрямится. Дурной
   телок!
   Он задышал шумно, зло, с болезненными всхрипами. Зашипел:
   - Дурак!!!
   "Лучше пусть он... к Ней. Чем никто из нас... чем кто-то другой..."
   - Схоронись, говорю, говнюк, карачунов сын*!
   - Поздно, - ответил Миколай.
   Первый всадник, чётко обрисовавшийся в просвете между деревьев, упал, сражённый метким выстрелом. Миколай никогда ещё не промахивался.
   В ответ с кручи принеслась и вошла в землю вражеская стрела.
   Миколай отшвырнул самострел. Смирно дождался, когда за ним
   спустятся люди воеводы Орепьева. Улучив момент, лихо выхватил нож, когда не ждали; успел проткнуть ещё одного воя и набросился на другого.
   - Заломайте его! - басили всадники на обрыве.
   Четыре воина стали сжимать кольцо вокруг Миколая.
   - Сдохни, слуга змеев! - неожиданно для всех зарычал один из нападавших и, сделав выпад, рубанул парня коротким палашом.
   - ....с-софф.... - вышел из молодого свежего горла последний вздох.
   Напарники с укоризной глянули на прыткого. Подумали, что, сволочь, ловкий парень легко отделался!
   Сверху спросили:
   - Как там их князь?
   - Куда уж лучше: своих мозгов всласть нахлебался! Отошел!
   - А ты не стой, руби ему руки, поглядим, может ещё отрастут? - хохотнули сверху. Тем временем один из людей Орепьева кулем свалился с коня, припал к земле, вслушиваясь в нечто грозное. И, тревожно глянув на своего воеводу, прошептал: : "Ох, беда! Удирать отсюда надо!"
   Тут же голоса у всех изменились.
   Страшно ругаясь и суетясь, ловя нарастающий гулкий топот, люди Орепьева принялись разворачивать коней:
   - Скорее! В сёдла!
   - Полозовы звери!
   - Назад!!! - рычал воевода.
   Со стороны сочных пастбищ литвины гнали огромный табун полесских дрыкгантов*. Пронзительно, с надрывом, завывали гулкие рожки, низкие голоса мужчин сливались в лихой, с перекатами, бьющий клич: "Гой-гой!". И неукротимые дикие кони, набирая скорость, кусая друг-друга и теснясь, неслись вперёд единственной узкой дорогой - по краю речного склона. И сметали всё на своём пути.
   ***
   Голуб приказал прочесать весь берег: тело хорунжего исчезло.
   Протыкали копьями прибрежный ил. Разувались, заголяли ноги, заходили в воду: искали везде.
   Нашли труп собаки Зубка с разбитой головой. Воины удивлялись: что случилось? Сивый Голуб, внимательно разглядев следы, в задумчивости сказал:
   - Ох, ты, Господи, какой же ладный был хлопец наш Миколай! Эх, рано его Бог прибрал, жалко парня! И надо ж было додуматься - вытрясти собачьи мозги на хорунжего?! Сколько живу, такого не видывал. Значит, он Якова застал живым. Ищите, хлопцы, ищите, песьи дети! Чувствую - хорунжий спасся!
   - Не знаем, батька, - отвечали казаки, в растерянности действительно не зная, что делать и куда податься, - все кусты обшарили. Словно кто прибрал нашего хорунжего!
   И они стали креститься.
   Тёмный суеверный страх, вьющий гнёзда в душе любого, кто вынужден проливать чужую кровь, овладел ими.
   Пока Яков Полоз был жив, скакал рядом на своём вороном, рядом спал, положив седло в головах, пёк мясо на угольях, - таскать котёл не считал нужным, - они потешались над слухами, кружившими вокруг хорунжего. И гордились службой под рукой такого необыкновенного воя. Но Яков и мёртвый умудрился остаться
   неуловимый! И где теперь повстречают они мертвеца?
   Люди переглядывались. Говорить вслух не смели, но каждый читал у другого в глазах, потемневших от страха, одну и ту же мысль:
   Голуб понял, что нельзя оставлять казаков на ночь в этом месте.
   Да и опасно: кто знает, была ли это новая вылазка московитов, или разведка? Или Москва великая принялась снова теснить пограничье?
   Голуб приказал возвращаться и почувствовал, что воины разъезда, молодые ребята, вздохнули с затаённым облегчением.
  
  
   Полозовна
  
   В Речице плеснулись и затихли разговоры: из последнего разъезда казаки вернулись без своего хорунжего.
   Яков Полоз пропал.
   Казаки во главе с хорунжим Левоном Репешко выезжали ещё раз искать его тело, но нашли только труп московита, прибитый волнами к берегу и сильно подпорченный. Человека похоронили, памятуя христианский обычай.
   Левон за всё лично отчитывался перед князем Семёном Полозовичем.
   Повздыхали, не зная, можно ли поднять чарки за упокой славного хорунжего? Тот вряд ли вернётся живым, на это не рассчитывали. Хуже смерти был возможный плен. И всё сводилось к тому, что Якова могли забрать с собой люди воеводы Орепьева.
   Прошли осень, зима, весна, и уже кончалось лето.
   Король Жигимонт I Старый почтил грамотой наместника речицкого Семёна Полозовича, даровав право распоряжаться десятой долей отдельных промыслов. Честь дорога Полозовичу, а доходы он давно научился извлекать сам, не ожидая милости короля.
   Дела в Киеве складывались неплохо, нужно было его присутствие там, и князь припоздал к годовой ярмарке в Речице, явился лишь к концу торговой недели.
   ***
   А под крепость съехался народ со всех хуторов и сёл. Многие прибыли на ярмарку по воде. Малые челны и дубы - выдолбленные колоды, служившие кметам лодками, - направляли с широкого Днепра в мелкое устье речки Речицы. Там оставляли их, вытянув наполовину из спокойной воды на зелёную прибрежную мураву. Большие челны, байдаки, комяги и купеческие ладьи причаливали к пристани. Здесь сновали по деревянным мосткам батраки и городские бедняки, добывавшие кусок хлеба случайными подработками. Относили поклажу из лодок в лавки и склады; проходили, сгибаясь под тяжестью мешков с привозным добром, сквозь толпу местных и приезжих, запрудивших узкую полоску берега между водой и крутым обрывом. Люди толклись, мешались на шумном торжище.
   Софья переехала на ярмарочную неделю в город, в посадский
   дом, когда-то купленный мужем. Разместились там со всей роднёй: тесно, шумно, весело.
   Но оставаться здесь жить она не желала. Ни жена, ни вдова: в городе ей было неуютно и беспокойно. Просторный зелёный двор в Озерцах, да пара раскидистых лип, да свой колодец, из которого брала воду только одна семья, врачевали её несчастную душу.
  
   В суете, среди гомонливой толпы, пробираясь между рядов с незатейливым крестьянским товаром, мимо колёсников, горшечников, в сторону хлебных лавок и лотков со сластями, Софья почувствовала на себе чей-то взгляд и оглянулась.
   А!
   Ходит среди торгующих Левон Репешко: поганый человек!
   Софья отвернулась и сотворила дробный крест у груди: брезговала.
   Не любила Левона: он казался ей грязным, замусоленным, наглая харя вызывала отвращение, как и проделки, о которых, хихикая, шептали молодки на вечерках...
   В той стороне, где прохаживался Левон и пара казаков с ним, вдруг тихо коротко взвизгнули: каким-то девушкам не повезло попасться под блудливые руки. Девушки порскнули в разные стороны, одна трепыхнулась ещё раз: Левон успел снова лапнуть её. Девушка отчаянно отмахнулась - хохот казаков был ей ответом! Но девчонка оказалась гонорливая. Рыдая и содрогаясь, бросилась в ту сторону, где над холстами и корзинами с перьями кудахтали старые мещанки.
   - Тётечки! - кричала юная девушка, - Ой, тётечки! Обидели! Этот... этот!... - и целилась пальцем в сторону Левона и его дружков.
   - Ах, это ты, жеребечина! Ах ты, кобель! Ну, Левон, походишь с дверями на Валоссе* - ой, не отвертишься! - дружно закричали мещанки, и не упустили случая повесить на хорунжего грехи всего мужского рода.
   - Тётки, я женюсь! - оскалился Левон, кланяясь бабам и весело подмигивая любопытным, быстро потянувшимся на звуки шума и свары, - видит Бог, я женюсь, а вы без пирогов останетесь! - он захохотал, блестя белыми зубами под чёрной полоской усов.
   И прошептал дружкам:
   - У, ведьмы, да я куплю вас с потрохами! Будете и в эту масленую искать другого дурня, чтобы привязать его к дверям!
   Мещанки вдруг перестали верещать.
   Хитрый Левон Репешко каждый год откручивался от общинного самосуда, щедро раздавая речицким тёткам и старухам гостинцы.
   Что и говорить, на масленой неделе все бабы вдруг открывали свои объятия для Левона, были с ним любезны и веселы. Тем более, перед Репешко действительно трудно устоять: хорунжий становился прост, как скоморох, зубоскальничал и без устали сыпал шутками, и
   впереди хлопцев впрягался в сани, в которых молодые женатики по
   обычаю, а больше из дурашливого озорства, катали своих тёщ.
   Только грозная Базылиха показала кулак Левону и завизжала:
   - Дудки, Репешка, а не дождёшься, чтобы я от тебя хоть кусок приняла! Я знаю, что ты думаешь, поганец! Сколько будешь девок позорить, кобелина? Да я самолично прослежу, чтоб тебя в броню деревянную одели!
   - С чего бы это тётка Базылиха стала такая несговорчивая?- пробурчал казак за спиной Левона Репешко.
   - Видела, как я её младшую невестку щупал.
   - О, ну, конец тебе, Левоне!
   - И за что: девка перед венцом была, не полапать - грех. А, впрочем, и замужем -такую, например, как Базылихина Настасья, не полапать - тоже грех.
   - У тебя с бабами весы для грехов разные, - хохотали казаки.
   - А-а, куплю Базылихе платок, и заткнётся тётка. Только, хлопцы, вы мне напомните: я на Масленую точно про этот разговор не вспомню. Тогда сожрут меня старые кошелки! А вам, дружкам, будет стыдно, если старичины прикажут вязать меня на позорище*. Я же не голодранец, с которого и взять-то нечего, я для них лакомый кусок, непременно свяжут.
   - А как насчёт жениться, Левон?
  
   Они сейчас проходили мимо Софьи, бравшей с лотка сахарный леденец для Михася.
   Хорунжий, повернув голову в её сторону, негромко промолвил:
   - Сказал бы, на ком женился бы, други... Есть тут одна присуха...
   Верные поплечники, знавшие этого Левона, как себя, поперхнулись, и оборвался смех.
  
   А у Софьи дрогнули плечи и сердце ответило противной тяжкой пустотой.
   ***
   Олекса испереживалась, наблюдая исподтишка за золовкой Софьей.
   Прошел год с того злосчастного дня, когда казаки потеряли своего хорунжего Якова. И вот оно, горе: осталась молодица ни жена, ни вдова. Одна-одинешенька, хоть и посреди родни. Да молчаливая, да недотрожистая. Да с ребёночком на руках. Да с княжичем, малым летами и неразумным. Да с братом - слепым калекой, сидуном-горюном.
   Ну, ладно, выждала положенное время, вдовье послушание исполнила с честью.
   Но что дальше?
   Пропавший муж хуже покойного!
   Правильная Софья, конечно, будет ждать: а вдруг объявится её Яков? И год будет ждать, и два, и десять. Мол, что ж: такая она, женская доля.
   А подумать, чего ждать-то?
   Сам князь Семён Феодорович Полозович искал хорунжего среди пленных. Нет Якова у московитов, иначе давно бы уже выдали. Может, и выдали его, но не державце, а крымчакам; а те на крюк под ребро - да и повесили. От Полозов - одного и второго - татарам доставалось немало.
   Разве можно с Софьей об этом говорить? Софье ничего такого нельзя сказать: ни-ни. Нужно утешать, не то засохнет, глупая, без поры. И что тогда? Что будет с Песоцкими?
  
   С недавнего времени рыжая Олекса сильно изменилась: потяжелела, распухла, из-под бледной кожи проступила под глазами и
   вокруг крыльев носа болезненная синева, и от этого густо-конопатое лицо бедняжки казалось чересчур цветным. Под сердцем она носила долгожданное дитя, которое не чаяла уже вымолить у всех святых. Круглый живот рос, мешал справляться с бесконечными хлопотами, и будущее семьи беспокоило Олексу всё больше и больше, да так сильно, что часто она, берясь за какое-нибудь дело, бросала его, останавливалась, чтобы обдумать новую тревожную мысль. И в задумчивости кусала себе ногти, хоть бабы страшно ругали её за это.
   "Княжич взрослеет, - думала Олекса, - скоро объявится таинственный отец, заберёт пестуна Песоцких, а вместе с княжичем
   уйдёт и княжеская милость, и опека, и достаток. И останется она, рыжая Олекса, да Софья - две бабы с детьми на руках.
   Старый Карп и слепой муженек Алексей что за хозяева?
   Пока всё ладно, так и эти двое молодцы, но только до поры, до времени, до первого лиха.
   Ну, погоревала по пропавшему, и хватит: очнись, Софья! Ведь одна надежда на тебя, милая: жениха подыщем быстро, и не просто жениха, но человека достойного, крепкого, - ты ж у нас красавица! Пока..."
   Ох, как тяжело с норовистой!
   Нет, не зря бабы потихоньку намекали Олексе, что не проста её золовка, ой непроста! Говорили, мол, она не от мира сего, немножко вроде как что-то в ней чудное. Губки складывает строго, идёт вроде бы по делу, а ничего вокруг себя не видит, и не замечает, что глаза её светятся небесным сиянием... Но мужам такие нравятся, они в таких глазах тонут, заикаться начинают, на неё глядя.
   Ох-хо!..
  
   Олекса, утомившись перебирать горох, ссыпала его в берестянку, отставила в сторону.
   - Всё ждёшь? - спросила она Софью, переждав, когда затихнет новый порыв ветра, разгулявшегося над болотами вокруг города. Перекаты грома заглушали время от времени тихое жужжание прялки Полозовны.
   Софья пошевелила губами:
   - Так.
   Сменила лучину.
   - А если не дождёшься? Если пропал, сгинул твой человек? -
   вздохнула Олекса, посмотрев глазами кроткой мученицы на золовку. - Ведь уж год, как его нет!
   И какая-то мимолётная шальная мысль затаилась под светлыми густыми ресницами женки слепого Алексея. Олекса встала, охая, потянулась, распрямляя затёкшую спину, гладила круглый высокий живот. Она и не ждала ответа.
   Поднялась и скорбно молчавшая Софья, боясь выдать своё горе даже нечаянным вздохом.
   Вдруг Олекса с тихим всхлипом приникла к бедняжке, обняла её и крепко, влажно чмокнула в губы.
   Софья взвилась, вздрогнула, как будто её ударили невидимой плетью, и запылали нежные щёки:
   - Ты что?!
   - Твои губы пахнут тоскою-ю-ю, - зашептала-запела горестно, как над покойницей, Олекса, - молодушка-а-а, Софьюшка-а-а... Только скажи, лебёдушка... Ведь горю недолго помочь!
   - Как это? Что это? - отшатнулась несчастная, закрываясь руками, потому что Олекса ловко цапнула её за обе груди, - Ты что делаешь, рыжая?!
  
   Софья никогда ещё не называла золовку рыжей.
  
   Но Олекса только рассмеялась русалочьим смехом:
   - Ах, спелая, сочная! Ягодка! Жалко мне тебя! Софья, оглянись - ведь мужики за тобой упасть готовы! Выбери которого, потешься. От тоски почернеть недолго!
   - Не могу, не могу....молчи, молчи...грех!
   - Грех? Пропадать этим губам сладким, этим глазкам голубым - вот грех! Спрятать, засушить цветочек - вот грех. Ты же сама не своя - горячая! По тебе молнии бродят, тронуть нельзя! Смотри, сорвёшься, неровен час, не с тем, кто хорош, а с первым, кто руку к тебе протянет: жалеть же потом станешь!
   Олекса стояла перед Софьей на коленях, крепко вцепилась в юбку, не отпускала, уговаривала:
   - Девушка-вдовушка! Да ты слаще девушки! Дари себя, неси себя!
   Софья не выдержала, расплакалась, разругалась и сбежала от
   золовки прочь.
   ***
   В годовщину после исчезновения Якова Полоза на хутор Алексея Песоцкого, на просторный двор пожаловали гости во главе с князем Семёном. Везли диких уток, настрелянных по окрестным болотам, и доброе вино из княжеских погребов.
   Дворовые засуетились, забегали.
   Вскоре столы были составлены, в красном углу, возле места, предназначенного для высокого гостя - князя Семёна Полозовича, - скобленые доски застелили полотном с вышивкой по краю, на полотно ставили цветные миски. Умели принять.
   На деревянных подносах по столам уже лежали мясные колбасы и толстый свиной кендюх*; рядом обязательная огородная зелень: лук и зелёный укроп, чтобы не томило людям живот после обильного застолья. Горкой возвышались свитые кольцами чёрные колбасы, начиненные гречневой кашей с кровью и кусками сала. После запекания шкурка на этих колбасах становится сухая, тонкая и хрустящая, а каша внутри - жирная, рассыпчатая. На рушниках-полотенцах красовались высокие хорошо испечённые ржаные хлеба; рядом ждали румяные блины и к ним миска со сметаной и миска с толченым сладким маком. Для важных гостей из холодильни достали твёрдые сыры, которые обычно не едят летом: хозяйки старательно заготавливают эти сыры в расчёте на долгую зиму, которая подберёт все съестные припасы. Внесли и поставили на скамью у входа кадушки с забродившим квасом-березовиком.
   Гости расселись.
   В память о хорунжем в молчании подняли чарки.
   Во дворе тем временем на угольях запекалась птица, мужчины крутили-ворочали на вертеле поросёнка.
  
   Софья с Олексой убрались подальше с глаз: Олексе нельзя было показываться чужим людям; встреча с беременной на последнем месяце не сулила человеку удачу на этот день.
   Нездоровая расплывшаяся сноха, пыхтя и отдуваясь, вцепилась в Софью, просила оставаться рядом, жаловалась и ныла:
   - Управятся и без тебя, хозяйка. Как бы не пришлось открывать
   все замки*, развязывать узлы, разволновалась я что-то, - вздыхала она.
   Софья с радостью хлопотала вокруг Олексы: не хотела попасться на глаза Левону Репешко.
  
   Но хорунжий искал встречи с вдовой.
   Он больше отирался во дворе, балагурил с казаками, сгрудившимися вокруг очага, на котором жарилось мясо. Ленивым, но цепким взглядом из-под тяжелых век высматривал хозяйку.
   Стоило Полозовне вернуться от Олексы в свою светёлку, Левон оказался тут как тут, шагнул к ней на порог:
   - Здравствуйте, досточтимая Софья Ярош Полозовна!
  
   Он предстал перед ней серьёзный и трезвый.
   Он был гладко выбрит, и свежий дорогой платок закручен вокруг шеи. Похоже, хорунжий почти не приложился к наливкам за поминальным столом. Но Софья не могла отогнать наваждение: как будто сам чёрт стоит перед ней в облике Репешко.
  
