Корнильцев Олег Борисович : другие произведения.

Райские кущи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть о любви. Лена была сослуживицей Носкова, и по пятницам ко всему прибавлялось то, что он два дня не увидит её.

  
  
  
   РАЙСКИЕ КУЩИ
  
   1
   На пятьдесят четвёртом году жизни Носкова угораздило влюбиться. Счастье, конечно, но ведь и мука.
   Лена была сослуживицей Носкова, и по пятницам ко всему прибавлялось ещё то, что он целых два дня не увидит её. Как раз была пятница, время обедать. Всем коллективом комнаты: Носков, Лена, Алина - собирались в столовую.
   - Слышали городское радио? - сказал Носков. - Оказывается, нефтехимики реконструируют установку к а т о л и ч е с к о г о крекинга... Почему не православного?
   Алина залилась своим фирменным смехом. Лена молчала, хотя Носков старался для нее.
   Отважно продолжил:
   - Оговорка, скорей всего... Но почему-то охота, чтоб торжествовало невежество, - голосом и весомым покачиванием пятерни Носков обозначил приятную тяжесть невежества. - Может, всё-таки не оговорка?
   Алина заливалась, а Лена вдруг чётко произнесла:
   - Вам, Фёдор Николаевич, всегда чего-то гнусненького охота. Вы бы при себе, что ли, оставляли.
   Ещё в марте он бы только развеселился. Мог даже поквитаться. Ради спорта. "Лена, с твоей алмазной дикцией как раз бы на радио, а ты в газете прокисаешь..." У неё, и в самом деле, была прекрасная дикция, голос - милый, со льдинкой.
   Если бы в марте. Но с тех пор - увы! Залило жаром лоб, скулы. Знал: не умеет краснеть (в юности переживал, думал, - от грубого душевного устройства), - краснеть не умел, но слёзы навернулись. Лена не смотрит, зато у Алины зренье соколиное. Отвернулся к распахнутому окну.
   Прошлым, позапрошлым летом городские тополя начинали облетать в июле, говорили, неизлечимая болезнь корней. Нынче август кончается, а какая здоровая листва. Среди веток такие укромные местечки...
   Лена подобное откалывала не только с Носковым. Алине, бывало, доставалось, да всем, вплоть до Николаши, редактора газеты. Правда, случалось такое весьма редко. Носков с Алиной не раз обсуждали сию беду. Прикидывали так и сяк: отчего Лена - тонкая, чуткая, вдруг замыкалась, делалась нетерпимой.
   - Она несколько меланхолик, - размышлял Носков, - от нашей суеты устаёт...
   - От нашей! - всплескивала руками Алина. - От твоей, старый хрыч! Ты же бешеный, у меня и то от тебя голова раскалывается!
   - Положим... Но этим всё не объяснить... - размышлял Носков. - Может, потому, что она главное в себе не реализовала? - он кивал на стены, где висели две акварели и гуашь - работы Лены.
   - Да у нее нет тщеславия! Ты же прекрасно видишь. Она к этому проще, чем к рукоделью...
   - Слушай! - мечтательно восклицал Носков. - А мне вот, бодливой коровке, Бог рог не дал! Вот обо одном жалею, что художником даже не пытался... Как на выставку схожу... Это из-за папы. Да! Я с натуры схватывал. Не рисунок, а вот... настроение. А папа глянет - раз-раз, тут же набросает, и вижу: у меня всё до такой степени беспомощно!.. А у Ленки - дарованье...
   В пятиэтажном корпусе, где размещалось множество служб нефтехимической компании, редакция газеты нефтехимиков занимала четыре комнаты. В полусотне метров от здания, словно огромный конвейер, трудился Сибирский тракт, но окна редакции смотрели во двор, в тополя, солнце дремало в листве.
   - Ну, так что... - как бы с ленцой поворотился он от окна. - Айдате обедать?..
   Лена - бледная, решительная, приводила в порядок бумаги, рвала, бросала в корзину. Алина с потерянным видом тоже что-то перекладывала у себя на столе. Она побаивалась таких проявлений Елены. Вообще, её угнетали любые конфликты. И как только корреспондент газеты Елена Корнеева, независимо стуча каблучками, направилась к выходу, заместитель редактора Алина Веретенникова, поджавши хвост, поспешила за ней.
   Носкову было как-то всё равно, тупо.
   Темноватая комната с высоким потолком... Три компьютера, три телефона... Увядшие гладиолусы, дар признательной читательницы... Еленины натюрморты... На книжном шкафу вполне трудоспособная пишущая машинка старинной архитектуры (её демонстрировали гостям, Николаша порывался утащить в свой кабинет). На машинку присела перевести дух изумрудно-алая птица, крыло уложить не успела, клюв распахнут. Лена лепила, из солёного теста. В клюв Носков недавно пристроил игрушечный ключик и громогласно объявил: "От Елениного сердца". Утром ключик был на месте, а теперь исчез.
   Ворохнулось: Елена убрала! Вспылила - и убрала. Значит, не только смеялась вместе со всеми, зубами светила, когда он пристраивал ключик. Выходит, обозначил он для неё какую-то связь между ними.
   Наш герой тут же опомнился: да ничего подобного! Как он норовит всё истолковать в свою пользу! Упал ключик. Посмотрел - и сразу увидел на полу. Теперь, куда ни по-ложи - символ. К ней на стол. К себе в нагрудный карман. В мусорную корзину. В окно... Да к черту все это! Вернул на прежнее место.
   Стал искать другой ключ - от комнаты. Настроился минут на пятнадцать. Но подфартило: сразу обнаружил в шкафу на условленной полке, куда его отродясь не клали.
   Вышел в коридор, замкнул дверь, заглянул в соседнюю комнату. Недавно Николаша, рулящий газетой с незапамятных застойных времён, издал в письменном виде странный приказ. В обеденный перерыв в помещении редакции должен оставаться кто-либо из сотрудников, отвечать на звонки и вообще. И ключи от всех комнат сдавать этому сотруднику, а не вахтёру, как прежде. Сегодня дневалил Максим, стройный парень лет тридцати, принятый на работу нынешним августом. Бывший офицер, армейский журналист. Покуривал у распахнутого окна, улыбался Носкову.
   - Имай! - крикнул Носков и великолепным хлёстом метнул ключ.
   В приятельских компаниях он много лет будет вспоминать: пока летел ключ, лицо молодого человека отразило недоуменье, затем он оскорбился, а в последний миг - только жёсткость и глазомер. Успел, у груди, одной рукой.
   - Молоток! - и Носков даже пробежал несколько шагов по коридору, взбодрившийся и довольный.
  
  
  
   Как правило, они обедали в своей комнате в складчину, тем, что приносили из дома. Запирались, отключали телефоны, и час пролетал в приятной болтовне. Было о чём: годы вместе и, в общем, душа в душу. Даже Лена, которой в мае стукнуло тридцать один, - девятый год работала... А если отправлялись обедать, то - в "Сибирский тракт". Больше некуда - городская окраина, промзона.
   Возле "Сибирского тракта" всё грохотало и тряслось от грузовиков на трассе. Носкову нравилось. До светофора топать неохота - между машинами зайчиком проскочил. Прежде это была обыкновенная рабочая столовка с бетонным полом, слегка облагороженным кусочками мрамора. Бывало, сюда стекались толпы работяг. Теперь завода нет, его установки из нержавеющей стали давно порезали на лом...
   Дамы уже трапезничали. Солнце, ослабленное пыльным стеклом, делало их фигуры бесплотными. Всякий раз Носков сочувствовал работникам заведения - при такой дороге окна всегда в пыли. Но ему нравились именно пыльные стёкла, приглушённый грохот с улицы. Представля-лась утопия: там за окнами какой-то иной город, здоровая, честная жизнь, заводы вовсю дымят, старики веселы, ребятишки присмотрены и крестин больше, чем поминок.
   С подносом слегка растерялся, куда сесть. В громадном зале человек семь. Других коллег, к кому бы приткнуться, не видно. Наметил столик в дальнем конце под растением таинственной породы, но Алина лебединым взмахом позвала его. Не пойти было б смешно.
   Алина уже обрела себя, щебетала, выручая Носкова и Лену. Оказывается, Николаша звонил из офиса компании, велел предупредить: после обеда собрание.
   - Опять о юбилее? - мягко удивился Носков.
   Если б не давешняя выходка Елены, он бы сейчас взвился. Юбилей газеты, пятидесятилетие их "Нефтехимика" будет в конце ноября - ещё три месяца, а уже летучек, заседа-ний, назиданий, руготни! Задолбал Николаша. Но сейчас Носков был мудр и спросил мягко, как и подобало мудрецу:
   - Опять о юбилее?
   - Не совсем... - замялась Алина, - не только...
   Носков промолчал, зато Лена, куда натуральней, чем он промолчал, спросила:
   - А о чем тогда?
   - Он скажет...
   - Ладно, - согласился всё еще мудрый Носков, - послушаем...
   Но хватило его только на это. Через девять с половиной секунд, глядя на Алину:
   - Кто же все-таки о пенсионерах-то накакал?
   - Фёдор, мы обедаем! - возмутилась она. - Я ж говорила: не знаю!
   В отличие от Носкова она стала пунцовой.
   - Алечка, прости! Это риторический вопрос! - искренне всполошился Носков, руку умоляюще к груди приложил, которая ложку держала. - Я тебя не пытаю! Я на тебя уставился потому, что на Елену Георгиевну взглянуть не смею, - сиротинкой прикинулся.
   Опять вышло неладно. Как понимать? Смотрит на Алину, хотя в авторстве скверной статейки о пенсионерах подозревает Лену? Но Лена словно не слышала, а может, правда, не слышала, занималась оладушками с чаем. Носков с ума сходил, как она красиво ест.
   О статейке ещё утром перемолвились. Кто стряпал? Подпись, конечно, вымышленная. Сам Николаша такое бы не залепил, он рук не пачкает. Значит, кто-то из администрации компании от срама укрылся за псевдоним. А раз так, значит свой, здешний, годы работавший, - ему стыдно. Если б из тех, кто пришёл с новым хозяином, - и не подумал бы в прятки играть. Для этих люди - пыль.
   Дело заключалось в следующем. Новые владельцы нефтехимической компании, - при которых она, к слову, ожила, - распорядились освободиться от одной тысячи работающих пенсионеров. Логично: реконструируют производство, сокращают и омолаживают персонал, тем самым повышают конкурентоспособность. На месте этих молодых москвичей и Носков бы голосовал "за".
   Но он был на другом месте. И тысячи пожилых людей тоже. В России они были, где на пенсию не прожить. Так что пенсионеры не очень-то спешили подавать заявления, мол, желаем, по собственному хотенью, мол.
   Тем, кто "добровольно" уходил, давали вознаграждение. Носков прикидывал: он получил бы четыре зарплаты. Ну, проешь их, а дальше? К тому же людей оскорбляло, как с ними разговаривают. Не уйдёшь добровольно - сократим, не аттестуем, на другое место передвинем, с метлой набегаешься.
   И вот в последнем номере их "Нефтехимика" появился материал, который дельно разъяснял условия ухода, порядок начисления денег, прочие льготы. Все бы ладно, если б не одна фраза: "Это личный выбор каждого пенсионера, никто насильно не выпроваживает уважаемых ветеранов". Ложь!
   Конечно, их газета была частью системы, которая выталкивала людей. Но зачем уж так-то? Николаша умел поставить себя с новым руководством. Его как раз не тронули, хоть он пенсионер. Почему не подсказал автору, что некрасиво так?! Да просто: вычеркнул бы эту вонькую фразочку, делов-то...
  
  
  
   2
   - Ну что, на тропу Хо Ши Мина? - обратился Носков к дамам, когда вышли на волю. Уж если выбирались в "Сибирский тракт", то на обратном пути гуляли по лесу.
   Лена замедлила шаги и в пространство, вслед косо пролетевшей сороке:
   - Мне еще до полимеров дозваниваться и профессиональный конкурс добивать...
   - Ладно уж, Федя, в другой раз... - Алина взглянула, мол, ты же понимаешь обстоятельства.
   - А я пока цветочков нарву... - сказал Носков, но сворачивать на тропинку не спешил.
   Они удалялись. Одного роста. Алина по щербатому асфальту как по коврам ступала. Пшеничные волосы. Талия!.. Формы - будили мечты. Елена в тонких серых брюках, под ними очерк плавок - спортивна, ей бы кроссовки. В прежние годы часто ходила в кроссовках. А в туфлях несколько деревянно шагала, и это было умилительно и непонятно, потому что от природы она была наделена особой ловкостью и точностью движений.
   Когда она только появилась в редакции, Носков на второй день не утерпел:
   - Лена, вы, наверно, спортом занимаетесь?
   - Заставляли... - почти уныло.
   Постепенно выпытал. За школу, за факультет. Зимой лыжи, летом кроссы. И ещё в волейбол принуждали... И в настольный теннис... В молодости Носков знал таких ребят: физически одарённые, но спорт их почему-то не привлекал.
   - Надо же, в университете ещё лыжи остались?! - удивился Носков. Это был девяносто четвёртый год.
   Так же потухше:
   - Я на своих бегала... - а глаза зелёные, с приглушённым сиянием.
   Тогда Алина только что вышла из декретного отпуска, помолодевшая, цветущая. Боссы из офиса и директора заводов с удовольствием давали ей интервью, а тут ещё Елена Прекрасная, в кроссовках.
   - Деньги - к деньгам, а прекрасные женщины - к прекрасным! - восклицал Носков.
   ...Он смотрел, пока они шли к светофору. До настоящего волейбольного роста Лена много не добрала - метр шестьдесят пять. Да и славно. Он любил такую, какая есть.
   Перепрыгнул кювет. Вот и лес.
   Сейчас он ясно понимал, что произошло с Леной, когда он так картинно сообщил о "католическом" крекинге. Может быть, ничего б не случилось, если б его слова и жесты не были заранее тщательно продуманы. Утром, пока ехал на работу, прикидывал, как поэффектней преподнести. Ну, хотелось мужчине перед любимой отличиться! Перед обедом еще раз поворочал в уме слова и фразы, славненько отредакти-
  ровал - и выдал. Гладкая речь, сценические жесты - для Носкова неестественно. А Лена душевно точна, не переносит фальши.
   Но если бы только это. Лена устала от его внимания, от его ухаживаний. Когда всё начиналось - её волновало, как бывала оживлена! Но его уж чересчур занесло. А к чему ей? На чёрта он ей?! У неё муж, механик крупнейшего цеха в компании, дочь, племянник. С мужем стойкие нелады - ну и что? Он-то, Носков, дядечка с лысинкой, с како-го тут припёка?.. Оттолкнуть? - она к нему хорошо относится, жалеет, возможно. Но какая нагрузка на её душу! Она устала. Вот и взрыв.
   Он вдруг улыбнулся - покойная жена рассказывала: классе во втором, к какому-то празднику, они с подружкой втайне от всех приготовили песенку для выступления. И ещё другую - на бис. Но провалились, первую не допели, бежали со сцены... А он только что на бис не готовился... Алина, умница, конечно, тоже отметила его лицедейство.
   Шёл среди редких сосен и берёз, внимательно переступал ручейки из муравьёв, бегущие через тропинку, и невольно губил одиночек, спешащих во всех направлениях. Остатки леса именовали "санитарной зоной". С одной стороны - город, с другой - нефтехимия. Бывало, газ, как туман, часами стоял меж деревьев, и они вымирали. Но в последние годы для тех, что уцелели, началась чуть ли не пасторальная жизнь, почти всегда в чистом воздухе, почти такая, какая наступит, когда на земле не станет людей... На полянах, если не присматриваться, следов человека незаметно. Пачки из-под сигарет, пластиковые бутылки, ржавая велосипедная рама - всё терялось в порослях пастушьей сумки, в джунглях донника... Вдруг Носков обнаружил, что, начиная от старой берёзы и дальше, тропинка уничтожена. В аккурат по ней, следуя изгибам, пропахана свеженькая борозда. От пожара. Постоял, посмотрел да и подался прочь по некошеной траве, бормоча ругательства. Вся ра-дость пропала... Интересно, что тракторист чувствовал, хороня тропинку? А может, размышлял о чем-то отвлечённом?
   Почти каждую прогулку заглядывал в густейшую посадку дикой яблони. Третье лето здесь логово беспризорников. Навес из полиэтилена, картон от коробок, огневище. После недавних ливней - грязь, всё разорено, прибито к земле... В "Сибирском тракте" обедают нефтехимики, люди не самые бедные, потому и прижились бездомные ребятишки и одичалые собаки.
   У Носкова отец - забайкалец, после гражданской рос в детском доме, мальчишкой сидел в иркутской тюрьме, и Клава, покойная жена, тоже воспитывалась в детском доме. (В начале знакомства как-то сказал: "Ты детдомовка...". Она взяла его за руку и, улыбаясь, поправила: "Федя, я воспи-танница детского дома") Когда дети-побирушки звонили к ним, она, бывало, кормила, отмывала их в ванне, пыталась определить в приют. Ничего хорошего из этого не получалось. И, кажется Носкову, словно бы происходил у них диалог. Носков: "Шилом моря не нагреешь". - Клава: "Конечно, надо брать навсегда, или не приручать..." И обращались при этом не столько друг к другу, а как будто объясняли кому-то.
   Носков давно уже не подсчитывал (а бывало, громогласно, чем больше народа, тем лучше), через сколько лет не стало беспризорников после гражданской и сколько длится эта жуть сейчас. Все ответят. И те, и эти, и они с Клавой. Без геенны огненной и прокуратуры. Не на тебе, так на твоих детках аукнется, если такая жизнь вокруг. И то, что Елене он куда больше времени и души, чем родной дочке - и это аукнется.
   Скорей, скорей на поляну, где так славно светит солнышко, токуют кузнечики, синяя стрекоза неподвижно висит над былинкой.
   На обратном пути собрал августовский изысканный снопик: кровохлёбка, пяток ромашек, розовый тысячелистник да парочка белых. И невзрачный голубой цветок, имени которого Носков не знал. А увенчал роскошным чертополохом.
  
  
   3
   Судьба вознаградила его за смиренье. Когда Алина ушла за водой для цветов, и они с Леной остались вдвоём, она вдруг:
   - Федор Николаич, извините меня, я...
   Потом Носков досадовал, что перебил её. Такая скупая на излияния, что сказала бы, как объяснила? Но он засуетился:
   - Я понимаю! Мне сократиться надо. Я тебя доконаю...
   - Да я уж и так сломалась! - смеялась она с облегчением.
   И все озарило другим светом. Очередные посиделки, которыми весь август донимал Николаша, стали как маленький праздник.
   После давешнего упражнения в метании ключа Носков предельно радушно усадил Максима за свой стол. Сам примостился в уголку на китайском псевдокожаном диване, отсюда видно Лену, а то у неё манера прятаться за монитор. Видно-то видно, но старался не смотреть: сокращался.
   Слушал в пол-уха, любовался своими цветочками в стеклянном кукувшине. На кувшине капли. Мнилось благоуханье чертополоха. Был бы художником, писал бы цветы, натюрморты и женские портреты. Поднимал глаза на Еленину акварель - там подоконник, открытая книга (представлялось, что это письма Чехова), веточка сирени (как женщине без цветочка?), ножницы и большой клубок мягкой оранжевой пряжи. А за, увы, сомнительным стеклом (не далось оно художнице) - сиреневые громады зданий... Вид с восьмого этажа ее квартиры. Это акварельное окно он мечтательно созерцал и в те поры, когда ещё был свободен от Елены, а сейчас его осенило: в день своего рожденья выпросит картину. Заранее подговорится.
   Николаша был необыкновенно оживлён. Волнистые седины реяли. Шестьдесят шесть, а молодец молодцом, на слова находчив, живой справочник истории комбината. "Нет, не английская печатная машинка главная диковинка редакции, а Николаша", - думал Носков.
   О всех телодвижениях к юбилею на сей раз Николаша говорил точно и окончательно. Носков хоть не шибко вникал, но почувствовал это сразу, всем передалось. Носков стал понемногу встревать там, где он чего-то мог сообразить в устройстве праздника, хотя сознавал, что в таких предприятиях он некопенгаген. Лена из-за монитора подавала голос. Алина идей не выдвигала, но с её уточненьями фантазии других обретали реальность. Фотограф Костя в творческом восторге выдал кучу проектов, которые обрамили бы торжества как бы изящными бантиками. Николаша слушал-слушал и сказал:
   - Костя, сделай ровно половину! Любую половину. Мы тебя к ордену представим.
   Помалкивали только молоденькая компьютерщица да новичок Максим. Если к нему обращались, отвечал по-воински кратко.
   Вообще-то, Носкову казалось, что предстоит организовать маленькое светопреставление. Семьсот человек во Дворце Культуры. Речи. Рабкоры советских времён. Художе-ственная самодеятельность. Журналисты, работавшие когда-то в газете. Буклеты. Мэр города. Стенды. Гости из московского офиса. Подарки. Премии. Генеральный директор. Памятные значки. Конкурсы. Представители городских СМИ. Выставка стенгазет... И лишь в заключенье - ясное и простое: пьянка в профилактории...
   Все преобразились, обсуждая доскональности праздника, затеяли чай. Всё-таки молодец Николаша, несмотря на свои заморочки.
   Солнышко с налетавшим ветром, прорываясь через листву, трепетало на Елене, она ладошкой обороняла глаза. На бедре, на руке, в тёмно-каштановых, как бы вспыхивающих волосах, хулиганили зайчики - Носков чумел. Николаша о чем-то восклицал в параллельном мире. Там смеялись, бедные, дураки обделённые, какая там пыльная тоска! А у Носкова за окном листья кипели, и могучие стволы чуть приметно ходили в разные стороны.
   - Вопросы?.. - молодцевато закончил Николаша.
   Такая минута - все были в лучшей поре, и Носков сказал:
   - Николай Гаврилыч, в прошлом номере... "Никто насильно не выпроваживает уважаемых ветеранов..." В компании - одиннадцать тысяч... одиннадцать тысяч живых душ! - и каждый знает: выпроваживают. Кто нас дёргал? В честь юбилея, что ли? Три строчки вымарать - не пачкались бы...
   Не важно, что скажешь, важно - как. А Носков говорил предельно добродушно.
   Николаша боевито вскинул свой серебряный нимб.
   - Отвечаю... - и на миг словно в себя заглянул. - Отвечаю... Я старше тебя всего на тринадцать лет и четыре месяца...
   - И два дня, - скаредно уточнил Носков.
   Николаша невнимательно кивнул.
   - Так вот, я хоть старше тебя всего на тринадцать лет, но я - Н и к о л а й, а ты - Федор Н и к о л а и ч. И, выходит, ты как бы мой сынок, а я как бы твой родитель... Вот и слушайся папу и вопросов не задавай!
   Засмеялись.
   - Тятя сам просил вопросы, - не сдался Носков. - Я в цех приду, люди спросят, мне куда глаза девать?
   Это была неправда. Спросят Носкова, а он даже обрадуется и ответит, что конечно - враньё! Чёрным по белому напечатано! И поделится: где, кого и какими способами выпихивают. В службе качества, например, за столом сидела председатель цехкома (с начальницей рядышком!) и убеждала: "Правда, Галя (Оля, Маша...), напиши заявление, это для тебя лучший вариант!" Её-то какое собачье дело?! Заступница трудящихся... Да Носков сам станет заводить раз-говоры на эту тему! И одной журналистке в городе, воительнице за правду, втихаря уж наколку дал... Так что слова Носкова, мол, cо стыда сгорит, если трудящиеся о статейке спросят, не соответствовали. И Носков, осознав, что сказал как на митинге, хотел поправиться: уже вдохнул воздуху и рот разинул, но Николаша умоляюще ладонь к сердцу:
   - Вот, положа руку на левый борт пиджака... Я прошу: давай потом. Я еще не закончил...
   - Итак, заключаю! - обратился ко всем. - Это будет не только наш замечательный юбилей!.. Но!.. Внимание!.. Двойной!.. Радостный!.. Праздник!.. Юбилей - раз! - загнул он палец. - Это вы знаете... И второе... Это вы только сейчас узнаете... Второе - возвысил он голос, - это... Проводы!.. Николая!.. Гавриловича!.. Сушкова!.. - То есть, меня, горячо любимого!.. На заслуженный отдых!
   Вот те раз! Вот те новость! И ведь точно - никто его не выпроваживал. Значит, сам, наконец, решился. Дела так дела...
  
