Писатель, - только пробующий перо, но уже охваченный сочинительской страстью, - закончив произведение, победоносно ставит последний знак препинания в последнем предложении и восхищённо восклицает, запуская пятерню в свои гладкие длинные волосы:
- Ай да я, ай да молодец!
Перечитав написанное произносит задумчиво:
- Какие высокие мысли! И как мастерски построен сюжет...
Перечитав повторно, хряхтит и замечает:
- Конечно, не всякое слово - жемчужина, не всякий образ - находка...
Позже, ближе к вечеру, откупоривая очередную бутылку вина и перечитывая:
- Бред! - и написано посредственной рукой, и прочувствовано микроскопическим сердцем...
Бессонной ночью, отчаявшись дождаться рассвета:
- В печь!...
Писатель мечется, как в горячечном бреду, у невысокого окна, за которым серый дождливый восход. Глядя на этот восход, ему кажется, что он пригубил отравленного зелья и не заметил того, что пригубил, - и задёргивает окно тёмной занавесью, - но отрава уже начала действовать... Вот писатель бросается к печи, ищет и не находит клещей, - и отворяет заслонку, и пытается при помощи кочерги поддеть гибнущие рукописи: спасти хотя бы то, что ещё можно спасти!... Спасти удается так мало, что, обхватив голову руками, писатель смотрит невидящими глазами, - сквозь измазанные сажей пальцы, - на свой испепелённый труд, ещё хранящий борозды строк. Разрозненные обгорелые страницы, ещё недавно бывшие его лучшим произведением, теперь скорбны и немы, - как опустошение пепелища , - раскиданы под его ногами, и кричат: о невосполнимости утраты и бессмысленности дальнейших стремлений... И писатель кричит в исступлении:
- Господи! Я умер? Или я сошёл с ума?... Господи!...
Открыв глаза, перед которыми некоторое время ещё стоят неясные и тревожные образы сна, писатель не может поначалу понять, утро за окном или вечер.
- Как серо всё и уныло, - произносит он тихо и задёргивает занавесь.
Однако вслед за этим он вспоминает о рукописи, которую должен в этот день закончить, стремительно подымается из постели и, не умываясь, садится за стол...