День начинался для неё раньше, много раньше, чем солнце делало серый камень замка хоть немного теплее. Умывалась она водой холодной, и твердили служанки, что лицо будет подобно лилии, а красота и молодость не покинут, но верными псами останутся при ней. Но было ей всё равно до слов их досужих, ведь не для кого было хранить свою красоту и юность.
Завтрак были хлеб и козий сыр, и бледно-бледно розовое, как первые капли крови в ручье, вино. И финики, из далёкой Святой земли. Она не трогала их - был в них вкус мёда ложного, приторного.
Летом в платье льняном, а по зимам под пологом меховым она садилась у окна. Узким было окно её. Узким, как след в камне от меча артурова, узким, как след змеи в траве, но высоким и без прутьев железных, как в клетке птичьей. Лилось в него с юго-востока небо яркое, чистое, солнечное. И через бойницу окна видно было убранство двора, дорогу тёмную.
Лентой вилась дорога в серых полях, потом в зелёных полях, а по осени в выцветше-золотых полях. А вдалеке темнел тревожной недошедшей волной лес. Тёмный островерхий лес.
Была дорога для девушки лентой чёрной и траурной. Она сама тревожила девичье сердце, хоть и не скакали по ней гонцы с вестями дурными. В другом была её печаль - не было гонцов с вестями добрыми. И сердце чуяло, что так и будет впредь, и подступала тоска к глазам, и лилась прозрачной горечью.
Садилась дева у окна на стул резной, и взгляд её падал на пяльцы широкие. И до заката солнца, или до середины луны она шила, и тонкие пальцы держали сталь дольше, чем любой из доблестных мужей.
Она не ткала тканей грубых или лёгких, не скучала бездельем, ведь мастерство её было так велико, что лишь вышивание оставляли в дела.
Она вышивала не платы узорные или покрывала, не занавеси тяжёлые и не платья для дев. Но шила на подношения для чёрной змеи, уходящей головой своей за тёмные острые леса. Шила она с мастерством великим знамёна боевые.
И рука была легка и верна, а глаза остры, и словно наяву видела она то, что вышивала.
И дни бежали для неё легко, а ночи были тяжелы и пусты.
Свечи восковые дорого горят.
Шью я вышиваю, игла моё копьё.
Вышиваю знамя, я не наряд,
Ночь, гуэнхвивар вдалеке поёт.
Мне на каждый день вышить на ладонь
Шерстью, что мне руки колет, как хвоя.
Шёлком, что по ветру стелется, как конь.
Шью я вышиваю, вышиваю я.
Мне отец-наставник книгу приносил,
Я её читала лишь при свете дня,
Ворон за окном закат кровью пил,
А я вышивала, вышивала я.
В книге той художник соболиной кистью
Рисовал чудовищ, словно бы живых.
Рисовал он травы, золотые листья,
В жизни не видала я прекрасней их.
Шью по лёгким тканям и парче тяжёлой,
Жемчуг из шкатулки катится по ним,
Чудищ вышиваю и святое слово,
Когти кровяные и парящий нимб.
Свечи прогорели, стали темнотой,
Нитки обрезаю, за окном темно.
Хоть бы кто пришёл поутру за мной,
Лишь гуэнхвивар смотрит мне в окно.
Одевала она платье другое. Платье из льна белого, как иней третий поверх листвы. Расплетала она длинные косы и чесала их костяным гребнем.
Были косы её как тёмные змеи, как ужи с жёлтыми гривнами на голове, длинные и гибкие. Темны её волосы на просвет, темны и волнисты, как земля у дороги, которую она ненавидела. Темны и волнисты, как осенние реки северные, что уже дышат холодом. Темны её волосы...
Глаза от работы долгой смыкала она устало - карие свои глаза. Цвета жжёного янтаря, орлиного пера и старого дуба, который морем просолён и вновь возвращён берегу.
Закрывала она глаза, и в это время между сном и явью теснились у неё в душе смутные мысли и тоска подступала к горлу и сжимала его. Окно темнело, лучина осыпалась робким голубым огнём, а она молилась.
Холодно было её ложе, хоть и укрывали его шкуры рыжих баранов, чьи рога изогнуты подобно раковинам морским.
Ложилась она, и руки складывала на груди крест-накрест, словно молилась. Но не видела её душа свободы в молитвах, и другие мысли были с ней, пока она не входила в сонные воды.
Летел под тёмным сводом дома плач неслышимый. Витал под камнем тяжёлым, за которым и неба словно нет шелест, и горькие песни приходили к ней в ту пору. Садились серыми пыльными птицами с крыльями из паутины у ней в изголовье, поводили бледно-белыми клювами, пощёлкивали. А глаза у них были как мёртвый уголь.
