В начале сентября в кабинет начальника отдела по науке и технике ЦРУ был вызван агент, который неплохо говорил по-русски.
Шеф находился в кабинете и перебирал фотоснимки, сделанные из космоса. На его столе неизменно находились модели "Шаттла" и лунохода. А в углу кабинета, как всегда, стоял свернутый американский флаг. Начальник отдела молча указал сотруднику на стул, но не рядом с собой, а чуть дальше, за компьютерным столиком.
Заходящее солнце проникало сквозь тонированные стекла кабинета и окрашивало в малиновый цвет золотистые корешки книг, аккуратно выставленные на двух длинных полках из белого пластика.
Шеф бросил взгляд из-под очков и спросил:
- Вы, кажется, занимаетесь у нас теперь экспертизой и анализом?
- Да, сэр, - с некоторым раздражением ответил немолодой агент, он-то полагал, что начальник обязательно должен знать, кто и чем занят в отделе.
- А не наскучило? - спросил шеф и, не дожидаясь ответа, тут же предложил: не хочет ли агент проветриться от надоевших лабораторий, ну, например, в Россию. - Вы ведь там бывали года три назад?
- А я кроме России, почти нигде и не был, и, как я пони маю, эта командировка касается спутниковых видеоматериалов в квадрате семьдесят семь?
- Верно поняли, именно их...
Тут шеф заговорил мягко, по-дружески:
- А как ты думаешь, Виктор, откуда появляются и куда пропадают волки в этом аномальном грозовом квадрате за номером 77? И для чего там эти люди с ружьями, и человек, рисовавший этот грозовой феномен. Да и вообще, мне даже интересно, знает ли об этом хоть кто-нибудь у русских?
Файерман немного подумал, ответил не сразу:
- Русские, если и знают, то ведут себя, как им и присуще: слишком пассивно. Или делают вид, будто ничего не происходит. Что касается людей с ружьями, то они вполне могут быть охотниками, а вот насчет этого чудака художника ничего не могу предположить, но думаю, он погиб. Утром произошел злополучный взрыв, и больше художника мы не видели.
- А картина художника где? Почему вы остальное не засняли на видеопленку?
Агент искренне удивился:
- Вы же сами отдали нам приказ переключить спутниковую камеру на другие объекты!
Шеф несколько замялся:
- Но ведь я думал, что вы засняли все до конца, а впрочем, это не мы, а совет ученых заинтересовался тем, что нарисовал этот человек. Ученые накидали помощнику президента дурацких идей, а мы за это отдуваемся! Так что готовьтесь к поездке, тем более вы там бывали. Не найдется картина и не надо. Главное - отчет! Это ведь не ядерная подводная лодка, за которую наш отдел могут взгреть по шее...
Глава первая
Блестящие черные туфли агента Файермана мягко ступали по красному плотному ворсу ковровой дорожки, разостланной по одному из коридоров ЦРУ. Шагов не было слышно. В молодости он ходил вообще бесшумно, по-кошачьи, настоящей шпионской походкой. Мог ходить так по паркету, деревянному полу или даже по керамической плитке, а вот теперь, мешал возраст и грузноватое тело.
"Неужели он годен теперь только, чтобы ходить по ковровым покрытиям?" - мелькнула мысль и рассмешила его. Он вспомнил слова шефа:
"Не найдется картина - не надо, главное отчет", - они окончательно успокоили агента.
Виктор Файерман был по материнской линии потомком российских эмигрантов, приехавших перед Октябрьской революцией 1917 года в США. Год его рождения - 1943. Окончил Техасский университет, получив степень бакалавра искусств, поступил на службу в ЦРУ.
Не будем подробно описывать его биографию, лучше перенесемся в теплый сентябрьский день в аэропорт Шереметьево. Несмотря на погожий денек, настроение после прилета в Москву у него сделалось скверным: от посольства США его никто не встречал, хотя это было оговорено в разведывательном управлении. К тому же в салоне самолета он забыл свой сотовый телефон...
Агент топтался в здании аэропорта около двух часов и, никого не дождавшись, махнул в первую попавшуюся гостиницу. Глотая там горячий кофе и заедая его яблоком, он старательно расчерчивал карту Российской Федерации на квадратики. Один из них он обвел несколько раз синими чернилами шариковой ручки и в середине поставил номер 77. Закончив разметку, агент дорвался до телефона и стал названивать в посольство США, требуя для себя автомобиль с водителем, чтобы добраться до намеченного пункта в квадрат N 77 к поселку Ильино. Но вот беда, в посольстве и знать не знали о таком "научном работнике" Файермане, а дежурный офицер, кстати, тоже американец, обругал агента отборным русским матом, когда тот звонил в посольство четвертый раз. Впрочем, чего обижаться: офицер ведь невиновен, он всего лишь дежурный... Виновато тупоголовое начальство ЦРУ, это оно не сообщило о научном работнике.
Отдохнув в номере, агент не захотел больше беспокоить нервного офицера и решил сделать все сам. Сначала он достал электронную записную книжку и стал просматривать на табло телефоны и адреса знакомых русских, коих в книжечке было немало.
И вот подсознательно остановился на одной фамилии, правда, немного странной даже для агента. Да, да это он, предприниматель Глеб Бесчастных. Знакомство с ним состоялось года три назад, зимой, на выставке русских икон в красивом приволжском городе.
Тогда этот Глеб ему, иностранцу, продал редкую иконку всего за двести долларов. Почему так дешево продал? Это было ясно и ребенку, русский намеревался завести дружбу с иностранцем. Файерман нюхом чувствовал, что человек этот с криминальным душком, аферист, но в России, к сожалению, такие и делают погоду. С них начиналась когда-то и Америка.
После выставки русский пригласил иностранца в гости. Файерман согласился, особенно его привлекала подруга пригласившего, Лена, миловидная и молодая женщина с красиво очерченными бедрами.
В просторной квартире в доме на берегу Волги, они пили чай, ели блины с вареньем, а Леночка долго объясняла обратную перспективу икон ХV и XVI веков, выдавая философскую статью Павла Флоренского "Обратная перспектива" за свою. Заметив скуку иностранца, она встала с кресла и включила музыку, а по знаку Глеба налила всем водки. Ну, а дальше отрывались на полную катушку, гуляли ночью по набережной и орали песню: "Выходила на берег Катюша, на высокий берег на крутой..."