  
   4
   С работы они с Леной часто возвращались вместе. Начало трамвайного маршрута, свободные скамейки. Садились и ехали минут двадцать пять, не обязательно разглагольствуя. Потом Лена прощалась, а ему оставалось три остановки. Но сегодня он сознательно отправился на автобус - собраться с мыслями.
   Лена. Конечно, о ней. А то, что Николаша уходит... Носков как бы отодвинул эмоции и размышления об этом на после.
   Автобус кружил по городу, Носков у раздвинутого окна видел и не видел облезлые дома, нарядную толпу, сосны да клёны и ни о чём не думал. На остановке в центре из автобуса вышла Алина. Оказывается, вместе ехали. Усталая, красивая... Лучше всего, если б редактором - она. Но по теперешним временам этому не бывать... Алина раскланялась с древней дамой в советской шляпке, пошла было, но та ухватила её своей тёмной граблёй. Алина остановилась с улыбкой. Как легко было бы любить её!
   Легко любить? Собственно, что он имел в виду? "У Алины золотой характер", вероятно сказал бы он. Но затем пришёл бы к более точному суждению. Он почему-то не со-мневался, что Алина, при всей мягкости, чётко обозначила бы пределы отношений между ними. А Елена не хотела, а скорей, не умела этого сделать. Это была пытка. Недавно границы (скажем так) ну, хоть не пали, но как тогда воодушевился наш бедный мужчина! А потом снова отчуждение. Или, что значит её сегодняшнее такое пропащее: "Да я уж и так сломалась!" То есть, готова на решительный шаг?
   По своему, очень скромному, опыту Носков знал, что слова женщин в подобных ситуациях он чаще всего толкует слишком оптимистично. Тем более, Елена. Она диковата, импульсивна... А впрочем, ничего он наверное не знал.
   После того как Носков проиграл упоительную рукопашную за Еленины палестины, они как бы испугались самих себя. Так, по крайней мере, объяснял их временное отчуждение Носков. А потом вот что получилось.
   Июль. Алина в отпуске, перед концом рабочего дня с жестяной баночкой английского чая и плиткой шоколада заглянул Николаша.
   Чаёвничали, против обыкновения, в вялом молчании. Николаша наркотически вдыхал пар над чашкой.
   - Надо бы как-то субботние номера освежить... - сказал.
   Елена ни гу-гу.
   - Кроссворду форму колеса придайте - наконец отсутствующе отозвался Носков.
   - А ты, Фёдор, обозревателем в "Коммерсанте" служишь? - с чувством спросил Николаша. - И, поясняю для тёмных: это будет уже не кроссворд.
   - Я бы в "Коммерсанте" не стал, - вслух задумался Носков. - А где бы я стал?
   - Да уж в каком-нибудь "Яблоке" карьеру бы сделал! - иронично успокоил Николаша.
   Носков рассмеялся. Вот отголоски-то! В перестройку оказались они на разных баррикадах. Носков дюже горел, печатался в городских газетах и, ведь верно припомнил Николаша, - ещё и в одном московском еженедельнике. Да что там газеты! На митингах два раза на трибуну вскарабкивался! А Николаша... Пожалуй, про него даже условно, как про Носкова, не подходит: "на баррикадах". Изумлённо взирал он сквозь линзы очков своими голубыми, навыкате. Иногда вопросики подкидывал Носкову и делал прогнозы. Многие сбылись. "Как меня от этого рыжего пионера лихотит!" - говаривал о молодом Чубайсе. Из партии не вышел. (Носкову в массовом геройстве поучаствовать тоже не довелось - потому что не входил.)
   - Не-ет, таких, как Федя, к партии допускать нельзя... - ещё в тихие годы веселился Николаша. - Во-первых, половину партейных дамочек перепортит. И, что самое печальное, ведь, совершенно безыдейно! А потом за партию возьмётся: ревизионистскую дискуссию развернёт... Но главное - меня, стервец, подсидит! С детства умён!
   По женской-то части старателем был как раз Николаша, а Носков - никакой, потому - льстило...
   - Давайте в субботние номера по хорошему стихотворению ставить, - предложила Елена. - Пять строф, ну шесть, не больше.
   - Да! - подхватил Носков. - Предлагаю: "О, Господи, как совершенны дела твои, - думал больной"... Или: "Не жизни жаль... та-та, та-та, та-та-та... - забыл!.. - Не жизни жаль, но жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем и в ночь идёт, и плачет уходя!"
   Читал, как бы слегка придуриваясь, не хотел показывать, что стихи волнуют.
   - Кто написал? - спросил Николаша.
   Ну нет, во что выродится беседа - соприкосновение душ, так сказать, если он просвещать начнёт? Только на равных.
   - А-а... забыл... - беспечно махнул Носков.
   Николаша опустил глаза, в себя заглянул:
   - Бога нет, - сказал, утверждая и сожалея.
   С его приходом словно живой воздух влился в комнату. Несколько дней перед тем - ледок не ледок, но обменивались Носков и Елена, в основном, только по работе. А тут, как только Николаша, захватив свою симпатичную баночку, удалился, Лена спросила:
   - Как ваша Евдокия?
   Младшая дочь Носкова, Евдокия, гостила в Новосибирске у старшей - Лидии. За второй курс у Евдокии висел "хвост" (после первого курса пришлось два ликвидировать), и Носков тревожился, как бы она у сестры не загостилась. С неё могло статься, а ведь сдавать.
   Весь светясь оттого, что потеплело, поведал: Дуня недавно звонила. На днях обещала явиться. "Я, папа, скоро примотаю". Но Дуню чёрт разберёт! - У неё всё хорошо будет, вот увидите! Она замечательная девочка, совершенно нестандартная! - Ой, Лена, твои бы слова да Богу в уши! А твои как: Ирина, племянник? - Иришку вчера из лагеря забрали, аллергия. Жалко, такой воздух в "Пихтовом"! А Женька в деревне у бабушки. Одиннадцатый класс будет у нас заканчивать. У него планы - сдать на медаль...
   Отец племянника, старший брат Елены, какой-то уж очень успешный воротила в Красноярске, второй год жил в разводе, а его сын, соответственно, второй год - у Елены.
   Сидела за обеденным столиком, где неубранные чашки, чайник, серебряная обёртка от шоколада... Свет из окна очерчивал плечи, сияли волосы. А выражение лица - от рабочего стола, за которым Носков - не рассмотреть.
   - Не везёт Плетенкиным... - сказала, словно о посторонних, имея в виду развалившуюся братову семью, нелады в собственной. Плетенкина - девичья фамилия.
   "А т ы - м о я с м е р т ь", - вдруг подумал холодно и трезво, будто не он, а некто, мыслящий глубже, сильнее.
   Звонил телефон. Начальник цеха с нефтеперерабатывающего. Елену Георгиевну: надо бы перенести встречу, о которой договаривались, на четверг.
   Подошла. Подал трубку. Вот она, Лена, вся, в полуметре...
   - Ну, что же делать... В четверг так в четверг...
   Собирала посуду на поднос. И опять, словно не он, а Бог знает кто - но этот был уже поглупей, полукавей Носкова:
   - Плетенкиным не везёт, а тут ещё я мельтешу...
   Констатация, но и вопрос.
   - Знаешь, - сказала среди молчанья, - я сначала увлеклась, а потом поняла, что всё это игра... - с чудной дикцией, с милой льдинкой. - Да и квартиры нет, где встречаться...
   Сидел уставясь в стол, обормот недоделанный.
   Так, так, так... - смятенье мыслей и чувств, а точнее, почти полное отсутствие оных. Опустим это.
   Через месяцы, вспоминая, всегда оставался при своём: Лена - никогда не играла. Да, но сказала-то "всё это игра", и относилось это (так он чувствовал) и к нему и к ней... Сам-то он, пожалуй, первый шаг сделал осознанно. Как мальчишкой на лыжах. Всегда манил занесённый снегом речной яр. И вот однажды: шаг, оттолкнулся - и назад ходу нет. Летел - немного на лыжах, остальное - кубарем. Какая игра?.. Ну, значит, она так чувствовала.
   Пару дней опять только реплики, по делу. Для посторонних - разговор, а по сути - молчанье. И вот однажды возвратился с ремонтно-механического завода. (Шёл бесконечными и безлюдными улицами меж цехами, подбрасывал и ловил чугунный шарик от шаровой мельницы, сухой зной, на удивленье, бодрил.) А в редакции попал на оперную сцену. Обе примадонны (Алина вышла из отпуска) - в легчайших платьях, под цвет прекрасных глаз: Алина в голубом, Елена - зелёного крыжовника. И вот, как это называется, когда одновременно поют двое, но каждый своё? Наши примы разом говорили в телефоны, разом смолкали, и тогда партию вёл старенький кондиционер. Снова вступали примы... Алина сидела, а Елена разговаривала стоя, что-то помечала в лежащем на столе блокноте. Короткая стрижка, смуглая шея в наклоне, бугорок позвонка... Носков приник. Кожа была горяча, солоновата.
   - Федор!!!
   Гнев и радость в крике.
   Вообще-то, он принял меры от оплеухи: следил за её правой. Удар у неё, полагал, волейбольный.
   Правильно полагал, левой огрела, в которой трубка. Запястьем. Словно мяч гасила. О чём там подумали на другом конце провода?
   Лена и объяснила, чтоб не изошли в догадках:
   - Ой, простите! Тут у нас Федор Николаич... в шкаф упал!
   Примы, кинув трубки на рычаги, хохотали словно безумные. Носков на седьмом небе тер башку и ждал: сейчас нападёт на них икота.
   - Тебе самой-то не больно? - спрашивал.
   - А ты думал?! - баюкала она руку.
   И все покатилось по-прежнему... Но для неё это непосильная ноша. Сегодня он окончательно понял. Да и сам он устал.
  
  
   5
   В прихожей раскиданы красные резиновые сапоги дочери, а самой Евдокии - тю-тю!
   С автоответчика её быстрый голос: "Папа, я от Ани звоню!.. Мы пошли на Витязь. С ночёвкой (девичий хохот, шиканье). Папа, не беспокойся, нас семь человек, четверо мальчишек. Не беспокойся, у нас хорошее снаряжение... Об экзамене я с преподавателем договорилась. Вернемся в воскресенье с последней электричкой, - и как под горку: - Целуюнупока"
   - Вот, Авдотья! - с сердцем сказал Носков.
   После того как Дуня обещала "скоро примотать", она ещё пару недель болталась в Новосибирске. Пришлось решительно переговорить с Лидией - старшей, чтобы выпроваживала сестричку. И вот когда край: в понедельник первое сентября, готовиться надо, сдавать - в тайгу умотала! Они что - радио не слушали?! Ночью - дождь! В скальнике где-нибудь навернётся! Снаряженье... Кто ей чего припас?!
   Ну, понятно: переться на Витязь им только сегодня взбрело. Но позвонить-то к нему на работу могла?!
   Не могла. Знала: папа скандал учинит.
   "Папа, я сдам, не беспокойся. Я сдам обязательно!" - правдивыми глазками синими хлоп, хлоп.
   А что он может? Как будет, так и будет... Это гены? Это рок? Сам на третьем курсе институт бросил - девять лет то матросом, мотористом на Оби, то электриком на заводе, то в геологии. Потом ещё четыре года пыхтел, заочно доучивался. Он-то не жалеет об этом. Да иначе бы Клаву не встретил - дочек не было б! Лиды - умницы, Евдохи - чумовой... Но ведь и Лидка на втором курсе выскочила замуж, двойню родила - какая учеба? А теперь по службе те, кто с дипломами, обходят её. И Дунька... Неужто бросит?! После Клавиной смерти - вина и тревога жили в нём. Родили б Дуню раньше - не росла б сиротой. Но если б раньше, в другой срок - тогда бы Дуньки не было, а кто-то другой - помыслить невозможно!
   Однажды в запале сказал Евдокии:
   - Я знаю, что ты думаешь: ладно, ещё маленько дурочку поваляю, а потом возьмусь! Еще мале-енечко!..
   - Так... - удрученно кивнуло дитё.
   Помогло, на недельку...
   Перед сном отыскал в шифоньере ватное одеяло - собирался дождь, а Носков обожал ночевать при открытом балконе.
   Давным-давно, в забытом сентябре Дуне было два годка, Клава с Лидой улетели в Евпаторию, а они с Дуней домовничали. Спали вместе, балкон нараспашку. Ночью проснулся от резкого холода - одеяло на полу. Голенькая Донька поскуливала во сне и ползла, ползла, ища тепла. Укрыл, прижал к себе. Попка у неё была как ледышка...
   Ночью дождь хлестал на балконе, метался тюль, влагой веяло в лицо. Сквозь уют сна: "Как там в тайге? Плёнку хоть не забыли? Спят или у костра балдеют?"
   Елена в эту ночь не мучила воображенье.
  
  
   Из дневника Носкова.
  
   19 августа. 2003. Вторник. (За десять дней до вышеизложенных событий.)
   Был выбор: пойти к Михельсону, руководителю службы КИП, милейшему человеку. Был гарантирован интересный материал, целая полоса. Но я попёрся к Стрекаловскому. Мне он, видите ли, любопытен.
   Он угостил каким-то необыкновенным кофе и, как всегда, - эмоциональнейшим монологом. Декламация не прерывалась даже на время стремительных поисков (иногда безуспешных) технических журналов и документов. В кабинете не то чтобы разгром, но все как-то вкривь, вкось, раздёргано. Крикнул секретарше: "Ольга Карповна, голубушка, если Михеев (его зам.) умыкает бумаги - пусть ставит меня в известность хотя бы запиской!" Демонстрировал два курьёзных приказа руководства компании. Оба десятилетней давности. Касаются технической политики и взаимно исключают друг друга. Хранит...
   Такая нервная конституция, как у Стрекаловского, должно быть, хороша для актёра драмы, но не для технического руководителя. Интересно наблюдать за ним и за генеральным директором на каком-нибудь совещании. Стрекаловский из немногих, кто не трусит возражать генералу. Но драматический дар мешает. Уже третьего генерального коробит от такой эмоциональной подачи информации. О задвижках и компрессорах, о том, что водород идет с примесями, так возвышенно, с таким волнением - не принято говорить. Но специалист сильный. Интересно, как он влюблялся, ревновал? (Кто про что, а вшивый про баню.) В общем, от встречи я получил интеллектуальное удовольствие, а Стрекаловский - эмоциональную разрядку. Но результатов - ноль. Под конец он попросил ничего в газету не давать. "Не та погода!" Справился, как дела у моей Лиды. Однажды срочно требовалось переслать Лиде её метрику. Я позвонил в службу, оформляющую командировки. Сказали, что в Новосибирск летит Стрекаловский. Он легко согласился. С тех пор осведомляется о Лиде. Я, естествен-но, о его сыне. Он в лесном бизнесе.
   - Спросил у него: у вас хоть одна фирма найдётся, кто не "ВОРУЙЛЕС?" Злится! - театрально взмахнул руками папа Стрекаловский.
   А я в этом месте прямо от счастья рассиялся:
   - И моя! И у меня! - в непостижимом восторге закричал я и при этом, кажется, слюной обрызгал Стрекаловского. - И у меня Лида! - кричал я. - Спрашиваю: чем вы в своей конторе занимаетесь?
   - Ой, папа, - людей дурим...
   Самое интересное, что никогда ни о чём подобном я не спрашивал у нее, не отвечала она мне так. Лида работает в серьёзной фирме. Мгновенно сочинилось для приятности разговора. Фу, Носков! Если б хоть ради того, чтобы расшевелить человека и материал в газету раздобыть!
   Пока созванивался, ходил к этому чудаку (чудак к чудаку), то да сё - полдня, как корова языком. В придачу ещё парочка неувязок, а в результате оставил родное издание без нужного материала. Это дорого обошлось не столько мне, сколько Николаше.
   Сначала Николаша только ныл: "Из-за тебя дыра на второй полосе". Мы были вдвоём, я возьми и скажи: "Гаврилыч, не расстраивайся!" И дальше в том смысле, что хозяевам на качество газеты наплевать, лишь бы их благие дела прославлялись. Ну, и забьем полосу очередной бредятиной, типа, что они всех работяг модельными верхонками осчастливили...
   - Сам себе забей! Знаешь куда?! - вдруг заорал он так, что я вздрогнул. - Я газету делал, когда ты ещё "Маша ела кашу" писал! Ты, блядь, здесь двадцать лет небо коптишь, а журналистом не стал! Талант грёбаный! Лю-юбитель!.. Для тебя газета - кормушка и только!.. Я на них... я семь куч навалил! - махал куда-то, видимо, в сторону офисов, нашего и московского. - Они ещё в пелёнки пачкали, когда я эту газету делал!
   Пристукивал по столу и приговаривал в такт:
   - Дай! Мне! Нормальный! Материал!.. За который перед людьми не стыдно!
   Я Николашу таким не видел. Как он орал! Как орал! Швырнул очки на стол - удивительно: не разбились! Бедный старик, его трясло - больно было смотреть. Он, конечно, заплутал во времени, но от этого его было ещё жальче.
   - Гаврилыч, извини, - я дурак! - искренне сказал я.
   И всё как-то мягко образовалось, спасибо Алине-миротворице. Я запамятовал, что у неё уже месяц квасится мой шедевр к сорокалетию нашего альпинистского клуба. Хотели поставить на следующей неделе, когда ребята отправятся на восхождение. Там есть роскошное фото: пятеро на безымянной вершине с флагом. На флаге логотип компании и на их штормовках - тоже. Чего ещё надо?
   <...>
   Обедали втроём.
   У дам беседа вильнула к телепередаче "Окна" с Дмитрием Нагиевым. Никто не смотрит, но случайно натыкаемся.
   - От этой программы у подростков мозги набекрень, - сокрушалась Алина. - Эти кошмарные комбинации только в больной голове могли возникнуть! А их там разжёвывают, обсуждают... А актёры как естественно играют!
   После утренней конфузии я чувствовал себя, словно зарод сметал, сидел да помалкивал, но тут не утерпел:
   - Алиночка, их воодушевляет великая цель, - сказал я доверительно, - созидают нацию моральных уродов... Нет, вру! Это побочный результат! В основе - примитив: бабки куют.
   Будь я сам в нормальном состоянии, возможно, отреагировал бы мягче.
   Мой приговор огорчил добрейшую Алину.
   - Но видно, что он не глуп! - вступилась она за Диму. - И талантлив... в определённом смысле...
   - Дьявол тоже не глуп и талантлив, - совершенно ледяным тоном выдала Елена так, как только она умеет. К сожалению, сей лёд адресовался Алине, а не телезвезде.
   Откуда это в Лене? Возможно, в семье, в её детстве такая манера была принята. Возможно, за этим тоном вовсе нет соответствующего чувства... Потом она спохватывается, винит себя, но уж - вылетело. На этот раз закончилось прелестно. Алина смутилась.
   - Уж и дьявол сразу... - разалелась она как школьница, как бутон.
   Минута молчания.
   - Ну... может... мелкий бес? - искательно спросила она.
   Посмеялись!!!
   Да! Стрекаловский и Николаша из одного села на Алтае. Николаша даже учился со старшей сестрой Стрекаловского. Угодил я меж землячками!
  
   6
   Что есть чудо?
   Носков ответил бы незатейливо: "Исключительно удачное стечение обстоятельств".
   Когда-то в молодости - с ним приключалось. В Могочино, посёлке лесопереработчиков на Оби. И, чёрт возьми, тогда ведь тоже был август!
   Ну, а в теперешнем августе, утром после ночного ливня, какие обстоятельства выпали на его счастье?
   Небо сияло, стрижи с визгом носились. Как долго нынче не улетают! Вскочил как новенький, взялся за приборочку. Сколько гектаров палубы прошвабрил в своё время?!
   Интересно, будет Дуне маленько стыдно, что полы вымыты, или не заметит? Решил, что заметит. Убираться-то лень, но по чистоте, которая была при маме, тоскует.
   Потом душ - маленькое счастье. Ласковый ливень. В зеркале - тело, чуть тронутое годами, и физиономия, над которой они поработали прилежней. В райских кущах дождя... В райских кущах дождя, - то ли вспомнилось, то ли сочинилось...
   А в чем весь день прошёл - хоть убей!
   В воскресенье вернулась Евдокия с двумя подружками. Со бственно, в понедельник уже, ночью. От девчонок пахло дымом, кедровыми шишками. Хохотали как дуры, мылись в душе, звонили домой, что ночуют у Дуси Носковой. Блаженные минуты отцовства, посмотрела бы Клава... И тут же с бесстыдной радостью: через семь часов - увидит Елену!
   За выходные он уразумел: если у него не станет Елены - всего лишь так, как теперь - плохо будет ему, а через него - плохо всем, кто вокруг него. И Евдокии... В те воскресные дни его словно ангел крылом обвеял. Может, в дождь, с балкона? Носков понял, как ему жить. И так стал жить - изо дня в день, из недели в неделю...
   Чудо?
   Что чудо - есть доказательство.
   Гумёнце на темечке у Носкова - проплешинка, с годами всё явственней заявлявшая о себе, к ноябрю - исчезла. Хотите - смейтесь.
   Первой заметила пропажу Евдокия:
   - Папка, а где твоя лысина?!
   Потом Алина совершила открытие. Весь коллектив впал в веселое изумление. Выяснилось, что Лена ещё раньше обнаружила, да помалкивала:
   - Я думала, может, мне показалось, может, так и было...
   - Да ни в чём он не замешан! - веселился Николаша.
  
  
   Утром, в понедельник, ещё в коридоре повстречал Максима.
   - Здравствуй, Максим! С праздничком! - приветствовал на бегу.
   - А что сегодня за день? - обеспокоился тот.
   - А для меня работа - всегда праздник! - с новым чувством сказал Носков шутку, от которой кривился уже лет пятнадцать.
   - А-а!.. - засмеялся Максим.
   Если бы Носков знал то, что узнал через минуту, он, быть может, не стал бы шутить.
   В комнате в наличии были свои плюс фотограф Костя. Он и сообщил, слегка понизив голос и посматривая на дверь:
   - Фёдор Николаич, знаете, кто будет новым редактором?.. Наш доблестный капитан, Максим Максимыч Молодин, МММ...
   - Да? - сказал Носков. - Ну, сразу всё утряслось! Всё казалось, он как-то не в лузе...
   - Не в луже... - милым эхом откликнулась из-за монитора Елена.
   - Я был уверен, что Алина Сергеевна будет... - обескуражено говорил Костя.
   Никто ему не ответил. Потому что, может, Костя правда так думал, а может, говорил для Алины, но они-то (как выяснили, оставшись втроём) не сомневались, что придёт человек со стороны. Новый владелец ставит своих людей.
   Новость не обсуждали. Обсуждать нечего. Максим, на первый взгляд, - малый как малый. Несколько щеголеватый, что несколько настораживало. Работал две недели, помалкивал, как большинство новичков. Но хорошего не ждали.
   В прошлом году гигантская нефтекомпания поглотила их тоже нешуточное предприятие, спасла от банкротства, производство задышало. Но за этот же год они, в своей газете, с несомненностью почувствовали себя винтиками. "Мы вам платим больше, чем в городских СМИ, вот и ра-вняйсь! Кру-гом! Вы не газета, вы - пиар!" Так что капитан в отставке будет их строить, как ему скажут. Скажут: "корова" через "а" - и будешь писать. Николаша, худобедно, ещё как-то их прикрывал, но возможно, понял старик, что бодаться бесполезно, и решил уйти. Ну, посмотрим. Носков знал себе цену и не сомневался, что при нужде найдёт место в этих самых городских СМИ.
   Он больше опасался Максима по другой причине. Интересный мужчина рядом с Еленой. Хотя, насколько знал её предпочтения, молодой человек не её романа.
   Да, но давайте-ка ещё раз обратимся к тому, что с нашим героем за выходные содеялось. Как и чем его там осенило.
   Он понял, что вернуться к тому существованию, которое было д о Е л е н ы - это значило вернуться в пустынную, постылую местность, где он почти восемь лет обретался, с того дня, как не стало Клавы. Насколько в той местности уныло, он не понимал д о Е л е н ы. Но и так, как сейчас - тоже не могло продолжаться. Значит, и тут он сказал себе довольно забавно: "Не стану ни на что притязать и домогаться, буду любить, как евнух". Не раз потом чесал в затылке, вспоминая стилистическую находку.
   Осталось "все по-прежнему, по-старинному",- как говорилось в стихах, которые когда-то знал, да от которых в памяти уцелела строчка.
   По-прежнему, за исключеньем, вроде бы, малости.
   Например, когда после работы возвращались в трамвае, и Лена поднималась перед своей остановкой, теперь нельзя было на прощанье скользнуть рукой по её талии, да и пониже. И мало ли что ещё мимолётно возникает между мужчиной и женщиной, если у них такие отношения. Для сторонних это закрыто, и все это Носков запретил себе.
   Не мог отказаться вот от чего. Когда бывали вдвоём и он случался рядом, если её внимание отвлекалось, она смотрела в сторону, - провести ладонью над ее каштановыми, так, чтобы только отдельные непокорные волоски ладонь щекотали. Какая нежность!
   Елена не замечала...
   Он экспериментировал на себе - приятно отзывались корешки волос. Может, она делала вид, что не слышит?
   При всём при том строгость в отношениях далась, в общем, легко. Без малого, три месяца не сбивался. Всю осень, без малого.
   Конечно, она сразу почувствовала перемену. И что она там себе думала? Аллах женщин ведает.
  
