О красота, тишина и раздолье
Днепра!
Помню, как ветер в лугах серебрил
верболозы,
Помню, как реяла дальних миражей
игра...
И. Бунин.
Был жаркий, солнечный день. Пляж был полон всякого народа: школьники, студенты, отпускники, пенсионеры.
Две женщины возле меня обсыхали после купанья. Та, что постарше, дремала на горячем песке, положив голову на скрещенные руки. Другая попросила откупорить бутылку лимонада, предложила лимонаду и мне. Несколько слов, которыми мы обменялись, вызвали желание сказать что-то ещё. В простых словах, в располагающей улыбке показалось, что общение с нею может быть интересно. Лицо в привлекательных чертах, что-то во взгляде, в складках век, в голосе вызвали ещё непонятое движение души. Захотелось разделить настроение счастья, свободы, то ещё, неожиданно возникшее в чувствах, чего было бы жалко оставить без продолженья...
Солнце стояло в зените. В реке плескались и шумели дети. Городок на другом берегу изнемогал под палящими лучами. И длился роскошный и радостный день этот - с горячим ветром, с облаками, лёгкими, словно пускаемый кем-то по воздуху пух...
Вечером они садились в лодку перевозчика. Я махнул рукой - она улыбнулась. Переполненный ковчег отошел от берега. Она опять улыбалась - скромно и, казалось, с каким-то значеньем. Тронутые загаром руки, обнажённые до плеча, лежали на коленях. В них она держала несколько крупных ромашек, тех, что я сорвал на лугу и отдал ей.
Удаляясь, лодка поворачивалась то одним, то другим бортом. Старик-перевозчик грёб то справа, то слева. Стук весла раздавался уже далеко. Там, куда ударяло оно, вспыхивал солнечный блик.
День заканчивался, погружаясь в задумчивую тишину с четкими над рекой самыми далёкими голосами. Растворяясь, истаивая под сияющим небом, они поднимали в душе волну неясных предчувствий, оставляя в ней странную грусть...
Как сейчас, вижу вечер своего приезда, мой полупустой поезд, остановившийся у дальней платформы. Над станцией угасала заря, вдоль путей загорались электрические огни, над вокзалом, над старыми тополями обозначились ранние звёзды...
Шёл я быстро тонувшей в сумерках, затихавшей в её вечернем покое улицей, и, кажется, никогда не был так близок природе, никогда больше не был так любим ею... И минута, когда у знакомой калитки, сквозь дебри палисадника, блеснул огонек, память о том, как, ступив за порог, я увидел обращённые на меня изумлённо-обрадованные лица моих стариков, остаётся в душе среди самых сберегаемых и самых дорогих её сокровищ.
Это была другая жизнь - другого века и других людей, - сохранившаяся лишь чуждым осколком в новых временах, кровно, однако, близкая, дорогая... Что знал я о ней? Увы, я не интересовался ею...
Старый дом, которого давно уже нет, как нет и тех, кому он принадлежал, окружали огород, сад - несколько фруктовых деревьев - тоже старый и тоже исчезнувший вместе с ними. Горницу с низкими оконцами даже в самые яркие дни наполнял задумчивый полусвет-полусумрак. За стенами сверкало солнце, звенела, ликуя счастьем летнего дня, природа, здесь жили дума о прожитом, тишина. На неровной, побелённой стене, в картонных паспарту с овальным вырезом - фотографические портреты молодых дедушки и бабушки - над кроватью, должно быть той, что досталась в приданое бабушке, из матраса которой теперь выпирали грубые пружины. Всякий раз, как бабушка укладывалась спать, они стонали и выли.
На портрете дедушка выглядел молодцом: густые чёрные брови, подкрученные усы, военный китель, но и тогда, как и во всей его жизни, всем видом своим, выражением глаз, складками век - сказочной доброты. Бабушку уже в то время отличали беспокойство взгляда, тревожная сосредоточенность на каких-то предчувствиях. Облегающим платьем с присборенными у плеча рукавами, каскадом мелких пуговиц, сбегавших от стоячего ворота, укладкой волос с пробором она заставляла думать о временах, несхожих с нынешними, старинных.
