Святые и Окаянные. Ii
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
В лето 6594 от сотворения мира
То был год, когда сотворилось еще одно, нередкое в ту пору, таинственное убийство одного из удельных русских князей. Сын покойного Изяслава Ярославича Ярополк дружен был стрыю своему Всеволоду, так что когда за два лета до того изгнали его Ростиславичи из града Владимира, послал великий князь сына своего Мономаха с войском и вернул волынский стол братаничу. Спустя год князь киевский вновь послал Мономаха в землю Волынскую, однако же не в помощь Ярополку, но супротив него, ибо узнал, будто послушал Ярополк злых советников и хотел идти на него. Нежданно рать Мономаха подошла к Луцку, и пришлось Ярополку, бросив и жену, и мать, и дружину свою, бежать из города к родичам своим в землю Ляшскую. Повел Мономах жену Ярополка, и мать его, и дружину в Киев, имущество его взял, а во Владимире посадил князем прежнего изгоя Давида Игоревича.
Осенью же сего года воротился Ярополк Изяславич из Польши и сотворил мир с Мономахом, так что пришлось Давиду Игоревичу вновь лишиться удела. Вернув себе стол владимирский, спустя немного дней Ярополк направился ко Звенигороду. То было 22 ноября, и ехал он на возу, когда некий комонный кметь подскакал к нему и пронзил саблею, и от раны той умер Ярополк. Повезла покойного дружина его обратно во Владимир, а оттуда в самый Киев. И вышел навстречу ему великий князь Всеволод со своими сыновьями, Владимиром Мономахом и Ростиславом, и все бояре, и митрополит Иоанн с черноризцами и с пресвитерами. И все кияне оплакивали его горько и 5 декабря, убравши тело его, с честью положили его в гроб мраморный в церкви святого апостола Петра, юже сам некогда начал воздвигать.
Говорили дружинники покойного, будто, быв пронзен, поднялся Ярополк, выдернул из себя саблю и возопил громким голосом: "Ох, поймал меня враг тот", и опосле того умер. Но что то был за враг, о коем говорил Ярополк, в толк нельзя было взять, и люди говорили наразно, ведь были у него которы со многими князьями. И тогда явилась весть, будто душегубцем оказался некий Нерадец, наученный дьяволом и злыми людьми. Совершив свой иудин грех, сей Нерадец бежал в Перемышль. Далее вещать и не надо было, народ сам уразумел - за сие убийство вина лежала на князе Рюрике Ростиславиче, сидевшем в сем городе. Что стало после с тем Нерадцем, того никто никогда так и не узнал.
Было время после вечерни, когда Нестора, взявшегося было помолиться в уединении за душу покойного князя Ярополка, позвал к себе настоятель монастыря, великий Никон. Постучав и войдя в келью игумена, Нестор увидел сухую спину старика, державшего в руках некий свиток и пытавшегося его прочесть при тусклом свете догоравшей свечи. Окинув взором келью, Нестор заприметил в дальнем углу углубление, как бы полать, откуда будто виднелся край свитка, но в полутьме разобрать точно было нельзя. Возле постели, у изголовья стоял некий ларец, и Нестор подумал, яко и там могли быть свитки и книги. На стоявшем напротив входа писчем станке свернутые свитки лежали явно, так что Нестор почуял в руках зуд от желания их развернуть. Меж тем Никон повернул к гостю свой строгий иконописный лик - неверный полумрак келии скрывал многочисленные следы старения и подчеркивал неизбывное напряжение мысли и Божью искру в очах, выделявшие его среди прочих обитателей монастыря. Он свернул свиток и положил его на писчий станок среди других, благословил Нестора и повел свою речь. Кроме скромного креслица перед станком сесть в келье было негде и, не имея возможности удобно поместить гостя, Никон сам оставался на ногах.
- Несторю, много лет еси в монастыре, показал братии прилежание свое и к книжному делу похотение и гораздое умение. Настала тебе пора талан свой явить, послужить вере христианской и земле Русской.