   - Прекрасная лилия цветёт в здешнем саду... - промолвил Левон. И знал, что делает, пристально заглядывая в глаза вдовушки.
   Софья, как зачарованная, застыла.
   Она боялась дерзкой смелости Левона, боялась его вкрадчивого голоса, его сального жадного взгляда, обмусолившего с ног до головы.
   А Левон осмелел настолько, что приблизился, взял её кисть и приклеился к руке, умело и осторожно касаясь горячими губами.
   Софья увидела у своей груди большую голову воина с копной коротко стриженых чёрных волос, услышала запах мужского тела; она отняла свою руку, сердце застучало, от руки побежал огонь. Она запылала, удивляясь и негодуя на себя, пытаясь скрыть брезгливое содрогание. Вспомнила слова золовки: "Смотри, ведь, неровен час, сорвёшься, молодушка!.."
   Софья незаметно вздохнула и нашла в себе силы твёрдо и спокойно посмотреть в лицо хорунжему.
   Левон омерзителен, как жаба.
   Нет, она понимала, что этот мужчина с широкой, чуть сутулой спиной, с тёмными глазами, горящими жарким огнём, с крупным орлиным носом может казаться привлекательным, - по крайней мере, молодки до сих пор считали его писаным красавцем... Но всё её существо кричало: "Зло! Зло! Зло!" - когда этому человеку доводилось оказаться поблизости.
   - Зачем искали меня... уважаемый пан Репешко? - она сделала над собой усилие, чтобы казаться гордой и неприступной и не броситься сейчас же наутёк.
   - Уважаемый... - задумчиво повторил хорунжий.
   Чувства Софьи не ускользнули от Левона, хорошо знавшего женщин. Он улыбнулся своим мыслям, по-прежнему не спуская со вдовы смелых очей:
   - Да, панна Софья воспитанна. Панна Софья так хороша и манерна, что ей не место на гнилом хуторе среди болот. Панне пора показать свет. Нет, это перед всем светом пора представить Софью Ярош-Полоз, урождённую Песоцкую. Если бы панна согласилась стать моей, я бы не держал её ни дня в этом захолустье. Твоё место в Киеве, чтобы ты могла видеть все красоты и веселье великого града!
   - В Киеве среди девушек пан может легко найти достойную.
   - Панна Софья зря так думает, - сказал Левон, придвинувшись ближе и вынуждая Софью перейти на другую сторону стола.
   "За каждой девой стоит её родня. А мне для задуманного это ни к чему. Совсем ни к чему. Нет, ты подходишь как нельзя лучше!"
   Он начал волноваться, разглядывая близко эту вдову с маленькими детскими руками, статную и светлолицую:
   - Ты умна, ты царственна, как никто... - Левон удивился, подумав, что сейчас говорит правду, - и мне нужна именно такая женка... С моим достатком и твоей красотой, услаждающей взоры сильных людей, я быстро сделаюсь большим человеком. Мы...
   - Для чего я пану Левону? - переспросила чуткая Софья, не веря своим ушам.
   - Твоей ласке и красоте покорится и лев и агнец. Нет мужчины, который устоял бы перед твоими чарами, о, женщина!
   - Как?! - возмутилась и содрогнулась Софья, - пан смеет думать, что я стану перед мужчинами для ублажения их взоров?!
   "Вдова, а ломливая, хуже девицы... - вздохнул про себя Левон.
   Но остановиться уже не мог: его план нарисовался так отчётливо, так ясно, что нужно только уломать непокорную гонорливую Полозовну, и дело должно сладиться.
   Он уже наперёд знал, кто станет частым гостем в его киевском доме.
   Кто станет гостем его жены...
   Хе-хе....
   И со временем они не смогут отказать пану Репешко в просьбе, потому что за спиной хозяина - князь Полозович, а это не пустяк!
  
   Только как приручить эту дикую рысь? Ишь, как перебирает пальцами: коготки точит! Знавал я таких - горячие. Но ты, белянка, будешь лучшей. Чем её подцепить?"
  
   - Нет, панна, не для ублажения. Для получения прекрасных подарков, воистину царских подарков, которые благодарные мужчины сложат к твоим ногам. Я же - твой надёжный щит, женщина!
  
   И Левон, уверенный, что вдове не устоять перед ним, пошёл на Софью.
   - Не смейте! - в ярости увернулась от рук Репешко Полозовна. - Не бывать этому!
   - Не бывать чему? - жарко задышал, склонившись над ней, Левон, - Мужу сильному, правой руке князя? Богатству, которое ждёт тебя в Киеве? Почёту среди мужей знатных, что не с пустыми руками будут заходить к тебе?
   У Софьи от чудовищного оскорбления закружилась голова:
   - Бесчестье?!
   - Не-ет. Бесчестье - что? Слово такое. Это так просто сказать. А ты подумай сначала: ты же мудрая, Софья, потому-то мне и нужна. Твой ум, лилия, заря румяная, твоя высокая шляхецкость, гордость, презрение к нищете и убожеству - залог процветания любого мужа, который окажется рядом с тобой. Именно потому я Вас, именно Вас ждал всю жизнь, светлая панна. С именем Вашим...
   Левон торопился, голос его всё время менялся. Он срывался с
   вежливых фраз на шёпот:
   - Сидя на хуторе, много не выглядишь..Под лежачий камень вода, и та не течёт. А ты знаешь, как поднялся род В.? Думаешь, красота панны Ульянии тут ни при чём? С чего бы вдруг каждый четвёртый воз в поезде купца Гавриловича - это их воз?
   И как так получилось, что панна Ульяния дочерей отдавала замуж уже в Варшаве? Да за кого отдавала? За рыцарей лучших дворов. А сын их сейчас при короле Жигимонте.
   А?!
   Бесчестье, говоришь? Быть разодранной хоть вонючим халатником, хоть налетевшим московитом, коли не поспеет князь с казаками - это, по-твоему, лучше?
  
   Софья сошла с лица от его слов.
   С этим страхом росли и жили женщины всего Порубежья. И молвить об этом запрещалось.
   Зря Левон произнёс это вслух...
   Ненависть её, сложившись в кулак, просилась наружу...
  
   Но Левона уже не остановить.
   Хитрый ход, не до конца осмысленный, сейчас зрел в его голове. Он решил, что ничем не рискует, если выложит всё Софье: сейчас важно сломать молодку. А потом... Потом он додумает эту мысль, потому что действительно, дело нетрудно обернуть подобным образом. По крайней мере, вдова останется в неведении... да и князь тоже ничего не узнает: не пойдёт же стыдливая женка передавать князю их разговор?
   - Князь Семён сам просил меня о том, чтобы панна Софья стала ближе его очам и в полной безопасности в Киеве, - проникновенно заглянул он в голубые распахнувшиеся глаза Софьи.
   - Я покорный слуга своего господина... верный его слуга. Не то, что глупая деревенская женщина, ничего не смыслящая в своей удаче и высоком предназначении!
  
   Софья взвилась, проворно схватила зедлик, низкий табурет, служивший подставкой для ног, - и с неуправляемой дикой силой
   швырнула резной зедлик в Левона. Тот вильнул, но не сумел отстраниться: дерево больно заехало ему по груди и по выставленной вперёд руке, ножкой раскровянило подбородок. К тому же он ударился о край стола в тесной светлице.
  
   В смутных чувствах, рыча от боли, Репешко выскочил за порог. Остановился, разъярённый, дёрнул кольцо на двери, собираясь вернуться, и если не подмять, так помять эту непокорную бабёнку, эту норовистую кобылку, на которую он уже достаточно долго заглядывался и мечтал добраться до её белого тела!
   Но Софья успела задвинуть засов с внутренней стороны, и ярость Левона разбилась в борьбе с дверью.
   Ничего не добившись, но ухмыляясь про себя что, пожалуй, не ошибся - бабёнка горяча! - он вернулся за столы.
   Но перед этим хватил с казаками во дворе полную кварту, с жадностью торопливо опрокинув её одним махом.
   И не собираясь отказываться от задуманного, Левон нашептал князю, что давно скучает по молодой вдове покойного друга. Не посодействует ли ему пан в деле сватовства? Ибо женщина смущена и договориться лично не получилось.
   - А подождать? - отвечал князь
   - Я - да, - ухмыльнулся Левон, - но он не хочет... - Левон зыркнул вниз. Захмелевший князь, проследив за взглядом хорунжего, понимающе хмыкнул, скрыв улыбку в усах. И велел кликнуть хозяйку хутора, дабы гости лично могли выразить ей своё почтение.
   ***
   "Вскоре я увидел эту Софью.
   Я вздрогнул, потому что узнал юную девушку-букетник на берегу реки с дивными формами - время не испортило их.
   Она пришла, не посмела не прийти, когда кличет сам князь-державца.
   Но - Бог мой! - видели бы вы эту женщину!
  
   Я подумал, что такая стройная спина и разворот прекрасных плеч способны обвинить сильнее прямого прицела указательного перста. А это лицо - да, оно спокойно, но я вижу: страсть и ярость
   умело затаились под нежной кожей.
   А глаза?
   Она медленно обвела взором нас, сидевших за столом, - всех: и Петро, и Туродува, и Дубенецкого, и Федора Голуба; задержалась, словно желая испепелить, на Левоне, пытавшемся скрыть свежую ссадину на скуле, и остановила свой взгляд на мне. И у этой бабёнки подбородок поднимался всё выше, выше по мере того, как она переводила взгляд с одного гостя на другого. Когда дошло до меня, она проворковала почти нежно:
   - Спасибо, князь, что так печётесь о скромной хозяйке!
  
   А я подумал, что разучился дышать, - в такое огромное презрение сложилось то, что слышали мои уши и видели мои глаза!
  
   Я понял: мои поплечники тоже пожелали провалиться сквозь землю, подальше от этой змеи, от этой женки, воистину достойной своего Железного Полоза! Даже те, кто не знал о неудачном заходе Левона, беззаботно предаваясь поминальному питию.
  
   Я подумал, что с нею сила!
   Чем сумел так не понравиться ей Репешко?
   Блудлив?
   Пожалуй, ей это будет не по нутру... но знаешь ли ты, дикая хуторянка, мужчин?
   Постой-постой! Да не в монастырь ли метишь, вдовица? О, более негодное место для твоего гонора трудно сыскать!.. А что, если и правда? Настоишь на своём и схоронишь эти плечи, эту лилейную шею и малиновые трепещущие от досады губы?
   И я....
   Я возжелал эту женщину!
   Я представил её рядом со мной: после соймов*, пред глазами гонорливой толпы, в парчовых и бархатных расшитых жемчугом нарядах, которые надену на её царственные формы.
   Я представил её в княжеской давно опостылевшей мне постели на перинах, пышно взбитых с потаенною целью. И в жарко натопленной умывальне, куда не впускаю до сих пор никого. И рядом
   с моими стременами, когда отправляюсь в поход...
   Она смотрелась везде!
   Она была так всесильна, что заняла все мои мысли - полностью, без остатка, и я забыл, кто я, а кто - она, и мои года, и моё заволанье!
   "Черт бы побрал это заволанье, - шептали мои губы, - оно не позволяет мне сейчас упасть перед тобой на колени, и молить, молить о том, чтобы ты пошла со мной рядом: без размышлений, без оглядки! О, женщина!"
   Я понял, что буду дарить коня её брату, такого большого, такого богатого, - из чистого золота коня, - до тех пор, пока не заручусь его поддержкой.
   "Что было однажды, то будет и дважды... Урок должен быть усвоен! Аз, буки, веди - запоминай, слепец Алексей, иначе не сдвинешься с места. А ты, пожалуй, не сдвинешься, - и, значит, нет ничего, что помешало бы мне владеть этой женщиной!"
   Сглотнув от волнения, я сказал:
   - Панна Софья Полоз! Я рад выразить вам своё почтение и подтверждение в том, что желаю всегда ВИДЕТЬ вдову... - она, кажется, вздрогнула при этих словах? - вдову моего лучшего воина во здравии. Надеюсь, панне Софье никто из гостей не помешал чувствовать себя полновластной хозяйкой в своём доме? Ибо каждому, кто посмеет нарушить ваш покой, придётся иметь дело со мной. Примите мои заверения в том, что вдова Полоза имеет право жить по своему усмотрению, вести дела по своему усмотрению, и принимать гостей лишь когда сама того пожелает. Потому любой из нас обязан удалиться, повинуясь одному Вашему слову. Я первый готов служить вашему благу и быть вам щитом.
  
   Ты ещё раз взглянула, словно выстрелила, а в голубых глазах птицей билась непонятная мне невысказанная мысль. Но поклон твой учтив и любезен:
   - Мы всегда рады приветствовать досточтимых господ в скромном нашем жилище...
  
   О, да ты ещё и умна, норовистая красавица! И умеешь совладать с собой, когда нужно".
  
  
   Мужчины
  
   - Алексей, - голос князя был решителен, - присядь!
   Слепота обостряет другие чувства. Сердце слепого ответило тупой тоской.
   - Да, господин...
   -Я ценю тебя, мой верный слуга, - князь недолго кудрявил. Алексей очнулся, и захотел умереть, когда Семён Полозович сказал устало и просто:
   - Я дарю тебе селище из числа своих вотчин в имение*. Добейся у сестры согласия на приватный* брак со мной. Это должно быть её решение, и оно должно быть твердо, только тогда Яков, будь даже он ещё жив, ничего не сможет поделать.
   - Это грех, светлый князь?! - прошептал несчастный слепой.
   А князь, усмехнувшись, подумал: "Это твой урок, твоё задание, которое ты никак не одолеешь!"
   - Не справишься - возьму её силой, будет спальной девкой. Этого хочешь? - загремел голос князя. - Я так решил!
   И Алексей почувствовал, как шумно вздохнул его высокий гость, словно перед тяжёлым сражением.
   "Ну, что, Алексей? Конёк мой весьма заманчив: ярок и дивно расписан! Безбедная жизнь для всей семьи, славное имя, которым будут щеголять наследники, и всё это за то, чтобы царственная твоя сестра не томилась на захолустном хуторе в ожидании пропавшего муженька.
   Ну, же, скорее, проглатывай!
   Что-то не так? Стал кусок поперёк горла?
   Ничего, отдышись, богатырь, отдышись, приди в себя и соглашайся, а не то - как бы я не передумал! Я хочу её, хочу её до дрожи в руках, так, что бьётся кровь в висках и я, пожалуй, возьму твою сестру раньше, чем ты сумеешь предъявить ей свои веские доводы!
   "Её любовь мне всех утех дороже, охоты соколиной веселей..."
   И ты, хорунжий Полоз, должен быть не в обиде: при жизни я
   немало обласкал тебя, а теперь, видит Бог, не оставляю твою вдову.
   Иван Васильев сказал бы...
   Да пошёл он в корчи, Иван, Иван! Не хочу знать, что сказал бы
   Иван! Синий кафтан подошел только мне и Якову, синий кафтан один на двоих, и одна на двоих - эта женщина!"
   ***
   - Алексей, друже мой, - среди вечной темноты в сторону слепого прозвучал голос Левона, - что невесел?
   Алексей скрепился сердцем.
   Даже улыбнулся в черноту перед собой, поднял подбородок, помня, что Левон Репешко высок:
   - Э-э, дружище, слепому веселье как тверёзому похмелье - и без него вполне...
   - Ты, брат, от многих забот сейчас свободен, - вкрадчиво продолжал Левон, - женщины в твоём доме больно хороши. Женушка, конечно, тяжела бременем, но вот сестрица - само то. И не удивлюсь, если князю нашему приглянется молодая вдова. Вдова - не девушка, сам понимаешь...
   Алексей мучительно соображал: Левон посвящён в княжеское помышление, или ловкач додумал сам?
   Он прогудел осторожно, выгадывая время и пытаясь уловить нечто, что подскажет чуткое сердце в увечном теле: что же всё-таки закрутилось вокруг?
   - Князь - не злодей с дороги, да и молодица не в чистом поле, а в родном доме...
   - Кто такое сказал? - схитрил Левон, - я лишь заверил брата в том, что красота его сестры любую голову закружит!
   - Слабую - закружит. А тому, кто своей голове хозяин, наша Софья не навредит. Или она нескромна? Ты на это намекаешь? - добавил брат грозно и с обидой.
   Ссора ни к чему, Левон поспешил ответить:
   - Что ты, Алексей! Сестра твоя достойная, очень строгая панна. Но если моё сердце горит при одном её имени, то, я подумал, такой пожар может случиться и с другим. Женка же - красавица!
   - Говори, не тяни душу... - придвинулся к нему Алексей; не спрашивая разрешения, стал мягко водить пальцами по лицу Левона.
   - Я бы сестру твою берёг, Алеша, как бы я её бере-ё-ёг!.. Выдай
   её за меня! Не я - так другой посватается, год уже прошёл... А хуже,
   если, не сватаясь, да позарится.... Ведь не уследишь же!
   - Не услежу, говоришь? Но ответить сумею: страшно отвечу! - у слепого перекосилось лицо.
   - Ну, ну! Говорил коню рак - успею и так! Алексей, не упрямься, кончилось твоё время... Подведи сестру ко мне. Тебя она не посмеет ослушаться.
   - Говорил с Софьей?
   - Говорил.
   - Она против?
   - Что против? Против кого? Меня, хорунжего? Баба - дура, мужа покойным не видела, что ещё, по-твоему, она может сказать? Ты, ты её выдай - она и рада будет: не сама, мол, побежала, братец пристроил. Алексей, я тебе рыбный ставок уступлю за так. Выдай Софью за меня! Слышишь?!
   Вдруг в лице слепого произошла перемена.
   Услышав обещание Репешко, Алексей отшатнулся к стене и прошептал странное:
   - Вот оно что?! В третий раз - одно и то же! Спасибо, Господи, надоумил!
   И, думая, что повернул лицо с пустыми впадинами глаз точно в сторону гостя, слепой ответил:
   - Нет. Софью принуждать не стану. И защитить сумею. Моё слово твердо.
   - Подумай, от чего отказываешься: рыбный ставок сразу за речицкими воротами - ведь кормиться же будешь с него всегда! А выплатишь так, мелочь... Ссориться со слепым не буду, но знай, Песоцкий-хозяин, всякое может случиться с твоим хутором...
   - Нет!!! Уйди, пан Репешко, Богом прошу...
   ***
   Как только затворилась дверь за Левоном, Алексей посунулся, привычно нащупал бедром стол, сел и долго сидел неподвижно, положа руки перед собой, вперившись выжженными глазницами во что-то незримое.
   "Князь сказал, что будет ждать мой ответ в эту же субботу,
   значит, послезавтра. Ишь ты! Князь! Каков?"
   Вдруг беспокойство овладело слепым, он забормотал:
   - А может, всё потому, что это я, грешник, наказан за что-то?
   Сколько можно продавать светлую мою сестру, ангела-Софью? Я счёл три раза, но ведь был ещё один: я же её вывел без её согласия, и передал на руки Якову! А любила ли она его? Нет. А я спрашивал? Мне сердце затмила гордость, радость породниться с удальцом! О-о, как я гордился женихом!
   Олекса говорила, как она плакала, ведь за другого собиралась...
   Нет, больше это не повторится! Прости, Софья! Будь что будет, только нельзя так. Нет ещё той верёвки, на которой можно меня водить!
   Алексей встал.
   Он всё обдумал, и холодная решимость овладела им. Опасения за благополучие семьи, риск, страх расплаты и даже сиротство его не родившегося ребёнка - всё померкло, несломленная гордость напомнила о себе. Он почувствовал, как во всём теле поднимается и собирается что-то в груди, заставляя распрямить плечи, действовать, действовать! И жажда свободы и справедливости требует разорвать дьявольский круг, по которому водит его злая сила, толкая продавать сестру.
   Смекалка, из века в век помогавшая каждому полесскому человеку выживать на земле, где любая кочка может предательски выскользнуть из-под ног, и помощи ждать бесполезно, подсказывала ему - всё можно сделать хитро. В конце концов, на всё божья воля.
   ...Слепой Песоцкий пошёл искать княжича Михайло.
  
