...ночное войско с Лениным на грязных шлемах. Ленин, лежа на спине и окаменевших ногах, молчал и верил, что они проходят под ливнем цветочной крошки и несмолкаемой медной музыкой виртуозов алого траура. Ночное войско внесло живой труп вождя через главный вход собора без символов и каких-либо предупреждений относительно опасности. Здание покрывало собой большую часть легендарного города, который мы воспринимаем как глухую сторону с грозной идеей у самого края гранитной колыбели вождя, негативно воспетого потомками своих солдат. Интерьер собора был обманчиво пустынен и напоминал русский вакуум перед выпитым стаканом. Для того чтобы выстроить такое сооружение, надо было расчистить многие кварталы низеньких и напуганных жилищ, ползущих своими узкими дворами к самым берегам Волги.
Десятки толстенных столбов подпирали цинковый свод, гудевший от долгих ветров, налетавших с оголтелым "ух", и прогнувшийся под натиском одновременного вздоха ввалившейся толпы солдат, шедших в профиль мимо длинных, как пеналы, окон. Их глазам открывался горизонт серого полотна, состоящий из бетона, который прочно удерживал на своей плоскости барельеф, изображающий победоносную старуху с опрокинутым вверх дном распятьем. Но по мере того как толпа приближалась к этой алтарной стене, самые зоркие наблюдатели узнавали в старухе свою Родину-мать, державшую обеими руками не распятье, а меч - уничтожитель без объяснительных распечаток и вспомогательных инструкций, несущих в себе глубокий замысел и двойное дно того понятия, которое царит в глубинах алтаря, где чернеет вход, похожий на нору, вырытую жадными ладонями, которые копали и не задумывались о просторном и высоком портале, а углублялись как можно дальше без прагматического раздолья и, наверное, видели лишь могильную кашу земного "я", ползущего в теле каждого червя, именующего себя хозяином сырых и беспросветных метражей. Уже известный нам хозяин, невидный с поверхности того места, куда ступает обувь граждан, твердит подобно догмату:
"Мой дом! Мое богатство! Мой рассудок ведает яркую истину, заключающуюся в том, что смерть наступит лишь с началом того света, и он (свет) опоясывает комок планеты Земля. Тот свет беспощадно прирос к густому моему хлебу ~ дому, недвижно кружившемуся и могильному, как сжатому до нет космосу. О, таков и мой рассудок, лежавший в моем ловком и длинном тельце, пробивавшим себе миллиметр за миллиметром, где только непроглядная планета - моя родная перегнойная постель. Мой дом - моя невспаханная твердыня без лжи и лести, без подачек. Она отдает себя полностью, без остатка. О моя любовь, я предан тебе, как кровь ножу. О, мой хлеб без луны и солнца! моя сырая краюха сдобной планеты, вращающейся по кругу с нашими суетными плотями разной формы и разного предназначения. Мой дом - моя постель и моя погибель, которая наступит тогда, когда я не буду готов к ней. И если только я увижу потусторонний свет солнечного дня, то осознаю свою немощность в каком-нибудь когтистом клюве или просто умру от жуткого солнца, оно же явится землистым жителям, словно разрыв и выворачивание наизнанку всей планеты почвенных и воздушных насекомых, и тех, кто прилюбливают гулять между землей и небом; гуляки также обожают созерцать наше ремесло. Они смеются, им кажется, что мы глупы и примитивны. Они глумятся над нашим покорением земных толщ.
Мой дом - моя тайная обитель с бесконечным конвейером, приносящим сюда мертвых млекопитающих с золотистой пыльцой на оскверненных веках. Эту пыльцу им дарят пролетавшие ангелоподобные наши братья, мотыли. Мой дом - мое редкое касание себе подобных, жующих где-то поблизости, но не показывающих свое прозрачно-розовое лицо с глазами, набитыми перегноем, а так, быть может, раз или два в моей жизни коснутся моего холодного бока, когда рыхлят твердыню нашего общежития, где нет места непокорным искателям "нечто" и активной, похотливой суете, где нет отдельного местечка для чего-либо, здесь все одно в другом, здесь только миллиметры, растущие в сантиметры, а те - в метры, которые также расползаются, но уже в долгую толщу моей планеты, после которой сразу же начинается жуткое мле-копитающееся солнце.
