Аннотация: Ты не виновен, пока твоя вина не будет доказана законом - это презумпция невиновности.
Игорь КОРНИЕНКО
Бомж, который верил в презумпцию невиновности
Не обманывайтесь. В чём-то мы все виноваты.
Приснились белые лошади. Жуткие. Где мои нормальные сны? Узнал, что мой отец - не мой отец, и сны стали будто не мои. Я никогда не видел наяву белых лошадей, по телевизору только. Эти были как живые. Окружили меня и заржали все разом. Проснулся от страха. Скалящиеся морды шрамом остались в голове. Закрывай глаза и возвращайся в лошадиное кольцо. В ржанье...
Мама считает, что надо было рассказать про отца раньше. Мама говорит, что давно собиралась рассказать, но боялась, не могла никак решиться, мне всё-таки уже семнадцать. Мама плакала на кухне и просила понять её и простить. Конечно, сказал, что простил. Не мог иначе. И при чем тут мама?! Мама обняла. Я её обнял. Сказал: - Меня взяли внештатным корреспондентом в "Вечернюю среду", побегу, опоздаю а то. Мама попросила ещё раз простить её: - Он бросил, когда я была на девятом месяце, я ждала тебя и не могла причинить тебе боль. А он смог. Он просто взял и ушел. Пропал. Мне даже советовали в милицию обратиться. Но тут подошел срок, родился ты. Ты тяжело болел. Мне было не до отца, да какой он отец... - Биологический, только что, - подсказал и отправился в коридор за обувью. Мама с кухни продолжала сквозь всхлипывания: - Ты же не станешь папу называть Антоном из-за этого? Это убьет его! - Да нет, не стану. Он всегда был со мной рядом. Столько лет. Обернулся. Посмотрел в светлый дверной проем, там в свете нового утра на стуле сидела мама и комкала полотенце. Она показалась мне очень старой. Вернулся с ботинками в руках, поцеловал её в щеку. Она неловко обняла меня. - Вы мои родители, а про оплодотворителя, - я хохотнул, радуясь такому определению, - забудь. Я ему всё это время был не нужен, он мне сейчас ни к чему. Такое нам и даром не надь. Шучу я. - Правильно, сына, ты моя умочка. - Ну, пошел, надо ещё придумать, о чем нынче написать. За полосу можно и две тысячи получить. Мама встала, проводила до двери, закрыла за мной.
Постоял на лестничной площадке. Подумал, что да, существуют тысячи способов причинить человеку боль. На стене прочитал привычную надпись, нацарапанную мной еще в восьмом классе: "Чем больше ты несчастлив, тем больше уродлив". Сам сочинил. Юность всегда неравнодушна к собственному несчастью, в большей степени надуманному, к обожествлению смерти. Созревание через гниение, так, наверное. У меня это быстро прошло, только закрасить надпись никак руки не доходят.
