Что там пятница тринадцатого, или черный четверг, когда, после дождичка, началась великая депрессия в США? Вот у нас понедельник тринадцатого, когда аванс десятого...
Поутру в понедельник, тринадцатого, в курилку, - там весь свет мужской половины. Мужиков - болтунов. Очень мило мне это место, хотя я сам и не курю.
Спектр тем разговоров здесь необычайно велик: от самогоноварения до самолетостроения. Это в принципе одно и тоже. Одно только удивительно, что самогонные аппараты не летают. Можно много любопытного разузнать о личинках круглошовных мух (это такие маленькие красные червячки), о прекрасных особях женского пола (это такие... ну вы знаете). Тех и других мужчины ценят и с любовью согревают в мороз теплом своего тела. Только на опарыш клюет рыба, а на женщину клюет рыбак.
И анекдоты в курилке всегда свежие: и философскую притчу здесь можно услышать и в научном споре причесать свои, растрепанные алкоголем, мозги. Проходишь бывало мимо а тебе так, запросто: "Скажи-ка, мил-человек, существование у вещества нескольких агрегатных состояний обусловлено различиями в тепловом движении его молекул или нет?"
Сейчас в центре внимания компании находился Федор Никонорович, водитель 'Волги' шефа в необычно свежем после выходных состоянии. По его виду не сказать, что он представитель шоферской братии - чаще в нем видели номенклатурного работника. Одевался он всегда просто, но с элементами изыска. То галстук необычный, то кашне, то шарфик. И все это в хорошо определенной гамме, сочетающейся с одеждой. Природа наградила его немалым ростом, лицом, с крупными, неправильными, но интересными чертами лица. Буйная растительность на голове была аккуратно и со вкусом пострижена и прибрана. Борода, усы и шевелюра органично дополняли образ культурного человека. Весьма импозантный мужчина. Держал он себя всегда с претензией на эстетичность, даже карикатурно манерно, что нередко вызывало улыбку у окружающих.
Все в курилке с живым интересом слушали его рассказ:
- Проснувшись в субботу, я сразу задумался. Думалось туго. Серая дума о вреде пьянства не хотела уступить место светлой мысли о пользе пива с похмелья.
Но постепенно мозг сориентировался на выработку позитивного. Стратегия выхода из гнусного состояния помелья прорисовалась стремительно и четко. Это в Филях Кутузов мог совещаться всю ночь. А у меня всё быстро: залпом из трёх кружек пива разбиваем алкогольную интоксикацию, а дальше лихо, по-гусарски, как учил Дениска Давыдов:
"Жизнь летит: не осрамися,
Не проспи ее полет,
Пей, люби да веселися!"
Курильщики одобрительно закачали своими больными, после разухабистого отдыха, башками, а рассказчик продолжил мягким баритоном, жеманно растягивая некоторые слова:
- Но мои гениальные стратегические планы претворить в жизнь при отсутствии денег проблематично. А проблемы такого плана, как известно, вызывают тоску. И я затосковал. Зарплата не скоро. Заначка пропита в рекордно короткий срок. Денег нет, нет и совсем нет.
Вот в таком вот состоянии и застала меня, вошедшая в комнату жена, жизнерадостная и подозрительно приветливая.
- Я тебе "беленького" принесла, - говорит и таинственно улыбается.
Внимание слушателей обострилось.
- Неужели она решила дать тебе опохмелиться? - взбодрились активно и пассивно курящие.
Водитель поднятыми на уровень глаз ладошками показал: "Погодите, сейчас расскажу", и продолжил:
- Я вмиг, по-хорошему, брыкнулся и, на ходу надевая тапки, рванул за ней, дорогой, "беленькой".
Никонорыч пантомимой показал, как он "рванул за ней, дорогой". И надо отметить, что этим сценическим приемом он владел просто замечательно.
- Где, как? Как ты догадалась, что нужно именно мне и именно в данный отрезок времени, голубка моя сизокрылая? - залебезил я, тронутый заботой.
