Аннотация: По мотивам белорусских народных сказок. Есть у нас историческая легенда: в 1410 году один воин из места Речица участвовал в Грюнвальдской битве. РАССКАЗ ЗАНЯЛ ВТОРОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ "ПЛАНЕТА-ЭТНО 2021"
ПОКАТИГОРОШЕК
Олуша подумала, как просто: захватить зубами кожу найденыша, прокусить... Не удержаться ей от страшного искушения. Она склонила худую шею, - так, что по всему хребту обозначились позвонки, верхние остро выпирали над замусоленной горловиной сорочки, сделавшейся непомерно просторной для исхудавших Олушиных плеч. Иссохшими пальцами принялась суетливо раздёргивать завязку рубашонки на младенце. Завязка закорела*, не поддавалась. От ребёнка пахло молоком, младенческим нежным тельцем. Олуша сглотнула слюну: мальчик полнокровный, его, должно быть, недавно кормили, в этой самой рубашонке. Не зря незнакомая старуха ругалась и проклинала, когда у неё отбирали дитя - небось, умыкнула его у богатой молодки, сама съесть хотела; торопилась, тащила младенца, да только, бессильная, недалеко утащила. Крепыш, литой, как боб, перетянул старуху к земле, карга упала, и подняться на ноги не смогла. Тут-то и увидели старуху Якуб и Ясечка, вдвоём вырвали младенца из трясущихся, костлявых, как птичьи лапки, рук. Сами хилые, бледные, с трудом уволокли дитя за село, в ракитник - к матушке. К Олуше.
"Ах, чтоб вас, растакие ж вы детки! А чем же станем кормить младенца?!"
А детки опустились перед ней на колени, - ещё бы, держать такую ношу у них не было сил: малютка пудовый. Плачут: "Мамочка, родненькая, спасём мальчика! Бабушка хотела его съесть, за ножку хватала, а он ножкой дёргает, не даётся, а злая баба шипит и толстенькую его ножку в беззубый рот тянет! Такой страх, мамочка!"
У Олуши накрепко засели в голове слова про толстенькую ножку. Во рту набежала слюна.
Кем была та, которая недоглядела эдакое ладное дитя? Не иначе, попадья? Нет, что попадья... А если найденыш - сам-княжий сын? Мало ли что могло произойти в незнакомой заречной стороне?
Олуша хитра: детей вела не по дорогам, а обочь, лесами, лугами, густыми кустами. В селения заходили осторожно, каждый раз подолгу выжидали-выглядывали: что здесь за люди, чего от них ждать?
Олуша велела детям устраиваться спать под сосновым выворотнем, а она, мол, расставит силки: вдруг в петлю попадется заяц.
Но не для охоты отошла подальше.
- Да что ж это такое? Будь она неладна... - в сердцах буркнула Олуша, не сумев сладить с завязкой под горлышком младенца. "Не иначе, заговорённая!"
Далась ей эта завязка.
Голова кружилась, мысли скакали, сердце слабо колотилось о ребра, живот уже не болел, только мутно требовал: еды, еды, еды.
- Погоди, ковляшка, доберусь до тебя с другой стороны!
Она стала подёргивать рукавчик детского мятлика, чтобы впиться зубами в руку, повыше круглого, с ямочкой, локотка, где под нежной кожей проходит кровяная жила.
- Не. - пролепетал младенец и укоризненно качнул круглой головёнкой.
- Не.
Ручонку из её пальцев не тянул, только глядел на Олушу, серьёзно сложил алые губки в свисток и обиженно дрогнул подбородком.
- Что - не?! Что - не?! - Ковлях человечий! - разразилась ругательствами Олуша, пытаясь встряхнуть младенца, как когда-то случалось встряхивать в досаде своих родных детей, но ничего у неё не вышло - лишь слегка качнула тяжелого.
