Воскресным июльским днём на квартире кандидата технических наук Петра Ивановича Улезло обедали шестеро: сам Пётр Иванович, его супруга, Надежда Васильевна, а также добрые их приятели - Сергей Николаевич Чреватов с женой, Анной Павловной и Виктор Георгиевич Фигуранский тоже с женой, Маргаритой Андреевной. День был прекрасный, обед во всех отношениях приятный - и тем, что было подано к столу, и деловым, товарищеским общением, которое объединяло хозяев и гостей.
Пётр Иванович прошёл путь от простого инженера до управляющего трестом, имел орден Ленина, другие награды, был в сознании своих достижений на житейском поприще и оценивал людей прежде всего с точки зрения того, что они дали государству, производству, науке, какая вообще была от них польза. Потому сегодняшние гости не были случайными или малозначительными людьми, но были до некоторой степени ещё и единомышленники. Чреватов - доктор, профессор, руководитель лаборатории, специалист, известный в научных кругах, имевший массу печатных трудов, патенты на изобретения, член учёного совета. Невысокий, приземистый, однако необычайно широкий, с большими головой и лицом, с лысиной, в очках, обладавший весьма густым, низким басом, вместе с тем - свойством выражаться спокойно, убедительно, аргументированно. Анна Павловна - на голову выше супруга, но также крупная, монументальная, с объёмным бюстом, и тоже учёная дама - кандидат наук, заведующая сектором аспирантуры, также владеющая способностью говорить научно, авторитетно. Фигуранский - учёный секретарь, разумеется, кандидат, человек, близкий директору, интеллигент, умевший высказаться дельно и литературно по любому вопросу, с обширной лысиной, искусно замаскированной косицами жидких волос, впрочем, приятной наружности. Маргарита Андреевна - моложавая, с некоторой претензией в наряде и манерах, в разговоре, в словах, как бы изысканных - преподаватель английского языка в университете. И только Надежда Васильевна была просто домохозяйкой, хотя, инженер, окончившая курс вместе с Петром Ивановичем в одной группе, посвятившая себя после замужества дому, супругу, семье.
Разговоры велись на разные темы, но больше о работе, науке. Обсуждали положение дел в институте, в отрасли, говорили о последнем заседании учёного совета. Женщины наравне с мужчинами высказывались по вопросам серьёзным, научным, можно сказать даже - государственным. Маргарита Андреевна говорила о недочётах в части преподавания иностранных языков в высших учебных заведениях. Анна Павловна ратовала за ужесточение правил приёма в аспирантуру и сдачи кандидатского минимума. Мужчины пили коньяк и водку, женщины - лёгкое вино. Надежда Васильевна, не участвуя в учёных разговорах, озабоченная обязанностями хозяйки, следила, чтобы яства и закуски на столе не убывали и гостям не было бы ни в чём недостатка.
Стали говорить о недавних назначениях по институту, о сотрудниках, получивших служебное повышение. Для Петра Ивановича это была животрепещущая тема.
- Вот - Николаев, - сказал он, добродушно покашливая, - человек ещё молодой, а уже начальник отдела. А что он дал науке? производству?
- Человек молодой, - солидно возразил Чреватов, - но подаёт надежды.
- У него недавно вышла серьёзная работа по кристаллизации углерода при сверхвысоких давлениях, - включился Фигуранский. - Есть и другие работы.
- Нет, ведь он блестяще закончил аспирантуру, - заметила Анна Павловна.
- Да, - подтвердил Фигуранский, - и отлично защитил диссертацию. Ни одного чёрного шара.
Пётр Иванович был руководителем лаборатории и втайне сам рассчитывал, имея в виду свои заслуги, получить желанное место начальника отдела. При всём своём добродушии ему всё же было обидно оказаться в подчинении человеку вдвое моложе себя, не имевшего, как он полагал, достаточных оснований занимать такую должность. Он стал перечислять сотрудников института, всё примерно своего возраста, бывших в прошлом крупными руководителями производства, большими начальниками министерства, - как пример солидных государственных мужей и как людей, достойных занимать высокие должности в институте. И Чреватов, и Фигуранский отлично понимали пафос высказывания Петра Ивановича, однако, хотя отчасти они и сочувствовали ему, веяния нового времени накладывали отпечаток на их отношение к происходящим переменам. Сознавая сущность напористых, амбициозных молодых людей, подобных Николаеву, они понимали, что будущее и в науке, и в государстве всё равно за ними. Женщинам это было неинтересно. Разговор перешёл на детей и внуков. Заговорили о новом лекарстве, будто бы чудодейственном, перешли на болезни, вспомнили общего знакомого, которому исполнилось девяносто лет.
- Старые люди не чета нынешним, - сказал Фигуранский, - народ крепкий, долгожители. Вот хотя бы Пётр Иванович - человек никогда не болеет, будет жить сто лет, не то, что мы, грешные, - Фигуранский был двадцатью пятью годами моложе Петра Ивановича.
Надежда Васильевна тревожно вскинула глаза. Зачем он это говорит? Сглазит! Пётр Иванович ответил старческим смешком - он тоже счёл слова Фигуранского нехорошего значения.
- Все мы живём столько, сколько нам отпущено, - примирительно заметил Чреватов.
Было умеренно выпито и много съедено из того обилия блюд и закусок, приготовленных Надеждой Васильевной, большой кулинаркой, которыми она не уставала потчевать гостей. Долго потом пили чай и тоже с какими-то вкуснейшими изделиями Надежды Васильевны. Анна Павловна и Маргарита Андреевна спрашивали рецепты. Гости отмечали хлебосольство хозяев, хвалили устройство квартиры, обстановку, говорили о разном другом. Наконец стали прощаться. Пригласили хозяев выйти на улицу, пройтись по свежему воздуху, на солнце. Хозяева отказались: Надежде Васильевне нужно было убираться, а Пётр Иванович презирал всякие бесцельные блуждания. Гости откланялись и ушли.
Надежда Васильевна принялось убирать посуду. Пётр Иванович пошёл в спальню. Гости, обед - всё было прекрасно, но было обстоятельство, которое беспокоило и которое во время обеда вдруг особенно чувствительно дало о себе знать - странное ощущение в правой стороне живота. Правду сказать, он уже недели две чувствовал какую-то неловкость в себе, но всё как-то глухо, неясно. Был и какой-то необъяснимый привкус во рту, побаливало почему-то в правом плече, но, главное - ощущение тяжести в правой стороне живота. Теперь же, именно во время обеда, это ощущение неожиданно усилилось, стало более определённым, и хотя выраженной боли не было, но то, что длилось это уже какое-то время и внезапно столь отчётливо дало знать о себе теперь, отвело его от всех других мыслей, заставив сосредоточиться на этом пункте. "Кажется, я заболел" - подумал он. Вспомнились слова Фигуранского, и хотя Пётр Иванович не был склонен к предрассудкам, всё-таки они оставили осадок в душе.