Нестор утупил очи долу - наконец-то его старания были замечены! Уже десять лет минуло, как прежний игумен Стефан посвятил его в дьяконы, но как того изгнали из монастыря, так и оставался Нестор в сем чине. Зная сугубый интерес Никона к книгам, чтобы обратить на себя внимание нового игумена, Нестор возложил на себя обет переписывать и переплетать для обители книги, а там и за перевод с греческого взялся. И допреж того отнюдь невегласом не был, не зря ведь Стефан его отметил, ныне же Нестор и вовсе прослыл средь братии сущим книжником. Никон, однако, как будто того не замечал, но, вот, свершилось!
Игумен меж тем продолжал:
- Днесь ко мне был сол княжой, передал мне грамотку от князя великого, - сия весть показалась Нестору необычной, ибо был Всеволод Ярославич холоден к Печерской обители, - в грамотке той просит меня князь сыскати среди братии мниха смышленого и книжному делу ученого. Богоугодный помысел князь возымел, восхотел святых мучеников князей Бориса и Глеба удостоить подобающего жития.
Весть была неожиданной и вызвала целый ворох мыслей, мелькавших и путавшихся в голове Нестора, так что он смутился и стоял, потупившись, перед игуменом, не зная, что сказать. Никон, меж тем, кажется, понял смятение своего подопечного и продолжил свою речь:
- Вижу, смущен еси, почто требо Житие Бориса и Глеба, коли есть уже Сказание о сих братьях-мучениках, во монастыре нашем составленное братом нашим Иаковом, - и вправду, то была первейшая мысль, мелькнувшая в голове Нестора, едва он услыхал о княжом замысле, - могу ответить тебе тако: Сказание суть зело кратко, и оттого, хотя и прославляет сих святых, однако же людям, во церкви молящим о их заступе, надобно боле знать о том, какими они были в своей жизни земной и в чем был подвиг их. Могу же ответить тебе инако: потребно ныне стало великому князю напомнить людям, боярам, иным князьям о судьбе Бориса и Глеба - для его, княжой, нужды, и в чем та нужда ни я, ни ты не ведаем, - слова Никона были неожиданно прямы и настолько ясно указывали мирской интерес князя в новом Житии, что смущение Нестора стало еще большим.
- Думаешь ли ты, Несторю, почто князь не поручил сего дела мнихам своего Выдубицкого монастыря? - Нестор поднял глаза на игумена; и, правда, то был его второй незаданный вопрос, - мыслю, нескоро еще в обители той явятся книжники, какие в нашем монастыре уже есть. Но и то сказать должно, что, яко у монастыря того ктитором состоит сам князь Всеволод Ярославич, то мнихи его от греков митрополичьих научены, ибо ведомо тебе, что любы греки князю нашему.
Никон пристально посмотрел в глаза Нестору, так что тот вновь смутился. Конечно, он не мог не знать, что, женившись на греческой царевне, князь Всеволод завсегда был приветлив ко всем пришедшим с той стороны, особливо же к присылаемым из Цареграда митрополитам. Но, поелику с кафедрой митрополичьей до сего дня Печерский монастырь не урядился, то и обитатели его старались о том открыто не говорить. Никон же будто презрел все привычные умолчания:
- И то тебе ведомо, Несторю, что о сию пору греки не хотят признавать истинною святость князей Бориса и Глеба. Потому то князь Всеволод и не поручает сего дела мнихам с Выдубичей, ибо не возмогут того, но на нас возлагает.
Нестору вдруг стало страшно, он уже начал жалеть, что Никон, наконец, обратил на него внимание и теперь, посвящая его в тонкости отношений обители с князем и митрополией, которые ученые греки назвали бы политикой, и о которых простому монаху не следовало бы вовсе думать (но и думали, и молвили меж собою, однако же то была лишь суетная толковня скучающих черноризцев), вовлекает его, Нестора, в нечто непонятно грозное, от чего не стоило ждать добра, хотя повод был чист и праведен - составление Жития! - но что влекло за собой опасность, о коей он раньше не подозревал и коей толком не понимал и уже боялся... Нестор сделал над собою усилие и сколько возможно спокойно вопросил игумена:
- Отче, по что меня, грешного, избрал на сие праведное делание? Не есть ли в обители нашей братья достойнее меня? - Он встретился взглядом с Никоном и, превозмогая себя, постарался не отвести глаз. В этот раз игумен, кажется, не угадал тайная тайных души своего собеседника и понял его вопрос по-своему:
- Добре, Несторю, вижу, яко не склонен ко греху тщеславия, но скажи мне, кто же из братии нашей возможет написать требуемое Житие? - Нестор тут же собрался было напомнить игумену о его собственной книжной учености, но Никон его опередил, - на себя самого сие делание возложить не могу, даже не говори о том, ибо стар есмь, да и князь... ему потребен не я.