Она бранилась так долго, что, в конце концов, смертельно устала. Привалилась в изнеможении к мшистому стволу, дышала тяжко, сухо, злобно. Сил не было даже расплакаться, хоть на глазах кипели слёзы бессилия и обиды на злую судьбу. Мальчик прикорнул у неё на плече, он был теплый и мягкий. Тихо сопел носиком, расплющив пухлую щеку на Олушиной иссохшей груди.
В другой бы час радоваться дитяте, - но она не могла радоваться. Материнское в ней затянулось тиной, похоронено глубоко на дне исстрадавшегося, измученного сердца. Тяготы и лишения изнурили вдову, сделали вялой и равнодушной. Последнее, что ещё жило в этом теле, было тупое упрямство и звериная страсть самки, вынуждающая заботиться о своём выводке до последнего вздоха.
Целых полгода Олуша вела детей на полдень, спасаясь от голода и чёрной хвори, разгулявшейся на землях Литвы. В пути похоронила младшего сыночка Улеечку. Старший, выросток Якуб, и доченька - Ясечка-восьмилетка, сейчас едва переставляли ноги. И ведь близко была уже земля, куда наказал вести детей муж, близко, да не дойти им...
Нет, не дойти.
Хлебушка бы кусочек.
Рыбоньку бы словить...
Если загрызет младенца - будет еда, вернутся силы. Да не можется. И дети не простят. Чего доброго, еще и есть не станут. А она что, для себя такое задумала? Всё чтобы их спасти, чтобы жили они.
Олуша завыла.
Давилась слезами, сжимала губы, чтобы не прорвался плач, но рот разъехался, и рыдания выплеснулись наружу. Найдёныш проснулся. Растревоженный, заплакал. Олуша в изнеможении опустила младенца с коленей на землю. Ребёнок смотрел на женку мокрыми глазами, горько вопил и тряс ручками. Она заставила себя успокоиться - ради этого несмышлёныша. Снова прижала к себе мальчика, и тот, возвращенный к теплу человеческого тела, вцепился в её рубаху, всхлипнул пару раз и быстро затих. А над головой вдовы едва слышный шорох листьев выдал мягкий скок лесной кошки, лазавшей в ночи по корявым ветвям липы.
В стороне дважды ухнул филин: это знак. Сынок Якуб волнуется. Якуб рванулся бы к матушке, да не может: голод сделал детей слепыми. Только на рассвете вернётся к Якубу и Ясе способность видеть, а в сумерках опять начнут натыкаться друг на друга, спотыкаться, осторожно вытягивать перед собой тонкие прозрачные руки.
Жевали молодую крапиву и заячью траву, да заварить их не в чем, а сырыми много не съешь. И чрево не принимает зелье - на губах детей выступала зеленая пена, нутро выворачивало, и Олуша перестала заставлять их заталкивать в себя зелья.
Сама она зрит в ночи.
Пока зрит.
Раньше вообще была востроглазой, могла обходиться светом звезд, и темнота не пугала её.
Олуша заставила себя встать.
Поудобнее перехватила младенца, про себя удивляясь, что дитя ведет себя тихо и не требует еды; словно понимает, что нельзя вводить Олушу в досаду. Потащилась в сторону выворотня, под которым на сухой хвое коротали ночь сынок и дочка.
Нога Олуши зацепилась.
Она попыталась выдернуть ногу, но не удержала равновесие и повалилась набок, стараясь не ушибить младенца. Услышав тихое шарканье шагов, поняла, что это осторожной ощупью к ней подходит Якуб. Сынок поможет подняться. Самой ей не встать. А пока Олуша полежит немного, соберётся с силами.
"Реки в Понизовье рыбные, - говорил ей муж, - по весне рыбу черпают кошами* и корзинами. В лесах ходят табунами злые дикие кони; собираются во время гона могучие лоси и олени; сытые кабаны роют землю под дубами, и радостно верещат их резвые поросята. Зайцев в половодье снимают с ветвей руками. В воздухе густо от жирных гусей да уток, в полях ходит ходуном трава - столько там перепелов. Если дойдете до моих родных краёв - не пропадёте!" - так говорил муж.