Другая мебель и прочая обстановка, которую составляли: традиционный комод, платяной шкаф, стол, ещё одна, дедушкина, кровать, пара венских стульев, была такой же старой, неказистой, изжитой. Над комодом, стоявшим в простенке окон, висело с большим наклоном в простой раме зеркало с почерневшими краями и грубой трещиной посередине, делившей его на верхнюю и нижнюю половины. Глядевшийся в него видел себя стоящим на наклонном полу и одновременно висевшим под потолком. Угол комнаты занимали иконы - бабушка была истово верующей.
Весь день в окна гляделись освещённые солнцем грядки, по потолку двигались бесшумные тени. Они говорили о чем-то далёком, исчезшем за долгие годы прошедшей здесь жизни, в которой наступил ясный и тихий в думах закат.
Своими задами сад выходил к пустырю, поросшему жесткими кустиками пастушьей сумки, васильками, мелкой ромашкой, вездесущей сурепкой. За пустырем простиралось поле, за полем вставали леса. Они тянулись далеко. Что было там, за ними? в дремлющих далях? под небом, манящим и кротким? Почему так хотелось перенестись туда? Почему при мысли об этом странным томленьем смущалась душа?
Вечерами, когда старики укладывались на покой, я выходил на крыльцо и долго оставался там, впитывая все звуки и все видения ночи. Её величие воздвигалось по мере того, как в природе воцарялись молчание и мрак. Звёзды горели над деревьями, где-то шёл поезд, вспыхивали беззвучные зарницы, звенели сверчки, ветер в задумчивых дуновениях доносил сложные запахи лесов и полей, невидимых, спящих в ночи.
Бабушка была высокая, прямая, с пучком седых волос, с постоянно напряженным, пронзительным взглядом, выражавшим беспокойную впечатлительность её о возможных несчастьях, с постоянными предостережениями: "Деточка, Костичик, пожалуйста, будь поосторожней". Она-то знала эту жизнь.
Всё время она была в хлопотах, в делах. Заботами её были: поросёнок, очень важный петух, три-четыре курицы, кот и собака. Для них она была кормилицей и хозяйкой.
Совсем другой человек был дедушка, - старый солдат, - спокойный, улыбающийся сощуренными глазами, с блестящей, без единого волоса, головой, однако всё ещё с бравыми усами, хотя уже седыми, поредевшими, и тоже седыми, но ещё мохнатыми бровями, старчески неторопливый, осторожный в движениях. Всю жизнь он курил махорку, пользуясь для хранения её ружейной маслёнкой, и весь оставался в воспоминаниях старинной солдатской жизни, тех легендарных событий, свидетелем и участником которых он был. Ему хотелось поделиться ими. Подсаживаясь ко мне, легонько покашляв и как бы извиняясь, он начинал: "Бывало это... Стеселев-генерал..." А встретив мои рассеянность и равнодушие, смолкал, улыбаясь, возвращаясь в душе к воспоминаниям, дорогим для него.
Целый мир этот я, наследник его, не сохранил для себя. От него остались две-три выцветшие фотографии, да ещё в памяти несколько штрихов к образам, запечатлённым на них. Крупицы эти исчезнут вместе со мной, и бессловесные отпечатки уже ничего не расскажут тем, кому они достанутся после меня. Они будут выброшены, как ненужный хлам, и от людей, подобных которым так мало и так недостаёт в жизни, не останется ничего...
Просыпаясь в минуту, когда в закуток за печкой, на мою подушку, падал луч раннего солнца, я испытывал желание тотчас продолжить сделавшуюся уже привычной легкую, ни к чему не обязывающую жизнь. Бабушка хлопотала возле плиты, гремела посудой, всё сокрушалась, что я так рано встаю, и сейчас же спешила приготовить мне завтрак, такой обильный и такой жирный, что я не мог съесть его без остатка, всякий раз огорчая этим старушку.
