Мы не были друзьями, нет, не были. Скорее мы были родственниками. Мы так долго были вместе, и так много пережили, что оставшееся в нас после этого нельзя назвать дружбой, скорее родственными отношениями. Дружбы никакой и не было. Да и что такое дружба? Это было то же самое, когда люди попадают в армию, не зная друг друга, а демобилизуются семьей, иногда дружной, иногда нет, но все-таки семьей. Потому что вместе прожили нечто, чего уже больше ни с кем и никогда по отдельности не произойдет.
Мы выехали ровно в десять часов утра. Пока только мы с Димой. Все было, как обычно, так же как десятки других раз, когда мы куда-либо ездили втроем. Обычным было одно, - если мы отправлялись в путь втроем, значит, это была авантюра. Авантюра одного из нас троих, ставшая нашей общей авантюрой.
Первая остановка была запланирована в горнозаводской зоне, там нам нужно было забрать Марселя. Я сидел пассажиром на заднем сиденье и, откинув на подголовник и повернув в пол оборота голову, смотрел в дверное стекло. Мимо проплывали подъемы и спуски, вековые сосны, отвесные природные каменные стены. Все это было прекрасно, хоть и давно знакомо, в этот солнечный июньский день. Незнакомым было все последующее.
На улице Солнечной мы и хотели забрать его, что было бы символично, но она оказалась перекрытой из-за какого-то местного мероприятия, и пришлось подсадить его на улице с обыденным постсоветским названием Пролетарская. Поцеловав жену и вместе с туристической сумкой прыгнув к нам в автомобиль, он напел то, что и так уже давно наигрывало в нас: "Ну что, пам-пам-пам па-а-ра-ра-пам-пам", и засмеялся. "Пам-пам-пам па-а-ра-ра-пам-пам! Поехали... в Мандалай!", чуть не хором ответили мы, и тоже засмеялись. Это был мотив одноименной популярной лет пятнадцать назад во времена наших первых авантюр песни Робби Уильямса.
Когда выехали из города, Марсель сказал "я поведу", сел за руль и местными, видимо, хорошо знакомыми ему горными дорогами выехал на трассу. В древние, давние и даже не очень давние времена основными дорогами людям служили реки, поэтому города и на равнинах и в горах выстраивались на реках, сухопутные дороги появлялись гораздо позже. И, если в последствии на равнинах сухопутные дороги между городами могли выстраиваться по прямой, то в горах они неизбежно оказывались настолько затрудненными и витиеватыми, что современный путник иногда недоумевает, как это здесь могло быть построено селение, в этакой-то дремучей глуши. Очень просто, река есть, а дорога..., ну что дорога, тоже как река, уж какая есть. "И это все тоже Россия", - почему-то думал и даже изредка еле слышно произносил вслух я, вспоминая местные достопримечательные стоянки времен неолита и заводы двух- и трехвековой давности.
От Уфы до Сызрани дорога была пыльна из-за непрерывных ремонтов, и потому нудна и скучна. Говорили о всякой всячине, в основном о том, что может быть там, где мы еще никогда не были, и о чем ничегошеньки не знали. И из негативной гипотетичности этих разговоров еще малозаметно, но отчетливо стали проявляться до того неощутимые тревога и страх.
Каждый наш шаг вперед, это был и будет шаг в темноту неизвестности, в кажущуюся пропасть. И вот, бывало, ты шагаешь в эту пропасть, и на удивление ощущаешь твердую почву под ногой. Так было до сих пор, но будет ли? Может ли везти многократно и можно сказать, безнаказанно?
Тогда, пятнадцать лет назад, когда мы отправились нашей первой дорогой в Мандалай, нас это абсолютно не беспокоило, мы были еще молоды, и орали полдороги "пам-пам-пам па-а-ра-ра-пам-пам" во все горло, терять кроме голоса нам было совершенно нечего. Теперь больше многозначительного молчания, никто во весь голос не орет, все говорят тихо и вкрадчиво, будто боясь разбудить что-то, что не хотелось бы разбудить, неведомого спящего дракона. Тогда мы ничего не потеряли и ничего не нашли, теперь мы или потеряем или найдем.