Ему просто: пожил и умер. Неурожай да голод уже после его смерти случились.
С немецкой стороны снова шли с огнём и мечом железные лыцари креста, разорили хозяйские тайники, угнали скот и людей. И Олушу увели бы, и детей - ладные у неё были дети. Но она скрывалась умело. Якуба, и Ясечку, и младшенького мальчика приучила пластаться по земле и затаиваться, сидеть в воде, кутаться в жесткий крапивный плащ, под которым не могли их вынюхать собаки крестоносцев. Но от долгих лишений дети стали слабые, кровь у них как водица, на лице одни глаза блестят, скулы обтянуты кожей, а у Ясечки на висках бьются синие жилки.
Что ж, видно, суждено им погибнуть от голода. И этот глупый младенец...
- Придёт волк, оторвёт бок! - процедила Олуша, дыша в темечко спящего мальчика, - я тебя не съела, звери съедят. С ними разговор короткий, да!
Подошёл Якуб, вслепую стал помогать матери выпутаться из лямки, за которую, оказывается, зацепилась нога Олуши. Якуб потянул за лямку и нащупал просторную суму, а в ней!..
- Мама, да тут хлеб?! Мама, поглядите, что ещё в торбе? Никак, сыр?! И горшочек большой, тестом запечатанный, и горшочек малый - в таких масло хранят и тёртый мак... неужели с маслицем?
Олуша снова расплакалась, от радости.
И обшарила всё в торбе, и запустила в хлебный мякиш пальцы с обломанными ногтями, положила кус в рот Якубу, затем кус - себе, оторвала ещё кусок, сжала его в кулаке - для дочки Ясечки. Захлопнула торбу, обмотала завязку вокруг деревянного колышка и пригрозила сыну, что не даст больше ни крошки, пока семь звёзд Волосыни не укажут на полночную сторону. Иначе скрутит живот, так и помереть недолго.
А потом расцеловала спящего найдёныша в толстые щёчки.
На дереве, под которым сидела вдова, мелькнули два круглых зелёных огня: мягколапая лесная кошка бесшумно обходила свои владения.
Солнце было уже высоко, когда проснулись дети Олуши. Открыли глаза, посмотрели на мать. Та принялась доставать припрятанную в старой иглице торбу, на которой лежала всю ночь, и счастливо заворчала:
- Небось, есть хотите? Сейчас-сейчас, угостимся, спасибо чурам лесным! Вот диво: и для тебя, найдён, наготовлено! В горшке-то молочная каша! Ну, что носами ветрите*? Не тяните зря в себя ветер: всем достанется каши. Найдён наш толст, но весь горшок ему не съесть. А каша долго ждать не будет.
Когда поели, сытый младенец звучно кряхтел и облегчённо агукнул. Все засмеялись. Ясечка сказала:
- Матушка, мальчик как будто подрос за ночь: вон какой большой!
- Тебе сейчас комар на плечо сядет и ты повалишься, - отговорилась Олуша. - Как же он мог за ночь подрасти?
Потом Олуша сказала:
- Никуда не пойдём, надо в чаще отсидеться, пока запасы не прикончим. Как бы хозяин торбы не стал искать свою пропажу.
К концу третьего дня у Олуши и её детей стала проходить болезненная слабость, а в суме к тому времени не осталось почти ничего. Почти, потому что вдруг Олуша нашарила бурдючок, а в нём густое красное вино. И всем досталось по несколько глотков, после которых они почувствовали себя совсем хорошо, а найдён крепко уснул после малой капли. На следующий день Олуша снова запустила руку в торбу, намереваясь выудить горшок, на дне которого оставалось чуть-чуть толчёного мака в меду - только пальцы облизать, - и последний ломоть хлеба. А нашла между двумя слоями плотно тканой дерюжки кольца сухой и тонкой, словно древесный корень, колбасы.