   :После двух дней упрямого затворничества, Софья, жившая под страхом стать игрушкой в руках ненавистного мужа, нашла в себе мужество выйти, показаться на глаза родне. Всё было тихо. Она проведала, что домочадцам приказано лишь не позволить Полозовне вырваться в монастырь. Но, заметив, что Софья занялась обычными дневными хлопотами, все вернулись к своим делам и позабыли следить за ней.
   Софья тихо кротко улыбалась, зная, что видит родных и близких в последний раз. Утренняя пора - обычное время для того, чтобы уйти работать на полоске земли за городом, отведённой её семье под огород. И Софья, буднично взяв мотыжку, ускользнула со двора, с твёрдым намерением не возвращаться.
  
  
   Софья
  
   "Что так сильно, немилосердно болит голова? Почему так долог её путь вдоль днепровского берега?
   Откуда взялась вдоль запущенной колеи полынь-трава: горькая, как её молодая загубленная доля? Никогда не видела столько полыни в этом месте! А ещё крапива, ведьмино зелье, могильная трава, когда успела разрастись здесь, да так буйно?".
   Запустение.
   Смерть.
   На краю дороги белеет, тревожно блестит, вспотев росой, коровий череп.
   Старое солнце - вот оно, низкое, - слепым бельмом висит над Днепром. Не греет, а ведь должно быть в эту пору ещё горячо; но больно светит, заставляя медленно бредущую Полозовну опускать ресницы.
   "Очи мои отвыкли от солнца... Выплакала я свои глаза" - печалится Софья.
   Не для неё белый свет. Нельзя остаться. Если останется - её закрутит то, что сплелось вокруг. И не станет прежней Софьи: они постараются сделать так, чтобы та, прежняя, погибла, а им досталась только плоть, вожделенная женская плоть с её именем.
   Муж пропал. Мужа нет. Нет его. Нет....
   Сын, сыночек... детка: не надо о нём:
   Что ж...
   Сына вырастит родня, как растили её. Не нужна сыну мать, вынужденная в угоду постылому супругу продаваться каждому!
  
   Сердце опять зашлось от предчувствия рабского унижения, которое ей приготовлено, и с которым она не сможет смириться.
  
   Она завыла как волчица, сбежала к берегу и опустилась на землю.
   Сильно морща гладкое лицо, оскалившись, до боли вцепившись в волосы, рыдала, и слёзы, сбегая ручьями, попадали в рот, оставляя солёный привкус. Пальцами она давила себе лоб, до боли тёрла виски: безысходность, неотвратимость, неизбежность страшной развязки
   железными обручами сковала душу.
   Тело слабело: как будто вместе с бурным потоком слез из Софьи уходили сила и воля жить. Наконец сил недостало даже плакать. Бедняжка сидела, в каком-то исступлении раскачиваясь в такт своим мыслям.
   Будущее со всей ясностью разворачивалось перед ней.
   Софья поняла, что если не решится сейчас - не решится никогда. И потом бесполезно будет запоздало жалеть себя, плакаться на судьбу и ненавидеть, ненавидеть всех. Нет, Софья не допустит бесчестья, такая жизнь - они и не жизнь вовсе!
   "Отвяжись!" - процедила она, отгоняя все сомнения.
   И окаменев лицом и душой, решительно встала с земли; стремительно, не оглядываясь, не выбирая, не думая, прямо и твёрдо глядя перед собой, пошла в воду...
   Набрякшие постолы смягчали уколы острых мелких камешков, усеявших дно реки. Десяток шагов пришлось сделать ей прежде, чем кончилась полого уходившая в глубину отмель. И теперь быстрое течение било в бок, предвещая скорый конец, заставляя забирать вправо... Бредя уже по грудь в воде, Софья увидела, как внезапно прямо перед ней на синей стремнине в полной тишине раскрылась круглая брешь. Гигантская плоть, зияя дырой, способной поглотить голову человека, беззвучно приподнялась над водой...
  
   ...Отчаянный крик разрезал тишину и оборвался.
   ***
   В небе на полдне распустил крылья гигантский орёл.
   Два обширных белых облачных крыла - одно над рекой, другое над предместьем - обрисовались в синем утреннем небе. Голова и шея птицы вскоре стали удлиняться и люди смотрели на это диво и крестились в восхищении и суеверном трепете.
  
   Князю донесли о чуде в небе.
   Полозович только мельком взглянул - приказал седлать коня. Стряпухам велел готовить обед для дорогого гостя и один поспешил в ту сторону, откуда летел облачный змей.
   Примета верная: там, неизвестно, далеко ли, близко от города,
   едет навстречу таинственный человек: купец Иван Васильев.
   ...Князь и купец, каждый дорожа этим последним свиданием,
   встретились, обнялись сердечно. Купец заметно поседел, но по-прежнему был крепок. Проницательным взором окинул Полозовича, усмехнулся в бороду, хлопал князя по плечу.
   "Третья встреча, купец. Как ты и предупреждал. Нежели других уже не будет? Что бы это значило: срок мой отмерян?"
   Полозович поёжился. Годы вдруг напомнили о себе.
   Помолчали.
   Съехали с большой дороги. Их кони бок о бок шли по луговой тропе вдоль днепровского берега.
  
   Вдруг отчаянный крик разнёсся над водой.
  
   Мужчины, соскочив с сёдел, бросились вниз к Днепру по пологому склону, огибая развесистые ракиты. Выглядывали из-за деревьев - неужели крик с левого берега?
   Московиты?
   Почему в городе не бьют тревогу?
   И оба одновременно увидели на волнах женское тело.
   Не столько зоркий глаз воина, сколько душа подсказала князю - кого так странно держит река, уложив-распластав на широкой своей спине...
   - Софью забрал! - завопил князь, не отдавая себе отчёт в том, что слова его странные, нелепые слова. Он протянул руки, словно умолял кого-то в реке, он вдруг ясно представил, что в этот миг могучий Змей-Днепро уносит, крадёт у него женщину, и с ней словно отрывает от сердца кусок...
   Иван глазами стального цвета пристально глянул князю в лицо. Про себя он удивился: 'Однако, как точно обронил слова человек! Чувствует. Не зря, значит, их пути пересеклись:'
   В реке, на самой стремнине, лежала, не тонула женщина, и неведомая сила, заворачивая воду вокруг неё бурунами, даже приостановила стремительное движение тела по течению.
   Иван Васильев подбежал к кромке воды, выхватил из ножен на поясе нож, взмахнул над запястьем, - но передумал, наклонился, заголил ногу, уколол себе под коленом: на траву потекла тонким ручейком кровь. Купец быстро вошёл в воду, громко и торопливо произнёс:
   - Хозяин, верни женщину! Верни женщину! Бери, слышишь, - пробуй руду человечью, - верни взамен эту женщину целой и невредимой! Слышишь!!! - он сорвался на яростный крик.
   Рядом стоял князь, наблюдал за всем этим и не знал, что делать.
   - Дари! - шепнул сдавленным голосом Васильев, - дари как я!
   Время дорого - течение стало сносить Софью вниз.
   Васильев схватил Полозовича за руку, чиркнул Семёну кинжалом в том месте, где заканчивалась густая рыжеватая поросль, покрывавшая руку до самого запястья, и второй ручеёк крови потёк вниз, червленым дымом расходился по воде, не спеша раствориться в ленивой прибрежной волне.
   На середине реки движение тела замедлилось. Похоже, что-то даже подтолкнуло утопленницу ближе к берегу.
   - Так! - удовлетворённо выдохнул Васильев. Он тяжело дышал:
   - Князь, дари ещё, согласен?
   Семён кивнул. Кивнул, не понимая, о чём идёт речь.
   - Хозяин, корову получишь за эту женщину, слышишь меня? Слово моё твердо! - крикнул Васильев в сторону реки. - Гладкую сытую корову, с чёрно-белыми боками, с острыми рогами! - он уговаривал, он соблазнял, он торговался.
   - Две коровы дарю! - прохрипел Васильев, внезапно слабея. И, изо всех сил стараясь не осесть в воду, добавил как можно убедительнее:
   - Две гладкие сытые коровы прими на этом самом месте, добрый
   милостивый речной господин! До заката получишь... за эту самую женщину... в подарок... Теперь плыви за ней, Семёне, - прошептал купец.
   И князь пошёл в воду. Но не потому, что поверил волхованию Васильева, а потому, что не мог позволить этой женщине исчезнуть, уйти из своей жизни. Он точно знал, что бросился бы за ней и раньше, если бы этот гость, этот Иван-купец, которому привык доверять, не задержал его на берегу странными речами.
   :Ему не пришлось плыть. Ноги нащупали отмель в незнакомом
   месте, ноги вывели его почти на середину реки и лишь несколько раз
   пришлось погрузиться с головой. Но, стоило сделать два-три гребка, он снова чувствовал дно, становился и шёл дальше.
   Он вынес Софью на берег, положил на траву, с содроганием
   воспоминая, что всё время, пока был в реке, огромнее нечто кругами ходило под водой, заслоняя время от времени от стремительного, страшного в своей неукротимости днепровского течения.
  
   На берегу лежал купец Васильев.
   Ничком распластался на смятой траве, похожий на труп больше, чем тонувшая в реке Софья.
   По мокрому следу Полозович понял, что купец выползал из воды из последних сил, с трудом выволакивая своё большое тело. Наконец Иван шумно вздохнул, со стоном перевернулся на спину и встретился глазами с князем.
   Софья, в облепившей её одежде, с размотавшейся косой, без чепца, пришла в себя. Она наглоталась воды. Её било в ознобе, а в широко открытых глазах стоял ужас. Она приподнялась, опираясь на руки, взглянула на ручейки воды, стекавшей с одежды всех троих, и её лицо опять приобрело то неповторимое выражение надменной гордости, которое эта женщина позволяла себе извлекать наружу так часто, как считала нужным.
   Голубые глаза в окружении синих теней, с мокрыми ресницами, сейчас казались ещё ярче на мертвенно-мраморном мокром лице. Глаза уставились на князя, стали наливаться водой и солнце заиграло в их влажной голубизне.
   Софью уже не била дрожь.
   Похоже, даже щёки её чуть порозовели. Она произнесла низко, глуховато:
   - Вельможный князь спас меня, дабы не пропала наживка для задуманного им бесчестного дела?! - глаза метнули пару синих молний в двоих растерявшихся мужчин.
   - Что?! - отшатнулся князь.
   Нет, и правда, эта бабёнка особенная - он ясно чувствовал, как раскаляется и плотнеет воздух между ними двумя, когда они снова оказались рядом. Плотнеет, и вот-вот вытолкнет Семёна так далеко,
  
   что до неё уже невозможно будет дотянуться...
   - Что говоришь, женщина?!
   Софья задышала тяжело, ещё чуть - и начнутся всхлипы и
   причитания. Но она совладала с собой:
   - Продавать меня богатым купцам, - Софья кивнула в сторону Васильева. Тот, поднимаясь с колен, ловил её слова и удивлённо поглядывал на князя...
   - Тянуть-вымогать с приезжих людей откупное за срам... За-ре-ежь! - прошипела она, не в силах сдерживать ярость и, как сидела, со змеиной ловкостью бросилась на князя, пытаясь дотянуться до его ножа.
   Порыв был так стремителен, что Семён упал.
   Он перехватил её руки лишь тогда, когда цепкие пальцы уже намертво впились в ножны. И чтобы отлепить Софью от своей перевязи, ему пришлось навалиться на неё всем телом.
   Он подмял мокрую вдову хорунжего Полоза, заходившуюся от злости. Сам весь мокрый, почувствовал, как прикоснулся к горячим тугим грудям и животу женщины, а носом зарылся в разметавшиеся волосы, и эти волосы в схватке налипли ему на лицо, приклеились к губам... Семён чуть не задохнулся: ещё немного, и она удушит его своими волосами!
   Он хрипел, фыркал, крутил головой, пытаясь освободиться от волос, набившихся в рот, и распиная на земле рвущееся под ним тело.
  
   Софья сдалась, не в силах долго сопротивляться.
  
   Князь держал её руки так сильно, что побагровела нежная кожа под его пальцами. Он лежал сверху, закинув на бедра женщины ногу, готовый снова прижать, если она вздумает рвануться. И близко перед собой видел Софьино лицо, и заметил, что выражение холодного безразличия тенью наползло, меняя эти глаза, эти разгоревшиеся щёки
   и маленький полуоткрытый рот.
   "Ведьма! - вдруг подумал князь, не испугавшись, но забавляясь этой мыслью, внезапно пришедшей ему в голову. - Вот он, в чём секрет! Ага! Точно! А ведь ты здорово можешь пригодиться:
   виленский бискуп очень даже будет доволен, когда к нему доставят здешнюю ведьму, пойманную самим державцей Полозовичем!"
   - Ведьма Софья! - уверенно бросил он ей.
   Она уставилась неподвижными немигающими глазами в зрачки
   Семёна и князь снова подумал, что прав.
   И оглянулся на Васильева.
   Но купец чуть слышно, с растяжкой прошептал:
   - Дурак... - и в отчаянии схватился за голову.
   - Жалеешь?! Она в воде не утонула, посмотрим, сгорит ли в святом костре? Княжеское слово!
   - Тогда и меня, господин, следом...
   - Тебя-то уж точно, давно бы... - ухмыльнулся Семён, забавляясь тем, что лежит на той, которую вожделел. И ничего... Нет, кажется, он недооценивает её: это Ярило маленько запоздал. Не сразу, но вот уже он чувствует, как разгоняется по жилам кровь. Он не будет торопиться слезать с этой бабенки, хоть и ведьмы. С горячей белой ведьмочки с нежной шеей и маленькими ушами:
  
   У князя перед глазами внезапно пронеслись видения того, чего не было: словно он и эта женщина уже принадлежали друг-другу...
  
   Полозович сделал над собой усилие, отгоняя наваждение.
  
   ...На мочке левого уха под бирюзовой серьгой (подарок заразы хорунжего?) готова сорваться капля, и висит, не падает. Князь неожиданно припал лицом к уху Софьи и собрал каплю губами. И засопел, а глаза сделались глазами животного.
   - Изыди! - вскрикнул он, вскакивая. - Иван, что мне делать? Я сам не свой! Я отправлю её в везенье*! На муки ведьму эту отправлю... Или убить самому? Что скажешь? Или мне её...
   - Ну, ну! - ответил купец, вдруг повеселев без причины. Он старательно тягал себя за буйную седеющую гриву, бродил пальцами от висков к темени и обратно, бурча что-то под нос. Потом сказал:
   - Выяри её князь, и успокойся. Раз люба. Это лучше и, по-
   крайней мере, честнее, чем всё, что ты нагородил-напридумывал. Эк тебя разворотило! - купец рассмеялся, а Семён побагровел.
   Он старался не смотреть в сторону Софьи. Он чувствовал, что сейчас, как когда-то в Киеве при первой встрече с купцом, захохочет. Словно лёгким ветерком выдуло из головы суеверные думы, полные
   злого тёмного ужаса. Просто молодая хорошенькая мокрая мещанка была перед ним.
   - Так что ж делать-то? - опять спросил князь, стоя над Софьей.
   - Это князь-воин, это удалец меня пытает? Я пошёл... - ответил
   Иван Васильев и зашагал по берегу.
   Семёну показалось, купец лукаво подмигнул, разорвав в пальцах что-то тонкое:
   - Коней сведу на дорогу, - сказал Васильев, - там и дождусь князя Семёна.
  
   Полозович, схватив Софью за руку, с силой дёрнул, поднял с земли, и, крепко перехватив за локти, подталкивая перед собой, увлёк под вербы в высокую непримятую траву.
   И там, в тишине серпеньского утра, склонившись над вдовой с пылающими щеками, у него хватило выдержки погладить, пошептать ей, ожидая, пока успокоится... Нет, не ретивое... Семён ждал, пока уляжется внутри него зверь, и он сможет и в задыхании своём оставаться человеком. Потому что эта женщина не заслуживает испытать на себе тупое животное исступление...
   Щедро раздавая ничего не значившие обещания не трогать её одиночество, он выяснил, кто посеял в душе Софьи подозрения, кто очернил княжеское заволанье? На большее Семёна не хватило: Софья смирилась, испытывая его ненасытность. Но показалось князю - ненасытна была и она. И потому даже солнце устало раскалять небо и подглядывать за ними, и зарылось в высоко взбитую серую шерсть наплывшей тучи...
  
   На землю полился дождь: короткий, но такой частый, что на время нескольких шумных вздохов не стало видно ничего вокруг...
   ***
   Завидев Полозовича, купец многозначительно откашлялся.
   Он смотрел на наместника серьёзно и даже с укоризной. Семён, как ни в чём ни бывало, перекинул через седло синий кафтан, который
   второпях надел перед поездкой лишь потому, что тот оказался под рукой; снял рубаху, выжал, и теперь возился, покряхтывал, с головой скрывшись в недрах одежды: проталкивал руки в мокрые рукава.
   Купец молчал.
  
   Князь так долго ждал встречи с ним, столько мыслей, и вопросов, и своих недоумений оставлял для Васильева! И тут встряла... эта... - ляд её подери! - баба!
   Семён выжидающе косился в сторону Васильева, но тот только покашливал, отвязывая коня.
   Уклончивый кашель вконец раздосадовал князя:
   -Не болеть тебе, друже Иване!
   - Здравствовать, - поправил его купец.
   Князь взъярился:
   - Здравствовать, Вам, гость Иван Васильев! Что думаешь? Я не стар ещё!
   - Нет, что ты, князь!
   - Тогда чего молчишь?
   - Учил я тебя... теперь размышляю: а надо ли было учить, или надо ли было учить ТЕБЯ?
   - И всё - из-за бабы?
   - Людей по своему хотению на пытки отправлять! Ну, ну! - сказал Иван брезгливо, потирая шею. И Полозович увидел, - у купца там красно от выдранной из бороды пряди.
   - А-а! Вот ты о чём?! Ага! Сейчас же я тебе отвечу.
   Учил ты меня внимательно вглядываться в каждого встречного, ибо каждый - часть великого, и не познать нам тайну и замысел божий, пока не научимся слышать, ЧТО устами других говорит Он нам! Да только теперь я сильно потёрт жизнью, купец Васильев! Речица - не одно моё староство, что Речица - пустяк, три корчмы, четыре дыма! Повидал я многое и многих на своём веку и, знаешь, что думаю? Легче ночью нашарить вслепую жёлтый бурштын* на берегу Бурштынового моря, чем расслышать из уст человека божье откровение. Да ещё от бабы!
   Ты думаешь, я на неё - за то, что мягкая, жаркая? Она непроста! Второй раз её вижу и ничего с собой поделать не могу. Она моего лучшего хорунжего присушила, не веришь? Тот был парень-кремень! А на неё запал так, что женился - как головой вперёд в воду ринулся!..
   Он внезапно подумал, что сейчас совершил именно то, что
   сказал о хорунжем: сам ведь бросился за этой сладкой вдовушкой в воду - голова впереди, а ум сзади:
   Князь смешался от этой мысли.
   - Теперь, видно, за меня принялась, - продолжал он. - Да какого ляда она горда, словно цареградская царевна?!
  
