- Значит так, - начал Гордяй свой рассказ. - От сего рокового распутья выбрал я, как вы помните, правый путь, ибо по моему происхождению надлежало мне занять высокое положение. И только я за косогор отошёл и в лощину спустился, как глядь - трактир возле скалы притулился. Я, конечно - туда, потому как в аду дюже жажду, и промочить горло, думаю, было бы в самый раз. Ну, захожу, сажусь, делаю заказ, беру вдоволь пойла и приступаю к омочению горла. Посидел там трошки, выпил немножко, как полагается закусил и дале заколбасил.
Вот иду себе, бреду и удивляюсь - а действительно ли я в аду обретаюсь? Ведь вокруг, куда ни глянь, обильные поля, богатые нивы, да на пастбищах полно скотины. Работники, правда, в полях какие-то оборванные, зануженные и признаков удовольствия от трудов не обнаруживающие... Спрашиваю я их: эй, молодцы и молодицы, чьи, мол, поля сии широкие и стада несметные? А они мне в ответ: 'Царя Счастливца Неизвестного, происхождением неместного'. Я тогда: 'Ну, дай бог ему здоровьица!' А они в раздражении: 'Да чтоб ему на осине удавиться или в пекло провалиться!'
Удивился я, конечно, но ничего не сказал. Далее иду себе по дороге, куда несут меня ноги. Гляжу, народишко живёт, при всём тутошнем изобилий, не дюже и богато: ютится в хатах, ходит неопрятен, работает непосильно и бедствует притом сильно. Хотя нет-нет, а среди моря хижин и острова дворцов то тут, то там попадаются, и на общем фоне те в глаза своим великолепием так и бросаются... Попросил я было в одном таком поместье водицы испить, так на меня холопы собак спустили. Насилу я утёк от лютых тварей, а то бы они меня на куски порвали.
А тут смотрю - деревенька бедненькая. Обрадовался я, думаю, здесь-то уж наверняка утолю жажду... Ага, как бы не так: в какую бы хатку я ни совался, везде получал от ворот поворот, а дважды так и по морде... Ну, думаю, уроды - и до чего же шкурный тута народ!
Пришлось мне далее хилять и в каком-то бочаге жажду утолять.
Наконец достиг я какого-то города великого. Гляжу - ворота в нём настежь открыты, а на стенах народищу - видимо-невидимо. Все точно воды в рот набрали, молчат, не кричат, и все от мала и до велика на мою особу пялятся. Хотел было я от страху дать тягу, а потом подумал: а, была не была, где наша не пропадала - авось и я не пропаду, коль в город войду...
И только я черту ворот с опаскою переступил, как вся эта орава криками взорвалася и на меня кинулась стремглав. Ну, думаю, - пропал: сейчас кончать меня будут! А они подбежали и орут: 'Царь, царь!..' - и давай меня качать да царём величать.
Так я и сделался в той правой стране царём. Обычай, оказывается, у них был необычный: как только их царь помирал, так они того царём выбирали, кто первый с белого света к ним заявлялся. Ушлый ты или дебил, добряк или злодей - значения никакого не имело: власть бери да рули!
А знаете, почему у них такое безразличие к способностям его величества? А-а, не знаете... Ну, так я вам скажу. Царская эта должность служит лишь для украшения, а по-настоящему правит царёво окружение. Небольшая кучка вельмож, чинуш, богачей и прочих наглых сволочей. Вот эта-то многоголовая гидра и держит на самом деле в цепких лапах и корону и скипетр. И на сиё ненасытное чудовище весь народишко работает от зари до зари. Чё там какие-то цари! Царь ведь, как ни крути, а один, а этих хищников много. Не угодишь им в чём, так тебе одна лишь дорога: к чёртовой бабке сковырнут и другого, попокладистее, на твоё место поставят. Такая перспектива кого хошь под их дуду плясать заставит...
Так что, братья, работёнка у меня была нелёгкая: паразитам алчным прислуживать да ихнюю волю народу озвучивать.
Не сразу я об этом догадался. Сначала в свою игру я играть пытался: мошенников по правде жить заставлял, мздоимцев нещадно карал, гордых да спесивых в грязи валял, а негодяям и подлецам башки отрубал... Э-э-э! Да разве сподручно царю гидру сию бороть? Не более от того толку, чем хрен полоть. Ведь вместо одной отрубленной головищи тотчас другая вырастала - в точности по сути такая же.
Попытался я тогда с другого боку достичь проку - стал из народа выдвигать энергичных, да только и в этом деле я прогадал. Народец тутошний оказался - оторви и брось, не по правде он стремился жить, а вкривь и вкось. Чем более кто-нибудь силы да ума проявлял, тем пуще он подличал, воровал да лишку хапал...
Установка оказалася у всех зверская, а обоснование такого дела - изуверская.
Заместо бога у них деньги были поставлены - золото. А лозунг в том царстве был такой: 'Все - за одного!' Это, значит, что все как бы за единое начало стояли. А поскольку таким началом у этих жадюг деньги являлися, то в реальной жизни получалося, что все люди на гидру ту и надрывалися. Чтобы свой кусок урвать, у большинства ни ума, ни хитрости не хватало, да шибко умнеть-то меньшинство им не давало - нарочно пасомых оно оболванивало.