И все положили под язык колбасу, и долго перекатывали её во рту, пока не истаяла.
Напоследок Олуша вытрясла торбу, и оттуда, "шарх-шарх", просыпалась сухая черника, горстей шесть. Пришлось им выковыривать каждую ягоду из травы, но они собрали всю чернику, до последней сухой дробины, и тоже положили под язык.
Олуша повела детей дальше.
Найдёна несли в опустевшей котомке. Олуша держала торбу одной рукой, а Якуб - другой, и часто им приходилось менять руки. С утра, пока у Ясечки были силы, она обгоняла мать и брата, заглядывала в лицо найдёну, заигрывала с ним. Найдён от радости начинал скакать в суме, и Олуша ругалась, недовольная такой забавой. Но к полудню все очень устали, в глазах потемнело, в животе снова начались голодные боли, как будто и не было ни торбы с харчами, ни длинного отдыха. Они шли с остановками до самого вечера, и уже солнце спряталось за лес, надо было уходить с дороги, искать место для ночлега, но впереди на пологом бугре разглядели одинокий дом. Лёгкий дым шёл от очага во дворе. Небось, хозяйка готовит сейчас похлёбку к ужину.
Олуша решила попроситься на ночлег. Может, хозяйка сжалится над её детьми и разрешит присесть к котелку с горячим варевом?
Им навстречу выходил бородач кузнец.
Увидал найдёна, ополоумел от радости, протянул к нему огромные ручищи:
-Ох-хо! Какой красивый у тебя сынок, женщина! - говорил Олуше, а сам глаз не мог оторвать от младенца.
А найдён хитёр, сразу понял, что у кузнеца ему будет сытнее, чем у полуживой вдовицы. Засмеялся, прыгнул на руки к кузнецу и намертво вцепился тому в подпаленную бороду.
Кузнецу хоть бы что - рад человек! Зазвал всех во двор, носился с найдёном, стал поторапливать старую мамашу, ходившую вокруг котелка, подвешенного над огнём.
Старуха гостям не обрадовалась. Хмуро зыркнула из-под насупленых бровей:
- Пришла вша-короста на грязных пятах, в дырах да заплатах! - клюкою ловко вздёрнула запыленный, рваный подол на Олуше, оголив её исцарапанные ноги высоко, по самый пах.
Олуша задохнулась от обиды и унижения.
Хозяйка кивнула на Олушу:
- Она сбежит сегодня же ночью! А тебе ораву эту кормить! - прошипела сыну.
Но кузнец не слышал мамашу, он шумно забавлялся с младенцем, дитя хохотало, качаясь на руках бородача. Ясечка счастливо улыбалась, глядя на них. Якуб присел ближе к огню, делал вид, что греет руки, а у самого ноздри ходили ходуном от запаха горячего варева.
Олуша подумала с горечью: "Матка велела мне уходить. Что ж, может, так будет лучше. Нас не звали, не ждали, но человек этот по деткам стосковался, за порогом не оставит, позаботится. А я найду себе место, и потом за сыночком да доченькой вернусь. А мальчонку кузнецу оставлю - вон как они друг другу радуются. И похожи: в шеях крепки, в хребтах тяжелы".
***
Не сбежала моя мать в ту ночь. Приходил к ней на сеновал мой отец, сильно плакал, просил, чтобы не оставляла его, горемыку. Прежняя жена да детки померли от болезни, остался на всём белом свете только он, да дряхлая мамаша. А бабы по окрестным хуторам все, как одна, старую хозяйку боятся, а дети кричат вслед: "По котам ходила! По котам ходила!" - за то, что старуха сослепу ужо на третью кошку наступила, и сдохли все три. И потому, мол, не сыскать ему в здешних краях невесты.
Пожалела его моя мать, и осталась.
Растили они меня, сестру Ясечку и старшего брата Якуба.