   И про себя: "А ещё утончённая, сердечная, голову склонила -
   шея длинная, нежная, как у лебедицы. Ведь, правда, не сдержался...".
  
   И повторил вслух, потому что носить в себе сомнения никогда не умел, ему нужно было непременно понять и разобраться:
   - Она заносчива, недоступна, норовиста - видел, как нож выхватила? Чуть помедлил бы - заколола. Да только у ведьмы и нож служит наоборот: не отрезает, а прирезает. Прирезала она меня, ясно понимаю: прирезала! Вдруг сделалось мне так, что забыл я, - это я-то, князь! - про всё. И не знал, где - моё, а где - её.... Словно весь мир обнимал. И ты, - Семён ткнул пальцем в грудь Ивана, - ты, мудрейший мудрец, сейчас скажешь, что она - простая баба, а я - никудышный твой ученик?..
  
   Лицо Васильева осветилось, глаза блеснули стальным огнём:
   - Я рад за тебя и зол, Семёне! Рад за то, что ты нашёл верное слово! Правильное слово - половина ответа. Ты действительно через неё обнимал весь мир. И хотел сгноить этот мир в застенке. Да-да, сгноить, без жалости, от меня нечего таить - мне дано видеть твёрдое намерение человеческое. Не окажись я рядом... А-а, что говорить... человеки! И-и-ы! - с укоризной покачал он головой и снова с сожалением потрогал красную шею под холёной бородой:
   - А всё потому, что не удержал на цепи своего Смирагла.
  
   Полозович пробурчал пристыжено:
   - В этой бабе - весь мир? Как понимать?
   - А вот так и понимай. Большинству это знание не по вкусу. Но
   ты спросил, значит, пора услышать и ответ, а дальше сам думай, что
   делать тебе с этим знанием.
   В каждой жене - весь мир. Открою больше: наша Явь, та, по
   которой ходим, пашем, кормимся, в которую складываем свои бренные кости - женской природы. Жены - истинные хозяйки Яви. Ими, бабами, она нас любит-ласкает, кормит нас их грудью, через баб продолжает нас в вечности. Мы же пришельцы здесь, чужаки.
   Мужчина - лишь орудие земли-матери, или её оружие, всё одно!
   Вот отчего мы беспокойны, вот отчего мальчишка рождается
   тяжко и растёт трудней, а мрёт легче. Нас на войну - нате, а им - стародавний запрет даже куриную кровь проливать. Мы полны страхов и недоверия: везде мерещатся нам враги и соперники. И мучает и гоняет нас по этой Яви неутолимое любопытство: ещё бы - всё чужое, всё незнакомое! А всё потому, что этот мир свой для жен, - но не для нас!
  
   Полозович стоял, поражённый услышанным.
   - Горнее и дольнее мешаешь, купец! Не чудишь?
   - Да мы все только этим и заняты всю жизнь: мешаем горнее и дольнее! Ты же сам, Полоз-русак, славный казак, уже наполовину былина. Ещё немного, и сказкой останешься, князь.
   Ты не задумывался, почему Московия эти земли заняла, а теперь возвращает обратно? Вот вяземские и смоленские уделы не вернёт Литве никогда. А гомейские и речицкие - скоро все будут снова ваши. Как, и почему так, а не иначе?
   - Вяземские князья первыми переметнулись на сторону Московии.
   - А ты почему не переметнулся? А Вишневецкий с сыном? А Иван Горностай? А что изменилось для этой земли оттого, что Глинский переметнулся дважды, предав по очереди и Литву, и Московию, и опять Литву? От него первого была отнята земля и возвращена в прежние границы.
   Нет, Семён, причина не в дольнем.
   Сейчас Московия молода, напориста. А Литва стареет, она древнее лет на триста и уж догорает её слава.
   - Мы королю и здешней земле преданы, - запутался Семён.
   - Конечно, князь. Это опять дольнее. Только есть ещё другая причина. Уделы могут переходить из рук в руки, если они ещё не тесно связаны с горним. Земля же, если она стародавняя, облюбована своими Учителями. А вот они уступать её не собираются, ибо стали частью её. Пока живы последние древние учителя, земля остаётся со своим народом.
   - Хм, умеешь, купец, так всё чудно повернуть!..
   Только давай договорим, с чего начали: у меня что-то не сходится - в родной Яви бабья доля горькая. Что думаешь об этом, учитель?
   - А это потому, - с чувством заговорил Васильев, - что мы их от рождения Сусвета* обманываем, мы воюем их мир не честью и умом, а силой! И хитростью: любая подлость идёт в дело.
   Многие жены даже не по глупости, а по доброте своей позволили себя обмануть и поверили, что мужчина - выше, что он - хозяин. И теперь маются, бедные, потому что, как только они отреклись от Праматери, от них отреклась Она.
   А эта - Васильев потряс пальцем в ту сторону, в которой они оставили Софью, - особенная. Ей дана сила нести в себе свой мир, как ведро полное, и не расплескать по дороге ни капли.
   Вот отчего западаешь ты!
   Она как земля заповедная, край без хозяина.
   Ты, же, князь Семён, рождён быть господином, и не можешь, чтобы рядом ничейная земля просто так пустовала.
   "Не один я... - подумал Семён, вспомнив своего хорунжего, Железного Полоза.
   "Синий кафтан один на двоих и один на двоих эта женщина!
   Вот оно что?!"
   Догадка озарила сознание.
   Полозович посмотрел на синее сукно рукавов, словно видел любимый кафтан впервые:
   "Я сам выпестовал эту мысль! Сам себя зачаровал! Кафтан... он не только делает неуязвимым. Что-то в нём есть такое... Видно, и правда, благодаря ему мы с хорунжим становились одним целым...
   Не-ет, хватит с меня!
   Вернусь - сожгу эту одежду. Чувствую, что пора отказаться от чаровной вещи, иначе не я кафтан, а он меня скоро будет носить!"
   И князь, словно сделалось ему жарко, торопливо снял кафтан и положил его под седельную луку. Мысли его были переполнены. Он захотел вернуться в город.
   Но, прежде чем вскочить в седло, Семён церемонно и вежливо повернулся к Васильеву: кланялся, сердечно зазывал в гости.
  
   Купец согласился отобедать, но задержаться даже на один день не обещал.
   - Не останется времени для беседы! - взмолился Семён.
   - Сейчас и поговорим. Не сегодня-завтра вокруг тебя многие узлы развяжутся, многие пути пройдены, каждый получит то, что судьба ему приготовила. А судьба - она такая: хм, замысловатая панна - никогда не повторяется, выбирает разные подаренья, но все со смыслом. Для тех, кто думает, конечно. Да, не забудь, уважаемый князь, ты обещал Хозяину Вод две гладкие коровы.
   - Слово сдержу, - заверил Семён, сгорая от любопытства: Васильев ничего никогда не говорил просто так. Жизнь снова засияла, над однообразной чередой серых будней, словно солнце, вставала великая тайна нового дня, - и всё от одних лишь слов удивительного гостя.
   Державца размышлял: какие могут быть новости? Ждал разве что письмо от вдовой дочери, собиравшейся второй раз замуж. Фенна обещала сообщить отцу, когда будет свадьба с князем Дмитром Романовичем Видницким-Любецким. Других известий или перемен в ближайшие дни не предвиделось.
   Васильев пророкотал в бороду:
   - Распорядись, чтобы вывезли коровок на середину Днепра, оглушили и утопили, но без крови.
   - Поручу Голубу справиться с этим делом.
   (Васильев подумал - вряд ли Голуб займётся этим:)
   - Уважаю я тебя, купец Иван Васильев - всё по твоему слову исполняю. А ты остаться погостить у меня не хочешь.
   Иван приобнял князя за плечи, хлопал по спине:
   - Не до меня тебе будет, Семёне! Всё изменится вокруг тебя.
   Хорошо ли это, как мыслишь, храбрец?
   - Ты учил - да, это хорошо.
   - И смерть, метлой расчищающая место новому?
   - Если человек переплавился, ему нельзя оставаться в старом месте. Такому или уйти навсегда, или умереть - благо.
   - Легко рассуждаешь!
   - Проверяешь, всё ли я помню из твоих наставлений? Или мне сулишь кончину? Так для казака смерть первая подруга, Иване. Не смерть страшна, а скука. Казак состариться боится...
   - Ну, ты, князь, от скуки не помрёшь! - подмигнул купец в сторону ракит над рекой.
   И оба рассмеялись, вскочили на коней, разворачивали их головами на полночь: в место Речица.
   ***
   Два всадника, застигнутые в пути дождём, приближались к городским воротам по черниговскому гостинцу. А потом их великолепные кони, осторожно ступая по непросохшей ещё вымощенной деревом посадской улице, доставили всадников в крепость. Это прибыл князь-державца с незнакомым важным гостем, за один только пояс которого можно было, наверное, купить славное оружие для всей городской недели.
  
   Чуть позже с той же стороны по тропинке, петлявшей по крутому речному склону, приплелась в раскисших постолах вдова Софья Полоз. Была она промокшая до нитки, с головой, обкрученной передником, усталая и дрожащая от озноба. Видимо, молодке здорово досталось от дождя на дальнем огороде, где она растила конопли.
  
   А когда уже закрывали на ночь ворота, по размытой каленковичской дороге, кружившей в обход болот, ногами намесив за длинный путь немало грязи и забрызгавшись, пришел и окликнул караульщиков хриплым властным голосом человек в одежде кмета.
   И как только стражи взглянули на прохожего, глаза их округлились от удивления, а руки сами собой прислонили копья к стене, чтобы освободиться для объятий: нежданный, как мара, стоял под городским частоколом восставший из мёртвых, похудевший, с пергаментным лицом, хорунжий Яков Полоз.
  
  
  
   Полнолуние
  
   Все собрались вместе, хоть эти встречи никто из них не любит.
   Но так надо.
   Непременно.
   И каждый свято чтит уходящий в глубину веков священный обычай.
   Встречи отмеряют время их жизни: собираются на древней поляне под дубами каждое третье лето. И так трижды девять раз. И всё. Потому последняя встреча будет невесёлой, как тризна. Мудрость, она тоже бремя. Чем дальше, тем отчётливее каждый понимает, какое это бремя...
   - Ну, что, стол накроем?
   Раньше смеялись над этими словами: ест каждый из них своё, и пища одного для другого может быть ядом. Но уже давно отсмеялись и этой шутке. Только Власий, заросший дикой бородой по самые глаза, пробурчал:
   - Ага! Мои суницы, да чернику, да ягоду-малину умолотить горазды! А мне с вас и взять нечего!
   Все заворочались, заёрзали на своих местах, Акулина хохотнула.
   Всё было как всегда, значит, вот она, ещё одна встреча: началась.
   Иван Васильев с удовольствием разглядывал Акулину:
   "Царь-птица! По-прежнему смешлива, а ведь не девушка, чтоб так вот зубы скалить... Хороша! Не такая, как была раньше, но сочнее, аппетитнее. Погрузнела, налилась. Круглые щёки-яблоки, круглые тёмные глаза, шея длинная, крепкая, плавно переливается в плечи. Кивает ему, глаза смеются, маленький рот собрала чуть ли не в свисток. Эх!"
   Васильеву сделалось тепло, уютно.
   На всякий случай он промолвил многозначительно, повернувшись к Акулине:
   - Только чтоб без песен, а то некоторых бывает не остановить....
   - Ха-ха, - засмеялась-защебетала Акулина, - ну, не буду петь. Пока кто-то сам не попросит...
   - Он попросит, - кивнул на Васильева карлик Лука, намекая на
   счастливый дар Акулины чаровать песней. Пробурчал:
   - Только пух и перья полетят...
   Иван и Акулина покраснели и оглянулись. Но под дубами все говорили о своём и лишние уши не услышали насмешек Луки.
  
   - И с чего это вы вдруг бросились спасать хорунжего? - издалека начал важный разговор Иван. (Те, кто собираются раз в три года на священной поляне, не склонны вмешиваться в людские заботы, и вдруг - случай небывалый: за хорунжего взялись все!)
   - А что, нельзя? - подбросила брови Акулина и распустила весёлые искорки из глаз.
   "Неймётся тебе!" - подумал Васильев.
   - Ну, если бы это дочка Зайчихи-травницы сказала... но ты, Акулина! Найдётся ли в свете человек, которого ты выходила? Небось, ни разу к больному не подошла?
   - Почему? - насупилась та, - каждую луну возвращалась... взглянуть...
   - О, кабы Птица хорунжего выхаживала - черви поточили бы твоего, Иван, человека заживо. Как раз успели бы - от Полнолуния, да до нового Полнолуния! - стал брюзжать карлик. И добавил:
   - Евфимий и она приволокли мне чумазого с переломанным хребтом. Где это видано: тащат безнадёгу, у того душа на одном волосе держится, и уговаривают: 'Прими, Лука, он, мол, ещё жив!' Нет, давайте мне покойников со всей волости свезём! Чего уж?! Врачевать, так врачевать! В горюч-ключ покойничков, да вымочим, высушим, перелицуем - будут у нас как новенькие, загудит волость от тьмы людишек!.. Он жив - значит, лечи. А то, что мужичина ни ногой, ни рукой, ни с лавы, ни на лаву - это так, Лука, пустое! Да я на него извёл все особые грибы в округе! Я их растить буду ещё трижды-три, пока выращу! "Это, - говорят,- человек Ивана - поставь на ноги". Легко сказать! Ну, я... - карлик выдохся, - что ж, если Ивана Васильева помянули, так я и принялся... - закончил он мирно и махнул маленькой, сухой, как птичья лапка, старческой рукой.
  
   Васильев повернулся к Акулине:
   - Откуда узнала, что мой это человек?
   - Ай, я теперь молчу больше, чем пою, - призналась Акулина, - слу-ша-ю-ю! Люди поговорить любят. Синий кафтан, Синий кафтан... А кто Синий кафтан у Учителя просил? Вот я и подумала... Но ведь правильно угадала?
   - Ну, угадала,- согласился Васильев, не собираясь открывать всю правду.
   "Вообще-то не права она, вмешиваться в дела друг друга не следует. Был бы в кафтане сам князь киевский, ваша помощь не понадобилась бы - эта одежда человеку пропасть не даст. Но с Акулиной сцепись - себе дороже будет. И ночка будет испорчена. А так, пока довольна да весела, скучать не придётся... И не знаете вы, что Учитель мне вручил не один, а два кафтана, потому что они раздельно не служат. Придётся рассчитаться с Лукой, словно за спасение своего. Старичок-с-кулачок с меня семь шкур снимет, ого! Но про то, что хорунжий - не мой подопечный, а всего лишь двойник, кому скажу? Нет, больше, чем знаете, вам, други, знать не надо. Что ж, судьба, значит, тебе, Яков, княжеский двойник, жить дальше. Походишь ещё по свету".
   - А как выкрала страдальца, Акулина?
   - Я, вообще-то, за московитами летела: приглядеть. Народ пришлый. Переправились они по спине батюшки Днепро и снарядились далеко идти. Зачем в наши леса полезли?
   "Ну-ну, выглядывала себе: кто строен да пригож"- усмехнулся купец.
   Акулина продолжала:
   - Как сошлись чужаки с нашим разъездом, твой человек в синем кафтане свистнул сойкой; я поняла - он мне нравится! Тогда я тоже засвистела птичьими трелями. По-своему. Кони московитов чуть не обезумели! А потом Полозовы рыскуны бросились прочь, а московиты погнались за ними. И был среди казаков один мальчик - молоденький совсем, - он видел, как хорунжий падал с обрыва. Славный паренёк, и сердце у него большое, доброе и справедливое: он поспешил к несчастному, да спрятать-то его не мог. Тогда собачьей кровью изукрасил ему голову. Московиты решили, что Полоз разбился. Парнишку они хотели взять живьём и выпытать всё, и уже
   придумали, как будут мучить. Тогда я запела одному воину песню
   ярости, он бросился вперёд и зарубил густобрового красавчика.
   Жаль! Ах! Но уж лучше так...
   А иначе пришлось бы мне глядеть на людскую лютость, а ты знаешь, я этого терпеть не могу. Алкност-птица пусть горюет, ей горевать нравится.
   "Добрая Сирин!" - ухмыльнулся Иван.
   - И с Евфимием везла поломанного хорунжего?
   - Да. Евфимий приплыл. Он всегда на запах свежей крови приплывает: сердится, что его воду оскверняют. Собаку-то юнец в реку закинул, вот Евфимий и явился посмотреть: чего и что? Я ему спела. Он расчувствовался!
  
   Васильев представил дремучего глуховатого Евфимия и недоверчиво поднял брови. "Это как же надо было петь, чтоб Старый Сом проникся? Ну, мастерица, дева-Птица!"
  
