Фронтовая жизнь тяжела для всех солдат, но во много раз тяжелее для женщин. Им приходилось приспосабливаться к походной жизни. Я вспоминаю рассказы Марии Ивановны Бурдулли, сестры милосердия, как она называла себя, прошедшей с госпиталем по военным дорогам Великой Отечественной с первого дня и до победного конца. Она говорила так:
-- Война не приспособлена для женщин. Взять хотя бы одежду: начиная с нижнего белья -- сами всё шили, особенно в первый год войны. Хорошо тем, кто в авиационных частях служил -- списанные парашюты в дело шли. А какой материал прекрасный -- и носится долго, и сохнет быстро. Придёшь с дежурства, от напряжения руки дрожат -- столько перепестуешь раненых солдатушек, но чуть отдохнёшь и начинаешь шить, да стараешься, чтобы шовчик ровненький, незаметный был, а шили-то всё вручную. А то возьмём что-то домашнее приготовим, например, блинчиков напечём и раненых накормим. Они довольные и мы рады. А то как-то в распутицу хлеб неделю не привозили. Начальник госпиталя к нам с просьбой: "Девчата, кто умеет хлеб печь? Нам муку вместо хлеба завезли". Я шаг вперёд: "Давайте попробую". Хотя я и самая старшая была по возрасту и семью имела, но ржаной хлеб не пекла, его в магазинах предостаточно. Правда, другая выпечка у меня удавалась. Заставила санитаров сложить плиту во дворе, замесила тесто, да такой хлебушек получился, что даже в дивизионный госпиталь для начальства возили. Вот говорят: "Награды, награды". Их на всех не хватало. Но не было бы победы без самоотверженного труда второго эшелона, тружеников трудового фронта. Вот был у меня случай: повезла я раненых в эвакогоспиталь. Везти-то всего несколько километров, да и раненых мало -- положили их в сани, я рядом иду, вожжи на руку накручены. Впереди бревенчатый мост -- только мы на него заехали, как с того берега появились танки и через речку ниже моста по льду пошли. А у меня конь-то в упряжке из только что прибывших на фронт, не привык ещё к технике, вот и погнал вперёд. Я от неожиданности упала, каким-то чудом перевернулась на спину и все брёвна и ледяные глыбы пересчитала. А вожжи так и не выпустила, сумела остановить коня. Когда меня подняли, то полушубка на спине не было, а кожа вся клочьями. Раненых отправили на станцию в эшелон, а меня в лазарет для перемещённых лиц, который располагался в каком-то то ли сарае, то ли бараке. Бросили охапку сена на доски, положили на живот, и неизвестно сколько я так пролежала. Заграничные названия я трудно запоминала, языка не знала, и потому мне трудно было. Как же я рада была услышать родной русский говор и увидеть своих девчат из госпиталя! Оказывается, они объехали все близлежащие поселения и, в конце концов, разыскали меня. Моментально доставили в наш госпиталь. Там меня и вылечили. А девчата ещё долго приставали ко мне с расспросами и своими сетованиями: "Маруся, ты же героизм совершила, раненых солдат спасла с риском для собственной жизни. Тебе же орден положен. Вот бы нашего поэта сюда, он бы стихи о тебе написал в газете".
О поэте ещё раз зашёл разговор с Марией Ивановной, когда в день её восьмидесятилетия я прочла посвящённое ей стихотворение.
ПАМЯТЬ
Память, моя память --
Что поделать с нею?
Возвращает в юность,
Где я молодею.
Вновь иду полями
В сапогах кирзовых.
Вновь лечу словами
Я солдат бедовых.
"Штопаю" им раны...
Ох, ты мать родная.
Сколько их на бранном
Стонут, умирают!
Пела я им песни,
Души согревала,
А в палатках тесных
Ночью я рыдала...
Нелегка дорога
В юность огневую.
-- Пожалей немного
голову седую.
Не пора ль, Маруся,
С битвы возвращаться?
-- С памятью борюсь я...
Стой, ко мне стучатся!
Сумку быстро собрала:
В ней шприцы, иголки.
За порог.... Уже пошла...
Жаль, шаги не звонки.
Ох, года-листочки,
Быстро отшумели.