Всем сказали, что имя моё - Хома, но бабка зовёт Покатигорошек, и батюшка кличет так же. Был ему сон: рассыпался у него горох, и батюшка горевал о потере, а потом стал горох собирать. Поднял две обычные горошины, а третья, здоровенная, куда как крупнее бобового зерна, упала сверху и прикатилась к нему. Это и был я.
Когда моей сестрице Ясечке исполнилось шестнадцать, меня ужо называли выростком, вот какой я был большой! Пан войт пришёл за моим братом, увидал меня и хотел забрать в городской караул, думал, я взрослый детина. Но соседки подтвердили, что восемь лет назад я учился ходить, и рано ещё мне в караулы. Они завидовали моей матери, а бабка сказала: "Сами впотайку с кулака жрёте! Детям харчей не жалейте, и ваши такие будут!"
Соседки плакали, визгливо ругались; обидели их бабкины слова. Бабку они считали ведьмой, и уже забыли, какое у неё имя. Всё Покотамходила, да Покотамходила, и никак иначе.
И была свадьба моей сестры с хорошим женихом. Только нашла меня сестрица ночью, стала ластиться, щекотала, шептала: "Хочу сыночка такого крепкого, как ты!"
Поздно понял я, что сделал то, чему нет прощения, и надо бежать из родного дома подальше.
Бежал я всю ночь, а под утро утомился, присел под явором и заплакал. Куда податься? Нет мне обратной дороги... Тут спрыгнула с дерева лесная кошка и заговорила со мной. Расспросила про моё злосчастье, а потом сказала, что сестрица мне не родная, и матушка, и отец, и брат - чужие, и прикатился я этим людям под ноги, как Покатигорошек.
"А ведь меня кличут Покатигорошек!" - удивился я.
"Вот видишь, - отвечала кошка, - я тебе правду сказала, ты приёмный сын. Возвращайся домой, ничего не опасайся, тем более, лукавую твою сестрицу жених увёз в дальние края".
Вернулся я к родителям; пусть не родным, но других-то у меня не было, и любил я их всем сердцем.
А в селе снова мою бабку вспоминают: падала она с лавки, упала на кошку, задавила бедную животинку. Видели соседки, как бабка несла кошку за хвост в лес. Куда же ещё? Не хоронить же её?
Кланялся я бабушке и был приветлив.
Покотамходила обругала меня, как всегда; мать мою назвала проходимкой, а батюшку - дурнем. Теперь-то я знал, за что она их так, но виду не подал. Спросил только, сильно ли она горюет по кошке?
- Ишь, лоботряс, усы ужо растут, а он о кошке печётся, бездельник! Как будто другой заботы нет?!
Тогда я не удержался и спросил:
- Встретил я, бабушка, в лесу пёструю кошку - на твою похожа. Может, приманю её и принесу в дом?
- Как же! Хорошо, что не ведьмедь с Лешим вышли к тебе. Ишь, остолоп, свитку навыворот напялил, шастает по лесу, лиха не боится!
Устыдился я. И правда, ночью второпях нашарил свитку, на ходу надевал. И правда, смешу людей.
Подставил я спину, бабка всласть поколотила меня тяжёлой клюкой, утомилась и подобрела:
- Ладно ужо. Помоги мне перебрать горох, а там ещё одно дельце справишь, вот и помиримся.
Перебирали мы с ней горох до вечера, а когда ссыпали весь по туескам, оказалось, одна горошина откатилась на середину хаты и проросла. Развернула листочки - радостные, круглые, светлые, как зелёные зеленя ранней весны; потянулась стебельком вверх, да так быстро, что я глазом моргнуть не успел, а гороховый росток уж выше стола!
Приказала мне бабка:
- Ты - Покатигорошек, тебе, значит, лезть.
- Куда лезть?
- На другую сторону.
- Это как?
- По стеблю гороховому. Он сейчас вырастет до самого неба, а небо - это та же земля, только с другой стороны.
- Да ну?! - не поверил я.