Отдохнул. Ничего не скажешь, хорошее помнится долго, плохое тоже, ну а в остальном жизнь пролетает...
После встречи с Файерманом Глебу довольно быстро удалось организовать собственный антикварный магазинчик на окраине Нью-Йорка, но позже их связь ослабла, причем по инициативе агента. Но номер телефона Бесчастного все же в записной книжке он сохранил.
Агент Файерман спустился в холл гостиницы и попробовал связаться по телефону с Бесчастных. На другом конце провода послышался мужской неприятный голос, но когда иностранец представился, голос оживился. Глеб узнал Файермана. Через четыре часа агент сошел с поезда, уходящего на север и без труда отыскал набережную. Потом и тот дом.
- Хелло! - послышался рядом приятный женский голос на ломаном английском. Она... Та же точеная фигурка и родинка на шее. Если ему не изменяет память, он эту родинку, кажется, целовал, когда русский валялся пьяный на тахте.
Странная штука жизнь, не всегда она подвластна человеческому разуму, наверное, поэтому русские часто полагаются на авось, когда не знают, как выйти из положения. На "авось" положился и Файерман.
...Изменилось ли что-нибудь здесь, да разве упомнишь, спустя три года. Глеб выглядел беспокойным. А может здесь что-то стряслось?..
Чаю с блинами и вареньем, как в тот, первый раз, - не предложили. А налили сразу водки да принесли жареной картошки с селедкой и репчатым луком.
- Дернуло меня этому обормоту ключи от машины отдать! - ругался Глеб.
- Это ты про Ростовцева? - спросила Лена.
- А про кого же! - негодовал он. - Угнал мой БМВ к черту на кулички и бросил на каком-то шоссе. Спасибо тамошним ментам, без единой царапины доставили!
Глеб почти вплотную приблизился к иностранцу и, округлив с красноватыми прожилками глаза, продолжал:
- А через денек труп этого малого нашли у болот охотники и как оказалось,.. малый грозу рисовал, ну и двинул кони от разрыва сердца...
Теперь волноваться пришла пора иностранцу, но Глеб ничего не заметил, потому что Файерман профессионально умел себя сдерживать.
Вмешалась Лена:
- Надо бы узнать, похоронили его или нет.
Глеб на ее слова разозлился:
- Никуда пока не ходи, если хочешь видеть меня рядом!
- Как так можно! - возмущалась молодая женщина. - Ведь он уже месяц в морге лежит!
Но Глеб уже с ней не разговаривал, а, повернувшись к Файерману, быстро подвел его к картинам, стоявшим на полу у стены. На одной из них Файерман увидел деревянную мельницу в лесу, возле которой на бревне отдыхал от тяжелой работы мельник в пробеленной от мучной пыли одежде. На другой картине была изображена грациозная всадница на гнедом коне перед старинным особняком в начале липовой аллеи. Файерману вдруг показалось, что эта всадница очень похожа на его бабушку, которую он не знал, но видел на семейных фотографиях. Старый Файерман часто напоминал:
- Виктор, ты должен гордиться своей бабушкой, она была талантливейшая русская балерина. Жаль, что ты ее никогда не видел. Файерман захотел расспросить у Глеба подробнее про всадницу, так похожую на его родную бабулю, но бросил взгляд на третью картину и от неожиданности застыл. Эта третья картина явно отражала последние видеокадры с космического спутника: деревья, грозовое небо, кусты и болотный камыш казались изогнутыми, даже скрученными. Будто художник запечатлел на полотне ужасный вихрь, хотя все было на месте и ни одного дерева не сломано - скорее, было скручено само пространство.
Файерман не верил - выходит, он нашел картину, эту иголку в стоге сена, и не в лесах да болотах, а здесь - в обычной городской квартире. Ему осталось только выпросить или купить картину у Глеба и - в Америку!... Агента даже взяли сомнения, а не подлил ли в водку русский какой-нибудь дури. Судите сами: на одной из картин вдруг появилась родная бабушка, на другой, грозовой феномен, из-за которого, собственно, Файермана и послали в Россию. На всякий случай агент зашел в туалет, сунул в рот два пальца и ... - вроде ни чего. Но подперло другое и ему пришлось сесть на унитаз. Из туалета он услышал несколько резких звонков в квартиру и топот молодых крепких ног в прихожей. Глянув в дверную щелку, он увидел вооруженных ОМОНовцев, уводивших с собой Глеба...
Иностранец снова брел по набережной, грустный и усталый. Он хотел только одного - домой, в теплую страну за океаном. Ему вдруг стало совсем безразлично забрали картину ОМОНовцы или она осталась у этой вертихвостки Лены. Он всегда все проваливал, он дрянной агент, его не любило начальство, считали за неудачника все сотрудники...
"Нет, братцы - кролики, я свое отслужил, пора на пенсию. Русским эта картина пригодится больше. Пусть даже они выбросят ее на помойку!"
И Файерман опять задумался: почему так была похожа всадница с картины на его бабушку. Да, что тут удивительного? Может быть, это и есть его бабушка. Ведь она жила, когда-то в России.
Агент позвонил в посольство и сослался на неважное здоровье. Ему теперь ответил совсем другой дежурный офицер, который тут же пообещал прислать автомобиль даже в приволжский город.
До московского аэропорта из приволжского города часа четыре езды, но серебристый мерседес домчал за три. Файерман, конечно, солгал на счет здоровья, он просто не хотел продолжать операцию. Можно сказать, он сам отдал картину русским. Он больше считал себя писателем, нежели агентом, хотя книги его лежали в магазинах и почти не раскупались. А теперь ему бы только прилететь домой, уйти на пенсию со службы и уж он напишет бестселлер, и о нем узнают и заговорят, и на один из своих банкетов когда-нибудь его пригласит сам президент.
Может быть, и так, уважаемый читатель. Но меня берет сомнение, что какой-то иностранец сможет хорошо написать про русских, его, безусловно, постигнет неудача. Лучше попробует за него это сделать ваш покорный слуга.