Где-то в Башкирии в самой глубинке бросилась в глаза одиноко стоящая в поле на удалении от обочины так, чтобы можно было успеть, проезжая, разглядеть, самодельная табличка с надписью: "Путник! Проезжай мимо! Не останавливайся! Оставь чистой НАШУ землю".
Никто и нигде нас не ждал и не ждет. Это не новость. Но иногда так важно знать, что ты где-нибудь кому-нибудь нужен. Наверное, переход из молодости в пожилость, это когда ты, после всех попыток найти свое место, окончательно и бесповоротно понимаешь, что нигде и никому в этом мире не нужен. Вот конкретно ты не нужен, иногда нужны твои руки, иногда голова, иногда слово твое, но сам, так сказать весь, целиком, ты не нужен. Пожилость - наиболее полное осознание своего вселенского одиночества. Ты все равно идешь вперед, ты все равно занимаешь чье-то место, не обращаешь внимания на взгляды ненавистников, но там внутри, ты один, абсолютно один.
"Нет никого вокруг,
И все ничтожно,
Тот, кто с тобой - не друг,
И правда - ложна.
Земля людей пуста,
И километры
До чистого листа
Стирают ветры".
Оставь чистой НАШУ землю. Каково сказано. Конечно, это адресовано засранцам, но кто и откуда здесь знает, что засранец я, именно я. Я, путник, уже грязь, уже ничтожество. Мне кажется это слова вселенского зла, дьявола: "Не останавливайся, проходи мимо. Оставь чистой НАШУ землю", то, что он нашептывает человеку всю его жизнь. Но мы идем и боремся за нашу землю. И сейчас мы делаем то же самое. Мы едем на НАШУ землю.
На въезде в Татарстан нас ждала остановка. Нам рекомендовали это место, которое в реалии оказалось обычной столовой, правда с бешбармаком, люля и прочими прелестями местной кухни. Там Марсель сказал, что ему нельзя ездить в темноте при ярких вспышках света, и ночью поведет кто-то другой. "Вот она и пришла, старость. Нервы ни к черту", - сказали мы.
К завершению первого дня мы продолжили путь. Первый день в пути это еще не путь, это лишь начало пути, когда ты еще можешь отделять себя от дороги, когда только еще становишься ее неотъемлемой частью.
Уже в сумерках мы проехали огромную плотину сызранского водохранилища, и на повороте на Саратов за руль сел я.
II
Начало этой дороги было настолько ухабисто, что в отчаянии я подумал, что всю ночь придется трястись и тащиться со скоростью черепахи. Но через пару километров, как по мановению волшебной палочки, возник ровный асфальт. Я отметил, что четыреста с гаком километров до Саратова я доеду часов за пять, и вся ночь у меня впереди.
Это была волшебная ночь, дорога несильно извивалась по лесистым холмам, почти на всем протяжении не было ни души, подельники мои спали, и, казалось, что ты несешься один в безвоздушной вселенной или по сказочному лесу, склонившему над тобой свои разлапистые ветви.
Что самое привлекательное в дороге? В литературе, кинематографии дорога это отличный прием, чтобы спровоцировать общение между людьми. А ведь, напротив, в дороге самое привлекательное это молчание, тишина. Когда ты один на один со своим путем, со своими мыслями. Дорога и есть мысль для меня, а ее цель - итог размышления. Поэтому я решил, что наиболее реалистичной и сильной стороной моего произведения будет молчание, которое приносит с собой долгая дорога. Это то, что в восточной философии называется "До" - путь, в его наивысшем понимании, когда в пути наиболее значимым становится его осознание, осознание собственного пути. Русская "Дорога", даже начинается с этого "До", и кто вообще понимает, из чего образовался корень этого русского слова?
Свет фар, выхватывающий на изгибах трассы причудливые очертания деревьев или придорожных строений, напомнил мне о былых путешествиях, как однажды в такую же темень, где-то под Белорецком, дорогу мне перебежал волк, и как, отъехав прилично вперед и выйдя по нужде, я подслеповато испуганно озирался, ожидая увидеть две точки хищных глаз, следящих из мрака. Вспоминал и о том, как дорога показывала мне обочину, за которой находилась смерть, но уводила от нее в сторону.