Мой потрепанный организм заработал ровней, отчётливо ориентируясь на классную алкогольную смазку. Мозг стал философски сравнивать человека и машину, мол, пообещай сухому мотору бензин, он из энтузиазма не заработает. А организм у человека совсем другое дело.
Шуршалы полностью не одевались, но я продолжал двигаться, высоко поднимая ноги, чтобы не шаркать, и трусы я натянул повыше пупка, дабы скрыть живот, и... - Федор, как бы между прочим, обратился к одному из слушателей, обладателю больших, роговых, затемненных очков, Льву Григорьевичу из отдела поэзии, - присядь.
- Зачем?
- Надо!
- Надо зачем?
- Нужно, для того чтобы дополнить сценический образ.
- Какой такой образ, какой такой? - зашепелявил очкарик.
-Будешь тумбочкой!
- Не хочу тумбочкой!
- Надо, Лева. Ты ведь на капустнике уже исполнял роль стола колченогого. Та-алантливо играл.
- Не-не, - Лев стал арканиться.
Но публика заставила поэта присесть и рассказчик, жестикулируя, продолжил:
- ...и тёмные очки, обнаруженные по пути, с тумбочки. - Никонорыч снял со скрючившегося Григорьевича очки, - я приладил себе на нос, чтобы замаскировать мешки под глазами. Надо же показать жене, что я желаю ей понравиться...
- Где, где? Не томи меня, больного, рыбка моя, сизохвостая!
Федор Никонорович, уже в очках, изящно имитировал перемещение, как бы раздвигая перед собой пространство, показывая, каких усилий требует продвижение к грамотному завершению пьянства. Все это, под скрипящий ор поэта: "Отдай, сейчас же, мои очки! Слышь? Сейчас же!"
Народ, потешаясь, подавлял все поползновения Григорьевича вырваться из образа. Водитель, жестикулируя, вошел в раж.
- Я влетел на кухню, быстро открыл сервант, хозяйским взглядом оглядел его содержимое.
Рассказчик шутовскими движениями показал, как он оказался на кухне, как он посмотрел, что в серванте. Ну, прямо, как боярин на свою вотчину, приложив к бровям ладонь.
- Рука-шалунья потянулась к шикарной рюмке, близкой по размеру к ёмкому фужеру, но... - Федор сделал паузу, артистично с пренебрежением посмотрел на свою, якобы протянутую к бокалу, руку и продолжил, - ...но из скромности, я взял стакан. Не великий праздник: жена "беленького" принесла. Потом, подумав кроху, досервировал стол самой маленькой рюмкой, которую смог найти для жены.
Никонорыч продолжал, иллюстрируя свой рассказ пантомимой.
- Супруга моя, Маша, установила свою грациозную тушу, похожую на маленькую баржу, рядом с холодильником так, что её корма вплотную к фасаду старенького "МИНСКА". Встала, как закон, - без адвоката не обойти!
Дальше, по-деловому покашляв и продув посуду, я страстно, с вожделением спел, подражая голосом ее любимому актеру нашей оперетты: "О где? О, где она?! Давай-ка, доставай-ка, собачка моя, сизолапая!"
- А она мне: "Ты, Федя, сдержишь своё слово, что вчера мне дал?"
- Какое такое слово?
- А то, которое ты мне дал. Не помнишь?
- Как, не помню? - обиженно заявил я, а сам задумался. Последнее, что я помнил о вчерашнем дне: заключительный стакан портвейна, по братски на троих, на посошок.
Что такого невероятного я мог пообещать старой своей подруге, жене, матери моих детей, чтобы она меня опохмелила? Первый раз за 20 лет.
Что? Что? Что?
Мужиков заинтриговало это так, что они, перебивая друг друга, напали на рассказчика: "Колись Федя, что такое волшебное ты наобещал жене, чтобы она фуфырь выкатила? Ведь твоя Маша к бутылке "беленького", как Троцкий к ледорубу. Неужели заначку отдавать? Купить вторую шубу? Вышивать крестиком, вместо походов на футбол и рыбалку?"