До завтрака я выходил на крыльцо. Наслаждаясь утренней негой в обществе полосатого Мурзика и рыже-белого Дружка, я переживал счастье, которого не мог объяснить. Оба приятеля лежали, растянувшись во всё крыльцо, лишь приоткрыв глаз в мою сторону, томным потягиванием, мурлыканьем, дружеским повиливанием хвоста выражая свою любовь, свою благодарность.
Свежесть воздуха перемешивалась с теплом от нагретой под солнцем бревенчатой стены. Молодой тополь возле калитки гнулся, играя листвой, тянулся в небо, синее и бездонное после ночи. Там и сям на грядках, вдоль забора выглядывали подобные граммофонам оранжевые цветки тыквы, в каждом из которых уже трудилась пчела.
Дедушка сидел на лавочке между кустами сирени, щурился на солнце, покашливал и, прежде чем заняться всегдашним делом, - осмотром грядок, прополкой, - курил свою махорку, улыбаясь, глядя из-под мохнатых бровей добродушно, мудро, спокойно...
Она не пришла на другой день, на следующий тоже. Я вспомнил, что встреч без продолжения было и будет ещё немало. Но вот от противоположного берега подплыла вместительная ладья и она, в числе прочих пассажиров, вышла из неё - на этот раз одна... Спустившись к воде, я подал руку.
Мы стали встречаться в том месте, где натоптанная тропинка, миновав последние городские строения и огороды, крутым и высоким откосом перебегала в долину. Перед спуском в долину росло полтора десятка мачтовых сосен и была одинокая могила с богатым надгробьем из лабрадора, мерцавшего синими и голубыми кристаллами. На памятнике сияли позолотой женское имя, начертанное с ерами и ятями, давно прошедшие сроки и возраст покойной - семнадцать лет. Сосны протяжно и тонко свистели в вышине. Над ними кружили счастливые птицы.
С высоты откоса открывался вид на обширные луга, на Днепр, пересекавший их в плавных изгибах, на заречные пространства. Обрамленная россыпью горячих песков река уходила все дальше, заманивая в свою прохладу, на сонные плесы. Заросли верболозов по высокому берегу волновались под жарким ветром, а у горизонта, где небо опускалось к земле, укрытые знойным маревом синеющие леса звали к себе, к сумрачным своим тайнам.
Сидя между узловатыми корнями в траве, усыпанной высохшей хвоей и колючими шишками, я казался себе частицей зеленого братства. Величественная картина природы преображала душу. В своей глубине она обретала солнечную лучезарность. В ней вставало чувство неведомого прекрасного, объяснить которое было невозможно. Кто скажет, что такое были эти минуты? Образы, мысли, тесня друг друга, легко и свободно, приходили и уносились, как ветер, оставляя летучую память короткого их прикосновения.
Я думал о той таинственной, юной, чей вечный сон так сладок в этой безгрешной стране. Она представлялась существом непростой судьбы, возвышенной, и конечно трагической тайны. Кто она была? Почему покоится здесь, так одиноко? Что значило это роскошное надгробье?.. В шепоте трав, в нескончаемом движении ветвей, в прихотливой игре верховых лучей так явственно чудилась близость той, кто хотела любить... Сладостная истома ложилась на сердце... Душа наполнялась благодарной мечтой - не знаю, о чём...
Думал я и о том, чем должна закончиться праздность бесследно исчезающих дней? Что будет теперь, после веселых студенческих лет? Как сложится дальнейшая жизнь? Что, наконец, означают эти встречи, эта женщина, с которой общими у меня могли быть лишь несколько ничего не обещающих дней, ожидая которую, однако, я испытывал нетерпение и не допускал в мыслях, чтобы она почему-либо не пришла? С чувством, в чём были и угрызения, я думал о девушке, которую называл своей невестой, ещё недавно значившей для меня так много, и не мог не видеть, что реже вспоминаю её и даже с неохотой. И снова обращался к той, которую ожидал здесь, сейчас.
Я уже знал, что она учительница, как и родители, как и сестра, замужем, имеет сына четырех лет, муж музыкант, артист филармонии. Я понимал: никакого продолжения этим встречам не может быть. Но приволье, свобода летучих дней и то отношение, которым она показывала, что и ей они желанны, - после них уже не хотелось додумывать про то, что будет потом.
