На поправку Настасья пошла спустя две седмицы. Стала с кровати вставать да бродить без дела по обители. На благо или на беду, но никто родовитую нахлебницу работой не нагружал. Черницы, что прежде заходили к ней по несколько раз на дню, стали появляться в покое все реже, переложив обязанности ухода за быстро выздоравливающей боярышней на двух служанок, что приставила княжна к своей наперснице. Поначалу Настасью даже к заутрене и обедне не звали, боясь что хворь назад вернется, да и слаба она еще была, чтоб выстоять долгие литургии в холодном, нетопленом храме. Настя видела, какие монахини выходили после службы - сами все в черном, а носы и щеки красные от холода, руки прятали в широкие рукава, чтоб согреть хоть немного.
Девки, что были при ней - Дуська и Палашка - оказались нерадивыми. От работы отлынивали, прибрать боярышню, как следует, не умели. Только и дел у них было, что языки почесать, да под разными предлогами за стены монастыря выбраться. А Настасья после болезни капризная стала, раздражительная. Нерасторопность служанок ее злила, потому и звучали в покое в поломничьем доме окрики и ругань. Доставалось то одной служанке, то другой - по очереди, а случалось, что и обеим сразу. То волосы Настасье дергают гребнем, то летник плохо выстиран окажется, то печку не вовремя протопят.
К концу третей седмицы Настасья совсем уже поправилась. Стала чаще посещать литургии и наведываться в гости в настоятельнице обители, матери Серафиме. Та против визитов девушки ничего не имела, и видно, Настасья пришлась ей по нраву, потому что чем чаще они встречались, тем душевнее велись разговоры.
Игуменья Серафима, когда была не занята делами монастыря, водила подопечную по его обширной территории, показывала хозяйственные постройки, рассказывала, как возникла святая обитель на этом месте.
- Храм заложила святая Ефросинья Полоцкая, - говорила она, стоя у большой, похожей на дубовый сундук, раки с мощами, - Была она дочерью витебского князя Святослава. С малолетства имела тягу к уединению, отторжению от мирской жизни, потому и отказалась от всех женихов знатных, и пошла инокиней в келью Софийского собора, и сестер своих с собой привела. Книги она переписывала и переводила с иноземных языков, и была великим человеком и служителем бога. Однажды святой Ефросинье сон приснился. Явился ей ангел, и, взяв за руки, привел к этому месту, где ныне обитель наша стоит. Ангел сказал: "Здесь надлежит тебе быть". Тот же сон видел и епископ Илья. Сговорившись, они пошли к князю полоцкому Борису, чтоб отдал землю, на которую ангел указал, монахиням. Так появился монастырь, в котором ты ныне находишься, Настасья.
- Прямо через сон с Ефросиньей ангел и говорил? - поразилась девушка.
- Прямо через сон, - со снисходительной улыбкой отвечала игуменья, - Хочешь чего попросить у нее, проползи три раза под ракой, молитву читай и желание загадывай. Все исполнится.
Настасья с недоверием глядела на мать-настоятельницу, однако ж, под мощами не поленилась проползти. Читая "Отче наш", думала, чтоб замуж скорее выйти, да чтоб дом свой большой иметь и богатство, и чтоб муж любил без памяти, и чтоб свекровь была добрая, или, чтоб ее вовсе не было. Земные то были желания, бренные, но на другие у нее в семнадцать годков фантазии не хватало. Когда мужа себе просила, вспомнилось по какой-то причине не лицо жениха Алексея Федорова, а черные волосы и зелёные глаза шляхтича литвинского. Она истово перекрестилась и отмела от себя назойливый образ, что вертелся перед мысленным взором. Этак еще и вправду накличет себе беду на голову.
Показала игуменья Настасье еще одну святыню - крест золотой искусной работы, сделанный по заказу Ефросиньи мастером Богшей (имется ввиду Лазарь Богша. Крест пропал во время ВОВ).
- На нем заклятье наложено, какого сильнее нет на свете, - пояснила настоятельница, - Кто осмелится его из храма вынести, присвоить, продать, тот будет проклят Святою Животворящей Троицей и святыми отцами
Настасья посмотрела на большое золотое распятье, спереди которого наложены были овальные иконки со святыми, украшенные по контуру жемчугом и драгоценными самоцветами, полюбовалась его красотой, но в руки брать не стала, суеверно предположив, а вдруг слова, что на кресте начертаны с обратной его стороны, пристанут к ней.