Водила шефа отбивался короткими фразами: "Нет уж". "Я не фантазёр". "Не может быть никогда!".
- Не помнишь? - разочарованно, убитым голосом произнес кто-то из курильщиков.
- Не помнишь? - повторил Федор, - вот и жена это спросила и взглянула на меня с презрением, как на пустую, старую тумбочку, - он посмотрел на Леву которого мужики сдерживали в состоянии мебели и продолжил, - Я заюлил: много хорошего я тебе, товарищ мой дорогой, пообещал намедни. Напомни мне, самое-самое тебе приятное, слоник, ты мой, сизоухий.
- А самое приятное, что ты мне вчера, обнимая унитаз, и пугая его невнятными звуками, сказал: "Я бросаю пить, навсегда!"
- Как?! И кушать, наверное, тоже, - вставил, наконец-то вырвавшийся из дружеских объятий, поэт Лева.
Никонорович, не обращая внимания на реплику, продолжил:
- Привстав с табуретки, что бы быть ближе к холодильнику, я, услышав такую новость, рухнул, как подстреленный, назад на это незатейливое квадратное ложе. А она продолжала убивать меня, раненного: "Ты ещё сказал, Федор, что ты кремень".
- Раз сказал, так тому и быть, - пообещал я, надеясь, что после опохмеления можно опять занять сданные позиции. Кутузов ведь, отдавал Москву Наполеону погреться. Даже, из вежливости, запалил ее. Ну, чтобы французы спички не тратили.
- Открывай холодильник! - рыкнул по-деловому я, - Это ты славно придумала, отметить начало новой трезвой жизни. Поправлюсь... и больше ни-ни.
Жена медленно отворила хранилище закуски и, иногда, и алкоголя. И, что я там вижу? Если сказать, что я удивился, это значит - ничего не сказать. Я был просто ошарашен!
Мужики дружно вытянули помятые лица и тоже получились ошарашенными, за компанию. Кто-то распахнул рот, кто-то громко икнул, кто-то сухо, жадно глотнул. Поэт, используя замешательство, в короткой схватке вернул свои очки.
- И, что там? - вновь прозвучал разочарованный, убитый голос.
- Внутри холодного куба, ровно посередине, стоит, ослепляя белизной. Никонорович грустно, с прищуром, улыбнулся, и с обидой в голосе выпалил, - бутылка кефира!
Лавина смеха накрыла курилку.
- Я ведь подозревал, что-то ужасное, - третий раз убито сказал кто-то разочарованный.
Дальше рассказ пошел уже раздраженно, Федор негодовал:
- Я ей: "И, что это такое?! Корова моя, сизорогая!"
- Ха-ха! - повествование шофера растворялось в бисере хохота.
- А Маша мне: "Беленькое, и пусть первый кинет в меня камнем тот, кто скажет, что это, - она ткнула в центр бутылки своим пухленьким пальцем, - другого цвета".
- Ха-ха, Ну она тебя и развела, как в День дурака - 1 апреля! Ха-ха! - веселились в курилке, а рассказчик продолжал буйствовать:
- О, ты, филолог мой сизомозглый, знаешь ли ты, - обращаюсь я к ней, - что такое семантика русского языка? По-русски "синенькие" - это баклажаны. "Зеленые" - это "баксы", "красное" - это вино, "белое" - то же самое, только кислее и светлее. А "беленькое" всегда на Руси - это В-О-Д-К-А!
Супруга опустила глаза так, что я понял - сейчас заревёт.
- Пить не будешь, - она всхлипнула, - холоднень-к-о-е.
- Буду, - сжалился я, - вот уже и стакан приготовил.
- И не холоднень-к-о-е, а холодный и белый, - осек я ее.
Маша торопливо налила целый стакан. Я сделал несколько жадных глотков. Хорошо! - Федор Никонорыч, успокоившись, растекся в улыбке, - Реально хорошо, мужики. Но из дипломатических соображений виду жене не показал, что мне приятно.