Молоденький лейтенант снова закричал своим тонким голосом "Вперед!", и его тут же подхватила толпа сумасшедших советских солдат: "Ур-р-ра-а-а-а!", "За Ро-о-о-дину!", "За Ста-а-а-лина!"
И тут же - гром. Гром слева, справа, откуда-то снизу, а вверху уже вообще ничего нельзя было разобрать. И повсюду - копоть, кровь, смерть, крики.
А они все бежали... Навстречу несся проклятый фриц. Сейчас - на таран, и все будет ясно. Они, фашисты окопные, даже и не знают, что есть пехотный таран, а он страшнее того, в воздухе. Там можно отвернуть, здесь - нет. Это даже не таран, это дуэль, дуэль без правил.
А-а-а-а, сволочь, испужался!!! Так-то, вот тебе штык в пузо! Та-а-а-к.... Кто следующий? А, еще один? Давай, беги сюда, паскуда, щас получишь!
Бабах!!!
Что это? Ничего не видно в этом дыму. Где это чертов немец? Он? Нет не он... Ни черта не видать... Ладно, надо бежать дальше. Там, впереди, их много, этих гадов. Почему никак не сдвинуться с места? А где нога? Какая страшная боль! где нога? где немец? почему так темно? как отвратительно пахнет... коктейль из смерти, пороха, крови и страха... убит?
Бабах! Ба-ба-бах!!!
Егорыгорыч вздрогнул, проснулся и облегченно вздохнул. А потом вздохнул тяжело - проклятый сон-быль не давал покоя почти полгода. Полгода, как он оказался в госпитале - без ноги, без руки, без надежды. И без того фрица, которого он так и не заколол. Тогда, лежа на больничной койке, Егорыгорыч был готов сбежать только ради того, чтобы найти этого... этого...
Да ну его. Подох тот немец уже, наверно - помогли ему, Егорыгорычу, ребята. Жизнь-то - она возвращается, ну, подумаешь, остался инвалидом, ну подумаешь, не встретит он победу в Берлине. Выжил - и хорошо.
До войны Егорыгорыч работал в родном колхозе шОфером. Тогда к ним в деревню прислали грузовик - один-единственный на всю округу, и конечно, его поручили Егорыгорычу. Ох, как он его любил - ухаживал, как за любимой лошадью, да и грузовик отвечал ему взаимностью - односельчане все время удивлялись, как это у Егорыгорыча машина всегда на ходу, не ломается, не скрипит, не брюзжит, и готова работать даже в самый лютый холод. И Егорыгорычем называли поначалу не водителя, а машину. Сам Егор называл свой "ЗИС" в шутку Егоркой, вот и придумали ему местные мальчишки название - Егорыгорыч. Ну а как на войну стали уходить, так забрали и Егора и Егорку - одного в пехоту, другого - снаряды возить.
Как только комиссовали Егора, вернулся он в свою деревню. О том, чтобы снова сесть за руль, речи, конечно, не было, но Егор надеялся быть хотя бы поближе к старому другу. Когда же он спросил, где его Егорка, то узнал, что того уже нет - новый хозяин хотя с работой своей и справлялся, но был человеком неаккуратным - за машиной не следил, колесил на ней и по делу, и не по делу, ремонта ей никакого не производил, но сильный "ЗИС" не жаловался на свою судьбу, тоже, должно быть понимал - военное время, надо терпеть. Узнал Егор, что его механический товарищ оказался на редкость боевой машиной, побывал он и на фронте, и "дослужился" до старшей машины во главе автоколонны, которая "кормила" Ленинград. Там он и погиб - его очередной хозяин был настоящим героем, и когда на дороге жизни началась очередная бомбежка, и под немецкими снарядами гибла одна машина за другой, молодой водитель принял решение оторваться от колонны и спасти хотя бы часть продовольствия. И вот они с Егоркой были уже на самом берегу, как раздался еще один взрыв. Машину почти впечатало в сугроб, но что самое удивительное - и шофер, и его груз уцелели. Правда, горожанам пришлось несколько часов откапывать их. Машина восстановлению не подлежала, и ее решили оставить на том месте, где ее настигла немецкая бомба.
"Вот оно, значит, как, - думал Егорыгорыч, который в память о своем грузовике просил называть себя только этим именем. - Меня судьба хоть и искалечила, да уберегла, а вот Егорку не смогла сохранить. Машина моя погибла, и никто о ней, кроме меня больше и не вспомнит. И не будет у нее ни медалей, ни орденов, ни обелисков".
Председатель встретил старого водителя сухо - ну кому нужен такой работник, - и предложил Егорыгорычу работу на местной почте. Все, что требовалось от Егорыгорыча - разносить письма. Костыль он себе сделал, руки ему теперь хватало и одной, вот и пусть ковыляет от дома к дому. Работа эта Егорыгорычу была не по душе, но - делать было нечего, и он согласился.