На улице моросит, грязища, бегом не побежишь, а до редакции полчаса ходьбы. Лучше сегодня на трамвае. И, как всегда, трамвая нет, а время не стоит и дождь усиливается. Прячусь под крышей пивного киоска и тут вижу, как на перекрестке ни с того ни с сего подымается крышка канализационного люка. Вокруг никого. Только вороны у мусорных баков сразу через трамвайную линию, напротив, устроили пирушку. Люк отодвинула черная рука, вспомнил детскую страшилку про черную-черную руку и с трудом подавил в себе желание убежать. К остановке подошла старушка в плаще и с целлофановым пакетом на голове. - Во, глядите, - обратилась она ко мне, - у нас тут кто-то поселился. Давненько никого не было, видать, зима близко. Она засмеялась. - Так октябрь почти, - говорю, а сам не свожу глаз с люка, откуда "на свет божий" появляется чумазый, одни глаза, бомж: в шляпе, кожаной задрипанной куртке и в солдатских, чуть ли ни галифе, брюках. - Явление Христа народу, - комментирует явно не страдающая отсутствием юмора бабулька, - явился, не запылился, а на ногах-то что?! Мама родненькая. На ноги наш герой сегодня решил надеть валенки. Осторожно, оглядываясь по сторонам, закрывает люк, замечает нас, машет рукой, бубнит. - И тебе доброго утречка, - старушка плюет и отворачивается. - Аж досюда воняет, никак мочится под себя, тьфу ты, черт, прости Христа ради. Я вонь тоже почувствовал. - Он там живет, - не то спросил, не то констатировал факт я. - Они как птицы перелетные, бомжи эти, как зима, так они в канализации к трубам, где потеплей, слетаются. Скорей бы у нас бомжатник открыли, от них ведь неизвестно чего ожидать, тут и до аварии дойти может, напьются всякой дряни и костры разжигают. Я когда до пенсии нянечкой в центральной больнице работала, стольких этих бомжей перевидала, жуть. Вшивые, грязные, больные, косые, засратые - не дотронься. Вши от них так и прыгают, клопы... Отмоем их из шланга, а когда воду горячую отключали, вообще кошмар. Бомж в это время разогнал ворон и с чувством хозяина полез в один из трех баков. Вынул бутылку из-под крепкого пива, потряс её, понюхал, допил остатки. Меня передернуло: - Мерзость, - сказал. - Это ещё ничё, вот когда они голодают, вы бы видели, чего они едят, представить страшно, и как выживают, ума не приложу. Проспиртовались, что ли. Бомж полез во второй бак. Самая смелая из ворон села ему на плечо, не прогоняя нахалку, бомж выпрямился, что-то сказал птице, та ответила, каркнула. Я не верил глазам. - Вот и трамвайчик наконец, - обрадовалась собеседница, - у меня от такого давление поднимается, как увижу, до чего наше государство людей довело, так давление так и шарахает. Выбирай после этого этих президентов и депутатов. Последний кусок изо рта вытащат и на помойку отправят. Как вы, молодой человек, жить дальше будете, просто не знаю. Жалко мне вас, молодых, только вот такое и видите, бомжей да срам всяк... В трамвае смотрю сквозь "заплаканное" стекло, как бомж, уже без птицы, бежит, хромая, под проливным дождем, наверняка до следующей мусорной свалки...
Вот в Америке процветает весь этот им, америкосам, нужный психоанализ. У нас - потому как нам, русским, это не нужно - психоанализ не процветает. Так бы я много чего рассказал о своем отце, которого никогда не видел. Отец, биологический который, его образ возникал у меня всегда, когда я, например, вспоминал бомжа из люка. Порой мне казалось, что выверни моё лицо наизнанку - и там будет его лицо. Это у Ключевского, по-моему: "Привычки отцов, и дурные и хорошие, превращаются в пороки детей". Лицо это без глаз, его выклевали вороны, оно черное, и только глазницы горят красным. Мама сказала, что не хочет вспоминать его имени, я согласился. Не настаивал. Назвав его неотцом, я старался изо всех сил не вспоминать о нем, он ведь обо мне забыл.
У меня есть друг, я не стал посвящать его в тайну своего рождения, потому что недавно он сказал мне, что не может забыть, как в морге, глядя в гроб на лицо отца, он видел ещё не успевшие сойти синяки у того на скулах, на лбу... Синяки, которые поставил ему он. - Мы много чего своим отцам не прощаем, - делился друг, - и даже после того как они уходят от нас, умирают, скажем, от сердечного приступа, мы всё равно не прощаем. Если бы он не умер тогда, я бы рано или поздно его забил. Я всегда знал, что вырасту и отомщу за всё, что он делал, особенно с мамой... Я ему в одиннадцать лет дал первую сдачу. Ты знал, что мамка моя оглохла на левое ухо из-за того, что не успела погладить робу этому ублюдку?..
