"Я так и не понял тогда, и сейчас не понимаю, почему он застрелился. Неужели он чувствовал тоже, что и я сейчас. Но ведь мы такие разные. Были такие разные. У него была наружность бандита, и у него был пистолет, но это была только наружность, и пистолет был самодельный. Он никогда не был бандитом, и никогда не вел себя как бандит, и пистолет свой он никогда никому не показывал, и только домашние знали о его существовании. Так каким же он был?
А у меня рожа бандитской вроде не была, и пистолета у меня никогда не было. А теперь есть, и на рожу свою я давно не смотрел в зеркало. Так, наверное, надо посмотреть. И кто же теперь я?"
Ты подошел к зеркалу и стал долго и внимательно рассматривать свое лицо, отрывочно приговаривая "Кто я? Кто я?"
Потом ты отвернулся от зеркала и стал рассматривать свою руку, долго и внимательно.
"Она постарела. Нет, она не стала дряблой, на ней не очень много морщин, но что-то в ней изменилось. Может, легкий тремор? Нет, она абсолютно спокойна. Да, именно. Она абсолютно спокойна. В молодости был легкий тремор. Я весь был на какой-нибудь эмоции, которая слегка потряхивала меня, а теперь ничего нет. Рука абсолютно спокойна. Будто мертва. Сможет ли она также спокойно нажать на курок?"
Мой питерский пассаж, -
Он холоден и мрачен,
Он создан изо льда
Строптивейшей реки,
Он пьян, и как всегда,
Он по-кабацки злачен,
Но что поделать раз
Мы чрез вино близки.
Ты оделся и вышел из номера, спустился по парадной лестнице отеля, переделанного в таковой из подъезда этого старого дома на Суворовском проспекте. Выйдя на проспект, ты дошел до Невского, недолго постоял, определяясь направо или налево, и повернул налево к центру. Всю дорогу ты будешь искать рюмочную, чтобы зайти, выпить стопку водки и закусить бутербродом с колбасой, но не найдешь ее.
Ты шел и думал о том, что сказала его жена у гроба. Она сказала, он не смог больше делать то, что должен делать мужчина, и поэтому принял решение уйти из жизни. Еще она сказала, что потеряла больше чем мужа, она потеряла друга, а вы знаете, каким он был другом.
"Что она имела в виду", - думал ты. "Под этими мужскими обязанностями. Какие-то долги? Какое-то слово? Что сейчас это такое должно было быть, чтобы взять ствол и разрядить его себе в голову".
Ты будто плыл по Невскому. Ты представлял его себе как нить, натянутую между Лаврой и Адмиралтейством. И жизнь представлял себе как путь от Лавры до Адмиралтейства и обратно.
"От берега рождения мы отправляемся в долгое плавание и вот, в середине пути, начинаем возвращаться к берегу, с которого начали свой путь.
Он был еще в середине пути или возвращался к берегу, неважно. Сейчас уже не время царских офицеров в смуту, и не время Хемингуеев, и не время себя ненавидящих Кобейнов, и не время чести вообще".
Этот город... ты не мог сам для себя выразить, что это есть такое - Питер, который имел над тобой такое магическое действие. Да, в этом городе все-таки присутствует какая-то мистика. По всему видно, что Петр был вдохновлен чьими-то идеями, - Прокоповича, Брюса или, еще Бог знает, кого. Объединить все силы в одной точке, силы Запада и Востока. Силу Александра Невского, победившего шведов, и силу западных морей и их ветров - престолы князя Священной Римской Империи и царя Востока. Город иностранцев с нерусскими фамилиями и русскими именами и отчествами. Город всех религий и сект. Город гибельной красоты.
Каждый раз, в начале своего пути ты молвил: "Мы начинаем наш путь с востока на запад, и возвращаемся после заката на восток. Туда, где восходит звезда по имени Солнце".
Впереди тебя ждал запад Адмиралтейства. Проходя по улицам так, будто проплывая по каналам, когда обыватели просто сидят, задрав голову и разглядывая исторические фасады, ты снова думал о том же.
"В большей части архитектура заключается не в формах и не украшениях зданий, а в их освещении. В каждой точке Земли свет разный, и нет севернее такого большого города как Питер и такой большой архитектуры как у Питера. Острые углы падения света и длительность освещения придают архитектуре какой-то закатный и потусторонний характер. Эта физика открывает второе измерение городскому пространству, которое засасывает души людей. Блокада Ленинграда сковала не Питер, и не Россию. Она сковала немцев, и поглотила их. И меня он тоже поглотил. Питер. И из него не выбраться.
Сейчас я дойду до Адмиралтейства и пойду назад. Потому что дальше я не могу. Не могу смотреть на эту свинцовую воду, эту убийственную рябь волн, эту дорогу в далекое холодное море, уносящую прочь отсюда"
Мой питерский пассаж, -
Гнилой самоубийца,
Он должен умереть
И мучиться в аду.
Над ним, как над больным,
Склонились чьи-то лица
Заботливых лжецов,
Почуявших беду.