Рано ставить точку --
Песни все не спели.
Мария Ивановна прослушала, а потом говорит изменившимся голосом:
-- Точно ты подметила. А знаешь, у меня на фронте была встреча с настоящим писателем -- поэтом. Вошли мы в одно село и стали оборудовать госпиталь в пустой избе, а меня всегда пугает пустота, я сразу вспоминаю свой осиротевший дом. Вслед за нами в дом зашёл военный в очках, с тонкими чертами лица. Он сказал, что из газеты. Именно он первым увидел в углу куклу, быстро её взял, а потом прижал к себе и повернулся к нам: в глазах слёзы блестят, а в голосе дрожь: "Хотите, я вам стихотворение прочту? Оно называется "Кукла" и посвящено моей дочке. Как-то они там?" И он стал читать: "Ни слова сквозь грохот не слышно..." А когда прочитал последние строки: "Я кукла. Чего мне боятся? //Меня не убьют. Я мертва", -- я не выдержала и расплакалась, потому что эту куклу я тоже заметила и сразу вспомнила сынишку, его игрушки. Кто-то из сестёр сказал: "Она двоих детей похоронила". Он быстро подошёл ко мне, положил руки на плечи: "Я понимаю вашу боль. Мужайтесь. Надо жить. Хотите, я вам ещё почитаю?" Со всех сторон зашумели: "Читайте. Читайте!" И он ещё долго читал. Я попросила его написать слова "Куклы". Он, положив лист на планшетку, написал слова, поставил подпись "Кедрин". Я хранила его вплоть до пожара, когда всё сгорело.
Да, Марии Ивановне довелось много переживать не только на войне, но и до её начала. Об этом рассказывается в моём рассказе "Котька". В конце этих заметок я привожу его полностью. Но видно, у Марии Ивановны судьба была со щербинкой: после войны ей вновь довелось хватить лиха. Возвратившись с войны, она стала работать в своём же госпитале. Раненые любили её очень -- укол начинала делать с прибаутками, с улыбочкой, да к тому же рука была у неё лёгкая, как говорят в народе. Там и пожалела одного лётчика с тяжелейшей раной и контузией головы, приняла его в дом. И пришлось ей ухаживать за ним не только на работе, но и дома. Но не долго он прожил, вновь она осталась одна. А тут навалились одна напасть за другой: то обворовали, то пожар случился, который уничтожил всё до тряпочки. В кооператив вступала без гроша за душой: взяла кредит в кассе взаимопомощи, заняла у знакомых. И потом, оформив пенсию, она продолжала работать и расплачиваться с долгами. И сколько же было радости, когда она вошла в квартиру со всеми удобствами, когда выгадывала гроши на приобретение вещей. А когда в конце восьмидесятых годов ветеранам дали возможность заказывать в мастерских пошив одежды по сниженным ценам, то наши фронтовички принарядились, ходили гордые, довольные. Но слишком поздно это произошло, да и унизительная последующая перестройка не дала им возможности порадоваться. Мария Ивановна очень бережно относилась не только к своим вещам, но и ко всему окружающему: она любила ходить в лес, под своим балконом сажала цветы и, будучи уже тяжело больной, после операции, она копалась на грядках, разговаривая с цветами, как с живыми существами.
КОТЬКА
Рассказ
Мария Ивановна задумчиво смотрела в окно, а руки разглаживали невидимые складочки на халате. Руки у неё со шрамами от осколков, один палец перебит. Уже девятый десяток пошёл, можно бы и отдых дать им, но не привыкла она к безделью: кто попросит сделать укол -- бежит, хотя и нет прежней быстроты. Беспокойная и безотказная душа у неё. Даже на другой конец, города бегала... "А как же -- говорит,-- людям помогать надо, я же сестра милосердия".