"Как знать тебе, что ждет за поворотом,
С каким лицом увидишь ты судьбу,
Быть может перегонишь ты кого-то,
А может быть и вылетишь в трубу,
Роняя капли ледяного пота.
Но как судьбы предвидеть эти лица,
И вовремя и к месту вдруг понять,
Довольно, здесь пора остановиться, -
А здесь - скорее бег свой разгонять,
Чтоб, ввысь взмывая, насмерть не разбиться"
Воспоминания и размышления в дороге, это даже не течение мысли, это такое состояние, когда ты в молчании, подобном курице, вынашивающей яйцо, - полностью сосредоточенное. Это не течение мысли, а ее вызревание. Она еще смутна и непонятна, до конца неясно, о чем она, но в конце пути она внезапно выкристаллизуется будто ниоткуда, и можно будет передать ее словами.
Я глянул вправо, потом в зеркало заднего вида на своих спутников. Сейчас они полностью отдали свои жизни в мое ведение, и будто три души держали руль одного черного автомобиля.
Впереди впервые за пол ночи показался другой автомобиль, я догнал его и долго шел за ним, не зная дороги и не решаясь обгонять то из-за встречных, то на запрещенных участках. Из-за этой монотонности, я почувствовал тягу ко сну и с этого момента остаток пути боролся со сном. Наконец, впереди идущему надоело это преследование, и он сдвинулся на обочину, чтобы я его обогнал.
Появился пригород Саратова, в пол пятого утра из последних сил я дотянул до заправки, разбудил сотоварищей, посадил за руль Диму, и лег спать на заднее сиденье на бок, подогнув ноги. С этого места далее наш маршрут был проложен не традиционно через Волгоград, а через Борисоглебск. Мгновенно я впал в забытье, и очнулся сначала от ощущения огромной скорости, поднимавшей меня с дивана, а потом от слов Марселя:
- Все-таки это я виноват. Я не давал ей работать, это же была моя жена, мать моих детей, мой дом. И теперь, когда я ушел, она оказалась беспомощной, нигде не работала, никому не нужна.
- Ну и сколько же ты даешь? - спросил Дима, и от услышанной в ответ цифры прицокнул языком.
- А как ты хотел? Это моя семья. Она не должна ни в чем нуждаться.
- Ладно, не будем о грустном, - спросонным голосом перебил я беседу, - обратите лучше внимание на чудесный город Урюпинск за бортом.
- Да уж, сидел бы сейчас главным инженером в Урюпинске, - процитировал известный анекдот Марсель.
Из Урюпинска мы выехали на пустынную дорогу, ведущую к Дону на какую-то станицу. Мы стали нервничать, поскольку кроме редких тракторов и местного автохлама ничего не встречалось, и мы начали сомневаться в том, что в прибрежной станице есть нормальная переправа через Дон.
По мере приближения разговор становился все пессимистичнее. Странные местные птицы, сидящие прямо на дороге, и не думали взлетать, как это обычно бывает, из-под колес и одну мы даже сбили, что означало для нас, коли машины им неведомы, отсутствие на этом пути какого-либо регулярного движения. Даже коты иногда валялись на солнцепеке посреди дороги, и одного вяло приподнявшего голову и лениво глянувшего на нас мы пропустили между колес.
И кто-то молвил: "Мы все умрем". Вот также как эти птицы и коты, уснув на расплавленной электромагнитным излучением южной дороге навсегда. Однако, когда мы въехали в станицу Казанскую, то обнаружили замечательнейший железобетонный мост через Дон, переброшенный через крутые берега, да еще и со смотровой площадкой на той стороне. Увидев мост, я процитировал из фильма "Они сражались за Родину" о том, что как увидел понтон, так вроде сразу заново родился.
Мы постояли на смотровой площадке, Дима десять раз отжался от земли, чтобы размять затекшее тело. Так эта картина и увековечилась в моей памяти, - внизу расстилается Тихий Дон, Дима в упоре лежа на земле, берега зелены, и из зелени выглядывают купола станичного храма.