Повела ее мать Серафима и в скрипторий, книги показала, что черница переписывали. Но в большом помещении, заставленном столами со скамеечками, где пахло пылью и старым пергаментом, девушка не задержалась. Наука ее не интересовала, как и кладези человеческой мудрости. Настасья при всем своей родовитости кое-как выучила кирилличный алфавит и счет до сотни. Другие ее знакомки и того не знали. Батюшка ее считал, что для боярской дочери учится грамоте не первостепенное дело, что женский ум короче девичей косы. Письмецо нацарапать каракулями сумеет, и то ладно. Главное, чтоб по хозяйственной части разбиралась, да детей мужу нарожала, да молитвы помнила.
В один из вечеров, готовя боярышню ко сну, служанки вдруг завели разговор о молодом литвине верхом на рябом коне, что под стенами монастыря околачивается. Прислушавшись к их тихой беседе, Настасья спросила:
- Неужели тот самый, что меня из реки спас?
Охочие до разговоров Дуся и Палаша, только рады были поделиться с ней своими впечатлениями.
- Ходит который день, просит игуменью пустить в обитель с тобой, Настасья Дмитриевна, поговорить.
Настасья, сидевшая на кровати, пока Палаша омывала ей ноги в большой посудине, едва с нее не упала от удивления. Пытливо заглянула в веселые глаза дворовой девушки, не обманывает ли та. Палаша, видя недоверие в больших глазах хозяйки, перекрестилась.
- Правду говорю, боярышня. Он приходил еще тогда, когда ты в горячке металась, о здоровье твоем справлялся. Об это многие из челяди знали, что в обозе были.
- И что же ему от меня понадобилось?
- Известно что, - не удержалась, чтоб не рассмеяться Палаша. Они обменялись с Дуськой хитрыми взглядами. Какая ж, все таки, их хозяйка еще молодая и неискушенная.- Нравишься ты ему. Только мужик, которому девка по сердцу пришлась, станет с бычьим упрямством по такому морозу снег часами под калиткой монастырской топтать, надеясь неизвестно на что.
- Надеяться ему не на что, - отрезала сухо Настасья, не желая обсуждать и дальше щекотливую тему. - Третьего дня в путь собираемся. Засиделась я за монастырскими стенами. Так и до пострига недалеко догоститься.
Может в мыслях и не всплывали ни глаза, ни статная, широкоплечая фигура литвина в чужеземном наряде, но на следующее утро Настасья после заутрени, как закончилась трапеза, приказала прислужницам одеть ее понаряднее, чтоб в сад, что рос за хозяйскими постройками, выйти прогуляться.
- Воздухом хочу подышать. Погода сегодня славная. Солнышко светит, морозец легкий, - пояснила она опешившим девкам, которые все равно не поняли, с чего их боярышня на прогулку вырядится, как на смотрины, решила.
Пока ее одевали, Настасья с огорчением разглядывала себя. Ручки тоненькие, ножки худенькие, кожа на лице, как пергамент, светится, волосы повисли унылой паклей. Да, думала она, на монастырской кормежке не разжиреешь, к тому же, болезнь, что перенесла, совсем не красит.
Одетую ее, когда вышла во двор, со всех сторон обступили молоденькие черницы да послушницы, завистливо разглядывая шапочку аксамитовую с околышем из черного соболя, из-под которой поднизь из мелкого речного жемчуга на лоб спадала, позвякивали изящные подвески вдоль тонкого лица, телогрею алую из камки да летник голубой, который подолом по снегу за хозяйкой волокся. Но больше всего сердце монашек болело, когда на длинную косу Настасьи глядели, что по спине спадала, под холодными лучами январского солнца тусклым золотом отливая. Видно, себя вспоминали до принятия пострига, до того, как их, такие же косы, обрезали и отреклись они от всего земного.
Женщины родовитые в литовских землях скромнее одевались. Не было в их убранстве столько ярких красок на одной персоне перемешанных, столько украшений разных, превращавших московитку из простой смертной в образ Марии Магдалены, что на иконостасе в храме висел: пышный, нарядный, разукрашенный различными цветами и камнями.
Проводив глазами горделиво вышагивающую боярышню, черницы вернулись каждая к своим делам.
Настасья завернула за угол большого овина и вошла в сад. Деревья, после короткой оттепели, стояли обсыпанные снежным инеем, сказочно красивые. Не было ни ветра, ни трескучего мороза. Над головой раскинулось голубое небо, и приятно похрустывал под меховыми поршнями снежный наст.
Наслаждаясь погожим зимним днем, она не сразу расслышала, как за спиной раздались чьи-то шаги. Легкое покашливание заставило ее резко обернуться, и едва не обомлев от неожиданности, Настасья увидела перед собой того самого шляхтича, который изредка закрадывался в ее думы.