Глава вторая
Июльское утро 1913 года. Лучи солнца пробивали лесные чащи и пытались даже пробраться в глухую темь волчьего логова, но им навстречу вышли два маленьких волчонка, которые еще долго жмурились от пылающего яркого света. Но вот они пообвыклись и начали резвиться, толкая друг друга лапами. Было интересно наблюдать за ними со стороны: иссиня-черные шерстки малышей горели на солнце золотистыми искорками, как и роса вокруг. Один из волчат побеждает другого, валит на спину; последний, открыв свой безволосый живот, замирает, показывая тем самым, что сопротивления с его стороны не будет. Но победитель вдруг начинает кусать в этот самый живот. Визжа от боли и удивления, несчастный с растерянностью поглядывает на озорника, а глазенки его как бы умоляют: "Брат мой, мне больно! Ведь лежачих не бьют". Но озорнику видно было без разницы и он не перестает кусать брата, пока бедняга не собрал последние силенки и не сбросил с себя кусаку. Роли поменялись: проказник побежден и готов принять возмездие, правда, новый победитель не поступил как прежний, а дружелюбно лизнул злюку несколько раз в живот, а потом отошел мирно в сторону и завилял хвостом. В высокую траву прогудел жирный полосатый шмель, и оба волчонка бросились за ним, забыв недавнюю ссору.
С охоты к логову возвращалась волчица. Она давно приметила на лужайке своих резвящихся малышей, и, казалось, ничего не предвещало беды, но сердце матери охватывала непонятная тревога.
За волчьим логовом, находившемся в овраге, шли болота. И вот у самых болот в зелени кустов блеснул вороненый ствол ружья. Затем чья-то рука осторожно раздвинула ветки и из-под черного козырька картуза глянули серые, чуть воспаленные, глаза. Человек этот имел прямой с небольшой горбинкой нос, седые виски и прокуренные желтоватые усы, торчавшие над упрямым ртом. Человеку было немного за шестьдесят, звали его Василий Кузьмич и считали за управляющего в усадьбе Лукиных.
С другой стороны оврага простиралась широкая красивая поляна и если пересечь ее и войти на несколько шагов в лес, то можно встретиться с четырьмя охотниками, трое из которых одеты по-простому (это местные крестьяне), ну а четвертый одет в мундир, - это становой пристав Родион Петрович. Он невысок, с выпирающим животом, разрывающим проранки гербовых пуговиц.
Пристав нервничает, снимает с головы фуражку, вытирает обшлагом темно-зеленого кителя потную лысину и дает указания находившемуся рядом охотнику, который вскоре достает из кожаной обшарпанной сумки, висевшей у него через плечо, круглое стекло от керосиновой лампы, подносит к губам и начинает в него выть, подражая голосу волка-самца.
Но вернемся на пару минут назад и увидим еще радостных волчат, взвизгивающих от восторга при виде волчицы, облизывающих маленькими остренькими язычками ее серую большую морду, требуя отрыгнуть полупереваренной пищи. Вот тут-то и послышался этот роковой вой, заунывный, долгий и очень похожий на... Серая волчица никак не могла поверить: неужели вернулся волк, ее друг, черный и огромный, от которого она понесла этих двух премилых малышей. Не верится, потому что на ее глазах черного друга убил какой-то крестьянин. Стрелял злодей прямо с подводы с сеном,- это было в конце зимы.
Волчица растерялась, один из волчат воспользовался и сиганул на поляну к лесу, откуда доносился вой. Волчица бросилась за несмышленышем, догнала, зафыркала, преграждая ему путь. Но, не выдержав, сама, как загипнотизированная, пошла на подвывку. Озорной волчонок не чувствовал больше преград и бежал далеко впереди матери. Другой, оставшийся волчонок только теперь заметил, как далеко ушли от него самые дорогие: мать и братишка, и через минуту припустился за ними. Но вот беда, угодил в глубокую вымоину высохшего ручья. Перебежавши поляну, озорник вдруг, как вкопанный, встал в нескольких метрах от вабильщика. Волчонок был так забавен, что один из крестьян не вы держал и рассмеялся, прикрывая рот ладошкой. Становой покосился и цыкнул:
- Тихо! Ждем волчицу... А вот и она, не заставила себя долго ждать. Ступая мягко и осторожно, шла на голос вабильщика. Пройдя до середины поляны, заводила носом и, почуяв человека, рванулась назад. - Поздно. Из-за елок захлопали выстрелы. Несчастное животное! Она взвыла на весь лес, качнулась из стороны в сторону и осела. Волчонок подбежал к смертельно раненной матери, прижался к ней и жалобно заскулил.
- Я добью! - крикнул крестьянам становой, которые перезаряжали свои допотопные ружья. Подходя к волкам, становой знал, что раненый зверь даже в агонии может хватить клыками, но шел. Он не брезговал добивать на охоте животных, и чтоб прямо в башку.
- А не то зверь очнется, залижет раны и ну скотинку резать,.. а тебе опять хлопоты, Родион Петрович, по вверенному уездному участку.
Волчицу становой добил выстрелом из револьвера прямо в голову, в упор, а напуганному волчонку крестьяне связали лапы и сунули в толстую плетеную сеть. Жалко было детеныша убивать, надо было подумать, как с ним быть дальше. Волчонок, свалившийся в вымоину, пытался выбраться наверх, но не смог - слишком отвесные у нее края, и бедняге пришлось идти по ней в надежде, что все-таки конец будет... Вымоина закончилась у самых болот. Вот тут-то в засаде Кузьмич и заметил в болотной осоке черного кутенка. Он долго целился в малыша. Прогремело, но не ружье, а где-то вверху, где собрались грозовые тучи. Начиналась гроза.
- Повезло тебе, дружище, - сказал вслед путавшемуся в осоке зверьку Кузьмич и с чувством завершенного дела хлопнул ладонью по прикладу. Кузьмич направился в сторону оврага, чтобы обогнуть его и по поляне пройти в лес к охотникам. За ворот протекло несколько дождевых капель. Вдруг позади что-то ухнуло, словно пнули по порожней бочке, которая упала и загудела, словно покатилась по неровному дощатому настилу. Что-то затрещало, будто замкнули на деревянных столбах провода. Кузьмич видел один раз замыкание в городе. Нет, это не провода... Откуда им тут взяться? Он оглянулся и увидел электрический сноп, кружащийся прямо над болотом. Не успел моргнуть глазом, как это самое болото на крыл густой и серый туман.