От таких знаний энтузиазм у меня помаленечку и растаял. Махнул я вскоре на свои мечты рукою и, как прочие, сделался сволотою. Вот, призна́юсь вам и каюсь: рассиянин я оказался скверный и гадостный. Жить я стал во как: лишь себя боготворил, козни с казнями творил, безобразил, крал и врал, что хотел себе я брал, но притом всегда и всюду волю гидры выполнял.
И словно не заметил я, как прошли в этом одурении сорок долгих лет. Старым я стал, больным, тупым, жестоким и злым. И ни друзей у меня за это время не появилося, ни любимых - никто, ну ни одна харя человека во мне не видела - только царя. Лишь один мой пёс хозяина за всё моё царствование любил, а более - ни одна собака. И хотя наушников и советников у меня вдосталь было, ни единая душа откровенно со мною не говорила - все боялися, а за глаза, я знаю, ненавидели меня и надо мною смеялися. Да и я холуям окружающим тою же монетою отплачивал. А под конец жизни полностью моя душа, в неправде варясь, отчаялась.
И вот как-то сижу я на очередном пиру очень мрачный, хотя денёк у меня был удачный, ибо я только что двоих предателей запытал насмерть. Хлебанул я для улучшения настроения вина из бокала и - ты же гадство! - то оказалась отрава! Какой-то подлец яду мне плеснул, когда я отвернулся. Невозможною болью всё нутро мне пронзило, в очах у меня помутилося, за скатерть я схватился и, умирая, под стол покатился - да и отрубился.
Сколько времени после того прошло, не знаю, только наконец глаза я открываю, глядь - а я в той корчме опять!.. Под столом свинья-свиньёй валяюся и опять молодым являюся. Сон ли колдовской мне приснился, и сей царский образ жизни мне лишь помстился - бог о том весть, - но тогда почему ожирела моя телесность?.. Так и не решил я сию загадку, встал, вышел да пошёл назад.
Вот, братья, и весь мой рассказ.
Удивился Яван Гордяеву повествованию и к Смиряю, хлебнув чаю, обратился: изволь, мол, и ты, братуха, потешить наше ухо. 'Э-э-э! - тот рукою машет - наши, - отвечает, - тут не пляшут: мне, как и Гордиле, тоже не подфартило. Хотя начиналось всё похоже...'
- Вот гряду я, значится, по дорожке, гляжу - эвона! - никак корчма? Знамо дело, обрадовался я - жарынь же... Вошёл... Первым делом заказал себе пива и на содержимое жадно накинулся; хряпнул кружку, хряпнул две - закружилось в голове. Само собою, на этом я не остановился, ещё как следует поднажал, и так я того пива нализался, что спустя времечко и лыка уже не вязал. А когда я намеревался под стол брякнуться, то двери открываются и некие личности в корчму заявляются. Здоровые такие парниши, курносые, в полосатых робах, как осы. Конечное дело, против меня тверёзые. Недолго думая, хватают эти паразиты меня под микитки, орут на тихоню Смиряя, бьют и поучают. 'Ишь, - негодуют, -бездельник - он в рыгаловке прохлаждается, а весь трудовой народ от работы рук не покладает!' Волокут меня в какой-то сарай, там в дерюгу одевают и вдребадан пьяного вкалывать заставляют: дают лопату, кайло, тачку и пинка под срачку.
Так и начались мои трудовые будни в державе этой леводумной. Работали мы ого-го, а питались скудно, и дни летели вяло и нудно. Чего только наши ватаги не делали: рыли канавы, траншеи, каналы, ямы, шурфы, погреба, котлованы... Строили для себя тесные бараки, а для всех - большие здания, в которых слушали всякие враки и лекции о воспитании. А ещё мы в полях пахали, сеяли, пололи, урожай жали, потом в хранилищах всё это дело перебирали, сортировали, сушили да молотили... Ещё жернова мельниц крутили, животину растили, затем скот забивали, а мясо коптили и валяли...
При всём притом вездесущие воспитатели нам мозги парили; по вечерам нас всем кагалом в театры и смотровальни водили и показывали всякую чушь. К нашим услугам ещё и библиотеки были большущие с мурой о необходимости проявления геройства на благо общего жизнеустройства. Хотели было меня женить, но после проверки выявили мою ущербность как производителя и определили мою особу в разряд неполноценных.
В Бога же в этой рабской стране вовсе не верили. Вернее, у них людская толпа была навроде бога, и не просто праздная толпища, а организованно работающее скопище. Любой отдельный человечек для них был - тьфу! - шестерёнка. Али винтик, или кирпич... И повсюду висел их клич: 'Один - за всех!' Ну а к нему вдобавок и другие подобные плакаты, как то: 'Всё и вся - для блага государства!', 'Работа - от всего лекарство!', 'Высшая честь - это труд!', 'Жернова народной воли всё перетрут!', 'Отдай всё для страны!', 'Перед лицом общества все равны!' И подобные кликухи в таком же духе.
Зато лично я был там навроде мухи. Не имел, буквально сказать, ни шиша: ни земли, ни дома, ни огорода - всё захапано было руками народа. Даже одёжа и обувь и те за казённый счёт нам выдавались, пока платье на человеке не изнашивалось, а чёботы не стаптывались. Смешно сказать, братцы, а только и ложки с мискою я не имел, а имел лишь право ими распоряжаться.