А уж хлопотунья такая -- напечёт фирменные пироги и угощает своих знакомых. Вот и сейчас: пришла сделать укол и принесла пирожки на пробу. Выполнила свою благородную миссию и присела. Поговорить. Дома-то одна-одинёшенька. Жалуется:
-- Совсем заели меня стены. Я уж и с цветами говорю, и с кошкой Муркой. Да ведь они безъязыкие, не отвечают мне, хотя всё понимают: с цветочками поговорю, и они быстрее растут. А уж о Мурке и тем паче: ляжет под батареей, растянется вся от удовольствия и дремлет. А мне скучно. Обращаюсь к ней: "Чего лежишь-то? Ишь, вельможа какая, даже встать лень. Взяла бы да поиграла со мной, старой". И что вы думаете? Она встаёт, подходит ко мне, смотрит в лицо и "Мрыу, мрыу". Всё, мол, понимаю, да сказать не могу.
Тут на днях взбрыкивать стала -- загуляла, на улицу просится. Я цыкнула на неё, думала, остановится, ведь старуха совсем -- двенадцать лет, во рту один зуб торчит. Какое там! Бегает по комнате, меня за ноги царапает и орёт густым басом: "Аум! аум!"
-- Ах ты, гулёна! -- говорю, -- я тебе дам " Наум!" Опять хочешь притащить мне пегих котят? Иди вон к Ваське в подвал: он красивый и домовитый, всех мышей в сараях разогнал. А Наум твой бестолковый, совсем дома не живёт, хозяйка замучилась, устала искать его...
Мария Ивановна задумалась на минутку, пригладила свои седые волосы и продолжила с грустной улыбкой:
-- Вот, поди ж ты -- животные, а совсем как люди: и болячки у них такие же, и переживают так же. Отберёшь у неё котят, а она, сердечная, мечется по комнате, ищет их, все углы облазит. Только не могут терпеть и скручивать себя в бараний рог как женщины. А так всё одинаково -- и глупые есть, и умные. Но умней нашего Котьки я не встречала -- уж сколько кошек прошло через мои руки, а он запал в мою душу на всю жизнь. Вот я расскажу о нём сейчас.
Её серые моложавые глаза затуманились, углубились, как бы ушли в прошлое.
-- Было это перед самой войной. Год выдался для меня таким трудным, что даже не знаю, как и пережила. Сначала-то складывалось всё удачно. Жили мы с мужем душа в душу. Я в больнице медсестрой работала, мужу звание капитана присвоили. Сын -- утеха наша -- подрастал, второго ребёнка ждали. Свёкор ко мне как к дочери родной относился. Только бы жить да радоваться. Да, видно, в жизни всё так гладко не бывает -- радость и горе рядышком бродят.
Сыночек заболел дифтеритом. Не смогли спасти, задохнулся. Похоронили мы его. А уж, коль пришла беда -- отворяй ворота. Не прошло и сорока дней, как свёкор умер от инфаркта. А через месяц у меня родился ребёночек мёртвый. Казалось, уж всё, хлебнула горюшка полной чашей. Да, видно, ещё не до краёв она была. В начале июня простудился муж и получил двустороннее воспаление лёгких. За неделю сгорел -- тогда же не было антибиотиков.
И остались мы вдвоём с Котькой -- серым котом. А кот необыкновенный был: глаза голубые, ушки белые с чёрными кончиками. Такой хитрован -- диву давались. Бывало, наш Лопушок увидит Котьку -- рот до ушей сразу. И идёт к нему навстречу, растопырив ручонки. А этот бесёнок спрячется за угол дивана, высунет свою хитрющую моську, пошевелит усами и опять в укрытие, только хвост мелькает, как метла в проворных руках дворника. А то выйду утром, а он сидит на крыльце, довольный такой, а рядом с ним штук десять мышей, сложенных горкой.
-- Котька, молодчина ты у нас, хорошо поработал, -- говорю ему. -- Только не носи ты их сюда для доказательства, я тебе и так верю.
И ведь понял он -- больше не таскал к дому. Вот такой умница он был. А в те дни приду с работы, сяду на крыльцо и сижу, а в дом заходить не могу: всё голоса родные слышаться. А Котька ещё у калитки встретит меня, доведёт до порога, сядет рядом, сморит в глаза и выводит своё "Мяу - у, мяу - у...", как бы говорит, что проголодался. Делать нечего, кот не виноват в моём горе, надо кормить его.
-- Ну, пойдём, Котька, накормлю тебя, -- открываю дверь и впускаю в дом.