  
   7
   Что ещё происходило в жизни Носкова в ту осень? Да как-то особенно и вспомнить нечего.
   Осы гудели и ползали на стёклах. Евдокия эстетствовала: помидоры с рыночка дозревали на всех книжных полках. Шелестела под окнами листва. "Поздним летом в окна спальни тихо шепчет лист печальный, шепчет не слова..." Под окнами у Носковых шептали исключительно клёны и боярка, а под кухонным так и вовсе - дремал табунок легковушек.
   Чуть не целую неделю Носков приходил с работы, распахивал двери на балкон и, падая на диван, отдавался восхитительному чтенью. Летал взглядом по строчкам, нет-нет - и улыбался, а хохотал так, что Дуня заглядывала в комнату и смущённо спрашивала:
   - Папа, ты чё?..
   - Вали, - отмахивался папа, - иди, читай Акунина...
   Брал стул, книгу и выбирался на балкон, греться в осеннем солнышке.
   Книга досталась от родителей. Одно из ранних воспоминаний: он, маленький Федя, сидит на стульчике у этажерки. На полу перед ним эта книга, и он разглядывает картинку на корочке. (Сейчас корочка была сама по себе, блок страниц - сам по себе.)
   Прочитал он её в десятом классе. Если уж быть точным, одолел только наполовину. Прелюбопытный факт: хорошо помнит, читал и нравилось, но в то же время не хватило терпенья шестнадцатилетнему! Сейчас кое-где в тексте, а особенно в послесловии, обнаружил свои, той поры, робкие подчёркивания простым карандашом...
   И так выпало, что, поступая в институт, писал по этой книге сочинение, пятёрку заработал. Сочинение было выдержано, естественно, в духе цитат, подчёркнутых в послесловии. О том, что это беспощадная сатира на феодально-крепостническую Русь, да и, вдобавок, на зарождающиеся капиталистические отношения. Все так, но теперь Носков с изумлением обнаружил: какие милые герои! какой безмятежный мир! какой симпатичный аферист! И этот будочник, который спросонья поймал у себя на воротнике какого-то зверя, казнил на ногте и снова заснул, "по уставам своего рыцарства"! Ах, как прелестно катить в покойном экипаже, чуть вздрагивающем на упругих пружинах, "очутившись опять посреди открытых полей и пространств, когда всё исчезло, и только остался один небесный свод да два облака в стороне"!.. А слуга, который каждый раз вносит с собой свой особенный воздух!.. И этот молодой барин, давший обет разделить с мужиками их труды и свои знания и ведущий беседы с ними "грамотейно и невдолбёж"!
   Носков понимал, что безмятежный мир и симпатичные даже в своём уродстве герои - всего лишь литература, а не та, реальная, отшумевшая жизнь. Но сейчас ему до этого не было дела. Он радостно включил живой мир этой книги в свой теперешний мир, где сиял над городом сентябрь, над его тополями, клёнами, над панельным домом Носкова и - в скольких махах голубиного крыла? - над панельным домом Елены. В этом мире была Евдокия с подружками, и сейчас, когда он читал на балконе, где без хозяйки восьмое лето в ящиках для цветов боролись за жизнь чахлые одуванчики, - сейчас, когда грелся Носков на закатном солнышке, у великой сибирской реки Оби, в городе Новосибирске, шагали из детского садика внучата Носкова, двойняшки - Тиша да Гриша с мамой Лидой, а может, с папой Игорем. В этом заповедном мире была Алина и ещё десятка полтора милых его сердцу людей. Даже Николаше местечко нашлось...
   Ещё Носков телевизор к чёрту убрал.
   Вообще-то, ящик у них и так неполноценно работал. С тех пор, как на доме, где обитали Носковы, повредили антенну, он казал только две программы кабельного телевиденья. Местная белиберда и белиберда московская, тот же Дима Нагиев. Соседи давно подключились к коммерческой антенне и смотрели шестнадцать каналов, а Носков не чесался.
   - Ладно, Донька, - отмахивался он, - меньше народу - больше кислороду! Долой видеократию!
   Евдокия хоть и бухтела, но умеренно, её сердце было отдано Интернету. А окончательно аннулировал Носков всё российское TV в одной, отдельно взятой провинциальной квартире при занятных обстоятельствах.
   Как-то, в воскресенье, понадобились ему пассатижи. Зашёл в кладовушку и, по внезапному побуждению, выволок на белый свет коробку с дневниками. Больше сорока толстых тетрадей. Начал сей труд летом шестьдесят шестого, перед десятым классом. Вот она, самая первая, в потускневшей зелёной корочке. Открыл наудачу.
  
   20 августа 1966г.
   Юрка сказал, что зайдет за мной в пять часов. Не пришёл. Так тяжело на душе. На улице дождик с ветром, у Овчинниковых забор завалился прямо на картошку. Штакетник мокрый, черёмуха мотается мокрая. Она вся чёрная от ягод, даже в глазах рябит. Корова бредёт по грязи и мычит. Иван сказал, что лодку можно временно украсть, а потом вернуть.
  
   Какой Юрка не зашёл? Метлицкий? Добряков? Отчего тяжко на душе было вьюноше? И обидней всего: чью лодку и зачем хотели украсть с Ванькой Овчинниковым? Ничего не мог вспомнить Носков. Года четыре назад, когда последний раз заглядывал в тетради, обнаружил он это печальное явление. С тех пор стал записывать куда подробней, представляя, что пишет письмо.
   Прижал тетрадь к лицу - корочка пахла едва уловимо. Пожалуй, грязью, старой вещью, а когда-то радовала свеженьким химическим запахом. Вот как покупал тетрадь - прекрасно помнит. Облетал на велосипеде все поселковые магазины и только на окраине, на улице Колхозной, в сельповской лавке, где торговали хлебом, книжками и прорезиненными плащами, отыскал её.
   Зачем столько лет, с малыми перерывами, прял это прядево? Во всяком случае, записывать события минувшего дня, убедился он, - нехилая психотерапевтическая процедура.
   На сей раз полистал Носков минут пятнадцать, и, если бы кто подглядывал за ним (Дуся отсутствовала), - если бы кто наблюдал, то весьма озадачился бы, когда наш летописец вдруг целеустремлённо направился к телевизору (а он в этот момент гнал, конечно же, рекламу, правда, с уведённым звуком), отключил антенну и питание, потом с верёвочки на балконе сдёрнул голубое постельное покрывало, завернул в него телевизор, постоял, подумал - развернул покрывало, а телевизор голеньким отнёс в кладовую. Затем уложил в коробку тетради и тоже - в кладовую. При этом коробкой, с некоторым даже физиологическим удовольствием, потеснил телевизор дальше. В пыль и темь. Мордой в угол. Потом, весьма довольный, вымыл руки с мылом и отправился на кухню чаёвничать.
   Когда перебирал дневники, овладело Носковым такое чувство: в тетрадях, хоть не весть какие записи, но какая-никакая - е г о жизнь, а телевизор, этот великий гипнотизёр... Ну, сможет Носков смотреть шестнадцать каналов, а скоро выборы в думу, затем - президентские. И по всем шестнадцати попрёт такое варево!
   Попивал чаёк и с удовольствием думал, как он ловко всех политиков объегорил: и левых, и правых, и что ни на есть - главнейших.
   Евдокии наврёт, что сгорел кинескоп. Дочь не усомнится, папа для неё технический авторитет. А перед Новым годом можно и вернуть ящик из ссылки. Откроет свою уловку, посмеются.
   Ещё была радость. Евдокия ликвидировала хвост по русской грамматике, вроде бы взялась за ученье. Но это не всё. Лида звонила, сказала, что зачислили на вечернее отделение в финансово-экономическую академию. Оказывается, сдавала экзамены и помалкивала.
   Евдокия, счастливая за сестру, вдохновенно, сияя глазищами:
   - Мы договорились: тебе скажем, только если поступит! Ты же знаешь, она решения принимает один раз в семь лет - зато исполняет!
   - Какие решения? - полюбопытствовал Носков, хотя, в общем, догадывался.
   - Ну, в первом классе вы её в художку запихали, а она в танцы удрала! После восьмого в двадцать пятую школу перешла. Вы ведь только потом узнали, когда она перешла? В двадцать - из унивéра к своему Игорьку умотала! А на двадцать шестом - в академию поступила!
   - По семи-то лет не сходится... - сказал Носков.
   - Ну, примерно! - даже ногой дрыгнула Авдотья, - Чё прикапываешься?! Думаешь, я чё там, у Лидки, оттягивалась, да?! Я с пацанами водилась, пока она сдавала!
   А Носков и доволен. У дочери - характер: столько дней безусловное оправданье, почему так у Лиды загостилась, при себе держать! И о семи годах, слава те Господи, не из мистики, а всего лишь для красного словца...
  
  
   Как-то, в октябре уже, раньше обыкновения завершили труды в редакции и вздумали прогуляться до города. Дамы надели туфли на широких каблуках, у каждой была коллекция на любой случай.
   Дорожка вела редколесьем. Низкое солнце светило сквозь сосны, словно сквозь сон. Резкий воздух. Среди омертвелых, в человечий рост бурьянов, стыла зёленая травка. Невдалеке мчали машины, но их дыханье не достигало путников, и они шагали, словно в стране принадлежащей одним растениям.
   Носков рассказывал историю, которая случилась, когда в молодые годы работал на Оби, на землечерпалке.
   - В Могочино воду мутили - такой посёлок на Оби. К пристани подходы углубляли... Ну и вот... Ночная вахта - два человека. Командир в рубке, а я у дизеля и на палубе. А командир новый - такой Вова Зенков был. Как стемнеет - черпаки приподнимает... Они - скрип, скрип, будто копаем, а в них чистая водичка. Плеещется... А Вова кемарит: локти на пульт, головёнку подопрёт, фуражка флотская с кокардой, и - Чапай думает... Мне как-то сначала дико было, у нас такого не водилось... Ну, хозяин-барин. Я тоже в камбузе на столе завалюсь... Камбуз не работал, команда на брандвахте жила - ну, такая деревянная баржа с каютами, там и кухня... Подремлю - в машинное отделение спущусь, посмотрю - двигун молотит, и опять на боковую! Прихватим так часика три... Ой, девы, я понял: сон в рабочее время - дюже пользителен!.. А на свету - мой Вова за работу, блин, стахановец!
   Утром сменимся, теплоход отвезет на брандвахту, позавтракаем культурно - и в постельку. К обеду я уж бодренький...
   - А кто-то похвалялся, что был ударникам коммунистического труда? - как бы припоминая, сказала Алина.
   - Да ты не ври, а слушай! Захватывающая история из моей жизни!
   - Конечно, захватывающая, - подхватила Елена, - какие бездны в вашем прошлом, Фёдор Николаич, открываются!
   Спутницы его жизни впали в игривое настроение. Этому способствовало и то, что когда дорожка сужалась и нельзя было идти втроём, Носков, забегая вперёд, рассказывал, пятясь.
   - Ну, вот, слушайте!.. Жили на брандвахте, - с нажимом продолжил Носков, - а она стояла на якоре у пляжа - ну, дикий песок, отмель песчаная!.. Са-амый август, но ребятни мало купалось. Может, там где-то ещё пески... Пацаны заныряются, закупаются, бедные. Солнце палит, а их родимчик у костра колотит!.. А взрослых - одна студенточка из Томска. Как шоколадка загорелая, книжка, шляпа соломенная...
   - И тут перед ней возник прекрасный моряк в тельняшке! - продолжила Елена.
   - А на тельняшке значок: "Ударник комтруда"! - дополнила Алина.
   - И у шоколадки книжка выпала!
   - Я в одних плавках был, хотите знать!
   Спутницы жизни прыснули.
   - Спешу вас разочаровать: у нас Юра с ней задружил. Практикант.
   - Оказывается, он ещё и практиканта на пляже обучал! - с ужасом обратилась Елена к Алине... - Бедный юноша-практикант... - скорбно покачала она головой.
   - Да слушайте, вы, козы!.. И вот один раз вижу: выводок на песочек вышел. Девица белобрысенькая, долговязенькая, тонкая-звонкая. За руку девочку ведёт - годика четыре... И малец, того меньше. Телепа-ается... Его девочка за ручку тащит. И елки-палки, на обеих дамах - и на малютке, и на взрослой - сарафаны с иголочки, из одной ткани и покрой один!.. А на мальчике - порточки новые, с лямками! Из мелескина.
   - Из молескина, Федя, - смиренно вздохнула Алина.
   - Ну, из молескина... Ну, и вот... Эта беленькая - ведь моя Клава оказалась!.. Она у сестры гостила. Валя у них старшая, а Клава младшая. Обе из детдома. Клаве тогда уже двадцать первый шёл... Это она племяшам обновки сварганила. Она в Новосибирске в швейной мастерской... Портниха!
   Я уж не помню, наверное, через Юркину студентку познакомились... Но будь там народу побольше - вот ни-ког-да бы не обратил внимания на Клавку! Какая-то блёклая. И глаза... У нас "простокишные" называли. Светлые-светлые. Вы же видели... Но у нее потом, вроде, ярче сделались...
   - Ты чего сочиняешь?! - возмутилась Алина. - У Клавы глаза красивые были...
   - Ну, так м н е казалось! И Юрка... Он говорит: "У неё глаза колхозные". А мне она, как человек, понравилась. Помалкивает, а спросишь, ответит просто, улыбается... Но у меня ни-икаких мыслей на её счёт! И я за неё вот... чисто гуманитарно обиделся: "Юра,- говорю, - у неё глаза крестьянские. В Белоруссии такие и на Псковщине". Сам дальше Омска не был...
   А Юрка - сноб невозможный. Раз в Ильинском затоне зашли в магазин. Он дорогие вещи просит подать, рассматривает так важно, одну, вторую, а я возьми и скажи продавщице: "Да ладно, у нас всё равно денег нет!" И правда, не было. Ка-ак он разобиделся! До конца навигации не разговаривал...
   В общем, повалялись на песочке, Клава так, в сарафане... На Оби тонкий-тонкий песок, как мука. Чуть ветерок - поолетел. А после рябь на нём, как на воде... Нет, пожалуй, это, от волн... - усомнился Носков. - Когда вода уйдёт, отмель обнажится - такие волночки на песке... А может, и от ветра... Забыл... - огорчился он. - Вот, все уходит...
   Дамы теперь внимали. Вообще-то над семьёй Носковых у них было нечто вроде шефства. С того самого дня, как бешеный автобус убил Клаву. Весь первый год - особенно. Дважды убирали в квартире. (Дуне в то время было одиннадцать, а Лида уже училась в Томске.) Тогда с их подачи, к Новому году коллектив преподнес Носковым килограмм шесть пельменей. Говядину и свинину самолично закупал на рынке Николаша, остальное сделали Алина с Леной...
   - Ну и вот, - слегка севшим голосом продолжил Носков, - поболтали на пляже, пошутили... Она мне потом говорила: "Ты мне понравился, такой спортивный, разговор хороший, только мне показалось, что у тебя ноги синие". Я говорю: "Дура, это через дым от пацанского костра!"
   Юрка на танцы позвал. А мне всё равно: "Пойдём..." Вечером в клуб иду, а они уже от клуба, навстречу: Клава, Юра и студентка. На лесозаводе получка - в общественных местах лучше не появляться. Пьяные, вербованные...
   Гулять пошли. Ну, а где там гулять? Болото кругом. Комар! Во дворах курево тлеет, живность в дыму спасается. Мы и разбежались...
   На другой день несу письма на почту. А конверты у меня в книгу вложены, "Чёрный обелиск". Стал на ходу читать. И слышу: двое навстречу по тротуару гремят. Тро-туары звонкие, деревянные. Я глаза так от книги: только ноги ухватил - мужчина и женщина, и отшагнул в сторону, на землю. Сам иду, читаю. И женщина тоже с тротуара - дорогу заступила. Смотрю - Клава. Смеётся. Говорит: "Мне в живот тебя хотелось боднуть!" Она со свояком - Валин муж.
   Вечером в клубе кино - муть какая-то... Рядышком сидели, за руку даже не взял - мимо, мимо! Потом проводил... Оказалось, у нас в Новосибирске география общая. Она в швейной мастерской работает, рядом с вокзалом. А там же пединститут, главный корпус, и общежитие студенческое. Я там две зимы дурака валял. Ну, вы знаете!.. А в Могочино у её сестры такая засыпнушка, из досок, из горбыля, стены уже чёрные... В сенках с полчаса подружили... Что-то свежо, Клава тулуп вынесла. Я стал её трогать. Она голову потупила, вот не хочется ей начинать с этого... Ну, я опять стал хорошим.
   А она хвалилась, что варенья наварила. Два ведра. Как везти? Чемодан, ведра - на теплоход, с теплохода по трапу... А земснаряд в Новосибирск собирались буксировать. Я говорю, поехали с нами. Я у шкипера ночевать буду, а тебя в свою каюту поселю. Она запирается, ничего тебе не грозит. От меня - замок, от моряков - я. Она молчит, вроде к сведенью приняла...
   А ночью "Перевал" пришлёпал - буксирный пароход... И как нас подцепили, как попёрли!.. В Колпашево, после в Томск, в Моряковку... Август, сентябрь... В октябре, в последних числах, пришли в Новосибирск. Сало плывёт, шуга! У меня к тому времени всё из башки выветрилось. На просторах-то великой реки... Я вообще бы начисто позабыл, но мы так исчезли - получилось, что я клепал...
   Ну, вот... привели в затон. Надо судно на зимний отстой готовить. И всю дрянь, которая за лето под стланями накопилась: масло, соляр, грязь - этот кисель насос не берёт - надо руками вычистить.
   Стлани?.. Ну, такие железные листы, железный пол на судне, который по-над днищем настилают! Вот под стланями вся грязь...
   На себя всю робу, какая есть, натягиваем. Трое штанов, не меньше. И вот три дня на карачках, вниз головой, черпачками в баночки черпаем, моем. Всё досуха, до сурика, под тряпочку. Коленки в масле насквозь! Помыться негде, двигатель заглушен... Спасибо, хоть на брандвахте шкипер дровами топит. Из-под умывальника рожу вымоешь...
   Механик говорит, оставайся на зимний ремонт. А зимой гроши платят... Опять в общагу или на квартиру... И у меня тоска... Ну, двадцать семь лет дураку стукнуло. Мотаться надоело. Восемь лет, как свой филфак покинул - уже сто раз вам рассказывал...
   И тут вот, как нарочно, письмо от Кольки Шуплецова! Мы с ним две навигации ходили. Оказывается, он дизелиcтом, начальник электростанции в посёлке геологов... Пишет, женился, через месяц на родину улетают, в свой Шадринск. Хочет меня рекомендовать на своё место. Нормально платят... Он там засыпнушку возвёл, пишет, тебе на память оставлю. И какое моё решение, в любом случае, я должен телеграфировать... Я думаю - поеду. Зимой подготовлюсь, восстановлюсь в институте... У меня тысячи три на книжке было, да зиму ещё поработаю. Хватит на дневном закончить... Но что-то в мыслях твёрдости нету. Снова - медвежий угол, сколько можно?
   Ну вот, земснаряд сдали... В затонской бане с механиком напарились, у него переночевал...
   На другой день, точно помню, третье ноября. А мороз градусов пятнадцать! Окончательный расчёт только завтра: очередь - все команды с теплоходов, с земснарядов - разом получают. По Оби шуга прёт, теплоходы не ходят. На другой берег через мост добирался. В шубе, в шапке... На вокзале чемодан с рюкзаком сдал, что-бы, как деньги получу, в затон не возвращаться... Пошёл на почтамт Кольке телеграфировать. А что - не решил... И - швейная мастерская! Вроде, Клава могочинская здесь работает...
   Вот до сих пор иной раз думаю, если бы тогда уже твёрдо знал, как отвечать: ехать - не ехать, я бы, может, не зашёл. А тут обрадовался - думаю, отложим, утро вечера мудренее!
   Вывеска на швейке: работают до шести. А уже пять. В окнах свет, мно-ого женщин. Лампы над столами...
   Вернулся на вокзал, погулял там, что-то развспоминался. Думаю, она ведь славненькая - белобрысенькая... И планирую, она выйдет, а я: "Здравствуй", - и так же дорогу заступлю, как она в Могочино...
   Носков разволновался, спазм перехватил горло, но как раз навстречу шли трое. Мужчина лет сорока пяти, лицо в энергичных морщинах, миловидная женщина и подросток. Мужчина поздоровался. Ответили, посторонились. Носков не мог вспомнить, кто это.
   - Узнала? - спросила Алина, когда немного отошли.
   - Нет... А кто это?
   - Это же Грибанов и его новая!
   - Да?.. - как-то растерянно удивилась Лена.
   - Да! А это, видимо, её сын...
   Грибанов - зам главного технолога на полимерах, Носков вроде бы слышал какую-то историю... И тут же освежил её, благодаря спутницам.
   - Слушай! - словно очнулась Елена, - Говорят, что не он бросил, а жена выгнала...
   И оглянулась на уходивших.
   - В том-то и дело...
   - Но у неё же какая-то болезнь... - вновь оглянулась.
   - Сказала, хоть умру спокойно...
   - Но ведь у них же двое маленьких?
   Носкову почудилось, Лена примеряет к себе: расстаться с мужем... К нему почти не ревновал. В отношении его и Лены воображение Носкова как бы дремало. Но вот если появится кто-то...
   Остаток пути Лена с Алиной живо обсуждали этот и ещё один случай: на одном из заводов начальник ремцеха ушёл из семьи к своей табельщице. Но там хоть дети взрослые.
   Женщины решили заглянуть в универмаг. Носков сел в маршрутку.
   То, что не дослушали, огорчило, конечно, но при этом было ему, словно на песках в Могочино повалялся, накупался в тихой протоке, и волосы ещё мокрые.
  
  
   На следующий день Алина, возвращаясь ко вчерашнему, сказала:
   - Я весь вечер нет-нет и вспомню. У вас с Клавой такая замечательная история...
   - Я вам завидую, - очень серьёзно сказала Елена.
   - А мы с моим Витей за любовь приняли томленье юных тел, - смеялась Алина.
   "У кого гребёнки виты? Виты, виты у меня. У кого милёнок Витя? Витя, Витя у меня!" - сказал Носков частушку, и к Елене:
   - Леночка, я сам тому Феде завидую. Как тогда меня осенило?! У меня в характере тяги к внезапностям никогда не было...
   - Зато у тебя мысли скачут! - рассердилась вдруг Алина. - У меня от тебя, знаешь, как в голове гудит!
   Чем он её задел? Но, значит - задел. Чтобы загладить непонятную эту оплошку, пошутил:
   - Мысли скачут, а сам-то я вон какой степенный!
   - Степенный, степенный... - со значением закивала Елена.
   Алина рассмеялась. От неё в этой комнате секретов не было.
   Разговор происходил за обедом, а закончилось трапеза так. Носкову в салате попался волос. Извлек - простите - изо рта. Волос каштановый.
   - Твой... - почти растроганно Лене. - В ладанку зашить, что ли?
   - Ну-ка, ну-ка... - прищурилась зоркая Алина.
   И объявила:
   - Это Ольги Гермогеновны!
   Ольга Гермогеновна, пенсионерка, кандидат химических наук, убирала в комнатах.
   Лена ладошками прикрыла губы, глаза - сияли!
   - Бедный Федя... - только и оставалось молвить Носкову.
  