Жил я в закутке большого барака в тесноте, голоде и мраке. Вставали мы ни свет ни заря под дробь барабана, потом зарядка, умывание, одевание - и всё это не абы как, а чётко, внятно и в соответствии с распорядком. Опоздания и сачкования возбранялися совершенно, и расплата за это наступала мгновенно: кто, по мнению воспитателей, фордыбачил, тут же плёток по заду получал. Бывало, от кожи аж ошмётки летели, когда каратели покуражиться хотели на виновном теле...
Так. Далее мы ели свою кашу, потом - в виде отдыха - славицы пели народу нашему, а затем с работою нескончаемой слаживали. До самого долгого вечера... Но и вечером нас занятиями обеспечивали: самообразование, физвоспитание, культурное развитие и нужных моральных черт привитие... Во что бы то ни стало отдельного человека с самим собою не оставляли - обязательно какое-нибудь дело в обществе прочих ему поручали.
Передвигались мы строем, а жили как насекомые - роем. Бабы отдельно от мужиков содержались, ребятня - от стариков. Никуда было не скрыться от общественных тех оков. Иные рожи до того мне обрыдли, что я чуть ли волком от их вида не выл. А деться-то от людей было некуда - кругом ни лесов, ни болот - одна лишь окультуренная среда.
Да и всеобщее единение было у нас лишь в представлении, а так, куда ни глянь, царило разъединение. Вся страна делилась на области, области на волости, волости на наряды. И народ делился на части, части на полки, полки на отряды. А отряд ещё делился на отделения. Ну а отдельный человечишко был никем - средством для построения этих подразделений.
И если рассудить по большому счёту, то власть в нашем "народном" государстве вовсе даже не принадлежала народу. Всем у нас заправляла Великомудронепогрешимая Братия - сборище оголтелых нифиганеделов, которые сами ни шиша не работали, зато других умело заставляли, притом на фене своей виртуозно бо́тали и громче всех о справедливости орали.
А Главным среди них Верховный Предсиде́нь считался, который из среды той шайко-братии избирался и неограниченными возможностями наделялся. Хотя, ежели трезво рассудить, то и он вынужден был волю избравших его исполнять раболепно, что он, безусловно, и делал - предан был узурпаторам властным, что называется, с потрохами.
Эти наши воспитатели и командиры жили не в бараках, а в отдельных квартирах, с кухнями, ванными и сортирами. Ели они скрытно от нас, да уж пайку-то хавали получше нашей, что было нетрудно определить по их мордасам. И одёжу, гады, носили вроде бы по покрою народную, но из сукна-то благородного. А ещё каждому из них лошадь для передвижения полагалася, чтобы дородная командирская туша быстрее передвигалася.
Что касается простого народа, то в его недрах постоянно скапливалось и зрело недовольство. Ну, действительно, кому же охота быть в услужении, в бесплодном и бестолковом движении, и находиться притом в постоянном духовном изнеможении?.. Роптали, конечно, многие... Только таких небезгласных, несогласных и потому для властей опасных выявляли весьма скоро - стукачей же везде была целая свора. Ляпнешь чего сгоряча не к месту, а уж воспитателям всё известно. Волокут тогда татей в управу, крепко бьют, истязают, в подвалы бросают, к позорному столбу привязывают, да в придачу поносят их пред людьми всячески и разные гадости про них рассказывают... А иных и казнят в назидание прочим.
Одна у всех сверебила забота: день бы прожить, да живым остаться, в трудах не изнемочь, да нажраться. Об остальном и мысли не было - гори ты пламенем любое дело!
В таком вот паутинном состоянии прожил я незнамо сколько лет безрадостных. Стал частенько даже похварывать, и на меня уже надзиратели подозрително поглядывали на предмет моего списания с харчевого довольствия. А после этого увозили они списанных невесть куда, и никто назад-то не возвращался.
И порешил я оттуда бежать. Взял да и драпанул ночкой тёмною по направлению к дому - не к тому, барачному да неприветливому, а к тому, что был на белом свете.
Долгонько я бежал, почитай всю ночку, из сил весь выбился и едва уже топал. А под утро гляжу - ох ты! - та ж самая корчма стоит, из которой меня в молодости увели... Ну, ноги меня сами туда и завели. Попросил я себе квасу, а корчмарь, орясина, этак грубо спрашивает: денежки, мол, у тебя имеются, хренила? А о деньгах-то я и позабыл - какие ещё в том краю деньги! - там ведь всё натуральное... Нету, отвечаю, а сам за кружечкой тянусь машинально. Тогда этот скупердяй как хряснет меня кулаком по скуляке! Свет в моих очах помутился, под лавку я покатился да и вырубился.
Не понять сколько времени прошло, а только очухмянился я, глаза открыл, оглядел себя и обмер: может, думаю, обратно я помер? К зеркалу подошёл и диву дался, ибо опять я, молодым оказался, только с телесами дородными порасстался. Взял я тогда худые свои ноги в руки да сломя голову понёсся прочь.
Такая вот у меня, други, печальная повесть...