- День добрый, прекрасная панна, - низко склонился он в поклоне, сняв меховую шапку, отчего Настасье стала видна его макушка, покрытая густой, волнистой порослью черных волос.
Она оторопела, не понимая, что делать и куда руки девать, потому что галантным манерам не была обучена, и как держать себя с незнакомым молодым мужчиной, ведя непринужденную беседу, не знала. Поэтому просто, как принято на Руси, поклонилась.
- И тебе добрый день, - несмело проговорила Настасья, отступив на пару шагов назад, на безопасное расстояние. Не приведи господь, еще вздумает руку ее поцеловать, как это делали некоторые литвинские шляхтичи на привалах обоза, приветствуя встречных знатных шляхтянок. Но мужчина не попытался приблизится, стоял молча, рассматривая ее, словно заморскую диковинку.
Не было на нем смешного наряда, что ранее вызывал улыбку у наперсниц княжны. Одет был более привычно - в суконный терлик красного цвета, полы которого спускались до середины голени, подпоясанный широким, расшитым цветами и узорами, кушаком. Сбоку, подцепленная к материи пояса, украшенная бисером, висела сума-калита. На ногах из-под терлика виднелись мягкие замшевые сапоги, что носили часто братья Настасьи. Красный удивительно шел ему, подчеркивая темные волосы и легкий румянец на бледном лице.
- Что ты тут потерял? - неприветливо поинтересовалась Настасья, - В монастыре мужчинам делать нечего. Увидит кто их черниц, прогонят в позором взашей.
- Не прогонят, панна. Будь уверена, - отвечал он с улыбкой, от которой у Настасьи по спине пробежала приятная дрожь. - Мое имя Людвиг Высоцкий.
- Странное имя. Не здешнее.
- Так и есть. Моя мать родом из ганзейских земель, что под Штеттином. Оттого и нарекла меня именем своей родины, - проговорил шляхтич. Солнечные лучи упали на его непокрытую шапкой голову, и Настасья увидела, что темные волосы отливают теплым багрянцем.
- Немец, значит?
- Почему же немец? Литвин наполовину.
- А!
Людвиг так долго и настолько пристально рассматривал внешность Настасьи, что той уж совсем неловко стало. Отведя в сторону глаза, она сделала вид, что любуется переливами морозного инея на ветвях яблони, у которой стояла.
- Я хотела благодарность выказать, что ты.., - Настасья запнулась на последних словах, нервно перебирая витые шелковые петли на своей телогрее. Ах, боже мой, опять его зеленые глаза путали ей мысли, будоражили душевный покой. - Батюшка мой в долгу не останется. Можешь просить у него что угодно, он не бедный человек, и умеет быть благодарным к тем, кто к нему с добром приходит.
В лице шляхтича нечто неуловимо поменялось. Расширились зрачки в глазах, как у кошки готовой к прыжку, сделав прозрачную зелень радужки совсем черной. Только Настасья того не видела, стояла, опустив голову, чувствуя что по щекам разливается жар, окрашивая их до ушей румянцем.
- Ведомо мне, Анастасия, что ты дочь родовитого и богатого московского боярина Ярославского. А ты же знай, что я по мелочам, вроде перстней княжеских, удачу, что сама идет в руки, не размениваю. Коль думаешь, что отец твой за спасение дочери мне что-то должен, так быть посему.
Что хотел сказать он, Настасья не поняла, но почувствовала в его словах двусмысленность, от которой тревожно стало. Затрепетало сердце в груди, удивленно распахнулись большие, болотного цвета глаза девушки, когда она подняла их на шляхтича. Но тут он ей улыбнулся, совсем как в тот день, когда скакал на коне подле возка, лицо его смягчилось, и она застыла, зачарованная красотой этой улыбки. Никогда ранее ничего подобного с ней не случалось при виде мужчин. Ей захотелось звонко рассмеяться, кинуть в красный терлик снежком, как когда-то в детстве дурачилась со старшими братьями, катаясь с горок на санках, или дернуть за ветку яблони, чтоб с нее осыпался иней на темноволосую голову и за ворот одежи шляхтича. Она смутилась своих неподобающих мыслей, опять покраснев. Где-то ждал ее суженный Алексей Никитич, которому она была обещана в жены, и не пристало ей заигрывать с чужаком, которого может в последний раз в жизни видит.
Вздох огорчения вырвался у Настасьи. Ведь, как не хотела она побороть в себе трепет сердечный от одного взгляда на жесткое, точно вылепленное искусной рукой, лицо молодого мужчины, в мыслях, не кривя душой, могла признаться себе, что ничего подобного жених в ней не вызывал.