В моем доме все сперто. Он прочно и без послаблений кутает своих жителей. Здесь даже выдуманный простор - и тот сперт. Здесь нет реальных пространств, чтобы падая ощутить приснившийся полет. Здесь скомкано всякое движение, но есть и пустоты, застывшие в моей мягкой голове. Мой дом - мой крепостной вал, за который уже кинул свою ногу очередной пассажир конвейера, сваливающего ко мне не только властные трупы, но и обиженные при жизни этим властным трупом трупы с горьким сердцем на вкус. Но огибая его холодную пятку, я не могу понять: куда ступала она, когда он был живым символом при жизни? а может он прекратил жуткое солнце, принеся себя в жертву? а может, он продлил род свой своим исчезновением, уступая тем самым место другому? а может, он постелил свой плащ в бедной избе, а после его снесли к праотцам? а может, искупавшись в Индийском океане, он покинул чужую страну на спине мирного слона, несшего его через гобииские пески к водам Темучина, где он сказал в последний раз, опустив свою голову: и здесь мне чуждо; влеком тобою, моя Волга. И вот мой дом - плотно и накрепко забитая изба, куда напустили дыма, и где я завис своим рассудком, но уже без холодного тельца. Я замыкаю собой твердь..."
Старый солдат, один из ночного войска, снял шлем и придвинулся к живому трупу вождя, лежавшему на грязном поголовье своих конфидентов, и поцеловал полу его ветхого пальто. В то самое время за пустыми окнами безымянного собора заалела речная рябь Волги, полетела листва, похожая на обрывки и клочья средневековых картин. Листья, влетевшие в окно, осыпались на плечи и седую голову шрамистого солдата, прилегшего земной щекой к карману пальто Ленина, вытянувшегося поверх преданных глаз войска, которое застыло как одно целое и проклятое всем миром.
Более плотно примкнувший к трупу, чем все остальные, старый солдат грел свои победы на кармане вождя, молчаливо созерцающего цинковый свод собора. Солдат прикоснулся в последний раз губами к его победоносному пальто и раскатисто, как поднятый врукопашную, исповедался полной грудью своему отцеподобному вдохновителю, бывшему с ним на обоих концах штыка: "Прости меня! но я больше не могу бредить, и поэтому покидаю твою безропотную армию и ухожу в следующие неизвестные нам наши земли, куда, быть может, позову тебя и тех, кто стоит за тобой. Я пытался нести свой тонный крест насмерть, не думая о последствиях, а тем более о потусторонних компаниях, ведших, знаю, против нас особый вид войны, тайной и долгомучительной. Но ты, мой щедрый надзиратель, не падай духом, не кидайся в бездонные колодцы без предупредительных разведок. Будь всегда в выдуманной опале, и тем самым сможешь избежать внезапных нападений. Будь аскетичен, как всегда, мой щедрый надзиратель. Я твой добровольный и бессменный солдат, но мне необходимо уйти от тебя сегодня. Мне нужно покинуть соборное здание, где только "мы" и наше дыхание, где только пропасть огромного помещения с алтарной норой, вырытой не нашими жадными ладонями и аккуратненько укладывающими лишнюю землю в карманы. Ведь ты оглянись вокруг, там нет ни горсти земли, ни жалкой чуждой оскомины, там только бетонный пол, стеливший себя сотнями метров.