Выслушал Яван братьев своих несчастных, приобнял их ободряюще за плечи и произнёс короткую речь:
- Эх, дорогие мои братики, заплутали вы по жизни словно лунатики! Вы направо да налево блукали, того не зная, что дороженька наша - прямая! Лишь она ведёт в бесконечность, а эти ваши загогулины в канавы лишь заруливают, да на прежние круги возвращают... Идеи же прави так вещают: и один стой за всех, и все - за одного, тогда и будет всё ого-го!
Ну да настала тут пора в путь отправляться. И порешили они сделать так: Гордяй с Борьяною на кобылу усядутся, а с Яваном сядет Смирька-простак. Это чтобы пёхом им не переть изрядно. Правда, посчитали они за лучшее, во избежание несчастного случая, по небу не лететь, чтобы кто из братьев с коняги не сверзился. Сказано - сделано. Уселися попутчики, как им было велено, и помчались кони залётные во весь опор. Только скалы да горы вокруг замелькали.
Смирян-то за Яваном ничего, смирно сидит да по сторонам глядит, а зато Гордяй, негодяй, облапил Борьяну, чисто бандит, и от близости её тела ажно башка у царевича охренела. И хотя он виду не показывал, язык прикусил и как рыба молчал, но буквально, стервец, за спиной у девицы приторчал. Уж больно ему жёнка Яванова понравилась... И принялась тогда в Гордяевой душе зависть к Яванову зреть, и пока они до Смородины скакали, царский сынок прямо голову от страсти потерял.
А вскоре и огненная река на горизонте заполыхала.
Подскакали ездоки к мосту раскалённому и загляделись на пламенные потоки, как зачарованные. Странные ощущения братья испытали: вроде и недавно они это место покидали, а такое чувство в душах их появилося, будто бы чуть ли не век они здесь не бывали. Соскочили всадники на земельку бугряную, а Борьяна, времени зря не теряя, коней ярых к реке подогнала, и стали они огненные струи ртами в себя тянуть - огнеедами, ёж их разтак, оказалися!
Что ж, реку-то Смородину всё одно было не миновать - не имели и пекельные лошади воли через неё перемахивать. Пришлось нашим путникам до ночи тама околачиваться да остылого времени ждать. О многом за те долгие часы Яван с братьями побеседовал и до крайности рассказами своими их удивил, а потом нежданно-негаданно напала на богатыря странная хандра. Принялся он по бережку без дела слоняться, а затем на горке уселся и на потоки пламени воззрился печально.
Тихо-тихо подошла к витязю Борьяна, обняла его за шею да и спрашивает:
- Чего, мил-друг Ванюша, пригорюнился? Отчего стал невесел? Головушку чего повесил?
- А как мне не печалиться, душа моя Бяшенька, когда думы окаянные голову мне обуяли!
- И какие это думочки, Ванечка?
- А о смертушке лютой, Борьяночка. Вот гляжу я на реку сию кипучую и гадаю: зачем люди на гибель обречены изначально? К чему все мечты, к чему стремления, когда река смерти всё пожрёт без сожаления? Зачем суета эта невнятная, зачем борьба беспощадная, когда и правого и виноватого неумолимая смерть укрощает? Скажи, Борьяна - ты знаешь?
Не сразу ответила Явану его жёнушка, состоянием мужа обеспокоенная. Сначала она подумала, а потом улыбнулась ободряюще да и говорит:
- А пусть, Ваня, несовершенное горит! Скажи - разве можем мы, существа невечные, понять бесконечность?.. То-то, что не можем... Наступление чего-то абсолютно лучшего можно лишь предчувствовать и верить сердцем несокрушимо в святое и нерушимое. Не печалься, Ванечка - до конца мы не помрём!
Улыбнулся тогда Яван, жёнушку за плечи обнял и в лобик её поцеловал. А потом встряхнул головою и махнул на свои думы рукою.
- А-а! - бодро он сказал. - И чего это на меня нашло в самом деле - горевать да тужить не богатырский удел. Делай, что должен - и будь что будет! Да!
И как только он это сказал, так пламя речное стало затухать. Чёрная вода своими струями начала мост остуживать, и через времечко небольшое путь-дорожка на тот бережок была готова.
Взяли Яван с Борьяною своих коников под уздцы и на родную сторонушку их перевели. Ну и братья, коню понятно, за ними увязалися, не в аду же им было оставаться... Поглядели брателлы вдоль берега, а прежний домик на том же месте стоит, только весь он покосился и черепицею выщербился. Свернули путники тотчас к нему, идут, подходят и действительно в жалком состоянии его находят. Видать давненько в избухе никто не жил, а стихии буйные её не пощадили.
Зашли они вчетвером в дверной проём, огляделися - ну что же, переночевать вроде сойдёт, по идее, ибо ходокам дорожным и на полу переночевать можно. К тому же воды в реке хоть залейся, а печку-каме́нь подтопи - и грейся.
Только Борьяна ни в какую ложиться с мужиками не захотела. 'Пошли, - говорит она Ване, - я нам, как отдельной семье, далепортирую сюда шатёр походный, а этот сарай для нашего проживания непригодный. Да у меня до тебя, - добавляет, - есть и дело...'