   Из дневника Носкова.
  
   19 ноября.2003.Среда.
   Вчера мы с Леной закончили стенгазету к юбилею нашего "Нефтехимика" и к проводам Николаши. На заключительной стадии творческого процесса произошло разногласие. Лена взялась подписывать фото и коллажи какой-то кружевной скорописью. Смотреть, если отойти от листа, очень даже мило, но читать такое художественное плетенье непросто. Кто на вечере будет стоять перед газетой и расшифровывать? Сказал эти соображения - обиделась, замолчала. Тут - пора домой. Ехали удручённые. Я был в смущеньи, как поступить? Хотели сделать хорошую газету, но если половину надписей не прочесть? В них - соль. Придумывали - смеялись. Вечером позвонил Алине. Условились, что завтра заглянет к нам в полуподвал, как бы ненароком, в поисках ключа, например. Алиночку Веретенникову ещё нужно учить да учить: человек совершенно не умеет натурально соврать. Зато умеет улаживать конфликты.
   На работу притопал рано, дай, думаю, ещё раз взгляну, вдруг - "Федя, ты не прав"? Спросил ключ от бомбоубежища, где мы трудились секретно от коллектива. Вахтёр:
   - А твоя ласточка уже прилетела.
   Я решил, что Алина - уж так западают на неё мужчины!
   - Не ласточка, а лебёдушка! - поправил я.
   - Тебе лучше знать! - с намёком усмехнулся вахтёр.
   Ученая беседа орнитологов.
   Спустился в полуподвал. Лена! Уже отрезала испорченный лист, приклеила новый, переклеила фотографии и коллажи. Подписывает. Наивные буквы, ясные. То, что надо. Мои глазёнки помокрели. Ласточка! Хотел чмокнуть в щёчку - удержался. С некоторых пор стараюсь даже меньше смотреть на неё. Помогает. Но, увы, думаю, как следствие этого успешного воспитания чувств, было уже, и не раз: кропаешь, например, очередной опус в номер, отведешь глаза от монитора и - за таким же монитором собранно работает молодая носатенькая женщина, зовут Лена. Но и только. Ни волнения, ни тайны, ни желания. Страшновато делается. Печально всё это.
   В пятницу - юбилейный вечер и проводы Николаши. Прямо на вечере, на сцене, прилюдно - для торжественности, с ним подпишут договор сроком на два с половиной года о создании книги по истории нашей компании. Тридцать печатных листов - кирпич! Я рад за него: кому как не ему. Сорок три года в компании - четыре года слесарил, тридцать девять лет в газете... У него несметно всяких документов, фотографий - как бурундук насобирал. Только магнитофонных записей воспоминаний старых работников - часов шестьдесят. Для него "комбинат", как он любит выражаться по старинке - это всё, его жизнь. Он как человек, у которого есть вера, я даже бывало, завидовал ему. По договору он ежемесячно будет получать довольно сносные деньги, но это меньше половины его редакторской зарплаты. А ведь с работы силком его никто не выпихивал. Года три, я думаю, ещё спокойно бы рулил. Но тут весь Николаша. Знал: к юбилею компании книгу все равно кому-то закажут, и не мог допустить, что бы чужаку. А Николаша эту работу сделает с огромной любовью и тщанием. Из сказанного не вытекает, что из-под его трепетной руки выпорхнет увлекательное чтение. Скорей, наоборот. Но - ни одной ошибки. Будут скрупулезно перечислены и выверены все даты решений и постановлений ЦК и Политбюро о начале строительства того или иного завода, все номера приказов по министерствам и ведомствам. И среди сотен имён и фамилий строителей и работников "комбината", - ни одной фамилии не переврёт, никого не забудет. И дай ему Бог.
  
  
   8
   На пирушках, случавшихся в коллективе, почти непьющая Алина обычно устраивалась под крылышко к умеренно пьющему Носкову. И на банкете в профилактории, после юбилейного вечера, Алина села с Носковым. Дальше, за ней, Елена. Это и хорошо: окажись она рядом, Носкову было б стеснительно, но отсядь куда-нибудь далеко - он бы приуныл. Всю осень наш герой благоразумно избегал коллективных увеселений, на которых бывала Елена. А так как она принимала живейшее участие во всех сабантуйчиках, то Носков все и пропустил: два дня рождения и культ-поход по маршруту: "Выставка японского прикладного искусства XVΙ-XΙX веков" - новомодная кофейня "Старая квартира". На выставку-то он ходил, и там они с Леной, как наиболее чуткие к пластическим искусствам, держались рядышком и тихонько обменивались впечатлениями, а от крыльца кофейни Носков решительно слинял и потом пожалел: оказалось, спиртного там не подавали. Не то чтобы, выпив, Носков совсем уж не мог управлять собой и, скажем, лез к Елене. Но он знал: станет заканчиваться пирушка, и особенно, когда домой вернётся, такая тоска нападёт... Да и не застрахован он был стопроцентно, мог начудить. Как-то в июне на междусобойчике приколлективно пал на колени перед Еленой, целовал её ладошки, длинные, сильные пальцы. Все, кроме Алины, поняли это как обыкновенное озорство, а в нём всё дрожало от нежности. Лена улыбалась, терпела. А когда он уткнулся ей в колени - взяла руку Носкова и мягко, его же ладонью, отвела его лицо...
   Так что бежал Носков от коллективных увеселений. Хранить дарованное тебе надо умеючи.
   И на банкет не остался б, тем более что к юбилею родимой газеты был вполне равнодушен. Но ведь ещё проводы Николаши.
   ...Уже Николашин богатый темно-вишневый пиджак сиротел на спинке стула, а его хозяин, закатав рукава жениховской сорочки, отплясывал со всеми. Уже Носков не следил ревниво, читают ли их стенгазету, и расслаблялся на всю катушку. Не вино веселило, а скáчки до пота под заводные ритмы. И уж они с Алиной сорвали аплодисменты за вальс. Ах, как шелковисто струилось её сиреневое платье, каким ветерком веяло от них! Уже Николаша из центра небольшой, но сплочённой группы добирающих огненной водички взывал:
   - Алиночка, золотко, давай нашу!
   И провоцировал:
   "А-хали восторженно... А-хали восторженно..."
   Все они там, вокруг Николаши (тип редакторов советских газет на покое) живописно поблескивали очками и рюмками, Алина с другого конца зала спешила на выручку, Николаша в который раз, довольно-таки скрипуче завёл и вовсе не туда:
   "А-хали восторженно..."
   Как он с таким слухом радистом-то служил?
   "А-хали..."
   "...восторженно соседки-и... Я скупил бессовестно тирааж, - энергично вывела мелодию на верную тропку Алина. - Та-ам, где моя первая заметка, первый очерк, первый репортаж..."
   Песня времён рабкоров и соцобязательств. Носков расчувствовался и загрустил. Вышел прохладиться в холл. У колонны Лена с неизвестным мужичком. Щебетала. Лицо - счастливое. Он трогал её плечо. Носкова вспять отшатнуло, в зал. Там уж отплясывали. Затерялся в гуще, как спрятался. Трюх-трюх, постигал и утрясал открытие. Тут по глазам стегнуло: Лена и её рыцарь. Хорошенький из себя, переминался, не теряя достоинства, а Лена мячиком скакала - лет десять вернуть, в спортивных танцах цены б не было...
   Потом Носков сидел и вилкой скучно клевал зелёный горошек.
   Алина подошла:
   - Пойдём домой. Проводить обещал?!
   - Отвянь, Веретенникова! - мотнул башкой Носков. - Чё провожать? Автобус развезёт...
   Алина, словно маленькому, терпеливо, с улыбкой:
   - Да они когда угомонятся? Кто их сейчас в автобус упихает?
   На зал, куда повела рукой Алина, не взглянул, не желал т е х видеть. А в окнах - чернота. Там ночной парк в снегу. И правда, чего это он? Пора, пора!
   - Ладно - в щёчку целуй...
   Алина быстро оглянулась, чмокнула.
   Только он получил в гардеробе свою куртку, пальто Алины, пакет с её сапогами - и т е нарисовались, болтали безумолку.
   Три года назад муж Елены ушёл было из семьи. И вскоре некто на уазике стал заезжать за ней в редакцию. Даже в ту невинную пору задело это Носкова посильней, чем обыкновенно мужчину, когда рядом у привлекательной женщины затевается роман. Но сказал же Алине о любовниках: "Бог в помочь!" - и лицемерил при этом только наполовину. Там был нормальный мужик, хмуроватый работяга с разбойничьим шрамом на скуле. (Случайно выяснилось: старший оператор с установки гидрокрекинга.) А сейчас Носков затруднялся даже предположить, что за птица? Повыше Елены, пониже Носкова. Яблочный румянец. Хорошенький... до непристойности. Где она такого срубила? В застолье его не было...
   И сей херувимчик направлялся к гардеробу со своим и с Елениным номерками. Носков протянул руку, сгрёб их:
   - Дай папе!
   Херувимчик отдал без звука, так что у Носкова получилось (как ему представилось) слитное и красивое в своей внушительности движенье: за номерками и назад.
   Сначала вручили Носкову мужскую дублёнку. Царственным жестом передал владельцу. Затем - тяжёленький пакет с сапогами Елены и её невесомая курточка. Хотел облачить изменщицу, но та гибко не далась, бросила курточку в кресло, и - к зеркалу, поправила стрижку движеньем, которое, бывало, наш герой вожделенно подстерегал...
   Потом Носков и Алина в лад шагали по разметенной от снега бетонной дорожке. Зимний воздух и в электрическом свете хвоя в снегу, как декорация. Вот знакомая сосна, бок выгорел, вроде дупла. Здесь гуляли с маленькой Лидой, потом с маленькой Дуней, в дупле жил Змей Горыныч, дурочки верили. Но сейчас Носков об этом не вспомнил. Он весело молол что-то - приключеньице в раздевалке взбудоражило его. Алина, клоня голову, заливалась своим удивительным смехом. У гардероба она, скорей всего, проглядела боевой манёвр Носкова.
   Возможно, вечер завершился бы, в общем, благопристойно, но Боги рассудили иначе. Истёк срок, дарованный нашему герою.
   Это был самый край города, тут и звезды светили поярче, а парк профилактория представлял собой огороженный и почищенный участок леса на холме. Здесь заканчивался трамвайный маршрут, как раз тот, на котором с другого конца возвращались с работы Носков и Елена. На остановке, у табачно-пивного ларька ожидали несколько человек, возможно, кто-то с банкета - в полутьме Носков не успел приглядеться, подкатил наполненный светом вагон, а от калитки парка, вниз по бетонным ступенькам бежали Херувимчик и Лена. В их беге была неправильность: им бы за ручки держаться, но Ленка впереди, скакала по ступенькам как ведьма на помеле, Херувимчик - парой скачков позади. Опершись на руку Носкова, Алина поднялась в вагон, Носков же повернул встречь набегавшим. С грохотом взлетела по трамвайным приступкам Лена, а на пути у Херувимчика стал Носков, как ратник на последнем рубеже. Супостат тормознул, избегая столкновенья.
   - Тпру... - сказал наш герой и помог ему остановиться, упёршись ногами в асфальт, руками - в предплечья врага.
   Это всё, в чем он преуспел, потому что Херувимчик оказался налит живой тяжестью мышц, через рукава дублёнки Носков ощутил ядра бицепсов. Херувимчик, в свою очередь, будто клещами сдавил предплечья Носкова и при этом спокойно и выжидательно улыбался. Беспокоиться следовало Носкову. И по какому-то разудало-подлому наитью он люто пнул Херувимчика в голень. Клещи отпустили, враг присел, Носков заскочил в трамвай, тот покатил, и Херувимчик исчез из жизни Носкова навсегда.
   Лена два раза оглянулась - куда подевался паж? Другой-то раз можно было и не смотреть: в трамвае ехало всего шесть человек. Впрочем, исчезновение ухажёра - кажется, её не опечалило. Радостно было видеть её оживленную, запыхавшуюся, так молодецки отвоеванную им. Как ей к лицу, к её невозможно-зелёному взору, изумрудный бархат берета!
   А через две минуты уже слегка злорадное чувство испытал Носков: Лену явно стало мутить. С винишком переусердствовала. С ней случалось.
  
  
   Он стоял перед своим подъездом.
   Алину и Лену унёс трамвай и с ними размашистый настрой Носкова.
   Поднялся по лестнице, загаженной окурками и лузгой. Отворила Дуня. В домашнем платьишке, улыбалась, милая.
   - Вот хорошо... А я думала, вы загуляете!
   Потянулась к нему щекой. Носков клюнул нежно...
  
  
   9
   Он проспал час - и как толкнули. Вспомнил всё, что случилось. Фу, гадость... Если бы это игра, озорство! Нет, это его, Носкова, истинное существование! Житие мушки дрозофилы... Страсти-то по насекомым - а возможно, мужику ногу сломал. Фу, гадость! Его передёрнуло.
   Лежал и думал: получается, в августе ничего замечательного не произошло. Никакого его чудесного преображения. А похоже, была глубоко упрятанная, даже от самого себя, уловка: окольным путём раздобыть всё тот же приз... Бес ты и бес, Носков. Ох, как погано... И безо всякой последовательности и логики: и она хороша, ведь даже бревно и то отбрякивает. Ну, что ей стоило сделать так, чтоб не чаял, не надеялся! Лучше б - оскорбила, обидела, но нельзя же так!
   Вдруг ему открылось: она н и к о г д а не любила! Понятия не имеет, что это за бедствие. Истинно: смерть в её облике...
   Наконец сказал себе: "Хватит ныть. Что сделано - то сделано. И хорошего - помаленьку. Не по тебе ноша - отрубай!"
   Не включая света, пил в кухне прямо из чайника. В окне над нефтеперерабатывающем заводом колыхались отсветы факелов.
   "Горят мартеновские печи... Та заводская проходная..."
   Нет! "Шумит, гудит родной завод, а мне-то что..." - дальше шло зарифмованное непотребство, и он с удовольствием от точного словесного выражения того, что чувствовал, беззвучно шевелил губами.
   В форточку несло зимой, внизу звонкие шаги по снегу...
   Выпрыгнуть - и освобожденье. От всего.
   А Авдотья?
   У, как пусто, какая тоска...
  
  
   Утром спал-спал, пробуждался и опять скорей в сон, как в омёт соломы хоронился.
   Кто-то властно, как сама судьба, позвонил в квартиру. Он знал, что Евдокия на занятиях, решил не открывать, но вдруг, в полусне, в полуяви: "Это Лена!"
   Пока шёл к двери - блажь рассеялась.
   Посмотрел в глазок. Какой-то малец, похоже, побирушка. Но угол площадки не просматривался. Там мог затаиться кто угодно. Прошлым летом в их подъезде в квартире на втором этаже зарезали пенсионера. В день, когда получил пенсию. С тех пор у Носкова за трюмо - только руку протянуть - висел пластиковый пакет, а в нём туристский топорик.
   - Кто?
   - Дяденька, дайте хлеба...
   Носков покосился на пакет с топориком, озлился на свою трусливость и распахнул дверь.
   Их было двое. Звонил, что помладше - лет около десяти, а от глазка прятался мальчик постарше. И грязны же были! Может, специально пачкались, чтобы лучше подавали. Клава два раза отмывала таких, лечила от чесотки.
   - Подождите, - сказал Носков и, наполовину притворив дверь, пошёл в кухню. В холодильнике - лук да яички. Вернулся в прихожую. В куртке - три бумажных сотни и семьдесят копеек. Не медяки же подавать... А сотню - и жалковато, и словно откупиться... Всё худо. Всё-таки взял купюру, вышел на площадку.
   - Вы только поровну поделите, - сказал, - протягивая младшему, но старший выхватил у Носкова. Младший вцепился напарнику в руку:
   - Он сказал поделить!
   Старший вырвался, побежал вниз. Младший, плача, за ним.
   - Подожди! Подожди! - кричал Носков. - Стой! Я тебе тоже дам!
   Но пацаны не слышали. Грохнула дверь...
   Носков в плавках, босой, постоял у ограждения лестничной площадки и пошёл в квартиру, отмечая, что даже в глаза детям избегал смотреть.
   Зимой, в пятом классе, мать послала его за керосином. "Керосинка" была на другом конце посёлка - километр с гаком. Он плёлся домой с располнёхоньким трёхлитровым бидоном, рукавички промокли в керосине - рук не чуял и весь закалел. Вдобавок, приступами стало крутить живот. На полдороге не вытерпел и позорно обкакался. Вот сейчас он чувствовал себя приблизительно так, как тогда, притащив-шись с полными штанами к калитке родного дома...
   В остаток субботы и в воскресенье с остервененьем переделал кучу дел по квартире, благо, не надо было придумывать. Евдокия порывалась присоединиться к его деятельности.
   - Дуся, - мягко, как сумел, и чтоб улыбка при этом не вымученная, - Дуся, я на себя епитимью наложил. Я один хочу...
   - Епитимья - через э или через е?
   Промолчал. Больше не лезла.
  
  
   10
   В понедельник, не дожидаясь, пока Алина выйдет из комнаты, спросил Елену без обиняков: кто же это с ней был на вечере?
   Мишка Баранов. Одноклассник. Геодезист в УКСе. Отдыхает в профилактории.
   Так Носков примерно и думал.
   - Что-то я погорячился...
   Она, глядя на голые ветки и снег за окном, медленно сказала, словно одновременно размышляя о чём-то постороннем:
   - Да уж вы, Фёдор Николаевич, что-то раздухарились...
   - Он, конечно, меня знает?
   - А вы сомневались? - взглянула и - снова в окно.
   Там синичка скакала по ржавому сливу.
   - Я ему ничего не сделал?
   - А чёрт его знает! Звонил, что вы лягались. На рентген ездил. Мне это, Фёдор Николаевич, наконец, надоело!
   Слегка отлегло, похоже, с одноклассником ничего ужасного. Но вот ведь какая мерзость: не столь укололо страждущее сердце Носкова "наконец, надоело", как "лягались" - уязвило мужское самолюбие. Очень охота было сказать, как бы в глубоком раздумье о делах ратных, недоступных слабому полу: "Да... подковал его... Надкостница до лета будет ныть... По футболу знаю". И ведь только затем, чтоб она и Алина прониклись: не "лягался" он, а умело "сыграл в кость". Фу, гадость...
   В тот же день новый редактор Максим Максимыч Молодин (заглазно - МММ, М в Кубе, Доблестный Капитан, а чаще - просто Максим),- новый редактор, подкупающе волнуясь, держал на планёрке тронную речь.
   За три месяца он узнал коллектив. Все высокопрофессиональны - от Ольги Гермогеновны Менчонок (уборщица, кандидат наук), до замредактора Алины Сергеевны Веретенниковой. Он убедился, что все ответственно сознают: хороший журналист продаётся только один раз. Мы служим корпоративным интересам...
   Носкову показалось, что при этих словах Максим (как Елена утром!) старательно не смотрел на него.
   Что же, так и есть - корпоративная газета. Возразить можно только, что и корпорация, и газета, по сути, принадлежат одному человеку. Но какая разница? Их газета - оранжерея, где произрастают цветочки, нужные хозяину и его команде. И это - справедливо. А если не справедливо, то, по крайней мере, понятно. Зря Максим тревожится. Носков как писал о технологиях да о спорте, так и будет писать. Это его хлеб, он не клюёт руку, которая кормит. Но тогда что же в Носкове настораживает Максима? Да и чёрт с ним, ещё голову ломать, чего там капитану примерещилось?!
   По-хорошему, улепётывать пора из этой богадельни. Во-первых, с Леной стало бы проще. Встречались бы раз в три месяца на каких-нибудь брифингах, и только. А так, рядом - надолго ли хватит его решимости все оборвать? Не раз бывало: дома всплывут какие-то её слова, поступки, и вдруг во всей полноте осознается несвобода его чувств и мыслей, их зависимость от неё, вся тягость неутолённого желания, и возникает враждебность к ней. Но стоит на другой день увидеть её, услышать, как роняет в телефон льдинки слов и, Господи, какая там враждебность!
   Так вот, если устроиться куда-нибудь в городскую газету, все бы само собой разрешилось. Сделать так: в декабре пойти в отпуск, взять сразу две недельные путёвки в "Пихтовый" - зимой это без проблем, и две недели на лыжах! Не худо. А потом отвалить.
   Да... четырнадцать дней на лыжах! С ума сойти. У него туристские крепленья - в любой мороз можно гулять. Это когда же он на "Братское взморье" ездил на лыжах кататься? Дуня ещё в животике у Клавы сидела, где-то через полгода родилась. Значит - в восемьдесят четвёртом. После обеда - мороз отпустит, и чуть не с крыльца санатория на лыжах - шух... Если безветрие - по водохранилищу. Какая в марте солнечная радиация на льду! А если ветер - по лесу... За двадцать четыре дня звонил Клаве девятнадцать раз. Она смеялась: "Детскую кроватку прозвонил". Клаве было двадцать восемь. Лиде - шесть. Ему - тридцать четыре... А Леночке Корнеевой - двенадцать! Тогда она ещё Плетенкина была... Алине - семнадцать. Не знал, что где-то на свете два таких человечка существуют... Николаше - сорок шесть, моложе теперешнего Носкова - с ума сойти...
   - Фёдор Николаевич!.. - Максим, улыбаясь, обращался к нему. - Что у вас в ближайшие номера?
   - Да! да!.. - опамятовался Носков. - Значит так... На ремонтно-механическом... Установка по производству рулонированных заготовок... Два года стояла - сейчас заготовку на тысячу тонн шьют-кроят... Это для склада готовой продукции, и есть заказ на ТСП... И ещё там же на ремонтно-механическом... У них роман с алмазниками, с Мирным. Уж третий год... Точней - интрига: конкуренты - заводы Красноярского края... Теперь Мирный окончательно определился, любовь только с нами. Наше литьё дороже, но качественней. Это хлебный материал, целая полоса. У них как раз маленький юбилей, сорок пять лет заводу... Потом ещё интересный заказ - чугунное литьё для ограды драмтеатра. Но вот каменное литьё...
   - Фёдор Николаич! - Максим слегка болезненно улыбался. - Достаточно! Что на других заводах?
   - Да, конечно... - смешался Носков. Быстро перечислил, что ещё планировал на неделю.
   - Как собираемся освещать программу компании "Новая реальность" для городских школ? - обратился Максим к Елене...
   О чём это Носков таком хорошем думал?.. Да, на "Братском взморье", на лыжах - здорово... А в утро, когда уезжал домой, сидел в стеклянном холле санатория с рюкзаком, с лыжами. Ещё человек пять ждали автобус до Падуна. Стеклянные стены в изморози, в ледяных хвощах и папоротниках - матовый свет через них. И появляется отдыхающая в махровом халате - на вид профсоюзная активистка из низов. Идёт прямо к Носкову и на весь холл:
   - Позвольте пожать вам руку! Вы единственный мужчина, который здесь роман не крутил!
   Куда деваться, протянул руку!
  