Через долгие прошедшие годы вижу эти сияние, блеск, мреющие дали, слышу над головой таинственный шёпот сквозящих вершин и лёгкие шаги на тропе... И хотя в жизни много было горячих и желанных, скромные эти встречи с простым пожатием руки, с угадываемым в улыбке чувством их ожидания, может быть, одни они оставили память, которую хочется удержать.
Спустившись в долину, перейдя через луг, мы выходили к пологому берегу, тоже превращённому в пляж, удобный тем, что был он просторен, малопосещаем и не было нужды прибегать к услугам перевозчика. Долгие часы мы оставались там с сознанием, что и завтра, и потом снова придём сюда.
Накупавшись до гусиной кожи, мы зарывались в песок, что-то рассказывая, разговаривая о чём-то, будто неважном. И когда случалась пауза, она не прерывала общения, оно продолжалось в молчании и было глубже, проникновенней, потому что в человеческом языке нет ещё слов, которые могли бы правдиво передать всё то, что происходит в душе, и есть слова, которые надо беречь.
Пляж этот посещали бабушки с внуками. Были там ещё двое влюблённых, оба в поре первой молодости, расцвета всех юных сил, того, что даёт ощущение праздника жизни, обещая вечную его продолжительность. Для них не существовало всех, кто находились здесь, рядом, а солнце и небо и все, чем дарила земля, были просто обязаны сопутствовать их счастью. Зайдя в реку по колена, далеко от берега по пологому дну, они стояли, обнявшись и словно окаменев, позабыв обо всем, и, кажется, могли простоять так до скончания времён. Мы смотрели на них, думая, наверно, одно и то же...
Почему всё-таки среди тысячи лиц только одно останавливает наше внимание, заставляя обращать к нему всё то, что есть наша душа? Почему? Разве оно лучше других? Разве мы не замечаем его недостатков? Нет, оно не просто лицо, оно не такое. Глаза - вот что отличает его. В них свет и тепло, которые, как вовремя упавший дождь, открывают в нашем существе пребывавшее в небрежении, незамеченное другими. Глаза и голос - они вызывают чувства, которые неведомо для самой себя искала душа. Встречать этот свет, слушать и слушать, потому что всё сказанное, оно то самое, чего так хотелось услышать, без чего так долго и так напрасно шли целые годы.
Я вижу эти лицо, улыбку, глаза, в которых лишь то, что им так же хорошо, что и ей дороги и милы эти просторы, солнце и небо, этот ласкающий ветер, и так же желанны минуты, когда мы вместе. Можно ли объяснить это? Да и зачем? Голос, слова, будто совсем обычные и простые, открывают всё новые тайны, ту бездну, над которой учащается сердце, а душа обретает черты, которых как будто и не было вовсе. И пусть будет так. Да, это оборвётся, но ещё не сегодня, не завтра. А дальше? Но нужно ли думать про то, что будет когда-то или не будет совсем?..
После купанья мы уходили бродить на лугу и так заходили в места, где не было живой души.
За высоким холмом со склонами жёлтого песка река совершала крутой поворот. Оттуда открывался вид на противоположный берег. Там, без начала и края простиралось целое море заливных лугов. Оно уходило далеко, и туда, блестя, перекатываясь в шелковистых извивах осоки, шли и шли ласкаемые солнцем зелёные волны. От горизонта до горизонта над ними сияла лазурь, и начинало казаться, будто на всём свете остались только они - солнце и небо, и бескрайнее зелёное море, возбуждавшее желание погрузиться в него, сделаться его частицей, затеряться в нём навсегда. О, если бы в мире были только они и мы!.. Мы и они...