Спустя еще несколько часов нас приняла в свои объятья широкая и прямая трасса "Дон", по которой мы беспрепятственно проследовали до границы с Краснодарским краем, въезд в который был оборудован настоящим пограничным блокпостом и контролем. Нашу машину завернули и остановили в отстойнике блокпоста, там нас встретил рослый южанин в летней белой форме и с типичным местным говором. Нараспев он с подчеркнутой вежливостью, демонстрировавшей крайнюю напряженность отношения к трем взрослым сосредоточенным ребятам в большой черной машине с уральскими номерами, задавал нам вопросы и сразу комментировал их.
"Куда следуете? А-а-а-а, ну ребята отдыхать поехали, ну поня-я-я-я-тно-о. А вот не торопясь покажите, что у вас в карманах? Из какого города? А-а-а-а, понятно. Мне ваш город не нравится? Почему-у-у, замечательный город, очень у нас хороший считается. Я сказал, не торопясь доставайте из карманов! А что в машине? А-а-а-а, ну понятно, ребята поехали отдыхать. А в какой город поехали? А еще какие-нибудь города знаете там? Все знаете? Ну, молодцы, молодцы".
В этот момент он уже внимательно разглядывал канцелярский ножик из обнаруженного в вещах подарочного канцелярского набора, а я думал, что будет, если они разбросают весь набитый доверху багажник и обнаружат там пневматический ствол. Но в багажник он не полез.
"Я так и думал, что поленятся", - сказал я, садясь в машину. "Хорошо, что я был за рулем, а то вы сразу бы быковать начали, чего да как, да почему. Ладно, хоть я среди вас один культурный", - постебался я.
"Kugelshreiber", - заключил Дима.
Это был старый анекдот из нашей жизни о восприятии языков, который создал для нас целое понятие. Однажды, может лет десять тому назад, Дима спросил меня, не знающего немецкого: "Как бы ты предположил, что означает слово "Кюгельшрайбер". И я ответил: "Внезапный удар". Когда я узнал правду, мы очень посмеялись. С тех пор это стало выражать восприятие возможно очень сильно надутой или даже выдуманной проблемы, вытекающей из стереотипов, которая выглядит как внезапный удар, а оказаться может обыкновенной шариковой ручкой.
Через краснодарье без остановок к шести вечера я довел нас до Темрюка, и вот перед нами распростерлись Азовское море и хвост длинной автомобильной очереди. Ветер несильный, но устойчивый в нашу сторону, прибивал к берегу небольшие буруны. Оставив Марселя в машине, мы пошли с Димой вдоль бесконечной вереницы машин к началу этой монументальной очереди. Пройдя километра два, мы обнаружили порт "Кавказ", торговые ларьки и пару шашлычных.
Назад мы возвращались с пакетами полными пива и тремя порциями шашлыка. Мужики, обреченно сидящие за рулем с семьями в своих машинах, изредка стонали: "Не травите душу. Идите быстрее".
Откупорив свою бутылку и запив зажеванный кусок шашлыка, я изрек: "Вот переправа. Здесь заканчивается старушка Россия. И может быть начинается новая. Хотя все новое, как известно, это хорошо забытое старое".
Стало смеркаться и когда совсем стемнело, Марсель поставил на торпеду свой iPad, сначала включил какой-то дурацкий фильм про пиратов, который мы быстро отправили долой. Тогда он устроил ретроспективный показ советских фильмов. "Давно хотел посмотреть, да все времени не было". Набор был оригинальный, сначала "Пять вечеров" Михалкова, потом "Комиссар" Аскольдова.
Поскольку каждые двадцать-тридцать минут очередь подтягивалась, нормально поспать водителю не получалось, и сидя за рулем я пытался скоротать время просмотром этой ретроспективы.
Диме "Пять вечеров" сразу надоели.
- Что вы смотрите? Вата какая-то.
Марсель, не отрывая глаз от экрана, отвечал:
- Нет, это не вата.
- Ну как нет-то, все тут понятно. Давай чего-нибудь другое.
- А, знаешь, почему она бесится? - продолжал Марсель.
- Знаю, - продолжал сопротивляться Дима.
- Нет, не знаешь. Она бесится на себя, потому что думает, какая я дура. Потому что она очень-очень сильно хочет, чтобы он остался. Но не может заставить себя отпустить ситуацию. Оставить его, если останется, или отпустить, если уйдет.
