Компенсация

Опубликовано в альманахе "Город" N 6, 2011

Друг детства купил эту квартиру под дачу, а поселил в ней меня. Сам он за год на трижды ненужной ему даче так ни разу и не появился, и даже на лето не приезжал, потому что провел его то один в личном самолете, то с семьей в стране без электричества, которую все никак не нанесут на карту, до того она маленькая, но гордая. Кажется, и страну он купил тоже, потому что любил места, где никто не стал бы его искать.

Это была однокомнатная квартира на третьем этаже пятиэтажки позднего коммунизма - если посмотреть на дом с дороги, я жил как раз в самом центре и дома, и деревни. Деревня вся представляла собой пять таких домов на месте снесенных изб с подворьями, и казалась куском города, задуманного в деталях от начала до самого конца, построенного на один примерно процент и не подлежавшего ни сносу, ни ремонту.

Квартира тоже была необычной, как если бы ее спроектировал вдумчивый, много читавший о земле Magnae Tartaria шваб: межкомнатные двери наполовину из стекла (грустинцы уже сто лет знают, что от ока божьего не укрыться, так зачем двери), странный выступ в восточном углу комнаты, годящийся для иконостаса в один вертикальный ряд, огромная кладовая для урожая репы или разведения петухов. Комната тоже была огромной, наверное, чтобы шашками махая, плясать. Но жизнь, как пишут в речах, распорядилась иначе.

Везде, кроме туалета и ванной, там висели огромные, с претензией осветить дворец, люстры, из окна можно было смотреть только через антенну в виде паутины, в кладовой оказалось пять телевизоров один другого тяжелее. В деревне их вообще было много. Кроме крыш, антенны, иногда две сразу, украшали каждый балкон, и все смотрели в сторону, с которой ежедневно, в одно и то же время прилетал самолет, чтобы тут же изменить курс градусов на тридцать, в сторону полюса. Я видел однажды в недостроенном гараже траву бледно-зеленого цвета: она не росла вверх, к потолку, а ползла, прижимаясь к земляном полу, в сторону проема для будущих ворот, изо всех углов в одном направлении - к свету. Очень похоже.

Я выбросил антенну и люстры, сломал лишние стены, выкрасил всё остальное в белый цвет, потому что не оставалось другого способа сделать квартиру чистой, и стал там жить.

Мне хорошо работалось в этой деревне. Наконец я нашел то, к чему стремился всю жизнь: стол, стул, раскладушку, полки с книгами до потолка.

Устав, я шел в лес через поле и, дойдя до середины, поднимал голову. Собственный рост не имеет значения там, где земля и небо встречаются сразу, без переходов. Подняв руку, здесь можно было достать до неба. Заброшенный лиственный лес нравился мне меньше. На месте прежних полян там вымахал огромный подлесок, похожий на стебли гигантской травы, среди которых чувствуешь себя муравьем, либо путешественником в джунглях. Но не в том я уже был возрасте, чтобы тешить себя таким сходством.

Вряд ли в муравьев играли и местные дети. Их детство кончалось быстро и внезапно, они бы, верно, и до леса добежать не успели, куда местные ходили только раз в году, за грибами. Самые младшие играли в прятки, пятилетние стреляли друг в друга из автоматов, похожих на отбойные молотки, брали друг друга в заложники и били их, лежачих, ногами, матерясь, освобождали всех тоже без разбора, а девочки тем временем ухаживали за куклами. Их сестры и братья-погодки забирались в рамы взрослых велосипедов, и медленно ездили по прямой, переступая с педали на педаль, либо ходили пешком - убийственно взрослыми походками, мрачно поглядывая исподлобья.

Кроме телевизора, здесь не было других развлечений. В поразительно богатой местной библиотеке здесь брали, о чем говорило состояние книг, лишь детективы, бандитские биографии и хроники, да любовные романы, да еще сочинения, которые я считал всенародно забытыми - про мать бунтаря, про строительство цементного завода, про сны дамы, откушавшей, видать, жирного на ночь.

Главным же весельем была водка.

По выходным в деревню приезжало много молодежи, и уже к полудню она ходила пьяной. В нарядах и поведении девушки соблюдали тот же стиль, который отличал шеренги придорожных девушек по соседству с толпами бродячих мастеров на выезде из города.

Молодые же люди обычно приезжали в милицейской форме. Думаю, что на выбор ремесла их подвигли совсем не те грубые мотивы, которые выявляют объективные до самоотрицания опросы, но страсть гораздо более глубокая, чудовищная - к порядку. Выборы районной думы застали меня в этой деревне. Главным кандидатом был такой вот страж такого вот спецпорядка - кило на сто, с рыльцем и в возрасте. На листовке, приклеенной к стене магазина, его окружали четыре сына примерно такого же вида, веса и почти тех же чинов. С другой листовки вдова другого стража клялась, что кандидат убил ее мужа по добросовестному заблуждению. В третьей листовке за кандидата агитировал его бывший клиент, вовремя им наставленный и честно заработавший в местах наставления первую группу диспансерного учета. Стражи, приезжавшие в деревню по выходным, иногда сидели возле меня в автобусе. У них были поразительно чистые руки с непременными перстнями на одном-двух пальцах. Иногда это были женские перстни. Когда их выгоняли со службы, они в недоношенной форме, иногда в погонах пасли скотину.