Он лёг на кровать, расслабился, стал вникать в своё состояние внимательно и ещё более отчётливо ощутил тяжесть в правом боку. Вошла Надежда Васильевна.
- Как ты себя чувствуешь? Тебе плохо? - спросила она, женским чутьём угадывая неладное.
- Нет, ничего, - ответил Пётр Иванович, не желая беспокоить супругу, - так, немного тянет в боку.
- Нет, ты сходи в поликлинику, завтра сходи, - заволновалась Надежда Васильевна.
Она и сама заметила какие-то изменения в нём - цвет лица стал какой-то другой, снизился аппетит. Прежде он ел много, охотно и, главное, не был разборчив в еде. Теперь стал отказываться от того, что прежде нравилось.
Надежда Васильевна, крупная женщина с круглыми глазами, с приплюснутым прямым и длинным носом, делавшими её похожей на сову, была хозяйственна, домовита, преданна мужу и семье. Порядок в доме, особенно качественное питание, были её постоянной заботой. Супруги удивительным образом подходили друг другу. Ни он, ни она никогда даже не помышляли о том, чтобы изменить другому. Надежда Васильевна свято верила, что Пётр Иванович самый красивый мужчина, самый умный человек и самый преданный муж. Пётр Иванович чувствовал это, был благодарен и лучшей жены и женщины для себя не представлял. Заботы, тревоги, радости - всё у них было общее. Общим было и отсутствие других интересов, кроме семьи, её благополучия, которое представлялось исключительно в области материального достатка, карьерных достижений и почестей. Тревога о здоровье любого из супругов всегда была искренней. Сказанное за обедом Фигуранским не выходило из головы Надежды Васильевны.
На другой день Пётр Иванович встал с тем же неприятным ощущением в боку. Тяга не ослабевала, а, кажется, стала более отчётливой. Ночью снилось что-то тяжёлое, тёмное. Он совершил утренний туалет, позавтракал без аппетита - во рту опять была горечь. Супруги ещё обговорили самочувствие Петра Ивановича, и было решено окончательно: да, надо показаться врачу.
В поликлинике, дождавшись своей очереди, Пётр Иванович предстал перед доктором - пожилым, гладко выбритым, в строгих очках. Доктор велел обнажиться, внимательно осмотрел Петра Ивановича, прослушал, приказал лечь на кушетку, долго мял рыхлый, толстый живот, каждый раз спрашивая: "Больно?" И в некоторых местах было действительно больно. Потом разрешил одеться, стал быстро писать. Закончив, сверкнув очками, сказал:
- Сделаете анализы, - вот направления, - придёте, когда будут готовы.
Через два дня, просмотрев данные анализов, доктор заявил, что для полного обследования и окончательного суждения о диагнозе необходимо лечь в больницу. И Пётр Иванович будто очнулся: дело принимало нешуточный оборот. Он рассчитывал, что будет назначено домашнее лечение, но никак не думал о больнице. Что ж? Приходилось подчиниться.
Несмотря на внешние признаки старости, старческую походку мелкими шажками, склонённую выю, в свои шестьдесят семь лет Пётр Иванович не знал, что такое сердце, желудок, давление, понятия не имел, что это значит - лежать в больнице, и своего подчинённого сотрудника Чуркина, который часто бюллетенил, в глубине души считал симулянтом. Высокий и крупный в расцвете лет, к старости он стал усыхать, сделался меньше, но это было естественное старение, и те, кто работал с ним, знали, что он вынослив и крепок. Правда, однако, состояла в том, что и бодрость, и выносливость, и трудолюбие, которыми он удивлял, больше происходили из опасения, что его могут отправить на пенсию, и тогда он лишится положения, работы, приличного жалования. К тому же в жизни своей он ничего другого не знал и не умел, ничем не интересовался помимо службы и потому, уйди он на пенсию, ему просто нечем было бы занять свободное время, и он чувствовал, что, оставшись не у дел, долго не протянет. Потому он проявлял всё больше рвения, стремясь создать о себе представление, как о незаменимом работнике. И действительно, много работал, и даже готовил докторскую диссертацию, которая подтвердила бы авторитет ценного сотрудника, существенно увеличила бы оклад и, конечно, пролила бы бальзам отнюдь не смирённому годами самолюбию.
Выйдя из поликлиники, Петр Иванович отправился на работу.
Институт жил привычной каждодневной жизнью. В вестибюле висело объявление о заседании учёного совета, назначенного для рассмотрения очередного отчёта по научной проблеме. В коридоре встретился Чреватов - широчайший, квадратный, с лошадиным черепом. Остановились, раскланялись.
- Сегодня учёный совет. Будете? - пробасил Чреватов.
- Нет... к сожалению, - покашлял с обычной своей улыбкой Пётр Иванович.
- Что так? - удивился Чреватов.
- В больницу кладут... - объяснил Пётр Иванович.
- Что такое? Как так? Невероятно! Это после нашего воскресного заседания? Мы, кажется, были вполне умеренны.
- Нет... просто обследование... Кладут на обследование, - как бы извинялся Пётр Иванович.
- А! Ну что ж, обследоваться надо. Ну, желаю, чтобы всё оказалось в порядке.
Поздоровавшись с сотрудниками, не обращаясь ни к кому отдельно, Пётр Иванович сел к своему столу, достал из него вещи, принадлежавшие лично ему: кружку, из которой он пил чай, электрический кипятильник, ложечку, ножик, полпачки сухого чая, сложил их в портфель. В душе, однако, что-то дрогнуло: "Зачем я всё это делаю? Ведь я же вернусь, наверное, скоро".
Не вникая в суть, он подписал две или три бумаги приходившим посетителям. Потом захватил оказавшуюся под рукой стопку чистой бумаги, взял коробочку с кнопками, несколько карандашей, резинку, пузырёк конторского клея, линейку, точилку для карандашей, новую папку, всё это сложил в портфель. Все срочные и несрочные дела и документы лежали приготовленные для просмотра, но он не прикоснулся к ним. И чувство, что вот он уходит, а что дальше? не покидало его. Он зашёл к начальнику отдела, тому самому Николаеву, который был более чем вдвое моложе его, отношение которого к Петру Ивановичу, к его заслуженному прошлому, было обидно равнодушным.
Николаев, молодой человек, сухой, с цепким взглядом, что-то писал; не отрываясь, жестом, пригласил Петра Ивановича присесть, закончив писать, обратил к нему вопрошающую начальственность.
- Я тут ложусь в больницу, - как всегда покашляв и с той же улыбкой сказал Пётр Иванович, - на обследование.
- Да? Заболели? Будем надеяться, ненадолго, - прохладно улыбнулся Николаев, - передайте дела Чуркину.
Николаев встал, подал руку Петру Ивановичу:
- Выздоравливайте, - и вернулся к своим бумагам.