Мне один удел - утром ночи ждать,
Мне один удел - знамёна вышивать.
Мне одна печаль - ночью ждать утра,
Мне одна тоска - знать, что навсегда.
Пятая дочь, уйдут сёстры замуж,
К той поре приданное изойдёт.
Встанешь зимним утром, однажды встанешь -
А окно ослепло, и в нём только лёд.
Вместо всех турниров во дворе ученья,
Вместо майских плясок - крохотный сад.
Вместо ярких песен мне одни моленья,
Вместо всей любви - один робкий взгляд.
Вот и шью знамёна - в этом мастерица,
Сказочные звери мне милей живых.
Их я помню дольше, чем людские лица,
Злые мои сказки в нитях золотых.
Мне один удел - утром ночи ждать,
Мне один удел - знамёна вышивать.
Мне одна печаль - ночью ждать утра,
Мне одна тоска - знать, что навсегда.
Но тёплый водоворот сна забирал её сердце, и уводил в дали серебряные, тихие, в дали парчовые, в дали из трав узорчатых, по которым кони рыжие, да соловые, да серые в яблоках. Летали птицы переливчатые, пели они незнаемо, и до того дивно, что и сон становился слаще яви.
Золотые дали плавятся о ветер,
Серым пеплом кони у реки бегут.
И ветвей упругих тонкие плети
Трогают опасливо конский круп.
Серебром, серебром синим
Пахнет мой сон на ночной излом.
Месяц из кувшина кольцом вынут,
Серебром, серебром пахнет мой сон.
Золотые дали дремлют в синеве,
Под ногами травы плетут слова мне
О полурассветном усталом сне,
О снах, о делах, о сказаньях.
Ветром, ветром серебряным
Ляжет утро на лоб горячий мой.
Драконом, летящим медленно,
Пожаром меди и синевой.
А потом уходили сны водою талой, и стылый сумрак плыл над глазами её пеленой серой несминаемой. Но проводила она рукой по шкурам мягким, и казалось ей, будто бы то травы узорчатые нежные, о коих читала, ложатся под ладонь узором из мелких завитков.
Шли дни. Слухи ходили, но слышала она их как шум ветра - отстранённо, не запоминая. И работы было у неё больше, чем раньше, во много ладоней на день. А слух шёл о том, что будет, будет поход крестовый. И выйдут в стылую хмарь осени все, кто желает гроб господень освободить из рук презренных сарацинов.
Плачет, плачет моё сердце,
Горделивой плачет злобой.
Луной плачет, сохнет в месяц,
Плачет волком из чащобы.
Плачет, плачет сирый ветер,
Мои трогает знамёна.
Есть ли кто-нибудь на свете,
Хоть чуть-чуть в меня влюблённый?
Плачет, плачет, душа бьётся
Певчей птицей в темень ставней.
Где-то там выходит солнце
С темнотой на круг ристальный.
Плачет, плачет моё сердце,
Горькой песней, криком змея.
Мне б влюбиться и согреться,
Да вот только не сумею.
И пойдут они под знамёнами, что шить ей и шить ещё без меры и предела.
Шить до тех пор, пока руки, последний стежок не завершив, не лягут под главу усталую неспящую в последнем поклоне.
Шила она. И последним шила дракона. На синем простом холсте медного дракона. Клала она струну медную и стежками мелкими, шелковыми единила её с холстом тонким. И было ей странно легко. Но кончился шёлк, а остался лишь край крыла. И цвет шёлка был тёмной водой, а знала она, что более в замке его нет, и долго ждать странника, что приносит дары заморские и чужеземные, чтобы просить у него того же.
А ветер бился в окно, и звал знамя с собою, чтобы наполнить его жизнью и позволить дракону скользнуть с тёмной синеве медной кометой на утреннем звонком куполе холодного дня.
Срезала она локон тёмный и своими волосами довершила шитьё.
День долгий утомил её, и неверно дрогнула рука. По меди грозой недоспевшей прошла капля крови из пальца.
И был то последний день труда её для воинов, что шли утром в чёрный острозубый лес по ненавидимой ею дороге.
Пока спала она сном тревожным, сняли с рам знамёна, кистями украсили и на дубовые древки укрепили шнурами гибкими, словно змеи с чешуей изумрудной.
И ушли под знамёнами, что вышила она, в час до рассвета, воины.
Мать провожает детей,
Ею рождённых детей,
А я провожаю знамёна.
Вот на чёрном шёлке красная виверна,
Огненные очи, злая чешуя.
А по краю надпись "Вечно буду верным",
Но она солжёт, это знаю я.