Вечером она забирала из детского сада своего малыша. Большой и старый деревянный дом этот, огороженный глухим двухметровым забором, располагался в уединённом месте, в тихом, густо затенённом разросшимися клёнами тупике. Мальчик, детское очарование которого передалось ему от матери, с серыми, как у неё, глазами, жил напряжённой внутренней жизнью. Выйдя за ворота, он ещё оставался своими переживаниями там, с товарищами, чьи голоса звенели вслед ему. Думая что-то своё, с углублённым вниманием, пытливо, рассматривая нечто у себя в руках, он замедлял шаг, останавливался, весь уйдя в разрешение вопросов, для него чрезвычайных. Я не вызывал в нём интереса и как будто вовсе не существовал здесь. Впрочем, точно ли это было так? Дети, даже самые маленькие, видят и понимают гораздо больше того, что взрослые привыкли думать о них. Непростая работа детской души навсегда остаётся заповедной тайной, в которую нет доступа никому. Думалось, в этом мальчике зрели недюжинные задатки, а отношения матери и сына содержали больше, чем только кровный инстинкт. Их соединяло тепло внутренней взаимности, в которой не было ни мелочной опеки, ни равнодушной рассеянности с её стороны, а с его - капризной избалованности. Было видно, как много значили они друг для друга, но это всё было внутри и у неё, и у него.
Под сенью гигантского тополя и боярышниковой шпалеры, опоясывавшей скрытый за нею двор, возле калитки, заканчивалось всё то, где мы были вместе. Всюду и во всём наступали ясность, прозрачность, смягченная чистота в красках и звуках. Солнце пряталось, сквозя в струящейся листве. Вспоминаю это дерево, как существо, дружески сопричастное золотым минутам души. Пытаясь представить его могучие корни, раскинутую в вечерней голубизне ветвистость вершины, кажется, всё ещё слышу шедший оттуда зов, то нарастающий, торопливый, убегающий вдаль и влекущий к себе, то поражающий в замирающем трепете чем-то сочувственным, нежным. Радостные эти листы... Куда и зачем так настойчиво звали они? Что обещали? Почему в смутном и необъяснимом желании хотелось последовать за ними, но только вместе, вдвоём, и, может быть, навсегда?..
Городок в этот час являл идиллическую картину покоя и счастья. Окруженные садами и палисадниками домики настолько вошли в привычное им существование, что оно представлялось их вечным мечтаньем. Окна в белых и голубых наличниках в блаженстве безмолвия смотрели в небо, сиявшее над ними изо дня в день, год за годом. Меняясь в оттенках, оно оставалось неизменным в любви, которую посылало земле...
Мальчик всё рассматривал, исследовал то, что держал в руках, изредка поднимая лицо, сосредоточенное и серьёзное и, хотя детски наивное, однако отражавшее великое и большое, чем была смущена и озадачена младенческая душа. Ошеломлённый сложностью, непостижимым разнообразием жизни, на пороге её он готовился сделать первые свои шаги.
Мы молчали, будто всё уже было сказано и всё известно. Хотелось просто быть рядом, погружаясь в то общее между нами, чего не должно было коснуться никакое случайное слово, - оно всё равно было бы неточным, не тем. Хотелось быть вместе, слушая над головой этот лепет, видеть небо, в котором так много любви...
Ужиная, я рассказывал события прошедшего дня из того, что не составляло моей тайны, но когда говорил о каком-нибудь происшествии, которое наблюдал в городе или возле реки, бабушка не принимала занятной его стороны: лицо и взгляд её, как всегда, выражали недоверие, предчувствие беды, тот опыт долгой жизни, что слишком часто смешное оказывается совсем несмешным. Сидя на лавке, дедушка всё улыбался в свои усы, всё как будто собирался что-то сказать, покашливал, но лишь изредка вставлял осторожное слово, не решаясь навязывать своего участия в разговоре.
Старики отходили ко сну едва намечались сумерки. Я оставался сидеть на крыльце вместе с преданным Дружком. Небо становилось золотым, бирюзовым, потом оно уже чуть светлело у далёких лесов, быстро темнело вверху. Звёзды, вначале мелкие, делались крупнее, ярче. Надвигалась ночь, тёплая, благостная, в бархатных своих покровах, - время, когда так мучительно одиночество и так хочется, чтобы рядом был кто-то ещё...