Нестор немного подождал, но игумен не стал говорить о том, почему не угоден князю, хотя причину и так знали все монахи печерские, после чего осторожно предложил:
- Брат Иоанн мог бы сие Житие написать - зело книжному делу учен, во всю седьмицу во чтении пребывает и книги переписывает, такожде елинскому языку научен. - Нестор умолк, ибо увидел, как во взгляде игумена явственно проявилось неудовольствие или даже разочарование. Он знал почему, а потому не удивился, когда Никон, быстро вернув выражению своего лица привычную строгость, ответил:
- Истинно глаголешь, Несторю, яко Иоанн сущий книжник, и в учености вы с ним равны, - тут Нестора кольнула ревность к брату-монаху, - однако же, - продолжал игумен, - не вижу в нем истинного смирения, но гордыню. Ученостью своею тщится славы и почета добыть. Коли препоручу ему княжью волю исполнить и Житие составить, та гордыня может еще более разгореться. Мне же, яко игумену, достоит о спасении души иоанновой печься, потому не подстрекать, но умалять грех гордыни его должен. И то еще скажу, яко не обуздавший гордыни ума своего, не возможет свершить праведное делание и составить подобающее Житие. На тебя же десять лет смотрю и вижу - несть в тебе сего греха. Также во всю седьмицу книг из рук не выпускаешь, читаешь ли, переписываешь ли, но пред братией тем не кичишься. Потому, Несторю, тебя ныне и призвал к себе, и потому на тебя сие дело возлагаю.
Нестору стало неловко, ему показалось, что он обманывает Никона, но он тут же отогнал прочь от себя подобные мысли. Ведь он честно все эти годы нес свой крест, и уж если игумен заметил его старание, то так тому и быть. С другой стороны, он знал, что, даже если и был Иоанн подвержен греху гордыни, то истинная причина, почему Никон не хотел привлекать его к выполнению княжой воли, заключалась вовсе не в этом. Иоанн был из той братии, что взывали к примирению с митрополией, к установлению добрых отношений с великим князем. Никон же, верный своим убеждениям, кои дважды заставляли его покидать Печерскую обитель, готов был скорее в третий раз уйти, чем уступить князю и его грекам.
Сие противостояние длилось уже много лет. Когда Святослав и Всеволод Ярославичи изгнали Изяслава из Киева, Никон, осудивший князей, поднявших оружие на старшего брата, должен был уйти из монастыря в Тмутаракань и вернулся только через три года. Тем временем умер Святослав, и вскоре Всеволод уступил Киев воротившемуся от латынян Изяславу. Тогда то и был выдворен из Печерской обители прежний игумен Стефан, зело потворствовавший сначала Святославу, а потом и Всеволоду; Никона же, яко старейшего из братии, избрали новым настоятелем. Но уже через полтора года Изяслав погиб на Нежатиной ниве, Всеволод вновь занял киевский стол и не мог простить печерским монахам их своеволия. Он не стал отбирать у монастыря его добра, и не было гонений на монастырскую братию, ибо имя Феодосия защищало их, но остуда великого князя была чувствительна. Никто более, ни князь, ни боярин, не мог делать вкладов в Печерскую обитель, вместо которой Всеволод предлагал вятшим людям свой Выдубицкий монастырь. И митрополия через потворство князя не признавала за Печерами право самим собою управлять, хотя и не смела без княжой воли понуждать обитель к подчинению. Всеволод же в сем деле не спешил и, кажется, удоволился мыслью переять славу Печерского монастыря возвышением Выдубичей. Так и получилось, что стал монастырь быть как бы сам по себе, без княжого внимания и митрополичьего признания. Потому и стояла уже несколько лет неосвященной заложенная еще Феодосием и давно возведенная великая каменная церковь Успения Пресвятой Богородицы. Многих из братии такое нестроенье тяготило, и упорство Никона начали ставить ему в вину. Однако же еще много было в обители тех, кто оставался верен ему, да и имя его, почавшего чернечество свое еще с Антонием и самого Феодосия постригавшего, было так велико, что открыто возроптать и пойти противу него никто не смел. Зато в разговорах промеж собою недовольные игуменом не скрывали своего нелюбия к игумену, а со князем хотели примирения, пусть бы и через подчинение митрополии. Сии разговоры не были для Никона тайною, и потому-то он теперь не восхотел посылать к Всеволоду Иоанна, дабы не представлять пред князем явного ему потворника, но избрал Нестора, коий недовольства никоторого не выказывал, а тихо и пристойно свершал свое монашеское служение.