  
   11
   И всё одно к одному.
   В следующее воскресенье совершал Носков пробег по магазинам, присматривал куртку на холода. Ни черта подходящего в окрýге не обнаружил и двинул в центр. Ехал трамваем, стоял в проходе. Рядом примостился угрюмый парнишка лет одиннадцати, добротно и со вкусом одетый, с красивым рюкзачком за спиной. Всем, кто пролазил мимо, рюкзачок сильно мешал, парнишке не давали спокойно стоять, а он своим дёрганьем тревожил Носкова.
   - Слушай, - наклонился Носков, - а ты сними рюкзак и возьми в руку. Я всегда так делаю.
   Из-за угрюмости мальчика Носков опасался, что он заупрямится, и так уж проникновенно, так по-свойски обратился.
   Парнишка сразу стянул рюкзак, а Носкову как раз выходить, он и вышел, довольный собой, не обращая внимания на молодую женщину, вышедшую следом.
   - Как, Фёдор Николаич, вы с детками-то умеете! Я в восхищении! Ваша фамилия, часом, не Макаренко? - певуче сказала она.
   - Да нет, проще: Ушинский-Песталоцци! - расплылся в улыбке Носков. - Марина?! Ты же в Надыме?!
   Летом, слышал, Марина вышла замуж, улетела в Надым.
   - Там, Феденька, другая... - махнула, как продувшийся картёжник. - Зато Лёшка мой знаешь где? В штате Кон-н-нектикут! Блин, не вышепчешь!
   Оказывается, сын Марины, победитель всех олимпиад и конкурсов по английскому, на целый год отбыл в США - жить в американской семье, учиться в американской школе. А Марина, на взгляд Носкова, - несомненный победитель всех олимпиад и конкурсов среди матерей-одиночек. Белая ша-почка, по алой куртке волна вороных волос, синие штаны стрейч в облипочку, белые сапожки... Не женщина - флаг отчизны. Только под этим флагом не воруют и взяток не принимают. Глаза рады Носкову, слепящему зимнему дню. Левый - темно-карий, правый - прозрачно-медовый.
   В позапрошлом апреле Марина сказала:
   - Всё, Носков, забудь п о р о г у к моему д о р о г у! Я к тебе привыкла, а ты никогда не женишься. До гробовой доски будешь похожую на Клаву искать.
   Хотел перевести в шутку:
   - Ты это намеренно в день рождения Владимира Ильича Ленина говоришь?
   - Не первого же апреля тебя гнать! - рассмеялась она. - Не думай, я не шучу. Не помнишь, какой день сегодня?.. Ну, где же тебе?! Мы с тобой одиннадцать месяцев. Годовщину справлять не хочу!
   Заплакала, вытирала пальцами в уголках глаз.
   - Ещё ни один мужик сам по себе не ушёл, ждут, пока прогоню... Думала, хоть ты-то, Носков!.. Та-акой же, как все!
   Зачем-то сказал:
   - Мне уже говорили, что никогда не женюсь...
   - Кто? - даже ладошки отняла от лица.
   - В подъезде у нас один вдовец жил...
   - А... - интерес пропал. - Феденька, ты понял? По-хорошему, ладно?
   Сейчас они шли улицей, белой от пролетевшего утром снегопада, и затевался новый: сосны и клёны роняли снег, пригретый солнцем - праздничное качанье освободившихся веток и лап...
   Оказывается, Надым - Надымом, замужество - замужеством, но Марина, улетая, не уволилась, а отпуск оформила. Половинчатость, не похожая на неё.
   - Представляешь, первый раз в таком судьбоносном деле девчонок послушала! - смеялась, наклоняла лилейную шапочку, заглядывала сбоку.
   Девчонки - это подруги с работы (от двадцати трёх до пятидесяти пяти), инженеры-лаборанты центральной лаборатории компании.
   - Так ты в мае уж вернулась? Уж полгода? А почему я тебя не видел?
   - Значит, не хотел! Я тебя так всегда читаю.
   Радостно было шагать рядом с ней, льстило, когда знакомые здоровались. Пришли к её дому.
   - Зайдёшь?
   - Это составит моё счастье, - сказал с шутливой церемонностью, но сейчас это была правда истинная. Сейчас единственный приют, одна отрада в целом мире - Марина.
   В подъезде приникли в поцелуе, она всхлипнула. "Мы две сироты", - подумал Носков.
   Загремела железная дверь наверху. Отстранились, пошли по лестнице. Моложавая тётушка навстречу. Вслед за Мариной поздоровался. Чувствовал: Марине приятно, что её видят с ним. Так же как недавно ему на улице.
  
  
   Как-то у Марины с балкона, с третьего этажа, украли велосипед её сына. Просто сбросили, во втором часу ночи. Во многих квартирах слышали, как велосипед шибанулся оземь. Только Марина не обратила внимания, хотя в это время читала в постели, при задёрнутой гардине и при затенённой настольной лампе - чтобы не мешать спящему Лешке, у них однокомнатная.
   Утром Марина написала заявление в милицию, и через десять минут пришёл следователь. (Эта фантастика объясняется, может быть, женскими чарами заявительницы, а может, тем, что отделение милиции через дорогу.)
   - У тебя, милая, где ушки-то были, когда велосипед грохнулся? - спросил следователь.
   - Во-первых, я вам не милая! - вскипела Марина. - Я сплю и слышу, как с сына одеяло упало! Укрыть соскакиваю! А что там у вас на улице - это ваши дела! И вы там хоть вверх колёсами ездите!
   С тем милицейский и удалился. Наверно, ездить вверх колёсами.
   Этот случай Марина рассказала ещё в тот, первый период их знакомства. В лицах изображала: вот следователь искренне и хамовато сочувствует, вот она раскипятилась... Тогда Носков от души посмеялся.
   "А что там у вас на улице - это ваши дела!" - как это Носкову понятно! Если он всё ещё колебался принимать окончательное решение - распроститься с "Нефтехимиком", то именно потому, что в любой более или менее приличной городской газете неизбежно придется вникать в то, что "там у вас" - в городе, губернии, в стране. Да ещё с оглядкой на хозяина издания. Так противно было про это думать - зубы мозжило!.. Но сейчас Носков просто улыбнулся, вспомнив рассказ Марины. А вспомнил - потому что увидел новенький Лёшкин байк, пристроенный на дощатых самодельных полатях над проходом из прихожей в кухню...
   Носков лежал в постели. Ему было горячо и хорошо. Пчелиный рой мирно гудел в спине.
   - Тебе чай или кофе? - спросила Марина из кухни. Она там, в ярком солнце, разгуливала в чём мать родила - тёмный водопад по смуглым плечам.
   - Так чай или кофе?..
   - Мне всё равно, как ты.
   Оделся. Снял Маринин сиреневый халатик с пластмассовой люстры, куда она его ритуально забросила.
   Кухня полна солнцем, просверкивала капель с крыши, кипел чайник. На столе старые знакомцы: заварничек и чашки, расписанные гроздьями рябины.
   Набросил на Марину халатик.
   Засмеялась:
   - Мне прятать нечего - хоть сейчас на кастинг!
   Сделала движенье, словно хотела обнажиться, но - облачилась, прозрачные пуговки застегнула, прильнула к Носкову:
   - У меня там будто второе сердце бьётся...
   Зарылся лицом в пахнущие ромашкой волосы... Что ещё нужно? Ведь всё так просто: всегда быть рядом... А ещё полтора года назад не мог представить её на месте Клавы.
   - Папка, выходи замуж хоть за кого, только не за Марину. У неё глаза чересчур бойкие, - высказалась как-то Дуня.
   Господи, да все эти Маринины перья, взвинченность, занозистость - от одиночества, от сиротства... И хватит, наконец, отсиживаться в этом заповеднике под названием "Нефтехимик"! Завтра же - заявление на отпуск, а накануне, как отправиться в "Пихтовый", - заявление на увольненье, чтобы расспросами не донимали.
   - Я в "Пихтовый" еду. Бери отпуск - поедем...
   Отстранилась:
   - И как ты себе представляешь? Ты - в комнате с мужиками, я - в комнате с бабами. Не хочу!.. Да я через два дня в Питер улетаю.
   Учится. Новые приборы, новые методики... Две недели. А из Питера как раз в отпуск. К маме, на родину. Есть на реке Томи село Крапивино...
   Слегка ревнуя к Петербургу, к Неве, представил её на Невском.
   - Ты мои сады будешь поливать?
   "Сады" - её герани и фиалки.
   - Буду.
   - Отставить, Носков, - проверка на вшивость! Соседка польёт.
   Крепко притянул к себе, хотелось спросить: "Где, Маринушка, ты нахваталась? Почему такая шахтёрка?!"
   - Так что, Носков, на Новый год ищи себе Снегурочку. А может, она у тебя есть... А на Старый, смотри, я на парашюте спущусь!.. Ой, нет! Ой, нет! Я теперь наперёд ничего не загадываю...
  
  
   Марине нужно было взять дорожную сумку у подруги, потому что её, Маринина сумка, гостила сейчас где-то в штате Коннектикут. Ольга жила близко, в том же квартале.
   По мере того как подходили к её дому, на лицо Марины словно тень набегала, а Носков словно читал: "Опять связалась с этим Носковым, опять месяцами неопределённость в отношениях..." И понятно было, почему именно сейчас на неё нахлынуло: прежде не раз захаживали к Ольге.
   Перед подъездом Марина замедлила шаги:
   - Федя, лучше я одна пойду. Ты не обижайся... Только постой немного, может, её дома нет...
   Он остался в раннем вечере. На тополях, на самых вершинных прутиках ещё видно каждую остренькую почку. Так просторно было под небом! Кричали ребятишки, повизгивали качели.
   Во вторник он скажет Марине (договорились встретиться во вторник): "Давай, когда вернёшься, - попробуем жить вместе". Она, конечно, на шею к нему не кинется. Ответит что-нибудь в своей манере. Например: "Мне нужно не "попробуем", а на всю оставшуюся жизнь". Тогда он ответит: "Таких слов от меня не дождёшься, а лучше пойдём новые кастрюли покупать. На всю оставшуюся жизнь". Однажды, как раз были у Ольги, нечаянно подслушал, как Марина, смеясь, говорила: "Моя бы воля, я бы все его облупленные кастрюли на помойку снесла и новых накупила!"
   Потом думал о том, что, конечно, баушка ещё надвое сказала - неизвестно, что получится. Марине тридцать три (на два года старше Лены, на три младше Алины, машинально отметил он), - Марине тридцать три, замужем по-настоящему не жила ни дня, а Клава не раз делилась наблюдением: у женщин в таком возрасте впервой выходящих замуж, браки почти всегда не удаются. Клаве было где наблюдать, всегда работала в больших женских коллективах... Ну - попробуем... Евдокия теперь повзрослела, должна бы понять. Да и тогда против Марины, пожалуй, больше из озорства...
   Снежок взорвался об асфальт у его ног. На балконе - Марина и Ольга.
   Сгрёб сырой снег с поломанной скамейки, швырнул. Брызнуло о стену точно над ними. Ольга с Мариной заверещали.
   - Привет, Ольгуня! - заорал на весь двор. - Не обижай Марину! И много не пейте!
   Дамы поспешно ретировались. Помахал им, не различая, смотрят в окно или нет, и пошёл в совершенно весеннем вечере.
   Весь город был обклеен предвыборной макулатурой, агитационные растяжки поперёк улицы. В следующее воскресенье выборы.
   Выборы, депутаты - смешные слова. Ребята во власть подались - свои проблемы решать. Радельцы народные... Дерзайте, фартовые, но без меня. Всё равно, так и так облапошите. А я уж лучше на кладбище поеду. Пихтовую лапочку на снежный бугорок положу. Мог ли подумать, когда маленькой Дуне фанерную лопатку мастерил, - мог ли вообразить, что восьмую зиму этой самой лопаткой снег до Клавиной ограды расчищать буду... У Марины на кладбище дядя с тёткой лежат, может быть, вместе ездить будем... С мимолётной виной вспомнил ещё две могилки. Чуть не за полторы тысячи вёрст отсюда на краю рабочего посёлка покоились родители. Шесть лет не навещал... Но шагалось Носкову бодро. То, о чём он решил сказать Марине, веселило душу. Предстоящая поездка на кладбище сулила тихую радость.
   Свернул с главной улицы, прошёл ещё чуток - и стал.
   Новая элитная трёхэтажка весёлого жёлтого кирпича в глубине квартала. Узорчатая ограда такого же кирпича, кокетливая проходная. В верхних окнах - закат, нижние - темны... Ни хрена себе хоромина!
   Покуда глазел, на втором этаже вспыхнули три смежных окна. Жемчужно озарились замысловато собранные занавеси. Мнилось, чертоги за ними... Когда всё успело вырасти? Живёт Носков, как лунатик: ничего не видит, ничего не знает. А главное, и не интересно ему. Как он работать-то собрался в городе? И почему он думает, что работу найдёт?
   Тронулся наш герой дальше. Через десяток шагов всплыло: кто-то в редакции называл фамилии купивших квартиры в этом дворце. А ещё через пять шагов (четыре удара сердца) вылетели из головы и новый дом, и сомнения насчёт будущей работы.
   В тот вечер он бодренько отшагал километров пять и, когда оказался перед своим панельным улучшенной планировки, звёзды уже обозначились над крышами. Такие городские, такие невнятные, что невозможно было проникнуться, что это - Вселенная...
   Евдокия отперла и метнулась назад, к компьютеру. Сидела в Инете. (Носков однажды с интересом наблюдал, как она контачила в реальном времени сразу с двумя незнакомцами. Одному представилась аспиранткой философского факультета Виолеттой, двадцати пяти лет от роду: "Что вы, я уже старовата для таких легкомысленных встреч!" А пока ждала ответ - нащёлкивала другому ковбою: "Неприлично спрашивать о возрасте даже у столь юной девушки".)
   На кухне в раковине гора посуды.
   - Евдокия, а что посуда-то?
   - Не, папа, - завтра! Мне сегодня лениво...
   - Придётся жениться, посуду некому мыть, - с подтекстом сказал.
   - Давай, папá, давай! Судьба улыбнётся сразу двум женщинам.
   - Каким? - тупо осведомился папá.
   - Твоей Джульетте и мне. От посуды хоть отдохну.
   - Ну, Евдокия, ты и нахалка.
  
  
   12
   В понедельник с утра позвонил в профком. Путёвки в "Пихтовый"? Пожалуйста.
   Зашёл в бывший кабинет Николаши.
   Максим в прекрасном сером костюме - в излюбленной позиции: покуривал у форточки. Прочёл заявление Носкова и рукой, в которой сигарета, поцарапал за ухом.
   - Да-а... - протянул в непонятном затруднении, щелчком пульнул окурок на улицу:
   - Фёдор Николаич, вам непременно сейчас нужен отпуск?
   - Да. На лыжах побегать. До морозов.
   - Сотрудник стремится на рекреацию зимой - мечта руководителя... Фёдор Николаич, тут такое дело... От нас ведь Елена Георгиевна уходит. Работает только до семнадцатого.
   Наш герой cлегка оторопел от новости.
   - Это конфиденциально! - продолжал Максим. - Ей важно, чтоб раньше времени круги не разошлись... И нам лучше: мы с Алиной Сергеевной кандидатуры тихой сапой отрабатываем... Может, вы кого посоветуете?.. Так что, Фёдор Николаич, пока новобранец в нашу специфику влезет, придётся вам немного повременить с отпуском.
   Маскируя растерянность, Носков ответил обидно для Максима: холодно, отстранённо, даже смотрел мимо:
   - Хорошо. Корнеева семнадцатого декабря уходит - я перепишу заявление на семнадцатое января. Вас устроит?
   Влёкся по коридору, не чуя ног. Что стряслось? Это он так допёк её?
   Недолго мучилась старушка:
   - Алина, почему Лена уходит?
   Алина не удивилась, не спросила, как узнал.
   - С Корнеевым разводятся, в Красноярск уезжает... Только, Федя, ты пока... Она просила.
   - Аля, - сказал вполне беззащитно, - а может, из-за меня? Своими чувствами дóнял?
   Алина как-то в себя улыбнулась невесело и, отрицая, головой покачала:
   - Федя, это только мы с тобой такие. Нам на роду написано - без ответа любить...
   Он знал, что к своему Вите Алина относится ровно, и знал, что перед тем, как выйти за него, на последнем курсе университета, летала в Свердловск, в конце рабочего дня стояла у входа в некий проектный институт, хотела увидеть какого-то Серёжу... Носков был благодарен Алине. Она причислила его к ордену безответных страдальцев, у которых над челом сиянье, незримое простым смертным. О том, что была Клава, и уж, конечно, была взаимность - в ту минуту не вспомнил. Но слабо шевельнулось в нем несогласие. Это мы с Алиной - душа нараспашку, а Лена за-крыта, она целомудренна в излияниях, кто знает, что у неё было в жизни, что у неё на душе?..
   Посчитал в календаре. Лене оставалось работать тринадцать дней. В Красноярске у неё брат - новый русский, отношения прекрасные. Наверное, сразу уедет... Семнадцатое декабря - это среда. Проводины устроят на работе, Николаша, должно быть, придёт... Вот как всё обернулось... Сжалось сердце. Но об Елене ли только? Обо всём, что пролетело в этих стенах за двадцать лет. Теперь-то, когда её здесь не будет, уж и подавно, что ему тут делать? (Не заметил перверсии: это ведь он собирался бежать от Лены.) Как с лодки, которую отпихнул от берега, смотрел Носков на Алину. Его относило течением - Алина оставалась. Последний родной человек в редакции. Страница жизни перелистнулась.
   А на свежей странице всё было по-иному. Это он осознал через двадцать минут, когда с нефтеперерабатывающего завода позвонила Елена. Они с фотографом Костей утром укатили туда, а теперь собирались на полимеры. Лена спрашивала, может, кому-то из редакции надо в ту сторону, они заедут. Разговаривала Алина, но он понял, в чём дело, и неожиданно для себя сказал:
   - Пусть заскочат. Мне в литейный.
   Если б всё оставалось по-старому, - как ни далеко было до литейного цеха, отправился бы пёхом, поймал бы попутку. После злополучного юбилея сторонился Лены и, опасаясь за свою твёрдость, запретил себе даже глядеть на неё. (Забавно, а, пожалуй, и жалковато выглядело, когда здоровался: "Здравствуй", - вскинет свои буркалы, но хрусталики расфокусированы, её лицо расплывается. "Что за рожа у меня?" - думает. И что может испытывать Лена, когда её так приветствуют, прикидывал. Стыдновато делалось, но чаще: "Да она и рада".) Сторонился, не глядел на неё, а теперь все это стало ненужным.
  
  
   Костя ехал рядом с водителем, они с Леной - в салоне. Теперь просто было заговорить, легко молчать.
   Близко неслась бесконечная ограда потемнелого кирпича, промелькивали свежие латки на ней, летела поверху спираль из новой колючей проволоки, стену починили при новых владельцах. А со стороны Елены плыл в отдалении заиндевелый березник. Лена, смотрела на него, но казалось, мысли у неё далёко.
   Прошлым апрелем тропинкой вдоль этого автобана возвращались вдвоём из офиса компании в редакцию. Вдруг она с несвойственной ей живостью воскликнула:
   - Смотри! На берёзах!.. Да во-он!.. - нетерпеливо повернула его за плечи, он смотрел не туда. - Смотри, как чёрные яблоки!
   Пригляделся - и правда, в глубине рощи берёзы, словно чёрными плодами, усыпаны воронами.
   Сам приметливей большинства окружающих и, в общем-то, одинокий в этом, спросил с живым интересом:
   - Ты всегда так присматриваешься?
   - Всегда смотрю, как бы нарисовала...
   Тут Носков и раскололся:
   - А знаешь, как у меня бывало?! Вот иду, как сейчас, и усилие сделаю над собой: начинаю смотреть. Со вниманием! Ну, вот, скажем... вон лиственницы - ишь, какие силуэты славные! У каждой наособицу!
   - Я на них с первого года любуюсь. Как работать пришла... - ревниво сказала она.
   - Ну, и дальше... Вон облака... вялые, белёсые - не пойми что, а одно - вон какое сдобное! Как в июле!.. А тополя - голые, в солнце... Ишь - от здания отклонились, дружненько... А под ними женщина идёт... Слушай... никак, Федотова чешет? О, козырёк строит! - женщина папкой, которую несла в руке, заслонила глаза от апрельского света. - О, на нас глядит! Думает: "Корнеева с Носковым тащатся".
   - Федотова "тащатся" не подумает! - засмеялась Лена. - Она культурная - не то, что ты!
   Прежде Лена всегда к нему на "ты". Это уж в новейшей истории, в периоды нервов и отчуждения - "вы".
   - Ну и вот, я так смотрю, и так хорошо станет! И мыысли!.. Хоть записывай. Другая жизнь! Я сначала думал: "Это моё открытие. Мой секретик!" И так хоть в тайге, хоть в городе... Да хоть в комнате! Особенно когда расстроишься... Смотришь: этот предмет ближе, тот дальше... Стол - из пластика, солонка - глиняная (он представил их комнату в редакции), на подоконнике чайник, а блик от него на твоей картине. На стульях - ваши кофты. Одна синяя, другая как трава... А-абалдеть!
   Не столько слова впечатляли, сколько душевный подъём, охвативший Носкова. Никогда ни с кем, даже с Клавой, "секретиком" не делился. Как-то не пришлось.
   - Ты счастливый... - от души сказала Елена. - Нет, я просто смотрю, как бы нарисовала...
   А Носков вошёл в раж:
   - Ты слушай! - даже по локтю её хлопнул. - И такие мысли: если всех так научить - все счастливыми станут! А уж за двадцать дураку было!.. И так играл, предавался этому!.. Иной раз до того восхищусь - коленки подломятся. Это наркотик?.. Но больше пяти минут что-то не упомню - не продержаться на такой высоте...
   Но главное - слушай! Дальше у молодого человека следующий ход мыслей. А если так же с людьми, как с предметами, с природой, такое же усилие сделать: смотреть, слушать внимательно, отвечать?! Совсем другие отношения! Прекрасная жизнь!.. Но с людьми не удаётся, - уронил голову в шутовской скорби: всё-таки стеснялся своих откровений. - С людьми ни одного опыта до конца не провёл. Думаю: ну вот сейчас, сейчас... Начну - и забуду... Даже нитку на палец наматывал, чтобы помнить... Где там! В лучшем случае, в обычный трёп уходит. И заметил: когда на это подвигнусь - ссорой часто заканчивается.
   Но косвенный успех! Ещё в "Вечёрке" работал... Там такой Елисеев, брюзжал-брюзжал, потом слюной брызгать начал, а я его мысленно возьми да и раздень. Он голенький, ругается, животик трясётся, под ним бородёнка седая. Жалко. Я отгрызаться не стал, ушёл... В "Нефтехимик" к Николаше, - засмеялся Носков. - А потом тут Клава, девчонки... Как-то и без того жить хорошо... А я и сейчас думаю - может, это главное у меня было? Кроме семьи.
   Да... раскололся тогда, в апреле, Носков.
   Что-то ещё случилось в тот же день, когда в редакцию вернулись... Зашла Галя из ПТО - жаловалась. Через два дня едет в отпуск, а с мужем с восьмого марта молчат. Так молчком уехать? Какие-то рвущие женскую душу подробности... Как тогда Алина с Еленой взволновались! Алина стала делиться, что её Виктор хороший человек, но, ведь, никогда ей цветочка не догадается подарить. Лена, по обыкновению, молчала, только зелено мерцали глаза негодованием и сочувствием... Нет, Галя из ПТО плакалась в мае. Он уже был в расцвете своей любви, открывал для себя мироздание - Лену. Слушал жалобы Гали, изнемогал. Ещё один мир, ещё одна вселенная - не вместить...
   Сейчас, когда вспоминал, едучи в редакционной машине, странно ему было. Толстомясая Галя из ПТО - какая там вселенная? Примитивна донельзя. Но тому, майскому Носкову, доверял больше.
   Вот примерно с той прогулки в апреле - все началось и под конец в такое вот выродилось.
   Там где-то в поле, вдоль которого мчалась машина, - снег тропинку похоронил, по которой шли.
   - Хоть обелиск воздвигай, - сказал Носков.
   Она вопросительно вскинула брови. Произвёл небрежный жест: не обращай внимания.
   Степан Цукановский, весьма нервный водитель редакционного микроавтобуса, - тормознул. Носкову выходить.
   - Пока, Лена! - сказал, стоя уже на снегу и придерживая дверцу. - Скажи Алине: на обед за мной пирог с брусникой!
   Улыбнулась и кивнула.
   - Пирог - это клёво! - вскинулся Костя. - Чур, не запираться! А то дверь на засов - и гу-ужуется трио!
   - Не грусти, - кротко молвил Носков - мы тебе его сфотографировать дозволим.
   И - машина нервного Стёпы Цукановского уже вдалеке сверлила воздух...
   - Нетушки, Костик, - сказал Носков. - Уж сегодня, точно, перетопчешься.
   Странно прозвучал его голос на улице.
  