На почте, куда его отправили, работало всего две женщины. Одну он знал, это была старая учительница Марья Федоровна, приехавшая к ним в деревню еще в начале века. Здесь ее всякий знал, и все уважали: вся деревня - и стар, и млад ходили к ней на занятия. Вот только Егорыгорыч не сподобился, походил пару раз на "лихбезы", да и перестал - некогда ему было учиться, работы было много. Уж как его не гоняли за неграмотность, а ничего сделать с ним не смогли. Так и остался Егорыгорыч единственным неграмотным на всю деревню.
От Марьи Федоровны Егорыгорыч узнал, что школа уже год как не работает. Дети теперь каждый день в поле, помогают взрослым, им не до ученья. Вот и придумали в правлении устроить учительницу на почту. До войны тут работала молодая девчонка, которая как только узнала, что ее жениха убили в первом же бою, сбежала с почты, оставив записку о том, что она уходит мстить за своего Антона. С тех пор ее никто не видел. Начальником почты стала Марья Федоровна, но работы было так много, что вскоре ей в подмогу выделили одну из эвакуированных - такую же одинокую даму, Надежду Апполинарьевну.
Это была пожилая, образованная грузная тетка из-под Киева, бывшая заведующая библиотекой. С ее приходом на почте началась настоящая революция. Заручившись поддержкой учительницы, она и здесь открыла библиотеку - перенесла все старые газеты из читальни на почту, принесла свои книги, взяла учебники и кой-какую литературу из школы и оборудовала отдельную комнатку для любителей посидеть-почитать-поговорить. Председатель упрекал почтальонш - кому, зачем нужна их "библиотека", в свободное время уставшим людям поспать бы надо, а не газетки почитывать. Но Надежда Апполинарьевна была непреклонна, она верила, что люди и во время войны остаются людьми, и она не ошиблась. Скоро в библиотеку сначала потянулись ученики Марьи Федоровны, с которыми она, если было мало работы и оставалось время, продолжала занятия, потом стали захаживать старики - покурить, поспрашивать, посмеяться над Гитлером, иногда бывали женщины, а однажды зашел даже сам председатель.
Но была у этой библиотеки одна особенность - она всегда была отгорожена от почты, и никто никогда не мог пройти к рабочему месту пожилых женщин. Сперва народ никак не мог понять, для чего была сделана эта перегородка, пока кто-то умный не сообразил - это, мол, для того, чтобы не знали, у кого сегодня утром будет радость, а у кого горе. Там, за перегородкой, были письма с фронта, письма самые разные - и добрые, и обыкновенные, и злобные, и страшные. Но были здесь и особые, горькие письма, последние письма.
Письма приходили вместе со всей остальной почтой, регистрировала их Марья Федоровна, Надежда Апполинарьевна занималась газетами, Егорыгорычу оставалось только ждать, когда вся корреспонденция будет обработана, и он понесет ее по домам. Иногда бывало, что в день не было ни одного письма, и он спокойно дремал в плетеном кресле-качалке, которое специально для него принесла из дома учительница. Бывали дни, что он ходил один-два раза по поручению своих "начальниц" к председателю, относил ему газеты и отчеты. Но выдавались и такие дни, когда Егорыгорыч проклинал и председателя, и себя за то, чем он занимался.
Как-то раз Егорыгорыч рассказал своим дамам, что иногда по утрам, спросонья, ему кажется, будто у него снова выросла рука, и именно в этот день вместе с треугольниками приходит квадратное письмо. Те не поверили, но стали присматриваться к Егорыгорычу, и скоро обнаружили собственную примету. Иногда бывший фронтовик вдруг начинал жаловаться, что у него будто бы болит нога, но не целая, а деревянная. Женщины знали - в этот день жди казенное.
Была и еще одна примета, но о ней знал только сам Егорыгорыч - его плохие сны, сны о войне, о его войне. Поэтому, когда он очнулся ото сна, он не стал жаловаться на свою деревяшку, которая разнылась хуже некуда, а просто попросил у Надежды Апполинарьевны кружку крепкого чая. Но та словно поняла его, кивнула и невольно посмотрела в окно. Вдали показался почтовый поезд. Библиотекарша вздохнула и пошла за чаем.
Из поезда грузно вывалился проводник, и вытащил почтовый мешок. Его уже ждал Егорыгорыч. "Что"? - глазами спросил он проводника. Тот ничего не ответил, это означало: "Одни письма". Егорыгорыч нехотя потащил мешок на почту. Все приметы сходились, но почему-то ему не хотелось верить, что среди вороха писем обязательно попадется квадратное.
На почте его уже ждали Надежда Апполинарьевна и Марья Федоровна с журналом для регистрации писем. Егорыгорыч посмотрел на киевлянку и покачал головой. Надежда Апполинарьевна тут же отошла в угол комнаты и отвернулась. Сегодня писем было много - мешок был пузатым. Это означало, что, во-первых, работы у Егорыгорыча сегодня на весь день, а во-вторых, - и это была еще одна примета, - когда писем много, среди них будет хотя бы одно горькое.