Все это Нестор понимал, и что опричь него выполнять княжью просьбу Никон выбрать более никого не мог, он тоже понимал. Хотя ему и стало страшно от нежданной встречи с волею великого князя, но и отказаться Нестор не мог, не смел. Ему даже на миг подумалось, что таково наказанье от Бога, узревшего непристойное доброму монаху желание возвыситься над братией через благое начинание. Однако же пути Господни неисповедимы, и на всего Его воля! И потому Нестору не оставалось ничего более как задать игумену еще один вопрос:
- Отче, когда приступать к сему делу велишь?
Лицо Никона на миг озарилось мягкой улыбкой:
- Великому князю недосуг ждать. Коли к нам обратился, знать, ждет скорого ответа. Завтра утром сожидают тебя во княжом дворце. Там примет тебя князь Всеволод Ярославич, ибо сам хочет поведать историю убиения Бориса и Глеба. Иди смело, о твоем приходе уже говорено, так что никоторый гридень тебя не остановит. Об одном только хочу предупредить тебя, - тут лицо Никона вновь посуровело, - думаю, прежде Всеволода восхочет с тобою перемолвить сын его, Владимир.
Из утра Нестор был сам не свой. Он плохо спал ночью - все обдумывал беседу с настоятелем, пытаясь понять, стоит ли радоваться оказанному ему доверию, за которым, быть может, должно было воспоследовать повышение по лествице чинов в монастыре, или же лучше было бы ему оставаться незамеченным, не впутываться в сложные отношения, что сложились у обители и игумена с великим князем и митрополией, а продолжать свой скромный труд переписчика и переплетчика, довольствуясь тем уважением, которым он пользовался у братии за свою книжность.
Нестор, хотя сам дьякон, отстоял заутреню небрежно, поглощенный размышлением о грядущем свидании с великим князем Русским. Прежде чем отправиться во дворец, он обратился за благословеньем к игумену. В лице Никона читалась некоторая тревога, казалось, он не был уверен, выдержит ли Нестор предстоящее ему испытание. Впрочем, на словах он не выказал беспокойства, лишь строго напутствовал:
- Несторю, будь тих и скромен, только внимай князю, что скажет тебе. И еще раз скажу - думаю, восхочет Владимир прежде отца своего с тобою перемолвить. Не смущайся вопросами его, но покажи книжность свою, дабы убедился в достоинстве насельников обители Печерской.
А перед тем, как отпустить Нестора, Никон добавил:
- После вечерни буду сожидать тебя в своей келии, - Нестор понял просьбу игумена и молча склонил пред ним голову.