К концу фильма Дима уже спал, а еще засыпающий Марсель тихо вторил: "Да, главное, чтобы не было войны. Главное, чтобы не было войны."
Я остался бодрствовать и продолжил просмотр фильмом "Комиссар", который превратился из-за моего полусонного состояния скорее в отрывки какого-то странного сна, в котором, то главная героиня в позиции мадонны кормит грудью ребенка, то грустный еврей стоит около своего домишки и печально смотрит в перспективу улицы - "по нашему городу никогда не будут ходить трамваи", то лошади с всадниками скачут будто прямо над тобою, снятые камерой снизу вверх.
До следующего фильма не дошло, я окончательно погрузился в полудрему, периодически прерывавшуюся подвижками очереди, до тех пор, пока мы не приблизились непосредственно к вокзалу порта.
III
В здании морского вокзала мы налили по стаканчику черного кофе из автомата, и стоя перед паромом, долго дымили им в уже абсолютно спокойный воздух прохладного утра. Перед моими глазами продолжали скакать эти кони с всадниками в буденовках и монументальная главная героиня Мордюковой крепко целоваться с красным командиром.
На пароме мы также задумчиво стояли у борта и смотрели то на удаляющийся порт "Кавказ" и его угольные склады и грейфера, то на приближающуюся керченскую пристань. Накрапывал мелкий дождик.
Проехались по Керчи, понравилась зелень садов и непередаваемый колорит центра южного города. После Керчи дождь стал усиливаться и до Феодосии мы ехали практически в стене дождя.
Как это часто бывает, когда что-то ожидаешь и вот, наконец, встречаешь это, жадно впитывая все увиденное, впечатления весьма сумбурны и в памяти остаются спутанные обрывки. То извилистые горные, то равнинные дороги, причудливые очертания деревьев южного леса, то приближающееся, то удаляющееся Черное море, узкий перешеек между морем и каким-то озером, зеленые Симферополь и Евпатория, бесконечные виноградники и длинная, уходящая никуда дорога на Тарханкут.
Так мы не останавливаясь пересекли практически весь полуостров. В Черноморском заехали в магазин, и двинулись в деревню. Там нас ждал отдых, разминка для затекших спин и ног. Мы быстро приняли душ и выбежали ознакомиться с окрестностями. Впечатляло, что берег моря был тут же, напротив, через дорогу за первой линией домов. При этом берег был скалист и обрывист, а море явно не заливное, открытое, суровое и ветреное, бьющее волны о крупные камни, проявляющиеся в пене бурунов, рай для серферов и кайтеров.
Будто именно здесь Айвазовский писал свою картину "Пушкин и море", и я даже приметил скалу, на которую можно было бы поставить смотрящего вниз задумчивого Александра Сергеевича, с опущенной головой опирающегося на доску для серфинга. Вот она, наша русская Калифорния, наше "на гребне волны".
Остаток вечера мы просидели во дворике дома с пивом и сушеной рыбой под свисающими кистями завязывающегося винограда. Мы срывали разные июньские незрелые зеленые плоды из сада и пытались угадать что это. Долго спорили о грецком орехе с приведением картинок из интернета, хотя это был персик. Только после того, как в дальнем углу я нашел другой плод, в разрезе которого оказалось нечто похожее на маленький мозг белого цвета, спор прекратился и мы пошли готовиться ко сну.
В доме каждому досталось по комнате, и буквально лежа на полу, мы уснули без задних ног, закутавшись во что попало от холода южной ночи, не защищаемые от него тоненькими стенами.
IV
Я встал по обыкновению первым, вышел на зябкий двор раннего утра, поежился и бырча быстро вернулся в дом, чтобы помочиться. Из-за моего движения стали просыпаться остальные.
Вся вчерашняя поездка была настолько сумбурной, что мы, судя по всему, проснулись и оставались в напряжении от одной мысли, где он - наш Мандалай, то ли мы его просмотрели, то ли он еще впереди. Ведь в сегодняшней программе были Севастополь и южный берег Крыма.