Егорыгорыч прошел на свое место, сел в кресло и посмотрел на начальницу. Морщинки на ее лице чуть подернулись: "Доставай". Они никогда не вытряхивали мешок сразу, словно специально мучая себя, испытывая себе нервы, доставали по одному письму. Егорыгорыч снял пломбу и запустил руку в мешок.
Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Квадрат. Дом на конце улицы. Катя Петрова. Вчера их мальчишке исполнилось три года. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Квадрат. Соседка Надежды Апполинарьевны. Муж. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Треугольник. Квадрат. Председатель. Сын. Квадрат. Председатель. Третий сын. Последний. Треугольниктреугольниктреугольниктреугольниктреугольниктреугольниктреугольниктреугольник... Больше квадратов не было.
Марья Федоровна уже зарегистрировала все письма. Пора было разносить конверты по домам. Егорыгорыч нехотя поднялся, стукнул пару раз своей деревяшкой о пол - проверил, работы сегодня будет много, - положил все письма к себе в сумку и вышел.
Здание почты располагалось так, что отсюда можно было увидеть сразу всю деревню. Перед Егорыгорычем открылась главная деревенская улица. На ней он увидел несколько человек. Женщины о чем-то спорили возле колодца, мелкие пацаны гоняли воробьев, старый сторож куда-то тащил курицу, председатель вместе с женой пили чай за столиком перед домом.
Егорыгорыч только вышел, как его тут же заметили, и всякое движение на улице сразу прекратилось. Он к этому давно привык, бывало и хуже - едва завидев его ковыляющую походку, люди разбегались по домам. Странно, иногда думал Егорыгорыч, как будто можно укрыться от своей судьбы в четырех стенах.
Он не знал, не мог знать, но догадывался, что происходило в деревне в тот момент, когда он выходил на улицу вместе со своей почтальонской сумкой. Каждый житель, даже те, которые убегали от него, припадали лицом к стеклу и боязливо, словно боясь накликать на себя беду, высматривали, куда идет почтальон-инвалид. И всякий хотел, чтобы Егорыгорыч прошел мимо. Пусть там хорошее письмо, но лучше бы вообще не видеть почтальона в своем доме. Даже если кто-то ждал письма, все равно опасался встречи с Егорыгорычем, переживая о том, что вдруг долгожданный треугольный конверт обернется квадратным.
Они смотрели, к кому пойдет Егорыгорыч, и если почтальон выходил быстро, то понимали, что письмо у соседей хорошее, а если нет... Тут каждый поступал по совести - кто облегченно вздыхал, кто вздыхал тяжело, кто бежал к соседям, чтобы утешить, помочь, нередко тоже попадаясь на крючок квадратного конверта.
Пожилой фронтовик появлялся в самом начале улице, и в каждом доме наступала тишина, и когда Егорыгорыч начинал свой нелегкий путь, постукивая деревяшкой, казалось, будто каждый стук - как удар набата, как тяжелый ход секундной стрелки, словно отсчитывая последние мгновения до приговора. Бом. Бом. Бом. Бом. Когда почтальон подходил к калитке, еще надеялись, что он пройдет, что он ошибся. Когда он открывал калитку, и было ясно, что почтальон пришел по адресу, и оставалось несколько шагов, люди не выдерживали, выбегали на крыльцо, и тут все становилось ясно - лицо Егорыгорыча говорило само за себя.
Еще раз вздохнув, и подумав про себя, что сегодня все письма - на главную улицу, и что хуже не бывает, Егорыгорыч набрался духу и пошел. Бом. Бом. Бом. Бом. Он прошел мимо мальчишек, которые давно уже отпустили воробья, посмотрел на маленького сына Кати Петровой, потрепал его по голове, ничего не сказал (он никогда никому ничего не говорил) и - дальше, мимо колодца. Тут же стояла сама Катя и еще несколько доярок. Егорыгорыч знал, что каждой из них тоже пришло письмо, но это были треугольные письма, и он ни одно из них не достал.
Он посмотрел на Катю - первый квадрат.
Под женские крики и причитания, под плач ее маленького сынишки Егорыгорыч поплелся дальше. Бом. Бом. Бом. Бом. Дом, где живет Надежда Апполинарьевна. Ее соседка уже выбежала на крыльцо с конвертом в руке, хотела отдать Егорыгорычу новое письмо для мужа, но, увидев его лицо, сразу же замахала руками, выкрикивая, что есть мочи: "Нет! Нет! Убирайся, колченогий! Я тебе не верю, проклятый хромой!". Второй квадрат.
Оставалось еще два, все остальное - хорошие письма. И он пошел сразу к председателю. Потом будет легче. Он подошел к калитке, и увидел бледное, почти безжизненное лицо председательской жены. Председатель, похоже, все понял, но не пошел навстречу, а схватил жену, побежал в баню и заперся там вместе с ней. Егорыгорыч оставил конверты на круглом обеденном столике. Третий и четвертый квадраты.
И он пошел дальше, но легче не стало. И хотя в сумке оставались только светлые письма, Егорыгорыч чувствовал на себе взгляды тех, кого он лишил самого дорогого. Ему не хотелось идти дальше, но он шел, он знал, что это необходимо, что его ждут. Он вытер мокрые глаза и направился к следующему дому, а потом к следующему, а потом еще и еще, и еще и еще, и еще, и еще, пока не остался последний дом.