Наконец, он вышел за монастырские стены и направился в город. С тех пор, как принял постриг, Нестор, бывало, подолгу не покидал свою обитель и о жизни киевской общины знал больше понаслышке. Ныне о том, что делалось в стольном граде земли Русской, говорили наразно, но больше недобро и как-то отай, будто боялись чего. Князь Всеволод был уже немолод, на седьмом десятке лет. Он княжил в Киеве девятый год, дела правления постепенно становились ему в тягость, и он, минуя бояр, все более доверял их водителям младшей дружины, коих, отличая от возраста великого князя, прозвали в народе "юными", хотя иные подходили уже к сорока годам. Сии же "юные", пользуясь доверием князя, стали чинить киянам неправды многие, грабить и продавать людей. И говорили, будто по болезням своим Всеволод того знать не мог и уследить за "юными" не успевал, однако же и то была правда, что главным "юным" был не кто иной, как сын великого князя Владимир Мономах.
Нестор много слышал о Мономахе, но говорили о сыне Всеволода Ярославича так несходно, что в его представлении образ сего князя оставался каким-то неясным, даже загадочным. Говорили, что Мономах вел образ жизни настоящего князя-воина, был прост в одеянии, скромен в яствах, умерен в питии, строг в обращении и суров в бою. Рати водить умел и своих супротивников одолевал не по раз. Говорили же еще, что ради дружины своей и походов он Святой Церкви христианской, как иные князья, не забывал, храмы градов земли Русской, егда приводил Господь бывать в тех градах, всегда посещал и службы стоял честно. Такожде не брезговал и черноризцами, особенно же заботился о Выдубичском монастыре, ктитором коего состоял его отец. Но и то говорили, что строгость его была из лиха, суровость его была жестока, что не тщеславен князь, но властолюбив, и во властолюбии своем неуемен, что тяжка рука его, и горе тому, кто будет ему нелюб. С недавних пор, как одолела Всеволода Ярославича немощь старости, стал Владимир в Киев из Чернигова почасту езживать и подолгу оставаться при отце своем. И когда приезжал он, то великий князь на него заботы свои оставлял, и становился тогда Мономах хозяином в стольном граде. Вятших же людей киевских, старых бояр русских, не слушал, но творил совет со своей дружиной, из той же дружины и стали "юные" излюбленники князя Всеволода. Еще же говорили, будто неправды, творимые сими излюбленниками, вовсе не своевольство разбуянившейся младшей дружины, но месть Мономаха вятшим людям, что возроптали было, яко перестал их великий князь в совет брать. Был ли благ Владимир Мономах, и не была ли суровость его чертою, потребною истинному князю? Или же темна была душа его, и княжий долг не служил ли ему лишь прикрытием мрачных помыслов? Был ли он искренен в своей приверженности Церкви христианской, или же то было только напускное вежество? Нестор того не ведал и думал, что получит ответы на свои вопросы, егда князь Владимир, как то предсказывал Никон, и вправду захочет с ним перемолвить. Сей же встречи он и боялся.
Нестор вел строгую жизнь монаха, а потому не был изнежен, однако же, яко книжник, тяжелым трудом не занимался и оттого телом оставался некрепок. Потому, хотя до Киева было не слишком далеко, так что иные из молодых монахов скорым ходом добирались до него часа за два и менее, Нестор, отвычный от долгой ходьбы, едва пройдя Берестово, притомился. Но стоявший который день мороз не располагал к остановке, да и князя заставлять ждать было не след. Нестор с сожаленьем подумал, что нынче ни один воз из монастыря в город не отправлялся. Великий князь, коли созывал к себе, мог бы прислать за ним хоть самые скромные сани! Впрочем, Нестор тут же окоротил себя, яко не пристало монаху роптать на телесную усталь, но достоит смиренно нести тягости пути, ибо и сам Сын Божий ходил по земле, подобно всем смертным. И словно в награду за таковое смирение, вскоре с Нестором поравнялся воз, шедший с Выдубичей. Чернец, правивший возком, догадал, что странник идет из Печерского монастыря, но пренебрег соперничеством двух обителей и добродушно пригласил сопутствовать ему. Воздав хвалу Всевышнему, Нестор с облегчением взобрался на сани. Запряженная в них кобыла весело пошла по укатанному снегу, и с грехом пополам устроившийся Нестор с удовольствием отмечал, как быстро сокращалось расстояние до Киева. Кругом лежало слепившее своей белизной снежное поле, на котором то тут, то там виднелись темные островки леса, а где-то по правую руку должен был быть Днепр, но, закованный льдом, он при свете утреннего солнца сливался со своими берегами, так что его вовсе не было видно. Прошли Угорское урочище, прошли Осколдову могилу, проехали вдоль Клова, и, вот, перед путниками поднялись стены града Ярослава.