А он-то уж доволен! Глядя на него, весело вылизывающего тарелку и сама поем. А затоскую когда, уйду в свои невесёлые мысли, Котька опять к моим ногам липнет, трётся об них, мурлыкает: "Мур - р, мур - р!" Это он меня успокаивает.
-- Понимаю всё я, Котя, -- говорю ему, -- понимаю, что их не поднять уже, да и сама туда живой не ляжешь.
А он в ответ: "Мр, мр..." Значит: "Правда, правда". Залезет ко мне на колени, свернётся клубочком и заснёт. Я так всю ночь порой и просижу, чтобы его не беспокоить. Так бы и жила, привыкая к горькому одиночеству, да судьба приготовила ещё одно испытание, беду страшную -- началась война.
На второй день получила повестку. Попросила золовку, жившую через стенку, кормить Котьку, собрала мужнин вещмешок, закрыла дом и пошла в военкомат.
А Котька как чуял, что ухожу надолго -- побежал провожать меня. У калитки прыгнул на забор и бежал по нему до самого угла. И всё жалобно мяукал. Дошла я до углового дома, оглянулась, а он всё сидит на заборе. А до этого дальше калитки не бегал. Сердце сжалось от тоски: кроме кота и проводить некому -- золовка не в счёт, нелюдимой она была. А Котька за свою преданность ещё ближе, роднее стал и тем труднее прощаться с ним.
В военкомате толчея, плач, гомон. Формировался новый госпиталь, и пришлось ждать до утра. Ещё с двумя девушками сели в уголке двора, да так и просидели всю ночь -- спина к спине. А утром нас построили со вновь прибывшими с районов девчатами и приказали идти к зданию школы, расположенной через квартал от военкомата.
В школе нас встретил седовласый капитан, уставший, с выступившей щетиной на щеках, с чёрными кругами под глазами. Ворот гимнастёрки был расстегнут, пот ручьями катился по лицу. Посмотрел он на юбчонки наши, платьица ситцевые и за голову ухватился.
-- Девоньки, да во что же мне вас одевать-то? Обмундирование ещё не получено, завтра только обещают. И кормить вас нечем. Вы вот что, красавицы мои, кто местный -- идите домой до утра. А завтра получим всё -- и в эшелон.
Пришла я домой -- никто не встречает, тишина... Поднялась на крыльцо, ключ вставила в пробоину, но тут почувствовала, что кто-то смотрит на меня. Я обернулась -- нигде никого нет. Посмотрела наверх -- в лазу над дверью сидит Котька и наблюдает за мной. Глазищи -- одни чёрные зрачки торчат. Я обрадовалась, крикнула громко: -- "Ко-отька-а!"
Он как-то тревожно, призывно мяукнул и прыгнул ко мне под ноги. Только упал он не мягко, как всегда падают кошки, а камнем, и даже подпрыгнул. Упал и лежит, не шевелится. Я села перед ним, глажу его, глажу, приговариваю:
-- Котя, да ты что, глупенький? Вот и пришла я. Правда, не надолго, только на сутки. Мы сейчас обед приготовим. Вставай, Котя, вставай.
Подошла золовка.
-- Никак слез? Ты гляди-ка! После твоего ухода он забрался туда и не спустился ни разу. А уж мяучил-то -- как ребёнок рыдал. И так весь день и всю ночь. Всю душу вымотал. Ведь ты уходила на дежурство на сутки и ничего. А тут как чуял, что можешь не вернуться. Я уж выходила, пугала его. Увидит меня -- замолчит, а уйду -- опять за своё. -- Тут слышу -- замолк. Я к окну, а это ты идёшь. А чего это он лежит-то?
-- Да вот упал и не встаёт.
Золовка потрогала его руками, попробовала поднять, потом опустила на пол, брезгливо отряхнула руки.
-- Маруся, да он же мёртвый...
Мария Ивановна посмотрела на меня виновато-грустным взглядом, сняла очки, смахнула слезинку с покрасневших глаз, смущённо произнесла:
-- Видать, от разрыва сердца умер, не перенёс внезапной радости. Вот я какую историю рассказала. Пойду, а то Мурка заждалась меня, наверно.