В этот дом он не хотел заходить. Это был его дом, в котором было также пусто, как сейчас в его сумке. Но каждый раз, возвращаясь с работы, он словно приносил квадратный конверт самому себе.
Из цикла "Наша война"
ЦЕННЫЙ ГРУЗ
- Рядовой Петров! К командиру!
Дима Петров был на фронте только пятый месяц, и к командиру роты его вызывали не часто, только последние несколько дней. Он воевал, как все, ничем и никак не выделялся. Говорили - беги! - и он бежал, кричали - ложись! - и он падал, заставляли - стреляй! - и он стрелял. Он никогда никому не рассказывал, и ни в жизнь не признался бы, что он ненавидит эту войну. Он не хотел быть похожим своих ненормальных сверстников, которые сражались ЗА ЧТО-ТО, он просто воевал. В пекло не лез, под пули вражеские не подставлялся, в разведку не ходил, "языков" не доставал. Он был обыкновенный солдат.
Он не верил ни в подвиг, ни в скорую победу под Сталинградом, ни в то, что где-то в спину стреляют свои. Он вообще ни во что и ни в кого не верил. Он не был из тех, кто в первые же часы войны шел в военкомат и просил отправить его добровольцем на фронт. Он тихо сидел у себя дома, утром уходил на завод, утром приходил домой и дожидался своего часа. Он был обыкновенный человек.
Еще в детстве, когда все мальчишки гоняли по двору, играя в чапаевцев и буденовцев, он сидел в стороне от них и занимался своим делом. Он боялся даже той, невсамделишной войны, боялся криков, сабли-прутика, игрушечной деревянной лошадки, боялся кошек и собак, страшился, если мама с папой заставляли его сходить в булочную, когда на улице было темно. Он был обыкновенный трус.
Товарищи по роте ему не нравились, он им тоже, но на войне нравится - не нравится, а воюй, думал он, думали они. Он никогда не смолил с ними цигарок, не пил спирта - мама всегда запрещала ему пить-курить, грозилась: "увижу, что куришь - убью", не обсуждал с ними женщин, хотя охотно слушал солдатские байки. Иногда он даже проникался уважением к некоторым "сержантам геройского звания", когда узнавал, за что его новые знакомые получали награды. Один захватил в плен важного немецкого генерала, другой в одиночку уничтожил несколько вражеских танков, третий еще в первые дни войны вывел из окружения целый батальон. Да что там, говорить, все тут были героями - им поручали важные и опасные задания, с которых редко кто возвращался, но если уж возвращались, то обязательно с очередным "подарком от фрицев".
Иногда в нем тоже просыпалось какое-то странное чувство, словно это была зависть тем, у кого блестели ордена и медали, и он хотел посреди ночи куда-то мчаться, но быстро остывал - все это было так далеко от него. Даже если бы я вдруг захотел стать героем, думал он, мне бы все равно не дали. Здесь, в Сталинграде, которую неделю подряд что-то случалось, немецкие и русские войска поделили город, сражаясь за каждый дом, за каждую улицу так, словно это был последний бой, последняя война. Но для Димы это были самые ужасные дни в жизни - он ни с кем не воевал, он выполнял особое задание командира.
- Рядовой Петров прибыл! - отрапортовал он. Это случилось не так давно. Лейтенант просто зашел к ним и просто сказал: "Петров!". С тех пор почти каждый день, а то и несколько раз в день он доставлял на другой конец Сталинграда одну и ту же посылку. О том, что было в посылке, знал только командир роты. Сам лейтенант называл эти передачи особо ценным грузом.
- Пойми, Петров, - говорил он рядовому, - от этого груза зависит то, победим мы в этой войне или проиграем. Там, на окраинах города твоего груза всегда ждут, как что-то необыкновенное, самое необходимое на войне, самое ценное, что только может быть у человека в Сталинграде. Твой груз - самый ценный, немцы за него что хошь отдадут, а ты не имеешь права не то, что им его отдать, не то, что растерять по дороге, ты не имеешь права не донести его в целости и сохранности.
Что было в посылке от ротного, Петров не знал. Своей спиной он чувствовал, что в его огромный рюкзак всегда ставили что-то очень большое и чуть ли не круглое - это что-то обжигало ему спину, и это надо было доставить в самые кратчайшие сроки.
- От тебя, Петров, зависит, сможет сломить нас немец, или нет. Этот груз посильнее любого немецкого оружия будет, - в очередной раз наставлял Петрова лейтенант. - Наши только потому еще и держатся, что ты им носишь этот ценный груз. Не подведи нас, Петров!
Солдаты помогли ему нацепить на себя огромный рюкзак, и Дима Петров в который раз отправился в своей нелегкий путь. Вчера немца чуть-чуть потеснили, отобрали у него несколько домов и одну улицу, это коренным образом изменило расстановку сил во всем городе, а это означало, что сегодня вместо уже протоптанной лазейки, которой он пользовался раньше, придется искать новую дорогу к своим.