Кто-то стал жарить яичницу, кто-то резать бутерброды с сыром и колбасой, кто-то заваривать кофе в кофеварке, которую мы купили в Симферополе. Я пил дымящийся кофе и думал, как такие разные люди могут почти самопроизвольно объединяться вокруг одной идеи. Что это, старая привычка, или настоящее единомыслие? Ведь мы действительно такие разные. Наиболее общим свойством среди нас были наши собственные противоречия.
Например, Дима - человек, одна из любимых цитат которого "Милосердие - поповское слово". Однако я сам был свидетелем того, как он много лет назад двум голодным детям, брату с младшей сестрой, дал в столовой денег, чтобы они купили поесть. И они купили две огромных тарелки макарон, я до сих пор помню эти тарелки с горой макарон, свисающих с краев, и подростка, вторящего маленькой сестре "Ешь, ешь, говорю".
Марсель - это человек, который провозглашал в молодые годы, что он разгильдяй и троечник, который соображает, но когда уже в 30-летнем возрасте он понял, что ему надо повысить свою грамотность, то выучил заново все правила русского языка, и мог теперь периодически поучать и нас. Человек, в котором правильно все, пока он не приблизится к какому-нибудь морю страстей.
А я вообще не понимаю, что и как делаю, потому что, когда я думаю о ситуации и когда оказываюсь в ней, все происходит абсолютно по-разному.
Это вообще черта русских, иметь разные убеждения, яростно их провозглашать, а потом действовать абсолютно непредсказуемо, уж точно не разумом, а руководствуясь чем-то другим, у кого-то, оказывается зашит какой-то внутренний закон, через который он не может переступить, у кого-то сердце сильнее разума, и в критическую минуту оно подсказывает ему быстрее, чем запутанная логика ума.
Вот также сейчас мы оказались здесь, разум, взвесив все "за" и "против", должен был бы сказать "не надо", но мы здесь, и это означает, что мы руководствовались чем-то другим, когда принимали решение снова ехать в Мандалай.
В Севастополе сразу стало очевидным, что это другой, отдельный, город, наиболее корневой, наиболее русский. Только заехав в Севастополь, ребята вспомнили, что у них тут есть хороший знакомый. У меня же был свой личный заранее намеченный план, я должен был встретиться с дальним родственником, двоюродным дядей.
Мы узнали у общего знакомого телефон Федотыча, позвонили, узнали адрес и заехали сначала к нему. Он зимнюю половину года жил на Урале, а летнюю в Севастополе, где когда-то учился в военно-морском училище и где жили его многие морские друзья. У него были аккуратненькие пол дома с отдельной гостевой комнаткой на втором этаже, банькой и чудесным двориком с положенным в этих местах столом под перголой со зреющим виноградом. Встретил он нас радушно, отсюда меня и забрал двоюродный дядя.
Первым делом, как любой севастополец, он провел меня на севастопольскую панораму для ознакомления с исконностью этого места. После этого мы сразу устремились на рыночек, где купили цветы, водку, огурцы, хлеб и колбасу, а далее проследовали на кладбище к могиле двоюродного деда - морского офицера. Кладбище было открытое на небольшом плато, напротив через дорогу на нас смотрела роща из диковинных для меня субтропических деревьев. Помянули деда, прогулялись по набережной и отправились к родственникам домой. Там меня встретили дядины жена и сын - мой троюродный брат с семьей. Весь вечер мы разговаривали, пили с дядей водку, закусывали, в общем, все как положено в русском застолье. Потом меня уложили в отдельной комнате, я упал на кровать без сил, в голове успела мелькнуть мысль "Только бы не было похмелья" и я уснул мертвецким сном.
V
Голова была ясна. Накануне вечером мы договорились, что сегодня на южный берег не поедем, а останемся в Севастополе еще на день. После обеда мы с дядей должны были выйти в море и половить рыбы, а до того погулять по этому славному городу.
Когда я пришел и увидел своих помятых друзей, то понял, что их вчерашний вечер был не менее насыщен, чем у меня. "Ну как вы?", - спросил я. "Это кюгельшрайбер какой-то", - ответили они, задумчиво попивая дымящийся кофе.