Так равнодушно, так холодно, однако Пётр Иванович умел не показывать свои чувства. Попрощавшись с подчинёнными, он сказал, что ложится на обследование, улыбнулся, глядя на их удивлённые лица, взял портфель и ушёл. И никто не подумал, что он уже не вернётся.
Он не пошёл на автобусную остановку, но решил пройтись пешком, не спеша, обдумать своё положение, разобраться в мыслях, что было на душе.
Снова был жаркий, солнечный день. По улице, знойно сверкая стеклом и металлом, проносились автомобили. Тротуар был в пятнистой тени. Мимо, навстречу, или обгоняя, шли прохожие. Он был один из них - в чесучовых брюках и летней сорочке-безрукавке, с видавшим виды портфелем в руке, в белой седине негустых, прилизанных волос, стриженных под бокс, с угольно чёрными бровями, в очках, сверкавших позолотой тонкой оправы. Теперь, когда ненужно было показывать трудолюбие и выносливость, он как-то сразу обмяк, и взгляд его был взгляд старика, в который уже закралось предчувствие недоброй судьбы. Он был, как пассажир, отставший от поезда, - жизнь торопилась, спешила, неслась мимо него.
Пройдя немного, он почувствовал усталость. Странная, прежде не испытанная слабость подтачивала силы. Неприятный вкус во рту, которого раньше он не замечал, болезненные ощущения, удерживали его внимание на одном. И перед мысленным взором всё стояло собственное лицо, увиденное утром в зеркале, - потемневшее, как лежалый лимон.
Свернув с тротуара, он зашёл в сквер, сел на скамье, в тени, достал платок, вытер лоб, протёр очки. Да, что-то произошло и произошло, скорее всего, нехорошее, такое, что рано или поздно случается с каждым, но во многих случаях гораздо позже, хотя совсем нередко и слишком рано. Может быть, пора подводить итоги? И он обратился к прошлому, стал перебирать в памяти прошедшую жизнь, вспоминать всех, с кем имел какие-то отношения, тех, кого давно уже нет: мать, отца, старшего брата, сестёр, дядьёв, тётку, двоюродных, товарищей и сослуживцев. Если перечислять события, - да, их было много - разных, плохих и хороших - на работе, дома; если же думать о времени, - оно пронеслось слишком быстро. Вспомнилось далёкое детство в пыльном, сжигаемом солнцем южном городке с подступавшими к нему бескрайними равнинами пшеничных и подсолнуховых полей. Дом был белый, низенький, но просторный. В саду абрикосы, черешни... Отец, почтовый служащий, брат, две сестры... Мать умерла в его отсутствие - он не простился с ней... Вечная труженица... Сколько ей пришлось пережить... И все эти революции, войны, голод... Да, всё это было...
Мысли его обратились к жене, с которой он прожил сорок четыре года в постоянном и полном согласии. При всех своих недостатках, о которых он, впрочем, не думал, или которые, во всяком случае, не мешали ему жить, он обладал немалыми достоинствами: был миролюбив, покладист, терпелив. Хотя никогда особенно не болел чужими бедами, но и никогда никого не притеснял, не имел мстительности, злорадства. На работе его феноменальные спокойствие и уравновешенность не раз становились предметом острот сослуживцев, но истина была в том, что он был многоопытен и себе на уме. Теперь, подумав о жене, которую любил и продолжал любить до последнего дня, которой ни разу в жизни не изменил, он с удовлетворением отметил в себе, что был хорошим мужем и хорошим семьянином. Всю свою сознательную жизнь он нёс в дом всё, что можно было, мало заботясь о том, какое это произведёт впечатление на окружающих, которые осуждали его, но прощали многое за добродушие и незлобивость. Приносить домой, где должно было пригодиться всё, как можно больше, было его постоянным стремлением. Он нёс с работы карандаши, скрепки, блокнот, бумагу, шпагат, а при распределении премии не стеснялся любым способом, вполне откровенно, добиться наибольшего для себя, оставаясь равнодушным к тому, что ближайшие сотрудники получали меньше, чем, может быть, заслуживали.
Он не был склонен к самокопанию, самобичеванию и независимо от того, хорошо это или плохо, поступал так, как это было выгодно ему. Точно так же он вступил в партию, нисколько не веря в её догмы, но преклоняясь перед авторитетом вождей, руководителей, ибо без этого нельзя было сделать карьеры. Начальство он почитал, всегда умел показать это, впрочем, вполне умеренно, но в душе имел для каждого свою оценку. Не кляузничал, доносов не писал, но если бумага спускалась сверху, он безусловно подписывал её. Наверное подписывал и такие, которые по доброй воле не подписал бы никогда. А что он мог? Потому в жизни его не было каких-либо конфликтов, обострений, и в прошлом не о чем было сожалеть. И хотя он видел и замечал многое, но знал, когда нужно промолчать, а если поговорить, то с кем и где.
Да, жена была единственной женщиной, которую он любил, в этом ему повезло. Впрочем, жаловаться на судьбу не было причин. Он имел в жизни многое, чего не имели другие: хорошая семья, сложившаяся карьера, правительственные награды, хотя и небольшая, но достаточная, московская квартира, кандидатская степень, спокойная, хорошо оплачиваемая работа последние пятнадцать лет, наконец, неизменно крепкое здоровье, большой запас нерастраченных сил - так, по крайней мере, думалось ему. Хотелось жить. К тому же шестьдесят семь лет не такие уж годы. Хотелось существовать в своей удобной, покойной квартире, на которую он не пожалел средств, чтобы всё в ней радовало; засыпать и просыпаться в привычной постели; чувствовать возле себя присутствие жены, верной подруги. Хотелось ещё вырастить внуков, участвовать в каждом дне многообразной и в общем-то щедрой к нему жизни. Неужели всё может кончиться? И так быстро?
Узнав, что его кладут в больницу, Надежда Васильевн почуяла недоброе, но сдержалась в выражении своего отношения. С вечера Пётр Иванович принял ванну. Надежда Васильевна помогла собрать необходимые вещи, продукты. Утром он побрился, позавтракал, опять беспокоя жену отсутствием аппетита, чувствовал себя неважно, мрачные переживания овладели им, он старался не показывать их, был, как обычно, неторопливо внимателен в сборах. И они отправились в больницу.
При прощании в приёмном покое - уже в больничной одежде, сделавшись сразу маленьким, узкоплечим, с отвислым животом под синей байковой курткой, - нехорошие предчувствия новой волной нахлынули на него, и это же состояние он увидел в глазах жены, старавшейся скрыть волнение и растерянность.