Ты оделся и вышел из номера, спустился по парадной лестнице отеля, переделанного в таковой из подъезда этого старого дома на Суворовском проспекте. Выйдя на проспект, ты дошел до Невского, недолго постоял, определяясь направо или налево, и повернул направо к Александро-Невской лавре.
Каждый раз, в начале своего пути ты молвил: "Мы начинаем наш путь с запада на восток, и возвращаемся к закату на запад. Туда, где заходит звезда по имени Солнце".
Ты знал, что зайдешь в Лавру, пройдешь до таблички "Некрополь" и повернешь к нему, чтобы долго рассматривать памятники, свезенные почти сто лет назад со всех бывших тогда кладбищ города. Это место казалось тебе символом ада, местом ожидания Страшного суда. Вот, краснозвездые ангелы смерти решили призвать всех из своих могил и собрать в одном месте. И вот высокие белые фигуры столпились все в одном месте, будто на сборочном пункте, в ожидании чего-то, чего-то страшного, в ожидании, когда голосом трубным их призовут.
В действительности ты видел между статуй души тех, кто выдергивал, осквернял и свозил сюда оскверненное. Это их столпили сюда, будто цементируя их душами это странное несчастное кладбище, и здесь им очень тесно, и не дано выйти за пределы Некрополя. Им нельзя даже чуть дальше вперед, за следующую ограду, где могилы заслуженных людей 18-го и 19-го века и много маленьких могилок детишек 18-го и 19-го годов 20-го века. Каждому отведено одно место, вечно смотреть на один памятник, выдернутый с корнями когда-то. Они то и ждут. Ждут, когда их призовут.
А другие, там, еще чуть подале, стоят за оградой Лавры. Когда-то они вытряхнули из раки мощи нашего Русь-образующего святого князя, который твердой рукой закрепил нашу свободу и независимость, и сдали в музейный склад. А что с ними? Что осталось после этих или от этих людей, сносивших могилы своих предков, рушивших храмы и памятники? Можете ли вы вспомнить человека, который сказал бы - да, я вот потомок того-то и того-то, который трогал мертвые кости достойных людей и мощи святых складывал в холщовый мешок, а потом бросал их в темный погреб или выставлял напоказ в музее, или вот - лично сбрасывал кресты с куполов храмов. Нет таких. И они не молчат, сказать некому, их семя осталось бесплодным. Остались лишь те, чьих предков выгоняли из домов, лишали последнего, лишали родной земли. Ибо кроткие наследуют землю. А тот, кто наступил грязной ногой на грудь своей родины, проклинает сам себя.
Всего два года, два проклятых года, чтобы растоптать столетия прошлого и целые поколения будущего. А к людям, погубляющим будущее, время беспощадно.
Эти дубы монастырского парка - свидетели всему. Под ними ты будешь долго сидеть, а они будут, словно шепотом рассказывать тебе виденное когда-то.
Мой питерский пассаж,
Возьму свою гитару
И тихо пропою
Поминки по тебе,
А после соберу
По дому стеклотару,
И снова пропаду
В неистовой гульбе.
Ты оделся и вышел из номера, спустился по парадной лестнице отеля, переделанного в таковой из подъезда этого старого дома на Суворовском проспекте. Выйдя на проспект, ты сразу пошел направо к Смольному.
Каждый раз, в начале своего пути ты молвил: "Мы начинаем наш путь там, где Солнце и идем за ним, чтобы оно никогда не заходило, и звезда по имени Солнце всегда была над нами"
Всю дорогу ты будешь искать рюмочную, заворачивать во все подворотни, но не найдешь ее. Твое горло помнило запах водки и жаждало ожечься, чтобы встряхнуться, будто ото сна. Все что ты хотел с утра до вечера, это выпить залпом стопочку и закусить бутербродом с колбаской. Всю дорогу ты принюхивался и чувствовал, доносящиеся из окон ароматы спиртного, копченой колбаски, дешевого сигаретного дыма. Ты жадно вдыхал эти ароматы и будто чуть выпивал, чуть закусывал, чуть выкуривал, и, будто становилось чуть легче.
У Смольного ты всегда оставался до темноты. Тебе казалось, что в этом революционном сквере, отовсюду выглядывающим лицам Марксов, Энгельсов, Лениных и продолжателей их дела самое место в этой тьме. Выглядывать из мрака. Мрака своих благих намерений, ставших дорогой в ад.
Дальше он идти не мог. Не мог на набережную к мосту. Потому что не мог смотреть на эту свинцовую воду, эту убийственную рябь волн, эту дорогу в далекое холодное море, уносящую прочь отсюда.
Возвращался он всегда в ночи, заглядывая в окна первых, вторых и третьих этажей. Свет обычно горел на кухнях. Там на старых газовых плитах таких же древних коммуналок стояли кастрюльки и чайники обывателей, через двойные створки деревянных облупленных окон выглядывали большими круглыми глазами грустные коты, а за ними, шаркая, ходили вокруг столов сгорбленные люди. Все это выглядело как большая подсвеченная анимация жизни в лубочном домике с фигурками-тенями в окнах.