Вышли они из дома и по направлению к мосту тронулись, поскольку там было место получше - как-никак, а горушка. А Гордяй со Смиряем ветхий стульчик разломали, в камень его побросали и высекли огня. И вскорости яркие языки пламени сухое дерево облизали, затем обвили, и лица братьев осветили.
- Слышь-ка, Смирька, - обратился к братухе Гордяй, - а ведь сих дровишек нам надолго не хватит. Ты это... вот чего: ступай-ка, милок, на бережок да хворосту насбирай там побольше. Ага. А я пока тута посижу да в печи поворошу.
- Счас, разбежался! - возмутился в ответ тихоня-брат. - Ты, я гляжу, на чужом-то горбу ехать рад. Привык у себя в правых краях кого поплоше поедом заедать. Только я ж тебе не раб. Мы - из левых краёв, - на бездельников раболепить отвычные. Мы на народ, - и он воздел палец вверх, - работать привычные! Вот так вот... Так что пошли-ка вместях - дело-то пустяк.
- Да не в силах я ныне работать! - заскулил бывший царь. - Спина у меня разламывается, прямо страсть. У-у!.. Ёж тебя в окорок! Видишь, чё творится?! Может это... потянул, а может где и продуло... Короче, сам иди - не могу я!..
- Не пойду!
- А кто пойдёт? Яваха что ли со своею чувихой? Хэ! Лихо...
- Да и чёрт с имя́, с дровами!
- Эка! Замёрзнем же, лихоман!
И таким макаром оба брата минут пять ещё препиралися, пока наконец в перепалке Гордяйка не победил и Смиряйку из дома не выпроводил. Обозвал раздосадованный Смиряй братана царской мордой, плюнул в сердцах да и вышел вон.
Выбрался он на свежий воздух, глядит - а мгла-то слегка порассеялась: на простор неба серп месяца выскочил и призрачным своим сиянием округу осветил. Пригляделся Смиряй, а Яван с Борьяною возле моста стоят и вроде как между собою калякают. Любопытство его и взяло: о чём это они, думает, рассуждают?
Вот он сторонкою к ним поближе подкрался и видит, что за мостиком на холмике бархатный шатёр стоит, а Борьяна Ване в это время и говорит:
- ...и наказала мне бабка Украса, чтобы я обязательно в Смородине-реке искупалася. Так и сказала: окунись, мол, красавица, нравится это тебе или не нравится, в омуте ледяном с головою, а не то останешься ты до конца дней своих наполовину чертовкою... Ох, скажу я тебе, Ванюша, я сей воды и боюся! Жгучая она страшно и мертвящая - да поступить-то не можно иначе... Так что сейчас я обнажуся да в воду войду, а ты, друг Ванечка, побудь возле, рядышком, ибо так оно будет лучше на всякий-то случай...
Произнеся эти слова, разоблачилася княжна до самого до гола и осталася, как говорится, в чём мать её родила. У лазутчика же Смиряя аж башка забалдела от лицезрения её тела. Чуть было он крик восторга не исторг, да вовремя ладонью рот себе залепить догадался.
А бедная нагая Бяшка, до невозможности сжавшись и как осиновый лист дрожа, в черномасляные воды медленно вошла, сначала по колена, потом до бёдер, и наконец по грудь - да вдруг с головою в чёртов омут и ухнула!
Но и мига не минуло, как она жидкую среду покинула: пробкою бутылочною чуть ли не полностью наверх вылетела, и до того крепко дыхание у неё перехватило, что и словечка вымолвить она была не в силах. Зубы у горе-купальщицы как кастаньеты застучали, и весьма придушенно она от хлада невозможного вскричала.
Не могла Борьяна стрекозою над водами зависать и тут же в купелище бухнулась опять. На сей раз она, словно дельфин или рыбина, из мертвовара целиком выпрыгнула, как тигрица раненная заревела, и едва только рухнула вниз сызнова, как жуткая река поглотила её тело и на поверхность уже не отпустила - лишь пузырями воздушными чёрную поверхность вскипятила.
А уже в следующее мгновение стоявший на стрёме Яван кинулся в реку со рвением необыкновенным и выдрой нырнул в том месте, где его жена исчезла.
С минуту какую его на поверхности не было видно - Смиряй уже подумал, что оба они утопилися, - да тут Ваньша с Бяшею на руках саженях в десяти вниз по течению из воды появился и что было прыти в ногах на берег устремился.
Выскочил он из речки чертячьей, словно ошпаренный, обмершую девицу через руку переклонил, из её лёгких водицу повыжал, а потом на землю её положил, грудную клетку ладонями ей подавил и искусственное дыхание делать утопленнице принялся... И, надо сказать, усилия его отчаянные в скором времени успехом полным увенчалися: мёртвая царевна ожила, глаза свои прекрасные открыла и нежными словами спасителя возблагодарила. А потом захотела она встать, да ничего у неё не получилося, поскольку падение сил большое у княжны приключилося.
- Ой, Ванюша, - обратилась оживлённая к обрадованному богатырю, - подняться чего-то я не могу... Послушай - неси-ка меня в шатёр, да теломесием там со мною займись. Глядишь, члены мои и оживишь...
Целителя-теломеса Говяду у о такой услуге дважды просить было не надо. Жёнушку свою расслабленную он на руки вознёс и без промедления в палатку унёс.