- У всего есть другая сторона, - важно отвечала Покотамходила. - Гороховое семя может само расти, а может тебя кормить-растить. Наша земля злым навьям - небо. Человек с одной стороны добрый, а с другой - обязательно злой.
- Даже матушка? - несказанно удивился я. - Моя матушка, как ни посмотри, со всех сторон добрая!
- Эххе! - закашлялась смехом старуха. - Добрая, да только она тебя на дороге подобрала и съесть хотела, твоим мясцом старших детей накормить.
- Откуда тебе ведомо?!
- Своими глазами видела! - отвечала старуха и стукнула клюкой о порог.
(Если бы врала, чуров тревожить бы не стала. Значит, правду говорит бабушка).
- А сестрица Ясечка, она - какая? - сказал я и заалелся от стыда.
- То-то! - снова смеялась Покотамходила. - Теперь знаешь, что и Яся разная, хоть молода она ещё. То ли дальше будет!
Стало мыслям в моей голове тесно.
Посмотрел я на гороховый стебель, пробивший крышу и уже цеплявшийся за тучки, подумал, что меня по этому стеблю заставляют лезть неведомо куда, неведомо зачем. Раз уж так, решился я узнать всё до конца.
- Бабушка, о тебе ведь говорят, что ты злющая ведьма. Как бы мне хотелось поглядеть на тебя добрую!
- Видел ужо. В лесу, под явором.
Старуха вдруг сделалась усталой, сгорбилась ещё больше: совсем маленькая, сухонькая, скрюченная, ненамного больше кошки.
- Злая я, верно говорят. Всегда такой была, сколько себя помню. Бабы со мною лаялись, муж называл лютой комарихою, а я не знала: как жить иначе? Видно, не было у меня в то время другого бока, не развернулся ещё прутик-стебель в лист. Какой у тонкого прута может быть бок? А у зелёного листа их уже два. Два бока. Верно, хлопец? Хоть ты и дубина-дубиной, но всё понимаешь. Слушай же дальше. Жилось мне хуже некуда, и не пойму: из-за горя и тягот была я злая, или наоборот? Однажды разозлилась я на точно такой гороховый росток: за то, что вытянулся неимоверно, разворотил всю крышу. И полезла я ругаться с тем, кто с этого гороха будет собирать стручки - ведь для кого-то он такой здоровенный вымахал? Лезла, а сама кипела от ярости: столько во мне было чёрной крови. И когда взобралась, наконец, на небо, и маленько отдохнула, подошёл ко мне человек, яркий, как солнце. Спросил: "Чего надобно?" От страха трепетала во мне каждая жилка, но я собралась с духом и сказала: "Хочу другое сердце, отзывчивое и милосердное. Может, мои детки тогда перестанут мёртвыми рождаться?"
А солнечный человек отвечал:
"Что ж, сделаю, как хочешь. Но, запоминай, женщина: не могу я перемешать в тебе добро и зло, как в других людях. Они круглы, они полны до краёв разным. А ты - особенная, другая. Не сосуд, а всего-то лист. Жить бы тебе, повернувшись к людям одной стороной, но ты пришла сюда, а здесь человек получает то, чего ему недоставало. Значит, так. Добро и зло будешь носить по очереди, надевать, как надевают одежду".
И стала я мягколапой кошкой. И спустилась до исхода ночи по гороховому стеблю на землю, и сделала первое доброе дело: выслушала отчаявшегося бедняка, человека незнакомого. Пожалела, подарила ему рожок - одну из чудесных вещей, которые скинула с неба. И было из рога всего много у этого человека, пока не сделался он спесивым. Тогда треснул рог и выкинули его за ненадобностью. А у меня к тому времени мальчик родился: крепкий, здоровый.
Твоей мамаше принесла я торбу, полную еды. Торба тем полнее, чем человек голоднее. Она до сих пор с этой сумой не может расстаться, глупая баба. Не может забыть, как торба спасла её выводок от голодной смерти. Да только в торбе ничего не появляется, ведь все в доме сыты.