Он пошёл по коридорам, отдававшим холодной, больничной чистотой, наполненным призраками болезней и предвестников смерти, и когда сестра показала его место в палате, сел на койку и долго сидел, не зная, что делать и куда себя девать. Сложив в тумбочку туалетные принадлежности, кулёк с продуктами, тетрадку, карандаш, пощупал и переложил подушку, потрогал одеяло. Никогда раньше он не лежал в больнице, и увиденное неприятно поразило его: шесть человек в палате, застиранные простыни с чёрными пятнами, видимо, крови, ком подушки, набитой каким-то веретьём, убогая наволочка без застёжек, одеяло, внушавшее брезгливое чувство. Горечь шевельнулась в нём: он, заслуженный человек, управляющий трестом, орденоносец, кандидат наук, имевший в своё время в подчинении штат сотрудников, исчисляемый сотнями человек, и вот оказался в таком месте и в такой обстановке.
Больные разговаривали между собой, кто-то читал газету, лёжа поверх одеяла, один больной находился под капельницей. Из коридора пришёл малый лет тридцати пяти с серыми жёсткими волосами и перебитым в драке носом.
- Что, дед, на операцию? - спросил он с холодным равнодушием.
- На обследование, - дружелюбно улыбнулся Пётр Иванович.
- Сначала обследуют, потом на операцию, - строго заметил малый, - здесь почти все так.
Пётр Иванович нерешительно покашлял.
- Лицо у тебя плохое, - заключил малый, - тут один помер вчера, тоже старик, после операции.
После таких откровений на душе Петра Ивановича заскребло.
При обходе лечащий врач - внимательный, серьёзный, лет сорока пяти - поговорил с Петром Ивановичем, рассказал о предстоящих процедурах, анализах, и уже после обеда он начал принимать лекарства.
После ужина Пётр Иванович стоял возле окна и смотрел, как за больничным садом, за высокими домами, где-то далеко, за Москвой, где протекала многосложная жизнь, садилось остывающее солнце.
Что такое была вся эта жизнь? - думал он. Выйдя из состояния ничтожного, мизерного, он получил высшее образование, достиг высокого положения, имеет орден Ленина, кандидатскую степень, он, который общался с сильными мира сего, теперь среди каких-то непонятных людей, и какой-то тип тычет ему, называет дедом, и для врача он всего лишь один из многих. Чего же он добился? Чем всё-таки была для него эта жизнь? Возможно впервые за все прошедшие годы, глядя на заходящее солнце, на раскинувшиеся среди городских строений сады и рощи, он подумал о безмерной щедрости и богатствах природы, в чём до сих пор не нуждался, так как это было слишком доступно и доступно для всех. Он не испытывал нужды в том, что не стоило ничего. Теперь, созерцая картину угасавшего дня, он почувствовал смутное сожаление о чём-то. О чём? Наверное, о том, что жизнь состоит всё-таки не из одних окладов, премий, повышений по службе, приобретений. А то, что было другое и, может быть, более важное - почему этого он не замечал?
Ночью он долго не мог уснуть. Мешали мысли, которые всё лезли в голову, даже не мысли, а какая-то нервная, душевная напряжённость, то состояние, когда сознание не может отключиться, несмотря на возрастающую усталость. Уснул только под утро. Ему приснилось, будто шёл он какими-то тёмными, тесными коридорами, и странное, тягостное чувство давило ему душу. Он искал свой дом, должен был вернуться к нему, хотя это почему-то было ему тяжело. Оказавшись в большой, тёмной и пустой комнате, он увидел там своих отца и мать. Они чем-то были заняты. Стоя к нему спиной, они ни словом не обмолвились между собой и ничего не сказали ему, даже, наверное, не видели его. Внезапно в комнату вошёл кто-то жестокий и непреклонный и, показав на него, крикнул злобно: "Вот он!" И от этого возгласа, от какого-то утробного страха душа его оцепенела... Потом он карабкался по отвесной круче на гору. Под ним, уходя далеко вниз, зияла бездонная пропасть. И вот, объятый страхом, он сорвался туда - во мрак, в небытие...
Весь день после этого Петра Ивановича томило чувство, вызванное ночными видениями, он невольно связывал их с настоящим своим положением и всё больше тревожился неизвестностью будущего, тем более что состояние его оставалось прежним и даже как будто ухудшалось.
Пётр Иванович не был мечтателем, фантазёром и всю жизнь видел перед собой только конкретную практическую цель, сущность которой не менялась никогда: добыть как можно больше благ для себя и своей семьи. Прожив достаточно долгую жизнь, в течение которой система, называвшая себя социалистической, совершала самые неожиданные кульбиты, как правило, в худшую сторону, пережив времена страшные, он, в полном согласии с Надеждой Васильевной, сделал дома большой запас продовольствия, главным образом в виде консервов - мясных и рыбных, которых насчитывалось уже более двухсот банок. Будучи членом партии, а значит, и частицей системы, в душе, разумеется скрытно, он оставался при своих убеждениях. Потому, читая в газетах, что жизнь в советской стране становится всё лучше и лучше, он только усмехался. Он хорошо помнил НЭП, после которого сразу же всё исчезло, помнил коллективизацию, голодные годы, войну, да и многое другое. Потому сделанный им домашний запас вселял в него спокойствие и довольство собой.
С другой стороны, в своей сознательной жизни он не прочёл ни одной книги, не только из тех, что составляют духовные сокровища человечества, но и вообще никакой другой, разве что то немногое, чему обязывала школа и что было давным-давно забыто. Будучи происхождением из южных областей, проведя большую часть жизни в провинции, в языке и в говоре его сохранялись областничества, несмотря на то, что последние пятнадцать лет жил он в Москве. И он говорил "подпися" вместо "подписи", или "всёй" вместо правильного "всей". Чтение его составляли научные статьи, специальная литература. Кино и телевизор были для него достаточным развлечением. Духовную пищу он черпал из газеты "Правда". Потому вся жизнь для него состояла из длинного перечня повышений по службе, полученных наград и премий, приобретённых вещей. Он прекрасно помнил, сколько зарабатывал в таком-то году, сколько в это время стоили свинина и говядина, водка, коньяк, изделия из хлопчатобумажных и шерстяных тканей, помнил какой именно и при каких обстоятельствах приобрёл он тогда костюм, помнил всех своих начальников - и непосредственных, и тех, которые стояли выше на служебной лестнице. Но совершенно начисто из его памяти выветрились образы природы и тех людей, отношения с которыми выпадали из привычного круга служебных или корыстных, да ему было бы просто смешно держать их в голове. Тем более неожиданным явилось сложное и странное чувство, пережитое им во время последней прогулки в больничном саду, когда он услышал над головой, будто впервые, протяжный, мечтательный шум в вершинах старинных берёз, когда внезапно голос природы этот напомнил ему о некоем, другом, величии, мысль о котором не занимала его никогда, - он не знал о нём ничего, не интересовался им, - и вот, внезапно осознал его над собой с чувством, от которого мучительно сдавило душу, и в ней забрезжило понимание своего ничтожества перед ним. И он подумал о том, что эти берёзы будут шуметь и тогда, когда его уже не будет на земле.