Погода наладилась, на небе не было ни облачка, и город был прекрасен. Мы прошлись по незнакомым нам улицам, подъемы и спуски которых любому городу придают архитектурную изящность и неповторимость, а Севастополю и подавно. Посетили военно-морской музей, и не менее часов двух бродили среди картин маринистов, макетов судов и корпусов боеприпасов.
После музея наступило обеденное время, и мы зашли на какой-то чешский дворик, в котором они уже вчера побывали. Всем хотелось пива и мяса. За только поднесенной кружкой с пенистым, я изрек: "Я понял". На закономерное "Что?", - я продолжил: "Это - То место".
- Думаешь?
- Уверен. Вам что, не понравилось здесь?
- Понравилось.
- Вот и я говорю, это Мандалай.
- Пам-пам-пам па-а-ра-ра-пам-пам?
- Па-ра-ра-ра-а-а-ра-ра-пам-пам.
- Я тоже об этом думал, - поддержал Дима.
С этого момента всем стало полегче на душе. А когда некоторое время спустя мы с дядей вышли в бухту "Омега" на катере и начали ловить на голые крючки ставридку из теплой черноморской воды, стало совсем хорошо.
Пару часов мы ловили ставридку, осторожно снимая и бросая обратно изредка попадавшихся помимо ставридки шипастых ядовитых рыбок. Наловив с пол ведра, мы отправились в гости к дяде коптить ставридку в коптилке с грушевыми стружками на газовой плите.
Когда мы нарисовались в прихожей, я представил подельников дядиной жене. "Марсель?", - сразу вопросительно повторила за мной она. "Француз, что ли?", - спросила то ли в шутку, то ли всерьез. "Нет, палестинец", - то ли в шутку то ли всерьез ответили мы за него. На его азиатском лице пробы ставить было негде.
"Вот почему он не пьет", - подытожил дядя, спустя пять минут, за столом, разливая водку к наваристому борщу. После борща и водки мы были настолько переполнены, что ставридку кушать уже не могли, и дядя собрал нам ее с собой.
--
Нет, это просто старость, а вернее аллергия, - отрицали мы.
--
Рассказывайте, рассказывайте, - улыбнулся он и поведал историю как они регулярно выпивали с другом-аллергиком, положив на стол шприц с антигистаминным препаратом, иногда везло, а иногда - нет.
В этот день они узнали, что к ним направляются родственники из разбомбленного Донецка. И я думал, слегка разгоряченный тремя стопками водки: "Все как обычно со времен средневековья, то ли литовцы то ли поляки взяли Киев, и хотят еще чего-нибудь, но мы отобрали у них нашу крестильню, и монголы теперь за нас."
Вечером мы отправились обратно на Тарханкут, решив, что черт с ним с южным берегом, коли мы нашли Мандалай. Проезжая какую-то косу, в кромешной тьме мы отвернули на берег, посадили машину в песок, выскочили и, раздевшись донага, бросились в прибрежную волну. Потом я и Дима как были голышом в громкой пьяной суете, толкаясь друг о друга, сдували колеса, подкладывали под них какие-то ветки близ растущих сухих кустарников, кричали, куда выворачивать руль, пока с грехом пополам не выехали из песка на дорогу.
Уже невдалеке от деревни я полусонно полупьяно сказал: "Видишь, Марсель, как хорошо. Ты уже не думаешь о том, можно тебе ночью водить или нет. Вот такая, блин, вечная молодость".
Мы въехали на двор, шатаясь, закрыли ворота, завалились в дом и тут же спать. Каждый провалился в черную бездну беспамятства от смертельной усталости.
VI
Когда я проснулся, то почувствовал запах соли на своей коже, а из кухни уже доносился аромат жарящихся яиц. Там уже колдовал у плиты Марсель.
- Накануне все пьют по-разному, а голова у всех болит одинаково, - сказал, морщась, Марсель.
- А мне хорошо, - сказал я.
- Эх, Саня-Саня. Взрослый человек, семья-дети, и пьешь, в море голым купаешься. Ну ничего, вот вернешься домой, и все будет по-старому, по-правильному, - и он засмеялся.
- Да уж, - заметил я и пошел в душ.
В сегодняшних движениях и словах появился еле заметный налет только зародившейся и нарастающей грусти. Мы глотали яичницу, пили опять так кстати дымящийся кофе, и Дима сказал:
- Вообще кто-нибудь чего-нибудь понял?