Сидел я, и слушал, и слушал - занятная быличка!
И вдруг бабушка рявкнула:
- Рот закрой!
Снова обозилилась Покотамходила, распрямила спину, принялась гонять меня по хате, приговаривая:
- С дураком говорить - словно грязь месить, киселя много, а на стол подать нечего! Полезай, однобокий! Ишь, хороший-пригожий, старательный да услужливый - придраться не к чему! Лезь, кому говорю! На небе тебе добавят, чего не достало, да у себя пусть и оставят, а не то ка-ак повернёшься другой стороной - проклянут люди тот день, когда ты родился! Полезай!!!
И я полез по гороховому стеблю.
Было о чём мне подумать, и не заметил, как взобрался на самое небо.
Мог набрать я на небе злата-серебра, жемчугов и лалов - ковшами. Видел там разные диковинные штуки, но ничего мне не хотелось. К тому же, затрещал стебель гороховый, зашатался и рухнул на землю. Птицы небесные и разные тамошние звери проводили глазами гороховый стебель и говорили между собой, что одна злая баба велела своему сыну рубить ствол и справиться до полуночи: чтобы люди ничего не заметили, не обвинили её в чародействе. Но не было во мне гнева, только одиночество сжимало бедное сердце.
А потом рассвело.
Земля далеко внизу расстилалась и показывала себя всю - от восхода и до заката.
И увидел я то, отчего кровь застыла в жилах. Ходят там железные лыцари, жгут людей, рвут их собаками. Ясечку мою - в полевой стан, да под возы; супруга её убили - был тот парень не воин, торговец. Был... Был у меня старший брат, и тоже полёг на кровавом поле. Родная земля моей матушки заходится стоном, обезлюдели селища, в капищах под вековечными дубами потух огонь.
Вскипела во мне ярость.
Понял я, что человек однобокий - и не человек вовсе. И нечего человеку делать на небе, как навьям нечего делать в нашем мире, бо* мы для них - небо.
Я спешил.
Торопился на родную сторону.
Разглядел среди всякого добра звонкий меч, секиру, клевец. Угорские ножи вложил по штуке за каждое голенище. Прихватил кистень. Выбрал кой-чего из доспехов, что подошло: плечи больно широки. На руках моих волосы стояли дыбом, русая борода на скулах уже завивалась кольцами.
Хороший плащ с синим подбоем хлопал над головой, когда прыгнул я вниз, на землю.
Знал, что прозвище моё отныне будет Лютый. Лютый Хома с Понизовья - об этом сказал моей ладони меч-кладенец.
А что Покатигорошек?
Покатигорошек на той стороне остался.
И не обойти меня теперь никому, не объехать, чтобы заглянуть на другую сторону, сравнить и удивиться.
Сколько дней шёл лесами и полями - не скажу, но вышел всё-таки к великокняжеской хоругви.
Отыскал знакомого войта, что приходил за моим братом.
- Откуда, ты, детина? - спросил тот. Он меня не узнал.
Я молча бросил к его ногам штандарт лыцарей креста: было жаркое дельце в пути, я ж, пока добрался до войска князя нашего Витовта, отшагал много вёрст...
- Готов с нами завтра выступить на Грунвальд*? - спросил старый войт, по-отечески положив руку на моё плечо.
"Грунвальддд!" - загремел меч в ножнах.
"Грунннвальд!" - звякнули ножи.
"Грррунвальд!" - пробасил кистень.
- Так!* - ответил я.
Кош*(арх.) - специальная плетёнка для черпания рыбы.
Ветрить* (бел.) - нюхать, разнюхивать.
Бо*(бел.) - "Потому что"
Так!*(бел.) - Да!
Грунвальд*(бел.) - Грюнва́льдская битва - решающее сражение, произошедшее 15 июля 1410 года. Союз Королевства Польского и Великого княжества Литовского под предводительством короля Владислава II Ягайло и великого князя литовского Витовта одержал решающую победу над войском Тевтонского ордена.