  
   Из литейного цеха нужен был материал в субботний номер. Носков поговорил с начальником цеха, потом один прошёлся в темноватом пространстве вдоль печей, ловя щекой сухое тепло, идущее от них. Металл не разливали, в литейке было пустовато и тихо, пахло сухой формовочной землёй. Носков смотрел на всё как в первый раз, потому что, вполне вероятно, пришёл сюда в последний.
   Под конец завернул на модельный участок к Малофееву.
   Это был из тех незаменимых спецов, которых обошла административная метла в августе и сентябре выметавшая пенсионеров. Занимался он самыми сложными моделями. Носков знал Малофеева лет пятнадцать и всегда удивлялся, откуда в таком неказистом человеке столько нерва. Было ему хорошо за шестьдесят. Выцветшие, цепкие глазки. Небольшую, начисто лысую голову прикрывала на сей раз новая, хоть и испачканная, кепочка-восьмиклинка. "Мода вернулась или в сундуке лежала?" - подумал Носков.
   Малофеев завёл привычное: модельщика ценить перестали, молодёжь на участок идёт самая никчёмная.
   - Чему их там сейчас учат? - изумлялся он. - Ну, невежды! Окружность на шесть равных частей разделить не могут! Я уж их так спрашиваю: "Как с помощью ЦИРКУЛЯ И РАДИУСА ЭТОЙ окружности - голосом нажимаю - поделить ЭТУ САМУЮ окружность на шесть равных частей?" Каждый второй как баран смотрит! И у всех одиннадцать классов! Одичали!
   - Вы немножко преувеличили... - улыбнулся Носков.
   - Самый мизер! - не поддержал улыбки собеседник.
   - Эти уйдут, - показал на работающих парней. - Вот тот, в армейском френчике - мерекает, но ведь не платят ни черта!
   Вдруг спросил:
   - Сколько художников в городе?
   - А кто знает? - затруднился Носков - Членов Союза, вроде, около пятидесяти...
   - А стóящих модельщиков пяток по всем заводам наметёшь?! - победительно сверкнули глазки Малофеева.
   "Смышлён - наивен, прозорлив - ограничен, талантлив - а какой в семье? И, безусловно, - человек он счастливый, понимает ли сам?" - подумалось, как думалось уже не раз, а вслух сказал:
   - Ну, так и выдающихся художников тоже не пятьдесят. А скульпторов - всего трое...
   - О! Посылай к нам! Тут из Мирного такую хуергу подкинули! Пошли, покажу!
   Прощаясь, Носков был уверен, что видит Малофеева, скорей всего, последний раз. Кто же знал, что завтра же повстречаются, и по какому делу!
  
  
   В редакцию возвращался промплощадкой. Шёл белой от снега и пустынной улицей между цехами - только машины изредка проносились, волоча позёмку, на химических производствах малолюдно.
   Размышлял - к кому ещё зайти перед увольнением. Получалось - человек семь-восемь. Никому не скажет, что уходит, ни перед кем никогда особенно души не распахивал, но эти люди были симпатичны ему. Директор одного из заводов, главный технолог другого. Стрекаловский. Сергей - слесарь цеха автоматизации да другой Сергей - токарь инструментального участка. Ещё оператор с нефтеперерабатывающего, хохол, толстовец по убеждениям - удивительная смесь последовательности, прямодушия и лукавства. И в офисе компании работали две замечательные женщины. Про одну ещё в девяностые годы, когда без хозяйской руки рушилось производство, знакомый предприниматель говорил:
   - С генеральным и замами дел не имею, гнать порожняк не стану, а пониже - в с е берут. Зимина? Нет, к этой соваться бесполезно.
   Носков не сомневался, что далеко не в с е, и уж, конечно, не его симпатии. Но услышать такое от постороннего было в радость. Спросил о другой. Собеседник на пару секунд затруднился.
   - Прикинь, в чём девочки из её отдела ходят, и как отдел сбыта упакован. А у неё - золушки. Не берут.
   - Ну вот, а ты сказал - все...
   Собеседник, усмехнулся, но промолчал. Носков мог предположить, чему усмехнулся: "Не берут ещё потому, что их обойти можно. А если не обойти - заставят взять".
   В те годы уволился начальник охраны (кстати, до перестойки был главой городского КГБ). Николаше и Носкову с глазу на глаз он объяснил - выбора нет: или работать заодно с бандитами и ворами, или себя и свою семью подвести под неизбежную расправу. (Имелись в те времена, конечно, способы интеллектуальней и куда эффективней, чем примитивное воровство. Например, организуется фирма, в её адрес уходит состав нефтепродуктов. Фирма исчезает. Да мало ли ещё как.) Новый владелец за год отчасти порядок навел. Тех, кто уж явно запятнался, - вежливо попросили уйти, остальным дали понять: что было - то было, копать не станем, но, ребята, смотрите.
   А с другой стороны, выудил Носков в Интернете и затем подсчитал, что человек, фактически владеющий компанией, зарабатывает в единицу времени в миллион раз больше, чем, к примеру, Носков. Как-то не особенно это впечатлило, но в редакции, делясь изысканьями, подвёл итог, притворно умиляясь:
   - В миллион раз меня умнее.
   Прикинули: весь одиннадцатитысячный коллектив компании чтобы сообща заработать столько, сколько один симпатичный молодой человек заработал за год, - вся эта одиннадцатитысячная рать должна была дружно приступить к трудам лет за пять до начала Столыпинских реформ. Эти наглядности тоже не особенно взволновали Носкова и его коллег. Посмеялись. Ну, в общем, понятно, как достались в России всем этим скоробогачам заводы и пароходы, и недра земные. Но при любом раскладе таким, как Носков и иже с ним, - ни черта бы не перепало. И квохчи не квохчи о справедливости (кто же, интересно, стал бы эту самую справедливость наводить? Господь Бог?), - квохчи не квохчи, а при теперешних владельцах - пришла нефть, задышали заводы. Нагоняющих жуть мёртвых цехов стало меньше. И воздух на промплощадке теперь уже не курортной чистоты, а, слава Те - газком потянуло, химией. Но при этом наш герой был убеждён: никогда, и через десятки лет, ни-ког-да! - хоть открой тысячи компьютерных классов, откупайся деньгами на операции больным детям, выплачивай пенсионерам компании заводские пенсии, - никогда не освятится и не отмолится то, что, как говорила старуха-пенсионерка из бывшего знаменитого тринадцатого цеха: "Работала-работала, а тут какой-то пришёл и забрал". Старухе скоро помирать, но владельцу и его детям припомнят те, кто в свой черед нацелится вскочить на эту вонючую табуретку, которая называется - власть.
   Да идут они все пляшут! Ещё думать о них, всё равно облапошат. У них на это мозги настроены. А, главное, там, где совесть - давно х.. вырос.
   ...В столовой химзавода, которая славилась выпечкой, купил пирог с брусникой. Нес в обеих руках перед собой. Так и через проходную - когда покидал промплощадку. Пропуск предъявлял охране - чуть ли не в зубах.
   Редакционной машины во дворе не было. Значит, Лена не вернулась. Разулыбавшись ещё в коридоре, впёрся с пирогом в комнату.
   Алина, наклонясь к самой столешнице, что-то уж очень долго и откровенно сморкалась в носовой платок. Подняла рдяное, мокрое от слёз лицо.
   - Что такое? - спросил он.
   - Федя... Николая Гаврилыча... уби-или!
   Он понял, но переспросил:
   - Николашу?
  
  
   13
   В эмоциях он отставал. Правильней: был тупо заторможен. И в тот день, и на следующий, когда ездил с обоими сыновьями Гаврилыча выбирать место для могилы. Сыновья - погодки лет сорока, схожие как близнецы. Ничего в них не было от отца: вялые лица, какая-то телесная пухловатость... С кладбища отправились на ремонтно-механический заказывать чугунный крест. На модельном участке уточняли детали с Малофеевым. Носков знал, что Малофеев и Николаша когда-то слесарили в одном цехе.
   - У нас верстаки стояли: мой так, его так, - показывал Малофеев. - А в общежитии, все наши в седьмом, а он в двенадцатом. В двенадцатом заочников селили, кто учился... Даже не сомневайтесь, - говорил он, поднимая цепкие зенки только к Носкову, - кому-кому, а Николаю крест будет всех мер. Но через неделю, не раньше!
  
  
   Из дневника Носкова.
  
   10 декабря, среда.
   Вчера было девять дней со дня гибели Николая Гаврилыча. "Девять дён", говорили у нас в посёлке. Ничего-то я в те годы не понимал, а до смерти папы и мамы было уже близко. Мне просто словосочетание нравилось - девять дён...
   На похоронах - чувство затерянности среди массы незнакомых и полузнакомых людей. В придачу, ветер, позёмка. Когда погода разгуляется, человека словно бы меньше ста-новится. У многих наших было чувство затерянности - потом говорили об этом. Кроме нас, простого люда, конечно, - боссы из компании, городские чины. Ничего не скажешь, речи их были искренни, все потрясены его смертью, - но для нас-то он был наш, родной, Николаша...
   Последний раз мы хорошо говорили с ним в сентябре. Пожалуй, через неделю после того, как он объявил о своём уходе. Я покупал овощи на рыночке, вдруг он окликнул. Взяли три бутылки пива, уж не помню какого - Гаврилыч выбирал, стаканчики и отошли в сосновый лесок между микрорайонами. У меня были свежие "Известия", расстелил на травке, на иголках, сели.
   - Денёк-то! Денёк!.. - восхитился я.
   - Деловой денёк! - с удовольствием подтвердил крестьянский сын Гаврилыч.
   Этот его "деловой денёк" до конца не забуду.
   Ещё шутил, как это я "Известия" подстелил, а не родной "Нефтехимик":
   - У тебя, Федя, не заржавит. Никакого почтения к нашему изданию.
   Сказал, что уйдёт с работы и сразу, на другой день, начнёт писать историю компании.
   - Ты пока не распространяйся, договор не подписан, ты вроде не глазливый? Пока об этом, - посчитал про себя и рассмеялся, - всего семь человек знают! Ты восьмой! - ткнул меня в живот.
   Говорил, что долго решался: уйти - не уйти:
   - Я на работу пришёл, кепку на гвоздь - семьсот целковых!
   По договору за книгу получалось, конечно, меньше, чем его зарплата. Но был он весел как мальчишка, оттого, что решился, что удалось договориться с генеральным.
   Кепку на гвоздь. Он исключительно в шляпе ходил.
   <...>
   На кладбище один из сыновей, кажется - Дмитрий, сказал, что отец любил стихи "Идут белые снеги", и прочитал над гробом. Мы стояли далековато, из-за ветра доносило отдельные слова. Я слёзы вытирал. А женщины просто ревели... Когда похоронщики стали забрасывать могилу, все по тропинке в снегу выбрались на дорогу и от холода попрятались в автобусы, в легковушки. На дороге остались человек пять. Мы стояли рядом с его земляком Стрекаловским. Сосны пылили снегом, их верхушки покачивались, а ещё выше проглядывала синь. И такая тоска, такой дубак на ветру и такой дубак на душе, что смотрел в эту ледяную пустоту и в ужасе думал: это ведь всего-навсего смесь химических элементов и соединений - азот, кислород, аргон, диоксид углерода...
   А сегодня уже десять дней. Вчера вышли после поминок на улицу и, почти не сговариваясь, поехали ко мне. Алина со своим Виктором, Лена, Костя, две бывшие сотрудницы нашего "Нефтехимика", они работали, когда я только пришёл в газету, и Стрекаловский.
   Женщины накрыли в большой комнате. Впервые мы хоть как-то пришли в себя. Душевно говорили, никто не рисовался, без чего, конечно, не обошлось и на этом "празднике похорон". И слава те, Господи, ни полслова, о чём так радостно подхватились газеты. Мол, действительно ли наркоманы Гаврилычу голову проломили? А может - это месть. Якобы он ещё в середине девяностых разоблачал жульническую продажу одного из заводов нашего бывшего производственного объединения, и, в таком случае, вот как ловко подстроено, будто наркоманы... Всё измышлено только для интриги, для тиража. Ведь если человека лишили жизни из-за каких-то несчастных трёх тысяч - это пресно, так-то ведь сколько хочешь убивают... Никогда Гаврилыч эту продажу не разоблачал. Не в нашей же газетке разоблачать. Переживал, конечно, болезненней, чем все мы, сокрушался и негодовал в разговорах со знакомыми. Мне казалось, он ждёт, чтобы я написал и по моим каналам продвинул где-нибудь в Москве. А я тогда уже понял, что процесс расхищения неостановим. Здесь, как с коммунизмом - победить его нельзя, можно только изжить со временем. По Бердяеву. А завод продали и ещё два раза перепродали. Какая месть? Кому нужно? Смешно.
   Сидели, разговаривали... Не только о Гаврилыче, обо всём. Уже и смеялись... Пенсионерки вспомнили, как, взяв меня в газету, Гаврилыч не раз говаривал: "Люблю недоучек, у них самолюбие". И почему-то он полагал, что это он заставил меня закончить институт. Я не разубеждал, хотя, когда пришёл из "Вечёрки" - допиливал уже на последнем курсе.
   <...>
   Когда сидели у нас, позвонила Марина из Питера. Говорила просто, без обычной бравады и выдрючивания. "Ловлю себя на том, что звоню тебе, как жена..." В Питере слякоть, а в Америке её Лешка грипповал неделю, но сейчас всё нормально... Накануне её отъезда, после дня хлопот об устройстве похорон, заехал к ней. Марина напугана смертью Гаврилыча, всплакнула. Сказал о нашей совместной жизни. Очень деловито получилось. Ответила тоже просто и как-то покорно: "Хорошо, приеду, попробуем". Я скоро ушёл, не миловались. Было чувство: сейчас миловаться, как запрятываться от того, что стряслось. Сидели в кухне, как сироты. Как в чужой кухне сидели. В доме напротив работали телевизоры. Там по-своему забывались и прятались.
  
  
   12 декабря, пятница, 2003.
   Оказывается, Лена, чтобы не жить с Корнеевым под одной крышей, переехала к Алине. Иришка, конечно, с ней, а вот племянник Женя пока с Корнеевым. Самостоятельный парень, не захотел бросать свой класс, будет заканчивать здесь. Но, уже решено, когда Лена уедет в Красноярск, и освободится комната, он, в свою очередь, переберётся к Алине. Нужно, чтобы кто-то заботился о его быте. Женя парень целеустремлённый, давно решил, что будет историком, но при этом прекрасно успевает и по точным наукам. На Лену похож разве что приятной пластикой движений. И молчаливый, как она. Прошлым летом дважды заходил к нам за Ключевским. "Классный мальчик вырастет", - сказала Дуня. Но каково Лене-то оставлять его одного?
   Когда на девятины звонила Марина, я говорил с ней в коридоре, а в комнату, где застолье, дверь приоткрыта, но мне было всё равно: слышит Лена или нет, догадывается ли о чём и с кем я. Думаю, если бы Лена не уезжала, мне бы хотелось, чтобы она поняла, что говорю с женщиной и наши отношения с ней... Но нет, наверное, не так. Не знаю.
   Когда поговорил с Мариной и вернулся в комнату, от двери увидел за столом всех разом. Тяжеловесного Витю. Его Алину с прекрасным лицом - не журналистки, сельской учительницы... О! На юбилее газеты, на торжественной части в ДК, все наши восседали на сцене. Только я - главарь жюри конкурса стенгазет (газет было всего три, в достославные времена - за сотню), - только я после подведения итогов (распределение трёх первых мест между тремя участниками!) пристроился в зале. Рядом - пожилые работницы, и вот одна, с некоторым даже испугом, обращается к другой: "А это у них какая-то артистка?!" - про Алину. У Алины её пшеничные волосы по случаю торжества были прекрасно и скромно убраны. Я, конечно, самодовольно объяснил, что это заместитель редактора... Ещё Костя за нашим поминальным столом сидел. На кладбище был без своего "NIKONа". "Я похороны близких людей не снимаю". Стрекаловский, оказывается, не всегда с театральным пафосом говорит. Лена - двух слов не сказала... Ещё две наши пенсионерки-огородницы. Ольга Владимировна, божий одуванчик, выращивает всякие целебные травки и всем дарит их в пакетиках, а железная Валентина Владимировна в самые тяжкие времена прикупила соседний участок и на двенадцати сотках ведёт товарное хозяйство... От двери увидел всех разом и подумал (даже не мысль это была, а чувство): "Вот сейчас эти минуты - подлинные, никакого вранья, мы искренни и дос-тойны происходящего. Это подлинная жизнь. Для этого нужно было, чтобы Гаврилычу голову проломили".
   И в свою тетрадочку я опять стал записывать подробно, слова почти кропотливо подыскиваю, отчётливые буковки вывожу - по этой же причине. Потрясение, значимость события. А вот как раз Гаврилыч умел, казалось, из бросовых минут созидать замечательные моменты. Моменты жизни. И ведь, казалось, ничего особенного не делал. Не умирал, не воскресал для этого... Пока вот его не стало...
   Хоть когда я помидоры покупал, а он окликнул меня. И потом пивко на газетках под синим небушком, под зелёной хвоей.
   - А где твой кудластый-бородастый? - с подначкой спросил про Генку Тимьянова.
   И ведь именно Гаврилычу я тогда ответил так, что и для меня дело по-новому осветилось:
   - Не говори, уже всех знакомых за эти годы сагитировал, чтоб за его партию голосовали. Все, кроме тебя, за них голосуют, а они всё меньше набирают.
   Тогда же:
   - Я, Фёдор, тебе завидую: ты ровно кошелёк с дороги поднял, неразменный рубль. Пишешь кучеряво, сразу фирму видно: "От Носкова"...
   И как бы напрочь отвлекся, заслушался, как шишка падает, скачет по веткам и - в траву.
   Зато я до сих пор на его слова озираюсь. Так не хвалят. Это минимум: "не понимаю я тебя, оболтус". Гаврилыч мог. Был этим одарён. Минуты прозябанья - сделать минутами жизни.
   <...>
   Спервоначалу показалось, что сыновья Гаврилыча какие-то безликие. Но это их бедой пришибло. Оба очень разные. Сергей спокойный, а Дима холерик. Похожи на мать, а ухватки - Гаврилыча. Работают программистами.
   О чём-то ещё хотел записать... Да! Когда всех разом, вкупе, увидел от двери - в движениях и позах, и возникло ощущение какой-то особой подлинности происходившего, мелькнуло: "Вот люди, не самые никчёмные. Работаем, любимся, детей растим, а т е - как пришельцы. Истинно - пришельцы. Трудятся над нами, манипулируют. Мы объект приложения их усилий". В этот момент от стола Стрекаловский обратился ко мне, и молния, всё осветившая, угасла.
   А сейчас удивительно: кто - т е? Я тоже в своё время постарался, чтобы стало, как стало. Значит, эти люди "объект приложения" и моих усилий. Когда дерьмо изо всех щелей попёрло - я отшатнулся. Многие отшатнулись. Ничего бы мы не смогли изменить, если бы даже барахтались. Эта стихия таким, как мы, не по плечу, не по воспитанию, не по нервишкам. Но и так - сидеть как овощ на грядке, а тебя окучивают...
  
  
   14
   На проводинах Лены, которые сгоношили в редакции в последний день её работы, Носкова не было - дежурил в типографии. Пожалуй, мог бы ещё успеть к финалу, да чего уж там - решил, что приедет на вокзал. Она уезжала в воскресенье.
   На вокзал явился ни поздно, ни рано: за двадцать минут до поезда, так положил себе ещё накануне. И Лена - ни поздно, ни рано: Носков пересекал привокзальную площадь - рядом затормозила чёрная "Саldina" Веретенниковых. Лену с Иришкой провожали только Алина и Виктор. Племянник Женя отсутствовал. Будущий историк сей момент защищал честь школы на химической олимпиаде.
   - Женька, Женька... - сокрушалась Лена.
   Лишь вину и тревогу читал на её лице Носков: она уезжает, бросает мальчишку. Только это и ничего другого.
   Сказал пустопорожне:
   - Может, передумает...
   - Не передумает... У него тут девочка... - она сухо, безнадёжно смотрела мимо Носкова, мимо Алины и Виктора, куда-то за привокзальные тополя.
   "А что же его отец?" - не пустопорожне подумал Носков, и она ответила:
   - Если бы не Сергей: "Пусть делает, как знает, он взрослый!" Мне эти двое Плетенкиных голову задурили. Надо было их не слушать, а квартиру до лета снять. Ведь хотела! Иришка полугодие не закончила...
   - А то оставайся! - хохотнул Виктор. - Вон у Феди хоромы - вдвоём аукаются! И мужика бы приголубила. Такие на помойке не валяются!
   Умная Алина не дёргала супруга за рукав, если он говорил не совсем то. Зато все знали: Виктор - услужливый и добрый.
   - Лена, мы Женю завтра же к себе перевезём, - сказала Алина, не столь душевно, как надо бы. Возможно, у нее не укладывалось, как можно оставить парня.
   Иришка с ученическим ранцем на спине маячила за кругом взрослых.
   - Пойдем-ка, подруга, - взял Носков её горячую лапку и пошли к цветочному павильону.
   Выбрал белую хризантемину, преподнёс даме. Приняла как должное, внятное "спасибо". Глаза внимательные, тёмные - отцовские, но посадка, разрез - Еленин. На подбородке царапина.
   - С кошкой воевала?
   - Это Барсик тёти Алины... - засмеялась глазами. - А у дяди Серёжи тоже киска живёт, Матрёна!
   Им уже махали - пора на перрон.
   У Иришки ранец, у Лены дорожная сумка. Остальные вещи уехали в Красноярск на машине, которую прислал Сергей.
   Почему-то Носков ждал, что Алина заплачет. Но нет. А Лена... Видел ли он её плачущей? Они молодые, думал Носков. Не понимают, что это - как умереть. Обоюдно. Звонки - из бытия, в котором нет нас. Письма - из бытия, в котором нет её. Взаимное небытие. Но и писем, и звонков не будет.
   Виктор шумно обнимал Елену. Потом она быстро говорила:
   - Алинушка, спасибо тебе за всё... И тебе, и Виктору...
   Она была в той же курточке, что в ноябре на вечере, тот же бархатный берет средневековый. Рядом с Виктором гляделась маленькой и хрупкой.
   Носков поцеловал её в щёку.
   - Вам, Федор Николаевич, спасибо. Я совсем другой стала, общаясь с вами. Вы очень хороший. Нет, правда! Мне повезло. Алиночка, Николай Гаврилыч, вы... Девять лет...
   Носков смотрел себе под ноги.
   Назад ехали молча, если не считать, что Виктор говорил какие-то слова. Мчались по городу, где предстояло доживать Носкову. Когда они с Клавой сняли комнатёнку в здешней нахаловке, разве думали, что этот город - до конца жизни...
   Вдруг увидел: Алина безмолвно плачет.
   Скорей бы уж Марина приезжала.
  