Свое задание Петров выполнял вечером, когда в Сталинграде уже темнело, приходил он, бывало уже совсем в кромешной тьме, когда бои слегка затихали. И если требовалось еще, он бежал обратно, и так - до утра. Но теперь, похоже, немцы решили воевать круглые сутки - война полыхала в небе, пряталась за каждым домом, казалось, что война выползала даже откуда-то снизу. Еще недавно Петров знал, сколько домов ему нужно было пройти, чтобы добраться на место, но после утренних боев вместо некоторых из них остались лишь развалины, по которым ползали крысы.
Поэтому Петров решил пойти в обход. Он знал, это долго, но это был единственный выход пробраться к своим, и он рискнул. Несколько минут он тихо пробирался через знакомые переулки - они воевали там всего неделю назад, потом перед ним открылся огромный пустырь, и Петров, которому нельзя было терять ни одной секунды, забыв о своем первоначальном плане, рванул по этому пустырю. И тут же вслед ему посыпался град пуль, но все они проходили чуть правее него - видать, услышали немцы, что он бежит, гремит своим рюкзаком, но во мгле не рассмотрели, где он, и палили наугад.
Автоматные очереди стихли, Петров перебежал пустырь и оглядел себя со всех сторон - вроде, цел, осмотрел рюкзак - все нормально. Дима побежал по следующей улице - она была ему незнакома. Иногда там, где он проходил раньше, он замечал какие-то детали, которые в крайних ситуациях могли бы ему помочь, иногда его даже узнавали люди, которые прятались в домах или подвалах, и объясняли, как лучше пройти к месту назначения. Но в этот раз было все по-другому - полуразрушенные дома смотрели на него своими пустыми, бессмысленными проемами, словно немые, которые хотят рассказать свою историю, но не могут. Они ничем не могли ему помочь - кругом было пусто, безжизненно, и он не знал, куда ему идти дальше.
Вдруг из-за угла показались... или это ему показалось... нет, точно - немцы. И с другого конца улицы - немцы. Ну, вот и все, отвоевался ты, Дима Петров.
- Эй, парень! - услышал он. - Солдат!!! Иди сюда!
Тьма была такая, что он не видел, кто и куда его зовет - похоже на старушечий голос, - но пошел на этот голос. Это был русский старушечий голос.
Через несколько шагов он наткнулся на стену дома. Из оконного проема протянулась рука и помогла ему влезть в дом вместе со своим рюкзаком. Это были старая-престарая, седая бабуля и подросток лет четырнадцати, видимо ее внук.
- Ты кто? - просил пацан.
- Я - свой, а вы кто такие, откуда?
- А мы тут прячемся от немцев. Они у нас на той стороне улицы хозяйничают, ну мы и спрятались, - объяснил он.
- Да тише вы! - шепотом прикрикнула на них старуха и кивнула на улицу. - Идут, ироды.
Немцы шли-шли-шли-шли, и, казалось, конца не будет, не дождется Петров, когда они все пройдут. Ему надо было спешить.
- Эй, бабка, - позвал он, - отсюда можно как-то выйти?
- Дык куды ж ты, милок, пойдешь-то? Немцы ведь! - удивилась женщина.
- Сам вижу, что немцы, - буркнул Петров. - Другой выход есть.
- Есть-то есть, - вздохнула она. - Да вот только...
- Что? Ну?
- Помог бы ты нам, милай, - вкрадчиво начала старуха.
- Что? Как? Чем помочь? - не понял Петров.
- Дык сидим мы тут уже третий день - ни еды, ни воды. У тебя поесть ничё нет?
- Откуда... Сам голодом.
- Это понятно. Дык сходи к нам, принеси, у нас и тебе хватит, - она посмотрела на него глазами, полными доброты и слез.
- Куда? - оторопел Петров. - В дом напротив? Там же немцы!
- Ну, ладно, не сходишь, дык потерпим, - тяжело вздохнула она.
- Несколько секунд они сидели молча.
- Ты пойми, бабушка, - заговорил Петров, - задание у меня. Мне бы выбраться, и к своим, дальше.
- А ты помоги нам, а мы тебя проводим, я тут один люк знаю, - затараторил парень.
- Помоги, а? - снова попросила его старая женщина.
- Ну, хорошо, - махнул рукой Петров. - А точно проводите?
- Да точно, точно, ты главное сходи... а уж мы... - это опять был мальчишка, но его слова Петров уже не расслышал, он уже вылезал из дома.
Потянулось время. На улице застрочили пулеметы, послышались одиночные выстрелы, крики немцев.
- Поймали, должно быть, нехристи, - перекрестилась старуха.
- А если они и к нам заберутся? - спросил ее внук.
- Не заберутся, - бабка с внуком прижались друг к другу и отошли вглубь комнаты, чтобы, если что, их не заметили немцы.
- Ба, а если он не вернутся, что будем с его рюкзаком делать? - вдруг спросил ее спросил парень.