Кузьмич прибавил шагу. Он не верил в нечистую силу, якобы, поселившуюся на болотах. Но именно так говорили в деревнях про эти места. В Бога Кузьмич тоже не верил, но по привычке бывало и крестился. Кузьмич оглянулся - гигантский туманный колпак таял буквально на глазах и вскоре бесследно исчез, даже тучи находились где-то далеко в стороне. Словно появившийся из сказки великан отбросил их могучей рукой к горизонту.
Когда туман исчез, волчонок выбрался из болот и... вдруг оказался на покинутой туристами стоянке с давно потухшими от костра углями, пачкой из-под сигарет, пустыми бутылками из-под воды и полиэтиленовым пакетом, на котором крупными буквами написано: "Защитим от терроризма ХХI век!" Животные читать не умеют, да и человек из той, прошедшей эпохи не понял бы смысла слов "наш ХХI век", когда на дворе у него начало двадцатого. Но вернемся туда, в прошлое, в 1913 год.
Гроза ушла, а дождик так и не успел разойтись. Выглянуло солнце и озадаченный случившимся на болотах Кузьмич не заметил, как пересек поляну и вышел к охотникам, расположившимся возле ельника. Желая поддразнить пойманного волчонка, становой тыкал в него ивовым прутом и никого не замечал. Мужики стояли поодаль и украдкой посмеивались: ну что тут скажешь, чудак!
Волчишка хоть и находился в сетке со связанными лапами, но не очень-то боялся станового, вовремя отворачивал мордочку от прута и только изредка, когда не успевал увернуться, закрывал глаза от страха.
- Не выйдет, - с грустной иронией произнес тот. - Если в нем злости нет, он не укусит.
- Врешь, будет злость, будет! - И становой еще сильней стал тыкать и хлестать беззащитного малыша.
- Я с тобой согласен, Родион Петрович, если вот так, как ты, хлестать каждый день человека или зверя, злость обязательно будет, но ты пойми еще одно - злость женского рода, она - свойство души. Она, конечно, ужасна, но не так страшна. Но если вот такими методами ты породишь злой дух мужского рода, вот тогда будет беда!
- Ученый! - Ухмыльнулся Родион Петрович и, бросив в траву прут, поинтересовался: - Ну, ты подстрелил, кого или опять под березкой трубку прокурил?
Кузьмич не ответил, а подошел к толстой сосне, возле которой стояли ружья, и прислонил к ней свое, также вверх дулом. Становой глянул в сторону худосочных крестьян и недовольно пробурчал:
- В другой раз своих возьму: урядника да стражников, а не твое мужичье сиволапое, толку от них нету!
- Кого хошь бери, Родион Петрович. Ты попросил людей для охоты я привел, а крестьян я сам не люблю, потому что классового сознания у них нуль, у городских рабочих его побольше будет. Дай кому-нибудь из крестьян жирный кусок земли - проследишь рождение нового эксплуататора, который безземельного соседа наймет сразу в батраки и сгноит в хлеву.
Становой слегка съежился, но ответил:
- Ежели дурак сосед, то пусть хребтину себе ломает!
Кузьмич продолжил:
- Я не верю в наивную сказку Гегеля, в которой господин склоняется перед рабом, увидев упорство и деловые качества последнего.
Кузьмич бросил взгляд на поляну и только сейчас заметил убитое животное.
- Говоришь толку нету, а вон, какого матерого завалили!
- Волчица это. Лично сам добивал!
Подошел один из крестьян-охотников.
- Родион Петрович, а мы тут покумекали с мужиками и решили, что кончилось волчье логово, и волчица эта послед ней была.
- Глупцы вы! - с издевкой произнес Родион Петрович. - Где это видано, чтобы волчица одним щенилась, дурья башка! Редкий случай двоих принесет, а то все по нескольку...
Крестьянин засмеялся и виновато пожал плечами:
- Мы подумали...
- Здесь знать надо, а не думать, - оборвал становой и, как бы о чем-то догадавшись, нагловато глянул на Кузьмича.
- А что, Василий, не пробегали там волчата у болот?
- Может, кто и бегал да мне не угнаться, стар становлюсь.
- Не обижайсь, - похлопал по плечу становой. - Знаю, человек ты честный, зря не соврешь. Так и доложу исправнику: волков уничтожили. Кто его знает, может, чего и пожалует?
Пристав помолчал и кивнул на волчонка.
- Куда вот его? В расход? - И сделав к нему шаг, вынул револьвер.
- Погоди, Родион, погоди! - опередил его Кузьмич. - Возьму-ко я его в имение, все равно у нас собаки нету.
- Куда-куда? - С недоуменной улыбкой переспросил становой. - В имение? Так вы с ним намучаетесь, он же черный, в народе такого "князек" прозывают, а "князьки" - волки своенравные и с людями не живут.
- Не беда, что черен, Чернышом будет. Ну, а забалует, мы сами его в расход...
- Как знаешь, - поразмыслив, согласился становой. - Может он и Владимиру Александровичу понравится, а мне для него ничего не жаль. - Только гляди, пусть мужики по селу не треплют. Не дай Бог, узнают земские, те сразу передадут исправнику, что я волков в живых оставляю...
Становой вложил револьвер в кобуру и крикнул мужикам:
- Волчицу хошь ельником забросайте, лодыри!... Да и ехать надо.
Заплевав‚ раскуренные козьи ножки, чтобы не было пожара, они принялись закладывать мертвую волчицу еловым лапником. Крестьяне знали, что пойдут все равно пешими, потому что единственная телега - для станового и Кузьмича, и в нее эти господа не посадят и двух человек, но для того, чтобы отстал надоевший им чиновник, делали вид, что поверили и поторапливались. И вот Кузьмич с барахтающимся в сетке волчонком и становой с ружьями вышли на лесную дорогу, где их ожидал возница Никодим, который, видимо, совсем недавно подъехал к месту, так как лошадь тяжело дышала и бока ее лоснились от пота и сырости, собранной с мокрых веток.
Никодиму под семьдесят, в имении проживал еще при "прежнем барине", так он называл бывшего владельца имения Лукиных.
- Небось, в лавке задержался да сивушки махнул? - Полюбопытствовал Родион Петрович, заметив побагровевший в оспинах нос возницы.
- Давно стою, ваш благородие, - соврал Никодим, пряча от станового замутненный хмельной взгляд.
- А лошадь, что тяжело дышит да мордой крутит?
- Это, ваш благородие, она, поди, от слепней, или звереныша чует?