   - Да-да, согласился, - заупрямилась Акулина, - он согласился переправить Якова к Луке. А я отстала, на берег вернулась; я хохотала, глядя, как ищут своего хорунжего казаки. Между прочим, среди них был один, на тебя похожий - такой, каким ты был, когда встречались над Припять-рекою. Помнишь?
   Иван кивнул, вспоминая сумасшедшие черёмуховые ночи, полные сладкого дурмана.
   - Ты и ему спела, лукавая?
   - Нет. Казаки испугались. Надумали такого! Им было не до песен. А я спешила - надобно было догнать Евфимия, не то как бы не рассердился, не опрокинул человека в реку на поживу ракам. И уговорить Луку нужно было...
   - Что Лука за услугу назначил?
   - Как что? Как всегда - предрекал скорую смерть. Или сказку не помнишь? "Отдай то, что дома не оставил!" - и дзынь-брынь, брынь по гуслицам, - закончила Акулина, словно гусляр-сказитель, таинственно понизив голос.
   - М-да-а! - потянул Иван Васильев.
   "Вот такое коло. Карлик верен себе. Будет делать всё, в стараниях изведётся, выхаживая человека, почернеет в хлопотах, но
   плату за труд берёт крупняком!
   А что ж: если не подогнать, человек, бывает, жизнь проживёт без толку, так ни к чему и не придёт. И возвращается, возвращается в эту юдоль, и тянет житие своё, как в смоле завязнув. Топчется на одном месте... Но попадись только Луке - тот быстро заставит принять решение, подгонит. И вот, глядишь, человече справился. Кто - преодолел, кто - уразумел, кто - разрубил свои заскорузлые узлы судьбы... по крайней мере, не помню ни одного случая, чтобы после карлика кто-то отошёл в мир иной, не успев переплавиться... Ну, держись, Яков!"
   А вслух Васильев добавил:
   - Сказки, сказки: Про всех нас наплели небылиц.
   - Ой ли?! Дай-ка я угадаю, чем тебя угощал князь Полозович в крепости?
   - Чем, чем! Подносили юшку из окуня и жирной стерляди; колбасы, сыры были; пироги с начинкой: ягодные, грибные и с капустой; вино дорогое наливал... Ничего особенного, обед на скорую руку. Я у князя не задержался.
   - И что из этого ты ел? Яйца, небось?
   Васильев раскатисто рассмеялся. За княжеским столом он, окинув взглядом кушанья, не таясь, попросил куриные яйца, запечённые с пареной редькой. Только ими и угощался*. У князя глаза на лоб полезли от удивления: догадался, значит, с кем все эти годы водил дружбу!
   Ну и пусть.
   Та встреча между ними, как и было обещано, последняя.
   Акулина спросила:
   - И где же небылицы? Ты, Золотой Змей, предо мной! А кто не верит, пусть себе и дальше говорит: "Сказки, бабушкины рассказки!"
   - Ну, верно, - улыбался в ответ Иван. - Есть ещё байка про то, что ты - дева-птица с косой, крыльями и хвостом. И на древе сидишь, странникам поёшь.
   - Это где такое слыхивал? С косой? И где она у меня болтается?
   - По груди лежит, наперёд перекинута.
   - У меня, у птицы, и перси есть? - залились звонким смехом бабёнка с мозырских гор, - меж крылами?
   - Я серьёзно: у московитов не раз видеть доводилось: стоит
   терем рубленый, богатый. Окна в тереме резьбой деревянной изукрашены. И прорезью мастер вывел: ты сидишь в короне, крылья сложила, лапки цепкие. Глазастая - ого!
   - Да?.. - протянула Акулина, задумалась. Подняв голову, загляделась на полную луну. Её лицо, длинная шея и высокая грудь осветились бледным светом, черты застыли, сделались как будто вылитыми из серебра, гладкими, вечными. Словно это было не лицо живой женщины, но древний образ чего-то неуловимо-прекрасного, недоступного и потому пленительного.
   Васильеву от созерцания такой красоты впервые сделалось грустно. Что-то назревало... Над Акулининой головой стоял, пока невидимый, неразличимый, непонятный какой-то знак.
   Васильев сложил пальцы особым образом, отогнал нехорошие предчувствия: "Незримо, значит, зыбко, изменчиво. Прочь, наваждение!"
   Акулина, как ни в чём ни бывало, снова ожила, засияла глазами на купца, промолвила:
   - А красиво, должно быть, то, что ты видел! Мастера молодцы! Но это у московитов... Нашим я такой не кажусь... Всё больше русалку представляют. Меня, птицу, не замечают, хоть случается под носом у них летать. Зато и не боятся.
   А вообще, только ты и Лука в ведовстве сильны:
   Акулина потянулась, медленно развела-подняла руки, словно расправляя крылья; она часто так делала.
   - Вдвоём стоите нас всех! - сказала она, поудобнее устраиваясь на своём месте и как бы невзначай придвигаясь ближе к Ивану:
   - Учитель только вами бы и гордился. А мы - что?.. Мы, считай, простые люди. И живём просто, незаметно: ну, знахари, травники. Или странные: как Власий да Евфимий. Знаешь же, что Власий в своих пущах одичал совсем, ягод, грибов жалеет, людей из леса гонит страшным гоном! А уж если зверя не по времени убьют - батюшки! Лютует!
   - Ну, ему всегда звери были - как братья родные.
   - Оно так. Но зачем на людей смертный страх нагонять?
   Нехорошо это! Не для того в лесу хозяйничать приставлен.
   - Ну, хорошо, нехорошо, а он по старинке живёт. И Евфимий - по старинке. Приплывёт в село, или в крепостцу на реке: покажется пару раз ночью возле омута - и готово. Все его до седых волос вспоминают, зовут Хозяином, Багником. Подарки разные делают: чёрную овечку, или там чёрного петуха в воду бросают. Раньше, конечно, подарки посерьёзнее были, могли чёрно-белую коровку для него утопить... Уж я-то хорошо знаю, что ему нравится!
   Иван вздохнул.
   А с другой стороны, подумай: кого пугает Евфимий? Отчаянных ребят, что из удали и на спор лезут ночью переплывать реку. Лихих людей, которые в обход дедовских законов по ночам рыбу промышляют или какие другие нехорошие дела делают. Пусть пугает: им полезно....
   Знаешь, Акулина, наш Евфимий тоже ещё как силён...
   - Але?!
   - Не веришь? Я на днях его просил за одну утопленницу в Днепре. Хоть думал, дело безнадёжное. Но решил: заодно уж и проверю его чародейство. Не знаю, где был в это время Евфимий, но мою кровь учуял тотчас. И помог.
   - Да? Диво! А я, помнится, долго не верила его словам, что капля крови всё помнит, всё рассказать может и вопиет. А если уж кровь в реке окажется - он её, где бы ни был, услышит.
   - Правда. И я, признаться, сильно сомневался. Потому на всякий случай себе хорошую кварту пустил из нижней жилы. Решил, что если одна капля крови вопиет, то целая кварта Евфимию врежет, как добрый хор зычных дьяков.
   Акулина покачала головой, сделалась нежной, томной:
   - Я присесть рядом с тобой хочу, - призналась она.
   Васильев, строгий, хоть изнутри распирало, поднялся и удалился за ней с залитой лунным светом поляны под дубами.
   Сморщенный Лука ростом всего в полсажени оглянулся им вслед, пробурчал:
   - Золотой Змей повёл ужо свою Птицу... И это называется братство?!
   "Встречаться вам надобно каждый третий год, дети мои, ибо
   встречи эти даруют вам силу и не дают забыть, что вы - хранители
   здешних вод, и лесов, и полей, и воздусей!"
   Как же, как же! Эх-хе, поглядел бы ты, Учитель сейчас на своих учеников:
   ***
   Акулина умела его разбередить.
   Вот и сейчас, уставший, Васильев лежал, глядя, как мозырская кудесница расчёсывает гладкие блестящие волосы костяным гребешком с узорчатой серебряной накладкой - его подарком.
   Акулина не молчала, трещала обо всём. С юности была такая: говорливая, смешливая. Васильев вспомнил, как впервые увидел её, когда Учитель привёл и поставил перед своими учениками незнакомую конопатую девицу с золотыми шальными искорками в круглых птичьих глазках.
   Он потянулся к Акулине, взял кончик тёмных волос, пощекотал себе под носом, понюхал. Волосы пахли ветром, ветром над лесом. "Именно так и должна пахнуть лесная птица" - подумалось ему.
   - Как ты оказалась у Учителя, Сирин?
   - Разве я тебе никогда не рассказывала? - удивилась Акулина.
   - Мне - никогда! - ревниво насупился Иван.
   - Ну, опять-таки, знал бы наши сказки - и спрашивать ничего не пришлось бы.
   - Иди ко мне, - позвал Васильев женщину-птицу, легонько обернул её косу вокруг своей руки и приготовился слушать историю.
   Акулина погрустнела. Тонкие длинные пальцы, державшие нарядный гребешок, опустились на колени.
   Вспоминала сухо, с неохотой.
   Её малолеткой высватал муж из торгового места Чернигова. Привёз в родной дом к злой свекрови, к горбатым сёстрам. Акулина не любила этого человека, он её не жалел, держал взаперти. От тоски по родному дому Акулина плакала каждую ночь и тихо-тихо выла старинную песню о несчастной дочке, которая, соскучившись по матушке, обернулась кукушкой, полетела домой. Да только обратно перекинуться в девицу не смогла: растрясли её перья недобрые люди.
   - А была я молода годами, и поверила я этой сказке. Всё думала-
   представляла: вот когда станет мне так плохо, что не останется сил
   терпеть, я заберусь повыше и обернусь птицей, улечу в небо.
   И вера эта помогала жить.
   Видно, стала я говорить об этом. Стали меня дразнить и били пуще прежнего, а я грозилась, что всё равно улечу - вырвусь от них, проклятых, улечу на волю!
   Свекровь сказала мужу, что я сумасшедшая. Он решил заточить меня, закрыл под замок. Тогда я обманом вырвалась, убежала в лес, взобралась на высокую липу над рекой. Липа та стояла на самой круче, на семи ветрах, на речном берегу. Вверх-то каким-то чудом я залезла, гнало меня отчаяние и страх, что найдут, вернут к постылому. А когда глянула вниз - батюшки! - поняла, что не спуститься мне ни за что. Да и куда спускаться? Лес полон диким зверьём, места безлюдные. За черниговскими лесами ведь уж свободное Поле* начинается...
   Вернуться в дом мужа - верная смерть. Что оставалось мне делать?
   Сидела я на липе два дня и две ночи, горевала и ждала чуда. Прошёл дождь, вымочил меня до нитки; ветер сильный на самом верху - да что я тебе рассказываю - уж кто-кто, а ты, дружочек, это лучше меня ведаешь! - улыбнулась Акулина.
   Васильев легонько покачал пальцем: тсс! Продолжай, мол.
   - Схватила меня лихорадка, сидела я в жару и поняла вот что: была у меня мечта стать птицей, вот потому и оказалась я в месте, которое предназначено только для птиц. Подо мной гнездо соек, молодые птенцы учатся летать. Нет, и не будет лучшего времени и места, чтобы исполнить мою мечту! Всё об этом говорит: липа раскачивается так, словно хочет стряхнуть меня силой, если не поспешу, ветер дует в спину - зовёт лететь вместе с ним над рекой.
   Тогда раскинула я крылья - да, это были не слабые руки! Распрямилась, шею вытянула, вздохнула глубоко-глубоко - горяча была моя грудь и дышала я жарко, и в груди словно полыхал огонь. В голове звенело, а глаза, словно по-другому поставленные, смотрели на мир иначе... Я рванулась, но не вниз - вверх! Выше! Выше!
   Не получилось у меня вверх...
   Стала я падать.
   Последнее, что помню: страшно быстро несётся ко мне земля;
   под обрывом стоит старичок, клюкой трясёт в сторону липы, что-то
   кричит, кружится волчком быстро-быстро, палкой в землю стучит....
   Пришла я в себя: рядом лежит моя липа. Падала она вместе со мною, видно, ветер вывернул её с корнями. Дерево ведь давно на самом-самом краю стояло, ласточки под его корнями рыли свои норки.
   Дедушка возле меня сидит, дожидается, когда очнусь.
   Я глаза открыла, он большой мне показался. Проморгалась сквозь слёзы - обычный дедок.
   Вокруг меня рассыпаны перья сойки. Я думала, что это перья тех птиц, чьё гнездо я видела в ветвях липы. Но старик сказал - нет. Мои это перья. Расспросил меня о том, как оказалась я на дереве? Почему осмелилась полететь, жизнь свою загубить, не боялась греха? Я отвечала, что в старых сказках про грех ничего не сказано, и хоть птицей буду доживать свой век, но в неволю не дамся! Тогда старик сказал: "Пойдём со мной, девонька, будешь мне дочкой. Но собери все перья до последнего: пригодятся тебе ещё не раз. Долго я живу на свете, и повидал немало разных людей, а вот такую, как ты, вижу впервые. Если окажешься умна и способна - научу тебя летать по-настоящему. А если к науке непригодна, уж не обессудь - когда-нибудь разобьёшься. Но в неволе больше тебе не бывать - это точно".
  
   - Да-а, - протянул Иван Васильев, - вот такой он был, наш Учитель!
   - А ты, Иване, сам понял, что ты - Золотой Змей, или старик подсказал?
   Васильев собрал морщины вокруг глаз, хохотнул:
   - Так я злато и баб всегда любил, сколько себя помню! Кто ж ещё из меня мог получиться?
   - Уф! - сердито увернулась от его рук Акулина. - Не скажешь?
   - Учитель подсказал. Я бы сам до такого не додумался.
   Я значительнее, чем Коваль-Вернидуб* ничего и представить для себя не мог. А на меньшее тоже не соглашался. Старик ведь меня дольше всех при себе держал. Уже ты, непоседа, летала по здешним лесам то кукушкой, то сойкой; уже давно Лука и Зайчиха лечили несчастных, Евфимий сделал свою чаровную лодку, Власий - тот вообще с малолетства со зверьём братался, с ним всё понятно было - только в Лесовики ему и дорога. А я всё испробовал и ничего у меня не получалось как следует. Дрянные зелья варил, невром* кувыркался, даже в снегу жить пробовал - вдруг из меня Зюзя* получится?
   Что смеёшься?
   - Ой, - хохотала, не могла успокоиться Акулина, - правда, хотел стать хозяином стужи? Ты? Такой горячий? Почему не Жыжелем*? Тебе бы огненным Жыжелем больше подошло...
   - Тихо, глупая! Жыжель - бог древний, могучий. Не вспоминай всуе то, что плохо знаешь - дело тёмное, тайна глубоко зарыта и забыта: Навь* вроде как у него вся была в подчинении. А мы - хранители земли. Нам здесь, в Яви быть, и дальше - ни шагу!
   - Ну, так как же ты впервые в Змея превратился? Не томи, рассказывай!
   - Да всё оказалось просто. Старик сразу знал, к чему я пригоден, только ждал, пока окрепну. Оказывается, Змей не может быть молодым, Змей становится Золотым Змеем не раньше, чем наживёт злата столько, сколько сам весит. А ты же знаешь, я всегда был при деньгах.
   - Ещё бы! Мы все смеялись, что ты без них не можешь обойтись. Мы были и одеты, и обуты, и сыты - без грошей, как в завете сказано: птицы небесные не сеют, не жнут, а всё имеют. Нам разными путями само в руки шло. А Ивану Васильеву только одна забота: что купить да где купить? Что продать, кому продать? Так и не научился жить без денег. Мы думали, ты Учителя не слушаешь, неспособный, потому и приходится тебе торговать, вертеться, крутиться.
   - Нет, я такой сам по себе, притягивать гроши есть моё главное свойство.
   - Ну, теперь мне это ясно. Про полёт расскажи, знать хочу, надо мне очень.
   - С этим тоже проще простого; в науке нашего старика, согласись, ничего сложного никогда и не было, всё само собой складывалось.
   Однажды я увидел в небе облако. Облако росло, вытягивалась
   шея, крылья распластались, хвост змеиный.... Я побежал сказать об
   этом диве Учителю. Запыхался даже, так мчался, а он улыбается, на меня глядит и говорит:
   - Приветствую тебя, Золотой Змей! Что ж, настало время лететь!
   Я не поверил своим ушам: как же так? Вчера был простым учеником, даже не лучшим, а сейчас вот так сразу - Золотой Змей?! Сам-могуч?!
   И как это - лететь?!
   - Ты что стоишь, увалень? - упёрся в мою поясницу посохом старик и стал толкать меня перед собой, как баба толкает в печь горшок:
   - Небо его ждёт, а он ленится, в голове чешет! Зад свой от земли оторвать боится!
   Стоило мне подумать про свой зад, про то, что я его должен оторвать, как чувствую: я уже в воздухе, и нет у меня ничего, кроме длинного хвоста и широких крыльев! И я полетел. Ух, страшно было с непривычки! Слишком быстро мелькали леса, и луга, и речки. Я летел, а сам тосковал: прежняя жизнь казалась неспешной, но такой милой, простой... И как только подумал об этом, - хлоп! - упал, больно ударился о землю, и кубарем покатился учителю под ноги.
   Вот какой был мой первый полёт.
  
   Акулина покивала головой, задумчиво протянула:
   - Я вот думаю: у меня у самой получилось стать сойкой в тот, первый раз, когда я падала вместе с липой? Или старик помог?
   - И я тоже всю жизнь для себя решаю: сколько в нас собственного чародейства, а сколько он вложил? Старик как-то признался, что собирал нас, учеников, лет сто. Тогда, выходит, есть в нас что-то особенное.
   - Да, - согласилась Акулина задумчиво и серьёзно. - Все мы разные, но все, вспомни, появились у старика с сильной верой в старые сказки. Кому-то сказки - баловство и выдумки, - проворковала она, вытягивая из ладони Ивана свою гладкую косу, - а нам измениться можно одним-единственным способом: поступая, как сказка учит. И другой мудрости не дано.
   - Потому что Учитель так нас научил. Вот такой он особенный.
   А был бы другой мудрец - учил бы по-другому. Наверное.
   - Мне этой науки хватило на весь мой век...
   - На весь твой век? Это как понимать? Что-то узнала наперёд? - насторожился чуткий Золотой Змей, последний ученик последнего
   полесского волхва.
   - Я встретила в наших краях одну особенную женку...
  
   Дева-птица замялась, решая, стоит ли открыться своему
   верному другу? Вряд ли его обрадует то, что она собирается сделать.
   Но и не попрощаться с ним тоже тяжело.
   Нет, она точно не сможет уйти, если не попрощается с Иваном.
  