Последующие дни тело Петра Ивановича всесторонне анализировалось и обследовалось. Ему давали таблетки, делали уколы, брали на анализ кровь и мочу. Наконец, когда было сделано всё, что нужно, ему было объявлено, что у него камни в желчном пузыре, удалить которые совершенно необходимо, так как наличие их угрожает поджелудочной железе.
Операции Пётр Иванович испугался, ибо был убеждён, что любая, даже самая пустяковая, таит опасность для жизни, тем более опасной была операция на брюшной полости. Но так как другого выхода не было, он вынужден был покориться. Беспокоило, однако, и то, что, как ему казалось, даже теперь от него что-то скрывают. В кратких, уклончивых ответах врачей он улавливал, что ему говорят не всю правду, и он готовился к худшему.
Всё то время, которое Пётр Иванович находился в больнице, он был окружён заботами семьи - жены и детей. О Надежде Васильевне нечего и говорить - она посещала больного ежедневно. Любимая дочь Альбина обещала приехать из Ленинграда, и часто отца навещал сын Олег.
Сорокатрёхлетний сын, по специальности экономист, жил холостяком и всё свободное время отдавал увлечению биологией, познанию растительного и отчасти животного мира. Покупал книги, учебники из этой области, имел дома микроскоп, постоянно вёл какие-то наблюдения, делал записи, в отпуске старался посетить интересные для него места и мог часами увлечённо говорить о растениях и насекомых, о том удивительном и прекрасном, чем богата природа. Он делал также зарисовки пейзажей, хотя был неважным художником, фотографировал отдельные растения, впечатляющие виды тех мест, где бывал. И всем этим заслужил репутацию оригинала и чудака. Окружающим было непонятно его увлечение, в отце против него всё больше увеличивалось раздражение. Пётр Иванович настойчиво убеждал сына готовить диссертацию, писать научные статьи - это даст приличный и устойчивый материальный достаток. И потом, жениться надо - сорок три года, в этом возрасте люди имеют взрослых детей, надо думать о будущем, нельзя одному прожить весь век. Последний разговор отца с сыном был резким и тяжёлым.
- Что тебе дали твои цветочки и букашки? Что они тебе дадут? - спрашивал в раздражении Пётр Иванович. - Ты же не специалист. Это просто баловство, детство, пустая трата времени, тебе уже сорок три года!
- Да, да, вечный этот вопрос: что мне это даёт? - возражал Олег, чувствуя, что и он начинает раздражаться. - Но я не собираюсь сушить мозги вашими диссертациями, печатать никому ненужные статейки. Я получаю вполне достаточно, зачем мне больше? У меня есть всё: я одет, сыт, плачу за квартиру. Почему я экономист, а не биолог? Да, это недоразумение, и ты знаешь, что я стал экономистом благодаря твоему настойчивому желанию. Но всё равно - работой своей я не пренебрегаю, думаю, что меня ценят как работника, я занимаю хорошую должность. Работа даёт мне достаточный заработок и позволяет посвящать оставшееся время любимому делу. Я понимаю - я дилетант, но то, что я делаю, я делаю не ради научных открытий, а только для удовлетворения душевной потребности, мне интересно это... Почему я не женюсь?.. Не знаю... Не вижу, на ком...
Да, с сыном получилось не очень, не так, как хотелось. Конечно, он не пьяница, не распутник, занимает неплохую относительно должность. Но без степени карьеры не сделаешь. К тому же отказался вступить в партию, а это значит, дальнейшее продвижение для него закрыто... А какие надежды связывались у него с рождением сына! Что ж, много в то время они не могли дать. Это теперь детей учат музыке, иностранным языкам, отдают в балет, спортом можно заниматься каким угодно. А тогда? Ну, купили ему баян, ходил в кружок, а желанья не было - всё оказалось без толку. Вот букашки, цветочки - да, это всегда интересовало его. А какой в этом прок? Да ведь своего ума не вложишь. Только вот дочь доставляет отраду отцовскому сердцу. Муж - кандидат, член партии, второй секретарь райкома, двое детей, сама имеет высшее образование - для женщины этого достаточно. Дети хорошие. Но всё-таки - это же дочь, женщина, у внуков другая фамилия.
Надежда Васильевна обожала супруга. Всякое его суждение воспринималось ею как совершенная истина. Взгляды и желания Петра Ивановича касательно воспитания детей, их будущего, не подвергались ни малейшему сомнению. Она целиком была согласна с ним. Однако, как мать и как женщина, не могла ни осуждать, ни упрекать в чём бы то ни было своих детей. Она страдала от того, что между отцом и сыном были раздражение и разлад.
Теперь, когда Пётр Иванович оказался в больнице, взаимные отношения его с сыном переменились. При посещении отца Олег был ласков и мягок, спрашивал, что ему нужно, как он себя чувствует, старался вселить в него уверенность в благополучном исходе болезни. Отец тоже смягчился, и они уже говорили только о том, в чём не было между ними несогласия. Надежде Васильевне это приносило грустную радость.
За день до операции Пётр Иванович был переведён из шестиместной палаты в четырёхместную. Находясь под впечатлением разговора с женой, особенно внимательной к нему в последний раз, полный беспорядочных мыслей, он чувствовал нарастающую тревогу.
В эту ночь ему опять снилось мучительное, тяжёлое. Снова он видел родительский дом, совсем непохожий на тот, который был на самом деле. И всё было как-то нехорошо, мертво, призрачно - сумрак, молчание, убожество. Он откуда-то приехал и, только что с поезда, пройдя какими-то загаженными дворами, очутился перед домом, в котором, он знал, его ожидали отец и мать. На этот раз он обошёл всё кругом, заглянул в окна, в комнаты, но никого не увидел. Перейдя постылый двор, он оказался перед калиткой, которая вела в сад, тоже какой-то мёртвый, ненастоящий, с изломанными, безлистыми ветвями. Странная женщина, стоявшая возле калитки, молча пропустила его. Он попал то ли в комнату, то ли в сарай, и внезапно та женщина явилась здесь. Она обхватила его, и с отвращением он будто совокупился с нею. И сейчас же увидел, как она мерзка и злобна. Захохотав дьявольским смехом, она стала чем-то швырять в него, после чего наступили мрак, ночь, небытие...
Очнувшись от тягостных видений, он оставался лежать придавленный ими, не в силах освободиться от них. Молчание больничной ночи окружало его. Ему невыносимо, до боли, захотелось домой, в свою квартиру, в свою постель - да, в любимую, привычную свою постель. Не эти мучительно мёртвые звуки, вплетающиеся в каменную тишину больницы, а живое спокойствие спящего дома, и рядом чуть слышное дыхание её, которая - друг, единственный, навсегда,.. тепло, которым она всю жизнь дарила его... И когда он думал так о ней, о доме, глаза покрывались влагой. Оставленный, покинутый, он плакал в этой холодной, мёртвой тишине, он, который никогда в жизни не уронил слезы.