Слушая очередной кураж станового, Кузьмич хоть и ухмылялся, как бы подыгрывая слегка, но сам то и дело поглаживал, успокаивал и мысленно молил животное, чтобы оно попритихло, а то дури у Родиона Петровича много, возьмет да и пальнет разом в кутенка. И получилось, малыш успокоился. Успокоилась и лошадь, она мирно пощипывала возле себя траву и не мотала головой.
Довольный и уставший Кузьмич вынул из-за пояса бархатный кисет, достал курительную трубку и принялся набивать ее табаком.
- Это ты правильно решил, - сказал становой и достал из кармана кителя тяжелый портсигар, - а может все-таки папироску?
- Спасибо, кроме самосада ничего не курю, каторжная привычка.
- Тогда едем...
В подтверждение слов станового, что надо ехать, Никодим чихнул, тот опять придрался:
- Расчихался, навалил себе полные ноздри табаку, герой турецкой компании!
- Да я на понюшок, - оправдывался возница, - а что до кишок продрало, дак то табачок нонче ядреный!
Низенькая лошаденка, должно быть, хорошо знала обратную дорогу, так как возница частенько клевал носом и взбадривался лишь тогда, когда чихал. Волчонок, видно, смирился со своей судьбой и лежал, не шевелясь, между становым и Кузьмичом. Крестьяне-охотники, шедшие за телегой отставали от нее все дальше и дальше, а солнце поднималось все выше и вскоре припекло. Вокруг была поразительная тишина, покой и ни ветринки. Казалось, даже Кузьмич как-то по-особому попыхивал своей, виды видавшей, курительной трубкой, а Родион Петрович, будто фокусник, выпускал изо рта невероятные фигуры дыма. Волчонок зашевелился, закрутил мордой, задергал лапами.
- Потерпи, дружок, потерпи, - уговаривал малыша Кузьмич. - Вот приедем в усадьбу, там и набегаешься.
Никодим чихнул, проснулся и пробурчал:
- От табаку он беспокойный, я-то нюхаю, а вы курите, дым коромыслом.
Становой не замедлил ответить и тыкнул рукой в спину Никодима:
- Мы его от мошек окуриваем, а ты нас коришь. Это не хорошо! - Потом Родион Петрович глянул на задумчивого Кузьмича и поинтересовался:
- Чего пригорюнился? Мужики что ль прижали?
- Что там мужики, много ли мне, Анфисе да Никодиму на пропитание надо. А Лукин и пуда овса не спросит, куда ему, смешно даже.
Кузьмич выколотил из трубки пепел, с минуту помолчал, поводив указательным пальцем по переносице и произнес:
- Чудно как-то, Петрович, не приснилось ли...
- Жизнь что ли? - Попробовал догадаться становой.- Может, и приснилось...
- Да не про жизнь я, Петрович. Вот слушай, когда я из засидки вышел, гроза началась...
- Ну и что? Погремело и кончило. - Это и мы видели.
- Да не в этом дело, Петрович, слушай и не считай, что я подвинулся умом!
Голос Кузьмича становился уверенней и оттого громче и даже Никодим уже не хотел больше дремать. Он склонил набок голову и слушал, а Кузьмич рассказывал:
- Выхожу я, значит, из засидки к вам значит, пробираюсь и вдруг за спиной затрещало. Оглянулся и вижу - шар огненный над болотами летает, яркий такой, аж глаза прослезились. Не прошло и минуты, как эти самые болота туманом заволокло. Не успел опомниться, туман исчез, и стало по-прежнему, будто ничего и не происходило.
- Нда-а, - с иронией протянул становой, - Слыхал я раньше эту басню, но думаю что ерунда. Ты поди, Василий, умных книжонок как всегда начитался, вот тебе и мерещилось.
Никодим не выдержал и встрял в разговор.
- Бывает, ваш благородие, но не кажный год, а только в грозовое лето. Народ прежде поговаривал, будто это сила не чистая на болотах свадьбы справляет. Но только это все равно давно было!
Кузьмич как будто не слышал и разглядывал высокие раскидистые сосны.
- Ты нам предания не сказывай, - оборвал Никодима становой, а лучше скажи, кормил мою лошадь, на которой я к вам приехал?...
- Будь спокойны, Родион Петрович, кобылке вашей овса дал в первую очередь.
- Молодец, что же про тебя еще сказать? Люблю расторопных! Теперь верю, что от тебя туркам покою не было!
От такой похвальбы Никодим хотел выпятить грудь колесом, но глянув на ехидную рожу станового, решил этого лучше не делать. Кузьмич перестал разглядывать лес и тоже спросил Никодима:
- А Гнедок наш как, поотошел? А то вчера вялый был?
- Поотошел. Крапивы с вечера я ему в пойло положил и с утра он веселой такой, хошь садись да поезжай, как раз к приезду барони!
Становой удивился и даже посерьезнел.
- Разве дочь Владимира Александровича приезжает?
- Оба, то ли сегодня, то ли завтра, прибудут!
- И что ты мне раньше об этом не сказал! Такие люди в нашей глуши, как они - большое событие!
- Забыл я с этой охотой...
- Жаль,- вздохнул становой, - знал бы заранее, винца домашнего обязательно бы прихватил. Любит Владимир Александрович, как Пелагея моя делает. Лучше, говорил, чем французское.
Становой медленно снял с головы фуражку и положил возле себя, в таком же темпе расстегнул золоченые по кителю пуговицы, вытянул между Кузьмичом и волчонком онемевшие ноги и продолжал:
- Уважаю я Владимира Александровича! Ловкий он человек, а ведь служил, как ты говорил, в приказчиках у твоего тятеньки купца?
- Верно, - согласился Кузьмич, - были у нас в ту пору лавки, крупяная да Сахарная.
- Вот я про то и толкую, "крупяная да сахарная". А ты вот что-то не пошел по отцовским стопам.
- Я тогда в институт поступил, а торговое дело ненавидел, вот отец мой и взял к себе Володьку в помощники: он нам дальней родней все же приходится. Из института меня вскоре отчислили как политически неблагонадежного. Чтобы иметь хоть сколько-нибудь денег, подрабатывал в издательстве...