   И Акулина, вздохнув, продолжила:
   - Ты помнишь, учитель говорил, что мы можем выбирать себе мать, ибо, по его словам, время течёт в обратную сторону?
   - Акулина, что ты задумала? - испугался Васильев, предчувствуя, к чему клонит Птица:
   - Старик перед смертью спешил нам поведать всё, даже то, что просто помыслил! Никто ведь не проверял такое! Вдруг мерещилось человеку:
   - Вот я и проверю.
   Устала я, Иване, ох, устала! Да и война через полтора года кончится, перестанут делить наше Полесье. Ни татарам, ни московитам надолго сюда дороги не будет. Возвращается земля к своим людям. И, значит, мы уж не нужны так, как раньше... Теперь здесь и без нас обойдутся. Девочки снова рождаться начнут, -мечтательно протянула она.
   - Акулина, душа, а как же я?! - воскликнул купец в отчаянии от предстоящей разлуки.
   Он и сам не знал до этой минуты, насколько дорога ему Дева-Птица. А теперь почувствовал, что жизнь без неё станет просто доживанием, смиренным ожиданием конца.
   Он протянул к ней руки, а сам мучительно раздумывал: что сказать, как остановить, как удержать Птицу? И знал, что на то она и Птица: воля, вот её единственное предназначение.
   'И всё твоё злато и серебро, Иван Васильев, для неё - прах. И
   ты, могущий купить ей целый торговый город, и в придачу осыпать
   всю с головы до ног самоцветами, - ты стоишь сейчас бессильный, коленопреклонённый, жалкий и беспомощный, как последний голодранец. Потому что она точно знала, чего пожелать, и давным-давно получила всё, что хотела: свободу. А её свобода и твоё злато не кладутся рядом. Нет таких весов, и не родился ещё такой меняла, чтобы сравнить эти два сокровища и уравнять их, и выдать каждому из нас по одинаковому векселю с печаткой на куске телячьей кожи, и:
   - А как же мне дальше быть? - слова сами вырвались из уст Васильева.
   Акулина стояла прямая, торжественная.
   Но чуть подрагивала её тонкая кисть с длинными пальцами.
   О, любая златошвейка мечтала бы о таких вот пальцах:Только почему вы, острые пальцы, беспокойно теребите бисерные нити?..
   Купец различил золотые бусины и шарики венецианского стекла, стоившие дороже золота. Это он привозил ей, собирая безделушки во всех странствиях, по всем землям. А теперь видит, что, хотя его бисера немало нанизано на длинные нити, да всё равно, не из одного только его подаренья собраны волшебные бусы Акулины:
   Птица сказала:
   - Ты, Золотой Змей, ещё не нашёл свою дверь отсюда. А потому тебе ещё быть в Яви. Ну а я нашла. И могу сказать - как только приходит срок, никаких сомнений не остаётся, просто понимаешь, что вот он - выход. И, значит, надо отправляться в новый путь, хочешь иль не хочешь. И, вместе с тем, понимаешь, что отказаться невозможно: всё пройдено, всё познано, пережито, переболело, переросло, переплавилось - нечему больше меняться внутри. Так умирали древние богатыри-волоты- с чувством того, что жизнь прожита до конца, - просто ложились и умирали, становились на равнинах пригорками. Я верю, наш старик это не выдумал. Он был старый, очень старый. И мудрец, каких, может, не знала земля.
   Мы с тобой, - подумать только! - помним молодого Витовта*, как ставил он крепости по Днепру: и Речицу, и Стрешин, и Рогачёв. А учитель помнил последних невров, вот какой он был старый! Дверь отсюда ему открылась поздно, видно, судьба ему была сначала найти,
   собрать и выучить нас.
   А та женщина - она очень ждёт меня. И совсем скоро я приду в этот мир снова.
   Знаешь, Ванечка, как мы с ней узнали друг-друга? Как только я
   заприметила её и стала за ней следить, всё вокруг засияло необыкновенной красотой! Я нахмурила небо - она рассеяла тучи. Мы были вместе - и мир был другим, он светился радостью, и трепетала от счастья каждая былинка. А когда мы расстались - всё стало прежним, обычным.
   Она несла моего старшего братца: он совсем маленький младенец. Меня ждёт какое-то чудо, что-то небывалое... Я так и не смогла разобраться, что это будет. Счастье и горе будут перемешаны в моей жизни, и это будет необыкновенное счастье и необыкновенное горе. И ради такой судьбы стоит вернуться в Явь снова!
   - И не пожалеешь? - воскликнул Иван, - учитель ведь говорил, что не следует возвращаться в Явь: это есть Великое Коло. А надо, чтобы человек поднимался выше и выше. Если не заслужил Горнее, то всё равно будешь притянут в людскую юдоль. Зачем же ты сама этого хочешь?
   - Так ведёт меня сердце, - ответила Дева-Птица.
   Они какое-то время молчали.
   У Ивана плакала душа.
   - Выполни, пожалуйста, мою последнюю просьбу, - промолвила Акулина, - у меня здесь остается девочка, зовут Алена. Смотрю на неё и вижу себя маленькой - такая же конопатая и черноглазая. Доставь, Ванюша, сироту к Зайчихе в Венгрию. Если успеет старая, если ещё не померла, пусть научит её искусству врачевания. Девочка способная. За это дитя Она сильно просила. Мы с Аленой и письмо Ей написали - успокоить, утешить. Не знаю, правильно ли составлено, я же грамоте не училась. Передай письмецо, милый. Обещаешь?
   Васильев, коленопреклонённый, прижимаясь лбом к животу Акулины, кивнул.
   Дева взмахом крыла коснулась легонько щеки Васильева и улетела. Больше он никогда её не видел.
   Матери над колыбелями по всему Полесью ещё сотни лет напевали тихую песню о деве-кукушке, смелой деве, променявшей всё на свободу.
   ***
   Акулина летела, набирая высоту. Она должна подняться так высоко, чтобы возвращение стало невозможным. Она всегда жалела о том, что ни разу не видела себя в птичьем облике, даже представить себя птицей не могла.
   Учитель говорил: так и должно быть. Сам чародей этого видеть не может. Есть только косвенные признаки начала и конца превращения. Для Золотого Змея - особенное облако в небе; а Акулине, чтобы взлететь, сначала нужно ощутить ветер. А когда возвращается в себя, знак, что она снова в человеческом теле - птичьи перья вокруг.
   Она решилась на неслыханное: достигнуть купола неба, чтобы получше разглядеть Хорса-солнце. Учитель говорил: есть такая высота, на которой божьи светочи Солнце, Луна и Звёзды ходят вместе, и сияют, не мешая друг другу. И даже если он не мог это знать наверняка, то есть ещё что проверить Акулине. Не просто так люди из века в век пересказывают сказку про то, что растёт от земли до неба могучее древо: Дуб-Стародуб. Держится на нём весь мир. А на вершине дуба сидит Сокол-Род, создавший белый свет. Легко узнать Дуб-Стародуб - он виден издалека. Солнце и Ясный Месяц отдыхают на ветвях этого древа. Вот Акулина и узнает - правда ли?
  
   :Лёгкие горели, тонкие птичьи кости ломило: казалось, они рассыплются в пыль. Акулина летела, из последних сил взмахивая крыльями. Воздух перестал быть ей опорой, злые ветры и ледяной холод дожидались, когда вместо птицы в небе будет нестись комок перьев и разорванных связок. Не было звёзд, не было луны, и солнце висело, как всегда, недоступно далеко. Крылья зря бились в пустоте, и недосягаемым оставалось высокое небо. На мгновение деве-птице сделалось страшно, и тогда она подумала о том, что когда-нибудь это должно было кончиться...
   "Мама!!!"
   Ураганный ветер подхватил невесомую птичью плоть, перевернул, ероша, сбивая на сторону перья, крылья выгнулись неестественно, круглые глаза перестали видеть, и то, что стало игрушкой бури, понеслось, вертясь и теряя перья, обратно к земле.
  
  
   Расплата
  
   Якову сказали, что Софья в городе. Он вошел в свой дом на посаде и застал там хлопотавшую старуху-травницу. На лаве, укрытая кожухами до подбородка, лежала Софья.
   Жена не узнала его.
   - Хозяин заберёт меня... - шептала она в горячечном бреду, - он сказал, ждёт меня... Заберёт в омуты глубокие, в холодные и тёмные... В его власти, но зато под его защитой... русалка ... русалка... О, холодно! Да он пришёл за мной! - захрипела Софья, увидев Якова Полоза, привстала на постели, сбросив тяжёлые покровы, и упала обратно на лаву. Провалилась в беспамятство.
   ...И вот она тонет, тонет, тонет в воде... Болят лёгкие, а далеко внизу бешено кружится земля: это Софья падает с немыслимой высоты, и ветер мнёт и ломает её крылья - крылья маленькой обречённой птицы...
   ***
   Слепой Алексей дождался, когда отыщут и позовут к нему княжича.
   - Ну что, Михайло, а не пора ли тебе доверить мой самострел*? - сказал он.
   - Дядечка Лексей! - мальчишка даже подался вперёд, - дадите пострелять?!
   - Ото ж! - ухмыльнулся слепой. А будто я не ведаю, что ты не раз втихаря просил деда Карпа дать тебе его в руки?
   - Дед сказал? - нахмурился Михась, гордо выпрямляясь во весь рост крепкого, рослого семилетнего человека и недобро отвёл взгляд.
   - Знаю, потому что не так кладу самострел: ты цивицу не опускаешь, а её оставлять поднятой нельзя. Давай выйдем в огород и выстрелим в Софьиного соломенного человека.
   - По колпаку стрелять буду! Сшибу! - обрадовался Михась, крепко, как клещами, впившись в большой палец Алексея. Это была мечта, о которой мальчишка пока даже думать не смел: не дорос.
   - А я - в сердце! - серьёзно ответил Алексей.
   - А у Софьиного человека нема сердца! Он же соломенный!
   - Нет, Михайло, это у некоторых живых человеков нет сердца, а у соломенного оно очень даже может быть. Вытяни мне редьку,
   небольшую такую редьку, чтобы наша хозяйка не заметила.
  
   Они зашли в конец огорода, стали спиной к груше на краю межи. Там Алексей привычным усилием заправил отличный самострел, накрутил тетиву, тронул пальцем: тугая струна таила хищную сдержанную силу.
   - Теперь смотри через цивицу, двумя глазами смотри, так, чтобы через щель видел чучело.
   - Не выходит... - процедил через стиснутые от старания зубы Михайло.
   - Сделай глаза как у коровы, врастопырку, и не на цивицу гляди, а сквозь: вдаль, на чучело!
   Михась вдруг понял, что надо сделать, и в небольшой прорези, расплывшейся в туман, отчётливо увидел соломенный куль, охранявший полоску с просом.
   - Да! - прошептал он, - вижу, дядечка!
   - Так, - Алексей заволновался, - стрелочка полетит чуть ниже... так ты, княжич, выше приладь самострел... чтобы наверняка!
   - Есть!
   - Ну, с богом, первая стрелочка!
   И слепой, держа в пригоршне пальцы ребёнка, чувствуя их, сведённые на тетиве, отпустил стрелу.
   - Я! Я! Я! - зазвенел ребёнок так радостно, защебетал, что Алексей понял - попал!
   - Куда ты пустил стрелку?
   - Я в редьку хотел попасть, в сердце, то есть... как ты приказал засунуть её соломенному человеку...
   - Погоди, не говори боле, я хочу сам поглядеть... сам схожу, погляжу... - бормотал слепой воин.
   Он зашагал через гряды к пугалу, выставив перед собой руки, следуя направлению, в котором улетела стрела. Наткнулся на куль, перевитый соломенными жгутами, ощупал. И под пальцами почувствовал небольшое, твёрдое, круглое - редьку с застрявшим в ней болтом*. Боевая короткая стрела вошла вся.
   Самострел хорош!
   "Парень! Княжич! Ещё раз, дитя,- ещё раз стрельни... Нет, с
   десяток стрел... Тогда точно можно будет сказать, выйдет ли у нас?"
   - С утра тебя в караул свезу: покажу... Всё покажу, всему научу, есть у меня секреты, - пообещал взволнованный слепой и добавил:
   - Соскучился я по моему самострелу, ох, видит Бог, как же я соскучился!
   Княжич радостно кивал, и по привычке раннего детства дёргал слепого за рубаху. Ребенок и взрослый были в особом возбуждении: все стрелы легли кучно.
   ***
   В крепость Алексей проситься не стал, выбрал для задуманного башню, прикрывавшую спуск к реке и подступы к деревянному перекидному мосту. Повторяя, что княжич желает нести караул, душевно сетовал перед товарищами на своё убожество и на то, что плачет душа по старым временам.
   Его пропустили.
   С караульной башни слез молодой ученик солодовника, который только рад был выбраться из тесного сруба.
   Алексей привычно ловко, сноровисто взобрался по деревянной лестнице, удивляясь и радуясь, как тело помнит всё до мельчайших подробностей.
   Несколько лёгких стрел выпустили с княжичем из лука в сторону реки. А когда в урочный час послышался цокот копыт на выезде из замка, Алексей приказал:
   - Отложи лук, это всё пустяк, забава! - развернул мальчишку к бойнице, той, что глядела на закат, и сказал беззаботно:
   - А что, Михась, выезжают люди на мост?
   - Ворота открывают, кланяются ....
   "Князь! Его это время!"
   - Тихо! Теперь будто война... Целься в человека, словно враг перед тобой. Стрелять ни за что не станем, но меня так учили: на живом глаз вострить! Поспеть, вот что главное! Самострел зарядить, парень, время надо: ровно столько, сколько говорится от "Отче наш:" и до слов "...и на земле, как на небе". Вот так...
   Алексей поставил ногу на скобу-стремя большого самострела, сноровисто, привычно взвёл:
   - Медлить нельзя: за время, пока произносится молитва,
   самострел должен ударить трижды. Троекратное повторение угодно Богу. Будь твёрд, Михайло, мягкому оружие не служит. Князя следи. А как уверен будешь, признайся, что получилось... следи князя. А не получится словить да удержать на цивице - тоже признайся.
   Ребёнок обрадовался науке войны.
   Слегка удивился, что слепой дядька, быстро ощупав края бойницы, приладил самострел так ловко, что тот сразу нацелился на мост. И в цивице княжич увидел не спеша ступающих по настилу коней и двоих всадников.
   - Словил, держу князя! - шепнул Михайло, гордясь собой.
   ...Могучие пальцы-клещи поверх детских рук, сильный трепет тетивы, движение...
   Сорвавшись злой гончей, железный наконечник на коротком толстом древке хищно рванулся, коротко вжикнул на лету и вошёл в грудь богатого всадника.
   Михайло тихо ойкнул. С горящим взором, приподнявшись на цыпочки, смотрел на то, как вздрогнул подбитый человек, как тотчас рванулся к нему второй, перехватил, принял вес тела на себя, не давая товарищу выпасть из седла...
   Раздались крики караульных. Люди бежали на мост.
   Второй всадник повернул голову, глянул в проём бойницы и, разглядев тёмный мальчишеский чуб, изменился в лице.
  
   В башню за ними никто не полез, кликнули спускаться вниз.
   Алексей глухо ответил, мол, сейчас сойдёт, и мальчонка с ним.
  
   В полной тишине встретили, окружили.
   Обступив, сопели, раздували ноздри, не зная, что говорить. У некоторых гусиными пупырышками покрылась кожа вокруг кадыка и пятнами пошли лица.
   Озирались в сторону моста, ждали княжьего жеста. Кто-то тонко сипел: 'И-и-и!...'
  
   Полозович, склонившись над сражённым насмерть Фёдором Голубом, морщился, силясь удержать растянувшийся в немом плаче
   рот. Попытался встать с колен и понял, что не может подняться.
   - Помогите... - наконец выдавил Семён, не стыдясь собственной слабости.
   Его подхватили под локти, ставили на ноги.
   Ноги дрожали. Сердце дребезжало в груди, повиснув на одной тоненькой нити. И тяжело было заставить себя оглянуться и посмотреть на мальчишку, пустившего стрелу. А когда повернулся и взглянул, понял, что не ошибся: его поскрёбыш Михайло Семёнович, младший из Полозовичей, стоит, вцепившись в руку слепого, бывшего княжеского рыскуна.
   Ни страха, ни раскаяния на лице ребёнка.
   Из-под круто изогнутых бровей тёмного шелка смело уставился на незнакомого скорбного человека. А человек согнул плечи так, словно тяжкий груз клонит его к земле.
   Михаил думал: "Я попал! Я - настоящий стрелок, видали?!"
   Скупые слова дядьки Алексея, произнесённые в караульной башне, звучали в голове:
   - Божий промысел: сама сорвалась стрела, - сказал слепой, не слишком скрывая, что лукавит, - а только ты, Михаил, должен знать: князь хотел забрать нашу Софью мимо её воли и свезти за собой как безродную девку. Оттого она плачет и боится выходить за порог.
   'Так вот она - правда?!'
   Михась видел нянюшку в сильной печали. Всё стало ему понятно, и ярость и обида переполнили детское сердце, не умеющее выбирать средний путь.
   "Как? Софью кто-то посмеет украсть?! Бесчестье всему роду!" - оскорбился княжич. Он окинул взором сбежавшихся людей. Следующие слова, брошенные Алексеем и скреплённые взрослым пожатием руки, были и лишними, и обидными. Дядька всё испортил, когда сказал, словно маленькому:
   - Не бойся, Михайло. Ты в этом деле ни при чём. Ты юный князь, дитя безгрешное. Покарание приму сам: я Софьин брат, вся вина будет на мне. Видит Бог, моя рука сама за меня всё решила...
   "Что?! Это я нацелил стрелу! Значит, я поразил обидчика! - возмутился по себя Михась, - а я, что ли, не брат ей? Когда зимой я провалился под лёд, она оставила в стороне Юрася, она бросилась ко мне: ползла, спасала, зубами скрипела, так тянула, жилы рвала - уж я-то видел! - вытянула из полыньи! Она - всё для меня! У дядьки Алексея есть Олекса, а Софья - моя!"
   И припомнились все его детские испуги, и обиды, и раны, и слёзы - всегда рядом была она... 'Защитить? Вот он, я - сумел!"
   Скорбный человек пошевелил губами.
   Михаил с вызовом выкрикнул ему в лицо:
   - Моя стрела!
   Я обманул дядьку Алексея, я сказал, что в сторону реки стреляю! Он не велел брать калёную, из малого лука только позволял целиться... щепочки давал... А я так - за то, что князь, - Михайло кивнул на лежащего на зелёной траве человека,- неволить хотел сестр-р-ру Софью! - от волнения споткнулся его язык.
   И, замолчав, слыша вокруг себя закипающий человеческий гомон, он добавил капризно, веско:
   - Слово моё княжеское!
   Неожиданно скорбный человек упал перед ним на колени, обхватил, привлёк к своей груди и зарыдал. Гладил по голове дрожащей рукой, приговаривал:
   - Сын мой... Сы-ы-ын! Что ж ты так... сын! Лучшего друга моего...
   Рядом распластался слепой; плача, крестясь, бил лбом в землю.
   Стража и караульщики все опустились на колени, не желая оказаться выше князя в минуту печали; не смели пошевелиться, косили глазами друг на друга. Затаив дыхание, ожидали наказание за вину, за неслыханное самовольство.
   Поодаль, на посадской улице, ведущей к мосту, за возком прятался старик, спешно явившийся из Озерцов. В ужасе наблюдал происходящее у крепостных ворот, крестился и не решался приблизиться. Это Карп спешно прибыл за Алексеем: жена слепого, Олекса, неожиданно разродилась. Повитуха достала синее мёртвое дитя с шеей, обмотанной пуповиной, затем испустила дух измученная несчастная роженица. Горе!
   ...Князь приказал сотнику вернуть людей на места. Слепого отпустить, и молодого княжича оставить пока в семье. При этом он выдавил одно только слово:
   - Пестун:
   Кинжал
   ...Яков замер возле Софьи, полыхавшей жаром. Немая знахарка Аксинья сначала пыталась выпроводить его, мычала и сердилась. Но он решил остаться до утра: жена умирала. Несколько раз она шептала про сговор и оскорбление. И когда воскликнула в бреду: "Не-ет, Левон! Я русалка!" - Яков не выдержал, наступил на подол дремавшей на табурете знахарки, пригвоздив её к месту. Схватил за ворот и зашипел в лицо:
   - Что здесь было, а?!
   Немая дёрнулась, заморгала, замычала, но Полоз не отпускал. Тогда баба жестами непристойными, но понятными любому, показала, что с женщиной потешились. И, думает немая, их двое, потому как Софья жаловалась на двоих и пошла топиться.
   - Кто?! - воскликнул Яков, сатанея.
   "Князь Полозович!" - тыкала высоко пальцем немая.
   - Сам?
   "Не знаю".
   - И Левон Репешко?!
   "Да, да" - с готовностью закивала лекарка, знаками объяснялась: "Этот своё не упустит! Да-да, не упустит!"
   - Князь - тоже? - Яков сделал вид, что достаёт нож.
   Баба испугалась, стала креститься, показала на Софью, что, мол, больная в горячке говорила: обида была и от князя... разводила руками....
   Яков выпустил горло знахарки.
   Помедлив, он снял с шеи увесистый серебряный грош, висевший на засаленном шнурке, и отдал ей, сухо пообещав не поскупиться, если выживет жена. И ушёл, не постояв у ложа больной, не крестясь, не оглядываясь.
   ***
   ...Он уставился на верного своего поплечника. Глянул так, как умеют глядеть мужчины, когда одежда ничего не может скрыть от цепкого, опытного взгляда. Когда вдруг пред смотрящим больше не сидит вечно хмельной шляхтич в кунтуше из хорошего, дорогого сукна, с платком на шее; в ноговицах, собравшихся складками в паху и на коленях, в рыжих когда-то, а теперь сильно истёршихся сапогах. И остаётся только тело, мужское, крепкое ещё тело, полное горячей крови, терпко пахнущее, волосатое, жилистое. И это тело было рядом с тем телом, которым дорожил Яков, и берёг, и над которым дрожал и дышал часто-часто только он, Яков, он один! А теперь ещё и это тело мяло её, - и узнало, какая она... и испачкало... и ....
   Сукин сын!!!
  