Время было мирное, Лядские врата оставались открытыми, и сторожа, завидев двух монахов, даже не подошли вызнать, откуда и куда они держат путь. Дале Нестору с чернецом из Выдубичей было не по пути, и, напутствовав друг друга добрыми словами, они расстались. Сани повернули куда-то в сторону Софийского собора, а Нестор пошел вдоль городских хором к Софийским вратам. Хотя было зело морозно, но кияне так заполонили все улицы и улочки, что Нестор только диву давался. За годы монастырского подвижничества он отвык от такого многолюдства, отвык от мирян, и теперь тихо радовал про себя, яко в зимнюю пору градские женки укрыты были в теплые одеяния и не смущали его своим видом. Наконец, едва пройдя полверсты, он оказался у моста через ров у Софийских врат, ведших в град Владимира, где ныне на Ярославовом дворе зимовал великий князь Всеволод. Здесь к Нестору подошли два гридня, старший из которых вопросил, кто он и что ему надобно в сей части Киева. Услышав, что пришлец - монах Печерского монастыря, коего ныне сожидает у себя великий князь, гридень пропустил Нестора, и, хотя до Ярославова двора было рукой подать, велел молодшему провести путника до самого княжого дворца. Град Владимира был куда как менее наполнен народом, а те, кого примечал Нестор, все были людьми ратными - простыми дружинниками, а то и боярами.
Нестор со своим провожатым подходили к Ярославову двору, когда им навстречу выехал на коне некий ратный - по сбруе и кожуху судя, боярин. Вызнав, что перед ним тот самый монах, которого ныне по какой-то своей надобности вызвал к себе великий князь, он велел ему поворачивать, ибо сегодня Всеволод Ярославич перешел во дворец Владимира, где и сожидал гостя из Печерской обители. Впрочем, и до сего дворца было недалеко, так что сопутствовавший Нестору гридень, видно, не очень-то спешивший под начало своего старшого, вызвался вновь сопровождать монаха. Пока они шли, дружинник все удивлялся, что за нужда такая великому князю сидеть во Владимировом дворце, так что и Нестор волей неволей о том задумался. Ибо уже много лет в сем дворце никоторый князь не жил. Почти сто лет минуло с той поры, как Владимир Святославич воздвиг его ради приезда своей греческой жены, дабы выросшей среди величия града Константина царевне было не так уныло в чужой стране, в варварском деревянном городе. Непривычное славянскому глазу каменное, двухэтажное, о двух галереях строенье должно было, как мыслил Владимир Святославич, напоминать гречанке ее родную землю. Но как в ту пору на Руси знатных мастеров для такового дела не водилось, то и дворец получился неприглядным подобием цареградского величия, далеким от своего образца. Как умерла та царевна, так и князь Владимир в сем дворце боле не бывал, а сыновья его и внуки, после княжившие в Киеве, строили себе собственные обиталища. Конечно, сей первый на Руси каменный дворец ныне не был совсем заброшен, и часть его тьмочисленных комнат использовалась как гридница, в других хранилось княжое добро. По слухам же выходило, что у сего дворца ныне есть и иное назначение - для тайных дел княжеских. Поелику новое прославление князей Бориса и Глеба было замышлено Всеволодом Ярославичем помимо митрополии и назначалось Печерскому монастырю, думал, шагая, Нестор, потому и выбрал великий князь сие место, дабы не огласить прежде времени таковое начинание. Впрочем, могла быть и иная причина для подобного выбора, ведь, как отметил про себя Нестор, предстояла беседа о сыновьях князя Владимира Святославича, которых, как гласило предание, родила ему та самая греческая царевна. За сими мыслями Нестор со своим провожатым подошел ко дворцу Владимира.