В той жизни, которую я мог лишь представить, я видел, как она входит в класс, останавливается, говорит: "Здравствуйте, дети". Внимательно осматривая каждого ученика, проходит рядами парт, спокойная и приветливая в каждом своём слове и в каждом движении, располагающая к детской отзывчивости, заглядывает в каждую тетрадку, терпеливо показывая, объясняя, и они отвечают обаянию умного сердца свойственной их возрасту искренностью. Внимательное отношение, благорасположенность не могли не тронуть детской души.
Было, однако, чувство, что не всё в этой жизни безоблачно и легко. Любимое дело, унаследованное из поколения отцов, отношения доброй взаимности в семье, наконец, подающий надежды малыш, - казалось, всё это должно было давать удовлетворение, даже больше того, но было что-то ещё. И часто лицо её покрывала непонятная тень. Во взгляде, в улыбке являлось затаённое, такое, о чём так просто не говорят.
Время отпуска было на исходе День, как и все предыдущие, был полон зноя. Дул жаркий ветер. Солнце сверкало и жгло. В траве, пестревшей луговыми цветами целыми стайками скакали крохотные кузнечики, порхали мотыльки, бабочки, гудела пчела, ползали жучки, божьи коровки. Сливаясь в волнующее пестроцветье, все эти растения и существа являли единое, живое, с которым не хотелось расстаться, а было желание как-то сохранить для себя, взять что-то от него, унести с собой...
В недалёком болотце неподвижно, словно задумавшись, стоял на одной ноге аист, на лугу паслась стреноженная лошадь. Вдалеке, через мост, будто сам собой и словно игрушечный, катился поезд. Воздух сипел и звенел. Заканчивались наши дни. Мне предстояло вступить в новую, ещё неизведанную жизнь, ей - вернуться к школьным будням, к семейному очагу, к любимому супругу. Заговорив о нём, я сказал, что не представляю его себе, но уверен, что это положительный человек - ведь он музыкант. Музыкант в моём представлении - больше, чем простой смертный. В музыке живёт душа того, кому она подвластна. Потому владеющие тайнами её, - особенные люди.
Она не ответила, и мы долго молчали. Бесконечно долго тянулось знойное оцепенение изнемогавшей в нем природы, окрашенное тем чувством, в котором соединились и радость, и неожиданная печаль. Солнце и солнце... колыханье колосков и цветочков... долетающие от реки голоса... бесконечно далекие, уходящие в неведомое горизонты... ветер, убегающий вдаль...
Мое внимание вернулось к ней. Я увидел засверкавшую на щеке слезу. Одна за другой они упали в траву. Склонившись к земле, она будто искала там что-то. Повинуясь дрогнувшему в душе, я потянулся обнять её. Не поднимая лица, движением, не имевшим обиды, даже ласковым, не допускающим однако возражения, она остановила меня. Я услышал произнесённое шёпотом, горячо:
- Нет... Не надо...
Наступившее молчание разрешилось внезапным ударом грома, грозно и раскатисто прозвучавшим над нами. Сине-чёрная туча, зловеще клубясь по краю, пенясь светлеющей каймой, тяжело и неотвратимо двигалась к солнцу и уже закрывала полнеба. В следующую минуту всё потемнело. Над землёй, пригибая траву, промчался внезапный порыв. Мы побежали. Небо над нами раскололось. Блеснули молнии. Новый порыв пронёсся со свистом. Стало совсем темно. Мы только что поднялись по откосу, до ближайшего строения, где можно было укрыться под застрехой, оставалось ещё полтора десятка шагов, когда, торопясь, поспешая, сначала с различимой частотой, вслед за этим сплошной стеной на землю низвергся настоящий потоп. Всё возле нас закипело, заклокотало...
Мы стояли, прижавшись к стене сарая, тёплой, колючей от заусенцев, глядя, как вспыхивают устрашающие зигзаги, пронизывая и высвечивая адовым озарением сгустившийся мрак, как неистовствует и бушует стихия. Мимо мчались бешеные потоки, а с ними, оставляя в душе пустоту, уходило и то, чего нельзя было удержать...