- Батюшки, - всплеснула она руками, - он же говорил, куды-то он его тащил.
- Слушай, ба, может, откроем рюкзак-то?
- Я-те открою, паразит! - зашипела на него бабка.
- А вдруг там еда или вода?
- Вот выдумал тоже, - возмутилась она, - он же тебе сказал - важное задание, значит, там что-то секретное. Сиди и молчи, пока тебя немец не заметил!
Вдруг они услышали какую-то возню возле окна, неразборчивую немецкую речь, чей-то стон и еще сильнее обнялись - кто-то лез в окно.
- Эй, вы где? - это был голос рядового. - Где вы?
Бабка с внуком вылезли из угла и посмотрели он Петрова - в руке он держал заветный узелок.
- Сынок, слышь, - запричитала старуха, - а что там немец возле дома говорил?
- Да это не немец, - усмехнулся Петров, - это я говорил. Заметил меня один, спросил что-то, ну я ему и ответил. Немецкий-то не знаю, он мне хэндехохнул, я - ему, он подошел посмотреть, кто я такой, ну и получил от меня ножом.
Бабка осторожно раскрыла узелок и достала буханку черного, почти черствого хлеба и небольшой кусочек сала.
- Мать, - улыбнулся солдат, - откуда такое богатство?
- Дык тоже одного немца тут по башке огрели, хлеб и забрали, - тоже улыбнулась ему бабка, - а сало - это у меня еще с лета.
- Понятно. Ну что, ведите меня, как обещали, - взвалил рюкзак на спину Петров.
- Дык как же, а ты не поешь? Говорил ведь, что голодом? - запереживала женщина.
- Некогда мне, мать, тороплюсь. Груз у меня особо ценный.
- Ну, на, хотя бы с собой, - она принялась совать ему хлеб и сало в рюкзак.
- Да ладно, чего ты, - засмущался Петров.
- Бери-бери, - засмеялся парень, - а мы еще одного немца разденем.
- Спасибо вам, - ответил Петров.
- Иди с Богом, - перекрестила она его.
Мальчишка оказался на редкость проворным. Он на самом деле знал люк, через который выводил почти на окраину Сталинграда. Правда, это была канализация, но ей, по естественным причинам, в последнее время мало кто пользовался.
Дима шел по канализационному тоннелю очень долго. Здесь было еще темнее, чем на улице, отвратительно пахло, и повсюду были крысы. Но ему было не до крыс и не до запахов - он чувствовал жжение на спине все меньше, а это означало, что надо идти еще быстрее. И Дима побежал - он бежал и бежал, пока, наконец, не увидел выход из тоннеля. Там было не светлее, чем в тоннеле, но там бы свежий воздух - Петров уже начал задыхаться.
Он выбрался из тоннеля, и словно вернулся в прошлое - на него снова со всех сторон надвигались немцы. На этот раз они его увидели, и у него оставалось только два выхода - либо вернуться обратно в канализационный выход, либо бежать в сторону ближайшего дома, и попытаться отсидеться там. Он выбрал второй путь, и, что есть мочи понесся к первому же дому. К его удивлению, ни один немец не дернулся за ним, и даже не дал автоматную очередь. Они все так же медленно шли за ним - они разгадали его.
"Груз, - подумал он, и забежал в дом, - надо спрятать груз. Пусть даже они схватят меня, но мой ценный груз они не получат никогда". У него оставалось не больше минуты - немцы вот-вот ворвутся в дом, где он спрятался. Куда девать рюкзак? Медлить более было нельзя - и он решил проделать то, что придумал всего несколько секунд назад.
Он только управился с грузом, как в дом вбежали немцы. Они распахнули дверь в квартиру, где был Петров, но он уже выходил к ним с поднятыми руками.
- А-а-а, русиш, - начали хохотать немцы, вытащили Петрова из дома и, подталкивая дулами автоматов, повели на другую улицу, - шнель, шнель, русиш.
На другой улице, рядом с домом, разрисованным фашистской свастикой, стоял немецкий офицер с недовольным лицом. Когда Петрова подвели к нему, он что-то спросил у его конвоиров, и, услышав их ответ, пришел в ярость и стал орать, постоянно тыча пальцем на Петрова. Солдаты побежали обратно, а офицер обратился к Петрову на ломаном русском языке:
- Говорить, русиш, что такое ты нес?
Петров отвернулся.
- Я приказывать тебя стрелять, - завопил немец.
Петрову стало не по себе. Как часто он слушал рассказы о войне и думал: ну что стоит сказать им на допросе правду? Скажешь - отпустят, не скажешь - убьют. Но тут он вдруг ясно осознал, что скажет он им, где ценный груз, не скажет - они все равно отправят его на тот свет. И он промолчал.
Вернулись посланные офицером солдаты, что-то стали отвечать, Петров даже несколько раз разобрал "найн" и "нихт". Дима улыбнулся - он догадался, что они не нашли его рюкзак. Офицер еще что-то сказал своим солдатам и вновь обратился к Петрову:
- Если ты не отвечать, мы тебя стрелять.