Сны выдают нас с потрохами, если верить тому же самому Фрейду. Если верить Ольге Александровне, секретарю редакции "Вечерней среды", то белые лошади - хороший знак. - А как же смерть? - перечу ей я, - белая лошадь - это испокон веков символ смерти. Увидеть её во сне не предвещает ничего хорошего. Мы с ней сразу сблизились с первого моего дня в редакции. Она понимающая, открытая, если так можно сказать, добрая. А честно, она просто сильно похожа на маму. Нам, мальчикам, всегда образ матери близок. А как иначе... Я ей рассказал и про бомжа. - Об этом и напиши, почему бы нет?! Может, он тебе что-то вроде интервью даст, как до такой жизни докатился. Я тоже знала одного врача, который спился и теперь бичует, а трехкомнатную квартиру имел, стоматолог... - Так об этом уже столько писали... - А ты эдак напиши... как не писали. Будешь кофе, только вскипел?
Всю неделю шли дожди, я редко выходил, готовился к вступительным экзаменам, решили с мамкой, что пойду на журналистику. И бомжа "своего", само собой, не видел. Между штудированием русских писателей двадцатого века и современной историей делал записи для статьи о бомже. Засыпая, ловил себя на мысли, что это должна быть сенсационная статья, самая-самая, бомба. Первый блин не должен быть комом. Может, меня только за эту статью, по собеседованию, и зачислят в институт. После таких мыслей лошади не приходили и не тревожили мой сон.
У всех этих бомжебичей заурядные истории. Поэтому, карауля героя статьи на остановке, я понимал, что мало чего интересного смогу из него выдавить. Он вылез ровно в девять, я замерз, и мне не терпелось попасть в тепло. Из открытого люка пахнуло так, что заслезились глаза. Бомж все в той же шляпе, куртке и валенках походил на русский вариант Фрэдди Крюгера из "Кошмара на улице Вязов". Вот опять как тут не вспомнить сны, ассоциации и весь этот чертов психоанализ... Бомж поспешно захлопнул люк. Ба-бах. И посмотрел на меня. Улыбнулся. У него не было верхних передних зубов, а нижние... - Чё? - пробасил бомж, - чё уставился, бля?! На пальцах у него были длинные, с загибом, грязные ногти с коростами. Он протянул обе руки и пошел на меня. Нет, их Фредди Крюгер с нашим не сравнится. Наш вычурнее, колоритнее, что ли, неприкрытый... От нашего не убежать, проснувшись. Наш, он живет с тобой по соседству, в канализационном люке. Он пропил свою семью, родню, друзей, пропил мозги, себя, свою жизнь. Я по правде испугался. И вороны тут как тут. Кружат над нами, каркают. - Их запах из моего логова притягивает, - шипит бомж Крюгер, - у меня там подгнило кое-чё, так легче жевать. Он показывает свои оставшиеся зубы - они все изломаны и черно-зеленого цвета. - Я журналист, - боюсь, как бы голос не выдал мой необъяснимый страх, баллончик ещё с собой не взял, а ведь Ольга Александровна говорила. Бомж останавливается. Замечаю - у него желтые глаза, и огромная язва выглядывает из-под порванной шляпы. - И чё ты? - Мне хотелось узнать... - А пососать тебе не хотелось? Или чтоб я тебя того... И он смеется, и смех его клокочуще-булькающий, нечеловеческий, как кваканье... - Я верю в презумпцию невиновности! Если ты, сучок, в чем-то собрался меня обвинить, так знай! - хрипит бомж, - я не виновен, пока моя вина не будет доказана законом! Слышал о таком, мудила!? Меня будто расчленили его мерзкие, гадкие слова. Никто никогда не говорил со мной так. Правду, значит, говорят: "закипает кровь". Понимаю, ещё одно слово из его дерьмового рта, и я врежу ему по морде, не боясь заразиться. Врежу изо всей силы, чтоб успокоить свою закипевшую от злости кровь. - Вы не выгоните меня отсюда, не выселите, сучары, мусора! Я вас всех уложу здесь! Я смогу! За меня вся моя тьма встанет, бля буду! Мне нечего терять, я уже труп! Газетчика подослали, ментяры гребаные... Он брызжет слюной, размахивает руками, вороны вторят всей этой его бессмыслице, и я говорю ему: - Я нашел тебя, папа. Ты бросил меня, а я тебя нашел. - ...это презумпция невиновности... - ... хоть на что-то ты сгодился, старый козел... - ...не выгоните, кровью захлебнетесь, я не жилец, у меня и рак, и СПИД... - ...вот и увиделись наконец. Я тебя таким и представлял... - ...суки, я не дамся, это мой дом, питушары, бляди, говнюки... - ...я напишу о тебе статью, хоть что-то останется от тебя. Папа... Он орал мне вслед, вороны поддакивали, я шел, улыбался. Фредди Крюгер всегда проигрывал. Умирал из серии в серию. Это не сон - это явь. Это жизнь.