- Как здравие твое? - спросила робко она. Как обращаться к шляхтичу она, не знала. По имени - не пристало, чай, не близкая родня, чтоб панибратством заниматься, а отеческого имени у литвинов не признавали. Слово "пан" с языка не шло, слишком чужеродным казалось.
Шляхтич, видно, не сразу уразумел, про какое здравие Настасья его спрашивает, оттого удивленно приподнял одну черную бровь, густую и красивую, точно сажей выведенную, но спохватившись вовремя, приложил руку к груди и благодарно склонил голову в легком поклоне.
- Благодарствую, боярышня. Хворь давно уже прошла.
Ну, коль так, то и ладно, решила Настасья. Обидно было бы видеть столь красивое лицо, обезображенное красными пятнами, про которые ей девицы накануне отъезда рассказывали.
- Слышал я, что ты собираешься завтра по утру отбыть в Вильню? Не боишься одна ехать? Путь не близкий. На дороге много всякого ворья и мужиков беглых.
- Мне ратников княжна оставила, - надулась недоверчиво Настасья, - Не одна еду. Со мной прислужницы будут.
- И все же, боярышня, подумай. В пути может всякое случится. Лучше все же, коль с тобой много людей в почете будет. Так безопасней. Я все одно в ту сторону путь держу. Мои пахолики могут твоих стражников московитских дополнить. Могу проводить твои сани едва ли не до самой столицы.
Голос шляхтича, мягкий и низкий, бархатом обволакивал. Сердце Настасьи глухо ухнуло вниз и бешено забилось где-то в животе. Значит ей представляется возможность еще долго видеть его под благовидным предлогом?! От плохо скрытой радости, она едва не затанцевала на месте, закусила нижнюю розовую губу, чтоб сдержать улыбку от переполнявшего ее восторга.
- Что ж! Если тебе с нами по пути, то милости просим, - горделиво приподняв округлый подбородок, сказала равнодушным тоном она, пряча за напускной величавостью свое ликование.
Раздались шаги. Захрустел снег под чьей-то тяжелой поступью, и голос, в котором звучал гнев, разнесся по замершему в ледяном спокойствии саду:
- Людвиг! Как дерзнул ты переступить порог святой обители!?
За углом овина стояла высокая, укутанная в черное одеяние, фигура матери-настоятельницы Серафимы. Глаза ее метали громы и молнии.
Настасья и шляхтич повернулись на голос. Девушка от смущения вжала голову в плечи, до того ей совестно стало, что добрая игуменья застала ее в неподобающей компании за монастырскими стенами. Зато мужчина и бровью не повел. Не теряя самообладания, он уверенным шагом подошел к игуменье, взял ее правую руку с большим перстнем на пальце, и трепетно поднеся к губам, поцеловал. Мать Серафина свободной рукой ухватила его за черные вихры, и от души потянула за них, аж костяшки на пальцах побелели.
- Матушка?! - окликнул ее дерзкий шляхтич.
- Вон пошел, бесстыжий, - коротко изрекла женщина, и от самоуверенности мужчины не осталось и следа. Он поднял голову, которую, наконец, выпустила из крепкой хватки настоятельница, и заглянул ей в глаза так, как смотрят дворовые псы на своих хозяев, вымаливая у них толику ласки и любви.
Настасье со стороны хорошо было видно, что они почти одного роста, и у них одинаковый разрез глаз, да и в общих чертах лиц читалось неуловимое сходство, как у близких родичей.
Не дождавшись ответа от игуменьи, шляхтич опустив глаза в землю, оставил ее, но дойдя но овина, круто повернулся, и, глядя в глаза Настасье, крикнул:
- Не забудь же, боярышня о чем говорили.
Игуменья в тот день ей ни слова не сказала. Ни в чем не упрекнула, ни пристыдила, как того ожидала девушка, только, как показалось, сторонилась встречаться с ней глазами. И от ее молчаливого осуждения Настасье на душе было намного хуже, чем если бы ее свирепо отчитали, пусть, даже в присутствии прислужниц и всех остальных черниц.
Едва грешную землю озарили первые лучи зари, раскрасив своим светом в розовые тона холодный январский снег, после заутреней литургии, к воротам Спаса-Ефросиньевской обители служки наместника подали большие крытые сани. Монахини и прислужницы упаковали на запятках сундуки с пожитками, что оставила княжна Настасье перед отъездом, туго перетянув их пеньковыми веревками. Подъехали шестеро ратников, вооруженных бердышами, уселись, на покрытое меховыми покрывалами сиденье, Дуська и Палашка.