Я ухожу. Прости мой уход. Но я не отхожу от общего дела. Я буду рядом в твоем широком сердце, где места хватит на всех, как в бараке, но пока здесь лишь мои однополчане без опознавательных знаков. И они тебе верят. Также верят в твое повсеместное существование. И когда твой документальный рот покрывал широты нашей страны речью, то, поверь, хотелось штыкам плакать и бегло натыкаться на ложные предметы. Враждебно плакала твоя армия, когда ты, одержимый податливостью к неимущим, боготворил вшивые портянки народа, но не было любви в твоих словах к ним, а была лишь пресная теория безбрачия рук (между правой и левой). Все тебе прощали и верили далее, как верит испуганный мистическим вторжением в то, что вот-вот спадет натиск (тому свидетельствуют обстоятельства, свалившиеся на гоголевского Хому) и пропоет петух, увлекая за своим ревом взмах розовых крыльев опоздавшей Эос, которая беременна только спасением, рушившим даже самый страшный камень - страх. И сейчас я имею право спросить у тебя: роптала ли тварь, носившая тебя, когда ты, преданный своему утробному мирку, вымаливал пресное "я" под общим небом? Знаю, тягостно было ей с тобой, ведь ты чуть не изгрыз ее чрево, и она была ленива от боли, желая ускорить процесс освобождения. За все ее прощаю. И покидаю твои ветхие одежды на берегу нашей колыбели. Прости мое самовольное решение, но больше я не могу тискать свое уничтожительное оружие".
Ленин плакал, как гальванический муляж, и внушал окружающим радостный трепет, что их вождь способен даже на такое отступление от правил, как слеза от незатейливых изречений, льющихся изнутри грубой шинели, которой обернули покорного, но сегодня уходившего, героя. Но судороги вождя не были долгими, и он потухал тихонько и уныло в атмосфере вечного холода, подобно пыльной лампочке в актовом зале, где единственной отрадой был тусклый свет. Ни звука из алтарной норы. Тепло и бесстрашье, казалось, оставили всех и все...
И я не нахожу нужных слов, чтобы продолжить дальнейшее описание "всеобщего сна", ибо здесь я вообразил Волгу, которая поселила во мне серебро и негу, присутствующую в шепоте материнских радений. Так просто и приятно мне вымыло душу волнами реки. И надеюсь, что все проходит и возвращается на места свои, так и я заново сяду за стол, чтобы обрести душу свою, в сетях которой обнаружу щедрый улов для дальнейшего описания.
Послесловие солдата
"Ты сам понимаешь, что необходимо начинать новое дело, обновлять ряды и раздавать пенсии оставшимся в живых ветеранам. Необходимо латать застоявшееся судно и пробовать его на прочность, облекаться в совершенно другую маску, хотя я и не представляю, что это будет. Но знаю определенно: делу быть. На пошлых ошибках приобретем более коварный опыт изощреннейших пыток, где, может быть, мы не будем касаться плоти интересующей нас единицы, а значит, мы сократим время, выгодное для дальнейших побед. И незачем тогда проникать хирургическим путем в подкорковую среду. Я верю, что мы изобретем новейшие методы подчинения чуждой субстанции. Субстанция блуждает без нашего ведома там, где ей заблаговолит. Она посещает города и села, даже враждебные нам, пересекает границы недозволенного, а в особенности надо обратить внимание на границы, позволяющие пересекать себя, то есть субъекта. Подобные соблазны насчет "пересечений" увлекают за собой неразумную и еще не подчиненную субстанцию, которая плохо осознает свое шаткое положение среди себе подобных и автоматически кабалит себя в безвозвратное состояние раба-самоучки, он же попадает в зависимость и плутает остаток своей дарственной жизни в подчинении у более сильного, чем он сам. И естественно, что этот "более сильный" является нашим врагом, ибо он отнимает у нас безвольную телесную единицу, без которой, может быть, не состоится наше господство. Я верю, что найдутся верные практики, и каждый из ветеранов благословит их, ибо наше дело правое. Быть добру".
Пациенты проснулись с сознанием общего желания: отделаться от подобного хода мыслей, тянувшихся через их головы непрерывной кинопленкой, которая выползала из темноты и пропадала в темноте, подавляя всякое стремление к нормальной жизни. И как бы ни тужились они, все же утро оказалось неразборчивым, ведь пробуждение ведет за собой множество вопросов и ни одного ответа. Тогда пациенты поворачивались друг к другу, чтобы обсудить приснившееся, но видя, что и сосед по койке сам озадаченно вопрошает взглядом, застывали в негодовании: какого нам здесь?