  
   В понедельник за Лениным столом работала миловидная буряточка Оюн, прежде - ведущая на кабельном телевиденье. До этого Носков любовался её личиком на городских пресс-конференциях. "Не газета, а депо красоток - вчуже отметил. - Кто на моё место?"
   Изумрудно-алая птица только что присела на пишущую машинку, крыло не уложила... Ключик в клювике принесла... И "Сиреневое окно". (Так про себя называл Ленину акварель.) Не пришлось ко дню рождения выпросить. Сие торжество через неделю. Алина как-то сказала: "Я, Федя, праздники не люблю. Я люблю хорошие будни". Кто же спорит?.. Как раз над Алининым столом - стенгазета, которую готовили к юбилею "Нефтехимика", к проводам Николаши. "Это мы, Господи". Там красовались фото сотрудников - с младенчества до теперешних дней. Голенькая Алина в цинковой ванне - мама поливает из лейки, и Алина-студентка: пленительная славянская дева в ромашковом венке преподносит хлеб-соль американским студентам. Лена - в пылу волейбольной драки. Лена на финише кросса - лицо прекрасно искажено в муке последнего усилия, как в судороге страсти. Гаврилыч - сержант в очках с круглыми стеклышками, за рацией. Серьёзный, знает себе цену. И совсем молоденький - в грязной майке, хохочет, сидя на слесарном верстаке... На Красной площади, в пальто с подкладными плечами... А главная фотография - где ему десять лет. Изо всех силёнок тянет за верёвку чёрно-белую козу. Коза упирается. У Николаши кепка со сломанным козырьком, у козы - рога нет. Сорок седьмой год. Там и трава сорок седьмого года... Хотели в чёрные рамочки взять, а потом решили, пускай остаётся как было. Как с Ленкой тешились, когда подписи придумывали! Как все потом смеялись!..
   Бодрился Носков, держался, но не позавидуешь ему.
   Зато не однажды, в течение рабочего дня, словно солнышко заглядывало в оконце: "Через месяц и меня здесь не будет".
   Перед тем как идти домой, проверил е-mail. Десяток строчек от Лиды. Тишу и Гришу водят в бассейн, уже плавают по-щенячьи. Выслала Евдокии кофточку.
   И от Гены Тимьянова из Москвы:
   "Старина, забыл на почтамте свой трёхсотдолларовый портфель, а в нем рублёвую телефонную книжку. Сообщи телефон, если не хочешь, чтобы я нагрянул внезапно. Да, старина, скоро свидимся! Надеюсь традиционно отоспаться на твоём диване и душевно отдохнуть в беседах на вольные темы."
   Носков набирал ответ и размышлял. Выходит, в воскресенье начать новую жизнь прогулкой на лыжах километров на двадцать, как собирался - не получится. Поистине: жизнь - то, что происходит вопреки твоим планам. Что ж - начнём с большого аврала. Пора, пора! До приезда Марины и Геныча - непременно выбелить потолок на кухне и хотя бы внутренние стёкла в окнах перемыть. Внешние - теперь уж до весны.
   В трамвае, когда возвращался домой, стал было высматривать в толпе Еленин берет.
  
  
   Он спешил отпереть дверь - в квартире звонил телефон. Успел. Марина. По его расчету, она уже гостила на родине, в Крапивино.
   - Ты уже от мамы?
   Странное молчанье, и затем угрюмо:
   - Я из Питера звоню.
   - А что так?
   Молчание. Потом веселее:
   - Фёдор, ты на стуле сидишь?.. Стоишь? Ну, за стенку держись! Я к маме не поеду.
   - Почему?
   - Я в Новый Уренгой лечу... Рютин ногу сломал.
   - Это тот, к которому ты в Надым летала? - говорил, отмечая, что, в общем, спокоен.
   - Ну, да-а!.. Он теперь в Новом Уренгое... - как-то в нос и капризно, смущенье маскировала.
   - Вы с Рютиным даёте... - не нашёлся, что ещё сказать.
   - Ой, не знаю, Фёдор, не знаю, но я полечу! - горячо и слепошаро.
   - А я тоже не знаю! - вдруг вспылил он.
   Но тут же сдулся - жалко её стало.
   - По-хорошему, наверное, отговорить тебя следует... Ты же ведь ездила...
   - Телеграммами закидал, без меня, блин, "жить не может"! - с прогорклой злостью к этому Рютину. - Деньги на дорогу прислал!
   - Отошли назад.
   Он так и видел: моргает мокрыми, разноцветными своими, измученная, замотавшаяся по жизни бабёнка, и ждёт, чтобы он помог сделать выбор. Было жалко её и немного брезгливо.
   - Я думал, что у нас на этот раз серьёзно...
   - Я знаю... но я полечу.
   Ничего она от него не ждала, всё решила.
   Тихо спросил:
   - Ты его любишь?
   - Этого змея? - хохотнула, - А уж сто пудов не пойму! В школу вместе ходили.
   - Ну, наверное, надо лететь...
   - Носков, я дура, но я поеду.
   И спохватилась:
   - Ты не подумай: что я в Питере, он от девчонок узнал! В лабораторию звонил!
   - Я думаю, зря они адрес дали... Главное, чтоб ты с этим Рютиным работу не потеряла. Где такую работу найдёшь?
   - Феденька, прости, не сердись, но я полечу...
   - Да как на тебя сердиться?
   Хотелось узнать о Лёшке, но ведь решит, что за её мятежное сердце борется. Бороться не хотелось, но уже привык, что через три недели будут вместе. А пускай как хочет, так и понимает:
   - Как твой американец?
   - Нормально, всё отлично! Тьфу! тьфу! не то, что у мамочки! - хихикнула. - В хоккей играет, ему форму и коньки подарили!.. Как Дуня?
   - На-армально!.. По-моему, у неё сразу три мальчика... Ну, давай, ни пуха! - и с облегчением положил трубку.
   Прислушался к себе. Ничего. Вроде ничего. На душе пустовато, и в квартире пусто. Вот - Мара-Марочка!.. Блин, диво морское! Уж хоть бы у нее все наладилось... Вопреки предчувствиям. Работу потеряет...
   Если бы завтра от Лены телеграмма: "Феденька, поломала руку. И ещё ногу. Милый, жду. Деньги на билет высылаю".
   Посмеяться не с кем.
   Вдруг - обеспокоила некая догадка. Быстро вытащил из шкафа энциклопедический словарь. Быстро отыскал слово, но подробности, которые нужны - отсутствовали. Молодая книженция, в прошлом году купил. Соображая, оглядывал шкафы и стеллажи. Полез в ту же полку, во второй ряд. "Краткий философский словарь", пятидесятого года. Родительский. С этим томиком были особые отношения и потому ещё, что - годки. Нашёл, что искал. Жаль - не в яблочко... Но рядом. День рожденья у Сталина был вчера. А прошлый раз Марина отставку ему дала в день рождения Владимира Ильича. Что за притча?
   Посмеяться не с кем.
  
  
   15
   Жизнь продолжалась.
   Вот главные вехи. Постыдный скандал с Евдокией.
   - Как твоя курсовая? - спросил между прочим.
   - На троебан!
   Носкова затрясло. Не отметка возмутила, а похабное словцо, брошенное походя.
   - Тварь! - орал. - Лентяйка тупая! Ничего ей не интересно! И в кого уродилась?!
   Кошмар. Понимал, что кошмар, - остановиться не мог.
   - Восемь лет тебя как бурлак тащу! Как жить-то мечтаешь?! Советский детсадик закрыт! За ручку не водят! Как потопал - так полопал!
   Отвратительный крик, хамские, беспомощные слова, какие-то приблизительные и потому - лживые. Голимой правдой было только отчаянье Носкова. В семье, кого ни возьми, уж если учились - учились охотно и легко. У Клавы - десять классов, но самая даровитая в семье: закройщица - очереди стояли. Зарабатывала больше Носкова...
   Евдокия молча собралась уходить. Дёрнулся было заступить дорогу - ночь на улице, но понял: если не пустит, драки не миновать. "У Евдокии твой характер", - говорила Лида. Ну, на родителей он не кидался. А с Дусей однажды было.
   Через два часа звонит её подруга Аннушка.
   - Фёдор Николаевич, Дуня у нас. Можно, она останется ночевать?
   На другой день просил у дочери прощения. Обнялись. У обоих слёзки закапали.
   - Папа, я же тебя люблю!
   Тут Носков чуток подзавёлся.
   - Любишь! А толку-то что?! Учись, старайся!
   И уж другое: ведь есть, есть что-то в девке! Подружки-пятёрочницы - хвостом за ней. А как Лена с Алиной хорошо про неё говорят! Женской ласки ей не хватает, женского слова. Ко всем знакомым женщинам - как телёночек. Жила бы Лида здесь... И с Мариной дружили б...
  
  
   А во второй половине января прилетел из Москвы Гена Тимьянов.
   - О! Ты совсем столичная штучка! - первое, что брякнул Носков.
   - По каким признакам? - насторожился Тимьянов, член политсовета одной из российских политических партий.
   - Сугубо внешне! Сугубо внешне! Бородка, одёжка, одеколон! - поспешил Носков загладить промашку.
   - Да, старик, где тебе, замшелому провинциалу, понять... - шутливо вздохнул Гена.
   Пронесло. Тимьянов легко обижался и не считал нужным это скрывать. Даже не обижался - ожесточался. Носкову казалось, что это от постоянного нервного напряжения, в котором жил Гена.
   А вечером Носков уловил: Гена у себя в комнате потихоньку ругается. Потом Носков рассказывал Алине: "Представляешь, вхожу, а в тончайшем облаке мужского парфюма - Геныч матерится!" (Eвдокии дома не было.)
   - Твою лапоть! Где у тебя телевизор?! - вопрошал член политсовета.
   - В кладовке. Две минуты поставить.
   Носков понимал: десять вечера - "Новости", "Время".
   - Ёхарный бабай! Как ты живёшь?!
   - Сей момент, вытащу!
   - Да идёшь ты!.. - в сердцах отмахнулся член политсовета.
   - А чего там смотреть? Первый, второй канал. Отдыхай...
   Через полчаса - чаёк на сон грядущий, Гена уже мирно:
   - Приёмника у тебя, конечно, нет? Я "Эхо Москвы" слушаю, как раньше голоса.
   - А там бескорыстную правду вещают? - подковырнул Носков.
   - Естественно, нет, - рассмеялся Геныч.
   Был он на семь лет моложе Носкова, но в бородке и кудрях - седина. До конца восьмидесятых преподавал историю в местном пединституте. Молодой кандидат, доцент. В конце восьмидесятых и сошлись...
   А в целом - двое суток идиллии. Поздно просыпались, гуляли по два раза на дню. Снег падал сонно и захолустно. Гена с удовольствием рассказывал об истории города. "Обрыдла ему политика", - думал наш герой.
   - Тебя Николаша кудластым-бородастым называл, - как-то вспомнил.
   - Вот метафизика! Ведь на таких, как ваш Николаша, советский рай держался. Член парткома.
   - Да и на таких, как я, и как ты... - вздёрнулся Носков. - Живой человек! Мы там же были! Работали, старались!
   - Я о том же! - поморщился Гена. - Только при чём тут метафизика? - недоумённо спросил себя. - Всё элементарно... Но на мой счёт - подвинься! Я по своей теме в восьмидесятом уже копал. В восемьдесят четвёртом к защите не допустили. В восемьдесят пятом - в марте! - не допустили. Из Альма-матер чуть не выпнули... А теперь любое исследование по экономике: Россия, Сибирь, конец девятнадцатого - начало двадцатого, - на меня ссылки. Извини.
   Тема кандидатской у Тимьянова была - Столыпинские реформы и Сибирь.
   "И занимался бы своим делом", - с сочувствием думал Носков.
   Вдруг Тимьянов хмыкнул:
   - Слушай! А в библиографии... Наш университет выдал... Моей работы нет... Ещё ненавидят. Значит, помнят. Живём, старина!
   Вот интересно: сошлись когда-то на политике. А теперь при встречах старались до неё не дотрагиваться. Может быть, это сохранило дружбу. И сейчас Носков имел, что сказать, но - заткнулся. Однажды пооткровенничал: "Геныч, я уже никому не верю..." - "Не веришь, тебя же первого и обманут!" - обозлился Тимьянов. "Ну, а почему же тогда ваш N..." - завёлся в ответ Носков. - "Да, N. возле себя талантливых людей не терпит, - согласился Тимьянов. - Но это реальная жизнь! Чего же ты хочешь? Идеальных людей не бывает! Комбинируешь из того, что есть!" Что спорить? Прав, наверно, Геныч. Он - практик политической жизни. Это не прежние времена: разговоры на кухне разговаривать и не август девяносто первого. (Наш герой тогда носился по городу, листовки раздавал, митинг собирали, а Тимьянов случился в Москве и, конечно, в самой заварухе.)
   Когда Феде Носкову было девять, бегали пацаны по вечерам на окраину посёлка, на улицу Колхозную. На ней была контора колхоза, и жили в основном колхозники. Там на задворках за огородами, в сарае с нарами, обитали в ту осень новосибирские студенты, пригнанные на уборочную. Вечерами жгли костёр, танцевали под аккордеон, а ребятишки глазели, как веселятся городские. И один подвыпивший студентик, сидя на брёвнышках, читал стихи. Федя запомнил, как считалку, хоть не понял, конечно: "Вожди и Боги - не интеллигенты, а мужики безудержных страстей!" Да если и не вожди, и не боги, а просто политики - чистеньким не остаться. С головы до пят угваздаешься. Не приведи, Господи, - и в крови. Не на кухне витийствовать. В девяностых насмотрелся вблизи на этих ребят - и отшатнуло. С тех пор брезговал и опасался. Тимьяныч-то был из лучших. Отношения упрощало и то, что его партии к власти прийти не светило. Но всё равно - профессия... Дизелист, например, - Носков знал по себе - должен грязи, мазуты не бояться, а чего - эти? Дизилист-то в бане отмоется... Но опять же: так свела жизнь. Тимьянов знал Клаву, а это дорого было Носкову.
   Теперь что касательно выбора, который наш герой окончательно сделал в конце девяносто третьего: подальше держаться от политики, её кузнецов и работничков...
   В десятом классе юный Федя собрался поступать в военное училище. Второй разряд по стрельбе, чемпион района среди юношей по лыжным гонкам, парашютные курсы в соседнем районном городке... И вот отец, капитан Великой Отечественной, кавалер четырёх боевых орденов, только раз, и двадцать секунд - не дольше! - поговорил с сыном. "Ты, Фёдор, сам решай... Но имей в виду... Вот будут стоять перед тобой пять человек. И нужно выбрать, кого послать... Ты знаешь: его сейчс убьют. Тебе решать - кто из них умрёт... Сможешь?" Этого Феде хватило. Как рукой сняло. Никогда не вспоминал о несбывшейся офицерской карьере. Отец раз-глядел натуру сына. Не всем быть вожаками. Не всем намечать жертвы. Видно, и отец в своё время не идеально пришёлся на эту роль. Идеальному так напутствовать своего птенца перед вылетом в жизнь - и в голову бы не вступило. Был отец хорошим учителем физики в поселковой школе. Питомцы его любили.
   ...Гуляли с Тимьяновым по высокому берегу. Снег перестал. Далеко видно скованную реку, перелески заречья...
   - Я чуть не женился. Помнишь Марину? Такая смуглая, боевитая... Какой-то газодобытчик из Надыма дорогу перебежал.
   - Вы тоже у нефтяной речки рыбку ловите! - засмеялся Гена. - Кто гольянов, а кто осетров.
   Нет, сегодня не получится говорить об этом. А с Генкой вряд ли когда получится. О Лене и подавно никому не расскажешь, разве что Алине. Да нет... Такое каждый человек только в себе несёт, до конца. И это - справедливо. Если Гену копнуть... У него, наверное, и радость, и печаль в общественном, в карьере. Политневзгоды. Тоже в себе носит.
   На третий день Тимьяныч, как всегда, перебрался на партийную квартиру. В марте предстояли выборы. Изредка перезванивались. Ближе к весне собирались на кладбище. Там у Тимьянова лежали отец, мать и сестра.
  
  
   Кроме того, Носков перечитал дневник. Где о Лене. Да не тосковал он! Понять хотел. Но и, конечно, не веселился.
   Несколько дневниковых записей для иллюстрации. Даты опустим.
  
   Я подсмотрел сегодня: своим причесоном она скрывает очень крупный, поместительный лоб. Волосы почти до крыжовниковых глаз. Не такой ли причесон в моё время и назывался "Я у мамы дурочка"?
  
  
   На собрании.
   Вот сейчас - она явно рисует. Снайперский взгляд на Стёпу Цукановского - и на лист, на Стёпу - на лист, авторучка летает... У меня есть её наброски. Особенно удался Николаша: взгляд через окуляры с сумасшедшинкой и одновременно детский. Кудрявые седины в полёте... Есть и я. Польстила. Моложе лет на двадцать пять, черты значительней, волосы волнистые, что было только в юности, кусочек тельняшки. Подпись: "Федя-моряк".
   А может, и правда на черпаковом земснаряде "Обский-205" когда-то работал такой молодец?
   Если бы сидел рядом - видел бы: когда вскидывает глаза - солнце наполняет глубоким светом её зернисто-зелёные радужки. Потрясающей красоты оптические устройства.
   Вчера на междусобойчике понял: реальная беда и погибель - вот она, сидит рядом с Алиной, скучает во всеобщем гаме. Запить скорей, заглушить эту простую и безнадёжную реальность! Потом - пошло лез к ее коленкам. Она очень мягко и терпеливо убирала мои руки. Целовал её ладошку. Это теперь со мной.
  
  
   "Это теперь со мной" - читал Носков, и смущала выспренность. Но ведь, правда, помнил её пальцы, ладошку...
  
  
   Иногда мне удаётся вытянуть Л. из кокона молчания. От чего она им защищается? Она закрыта для меня. Более закрытого человека я не встречал. Да и от Алины закрыта - и от этого легче и переносимей.
   Дневниковое бормотанье отрезвляет, но только отчасти. Потому что вот сейчас хочется страницу и другую писать её имя.
   Лена Корнеева, Лена Корнеева, Лена Корнеева. Федя ты, Федя! Федя ты, Федя!
  
   Её крепкое ушко - трогал пять секунд, пока она не заворчала.
  
   Как слепая - насквозь видит.
  
   Лида звонила, сказала: Гриша - ростом метр шесть, а Тихон - метр пять. Мы с Дуней прикинули на косяке, где ещё их с Лидой метки. Доня ушла на кухню, а я воровски отложил метр шестьдесят пять - Ленин рост. При этом трепетал и волновался, и было самому смешно... Это ещё что! На днях дамы отправились обедать, а я срочно заканчивал материал о перехвате просочившихся в грунт нефтепродуктов. Надо было посмотреть план компании, мы храним его на шкафу. Пошарил - нет плана. Хотел встать на стул, сцапал Ленин - на спинку наброшена её кофта. Прижимал крупную вязку к щеке, к лицу, вдыхал. Потом - ладонью на сиденье, где пару минут назад она сидела. Увы - след её восхитительной попы простыл!
  
   Один из редких откровенных разговоров: "Мне немного надо". А что немного? Я не спросил. Знать правду - не хочу. В ней нет места мне.
   Для чего Господь задумывал её? Для чего Господь задумывал её?
  
   Сегодня была в своём пыточном платье. Красное, вязаное, облегающее. Алина говорит, что вяжет Л. быстрее всех, кого она знает. А она и печатает скорее всех, кого знаю. Десятью пальцами, глядя на монитор. Поразительная скоординированность.
   Мы с ней препирались, кому идти на прессконференцию с начальником горотдела УВД. Лапшу отряхивать надоело. Вдруг она сказала: - Федя, у нас ещё нет никаких отношений, а мы уже выясняем эти отношения, - а глаза смеялись.
   Мне этого на три дня хватит! Почему мужчины не влюбляются в неё поголовно? Верхогляды.
  
  
   Перечитывал Носков и огорчился: как-то пожухли записи. Когда писал, эти строчки озаряло его чувство.
   Дневник всегда вёл только для себя. Дочерям дважды наказывал, чтобы сожгли, не заглядывая, "когда крякну". (Не однажды рисовалась картина: девчонки с зятьями увезли коробку в лес, костёр из тетрадей ворошат палкой... И до того растрогается наш герой! А потом над собой и посмеётся. Два удовольствия.) А если дочери всё-таки заглянут в эту тетрадь, где почти всё только о Лене? Никак не хотел. Даже рука тянулась вымарать чересчур откровенное. Хоть бы слова подбирал не такие бесстыжие, не такие простые, что ли. (Мы эти записи не приводим.) Самому неловко и удивительно было: какая страсть, какая мука, какое желание! Но зачёркивать - это уж совсем никуда.
   И ещё вот что удивляло. То время вспоминалось как светлое, а в записях что ни страница: "Я как под паровоз попал...", "Это испытание? Для чего это происходит именно со мной? Испытание небо посылает, тогда она что же, - посланец? А если это кара?..", "Это тиф. Я тифозный...", "Так и подохнешь в этом тифу...", "Сам виноват. Безрассуд-но дал себе волю...", "Был бы такой выключатель. Выключить бы всё это, хотя бы на час...", "Я понимаю, что за любовь не обязательно быть вознаграждённым, но почему такое отчаяние?..", "Эти десять минут по тропинке - такая безнадёга, что я, кажется, понял тех, кто живут себе бобылями, без женщин..."
   Восстановил наш герой и совершенно вылетевшее из головы. Например, обиделся на Елену. За невнимание к своей персоне, естественно. И вот - обращение к возлюбленной: "Ты трава, дикое семечко, где тебе..."
   Читать всё подряд было однообразно, временами Носков как бы впадал в сон наяву. Видимо, обращался в нём уже другой состав крови.
   Ну, ладно, прочитал, вспомнил... Но что же произошло, происходило с ним в последних числах августа? В сентябре и в октябре, да и две трети ноября. Ведь тогда, особенно в первые дни, ощущение чуда было почти материально.
   В тетради за эти месяцы - неполная страничка. Жалкие скрижали!
  
   Вышла из трамвая, кивнула и улыбнулась мне с улицы...
  
   Самое реальное событие в моей жизни то, что никому не видно. И то, что никто не видит, - это реальнейший мир!
  
   Листает кипу газет. Спросил:
   - Что смотришь?
   - Так, из бабьего любопытства, - сказала приветливо.
   Подумал: Райская птица читает "Независимую газету".
  
   Пришла с холода, с ветра - тончайшей иглой намёк на морщинку от крыла носа к уголку рта. Не старей, милая!
  
   Смотрел на карту. Вот Новосибирск, вот Байкал, а вот моя любовь.
  
   Шли вдвоём с работы по усыпанному тополиными листьями двору. Вдруг подумал, какой я везучий. Две такие женщины у меня в жизни: Клава и Лена!
  
   Сближение этих имён сейчас неприятно поразило Носкова.
  
   Сегодня шёл в магазин. Последнее тёплое солнышко. Женщина в спортивном трико. Впервые за многие месяцы телесно заволновала другая, не Лена. Радоваться? Огорчаться?
  
   Вот и всё, что осталось от прошлой осени. От чуда.
   Читал Носков белым днём, в воскресенье. В прибранной комнате, при открытой форточке. Отдохнувший, выбритый, в наглаженной рубахе. На полированной глади столешницы - только тетрадь. Случайно так получилось или хотел соответствовать?
   Закончил, посидел, глядя в окно, на верхушки зимних клёнов, на шиферную крышу в снегу с кирпичными трубами вентиляции. Чуть приметный парок из них... Пошёл в кладовушку, уложил тетрадь в коробку.
   Неожиданным было впечатление от записей. Не совпадало с тем, как он это помнил. Конкретности оказались более жёстки... Но минуло всего полчаса из часов отмеренной ему жизни - несоответствие улеглось, и остаток одного из дней, дарованных ему, он прожил, словно утром перед пробуждением видел радостный сон.
   Ужинали вместе с Дуней, что редко случалось. Было Носкову, словно папа с мамой живы, Клава скоро с работы вернётся... Дуня рассказала, как в Новосибирске катались на речном трамвайчике. Всей оравой - Тиша, Гриша, Игорь с Лидой, она. "Ребятишкам показываем: тут деда Федя матросом в тельняшке плавал". А на речном вокзале, у билетных касс - народу мало, окошечко закрыто, все ждали спокойно. Один мужик бросил окурок на пол, а Тихон подбежал и отнёс в мусорницу. Все со смеху упали. Лидку чуть инфаркт не хватил.
   Вечером, лёжа, Носков представлял, как шустрый Тихон Игоревич метнулся к бычку, а задумчивый Григорий Игоревич наблюдал и осмысливал событие.
  