Пробрался любознательный Смирька к шатру, ухом к ткани приложился, чутко прислушался и вот что разведкою обнаружил: раздавалися изнутри звонкие шлепки, шуршение разминания да трение растирания - это Яван демонстрировал на Борьяне свои массажные познания... Да только через известное времечко эти невинные звуки подозрительно переменилися: охи да стенания томные снутри раздалися, страстных лобзаний причмокивания послышались и ещё некие, совсем уж возмутительные звучания раздразнили Смиряевы нервные окончания. А затем невелик-шатёрчик ажно весь ходуном заходил.
Крепко, очевидно, Яваха Бяшку в чувство-то приводил!
Не стал более лазутчик нечаянный у шатра, как тать, околачиваться, кой-какого хворосту он на берегу нашёл да скорёшенько назад и пошёл. Дровишки у печки кинул и всё, что повидал да услышал, сибариту Гордяю выложил.
Внимательно царевич братнины россказни выслушал, особенно когда тот Явахины шатровые упражнения живописал, желваками от услышанного взыграл, а потом сплюнул на пол смачно и прежёлчным тоном сказал:
- От же скотина, а!..
И едва лишь он это произнёс, как в том месте, где шлёпнулось его харковинье, что-то вдруг зашевелилось. Поглядели туда удивлённые братаны и аж скундёбились от неожиданности: вроде как здоровенная крыса там появилася... Ну да, она! Завертелась крысища серая, закружилася, стала на глазах расти, и не успели ошарашенные обалдуи и дух перевести, как она в жуткую старуху превратилася. И признали в ней донельзя поражённые братовья ту самую бабулю, которая давеча потчевала их своей дрянью. Только почему-то изменилася она сильно и впечатление собою производила разительное: одета была ныне в лохмотья, глазки у ней горели точно уголья, а из ощерившегося рта у неё торчали острющих зубищ колья. Да ещё левая нога оказалася у карги почему-то без мяса, сплошь костяная, поэтому старуха явно на эту ногу прихрамывала.
От ужаса невероятного волосы у братьев дыбом поднялися, до того жутейшее они испытали ощущение от колдуньи внезапного появления. А та до поры до времени никакого внимания на них не обращала, по хатке пошкандыбала, с шумом попринюхивалась, а затем вдруг к оцепеневшим людям резко посунулась и их лица жадно обнюхала, потом хохотнула, хищно поклацала волчьими своими зубами да и обратилася к ним с такими вот словами:
- Доброй ночки, соколики! Вот и вырвалась я снова на волю. Уй!.. Ох и страшно я жрать-то хочу - живьём бы вас, мерзавцев, съела! Да уж ладно - живите пока... но с условием - обтяпаете мне одно дело.
- Плёвое, - скривилась в усмешке старуха. - Сущая ерунда...
И она, покопавшись в своих лохмотьях, вытащила на свет божий какой-то махонький мешочек.
- Вот тебе, царь Гордяй, - сказала ведьма властно, - из мор-травы порошок! А вот ещё кулёчек с сон-травою!
И положила рядом с первым мешочком такой же другой.
- Поутру, - продолжала карга, сверкнув глазами, - ты, Гордяшка, сыпанёшь первое зелье в питьё Явашке, а ты, Смиряшка, второе зелье в Борьянин чай добавишь. Да глядите у меня не перепутайте, змеи, а не то я вас обоих со всем дерьмом съем!
Мерзким каркающим смехом старуха тут разразилася, аж вся ходуном заходила, а потом она веселиться перестала, и такою злющею стала, что оба братана чуть в штаны не нагадили. Ни один не нашёл в себе смелости, дабы хоть словечко поперёк ведьминой воли сперечить.
Увидав, что тактика её грозная полной цели достигла, старая злыдня как бы сменила гнев на милость, рожу себе разгладила, глазищи погасила, зубищи в пасть убрала и ласково проворковала:
- Ты, Гордеюшко, как Явашку уберёшь, так женись на этой козе Борьяне - она будет тебе мною данная. Сади её сонную на коня и лети птицею в свой город. Там тебя знатный приём ждёт - на большую высоту вознесёшься! Всяк тебя будет зреть, а ты никого, до того духом от них будешь далёко... А ты, Смиряй, не обижайся, ибо тоже великий приём испытаешь и окажешься, вместе с братом своим, в центре внимания. Уж что-что, а безвестность вам обоим не угрожает.
И старуха опять мордою посуровела.
- Да смотрите, твари, не оплошайте! - добавила она злобно. - Надеюсь, вы в точности выполните моё задание? Что?!.. Ну, то-то же. Я на вас, соколики, полагаюсь. До свидания пока.
И она быстро до размеров крысы ужалась, пискнула пронзительно на прощание и в дыру на полу ретировалась.
Ещё долго после ведьминого исчезновения сидели Гордяй со Смиряем, точно окаменелые, а потом как по команде выхватились они с избы да кинулись в кусты, и едва-то штаны с себя спустили, как сразу понос их и прохватил. Видимо, чёртова каркадилина вредный гипноз над этими долбнями производила...
А тот, бедняга, уже и с остатками самообладания был расставшись.
- Не знаю, брат Гордяй, - плечами он пожал, - ей-богу, не знаю я...