Начинал накрапывать питерский дождик, пахло мелкими каплями. Во влажном воздухе шаги, стук дверей или захлопывающихся окон становились более гулкими и долетали из самых дальних уголков старых кварталов.
Мой питерский пассаж,
Неведомо мне время,
Я больше не живу
Сомненьями ума,
Я больше не живу
Для будущих мгновений,
Во мне живет твоя
Заразная чума.
Ты возвращался с Запада на Восток, с Востока на Запад, всегда шел за звездой по имени Солнце, но всегда возвращался в темноте просветленной питерской ночи. И думал в этот момент об одном и том же. Ты думал о нем.
"Ты вспоминал, каким он был. А ведь он был хорошим человеком. Он всегда шел навстречу друзьям, даже в ущерб себе. Сколькие после него остались в достатке, когда он не получил ничего. Он любил своих детей. Когда его дочь разбила машины и просто спряталась в подворотне, он нашел ее и сказал, что ты прячешься, ничего страшного не случилось. Он полностью доверился своей жене и слушал ее во всем, зная, что она умнее его, и его это не раздражало. Он старался быть честным, и был им.
А сейчас он наверное в такой же тьме. Но оказался в ней гораздо раньше. Стоило ли делать все это, чтобы остаться во тьме? Какие мужские обязанности он не смог выполнять? Что это за обязанности такие?..
Так неужели это о самых обычных мужских обязанностях? Неужели? Неужели его жена могла так прямо сказать об этом? А кто еще кроме нее мог это сказать? Неужели все так просто?
А просто ли это? Когда он весь в долгах и выхода нет, когда не он ее содержит, а она его, когда не он ее поддерживает, а она его, и когда для нее он абсолютно бесполезен, чувствует себя абсолютно бесполезным, и вот еще и последнее, невозможность исполнить эти простые обязанности, последнее зачем он мог по настоящему быть нужен ей. И вот он погрузился во тьму. Из которой не выйти. Шел за Солнцем и отстал. И теперь возвращается в этой тьме непрестанно назад. Возвращается снова и снова. И не может вернуться"
И в этот момент ты начинал понимать...
Начинал понимать, что никого здесь не знаешь, что никто тебя здесь не ждет, и что ты пытаешься вернуться в знакомые места, но или не находишь их, или не находишь никого в этих местах. И все идет по кругу.
Мой питерский пассаж,
Я - на мосту, который
Словно Дамоклов меч,
Свисает над Невой,
Душа моя горит
От внутренних раздоров.
Что, питерский пассаж,
Ты делаешь со мной?
Ты зашел в свой номер, не включая свет. Ты и так все видел, видел хорошо.
Ты подошел к зеркалу и стал долго и внимательно рассматривать свое лицо, отрывочно приговаривая "Кто ты? Кто ты?"
Потом ты отвернулся от зеркала и стал рассматривать свою руку, долго и внимательно.
"Она постарела. Нет, она не стала дряблой, на ней не очень много морщин, но что-то в ней изменилось. Может, легкий тремор? Нет, она абсолютно спокойна. Да, именно. Она абсолютно спокойна. В молодости был легкий тремор. Я весь был на какой-нибудь эмоции, которая слегка потряхивала меня, а теперь ничего нет. Рука абсолютно спокойна. Будто мертва. Сможет ли она также спокойно нажать на курок?..
...Так значит ты это он. И эта тьма никогда не прекратится. Все это никогда не прекратится. Может никогда не прекратиться..."
Он включил радио, покрутил станции. На какой-то зазвучала Сезария Эвора, и он оставил ее. Он достал пистолет, положил его на ладонь, потом медленно обхватил его пальцами. Рука была абсолютно спокойна.
Абсолютно спокойна, - думал он. Абсолютно спокойна, - продолжал он повторять, приставив пистолет к виску.
Он снова сделал это. И завтра все начнется снова, оттуда, откуда все началось. Он придет в свой номер, не помня как и когда оказался здесь, опять будет разглядывать себя в зеркало, ходить по памятным местам, думать, вспоминать и снова и снова убивать себя. Потому что большинство из нас не знает Там никого, а если жизнь прожита так, что Там нас тоже не знает никто, то никто Там нас и не ждет. И большинство, попав Туда, особенно так внезапно и так вопреки, возвращается к земле в знакомые места к знакомым, но уже похоронившим их людям, пока они помнят и поминают. А потом, не находя ничего и никого, в попытке прервать этот заколдованный круг, будут снова и снова повторять содеянное, и ввергать себя все дальше и дальше в этот непреодолимый и беспощадный круговорот времени, который и есть Вечность.
Потому что дальше идти невозможно. Потому что невозможно смотреть на эту свинцовую воду, эту убийственную рябь волн, эту дорогу в далекое холодное море, уносящую прочь отсюда.