- ... И угодил на каторгу! - усмехнулся становой. - Правду я говорю, Василий, ни к чему хорошему книжонки не приводят судьбы токо ломают. У меня Пелагея любительница святые писания читать. Дак что ты думаешь? И сынок Ванька пристрастился! Я толкую ему: жизнь сейчас не та, что раньше, и попам нынче не платят. Ну, разве вдолбишь ему? Как осел! Правду сказать, и на попа он у меня не похож: те хитрецы да обдиралы, а этот простяга, что ни есть! Кузьмич отвел взгляд в сторону и, казалось, не слушал, а Родион Петрович не успокаивался:
- Вот, поди ж ты, Лукин теперь какая сила! Владеет межнародной компанией, денег - завались! Он и тебя не обидел, бывшего, так сказать, социалиста. Живешь в имении как в своем собственном, хотя для его карманов эта усадьба - полная ерунда.
Родион Петрович сладко зевнул и пожаловался:
- Мне бы хоть, едрена вошь, кто-нибудь взял, да и чего-нибудь подарил! Мне, всю жизнь уважающему деньги и богатство, мне - человеку, которому никогда ничего не перепадало, кроме скудного жалования, на которое по сей день существую с женой и сыном! Ты расскажи, как ты с Лукиным то встретился и превратился из социалиста в помещика?
- Случайно, три года назад, - сказал Кузьмич, очнувшись от каких-то мыслей. - Лукин узнал меня первым, хотя внешне я сильно изменился по сравнению с ним. Встрече оба несказанно обрадовались и расцеловались как давние приятели, а ведь до этого я имел на Володю затаенную обиду: я почему-то не мог простить ему смерть Вареньки, умершей в родах, но увидел Володьку - и свалился с души камень.
Кузьмич тягостно вздохнул.
- Я любил Вареньку и знал, что она меня любит тоже.
Становой чуть подался к Кузьмичу.
- Вот про это ты мне не рассказывал, про любовь-то.
Кузьмич прилег на спину и скрестил руки за головой.
- А что рассказывать? Любил Варю так, что вся жизнь после нее... - Кузьмич замолчал, может быть потому, что стал вглядываться в плывущие по небу облака, и одно из них, чистое и легкое, прямо на глазах превращалось в белое платье танцовщицы, обнажая время молодости Кузьмича.
Глава третья
А вот и он, Василий Коробов, студент технического института. Решил сходить в театр на этот раз без друзей, так как в этот день выступала молодая танцовщица, которой он был поклонник уже целых два месяца. Василию казалось, что она его тоже приметила на одном выступлении. Но, может быть это только казалось? Он пробрался на театральную галерку без билета, зато в руках держал огромный букет роз, который он заработал у неграмотного цветочника, оформляя ему векселя. И вот Варенька заканчивает свое превосходное выступление и зал взрывается аплодисментами. А на улице к Самойловой не подойти, возле ее фаэтона толпа многочисленных поклонников, взбудораженных от ее замечательных танцев и шампанского. На поклонников Варенька поглядывала простодушно, но голову держала гордо на тонкой шее. Это была ее характерная черта - царственная осанка с милой простодушной улыбкой. Когда фаэтон танцовщицы закидывали цветами и подарками, Варенька на минуту отвела взгляд в сторону: "О Боже, какой он смешной, а букет кажется больше его самого!" - У фонарного столба скромно стоял молодой человек в черной студенческой шинели, неловко державший цветы.
О чудо! Она его все-таки заметила! Мог ли мечтать об этом Васька даже пять минут назад? Конечно же, нет! А два месяца назад тем более. Так не упускай случай познакомиться с восходящей звездой русского балета! Боже! Она улыбнулась ему, Василию! Его даже обдало жаром. Что же совершить? Что сделать? Об этой улыбке он мечтал почти каждую ночь!
Опомнился Василий, когда фаэтон довольно порядочно отъехал от театра. "Нет, так не пойдет!" - закричал студент во всю силу. И в порыве чувств бросился догонять фаэтон, когда поравнялся с экипажем, то опять встретился со взглядом танцовщицы, но уже смеющимся, издевательским. Хотя эти глаза чистые и прозрачные, из глубины души желали что- то сказать ему, а уж он бы им обязательно ответил, даже крикнул им теперь на весь белый свет! Но парень устал бежать наравне с фаэтоном, к тому же вредный кучер, заметив дурашливого поклонника, припустил рысаков. Обидно, и Василий решил бросить букет в окно фаэтона, прямо в смеющуюся над ним восходящую звезду. То ли не хватало силенок, то ли помешал ветер, но розы попадали прямо под задние колеса, а фаэтон быстро свернул на другую улицу.
Но в мире все не так уж сложно, как мы думаем. Люди - "звезды" сделаны из простых людей, и все переплетается в своих многочисленных связях бытия. Прошло немного времени, и Василий с Варей познакомились, она оказалась искренней, веселой и вполне доступной девушкой.
Мой отец был одним из клиентов богатого сахарозаводчика, потому что продавал в своей лавке сахар с его завода. Сахарозаводчик этот как-то решил отметить собственный юбилей. Наприглашал в свой обширный городской дом множество гостей, в ту пору было еще принято приходить на прием семьями. Мать, помнится, тогда прихворнула, и отец взял на юбилей меня и Володьку Лукина. Там я и увидел Самойлову с ее довольно старым отцом, находившемся на пенсионе. Чем уж я ей был интересен, до сих пор не пойму.
Она очень любила меня слушать, и я с упоением рассказывал о далеком утопическом будущем, где будут жить люди, презирающие богатство и деньги. И от этого будут безмерно счастливы, а может быть она просто уставала от светских сплетен и решила отдохнуть, развеяться с чудаковатым студентом...
***
... Год спустя. Лето. Воскресенье. Из городского сада вылетают звуки марша духового оркестра. На каменном арочном мостике назначили себе встречу влюбленные. Первым показался Василий с цветами, которых много и уже купленных на свои деньги, заработанные в издательстве. Он оглядывается по сторонам, но Вари пока нет, должно быть, задержалась в танцевальном классе. Но вот она, словно ласточка летит! Василий спешит ей навстречу. Варя в свою очередь то же, и вот они бегут друг к другу, не чувствуя под собой земли. Василий буквально на лету ловит ее тонкую фигуру, дарит Варе цветы, поднимает девушку на руках и начинает кружить. Варенька кричит от восторга и удовольствия, но потом нечаянно роняет подаренные розы прямо под ноги Василию, а он их не замечает, топчет и топчет цветы начищенными сапогами...