- Ты это... вот чего, - замялся старшой корешок, - бери-ка давай свой кулёк да делай, чего карга велела. Ага. И глаза, брат, на меня не вылупляй - виданное ли дело с такой колдуньей тягаться! Оплошаем, так и с жизнями могём расстаться - сожрёт же, сволота такая, и не подавится!
- А может нам того... в бега вдариться, а?
- Куда?! - взъерепенился Гордяй. - От такой прожиги нигде ведь не спрячешься, идиот ты! Везде сыщет же, сучища, везде найдёт-то! Найдёт да с нас с живых мясо-то и обдерёт!
Смиряй и так-то не дюже был смел, а от сих слов зловещих аж на зад он сел.
- Ой, браточек! Ой, не могу! - завопил он обалдело. - Давай Явану всё расскажем как на духу! Может, он с нею разделается, а?
- Це-це-це! - покачал Гордяй башкою. - И придёт же болвану в голову такая идея! Хэт!.. Ну расскажем ему, ну! Далее-то чё? Он нас что ли спасёт? Как это он сделает, скажи! Нянькаться с нами будет, как цыплят сторожить?.. Ага, жди! У Ваньки одна ныне забота: жену ублажить... Так что, Смирька, как ни крути, а... придётся нам эту парочку отравить. Что поделаешь - значит, судьбинушка у них такая, а мы тут вроде и ни при чём: мы ведь люди малые. Увы.
На том заговорщики и порешили. А затем в дом они пошли, огонь посильнее в камене разожгли, и спать-почивать улеглись.
Только вот дрыхли они неважно: ногами во сне дрыгали, ворочались с боку на бок, да скорчивались, ибо кошмары жуткие им морочились. А посередь ночи проснулись оба в холодном поту и уж более не заснули - аж до самого утра глаз не сомкнули. А поутру, как назло, ещё и с погодою не повезло: тучами серыми небо покрылося, и нудный дождик заморосил, закрапал, точно он кого-то оплакивал веще. Даже пламень реки засиял как-то зловеще.
В эту минуту и Яван с женою проснулися, из шатра вышли, смеются, играются да упражнениями разминаются: руки-ноги-спину гнут - и братьёв к себе зовут. Те подошли, а Ваня на их рожи глянул и спрашивает: 'Как-то выглядите вы помято - не спалось что ли вам, ребята?' А те мнутся, плечами пожимают, в глаза брату не глядят да, запинаясь, отвечают: угорели, мол, с углей, не иначе-де, ей-ей...
А Ванюха им: тогда не лишне будет целебного чайку попить, да силёнки перед дорогой подкрепить... Те, естественно, не отказываются, охотно на это дело соглашаются и в шатре Борьянином возле скатёрки располагаются.
Вот уселися они вчетвером в шатерце том, попили-поели, поболтали о чём хотели; пора уже было и закругляться да путь собираться. И стал тогда Гордяй волноваться, щепотку порошка в кулаке зажав - случай-то сыпануть его брату в чай так и не представился: Ванька ведь рядом сидит да поглядывает - ну как тут сыпанёшь яду!.. Да и Смиряй от нервного напряжения аж зевает да влагу со лба утирает, а сам сон-траву для Борьяны в руке приберегает.
И в это самое время, когда давило на души предателей стресса тяжкое бремя, вдруг - карр! карр! - совсем рядом с шатром ворона закаркала.
Борьяна-то первая возле входа сидела. Подскочила она живёхонько на резвые ноженьки, выскочила проворно вон и Явана зовёт в некоем волнении. Тот тоже выходит без промедления и видит: огромная ворона чуть поодаль на коряге сидит и чёрным оком на них глядит.
- Карга Навиха это, Яванушка! - воскликнула возбуждённо Бяша. - Видно, вырвалась, тварь, из капкана, куда заманила её внучка Навьяна!
А Яваха-то, не долго думая, каменюку с земли поднимает и в коварную оборотиху запускает. И точнёхонько в цель он попал бы, если бы ворона на месте сидеть осталася! Да та-то была не дура, вверх она встрепенулася, закаркала что было мочи - и точно сгинула, сволочь!
- Хорошо ты её попужал! - Борьяна Ваню похвалила.
А тот ей говорит:
- Зверотварей не уважаю. Как увижу, так обижаю... А эту каргу так и видеть не могу. Ишь, любительница нашлась строить козни - первая мастерица она по розни!
Яван ладони слегка потёр, чтобы стряхнуть с них налипший песочек, да в шатёр и потопал. И Борьяна, вестимо, за ним, за мужем-то за своим. Вошли, а там их оба брата дожидаются, сидят себе да ухмыляются. Заметно даже повеселели; сделали, змеи, что хотели, питьё отравой заправили - вот носы-то и позадрали.
Ну а Ваньке-то невдомёк. Рад он сделался радёхонек, оттого что родину узрит скоро. Вот на корточках он пред скатёркою устраивается, кружку с чаем берёт как ни в чём не бывало, да залпом её и осушает.
- Эх, - восклицает, - братушки, и хорошо же на родимую сторонушку возвертаться! Солнышко увидим золотое, небо лазурно-голубое, поля да сады цветущие, зелёные кущи, боры да пущи... Любо мне сиё, други!.. А перво-наперво выйду я на луг нагретый - это ежели там не зима, а лето, - воздух медвяный в себя потяну и на травке разлягусь. Очень уж я по солнцу соскучился!