На парче зелёной два грифоньих когтя,
Книга пресвятая, бериллы на ней.
И слова "Добуду святой гроб господень".
Его судьбы не знаю среди горьких дней.
Белое полотнище под крестом кровавым,
Руки исколола, зато ал стал шёлк.
"Я клянусь душою, наше дело право",
Только вот душа эта лютый волк.
Львы под гербовыми замерли щитами.
Лапы прячут когти, а глаза желты.
"Мы добудем славу всем, кто будет с нами"
Звери воплощения воинской мечты.
У единорога жемчуг под ногами,
Серебро сквозь гриву светится бело.
Шкура третий снег, а глаза как пламя,
Он не обещает людям ничего.
И ещё есть знамя - синее с медью,
Там вплела я локон в шелковую нить.
Медный мой дракон обгоняет ветер,
Зелёными глазами вышел небо пить.
Мать провожает детей,
Ею рождённых детей,
А я провожаю знамёна.
А она спала. Не стали тревожить её, лишь на плечи лёг плащ рыжий, колкий, шерстяной. Спала она, но снилось ей, что выходит, как была, в льняном платье на стену крепостную.
На тёмную стену в белом платье выходит она, и не холодит ноги камень, что плачет утренней росой, лишь в волосах прозрачным жемчугом туман утренний оставляет себя.
И чудилось ей, что лента дорога уходит в небо, и все, кто ступил на неё, будут там. Лишь юноша с медными волосами не вышел в ворота, оставив отряд, что и не заметил словно его ухода. Ступил юноша на лестницу, что вела на стены. И с каждым шагом наверх жёлтые его глаза наливались зеленью берёзового молодого листа.
Три раза по девять прошёл он ступени, и встал от неё по правую руку. Не было тоски в глазах его, но было что-то иное, чему и названия не знала девушка. Раскинул он руки - и плащ стёк туманом к ногам его. Камень взвизгнул зло, не желая отпускать, но юноша шагнул, и упал вниз. Но не коснулось тело чёрной земли, а в первых лучах рассвета встал сперва золотистой тенью, а потом и мерцающим бликом дракон медный.
Дракон, которого вышила она.
Спите, спите злые ветры, не тревожьте вы знамёна
На которых бестиарий чётко вышит серебром.
Спите, спите злые ветры, не тревожьте сон дракона,
Что летит в лазури яркой, не тревожьте его сон.
Он проснётся, ярким светом загорят глаза его.
Герцогиня, королевна, титул, право, так неважен,
Шёлк горит лучом рассветным, золотым горит лучом.
Герцогиня, королевна, сладко вам и вам же страшно.
Прилетит в заре вечерней вами вышитый дракон.
Вами вышит, чешуя, да и медное перо.
Обовьётся, обовьётся он вокруг луны узором,
Звонким криком вас разбудит и с собою заберёт.
Обовьётся, обовьётся поясом вкруг стана скоро,
Новым цветом хлынет утро, вас с собою заберёт.
Заберёт, как вы желали, на ваш зов летит дракон.
Проснулась девушка только вечером, но не помнила, кроме первого сна, более ничего.
И шли дни, но было в них не только серое ожидание ночи, а потом утра, но и нечто иное.
Весною же чёрные птицы летели с юга, а дорога была пуста.
Лишь один вернулся - лишь один. Юноша из её сна - тот, что обернулся драконом медным.
Он поведал, что ждать более некого. И просил руки младшей дочери.
Она не знала, что с нею, и стала алей крови и убежала.
Лежала на ложе, в комнате своей, гладила шкуры ладонью раскрытой, и плакала, сама не ведая, отчего.
Так и уснула - и было ей не тревожно, но тихо и печально.
Узорны ставни твои, как твоё шитьё.
Белая сова сторожит твою ночь.
Если пожелаешь - со мною пойдём
От камней и башен незримые прочь.
Бьётся моя жизнь под медью огня,
Вызрела любовь, ставни отворяй.
Встань в окне рассветном, сядь на меня,
Я увезу тебя в далёкий край.
Там леса - золотеют к зиме,
Красной парчой на земле листва.
Цветущие сады я покажу тебе,
Покажу узоры из синего льда.
Там, в далёком граде я обернусь
Тем, кого ты видела уж не раз.
А захочешь - змеем я обовьюсь
Вкруг твоего стана в десять раз.
Узорны ставни твои - но их забудь.
Луна пляшет в небе и ждёт, когда
Мы с тобой поднимемся в долгий путь,
В небе не оставим мы ни следа.
И ступила она на медь крыльев, сонным дыханием замутила блеск его гребня. Тонкие пальцы обвили шею, а тёмные, как река осенняя, волосы стали плащом ей.