Петрову сразу же сильно захотелось жить, он... промолчал. Его поставили к стенке дома, офицер выстроил своих солдат напротив него и уже готов был скомандовать последние в жизни Петрова слова, как вдруг опустил руку, что-то сказал, и Петрова оттащили с места расстрела. "Не хотят свои кресты фашистские моей кровью портить", - подумал он, и оказался прав - его повели к другому дому. Но вдруг в этот самый момент совсем неподалеку раздался оглушительный взрыв, и все повалились на землю. Кого-то ранило, офицера сразу же оглушило, и он схватился за голову. Тут же последовал еще один удар, за ним - другой, и Петров понял - это наши, они все-таки нашли немцев!
Петров поднялся, огляделся и бросился прочь. Немцам теперь было не до него, он это понимал и побежал обратно - туда, где он оставил свой ценный груз. Это было недалеко, но тут на Петрова посыпались обломки домов - снаряд угодил куда-то рядом с ним. Он едва успел отскочить, как на его место грохнулась стена. Путь к улице был отрезан - нужно было бежать в обход. Но впереди немцы, сзади лупят свои - куда? Петров подумал, и нырнул в ближайший канализационный люк - так будет быстрее, он пойдет в обратную сторону, может, найдет тот самый выход, а там и до дома недалеко.
Он не знал, сколько минут проплутал по лабиринтам канализации. Наверху гремело, внизу все дрожало, несколько раз Дима даже подумал о том, что какой-нибудь шальной снаряд угодит к нему, но все обошлось. Наконец, над землей, на земле и под землей стихло, и Петров снова увидел свет - знакомый выход их тоннеля.
Только он выбрался, как его подхватили чьи-то руки. Он отряхнулся и увидел двух солдат в советской форме. "Соседи", - догадался он.
- Т-а-а-а-к, - медленно протянул один из них. - И кто же это такой?
- Я свой, - отплевываясь от вкуса канализации, ответил Петров.
- Т-а-а-а-к, - протянул все тот же. - А откуда ты тут взялся?
- Я... - "У меня задание", - хотел сказать Петров, но решил повременить - черт знает, кто это такие. - Я тутошний.
- Т-а-а-а-к, - это уже был другой. - А форма на тебе откуда?
- А, форма, - махнул рукой Петров, делая вид, будто все нормально, и форма к нему попала случайно, - снял тут с одного.
- Т-а-а-а-к, значит, мародер? - снова первый. - Вот что, друг мой дорогой, сдается нам, что ты фашистский шпион. Отведем мы тебя к нашему лейтенанту, а пусть он там дальше решает, что с тобой делать.
- Ребят, я не могу, - начал канючить Петров, - мне домой надо, отпустите, а? Я тут рядом живу.
- А чего ж тогда под землей лазал? - прищурился второй.
- Да вот, жизнь такая, - Петров старался быть похожим на этакого простофилю, случайно попавшегося кому-то на глаза.
- Ну что, может, отпустим его? - спросил второй у напарника.
- Ага, щас, - рассмеялся первый. - Перебежчика взяли и - отпустим? Не, брат, мне награда нужна. Я героем хочу быть. А ну, - прикрикнул он на Петрова, - пошли вперед.
И они пошли вперед - прямо по улице, которой совсем недавно Петров убегал от немцев. А вот и дом. "Сколько времени я уже потерял, - подумал Дима. - Сколько еще из-за них потеряю. А что, если забежать и спрятаться от них в этом доме? А если в спину? А, будь, что будет".
Они как раз проходили мимо дома. И тут Петров рванулся к двери, да так быстро, что те двое даже не сразу сообразили, что произошло, а когда поняли, было поздно. Они вбежали в дом, но тут было столько квартир - где он?
- Ну, я ж говорил - шпион это, - разозлился первый. - Чего теперь делать?
Второй пожал плечами, хотел что-то ответить, но вдруг в одной из квартир послышался грохот. Солдаты пошли на стук и увидели лежащего на полу Петрова в обнимку с огромным рюкзаком.
- О! - обрадовался первый. - Вот он и попался! А это что? - ткнул он на рюкзак.
- Это - мое! - сквозь зубы ответил Петров.
- Все ясно - шпионский груз, - поставил точку первый, и Петрова повели к лейтенанту.
- Представляешь, - говорил дорогой второму первый, - придем, шпиона этого сдадим, начальству - праздник, а нам - благодарность и награду.
- Эх, - крякнул второй, - а мне бы супчику похлебать, и ладно. Которые сутки уже без жидкости!
- И то правда! - согласился первый.
Лейтенант оказался похож на петровского лейтенанта - такой же высокий, такой же бравый вояка, сражающийся со знанием дела - в общем, ему, Диме Петрову, до него далеко. Сопровождавшие Петрова солдаты вкратце объяснили лейтенанту, и только тот собирался распорядиться по поводу шпиона, как с ним заговорил сам Дима:
- Товарищ лейтенант! Разрешить поговорить с вами с глазу на глаз.