... Осень. Небо хмурое, стылое, моросит дождик. Из городского сада больше не доносятся оркестровые марши, а на арочном мостике Варенька одна: "Василия что-то долго нет"... Танцовщица больше часа стоит под зонтиком и ждет.
Мимо сада, покачиваясь из стороны в сторону, проезжает длинная арестантская повозка. Среди арестантов находится и Василий, он с трудом упросил конвоиров свернуть немного с пути и проехать неподалеку от арочного мостика, где он должен был сегодня встретиться с Варей, но не получилось, его арестовали. Заметив в решетчатом окне из арестантской повозки Варю он не выдержал, закричал, заколотил ногами о деревянный, обитый жестью, борт. Теперь не выдержал уже конвойный и кулаком в затылок свалил Василия под ноги арестованным.
Варя, кажется, услышала, но не могла понять, откуда донесся этот голос, так похожий на голос Василия, ведь кроме арестантской повозки, бороздящей грязные лужи, никого и не было...
***
...Кузьмич еще поглядывал на небо, хотя облако над Кузьмичом уже не висело, оно где-то там растворилось среди других облаков.
- Спустя годы я узнал, будто бы Лукин сделался удачливым купцом, баснословно разбогател, вошел в высший свет, где ближе и познакомился с Варварой Самойловой. Вскоре они сыграли свадьбу, но Лукина постигло горе, Варя не смогла вынести роды и умерла. Когда с Володькой встретился через много лет, то по его виду я понял, он любил ее тоже. Да и как было Вареньку не любить!
- Правду говоришь, - согласился становой. - Ведь потом он так и не женился ни на ком, хотя и денег было невпроворот.
- Ну, слушай дальше. Посетовал я тогда Владимиру на свое неважное здоровье, мол, сердце побаливает, а он и говорит: Не тужи, брат мой, я помню как твой отец давал мне уроки жизни и, возможно, благодаря ему я вышел в люди. Светлая память ему за это! А для тебя могу сделать вот что: именьице я прикупил у разорившегося помещика в самой, что ни на есть глуши, а езжу туда крайне редко. Дела не дают, да и за границей частенько проживаю. Дочери Насте тоже некогда. Учится в балетной школе при императорском театре. Так сложилось, родных у меня почти не осталось, да и у тебя, Василий, кажется никого теперь нет. Так что друг от друга бегать нам не пристало, поезжай, дружище, в имение и будь там хозяином, при твоем здоровьишке деревенский воздух как раз на пользу.
- Нда-а, жизня, - протянул становой, - как я понимаю, дочка Лукина по стопам матери шагает?
- Не шагает, а танцует, - уточнил Кузьмич, - и что забавно, чем взрослее это милое дитя, тем больше она напоминает Вареньку.
Кузьмич прерывисто задышал и помассировал рукой в области сердца.
- Болит? - посочувствовал Родион Петрович.
- Не без этого, - отдышавшись, грустно улыбнулся Кузьмич.
Становой, вероятно, утомился и лег на спину, прикрыв фуражкой лицо.
- Но-оо, поворачивай, - подал команду лошаденке Никодим. И послушное животное свернуло вправо.
Они выехали теперь на аллею, по обеим сторонам которой росли тесно посаженные липы. Солнце застреляло короткими лучиками между лип, волчишка зажмурился, и, казалось, задремал.
Навстречу попалась коляска, запряженная парой. Родион Петрович нехотя поднял с лица фуражку и равнодушно глянул проехавшей коляске вслед.
- От станции, видно. Вам в имение почту привозили.
- Да нет, Родион Петрович, почту сегодня как раз и не привозят! - с радостью в голосе проговорил Кузьмич. - Лукины видать приехали!...
- Неужели! - Как-то сразу не мог поверить становой пристав, заранее предвкушая приятную вечеринку в обществе Лукина.
Оживился и Никодим.
- Неча им в городе-то делать. В нынешнюю пору, духота тамо, у нас-то посвежее будет, - сказав это, он бойко присвистнул на лошаденку и вдобавок подхлестнул ее вожжой.
Да и как не радоваться хуторянам? По приезду будет разогнана деревенская муторная скука, пусть на неделю, и то хорошо. В первые дни по приезду затевались обильные застолья, на которых вина перепадало тому же Никодиму столько, сколько он хотел. Только вот потом шли всевозможные рыбалки и охоты, на которых Никодиму приходилось прислуживать, зато все работы в усадьбе валились разом на Анфиску и Никодим отдыхал хотя бы от конюшни.
Аллея закончилась, и сразу вырос помещичий особняк, за ним потянулся сад, в зелени которого блеснул купол маленькой часовенки.
- Тпрр-уу, милка моя, тпрр-у, приехали! - скомандовал Никодим лошаденке и первым стал слезать с телеги.
Парадный подъезд помещичьего дома имел большое крыльцо с широкими ступеньками, по бокам которого стояли каменные львы. Между белыми колоннами особняка, над подъездом, выпирал полукругом балкон с ажурными решетками. Откуда-то со стороны, кажется, из сада подбежала к приехавшим крупная высокая женщина лет сорока пяти, одетая в красный длинный сарафан и в накинутой на голову белой косынке. Широкое и вместе с тем овальное лицо женщины было по-детски счастливо и простодушно.
- Радость-то, какая у нас! - ликовала она, бегая возле телеги. - Владимир Александрович с Настенькой приехали. Такая красавица - жуть! Вот только что в дом изволили оба зайти!
- Чай и мы не дураки, догадалися, - вперед Кузьмича успел ответить Никодим, ослабляя у лошади узду.
Становой тяжело слез с телеги и тут же шлепнул рукой по пышному Анфисиному заду.
- Охальник вы, Родион Петрович! - без обиды и даже довольная рассмеялась, она хотела что-то сказать, но подошел Кузьмич.
- Отопри-ка, Анфиса, лучше нам сарай, волчонка определить туда надо.
- Кого-кого? - слегка кокетничая перед становым, переспросила женщина. - А пошто он нам, Василий Кузьмич?
- Пригодится! - ответил он ей уже строже.
Сообразив, что пока не до расспросов, Анфиса вынула из-за пояса связку ключей и вперевалку пошла к бревенчатому высокому сараю.