Операция состоялась на следующий день. Придя в себя после наркоза в своей палате, увидев в окне всё то же небо и уже знакомый тополь, он произнёс мысленно "жив" и долго лежал с закрытыми глазами, куда-то уплывая, срываясь, весь во власти болезненных ощущений.
День тянулся бесконечно долго. Кто-то склонялся над ним, заглядывал в лицо, о чём-то спрашивал. Будто из тумана возникало лицо Надежды Васильевны, Олега. Он снова впадал в забытьё, засыпал, пробуждался и лежал неподвижно, отчуждённый всей жизненной суеты.
Тяжела, безнадёжно томительна была долгая ночь - словно мучительный, бесцельный переход через пустыню, которой не будет конца. Какие-то звуки, будто из иных миров, доходили до него. То ли это казалось, то ли в самом деле, кому-то было плохо. Будто кто-то пробегал по коридору, и где-то с угнетающей настойчивостью, далеко-далеко, печально и одиноко хлопала дверь. Да нет же, кто-то говорил ему, всё обошлось, операция прошла успешно, теперь всё будет хорошо.
После операции не только Надежда Васильевна, но и Олег навещали его каждый день. Операция подтвердила диагноз неизлечимой, страшной болезни, неизбежную, скорую смерть. Трудно и невозможно было поверить, что ещё месяц назад этот человек ничем не вызывал опасений о его жизни, был полон сил, ходил на работу, жил надеждами и планами на будущее. Но нельзя было показать, что положение безнадёжно, и Надежда Васильевна из всех сил старалась выглядеть и вести себя так, будто всё страшное осталось позади.
Стал совсем другим и Олег, стараясь сдерживать в себе сыновнее волнение. Простёртое тело отца было жалким, беспомощным, вызывало страдание о нём.
- Как чувствуешь себя, папа? Что тебе принести? Чего ты хочешь? - спрашивал он, держа в своей руке бессильную руку старика, думая, что да - был не лучшим сыном.
Навестить Петра Ивановича приходили с работы, сотрудницы из лаборатории. Зашёл однажды Чреватов, занявший весь проход возле постели больного. Посидел, порокотал, рассказал об институте, о работе учёного совета, пожелал скорейшего выздоровления.
Через несколько дней Петру Ивановичу стало лучше, потом ещё лучше, и он стал думать, что дело идёт на поправку. И сразу произошёл душевный подъём, мрачные мысли, опасения рассеялись, как будто появился аппетит, вроде бы уменьшились болезненные ощущения в животе. Во время обхода доктор называл его молодцом, говорил ободряющие слова. И Пётр Иванович думал, что худшее миновало.
Долгими часами лежания в постели он стал замечать то, что происходило в палате. У противоположной стены, возле окна, лежал Федюкин, человек лет тридцати или чуть больше, сохранивший черты атлетического сложения. Глаза под густыми сросшимися бровями, в тёмных впадинах, горели огнём болезненной страсти. Время от времени он обращался к своему соседу Кашкалову, который отвечал коротко, односложно, думая о своём. Федюкин болел не один год. Вспоминая вслух прошлую жизнь, с упоением описывал картины южных курортов и санаториев, где он лечился, где ему довелось побывать, и когда молчал, чувствовалось, что он целиком там, где осталось всё лучшее, и уже не надеется ни на что. К нему приходила мать, большая, громоздкая женщина, иногда бывал брат. Они рассказывали о домашних делах, он слушал и молчал, не спрашивая ни о чём.
Кашкалов разражался тирадами относительно больничных порядков, но больше молчал, с женой, которая регулярно посещала его, худенькой, пугливой женщиной, был резок и холоден, постоянно требовал от неё что-либо, не стеснялся громко обзывать дурой. Она была кротка и терпелива.
Четвёртый обитатель палаты Умнов, пятидесятилетний, чёрный, худой, медленно отходил после тяжёлой операции, и жена с дочерью, посещавшие его, сидели у его постели тихо и скорбно.
Доктор, внимательный и спокойный, совершая обход в сопровождении сестры, которая записывала в тетрадку его указания относительно больных, успевал сказать каждому что-нибудь, подбодрить или пожурить за пессимизм, за упадочное настроение. Возле Петра Ивановича он не задерживался, бегло пощупав пульс, скользнув взглядом по лицу. Говорил: "Ну, здесь всё в порядке". И шёл дальше.
Днём Пётр Иванович принимал лекарства, покорно мерил температуру, с нетерпением ждал прихода Надежды Васильевны и Олега, после посещения которых становилось особенно тоскливо.
К вечеру жизнь в больнице замирала. Заканчивались осмотры, лечебные процедуры. Больные гуляли в саду, ужинали, в холле смотрели телевизор.
После ужина приходила баба Варя, неторопливо, обстоятельно делала уборку палаты. Обмахивала подоконник, протирала пол мокрой тряпкой на швабре. И всегда говорила больным что-то доброе, утешая, вселяя уверенность, что всё будет хорошо. Было желанно чувствовать её возле себя, слушать спокойный голос, видеть грузную фигуру в белом халате с завязками на спине, с обнажёнными по локоть руками, переваливающуюся на коротких, толстых ногах. Хотелось, чтобы она подольше не уходила.
Поправляя подушку и одеяло, она склонялась большим материнским лицом к Петру Ивановичу, смотрела с уверенной, спокойной добротой:
- Как чувствуешь, миленький? А ничего, ничего, поправишься. Что ж? И поболеешь, и поправишься. Давеча выписался один, выздоровел. А уж плох-то был, еле не помер. Доктора здесь хорошие. Слушайся, что тебе говорят, и будет хорошо.
Но вот баба Варя заканчивала уборку, уходя забирала свои ведро, швабру, тряпки, и в палате становилось совсем нерадостно - пусто и холодно.
Медленно, печально заканчивался день. Где-то садилось солнце, за окном постепенно темнело. Очертания тополя растворялись в вечерней синеве. Мир погружался в молчаливое оцепенение. В коридоре кто-то ещё бродил, слышались приглушенные голоса. В палате устанавливались неподвижность, молчание, и медленно, беззвучно катились часы. Наконец, в десять начиналась долгая ночь, а после одиннадцати затихали все звуки.
Ах, как долги были эти ночи! Никак не засыпая, вспоминая прожитую жизнь, Пётр Иванович снова и снова возвращался к далёкому детству, когда, накупавшись в сажалке до головной боли, они возвращались домой, а над ними летели ласточки, стремительно, с визгом, провожая прошедший день.