  
   16
   Проснулся он в четыре утра. На улице полная тишина. Потом где-то за домами промчалась машина. Сна - ни в глазу. Осторожно, Евдокию не разбудить, прокрался в душ. Из редакции он захватил дискету с неоконченной работой, но нет, не за тем поднялся. А зачем? А вот выйдем-ка на улицу...
   Свежий снег на бетоне крыльца. И проезд перед домом в белой пелене. Вдохнул во всю грудь, сбежал по ступенькам. Бодро пошёл, с удовольствием оборачиваясь на свои следы. Черны окна в пятиэтажках. Там-сям три окна светились. Звезды - высокие, острые. На ходу отыскал Полярную, взмахнул рукой - приветствовал её, что ли?
   А на улице уже кто-то раньше него прошёл. Женщина. Следы сворачивали в калитку детского сада. Повариха? Сюда водили и Дуню, и Лиду. Обе с нежностью вспоминали свой "Колокольчик". В эту калитку Клава, может быть, тысячу раз проходила, и - нет её. Нигде нет. Постичь невозможно... Но не надо об этом. Сейчас нужно понять что-то, что всё вмещает. Всю его жизнь и Клавину. Эти дома, и улицу, и клёны в снегу. И город. Все пространство под звёздами. Тут и папа, и мама, и Новосибирск, и Обь, и Клава в сарафане на песчаном бережку, и дочки. Все-все - Николаша и Тимьянов, и Лена, и Марина и то, что нынешней осенью с ним приключилось.
   А вот про осень он теперь понимал. Всё просто. С младенчества жил в пространстве взаимной любви - мама, папа. К тому же, родителей - школьных учителей - в посёлке уважали, многие любили и переносили эту любовь на него. А ещё был Федя чемпионом района среди юношей по лыжным гонкам, и уже с девятого класса - в юношеской сборной по футболу, а это - соответствующее мироощущение. В институте учился неровно - зато публикации во всех Новосибирских газетах (и гонорары). Опять же - спорт, тем более, в "педе" парней по пальцам перечесть. В общем - факультетская достопримечательность. Пока на Обь не сбежал. А там - работа горела в руках (необходимое условие счастья), был он улыбчив, и все улыбчивы с ним, что ещё нужно? А потом - Клава и девочки... С рождения, с первого своего крика не знал, как страшно без любви, без ответа... Это Лена. Пока свыше не осенило: люби и ничего не требуй! Об этом читал, но всё на свете - пустой звук, пока сам не домучаешься. Это счастье и чудо - любить, ничего не ожидая в ответ. И уж точно - не каждому дано. Этому Лена, сама не зная о том, научила.
   Но это ещё не всё.
   То, что в этом мире каждый человек ещё - мир, что живёшь в мире миров - это не с Клавой, а с Леной постиг. С Клавой у них как бы общее дыхание и общее кровообращение...
   Теперь он шёл мимо школы. Обе дочери с тихой ненавистью вспоминали её. А вот и заброшенная стройка, бетонный забор. Огромные буквы по нему: СЕВОСТЬЯНОВ - ВОР И АЛКАШ. Осталось от декабрьских выборов. Что Савося не дурак выпить - это да, Носков не раз убеждался лично. Что вор... чёрт его знает. Соперник у него был точно не алкаш, но водился с бандитами. Все-таки Носков - ты мужчина: в этом году десять лет, юбилей, как отрёкся писать по выборам. Лёгкие деньги и почти всегда попахивают. Нет, в том, что он надумает, как ему, Фёдору Носкову жить - т а к о й борьбы больше не будет никогда. Тимьяныч говорил: не хочешь заниматься политикой - она тобой займётся, и твоя экспедиционная двустволка не поможет. Я знаю, согласен. Всё - до поры, до времени. Я знаю. Но уж лучше с улицы хоть одного парнишку спасу... Горячо думал так Носков, а где-то ещё было: "Может, и спасёшь, но т е работают, жертвы намечают и неизвестно ещё, что они с вами со всеми сделают". Ну ладно, всё разом не распутать, не докопаться. Он к этому ещё вернётся. Нитку на палец намотаем. Узелок на память.
   А сейчас вот о чем.
   Если всякий человек - это мир, вселенная, то куда всё уходит? Нет Клавы, нет мамы и папы, Гаврилыча нет - куда всё ушло? Если человек - это Вселенная? Куда?.. Носков помнит всех, память - часть реальности. А не станет Носкова - всё исчезнет, нигде не будет? Как с Гаврилычем сидели на газетках под соснами, и Гаврилыч сказал: "Деловой денёк". И как вечером в Новосибирске, когда из швейной мастерской расходились женщины, и он проглядел в темноте Клаву. И как на другой день гуляли с ней в порхающем снежке. Точно впервые увидел её. "Не будет человека родней и надёжней", - это покойная мама шепнула?
   - Я в Нерюнду еду, начальником электростанции... Поедем со мной...
   Папа научил? "Поедем со мной", - для него было неожиданно, как для Клавы.
   Она шла, глядя вдаль по улице, и он рядом в невесомости перебирал ножками.
   - Не надо так с девушками шутить, - сказала смеясь.
   Только о н это знает. Один, в целом мироздании. Нигде - только в нём. Как сладостно. Как страшно. И с ним исчезнет.
   Сейчас нужно всё охватить. Всё прошлое, всё будущее. Словно взмыть надо всем. Сейчас он додумает и поймёт... Всё вместе... Ничего не забыть... Хоть нитку на палец наматывай...
   Носков с полчаса ещё бегал по всему околотку, пока вовсе не притомился.
   В глубине квартала светилось вывеска круглосуточного магазина. Ввалился в него, как путник, одолевший тяжкий путь.
   Охранник клевал носом. Продавщица Рита по ту сторону прилавка тоже дремала, низко сидя на ящике. Лицо нехорошее, как тесто. Магазин работал на малых ценах, на быстром обороте, ни минуты передышки, урабатывались и молоденькие девчонки, а Рите за пятьдесят. Ничего Носкову не нужно было, хотел развернуться, но Рита уже поднялась, вяло кивнула.
   Однажды Носков кое-что купил - Рита считала, и Носков одновременно умножал и складывал в уме, чуть быстрей, чем она давила на кнопки. (Владел такой никчемушней способностью и, по вдохновению, изредка пускал в ход.) Не глядя, сунул сдачу в карман, заметив о насчитанной Ритой сум-ме:
   - Хоть не пятьдесят три семьдесят, а пятьдесят три двадцать...
   Рита - онемела в изумлении.
   - О, мужик даёт! - восхитилась она и выкинула полтинник на прилавок.
   С тех пор здоровались и разговаривали. Она знала, что Носков одинок, дочь воспитывает. Она тоже вдова - сына в техникуме тянет...
   - Чего тебе? - вяло спросила. - Сыр свежий привезли... Ну и шербет?
   Шербет любила Дуня.
   А на улице быстрые шаги, бодрые голоса. Крепко обтопав снег в тамбуре, вошли два армейских офицера в камуфляже. Рослые. Молодые румяные лица. С дальней дороги, чувствовалось. Может, с учений?
   - Мать, две "Пшеничных слезы", пожалуйста! - весело сказал один, подавая деньги.
   - Очень пить хочется! - весело пояснил другой.
   Носков любовался ими. Оба капитаны. "Как папа!" Вышел за ними, ничего не купив. Воинский уазик взял с места. Носков стоял и смотрел вслед.
  
  
  
   17
   А сейчас мы видим нашего героя в снежном омуте февраля. Он ещё трудится в "Нефтехимике", но через неделю улучит момент, когда МММ, он же Доблестный Капитан, он же Максим Максимыч Молодин останется один у себя в кабинете, - зайдёт к нему и положит на стол заявление об увольнении. Будет явно: для Максима это полная неожиданность. Он помолчит и спросит:
   - Фёдор Николаевич, вы нашли более интересную работу?
   - Не знаю, интересную ли, но другую, это точно, - ответит Носков, досадуя, что для начала не сказал хотя бы несколько слов, а так - молчком и тычком. Не хотел лишних объяснений, а в результате соорудил грубость, испортил момент жизни себе и момент жизни Максиму. Из тех, что каждому даровано вполне конечное число. И ведь уже не раз так вытанцовывалось, именно с Максимом, на ровном месте.
   Редактор ещё обескуражено поразмыслит и спрячет заявление в стол.
   - Хорошо. Будем считать, что завизировано сегодняшним числом. Но пусть недельку полежит? Надо привыкнуть... Это я о себе, - уточнит он.
   - Пусть, но пути назад уже нет. Всё договорено, - скажет Носков.
   - Это я должен привыкнуть! - очень искренне вскинется Максим. - Раз уж вы решили...
   Ничего у Носкова не было "договорено" - просто сжигал мосты и не хотел, чтобы Максим, чего доброго, стал разубеждать. К чему эта канитель? Поэтому - соврал. (И здесь он бы не согласился, что изгадил минуту.) А какую правду мог рассказать Носков этому молодому человеку? Зачем под старость лет уходит с насиженного места? Он пока и сам себе не особенно отчётливо мог объяснить. Чувствовал - надо. Благо, в своей востребованности - счастливый человек - не сомневался. (И в конечном счёте оказался прав.)
   Что касается Максима, в отношениях с которым у Носкова нет-нет и - нечаянный казус... Да нечаянный ли? Что касается Максима... Полгода работал он в газете, три месяца - редактором. Неплохим парнем оказался Доблестный Капитан... Хотя августовскую статью о пенсионерах ваяла его рука. И фразу, что никто ветеранов силой на пенсию не выпроваживает... Хотелось думать: не сориентировался на гражданке армейский человек. Работал первую неделю - и за чистую монету принял слова того босса из офиса, с кем беседовал. Почему Николаша ему не подсказал или сам текст не выправил? А кто знает? Хотелось думать - какая-то накладка. Скорей всего - накладка... И вообще - будь проще, Федя. Скоро тебя здесь не будет... С того утра, когда ни свет, ни заря бегал он по спящим улицам, произошла в нём явная перемена. Словно моложе, озорней cтал и беспечней. И как в молодости чудилось: главное впереди, и удача будет. При этом Носков отдавал себе отчёт, что покидает место, где пролетели лучшие годы. Впрочем - счастливый человек! - и о раннем детстве мог это сказать, и о школе. И о восьми годах - на реке, на заводе и в экспедициях... А что уж говорить о зиме, весне и лете, которые с Клавой прожили в посёлке геологов, в засыпнушке, подаренной Колькой Шуплецовым. Гонял Носков дизель, лазил по столбам на когтях, тесал эти самые столбы и пасынки, ямы копал для них, а Клава убирала в камералке и обшивала геологинь. Для этого в камералке ей отвели особый стол, потому что в засыпнушке у них столик был чуть больше вагонного. А ещё обитали в их жилище - железная печурка да осиновый чурбак, работавший табуреткой. И топчан - ложе любви уже второй молодой пары... Так, о чём это мы?.. Да! После склочного коллектива "Вечёрки" - в "Нефтехимике" оказался Носков как в работящей и дружной семье. И первые двенадцать лет, пока была Клава, представлялись ему теперь счастьем в чистом виде. А потом - самое тяжкое время: Лида в Томске на первом курсе, Дуня мала ещё, в стране распад, но у нефтяной речки регулярно платили, и рядом были товарищи... (Первые месяцы, когда схоронил Клаву, Носков засыпал только с радиоприёмничком в изголовье - неважно что, лишь бы бормотал.) Да, не Гаврилыч бы, не ты бы, Алиночка, да и не ты, Лена, - ещё хуже бы Носкову пришлось... Николашиным радением народ в редакцию собирался. Он своим детским взором людей проницал. Носков ведь тоже не случайно попал в "Нефтехимик". Николаша глаз положил на его публикации, разведал о нраве Носкова, и в "Доме журналиста" подкатился простачком. "Замечательная газета "Вечёрка". Только не везёт ей фатально - лучшие работники не держатся... А то иди к нам. Нам сотрудник нужен..."
  
  
   Теперь всего-навсего осталось рассказать, что произошло за неделю перед тем, как Носков так по-вахлацки сунул Максиму своё заявление.
   Утром, придя в редакцию, Алина объявила:
   - Лена прилетела, всем приветы!
   А часов около пяти - Лена, собственной персоной. Оживлённая, даже, сказать, наэлектризованная, потому что прямиком из суда.
   - Уже сорок три минуты, как в разводе с Корнеевым! - объявила, взглянув на часики. - Через месяц новый паспорт и я снова - Плетенкина!
   Посвежевшая. И возбуждение её красило. Со всеми перецеловалась. При её-то сдержанности. И дар её - движенье! В удивительном ритме: увесистую сумку, не глядя - на стул, мутоновую шубку, не глядя - на спинку дивана, мобильник из сумки - на спинку дивана, сама о чём-то Алине. И - под всеобщий вопль! - шампанское и коробку с конфетами - из сумки. Мобильник - на место, в одной руке и шампанское, и конфеты - изящно! - плывут к столу, а другой приказывает Косте запереть дверь. Эквилибристика и пантомима! А какой исполнитель прелестный!
   Ну, за Елену! За её свободу! За новую жизнь!
   Такая заразительная минута, что Костя объявляет:
   - Немедленно женюсь, чтобы развестись и так же праздновать!
   Живёт Лена с Иришкой пока у брата. Сергей хотел бы, чтобы она работала у него. Она помогает, интересно, но там - видно будет. Недавно Сергей, после двухлетнего разрыва, сошёлся с Диной, матерью Женьки.
   - А я вот развелась! У Плетенкиных - так! Родители в Красноярске, а Женька тут. Я тут - Иришка в Красноярске. У Плетенкиных - так!
   - Ты молодчина, - говорила Алина. - Я сомневалась, даже когда ты сбежала. Думала, Корнеев на брюхе приползёт и тебя уломает!
   - Вот пусть других уламывает!
   Это уже когда откупорили глиняную бутылку кинзмараули. Из Елениной сумки. Алиночка и та две рюмочки откушала и цвела как маков цвет. Костя притащил початый коньяк. Доблестный Капитан тактично отсутствовал. Забайкальская куколка Оюн - пригубила шампанского и откланялась. "У меня свидание". От всех тревог мира отсекла семейку дверь с добротной звукоизоляцией, запертая на ключ.
   Уже Костя повествовал (и Елене, в том числе!) о прекрасном граде на Красном яру. А ведь Носков руку мог отдать: в Красноярске отродясь Костик не бывал!
   - Как хорошо. Нет, как хорошо! - восхищалась Лена. - Я думала, приду, а все делом заняты, всем некогда...
   - Да Бог с тобой! - вскипал Носков. - Да кто здесь когда работал? Ну разве что я! А вот Веретенникова такая - Алиночка, да ещё фотограф - Костиком кличут, да еще эта Книппер-Чехова... ой, прости!.. Корнеева-Плетенкина! - помнишь такую? - и, сойдя на трагический шёпот. - Ты вообразить не можешь, что это за лодыри!
   Алина заливалась своим удивительным смехом. Счастливо улыбалась Лена. Костя работал со вспышкой и приговаривал:
   - Ври, Федор, пуще ври! Натуральней запечатлишься!
   Телефон надрывался. Алина стучала по столу кулачком: "Не брать!" Носков отключил аппараты. Играл Еленин мобильник. "Не брать!" - грозила Алина пальчиком и со значением к алым устам подносила.
   Оснеженным леском к автобусной остановке.
   - Сколько зим и сколько лет под сенью этих могучих дерев свои мысли и чувства... свои жизни проносим! - возгласил Носков.
   В автобусе - опять мобильник Елены.
   - Хорошо, - соглашалась она, - хорошо! Поняла, Женечка. Поняла, одуванчик мой! Будет исполнено! Хочешь, даже по слогам: А-лек-сея Ми-хай-ло-ви-ча! За кого ты свою тётку принимаешь? Она, чать, универ окончила... Да, вот! Не печалься, лютик мой!
   - Фёдор Николаевич, ребёнку нужно всё о царствовании Алексея Михайловича. Соловьёв, Ключевский... И ещё какую-то книгу кабальных записей у тебя углядел...
   "Любая жизнь - кабала!" - нечто подобное изречь хотелось. Нет, конечно, не это! Произнести - как найти! Мыслью проникающей!
   Но уже реальность владела нашим героем.
   - Да, есть такая книженция... Ты лучше скажи: по городу скучала?
   Именно о городе, без косвенных мыслей.
   - Пока - нет. Пока эта канитель с разводом... с кабальной записью! - белозубо смеясь. - Всё временным казалось... Там, Фёдя, - облака живописней... А у нас, как в горы упрутся - сплошная серость...
   И уже всем выходить, кроме Носкова.
   - Ну, пока!
   - Нет, Федя, я с тобой! Нам Алексей Михалыч нужен. И прогуляться хочу! Алечка, Женьке скажи - книги привезу! Константин - чтобы снимки завтра напечатал! И на диск!
   "Потому она выпить не прочь, что устаёт в своей закрытости", - осенило его.
   Дальше ехали молча. Лена, приникнув к стеклу, смотрела в огни и сутемень города. А когда поднялись на выход - недовольно:
   - Ни черта не увидела! Вчера прилетела - с утра в суд! Потом к вам...
   Он вышел, подал руку. В голове толкались сугубо мужские соображения. Сегодня Евдокия хотела ночевать у Анны. (Аннушка - подружка с первого класса. Прекрасная семья. К ней лёгко отпускал дочь.) Собиралась к Аннушке, но у Дуни семь пятниц... Мужские соображения заключались в том, что было бы проще, если бы Дуня оказалась дома.
   Окна горели во всей квартире. Это ничего не значило. Ушла и не выключила.
   Но - полна горница! Евдокия, Аннушка, а при Аннушке - мосластый и вечно угрюмый "Толик с журфака" с коростами вместо бровей. Подрался вчера из-за Аннушки - Евдокия доложила.
   Уже одеты для улицы.
   - Какие вы молодые, красивые! - восхитилась Лена.
   Девки метнули взоры на Толика и фыркнули.
   - Шрамы украшают воина, - сказал Носков.
   Но Толик без него это знал: не тушевался.
   - А как Женя? Он тоже мальчуган ничего себе, - лукаво сказала Дуня.
   Дуры снова прыснули.
   - Да с ним не соскучишься! Грозит, в универ поступлю и - женюсь.
   - Вот мόлодежь! - хором Дуня с Нюрой.
   Понятно - заржали.
   - Баблы есть - чё не жениться, - просипел Толик.
   - Баблы - это бабки, - по инерции перевела Евдокия и - смешалась: девчонки знали, что у отца Жени денег - не меряно. Но и Толик, может быть, знал - уже год состоял при Нюре, значит, и при Дуне.
   "А резкий парнишка, - почти одобрительно подумал Носков. - Журналист".
   - Ну, мы поскакали, - всё ещё в смущенье сказала Дуня.
   Захлопнулась дверь.
   Лена вешала шубку. Не дёрнулся помочь.
   - Ладно, в сапогах проходи.
   - А ты что, Носков, чаем не напоишь?
   Поздно было кидаться расстегивать замки на её сапогах. Сразу сделалась маленькой. Без тапочек, словно скрадывали, прошли в комнату. Достать Ключевского и Соловьёва, отыскать царствование Тишайшего - минутное дело. А что в те поры было? Так... Польская война и соляной бунт. И медный. И разинщина, и Никон. Аввакума сожгли (ему бы власть, он, может, Никона бы сжёг). Восемь лет Соловецкий монастырь осаждали. А ещё двадцать тысяч ревнителей "древлего благочестия" сами себя огню предали... Не бумажные страницы пускал веером Носков - это прежние годы Отечества ветерком по лицу... А здесь - вот они с Леной. Здесь у них - тоже ничего себе. Вымираем. Кладбища заселяются веселей, чем города и веси. Гавроши бездомные... Какой-то Лёха Кривой данью полгорода обложил. А уж чиновники!..
   Вот и книга кабальных записей.
   "...заимщик Якимко в расспросе сказал: не служивал ни у кого, ходил по казакам. Ростом средний человек, волосом рус, очи серы, круглолик, у ливой руки меньшой перст сичен, лет в тридцать; а бьет челом в службу Василию Васильеву сыну Негановскому и кабалу служивую дает..." За сколько это себя заложил вольный человек Якимко? За два рубля московских. А Полагея Борисовна дочь Ончухова - "ростом высока, лицом бела, на носу пестринки..." - за московский рубль кабалу служивую давала попу Кондратью Болоненского погоста...
   От нас тоже какие-нибудь писульки останутся. Но как жили, как любили, как деток растили - это без следа... Это с нами исчезнет, только мы владеем... И это канет: Лена рядом, а я ничего не чувствую.
   Зачитался Носков, задумался, а Лена беззвучно прошла в кухню, ставила чай. Сразу после кончины Клавы Алина с Леной дважды убирали у Носковых. Тому восемь годков. Минувшим летом о многом грезил Носков - наивно и беззащитно, но никогда не воображал, что Лена хозяйничает у него... Стоял и слушал. "Не спугни очарованья", - над своим бесчувствием издевался. Потом нашёл в прихожей пакет, уложил пять томов.
   Чай с Дуниным шербетом.
   - Я тоже из газеты ухожу...
   Этого ещё никому не открывал. И сейчас не из особой доверительности - не знал о чём говорить.
   - Алину жалко... - меланхолично сказала.
   - Ты ей не говори пока.
   Слегка задело, что не спросила куда уходит, почему...
   - А помнишь, тебя в собкоры сватали? - оживилась. - Гаврилыч заходит: "Девушки, имейте в виду: то, что Фёдор столько лет у нас работает, и тем более, даже теперь не ушёл - это просто счастливое недоразумение. Лелейте мужчину!" Тут с катализаторов звонят. Алина послушала и говорит: "Опять это Счастливое Недоразумение фамилию в материале переврало". Гаврилыч убивать тебя побежал!
   - Я тогда подряд, через номер, две фамилии переврал... А что, он, правда, так меня обозвал? - Носкову было приятно. - Чего не сказали?
   - Не сказали... Так уж надо... - усталость в голосе.
   Вдруг увидел её и себя в окне. Она там рукой провела у виска, голову наклонила... Ведь это Лена!
   - Нас четверо, - сказал прежним голосом уже другой Носков.
   - Да... - покорно согласилась она, и вдруг с детской обидой: - Фёдор! А почему это от тебя факел видно?! У Корнеева квартира к НПЗ ближе, а не видно! - о мерцающем отсвете факела на нефтеперерабатывающем.
   - Так уж надо... Даже пламя видно - с табуретки.
   Выключил свет:
   - Любуйся.
   Встала, потянулась, милая, на носках... Вспорхнула на стул.
   - Не ври, не видно.
   Взял её под локти, опустил на пол. Она была той тяжести, какой ожидал. Обнял за плечи. Волосы лицо щекотали. Шепнул те слова, что недавно порывался вымарать в дневнике.
   Молчала.
   Разнял руки. Чтобы не стала сама освобождаться.
   - Я тебе такси вызову. Пять томов тащить.
   - Нет уж, на трамвае. Девять лет каталась... Может, в последний раз...
   - Тогда провожу.
   Одевались молча. Шуршание, которое производила одежда, почему-то стыдно слышать.
   На улице подморозило, снег отзывался под шагами.
   Трамвай словно ждал.
   Вошли. Сели, как бывало.
   Вагон замедлял ход у следующей остановки.
   - Меня так твои слова взволновали... - сказала, уставясь в спинку сиденья перед ней. - Может, потому, что у меня в Красноярске никого не было... Хоть назад возвращайся...
   Что молчишь, Носков? Тормоз ты старый. Ты разве не знаешь, женщина такого не прощает. В любви, как в смерти, всё просто. Ни слова не говоря, возьми её руку, сойдете на остановке. Тормоз ты ржавый.
   Но они уже молча подходят к Алининому подъезду.
   - Ты и прошлый раз раньше времени испугался...
   Не вдруг понял. А, о лете...
   - Чего уж теперь... - не то прошептал, не то подумал.
   - Пока...
   - До свиданья...
  
  
  
   Домой, если прямиком, через кварталы и микрорайоны - двадцать минут.
   Голые тополя стремились в ночную высь, вершины терялись в ней. А веточки ильмов, скрученные в непостижимом усилии - немоту превозмочь, тянулись к Носкову. Чудилось: если долго смотреть, сердцем войти в эту напруженную путаницу - откроется... Наблюдать природу и утешаться этим - прибежище нашего героя.
   А ещё, может быть, утешало его то, что пространство любви осталось незамутнённым.
   Но это уж как-то не по-людски.
  
  2005
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"