- Ну, что же, - пожал плечами удивленный лейтенант, - пойдем, поговорим.
Они уединились, и Петров начал свой рассказ. Он объяснил, куда он направляется, что с ним произошло, и как очутился в канализации.
- Понимаете, когда я от немцев в доме скрылся, я привязал рюкзак к старому крюку в потолке. Вот они и не увидели. А когда от ваших сбежал, стал снимать его, а он тяжелый, ну я на стуле пошатнулся и свалился.
Лейтенант вдоволь посмеялся над приключениями странного рядового, но все понял и распорядился отпустить его.
- А в рюкзаке-то у тебя что? - спросил Петрова на прощание офицер.
- Не могу знать, товарищ лейтенант, ценный груз, - отрапортовал Петров.
- Понятно, - с невеселой улыбкой вздохнул тот. - Ну, давай, иди. Куда, я тебе объяснил. Извини только, что не накормили тебя, сам понимаешь - голодаем.
- Так у меня же еда есть, - хлопнул себя по лбу Петров и стал развязывать узел, - бери, ребята.
В рюкзаке был небольшой кусочек сальца и совсем чуть-чуть хлеба, но, словно во времена Иисуса Христа, ими насытилось несколько человек. Много ли надо солдату на войне - иногда крошка ржаного хлеба и запах сала дороже любого богатства. Его новые знакомые еще ели, а Петров уже бежал на окраину города - ценный груз совсем остыл, а надо было преодолеть еще не один километр.
К рассвету Петров был почти на месте - он уже увидел окопы, в которых истомились без его груза настоящие советские герои, как вдруг откуда-то его принялись обстреливать немцы. Но ему уже было все равно - он бежал быстрее ветра, он бежал, как никогда, словно забыв, что это война, что он на войне, думая, что все это - та самая детская войнушка, в которой он не поучаствовал, когда был маленьким. И ни одна пуля не могла догнать его. Еще несколько сумасшедших прыжков, и он будет в окопах - там, где свои. И тут он почувствовал, что все-таки одна из жужжащих смертельных мух впилась ему в рюкзак. Дима упал и осмотрел рюкзак - из него лилась какая-то жидкость. До окопов оставалось совсем немного. Дима нащупал дырку в рюкзаке, откуда вытекал ценный груз и пополз дальше. Это было очень неудобно, но у него не было другого выхода - там, в окопах ждут его ценный груз.
Он увидел, как кто-то вылез из своего подземного убежища и поспешил к нему на помощь. Кое-как они добрались, и ни одной ценной капли не пролилось мимо - Петров крепко заткнул дырку своим пальцем. Ему помогли снять рюкзак, заткнули чем-то течь, ценный груз потащили куда-то вглубь окопов, и Петров услышал счастливые крики солдат. А уже спустя несколько минут его хлопал по спине знакомый полковник.
- Молодец! - гремел он радостным басом. - Герой! Настоящий мужик! Ты даже не представляешь, как мы тебя ждали, как мы ждали твой рюкзак.
А у Димы Петрова, малодушного, трусоватого мальчика кружилась голова, и сквозь полузабытье что-то отвечал полковнику, не понимая, чему такому вокруг все радуются.
- Ба, да он совсем дохлый, наш герой, - услышал он, - А ну-ка, накормите его.
Диму усадили рядом с полковником, дали тарелку с холодным-холодным супом, дали ложку, и пока он ел, полковник-балагур продолжал басить:
- Эх, как мы их сегодня ночью. Немцы со страху не знали даже, куда стрелять. А мы все бьем и бьем, бьем и бьем. Сил уже почти не осталось, и тут ты со своим рюкзаком. Ну, теперь-то мы их точно победим!
- Товарищ полковник, разрешите обратиться! - сказал Петров. - А что это? Чем вы их победите?
- Чем победим? - улыбнулся полковник. - А чем всегда русский солдат побеждает?
- Не знаю, - ответил Петров.
- И я не знаю, и они, немцы, не знают, и никто не знает, - ответил полковник. - Вот поэтому мы их всегда били, бьем и бить будем.
- А мой груз - зачем он? Что это за груз? - недоумевал Петров.
- Как - что? Как - зачем? Да ты что? - возмутился полковник. - Да твой суп всех нас на ноги поставил. Нет, вы посмотрите на него - сам ест свой волшебный суп, и еще спрашивает! Да в этом супе, можно сказать, вся сила наша!
- Как - суп?.. - Петров выронил ложку и понюхал свой палец, тот самый, которым затыкал щель в рюкзаке - это был суп. Значит, он столько раз рисковал своей жизнью ради... супа?
- Но... - Петров решил высказать полковнику все, что он думает о своем ценном грузе. - Он же холодный, он же совсем остыл.
- Да и пусть холодный, - ответил полковник. - Это суп - и этим все сказано. Суп, понимаешь?
- Понимаю.
Петров встал, поблагодарил полковника за суп, вышел, набросил пустой рюкзак и пошел обратно. Супа всем не хватило. Значит, сегодня надо сделать еще две ходки.