   Ничего не произошло между двумя мужчинами.
   Ничего не произошло.
   Ничего.
   Просто рука одного ловко, привычно, даже буднично выхватила кинжал, узкое лезвие ткнулось под правое ребро другому. Тот качнулся, схватившись за замокший горячий бок и, глянув в глаза Полозу, сказал голосом, почти не изменившимся, но не к месту и не ко времени удивлённо: "Да я же лаской..." - и упал.
   И сдох.
  
   Сдох, сдох, сдох - твари положено сдыхать, а не умирать!
  
   А Яков почувствовал, что, если и грешен был до той минуты, как услышал это: "Да я же лаской:", - то теперь Бог должен простить ему все грехи только за то, что он, Полоз, сдержался, не порезал на лоскуты бывшего друга Левона, не разбросал в чистом поле на поживу воронам!
   Он, удивляясь своему спокойствию, вытер нож, повернулся на пятках и пошёл искать - второго. Кого тоже нельзя оставить жить под этим солнцем, что высвечивает сквозь мягкий лён её формы, нельзя, чтобы он дышал с ней одним ветром, нельзя... нельзя... нельзя...
  
   ...Князя Семёна не было на просторном дворе. Его не было ни в кузне, ни в конюшне. Князь не обходил караулы, не встречал вестовых. Не сидел в трапезной в окружении соратников. Не расспрашивал вездесущих, как тени, проведчиков. Не привечал на пристани поставщиков-оружейников.
   Во всех углах казаки говорили о нежданной, нелепой смерти славного воина и добряка Фёдора Голуба, замолкали при виде Якова и
   переглядывались. "Князь Семён в печали!" - то и дело слышал хорунжий.
   Яков молча, быстро осмотрел всё. Поворачивался так деловито,
   что никто и не подумал расспрашивать: что ищет Яша-удалец, кого высматривает княжеский побратим?
   Не надо его расспрашивать: это не Яков.
   Только тело - сосуд души - ходило по речицкой крепости и несло смерть на змеином острие кинжала. Видно, кинжалу по вкусу пришлась кровь друга, и сталь просила: 'Ещё!' И человек шёл быстро, уверенно, потому что так проявляет себя сила металла: коротким и стремительным, без размышлений, отчаянным натиском.
   Он нашёл князя в покоях.
   Семён Полозович забылся тяжёлым сном, чего прежде не случалось. Жуткое привиделось: вроде бы на кружганках, по которым он поднимался, вдруг кончились перила, гнилая доска просела, хрустнула, нога провалилась в щель, а снизу прыгнул и лязгнул зубами о подошву невиданно большой пёс - с пастью, как жуткая разверзшаяся бездна.
   Князь вздрогнул и проснулся.
   От тяжести хмельной головы затекли и покраснели скрещённые на столе руки. Семён глядел на свои ладони и видел их словно в первый раз. Шрам на указательном пальце, на котором носил княжеский стигнат, багровел, словно только вчера начала затягиваться рана. Тело болело и ныло. Князь раздумывал, прислушиваясь к ощущениям. Чтобы проверить свою догадку, расстегнул на горле дорогую пуговицу; захватив в пригоршню, рванул ткань сорочки, обнажил левое плечо.: Вот оно - есть! Глубокий шрам от татарской сабли, давно зарубцевавшийся, горел и тоже был свеж. В середине груди беспокоила, сочилась рваная рана, четверть века тому назад оставшаяся у молодого Сеньки на память о жестокой и страшной стычке.
   'Да ведь я сжёг в печи синий кафтан!
   Вот, оказывается, что?!'
   Он вскочил с лавы в тот миг, когда Яков с неподвижным лицом вошёл в светлицу. И теперь наблюдал, как медленно-медленно, будто в продолжение страшного сна, выпрыгнул из ножен и ловко вложился в левую ладонь хорунжего боевой нож, страшный строгостью и простотой отполированного хищного лезвия.
   Семён подумал: "Остался один кафтан. Один'.
   Ему сделалось жутко. Маленькая вещица, болтнувшись под расхристанной одеждой, прикоснулась к больной груди и Семён вспомнил Ивана Васильева: 'Все получат своё:'.
   'А раз так, хорунжий, ещё поглядим, кто и что должен получить!
   Вот, мой друг, что вижу я: ты научился смертельно любить и смертельно ненавидеть. А кроме страсти, снедающей сердце, жизнь ничего и не готовила тебе в науку. И выжил ты, и вернулся лишь потому, чтобы самому убедиться в этом. Но в котле страсти всегда варится ещё кое-что, и имя ему: коварство. И одно не бывает без другого, увы.
   Эх, как могли мы знать, что без объятий и поклонов вот так, не по-братски, будем прощаться? Потому что негоже Полозу - Железному Змею, расправившему крылья, - негоже тебе задерживаться тут. Ведь знаю точно, что будет, если ловко ползающий аспид научится ещё и летать, а волк - жить под водой... Да! Такой возвысится над всеми, ибо станет недоступен для прежних своих врагов!
   Тяжкое же бремя выпало мне.
   Пора: отпускаю!"
   Князь Полозович выхватил кипарисовый крест из-под расстёгнутой сорочки, показал крест Якову, отчего у того сразу неподвижным стал взор, глаза потухли, в уголках губ проступила пена и печать безумства ясно обозначилась на изменившемся лице.
   Забрал из безвольной руки Яши его же кинжал.
   Шагнул к верному товарищу: неподкупному, надёжному поплечнику своему - счастливчику Полозу, красавчику Полозу, которого, наверное, любит та, самая лучшая, светлая Софья, которую называл хорунжий своей Белокрылкой...
   И точный удар в сердце освободил возликовавшую душу, устремившуюся туда, где будет всё иначе, но лучше, чище и праведней.
   "Жестокий же день пророчил ты мне, купец!"
  
  
   Послесловие
  
   С той поры князь Семён Полозович редко задерживался в городе, где злая судьба отняла у него лучших соратников. Вся мудрость таинственного купца Ивана не могла помочь его печали. Воспоминания о верном друге детства Фёдоре Голубе и об удальце Якове часто бередили душу.
   Отчаянная попытка разыскать Васильева не удалась: были разные Васильевы, нашёлся и один торговый человек Иван Васильев, но всё не те люди.
   Из хорошо укреплённой Речицы Семён ещё пару лет продолжал делать вылазки в Заднепровье и сильно досаждал гомельскому наместнику Плещееву. Когда-то на переговорах видел этого Плещеева в поддёвке, шитой из золотой кафской тафты. Время сказок прошло, старый князь Полозович, и ни при чём золотая тафта, когда сталкиваются державные интересы, но всё-таки, всё-таки: ведь ни разу не ошибся, и люди, меченые ею, всегда оказывались предателями или недругами:
   Великий князь московский Василий жаловался на Полозовича в письмах королю, но Семён всё равно уводил кметов из-под Гомеля в свои сёла и не давал покоя московитам. Он помнил, что Полесье нужно вернуть под власть Литвы. Ведь где-то в косматых лесах, под защитой непроходимых болот, доживают таинственные Учителя, которым дано понимать незримую связь горнего и дольнего.
  
   Сына Михаила Семён забрал в Киев, стал возить за собой юного княжича, приучать к походным шатрам, приобщать к военной науке.
   К тому времени Полозович был уже Черкасским воеводой. Его мальчик рос решительный, сильный, но упрямый и норовистый. Было в нём что-то ещё... старый отец долго искал слово...
   Немилосердный.
   Да. Пожалуй, так. Дитя нового времени. Это огорчало князя.
   Напрасно.
   Семён забыл, что когда-то сам был таким.
  
   Затворился в пинском мужском монастыре слепой Алексей
   Песоцкий, надорвавший сердце в муках раскаяния и в скорби по рано
   ушедшей жене. Но вскоре пришло известие, что слепой покинул божью обитель и потянулся с бродячими перехожими людьми в полднёвую сторону. Родные пытались разыскать несчастного калеку на путях-дорогах Украины и литовского края, но ничего из этого не вышло.
   Ровно через год зажиточный немолодой вдовец, не побоявшись
   чёрных слухов, круживших над Софьей Ярош Полозовной, посватался к ней. И люди судачили: был уверен, что не получит отворот. Они прожили ещё немало лет душа в душу, и Софья точно знала, что, окруженная почтительным уважением, счастлива с этим внимательным, достойным мужчиной. Счастлива так, как редко выпадает женщине. Её человек всегда был рядом, был умерен во всём, но щедр на нежную заботу. Потому что прав Иван Васильев: что было однажды, то будет и дважды - женщина, рождённая приносить счастье мужчине, будет нести и нести счастье тому, кому повезёт оказаться рядом с ней.
   Софья успела родить второму супругу мальчика, а затем девочку, которую назвали Анной, - красивую, ясноглазую. Дочка заневестилась, и недолго задержалась в родительском доме: проездом в Речице её заметил молодой парень, вернулся за ней из далёких краёв, доставив через полземли с собой сватов... но вы, наверное, уже слышали эту историю*?
   Кто-то подумал: а как же Яков Полоз?
   Неужели Белокрылка забыла своего первого, ведь он так сильно любил её?
   Любил ли?
   А, может, каждый просто тянул нить своей судьбы, и время от времени их нити переплетались, чтобы потом опять разойтись. И его стальная нить невольно резала её, Белокрылкину, невиданно тонко спряденную.
   Что особенного он сделал для неё? Что знал о ней? Была ли она счастлива с ним?
   До неё мужчина учился жить, затем - воевать, затем, уже с ней, - учился любить, и прощать, а после, взамен всего прежнего, научился люто ненавидеть.
   А Белокрылке не нужно было учиться. Потому что у женщин всё не так, как у мужчин. Малютками спускаются они с небес и сразу ведают, что рождены для достойной, царственной жизни, полной гармонии, красоты, порядка и справедливости. И горе тому, кто вздумает презирать за это женщину! И отворачивается счастье от того, кто не даёт женщине жить достойно и беспечально.
   ***
   Королевский писарь князь Иван Михайлович Вишневецкий* принимал новое наместничество.
   Великий князь литовский, король польский Жигимонт назначил Вишневецкому столовое имение Речицу с окрестными сёлами в держание. Говорили, какая-то смутная история была причиной тому, что прежний князь Полозович покинул заново отстроенную превосходную крепость и уехал из этих краёв, позвав за собой казаков-дружинников. Но не все последовали за князем, и это тоже было непонятно.
   Странные и противоречивые слухи оставил после себя князь Семён.
   Говорили даже, будто уехал не он, а его верный поплечник, таинственный хорунжий Полоз, похожий на князя как брат, но узнать его можно по облачным крылам на полнеба, которые он сбрасывает, прежде чем покажется людям. И этот Полоз украл тело внезапно скончавшегося Полозовича, зачаровав и убедив всех, что везёт покойного в Киевские Печоры святым старцам на отмоление.
  
   Много чего говорили.
  
   Вишневецкий удивлялся, как тёмен и суеверен здешний народ: Полозович назначен черкасским старостой, туда и отправился, о чём разговор?..
   Прибыв водным путём к Речице, везде, начиная с пристани, князь Иван Михайлович наблюдал строгий порядок и крепкую домовитость. В новой крепости с дубовыми воротами, обитыми железом, с подъёмным мостом через глубокий ров его встретили выученики Полозовича - вышколенные недели строгих суровых мещан. Бдительные стражники из нанятых, старательные и трезвые, вытянулись, приветствуя нового державцу. И каждый вой знал своё место, и каждый имел при себе новое оружие, и каждый бесстрашным твёрдым взором встречал взгляд наместника.
   Посад, тесный и скученный, как в любом городе-крепости, но не тронутый ни пожарами, ни разорением, радовал глаз ладными хатами, высокими замётами вокруг дворов. От мелкой детворы, лепившейся к материнским юбкам, рябило в глазах. По оградам и на воротах сидела такая тьма бойких ребят и выростков, что новый наместник возликовал: "Молодцы, мужики речицкие! Вот крепкая порода! Гляди ж ты - во всём не промах!"
   ***
   Летели, сменяя друг друга, зимы и вёсны.
   Переделены были порубежные земли между московскими и литовскими государями. Границы Великого княжества Литовского отодвинулись далеко на восход от днепровских крепостей. Только долго ещё жила память о славном Полозе: ловком, безудержно смелом, отчаянном, не знавшем поражений. Ходила, передавалась из уст в уста молва о загадочном воине, умевшем быть одновременно в разных местах, о воине, которому служили змеи и дикие лесные звери.
  
   Ой, Полоз-русак, славный казак
   Славный казак, да на резвом коне
   Ой, да на резвом коне, да на вражий загон
   Да на вражий загон, не в татарский полон.
   Не в татарский полон, а для славы рождён.
   Да копьём он и саблею звонкой крещён.
   Ой, да саблей крещён, да водой окроплён.
   Ой, да скачет вперёд князь Семён, ой, да Семён!
  
   Об одном ли князе Семёне Полозовиче поют панам-боярам щедро оплаченные сладкоголосые певцы?
   О каком удалом русине Полозе гудит надтреснутым голосом слепой дед-лирник в бедной придорожной корчме в окружении простых казаков?
  
   2012 гг.
  
  
  
   ПРИЛОЖЕНИЕ
  
  
   ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
  
   Средневековое белорусское государство Великое княжество Литовское (полное название - Великое княжество Литовское, Русское и Жемойтское) возникло в XIII-XIV веках в результате объединения Новогрудком вокруг себя соседних древних княжеств - Полоцкого, Турово-Пинского и Смоленского на экономической и культурной основе, а также земель, которые заселяли племена литва, латыголь, ятвязь и другие. Это было мощное и великое государство.
   Территориальным ядром и залогом могущества Великого княжества Литовского стали белорусские земли (современный термин "белорусский" возникнет значительно позже). Белорусский этнический элемент господствовал в политической, экономической и культурной жизни княжества.
   Официальным языком и средством общения между людьми разных национальностей с середины XIV века и до конца существования ВКЛ был старобелорусский язык. На старобелорусском языке увидели свет все своды законов княжества: Висличский статут 1423-1438 годов, Судебник Казимира Ягайловича 1468 года, Статуты 1529, 1566 и 1588 годов, Трибунал 1586 года, а также большое количество документов, в том числе, метрики - архива, который насчитывает не одну сотню томов.
   Территориальные границы Великого княжества установились во второй половине XIV века. Они простирались от Балтийского до Чёрного морей с севера на юг, от Брестчины до Смоленщины с запада на восток. В XIV-XVI веках Великое княжество Литовское - соперник Московской державы в борьбе за господство в Восточной Европе.
  
   В романе описывается период, начавшийся в конце XV века, когда Великое княжество Литовское, объединённое на условиях федерации с Польским Королевством, столкнулось на востоке с могучим государством, занятым собиранием славянских земель - Великим княжеством Московским.
  
  
   К главе "КНЯЗЬ"
  
   * Литовская миля - около 1800 метров.
   * ':без ведомости о неприятеле" (стар. бел.) - без сообщения о подходе врагов
   * Берегиня - языческая заступница женщин. В период христианства вместо дня Берегини (15 июля) особыми свойствами станут наделять день почитания Казанской иконы Богоматери (21 июля). Утреннее купание в росе и в реке по поверью, наделяло девушек здоровьем и особой привлекательностью.
   * Выросток - подросток.
   * Жигимонт Казимирович (Жигимонт I Старый), он же Сигизмунд I - король польский, Великий князь литовский. Годы правления 1505-1546
   * Место - средневековый город с населением 3000 и более человек. В данном случае речь идёт о вольном городе, даннике короля польского, Великого князя Литовского Жигимонта.
   * Шортные грамоты - клятвенные грамоты. Регулярно высылались Москвой для подписи крымскому хану и содержали перечень завоёванных городов Литвы. Так союзники корректировали территорию военных действий. По поводу неточного списка городов в 1518 году московским дипломатам пришлось давать специальные разъяснения.
   * Пенези (стар. бел.) - деньги как платежное средство.
   * Подскарбий - казначейская должность.
   * Авраам Езофович (1450-1519 гг.) - речицкий подскарбий, еврей, принявший христианство. В начале XVI века налоги в городе собирались через помощников подскарбия Езофовича. Жители Речицы были недовольны множеством налогов и поборов и 2 октября 1511 года добились у Жигимонта I Старого ограниченного магдебургского права, позволявшего платить единый налог, вносимый напрямую в казну Великого князя. Крупные белорусские города, такие, как Полоцк и Минск, получили это право незадолго до этого (в 1498 и 1499 годах соответственно), Новогрудок в том же 1511 г., а Могилёв и Витебск даже позже Речицы, в 1561 и 1597 гг. Интересен факт: именно в 1511 году в Речице сменился наместник. Возможно, Халецкий (см. далее) - тонкий восточный дипломат, любимец Орды, перед которой он умело отстаивал политику Великого княжества Литовского, - неслучайно был назначен наместником в город, отличившийся свободомыслием и находящийся в опасной близости от влияния Москвы.
   * "Вносить дани в казну". Вплоть до начала XVI в. поднепровские и подвинские волости сохранили право самостоятельной раскладки дани. В 1511 г. данники Кричевской, Пропоеской, Чичерской, Горвольской, Речицкой, Свислочской, Любошанской, Усвятской и Озерищской волостей потребовали возвращения старых обычаев времен Витовта, согласно которым они сами доставляли свои дани в казну, а мед - ключнику Великого князя. Жигимонт подтвердил их права. Великокняжеские тиуны (сборщики дани) отныне не должны были больше въезжать в эти волости.
   * Привилей - документ, подтверждавший новый статус города как свободной территории, живущей по законам самоуправления (аналог Магдебургского права).
   * Корона - термин, обозначающий устройство польского государства в конце средневековья.
   * Михаил Евстафьевич Халецкий - князь, наместник речицкий, представитель одной из самых богатых и знатных фамилий Великого княжества Литовского. Незаурядный человек и блестящий дипломат, послуживший Отечеству. Посол в Орду от Литвы в 1484, 1496, 1501, 1511 годах.
   * Неделя - боевое подразделение мещан, готовое к охране и обороне города. В мирное время мещане выполняли военные повинности, сменяясь по неделям. Количество человек в мещанской неделе приближалось к сотне в средних и крупных городах. В состав городской недели включались не только по-настоящему боеспособные мужчины, но и немолодые мещане, и подростки.
   * Земское ополчение - войска, набранные из дворян - военно-
   служивого сословия.
   * Хоругви - здесь: боевые знамёна.
   * Вадить - собирать с недоброй целью.
   * Байдак - длинное плоскодонное судно с двухскатной крышей и мачтой.
   * Корч (бел.) - корень.
   * "Чёрный Шлях" - так назывался путь, пролегавший по водораздельной линии между бассейнами Южного Буга, с одной стороны, Роси и Припяти, с другой. По этому пути обыкновенно врывались в Юго-Западную Русь татары, избиравшие эту дорогу во избежание переправ и болот. В 1502 году 90 000 крымских татар под предводительством ханских сыновей опустошили всё вокруг Луцка, Турова, Львова, Браславля, Люблина, Вишневца, Бельза и Кракова.
   * Кафа (ныне Феодосия) - средневековый торговый портовый город, основанный генуэзцами.
   * Русин, рус - в описываемый период слово указывало на принадлежность к православной конфессии. В государстве, в котором на равных существовали две государственные религии: католицизм и православие, было важно обозначить своё вероисповедание. Так, литвин по происхождению, первопечатник Франциск Скорина родом из Полоцка называет себя 'русин' - т.е., 'православный'.
   * "И служба та, пустяк, - обернулась недельными жестокими боями с татарами, возвращавшимися из набега с тяжкой добычей, награбленной по украинным землям" - блестящую победу Семёна Полозовича над крымскими ордынцами воспевали польские хронисты Деций и Бельский. Они называли Полозовича "славный воин", "Полоз-русак, славный казак". Эта победа стала событием не только для Княжества, но и для Короны.
   * Радцы, гминные, лавники - должности городских делопроизводителей, избираемых на общем совете из числа именитых горожан.
   * Заплотные паны - мелкие дворяне, живущие на земле своим трудом и несущие военные повинности.
  