Образ матери вставал перед ним. Простая, добрая, всю себя отдававшая им, детям, постоянно занятая чем-то в доме и во дворе... Она умерла без него, он не мог приехать на похороны... В доме всё было просто и скромно: белёные стены, простая мебель, стол, за которым они делали уроки, диван, на котором отдыхал отец, вернувшись со службы... Потом война, революция, гражданская война,.. погромы, убийства, грабежи... Вооружённые люди пришли к ним в дом, увели отца, и он так и не вернулся домой,.. не обидевший никого в своей жизни... Нет, всё-таки личная жизнь была счастливой: институт, вступление в партию, быстрое продвижение по служебной лестнице, в конце которой он уже управляющий трестом. Это были лучшие годы: почёт, уважение, не только от сотрудников, но и со стороны городского начальства. Пришедшая разнарядка из Москвы выделяла тресту один орден Ленина, два Красного Знамени, другие ордена, медали. Он, не колеблясь, взял орден Ленина себе. А кто ещё заслуживал такую награду? Да, он по праву гордился орденом, и мысль, что таких людей, как он, совсем не много, грела его... Потом защита диссертации, переезд в Москву, работа в научно-исследовательском институте. Правда, в последнее время стало заметно со стороны начальства не то чтобы пренебрежение, но такое отношение, будто он такой, как все, будто орден Ленина и то, что он был управляющим трестом, не значат ничего... Со стороны молодёжи тоже отношение такое... Нет, всё-таки хорошего было больше. Конечно, были долгие годы нужды, вплоть до окончания института, но потом всё изменилось: счастливая женитьба, успешная служба, хорошие дети. Пусть сын и не пошёл по стопам отца, но он порядочный человек, не бездельник, не пьяница. А дочь? Любимица, любимые внуки... Да, только бы жить...
Наконец Петра Ивановича выписали. Видя, с каким трудом даётся ему каждое движение, превозмогая слёзы, полная мыслей об ужасном и близком, Надежда Васильевна с трудом сдерживала себя. Так неожиданно и так быстро! Вдвоём с Олегом они помогли ему одеться, вывели на улицу, кое-как посадили в такси на заднее сидение. Тяжело дыша, он обмяк потерявшей силу и волю грудой костей. Он сразу увидел, что ему вовсе не лучше. И то, что его выписали в таком состоянии, подействовало на него отрезвляюще. Ему было хуже, чем до операции. С большим напряжением истощённых сил совершил он этот переезд из больницы домой. С гадким дрожанием рук и ног, делая остановки через каждые две-три ступени, поддерживаемый Олегом и Надеждой Васильевной, кое-как взобрался на третий этаж, лифта в четырёхэтажном доме не было.
Дома он сразу же лёг в постель, долго не мог отдышаться и, видя, как засуетилась Надежда Васильевна и будто чем-то озабоченный отошёл Олег, догадался, что они всё давно уже знают и только хотят скрыть свои чувства, и осознал без крупицы надежды, что уже не подняться ему.
Потянулись беспросветные дни. Миновал август, подходил к концу сентябрь. Пётр Иванович слабел, утрачивал волю, и всё чаще сознание его выпадало из реальности. Он попадал в мир безрадостных видений, пугающих красноречивыми символами. Они говорили о страшном и неизбежном. Спутанным сознанием он понимал, что так надо. Всё то, что когда-то волновало и беспокоило его, желания относительно дома, сына, внуков, ушли. Было только одно: избавиться, выйти из состояния, в котором он оказался. И не было возможности, и нечем было помочь ему. Уходя на кухню, Надежда Васильевна плакала, хотелось по-бабьи выть.
Надежда Васильевна была из тех женщин, которые ради дорогого для них мужчины готовы на всё - на любые лишения, может быть даже на подвиг. Пётр Иванович был для неё кумиром, пророком. Ни одно его слово не подвергалось сомнению, а то, что он был предан семье и ей, вызывало в ней желание угождать, заботиться о нём, постоянно думать и стараться, чтобы ему было хорошо. Карьерные достижения его казались ей чудом, недоступным простому смертному.
Они поженились в самом конце НЭПа, и всё их супружество было спокойным, согласным, счастливым. Бережливость, накопительство, беспокойство о возможности в будущем неурядиц в государстве были у них общими и потому всякая экономия, всякий расчёт о том, как могут сложиться обстоятельства, были понимаемы ими одинаково и только укрепляли их отношения. Заботы о муже и детях были главным смыслом существования Надежды Васильевны, и судьба вознаградила её. Дочь Альбина окончила финансово-экономический институт, удачно вышла замуж, имела сына и дочь, жила в Ленинграде, работала в крупной проектной организации. Олег тоже был добрый, любящий сын, во многом похожий на отца, однако совершенно лишённый его житейской практичности, жил своими фантазиями, странными увлечениями, не думая о будущем. Самое тревожное, что, будучи уже сорока трёх лет, как видно не помышлял о женитьбе. Это было ненормально и беспокоило и отца, и мать. Отношения отца и сына, приведшие к конфликту, были мучительны для Надежды Васильевны. Как мать, она скорбела о сыне, но умом понимала, что Пётр Иванович прав.
Олег приезжал каждый день после работы и оставался до позднего вечера. Но у отца уже не было сил вести какие-то разговоры. Находясь в преддверии иного, он молчал, погружённый в забытьё. Высокий, с уже определившимся брюшком, в металлических, под золото, очках, подобных тем, что были у отца, поразительно повторявший его фигуру склонённой шеей, неторопливостью движений, Олег ходил по комнате взад-вперёд, сжимая и потирая, будто от холода, руки. Подсаживаясь к больному, долго смотрел ему в лицо. Отец лежал с закрытыми глазами, никак не реагируя на внешние сигналы. В кухне Олег смотрел на плачущую мать, страдая, оттого что не знал, как её утешить. Старая женщина, большая, внушительная, со следами прошлой, если не красоты, то, по крайней мере, представительности, была сокрушена надвигавшимся несчастьем. Но отдаваться горю было нельзя, нужно было поддерживать умирающего и выполнить свой долг перед ним до конца.
Заканчивался октябрь, шли дожди, холодный ветер срывал с деревьев последние листья, сумрачные, серые дни проходили один за другим. Пётр Иванович лежал на своей половине широкой супружеской кровати в комнате, сверкавшей полированной советской мебелью, хрусталём, зеркалами, увешанной и устланной коврами. Слева от него широкое окно пропускало скучные потоки неяркого света из маленького, уже безлистого сада во дворе.
На стене напротив кровати висели большие круглые часы в черном футляре с бронзовыми стрелками и циферблатом. Они равнодушно отсчитывали последние мгновения угасающей жизни.
Врачи предсказывали, что будут жестокие боли и смерть будет тяжёлой. Но болей не было. Были только: всё увеличивавшаяся слабость и тяжесть, шум в голове, спутанность мыслей, тупое, сдавливающее ощущение в теле. Мучительно было и то, что приходилось пользоваться помощью Надежды Васильевны в различных процедурах и отправлениях. Однако, по мере утраты сил и способности владеть сознанием, он перестал стыдиться своего жалкого тела и того гадкого, что исходило от него.