Статью написал за два дня. Всё это время мне снился неотец с вороной на плече. Он трансформировался то в киношного Крюгера, то в меня самого. Потом пришли белые лошади. И снова в кольцо, и ржание. Проснулся в четыре часа ночи от вибрации сотового. Это я специально завел будильник и отключил звонок, чтоб родителей не разбудить. Осталась кульминация, и можно нести свою первую, дебютную статью на суд редактору. А для развязки нужно ещё кое-что сделать. Прямо сейчас. В самый темный час, когда спят вороны и не спят белые лошади.
Мама заглянула ко мне и сказала: - Папа прочитал твою статью. Звонил сейчас, говорит, что у него на фирме её все прочитали, ты молодчина, так держать. Он тобой гордится. Мы все. Обещал тебе сюрприз вечером, я бутылку белого вина купила, отметим. Мама ушла вся такая сияющая, и я подумал, что вот оно, счастье. Мне этого в семнадцать хватает с лихвой.
"Бомж, который верил в презумпцию невиновности". Первая полоса "Вечерней среды", крупный заголовок с моей фотографией. Продолжение статьи на второй полосе с фотографией неизвестного бомжа, ковыряющегося в мусоре. Фотку сделал фотокор "...среды". За неё я получил очень даже неплохо. Полторы тысячи отдал маме, остальные спрятал на "черный день". Если захотите прочесть статью, можете всегда заглянуть в редакционную подшивку или спросить в библиотеке. Скажу, что написал я историю про юношу, который с рождения до совершеннолетия не знал отца и вот однажды встретил его в канализационном люке. Сбомжевавшийся по воле случая отец, бывший юрист, научил мальчика многому, о презумпции невиновности, например, рассказал, прежде чем погибнуть. Он сгорел в том самом люке, где они встречались с сыном. Сгорел из-за неправильного обращения с огнем. Известный финал неудавшейся жизни. Не правда ли?.. Не написал, а значит, и вы не прочитаете, в статье одно. Как я прокрался на цыпочках в четыре часа ночи в "тещину", достал приготовленную заранее канистру. Прежде чем выйти из подъезда и раствориться в осенней темноте, я ключом отскоблил надпись, которую нацарапал в восьмом классе. С несчастьем нужно бороться любыми способами. Любыми средствами. Вернувшись, заснул на удивление быстро, с той ночи белые лошади забыли дорогу ко мне. Остался один лишь не совсем приятный запах керосина. Но и он через неделю-другую, уверен, выветрится. Время берет своё - это истина. И только дядюшка Фрейд и иже с ним пытаются глядеть на всех нас из каждой прочитанной книги, из каждого приснившегося нам кошмара, из-под каждого предмета...
Следующую статью написал через неделю, речь в ней шла о повышении цен на коммунальные услуги, здесь, я думаю, обойдемся без комментариев.