Возможно, местные женщины, как и дети, были здесь так бесцветны, а их телогрейки пахли навозным аммиаком потому, что в деревне почти не осталось мужчин среднего возраста. Здесь не существовало женской конкуренции. Я не мог понять, куда делись их мужья. Мне, в общем-то, не о чем было с местными разговаривать, а вопрос на эту тему в лоб не задашь. Возможно, они работали в городе или в столице, которую деревенские ненавидели до крика, до слёз, до сердечных припадков на своих сорокаминутках ненависти, неизбежных при ожидании автобуса. Во всяком случае, деньги по деревне ходили - работал ведь там магазин, хотя получать зарплату было негде.

Однажды я увидел мужика, несомненно, местного: он лежал на поляне перед моими окнами, и его била жена. Она его не просто била, а убивала, склонившись над ним, как над грядкой, чтобы ударить в лицо то одним, то другим кулаком. Но это был один.

Грубую правду я узнал случайно - потому что выходил из дома по вечерам, а тут вышел утром.

На деревенской площади, где, как обычно, расставили свои прилавки здешние энтузиасты новых порядков, сегодня стоял еще и армейский фургон с красными крестами по бокам. Возле фургона была разбита огромная палатка с такими же красными крестами, вписанными в белые круги, а рядом собралась небольшая толпа.

У входа в палатку стоял человек в белом, застегнутом на спине халате и в черных резиновых сапогах. Он что-то спросил у толпы. Женские головы в платочках закачались, человек спросил еще что-то, и тут все обернулись и посмотрели в мою сторону. Я обернулся тоже и с облегчением увидел, что за мной к палатке идет женщина, а с ней - совсем маленькая девочка и два мальчика лет десяти-двенадцати. Девочка держалась за юбку матери, мать и сыновья тащили что-то в покрывале среднеазиатских расцветок. Они прошли рядом со мной, оставляя запах перегара, сковородки и прелых тряпок. В покрывале как в гамаке качался, чиркая задом о землю, мужичок. У него было маленькое, серое с прозеленью и будто ни разу в жизни не мытое личико, а в прищуренных глазках застыла смертная тоска.

Молчавшая толпа расступилась, и мужика с ходу занесли в палатку. Опустив за собой полог, туда зашел и врач, и тут же из нее, махая кулаками, выскочили мальчишки. Грязно ругаясь, они помахали кулаками еще, а потом подобрали с земли окурок, сели на корточки и стали курить. Каждому хватило по затяжке, досталось и присевшей к ним девочке, похожей на украшенную дюралевым крестиком обезьянку.

Тут сохранилась очередь - за хлебом, и последнему его всегда не хватало. Стоя среди бабок - все они были одного роста, мне по грудь - я услышал женский голос, не по-здешнему окавший в толпе:

- "Конфету хочешь?" - "Хочу". - "На", говорит, и руку в карман спрячет. Она подойдет, а он с кармана фиг свой достанет и ржет. Не хрен его жалеть.

- Не хрен - согласилась другая баба. - Только ты милая, ту компенсацию получи сперва. Моему тоже предлагали, да мы несогласные, сказали. Сперва деньги дайте.

- Неуже-ели! - протянула нездешняя. - Вы несогласные! А им-то что терять! У их что так, что так - ни шиша. Вон, по домам вечером опять ходили, картошки им дай. А поди, не дай - так изобку спалят. Какой с их спрос, с раздристанных...

- Больно, небось, самому-то покажется - вздохнула ее соседка.

- А то не больно! - сказала нездешняя, - у мужика это самое дорогое. У мужика, милая, вся душа в штанах, будь он хоть дед последний.

- Ска-ажешь! - возразила другая. - В бутылке, не в штанах.

- У твово, может, и в бутылке - злобно сказала нездешняя.

А впрочем, речь этих людей так и осталась для меня загадкой. Очень уже часто смысл их слов противоречил тону, которым слова произносились.

Дела в палатке вершились быстро. Я выходил из очереди с хлебом в тот же момент, когда полог палатки отлетел в сторону и на улицу вышла мать семейства.

- Головой-то вперед носят, варнак! - крикнула она, обернувшись.

Отойдя на шаг, она принялась громко сморкаться в руку, придерживая другой рукой край полога.

В проеме показался мальчик, державший руки за спиной. Только сейчас я заметил, как сильно он походил на отца.

Без усилий придерживая свой груз, мальчик вышел на улицу, а следом за ним выплыли некогда белые, но облупившиеся до рыжего сурика металлические носилки. На них лежало тело мужичка, обернутое в простыню. Вдруг он рванул на себя край простыни с черным клеймом и накрыл лицо. Послышались звуки рыданий, которые вполне можно было принять за смех, если бы не их причина. А может, это и был смех. Рассмеялся ведь мальчишка, державший носилки сзади.