  
   К главе "ТОРГ"
  
   * Семён Полозович (в историч. документах упоминается как Сенька Феодорович Полозович, в грамотах московских послов как Сенька Полозов) - киевский ключник в 1490-х годах. Выборная должность. Ключник исполнял обязанности хранителя казны, вёл контроль налоговых сборов. Предоставлял финансовые отчёты лично королевскому подскарбию. В начале XVI века Полозович уже управитель черкасского староства (наместник воеводы), наместник овручский (около 1510), державца речицкий с 1522 года, а с 1524 года и киевский наместник, далее - наместник черкасский. Годы жизни Семёна Феодоровича Полозовича выяснить не удалось.
   *Кудесник - волхв, показывающий фокусы 'кудесы'.
   * Гость - большой купец, ведущий торговлю с другими странами.
   * Мыто - торговые пошлины. Отсюда мытня -
   таможня; мытник - таможенник, стражник, собирающий налоги с торговцев; промыто - уклонение от уплаты налогов.
   * Кликуша - юродивый. Обычай требовал не трогать, не пугать кликушу во время приступа, сопровождавшегося потоком слов.
   * Человек - мужчина. Можно долго удивляться малому количеству жителей в городах и сёлах, указанному в документах XIV - XVI веков. Система учёта платежеспособного населения отрабатывалась постепенно, как правило, в хозяйственных бумагах, указывая людей, имели в виду только мужчин, вносивших налог за всю семью. Таким образом, в Речице в XVI веке было 300 или чуть более "человек", на хуторах могло быть 3-5 "человек" - т.е. хозяев-налогоплательщиков. В крестьянских дворах несколько родичей предпочитали жить большой неразделённой семьёй именно с целью уменьшения налогового бремени. Кроме того, в такую семью включали ещё и "подсуседков", обитателей дома, построенного в одном дворе с хозяйской семьёй, и наёмных работников.
   *Кушнеры - мастера по пошиву меховых шапок.
   *Шорники - мастера по изготовлению конской сбруи.
   *Дойлиды-древознатцы - зодчие.
   * Делия - теплая верхняя одежда, одевалась поверх доспехов.
   * Кружганки - наружная деревянная лестница, ведущая на второй этаж.
   * Калита - кошель.
   * Вторая медь - 6 часов утра. Караул отмечал время четыре раза в сутки ударом в медное било, подвешенное в крепости.
  
  
   К главе "СЛЕПОЙ"
  
   * Тайнооголяд, рыскун - разведчик.
   * Пошесть - старая страшная женщина, олицетворение мора.
   * Детюк - детина.
  
  
   К главе "ДИТЯ"
  
   * "... не оставлять её одну" - примета дворянского воспитания, которое предписывало не оставлять девушку одну с незнакомым
   человеком.
   * Татарский брод - переправа через Днепр в районе г. Лоев.
   * Ноговицы - узкие штаны литвинов.
   * "...в городской каморе" - городская управа. Называлась ещё "судная изба", позднее "магистратская изба".
  
  
   К главе "КАФТАН"
  
   * Пахолак - слуга, оруженосец.
   * Парсуна - портрет.
   * Вечное право - обычаи предков, общинные установления.
   * Ветер - пустое, пустяки.
   * Змей - легендарное олицетворение мудрой отстранённости.
   * Полоз (слав.) - змей.
   * Каханне - любовь к человеку противоположного пола (аналог. древн. греч. 'эрос'). У литвинов два термина обозначали любовь. Современный белорусский язык сохранил эту языковую норму. Таким образом, слово 'любовь' обозначает приятие, хорошее отношение к чему-то или кому-то (древн.греч. 'агапэ').
   * Бахтерцы - металлические пластины нагрудника.
   * Русы - в Великом княжестве Литовском и за его пределами так называли население Поднепровских районов, Полоцких земель и Смоленщины. Жители этих регионов, принявшие христианство в эпоху Киевской Руси, отличались говором, "русским языком" - (старобелоруский). Жители Московского княжества называли свой язык "московитским". Жителей Великой Московии станут называть русскими позже, по одной из версий, с лёгкой руки историка Карамзина. Одновременно происходит замещение смыслов: слово, во времена средневековья обозначавшее принадлежность к православной вере, стало обозначать национальность. Цепкая народная память долго хранила воспоминания о времени военного противостояния двух держав и в XIX веке население Смоленщины и Черниговщины характеризовали в русских поговорках: "Смоленск - русское мясо, литовская кость" и "Черниговцы - литва, беломякинники, только русским мясом обросли".
   *Бердыш - секира.
   * Самострел - арбалет.
   *Дида (множ. "диды") - копьё, копья.
  
  
   К главе "СЕМЬЯ"
  
   * "по снегу решета гоном гнали" - ироничная поговорка о лаптях восточных соседей. В Литве население предпочитало лаптям постолы - кожаную обувь простого кроя, подвязывавшуюся к ногам наподобие лаптей.
   *Кубелец, кубел - плетёный короб. Даже отправляя девушку ненадолго в гости, с ней везли кубелец нарядов, чтобы она могла, по обычаю, переодеваться несколько раз в день.
   * Детское коло - ходунок. (Коло - колесо). Длинный, точно отмерянный шест вставляли в лунки на полу и на потолке так, чтобы он мог свободно поворачиваться. К шесту привязывалась горизонтальная поперечина с плетёным кольцом. В этом кольце по кругу ходил ребёнок.
   * Дядькование - древний обычай отдавать мальчика на воспитание в чужую семью. Существовал у многих народов. Чаще, по традиции, предпочтение отдавали семье родного дяди ребёнка, но были и другие варианты.
  
  
   К главе "СЕСТРА"
  
   *День святой Варвары приходился на 17 декабря. Угощением
   этого дня служили варёные или печеные вареники с маком, медом или коноплей. На Полесье дети обязательно ходили в гости к своим бабушкам на вареники.
   * Сущи - болезни, немощи.
   * 'Вдова плачет по мужу до вечерней зари, матушка по сыну - до утренней, а сестра по брату плачет до скончания'. Тесная привязанность сестры к брату объяснялась долго сохранявшимися пережитками общинно-родового характера. Видимо, низкая продолжительность жизни диктовала необходимость возложить ответственность за сохранение рода на более молодого и сильного мужчину. Так, брат (необязательно старший) после смерти отца принимал ответственность за сестёр. У литвинов законодательно закреплялась обязанность брата обеспечить сестёр приданым и выдать замуж. В случае вдовства сестры брат обязан был помогать растить племянников.
   * Серп хозяйки и топор хозяина, вбитые крест-накрест в дверную притолоку - языческий оберег, символ нераздельности женского и мужского начала, целостности семьи. Ритуал совершался накануне солнцеворота.
  
   К главе "ДЕВУШКИ"
   * Дьмуховец - одуванчик
  
   К главе "ЗАБАВА"
   * Малженка - супруга
  
   К главе "ДВОЕ"
   * "...сохрани моё родимое" - ногти и волосы первой стрижки ребёнка полагалось заботливо хранить.
   * Моровая панна - таинственная женщина в чёрном, часто - олицетворение мора, эпидемии. В контексте разговора Миколая и Софьи - символ отстранённости, загадочности.
   * "В девичьи дни со свечой не носилась" - речь идёт об очень
   красноречивом обычае. Девушки гадали, ставили в определённые дни в храме свечи на жениха; вся сельская или городская община понимала это как готовность девушки к замужеству.
   * Сговор - взаимное согласие на брак парня и девушки. В Великом княжестве Литовском женщина имела определённую степень свободы в выборе жениха.
   * Небесный Всадник - звезда Мицар. По ней проверяли зрение молодых воинов
   * Пекельник - грешник
   * Масленая - традиционные народные гуляния, длившиеся у
   славян в языческие времена целый месяц и сопровождавшиеся игрищами и ритуальными действиями. Первоначально праздник посвящался богу Велесу, покровителю скота. Отголоски язычества долго сохранялись у литвинов. Через столетия после принятия христианства в народе по-прежнему праздник называли Валоссе. Со временем Масленичные гуляния сократились до одной недели. Это единственное время в году, когда жена могла уйти навсегда от постылого мужа к возлюбленному, который "крал" её.
  
   К главе "ХОРУНЖИЙ"
   * "Ура майорату:" - по праву майората всё отцовское имущество наследовалось старшим сыном. Майорат был распространён в среде городских ремесленников.
   * Почт - самое малое военное подразделение, 3-4 человека.
   * Алей - подсолнечное масло.
   * Бизун - "плеть" (белорус.)
   * Константин Острожский (1460-1530гг.) - прославленный полководец, выигравший 60 сражений. Особенно знаменита его тактическая и стратегическая победа в Оршанской битве. "Литовский Ганнибал" - так прозвали его в Европе.
  
   К главе "ЗИМА"
   * Великая зимняя братчина - традиционное ночное застолье мужчин одного сословия.
   * Шпег (стар. бел.) - лазутчик.
   * Дети боярские - в начале XVI века в Москве низший класс военно-служилого сословия начинают называть детьми боярскими
   или дворянами.
   * "...выслужившись у Тавани". В 1524 г. по поручению короля Сигизмунда I (в тексте - Жигимонта) Семён Полозович и Криштоф Кмитич, собрав большой отряд казаков, ходили в низовья Днепра к Тавани нести сторожевую службу. Там они целую неделю вели бои с татарами, которые возвращались из набега на украинские земли и многих из них перебили и утопили. Начало XVI века является и началом расцвета казачьей славы на берегах Днепра и в степях Украины.
   * " я говорил с Жигимонтом о том, чтобы принять моих казаков на королевскую службу". В 1524 году по инициативе Семёна Полозовича на заседании рады Великого княжества Литовского рассматривался вопрос принятия казаков для несения прикордонной службы за государственный счет.
  
   К главе "ПРИЗНАНИЕ"
   * Бирюльки - мелкие предметы детской настольной игры.
   * Цаты - фенечки, подвески, которые носили воины на поясе.
   * Карбуз - арбуз.
   * 'обоих на каранне, то есть кату мечом постинати' (стар. бел.) - "обоих приговорить к каре: палачу мечом отсечь голову"
   * "А я воюю для князя нашего Полозовича, который за свой счёт закупил оружие для крепости" - Яков говорит о том, что Семён Полозович на свои средства оснастил речицкую крепость новым оружием.
   * ":и селить по разорённым сёлам новых людишек". Цитата из слов Великого князя московского Василия Ивановича королю Жигимонту Казимировичу, переданных московским послом дворянином Федором Афанасьевым: "Твои люди наместники из Пропоеска и Речицы, Сенка Полозов, через перемирные грамоты вступаются в наши волости Стародубские и Гомейские; да неодинова приходя, в тех волостех людей иных до смерти побили, а иных головами к себе свели в Речицу и Пропоеск з женами и з детми, а животы их многие пограбили"
  
   К главе "БАМБИЗА"
   * Паляница - силачка. Паляницы - сказочные девы, обладавшие богатырской силой.
  
   К главе "АНДРЕЙ"
   * Берестье - совр. Брест.
   * Греческий закон - православная вера.
  
   К главе "КЛАД"
   * Лязиво - приспособление из верёвок и крюков, с помощью
  
   которого бортник сам себя подтягивал на дерево.
  
   К главе "МЕСТЬ"
   * Знич - в дохристианские времена у литвинов знич - погребальный огонь. Позднее: поминальная свеча, а ещё падающая с неба звезда - символ усопшей (погасшей) души.
   * Брать личбу - вести счёт.
   * ":спрятала в щель под порогом". Порог - место предков покровителей дома.
  
   К главе "ЧЕРНОЛЕСЬЕ"
   * 'В червене месяце, названном так за то, что всё красно-прекрасно:' - на самом деле, это время собирания червеца - особого вида насекомых, употребляемых для получения красного красителя.
   * Поташ - древесный пепел.
   * Багна - топь. Багник - хозяин болот.
   * Папараць-кветка - от стар.слав. "папорць" - "крыло". Легендарный цветок папоротника, по преданию, расцветающий раз в году в самую короткую ночь и обладающий магической силой.
   * Цёця - в языческом пантеоне литвинов богиня урожая, доброжелательная помощница, олицетворение Земли-Матери.
  
   К главе "ИГРА"
   * Гула - средневековая командная игра литвинов, возможно, предшественница лапты. Правила игры в разное время и в разных местностях немного отличались. Но известно, что в гуле, в отличие от похожей игры озерод (где тоже играли с палками-битами), в сторону противника бросали не мяч, а ядро или колесо, что требовало от главного игрока недюжинной силы. Дружина в гуле - команда. Великий в гуле - главный игрок.
   * Броварня - пивоварня.
   * '...провожать Софью:' - девушка и женщина из хорошей семьи, отправляясь со двора, должна иметь спутником мужчину. Возраст провожатого в повседневности не имел значения, поэтому часто эта обязанность возлагалась на мальчиков от шести лет и старше. Обычай сохранялся в речицком Полесье до сороковых годов XX века.
  
   К главе "ВЕРЁВКА"
   * Заволанье - достоинство, честь шляхтича.
  
   К главе "МОСКОВИТЫ"
   * Олександр Оболенский - Александр Иванович Оболенский, наместник Стародубский.
   * '...княгиня крепость удержала' - воевода вспоминает незаурядный случай, когда вдовствующая княгиня Анастасия сама возглавила и успешно вела оборону города Слуцка против татар.
   * 'Карачунов сын'. Карачун - скрюченный худой старец, мрачное божество зимы и смертельного холода у славян-язычников.
   * Дрыкганты - порода диких лошадей пятнистой масти. В средневековых указах природоохранного характера упоминаются многочисленные стада этих диких коней.
  
   К главе "ПОЛОЗОВНА"
   * "Вязать на позорище" - наказание сельской или городской общины закоренелому холостяку. Прилюдно привязывали на спину дверь, которую сутки нельзя было снимать. Если холостяку удавалось задобрить подарками стариков и старух, вместо него могли привязать дверь на спину местному дураку (что случалось чаще всего). Впрочем, потом, сострадая человеку, ставшему козлом отпущения, этого бедолагу щедро поили и кормили.
   * Кендюх - толстая свиная кишка, начиненная рублеными ливерными частями с салом, и запечённая в печи.
   * "Открывать все замки" - для облегчения родов открывали все замки в доме, развязывали узлы на одежде роженицы.
   * Сойм - дворянское собрание, совет.
  
   К главе "МУЖЧИНЫ"
   * "Дарю тебе селище из числа своих вотчин в имение" - условия пожалования владений были различными, они даровались
   либо в отчину, либо в именье, "до живота", т. е. до смерти держателя.
   * Приватный - гражданский брак, не заверенный церковными, но только светскими документами.
  
   К главе "СОФЬЯ"
   * Везенье - застенок, заточение.
   * Бурштын - янтарь.
   * Сусвет (бел.) - Вселенная, Космос.
  
   К главе "ПОЛНОЛУНИЕ"
   * ":этим и угощался". По преданию, яичница - излюбленное лакомство сказочного крылатого Золотого Змея, утешителя молоденьких вдовушек и богача. С кем подружится Золотой Змей, тот непременно разбогатеет.
   * Витовт - князь литовский. Годы жизни: 1350-1430. Один из наиболее известных правителей Великого княжества Литовского, ещё при жизни названный Великим.
   * Дикое поле - территория, за которую спорили Москва и Литва и почти неконтролируемая властями; зона татарских кочевий. Дикое Поле находилось к югу от дремучего, в древности обширнейшего леса, в дебрях которого отвоевали себе место людские селища Брянск, Любеч, Чернигов.
   * Коваль Вернидуб - герой белорусских сказок, кузнец, добрый богатырь.
   * Явь и Навь. Явь - белый свет, явленный людям и предназначенный для их жизни. Навь - место, отведённое для низших сущностей.
   * Невры - литвины считали, что их предками были легендарные люди-оборотни невры, умевшие превращаться в волков.
  
   К главе "РАСПЛАТА"
   *Болт - арбалетная стрела с более толстым и коротким древком.
  
   К главе "КИНЖАЛ"
   Сносок нет.
  
   К главе "ПОСЛЕСЛОВИЕ"
   * ":но вы, наверное, уже слышали эту историю?" - автор отсылает читателя к роману "Бод", второму роману трилогии.
   * Иван Михайлович Вишневецкий с 1533 г. был старостой речицким, ейским, воронянским, пропойским и чичерским в Полесье. (Елена Глинская, мать Ивана Грозного - племянница И. М. Вишневецкого).
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Содержание
  
   Князь::::::::::::::::::::::::::::::::.3
   Торг:.:::::::::::::::::::::::::::::::15
   Слепой:::::::::::::::::::::::::::::::.25
   Дитя ::::::::::::::::::::::::::::::::33
   Кафтан :::::::::::::::::::::::::::::::39
   Семья.:::::::::::::::::::::::::::::::..45
   Сестра :::::::::::::::::::::::::::::::.53
   Девушки::::::::::::::::::::::::::::::. 59
   Забава :::::::::::::::::::::::::::::::.65
   Двое::::::::::::::::::::::::::::::::.71
   Хорунжий:::::::::::::::::::::::::::::...79
   Зима::::::::::::::::::::::::::::::::.83
   Признание:::::::::::::::::::::::::::::...97
   Бамбиза::::::::::::::::::::::::::::::.107
   Андрей::::::::::::::::::::::::::::::..115
   Клад:::::::::::::::::::::::::::::::..121
   Месть:::::::::::::::::::::::::::::::.125
   Чернолесье:::::::::::::::::::::::::::::133
   Игра::::::::::::::::::::::::...............................141
   Верёвка::::::::::::::::::::::::::::::.147
   Московиты::::::::::::::::::::::::...................157
   Полозовна:::::::::::::::::::::::::::::.165
   Мужчины:::::::::::::::::::::::::::::..179
   Софья:::::::::::::::::::::::::........................183
   Полнолуние::::::::::::::::::::::::::::..197
   Расплата:::::::::::::::::::::::::....................213
   Кинжал:::::::::::::::::::::::::: ::::.219
   Послесловие::::::::::::::::::::::::::::.223
   Приложение::::::::::::::::::::::::::::..227
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"