- Я ничего не понял, - уверенно сказал Марсель.
- И я, - поддержал я и продолжил: - одно могу сказать.
- Что?
- И это тоже Россия.
- Кюгельшрайбер, - выдавил из себя Дима.
Наступило гробовое молчание.
Надо было собираться. Сегодня нам с Марселем лететь обратно. Вдвоем.
Мы не побывали ни на археологических раскопках вблизи древнего Боспора, где более тысячелетия назад главенствовали наши князья, ни в Херсонесе, ставшем нашей крестильной купелью, ни в Бахчисарае - столице крымского ханства. Не видели ни останков поселений готов, ни дворцов, ни пещер, ни винных погребов. И вот, мы должны улетать. Это была просто дорога, просто дышание воздухом, просто общение с людьми, и больше ничего. За эти годы одной и той же суеты мы совершенно перестали что-либо замечать вокруг себя, для нас перестали существовать простые радости, которые приносит красота, покой, интересная беседа.
Подышав еще пару часов свежим утренним пахнущим цветением южных деревьев и черноморской водой крымским воздухом, мы собрались, и Дима повез нас в Симферополь, в аэропорт. Было грустновато, в голове вертелось это застрявшее "Проезжайте мимо. Оставьте чистой нашу землю".
В Симферополе мы заехали в пару магазинов, я купил себе на память ракушку. Когда прощались в зале ожидания аэропорта, и я пожимал руку Диме, то почувствовал, как что-то дрогнуло и в его голосе, и во всем его теле. А когда расселись в самолете, перед глазами продолжала стоять картина, которую я увидел, обернувшись назад из зоны досмотра, через стекло. Там стоял одинокий Дима, и хотя этого не было на самом деле, мне казалось внутренне он махал нам рукой, и, не смотря ни на что, был похож на маленького мальчика, которого бросили одного взрослые, не оставив ему ничего кроме вчера наловленной ставридки и объяснив ему, почему и для чего так нужно. Но от этого не было легче, оставался один человек, которому труднее всего быть одному. И в этом было такое самопокорение, самоломание и самоистязание, что это насилие над собой выглядело как какая-то странная изощренная пытка.
- Вот, как же мы, взрослые мужики, дожили до жизни такой, - сказал я сидящему рядом Марселю. - У всех жены, дети, а взяли и бросили ребенка одного.
- Кто кого бросил, - то ли вопросительно, то ли иронично утвердительно ответил Марсель. Ему, судя по всему, тоже было немного не по себе.
- Кюгельшрайбер, - подытожил я.
Не знаю, кто кого бросил. Вообще никто никого не бросал. Просто немало лет мы прожили и проработали плечом к плечу, нас воевали и мы защищались, нас предавали, а мы стояли на своем, лицом к лицу мы сталкивались и с сумой и тюрьмой, и смерть дышала своими холодным дыханием, но все это проходило мимо, и вот мы поехали в Мандалай и один из нас там остался. Вот и все, и больше ничего. Мы расстаемся друг с другом и по-прежнему остаемся один на один со своими особенными мужскими страхами, о которых мужчины молчат, и многозначительное молчание о которых и выдает наличие этих страхов. Но эти страхи и есть признак настоящего мужчины. Это страхи о семье, о детях, женах, родителях, о том, что хотелось бы осуществить, о том, что не успел исправить, и много еще о каких ношах и долгах, с которыми непонятно что произойдет, когда у тебя закончатся силы их нести и за них отвечать. И если я знаю и помню, о чем молчал всю дорогу, то один Бог ведает, о чем молчали мои друзья, или даже, скорее, мои родственники
"... По дороге в Мандалай,
Где была не жизнь, а рай". (Р. Киплинг)
Ведь в дороге самое главное и привлекательное это молчание, тишина. Когда ты один на один со своим путем, со своими мыслями. Дорога и есть мысль, а ее цель - итог размышления. Размышления о том же пути, по которому следуешь, о своем "До".
И вот однажды в пути один осознает свой путь иначе, чем другие, и пути их расходятся. Хотя цель у них одна, и все пути ведут в одно, и суть одно - дорога в Мандалай.