Так же внезапно, с той же полнотой жизненных сил природа вновь засияла и засверкала - капелями и ручьями, мокрой травой, освежёнными деревьями, открывшимся небом. Но что-то изменилось, стало другим...
За днями, прошедшими в надвечном своём течении один за другим, пришёл и тот, как будто такой же - отрадный, счастливый, с сознанием, однако, что всё, что теперь здесь и сейчас, на самом деле уже так далеко, как будет оно и через тысячу лет...
Вечер наступил ясный, прозрачный. В свете зари лицо её обозначилось чертами смирившейся грусти. В сущности, это был первый наш вечер, ибо прежде мы расставались всегда только в самом его начале. Был он и последний - самый последний.
Вспыхнул и стал угасать закат, в небе проступили ранние звезды. Где-то, с какой-то страшно далекой гармоникой, в простых переборах её зазвучало одиночество полевой тишины... Чья и откуда среди обласканных небом просторов разлилась эта печаль?
Когда-то здесь проходила большая дорога - шлях. Разросшиеся по её сторонам ивы помнили те времена, грезя о них склонёнными до земли ветвями. Праздные камни, умытые дождями, искрились колотой поверхностью так, будто их уложили только вчера, но трава, укрывшая их часто проросшими стеблями, поднялась выше груди...
Дорога давно никуда не вела. Дожди и снега стерли следы и память странствователей. И, может быть, об этом были гармоника и печаль исчезающих в сумерках далей...
Наступает минута, когда постигаешь, что да, в мире есть одиночество, что возможна упорная дума о том, кто так непоправимо и так навсегда далеко. Пройдут многие годы. Здесь снова будут вечер и звёзды, те же будут ивы и камни. И трава. Только не будет нас, мы никогда не придём сюда, никогда ничего не узнаем друг о друге... Никогда... Вот зачем склонились до самой земли плакучие ветви и так буйно, так безудержно всколосилась эта трава...
Под черным, кротко мерцающим небом мы возвратились в город. Улицы тонули в тишине спящих садов с одинокими между ними огоньками.
Тополь возле калитки, боярышниковые деревца были в глубоком молчании... Последний раз рука в руке... Укрытые мраком глаза, взгляд светили уже с других берегов.
Она просила написать ей - только одно письмо, несколько слов:
- Я хочу знать, каким будет начало вашей новой жизни... Вы должны быть счастливы... Я очень хочу этого... Правда...
Уезжала она рано утром, просила не провожать её - даже издалека, как я хотел... Это было понятно...
Я долго стоял перед закрывшейся калиткой... Всё чудилось в темноте мельканье светлого платья, всё звучало последнее "прощайте", тающие во мраке шаги...
На другой день, в последний раз я посетил сделавшиеся заветными места. Я прошел через весь город. Улица, вдоль которой дремали подобные театральным декорациям домики, была, как и прежде, безлюдна, скучна. Тополя по её высокой, с откосами, стороне, возносились так высоко, что, казалось, облака, проходившие там, задевали их ласковым своим касаньем. Там, в вышине, весь день, легко и задумчиво, они играли листвой. И будто звали к себе, останавливаясь, замирая на несколько мгновений... Снова, сначала медленно, потом убыстряясь, спешили, струились, текли...
Возле кинотеатра в этот час не было ни души. Мы только однажды побывали в кино. В раннем сеансе смотрели "Сильву", и когда сидели перед экраном в полупустом зале, я думал... не знаю о чём...
В павильоне, возле паромной переправы, не торопясь, глядя рассеянно за окно, я выпил пива. Посетителей не было. Мухи роями носились над столами, загроможденными посудой с объедками, оставленными на ней. Убирая тарелки и кружки, судомойка громко переговаривалась с буфетчицей. Было буднично, скучно, без каких-либо желаний...
Потом я купался, а выкупавшись, ушёл луговыми тропинками, вдоль которых были знакомы каждая былинка и каждый цветок.
Переправившись на другой берег, я ушёл так далеко, как мы не заходили никогда... С высокой крутизны, белевшей песчаными осыпями, поднимался сосновый бор. Источая смолистый дух, суровые исполины только слегка шевелили игольчатыми ветвями. Что было в протяжном, чуть слышном их шуме?.. Почему, слушая, глядя на них, безудержно туманились глаза?..