Распахнулись двери парадного подъезда с бронзовыми ручками, и на лестницу выпорхнула рыжеволосая девушка, которая легко сбежала со ступеней, будто вообще их не касаясь, и в мгновение ока очутилась у телеги.
Девушка стройна, очень мила, одета в кремовую узорчатую перелину, черную, ниже колен юбку и белые остроносенькие туфельки.
При виде волчонка глаза ее синие и прозрачные широко округлились, а на премиленькой физиономии засияла радость.
- Какой хорошенький! - прыгала от непомерного счастья возле телеги девчонка, но вдруг изменилась на минуту в лице и серьезно спросила Кузьмича: - А вы его не убьете? - И тут же она, как ребенок, прижалась к управляющему. - Я так по вам соскучилась, Василий Кузьмич, вы бы только знали!..
Кузьмич расчувствовался, обнял левой рукой Настю, а правой потихоньку козырьком картуза закрывал влажные от слез глаза.
- Мы ведь тоже по тебе, Настенька, и Владимиру Александровичу скучаем и всегда с нетерпением ждем вас, а волчонку ничего не сделаем, жить он у нас будет и усадьбу охранять.
- Вот здорово! - крутнулась вполоборота на одной ноге девушка. - А шерстка у него, поглядите, вся серебрится, да и сам он еще совсем маленький.
Кузьмич рассмеялся;
- Это ничего, что мал, проживет у нас годик-другой, откормим и любого кобеля в холке перерастет!
Становой тут же из-за спины съязвил:
- Покажет вам еще, хе-хе-хе!...
Не забыла похвастаться и Настя:
- Я, Василий Кузьмич, школу окончила балетную, кажется, вам писала в письме. И в театр меня взяли, буду пока танцевать в кордебалете!
В подтверждение своих слов девушка показала присутствующим танцевальное па.
- Что тут скажешь, прима-балерина! - радовался за девушку Кузьмич и что-то почувствовав, повернул голову к парадному подъезду.
Там уже стоял Лукин, высокий, широкоплечий - и улыбался редкой обаятельной улыбкой. Круглая с рыжеватыми коротко стрижеными волосами голова его держалась прямо, взгляд зеленоватых глаз был цепкий и проницательный. На Владимире Александровиче был модный европейского пошива темно-серый костюм, на котором от застежки до жилета тянулась золотая цепочка от часов, туфли на ногах тоже заграничные, на легкой подошве и слегка в пыли.
- Ба! Кого я вижу! - обрадовано воскликнул он, увидев станового, и тут же стал корить его: почему тот не подождал его с охотой.
- Это вот кого вина! - тыкал пальцем на Кузьмича становой.- Не сообщил мне, что вы сегодня прибудете, а то мы бы подождали с охотой денек-другой.
Кузьмич как-то неловко, виновато улыбнулся:
- Да кто же мог подумать, Владимир Александрович, что вы вдруг именно сегодня и приедете?
- Видно, господа, виноватых среди вас мне не найти-сс! - жал им в приветствии крепко руки Лукин, спустившись со ступенек. Родиона Петровича вдобавок похлопал по спине и сказал, что такому кряжу никогда ничего не сделается.
- А что мне будет? - хвастался Родион Петрович.- Предки мои почитай из сибиряков будут...
- Помню, помню! - довольно поскребывал тонкими пальцами свою трехдневную щетину Лукин. - Ты мне об этом что-то рассказывал...
Появилась Анфиса, гремя ключами. Через пять минут все разошлись. Анфиса, Настя и Кузьмич с волчонком в сетке отправились к сараю, Владимир Александрович с Родионом Петровичем зашли в дом, а Никодим уже находился в конюшне и кормил лошадей сваренным Анфисой теплым пойлом.
Поздний вечер. Стало душно. Высвечивая в саду кривые яблони, плавает по небу луна, стрекочут громко кузнечики, и где-то далеко в лесу ухает филин. Сквозь шторы одного из окон особняка проглядывает тусклый желтоватый свет. Если бы мы подошли к этому окну и глянули в щель незадернутых плотно штор, то увидели бы в первую очередь приделанные к стенам три керосиновых лампы, от света которых поблескивала позолотой висевшая на потолке люстра, предназначенная для свечей. По стенам с зелеными обоями стояли отделанные малахитом горки с фарфоровой и хрустальной посудой. На одной из горок стояли часы с турком, рассекающим саблей змею, за горками шли кресла и маленький столик, на одной из стен висела огромная картина, в углу на высокой подставке виднелась белая фарфоровая чаша с цветным изображением южного пейзажа, у дверей зеркало чуть ли не до потолка, которое отражало троих мужчин, сидевших за столом на венских стульях с дугообразными спинками.
Это были Владимир Александрович, Родион Петрович и Василий Кузьмич. Сизое табачное облако обволакивало их раскрасневшиеся хмельные лица, а на зеленой скатерти виднелась пара пустых бутылок, остатки студня в тарелке, с края стола чье-то пенсне и разваленная колода карт, чуть подмокшая в красном вине.
Становой слегка толкнул кулаком в бок Кузьмича, и вяло произнес:
- На кой леший надо было брать волчонка в имение, пристрелил бы я его там и дело с концом...
- Да жаль ему зверушек! - вступился за Кузьмича Лукин.
- Он с детства такой, всегда животных любил. Я ведь правду говорю, Василий?
Кузьмич на это что-то невнятно пробормотал и принялся раскуривать трубку. Вошла Анфиса, неся в руках запотевшую бутыль клюквенной домашней водки.
- Как и просили, Владимир Александрович, - из погребка водочка, холодненькая, аж пальцы, пока несла, отмерзли!
Становой довольно крякнул в кулак и просипел, что наша, мол, завсегда лучшее, а потом ловко разлил в три стаканчика из бурого стекла и продолжил прерванный разговор.
- Проглядывал я как-то архивные бумаги по нашему уезду, и попались мне два дела по черным волкам: в первом случае подросший волчонок покусал хозяина и сбег, в другом, уже порядком выросший волчище, сорвался с цепи и в собственном же дворе разодрал корову, после чего домашними был застрелен.
Кузьмич добавил:
- Ну, а третий случай нынче зимой. Мужик из Спасского вез продавать в город сено и прямо с воза шлепнул черного волка...
Станового пристава такая новость удивила:
- Ерунду говоришь, земские чиновнички или крестьяне мне бы об этом доложили.