Ему становилось всё хуже. С утратой представлений и интереса к окружающему, в нём оставалось только одно: где-то застрявшее, неподвижное сознание неизбежности конца.
В один из дней, Надежды Васильевны в это время не было дома, он вдруг увидел в комнате ту женщину, которая снилась ему накануне операции. В длинных чёрных одеждах, как бы даже кружевных, покрывавших её с головы до самого пола, соблазняя молодостью и красотой, она улыбалась, манила его к себе. Он знал - это ложь, но, не смея противиться, пошёл за ней. Сделав шаг, каждый раз она оборачивалась и снова манила. И когда, ступив за порог, вышла на лестничную площадку, выжидательно глядя на него, он увидел, что улыбка исчезла, злобное старушечье лицо засверкало ужасными очами, и, не смотря на ужас, охвативший его, он сделал роковой шаг... Очнувшись, в поту, дрожащий от страха, только попытавшись и не имея сил даже чуть приподняться на постели, он понял, что здесь никого нет - он один и в комнате, и в квартире...
Поздно вечером приехала дочь с мужем. Пётр Иванович тяжело дышал. Надежда Васильевна сказала о дочери, которую он ждал, хотел видеть, часто спрашивал о ней, теперь же только глянул невидящими глазами, пробормотав что-то невнятное, и затих. Альбина, имевшая во внешности что-то и от отца, и от матери, долго сидела у постели умиравшего родителя, смотрела ему в лицо, гладила руку, говорила: "Папа, папочка..." Но он молчал. В кухне Надежда Васильевна рассказывала дочери и зятю, как начиналась и протекала болезнь. Обе женщины плакали. Муж Альбины в напряжённом молчании сидел скованно, неподвижно. Олег стоял перед окном, пряча страдающие, воспалённые глаза.
В положении больного наступали роковые часы. Он уже не владел сознанием. Образы и звуки, доходившие к нему из внешнего мира, преобразовывались тяжёлыми, мрачными абстракциями. Оставалось лишь задавленное где-то, чего нельзя было назвать и мыслью, о том ужасном, что неминуемо должно произойти, но где, когда, с кем, он уже не сознавал. Было тяжело и страшно, но как, почему - не было никаких представлений. Не было боли, не было воспоминаний. Оставалось только подсознательное желание избавиться от этого кошмара. И было ещё какое-то беспредметное, мучительное сожаление. О чём или о ком?.. В сознании это терялось.
Наступила ночь. В комнате горел ночник. Вся она была погружена в полумрак, кроме небольшого яркого круга, который ложился на пол, возле постели. Рассеянный свет тусклыми отражениями поблескивал в зеркалах, в хрустальных вазах, стоявших в нише буфета, в мебели, на бронзе часов. Альбина с мужем спали в соседней комнате. Надежда Васильевна - на своей половине постели - в халате, накрывшись пуховым платком, просыпаясь при малейшем движении больного.
За время болезни Петра Ивановича Надежда Васильевна похудела, осунулась, постарела, круглыми глазами, складками век, резче выступившим носом стала ещё больше похожа на сову. Все эти дни у неё не было ни минуты отдыха. Нужно было доставать что-то особенное для питания. Уборка, стирка, магазин, аптека, постоянное внимание к больному, уход за ним, и всё мысли, мысли: что теперь будет? как она будет жить? Часто вспоминала она тот обед, на который было потрачено столько стараний и сил, и то, что сказал тогда Фигуранский, те его несообразные слова. Нет, она думала о Фигуранском без недоброго чувства, без обиды. Она понимала, что он сказал просто так, не подумав. Он незлой человек, но зачем всё-таки он сказал те слова? Она была убеждена, что если бы не было тех слов, с Петром Ивановичем ничего бы не случилось, что это Фигуранский навлёк на Петра Ивановича беду.
Лёжа на спине, Пётр Иванович время от времени что-то бормотал, беспокойно и тяжело двигаясь на постели, снова надолго затихая. Душа его была во мраке. За окном стояла неподвижная, глухая ночь октября, последняя его ночь на земле, где всё было так дорого, чего так страшно и так мучительно было покинуть. О, как она была черна!
В последнем видении ему предстала старая его мать. Печальная, убогая, кроткая, она улыбалась ему:
- Сынок, ты устал, тебе тяжело, пойдём домой...
Жаркие слёзы полились у него.
- Ты много страдал, тебе нужно отдохнуть, идём...
Ему открылась дорога, убегавшая далеко-далеко. Кругом волновались пшеница, цветы. Солнца не было видно, но яркие его лучи заливали, пронизывая цветущие и зеленеющие пространства. Он слышал над головой лёгкий лепет тополиной листвы. Он вспомнил их. Дети бежали ему навстречу, смеясь, с охапками цветов, и откуда-то, волшебным хоралом ангельских голосов полилась неожиданная мелодия. Все печали и все страдания, всё, что казалось когда-то столь важным, ушло. Пение приближалось... Как давно он не был дома! Он купался в освобождающих потоках наступившего счастья. Оно звучало приветом отчей земли, затопляло все уголки и все частицы души... Но что это? Почему вдруг пение зазвучало сожалением и болью? О ком? Кто этот страдалец?.. Ах, это там... Это давно... Этого больше не будет... И душа затрепетала, оставляя всё то, что привязывало к земле, обратясь к запредельному, обретая свободу...
После похорон и всех, связных с ними тяжёлых обстоятельств, после того, как родственники и сослуживцы, оказав помощь и выполнив свой долг, вернулись к собственным заботам, оставшись одна в квартире и вволю наплакавшись, не зная, за что взяться и что теперь делать, Надежда Васильевна с горечью вспоминала то, что было и то, чем всё закончилось, испытывая при таком сопоставлении обиду, недоумение, растерянность. Он, Пётр Иванович - высокий, красавец, в отличном костюме, с орденом Ленина на груди, управляющий трестом, руководитель большого числа сотрудников, почитаемый городскими властями, принятый у министра, удостоившийся рукопожатия самого Кагановича на приёме в Кремле, - такой человек окончил дни свои так, будто ничем не отличался от других, кто не имел никаких заслуг... Жалкая больница, где с ним обошлись казённо и равнодушно, убогое кладбище, на похоронах лишь несколько сослуживцев из отдела. Даже Чреватов и Фигуранский не пришли, был только Николаев, и тот куда-то заспешил... Чуркин только,.. он всё организовал,.. да, благодаря ему...
Всё, что было, чего достиг покойный в своей жизни, оказывается не стоило ничего... Что же тогда она? Что остаётся ей?.. Когда-то жена управляющего трестом, пользовавшаяся уважением и вниманием сотрудников, также и в городе... Она не была тщеславна, это совсем не то... А теперь остаются одиночество, пустота... Дети? Но у них своя жизнь... Ах, Пётр Иванович, дорогой, любимый... ушёл, оставил её одну...