За ворота монастыря вышла провалить гостью в дальнюю дорогу игуменья Серафима. Ветер, поднявшийся с ночи, трепал ее черные покрывала, как крылья у ворона, бросая в лицо острые, холодные снежинки. Настасья, завернутая в меховую шубу, стояла подле нее со смиренным видом раскаявшейся грешницы.
- Благословите, матушка, - попросила она.
Мать Серафима трижды перекрестила девушку, а после легко поцеловала в лоб.
Из-за поворота каменной стены, окружавшей монастырь, показались первые всадники небольшой литовской хоругви, во главе которой ехал черноволосый шляхтич. И как не силилась Настасья выглядеть невозмутимой под пристальным взором игуменьи, уголки ее губ дрогнули и поползли вверх в улыбке, глаза заблестели, а по щекам побежал легкий румянец.
Мрачно глянув на зардевшуюся боярышню, игуменья сказала:
- Знаешь ли ты, девонька, как его звать? Его имя - Людвиг Волк. Нет большего рубаки во всем княжестве от Прусии до Смоленска. Война - его хлеб и соль, и он не знает ни жалости, ни сочувствия, потому что привык с малолетства быть там, где льется людская кровь. Чтобы он тебе не говорил, какой бы мед не источали его уста, каким бы благородным тебе не показался - не слушай его, и близко к себе не подпускай. Ты не гляди, что у него лик, как у архангела на иконах. У волка - волчьи законы, - тягостно вздохнув, она погладила Настасью по щеке, - Может статься, все и хорошо будет. Войны меж нашими державами покамест нет, князь Александр строго блюдет перемирье и жестоко карает тех, кто его нарушить хочет. Как доберешься до Вильно, пошли весточку, что с тобой все хорошо. И по душе мне пришлась, Настасья, от того и добра тебе желаю. Храни тебя Господь, дитя!
Неспокойно стало Настасье от слов, что сказала ей игуменья. Обе женщины повернулись, и посмотрели на приближающихся всадников: все, как на подбор, рослые, крепкие в плечах, одетые в меха, вооруженные до зубов палашами и рукавницами. Мрачные то были люди, от одного вида которых кидало в дрожь. Единственным ярким пятном на сером, мохнатом их фоне, был молодой мужчина, ехавший впереди на пятнистом дрыкганте. Красный длиннополый терлик кидался в глаза издали, как и приветливая улыбка, озарявшая пригожее лицо. Только холодный, прицельный взгляд зеленых глаз, которым он буравил темную фигуру настоятельницы, резко не хотел гармонировать с остальным его благодушным видом.
Литвинский отряд остановился на некотором расстоянии от княжеских ратников, и приближаться, видно, к возку не собирался.
Их командир спешился и медленно подошел к женщинам, высокомерно приподняв вверх подбородок. Большие пальцы рук он намеренно заложил за кушак, что свидетельствовало о его нежелании быть ныне любезным с настоятельницей и ее гостьей.
- В дорогу пора, - сказал он, указывая подбородком на небо, - Погода меняется, к вечеру может разразится снежная буря. Засветло добраться до привала нужно.
Ни поклонов, ни улыбки, как и не бывало. Он окинул настоятельницу тяжелым взором, а та лишь с сожалением покачала ему головой в ответ.
- Людвиг, - обратилась она к шляхтичу тихо, чтобы Настасья не расслышала ее слов, - Если что худое случится с наперсницей княжеской - гореть тебе в аду вечным пламенем.
- Эх, матушка, нашла, чем испугать, - ответил мужчина, склоняясь близко к ее лицу, - Для меня там место и так уж заказано.
Вскоре Настасья села в сани меж двух своих прислужниц. Возница тронул поводья. Зазвенели весело колокольчики под дугами пары пегих коней, и полозья с легкость заскользили по утрамбованному снегу. Если б не фигура игуменьи Серафимы в черном облачении, стоявшей до последнего у калитки монастыря, выделявшаяся печальной тенью на фоне белых мурованных стен, девушка от радости сошла бы с ума, что покидает надоевшее пристанище и опять отправляется в путь. Но тревога, сквозившая во всем облике настоятельницы, вносила ложку дегтя в бездонную бочку меда восторга, портя все впечатление от начавшегося нового дня.
Выглянув сбоку из саней, Настасья глянула на маячивший позади красных спин ратников, терлик из сукна, и довольная, откинулась назад на спинку сиденья. Хорошо, что она, все таки, отстала от обоза. Никто не станет ей надоедать нравоучениями, заставлять читать требник, бить по губам за недостойные боярышни речи, без конца напоминая, что у нее есть жених. Федотихи нет подле нее, а значит, она вольна поступать так, как ей вздумается. Вольному воля!