А Борьяна испила отравы немного, но не почуяла никакого подвоха. Воистину, Навиха была колдунья крутая - не догадалась ни о чём ведунья молодая.
- А давайте-ка, друзья дорогие, - Яван тут предложил, - споёмте напоследок гимн нашей Земли! Скоро-скоро вернёмся мы на Родину - так грянем назло чертям нашу народную!
Горячей всего его предложение Бяша поддержала, обрадовалась она очень, захлопала в ладоши; и братья, паразиты, тоже согласиться не преминули, улыбочки лживые они натянули, и все вместе гимн Расиянья там грянули:
Мы люди земные!
Мы очень богаты!
У каждого сад есть,
У каждого хата.
Ещё много неба,
Ещё много моря,
Чтоб было всё лепо!
Чтоб не было горя!
О, радуйтесь, дети!
И радуйтесь, взрослые!
Радуйтесь, братья!
И радуйтесь, сёстры!
Ведь Ра своё сердце
Нам в небе зажёг,
И дара щедрее
Он сделать не мог!
Мы любим душою
Родные просторы:
Пустыни и рощи,
И горы и долы,
Озёра с кувшинками,
Ток быстрых рек,
Чтоб счастливо жил
На Земле человек!
О, радуйтесь, дети!
И радуйтесь, взрослые!
Радуйтесь, братья!
И радуйтесь, сёстры!
Ведь Ра своё сердце
Нам в небе зажёг,
И дара щедрее
Он сделать не мог!
О, Родина-Мама!
Планета родная!
Жемчужина света,
Для нас дорогая!
Ты деток своих
За ошибки прости!
Нам нужно учиться,
Нам надо расти!
О, радуйтесь, дети!
И радуйтесь, взрослые!
Радуйтесь, братья!
И радуйтесь, сёстры!
Ведь Ра своё сердце
Нам в небе зажёг,
И дара щедрее
Он сделать не мог!
Мы верной, прямою
Дорогой пойдём!
И славу обрящем,
И правду найдём.
Нам ангел - товарищ!
А чёрт нам - не брат!
Восславим же Ра
Троекратным УРА!..
О, радуйтесь, дети!
И радуйтесь взрослые!
Радуйтесь, братья!
И радуйтесь, сёстры!
Ведь Ра своё сердце
Нам в небе зажёг,
И дара щедрее
Он сделать не мог!
Но едва лишь задорная эта песнь закончилась, как Яван вдруг застонал и от боли в животе скорчился. Глянул он, в полном недоумении находясь, в пытливые глаза напрягшихся братьев и всё-то понял в одночасье.
Обхватил он тогда судорожно могучий свой торс, захрипел страшно и с щемящим упрёком произнёс:
- Эх, что же вы натворили, братики мои милые! За что, за что вы меня отравили?!
И в тот же миг кровушка алая у него изо рта хлынула, и глаза Явановы позакрылися. Покачнулся погубленный богатырь и медленно на бок завалился.
- Яванушка!!! - пронзительно вскричала Борьяна, и как сирена на всю округу завизжала.
В неописуемой ярости находясь, рывком на ноги княжна тут поднялася, и не миновать бы вероломным братьям справедливой расправы, да вдруг воительница неумолимая закачалася, словно былинка, взор её гневных очей остекленел, остановился, стройный её стан пополам переломился, и она тихо упала рядом с телом Явана. Сон-трава волшебная мстительницу вдохновенную сморила и кару суровую над предателями неверными не допустила.
Свершилось!..
Чёрная сторона, как это часто на Земле бывает, и на сей раз верх-то взяла! Погиб смертью обманной витязь непобедимый Яван! Все тяготы адские он преодолел, всех ворогов усмирил, все лишения презрел, да не сдюжил против замыслов коварных, рукою братскою направленных!
И всколыхнулась от гибели праведного богатыря сама Мать-Сыра-Земля: землетрясения разрушительные по её телу прокатилися, чистые воды грязями замутилися, а буйные ветры ураганами закрутилися... Завыли, заревели везде дикие звери, закричали, заклекотали птичьи стаи, гадов полчища зашипели да заёрзали... А люди земные загоревали, запечалились, затосковали да отчаялись, и душою как бы замёрзли.
Лишь нечисть всякая возликовала невероятно: захохотали, заухали кикиморы жуткие, забухтели, закрякали упыри ненасытные и кровожадные вурдалаки, обрадовались оборотни хищные и зубастые волкодлаки... А безбожные колдуны и ведьмы злые оставили свою всегдашнюю осторожность и скрытность и уж открыто, твари, против Ра возроптали, и смелее стали взваривать своё зелье...
Ничего об этом духовном надломе не знали убийцы подлые. В ужасе необъяснимом от содеянного преступления находясь, тело брата они из шатра вынесли и тут же бросили, не стали ни хоронить его, ни огню предавать.
Зато все до единой вещички собрали предатели, коней Борьяниных подманили, её саму, сонную, и всё барахло собранное на них взгромоздили, сами в сёдла сели и, словно коршуны мерзкие, на родину полетели.