Возвращаясь, я нарвал разных цветов. Мальчишка перевёз меня через реку. Из лугов я поднялся в то место, где мы встречались. Всё теми же оставались здесь сосны, облака, покой одинокой могилы. Я положил цветы к надгробью. Солнце, беззвучные тени, колыханье трав - и вечный покой...
А там, скрываясь за горизонтом, заколдованные игрой обманчивых миражей, простирались, тонули в океане любви, посылаемой свыше, свободные дали. Они и сияющее над ними небо изнемогали под бременем счастья, которое им не на кого было излить...
В последний раз остановился я у заветной калитки.
Сквозной забор, обсаженный по периметру обширного участка тесно разросшимися деревцами боярышника позволял заглянуть во внутрь двора только отсюда. К дому вела дорожка, вдоль которой с обеих сторон зеленели картофель, грядки с овощами. Дом был с высокой гонтовой крышей, с просторными трёхстворчатыми окнами, со стенами, сложенными массивным брусом.
В тот день мы встретились в городе. Ей понадобилось зачем-то вернуться домой, она предложила и мне пройти с нею. Спрятанным под ступенькой крыльца ключом она отперла дверь, оставив меня в гостиной, ушла в другую комнату.
В мирной тишине дома яркий луч нежился на выкрашенном жёлтой охрой полу. Круглый стол посреди комнаты покрывала вязаная скатерть. На столе стояли цветы, на стенах - фотографии в рамках, два акварельных пейзажа. Два застекленных шкафа заполняли книги, большей частью старые, наверное, старинные, мягко поблескивавшие потертой кожей переплетов, потускневшей позолотой тиснений, среди них - одноформатные тома, Брокгауз и Ефрон.
Рассаженные под окнами цветы искусными сочетаниями разнообразного вида цветков и соцветий, полнотой цветения, сочной свежестью зелени говорили об увлечённости и любви, с которыми они были выращены здесь.
Тишина, книги, цветы, порядок и уют, и что-то бесконечно человечное, человеческое этого дома берегли, хранили жизнь, о которой я ничего не знал...
Я поднял глаза к вершине мудрого старца, но услышал только о вечном и только о том, что бесконечно выше одних и тех же человеческих пеней.
Снова и снова, после минутной задумчивости, там, в вышине вздрагивали и о чем-то рассказывали эти листы, торопясь, поспешая, будто желая оторваться от земли, унестись, вслед за беспечным и радостным ветром. Солнце любило их. Протягиваясь к нему, они играли согретые им. Лучи ласкали и дом, и двор, грядки, тропинку, пересекавшую их. С той же благостью они простирались к пустынной дороге, к хижинам и садам. Пронизанное ими небо всё с большей нежностью никло к земле. И я ощутил пустоту души и собственную ненужность среди всей этой великой и вечной красоты...
Когда за ужином я сказал о своём отъезде, дедушка хотел что-то возразить, но только покашлял с покорной улыбкой. Бабушка всполошилась, запричитала: я уезжал неделею раньше, чем собирался вначале. Потом, уже покорившись и будто вспомнив что-то, задумавшись, сказала:
- Что ж, поезжай, поезжай, - ваше дело молодое...
Я долго сидел на крыльце. В последний раз видел я этот закат, четкие силуэты деревьев, изломанную линию черневших горизонтов. Огненные тучки, неподвижно стоявшие над ними, неизменно величественная картина надвигавшейся ночи... - всё прошло... И Дружок, искоса, снизу, будто смущаясь, пытаясь делать это незаметно, поглядывал на меня, и когда я прижимал его к себе, слизывал со щеки нечаянную слезу...
Я написал ей, как она хотела того, - думаю, что-то ненужное, не то, какую-то глупость про серые глаза... Ответа, конечно, не последовало. Его не должно было быть...
Время уносит всё, даже и то, чего невозможно забыть. И шепчутся травы там, где встречались они...