Завидя княжую стражу, стоявшую у входа во дворец, гридень, повернул и неспешно побрел назад к Софийским вратам, а сам Нестор подошел ближе и узрел некоего боярина, который стоял у самых дверей и, очевидно, сожидал его появления, потому как, едва заметив монаха, нетерпеливо сбежал по лестнице ему навстречу и только вопросил:
- Из Печерского монастыря? - и, не выслушав толком размеренное ответствование Нестора, перебил и пригласил идти с ним во дворец. Поднявшись по каменным ступеням, Нестор оказался в плохо освещенном подклете, в котором было две двери - одесную и ошуйцу, а напротив входа виднелась лестница, ведущая в горние покои. Боярин повел Нестора в двери одесную, за которыми оказались еще более темные сени, а вдоль стен стояли старые деревянные лавки. Здесь боярин попросил Нестора чуть пождать и вышел. Нестору захотелось было присесть на лавку, но он справился с этим соблазном, и, не зная чем себя занять, принялся рассматривать стены. А от стен, хоть и были сложены из камня всего сто лет назад, веяло безнадежной старостью. Облезлые, сырые, с подтеками, они явно свидетельствовали о запустении, пришедшем во дворец Владимира со смертью его греческой жены.
Скоро послышались шаги, и прежний боярин вновь заглянул в сени, пригласив Нестора идти за ним. Вернувшись в подклеток, они прошли в двери напротив, где были такие же сени, а дальше еще одни двери вели в небольшой хорошо освещенный покой, в котором, хотя там и было креслице, стоя их сожидал высокий статный муж средних лет. По богато убранному корзну, покрывавшему широкие плечи человека, Нестор догадал, что пред ним природный князь. Он никогда прежде не зрел Мономаха так близко - некогда в юности, как раз перед тем как пойти в послушники, Нестор видел тогда еще совсем молодого княжича издали, въезжавшего вместе с отцом и стрыем Святославом в Киев, и не рассмотрел его толком, да и то, что рассмотрел, позабыл. Но ошибиться было невозможно, ибо черные глаза, прямой нос, овал лица выдавали в нем сына князя Всеволода от первой жены-гречанки. Никон оказался прав, Владимир Мономах решил перемолвить с посланцем Печерской обители прежде своего отца.
Строго оглядев согбенную постоянным пребыванием за писчим станком фигуру Нестора, князь, наконец, вопросил:
- Ты ли тот черноризец, коего прислал ко отцу моему великому князю Всеволоду Ярославичу игумен Печерский Никон?
- Так, княже.
- Каково имя твое по пострижении?
- Вот уже два лета на десять как ношу имя святого мученика Нестора, княже.
- Вижу, яко имя сие тебе дано не напрасно, - князь еще раз, слегка усмехнувшись, оглядел стоявшего перед ним щуплого монаха, - поглядим же, не найдется ли для тебя Лий. Однако прежде еще отмолвствуй мне, каков чин твой и каково делание твое?
- Пребываю есмь в чине дьякона, взял же на себя обет переписывать и переплетать книги для обители.
Вдруг князь перешел на греческую молвь и спросил монаха, не чтет ли тот книги, завезенные с полуденной стороны, так что Нестор растерялся было, но, воспомянув наказ игумена, быстро оправился и ответствовал так же на греческом, сильно уступая князю в чистоте произношения, однако верно складывая слова, что вот уже несколько лет для нужд монастырских переводит труды Отцов Церкви на славянское письмо, дабы не разумеющие иных языков братья не оставались в неведении, но, яко народ христианский, приобщались к сему знанию. Все также говоря на языке своей матери, Мономах уточнил, только ли богословские труды переводит монах, чем несколько смутил гостя, но, перечислив быстро в уме все мирские книги, которые довелось переложить на буквицы святого Кирилла, Нестор убедился, что стыдиться ему нечего, и ответствовал князю, назвав несколько хроник.
Кажется, князь был удоволен ответами Нестора, но еще сомневался. Некоторое время он просто молча стоял, видимо, что-то обдумывая про себя. Затем, Мономах снова посмотрел на посланца Печерской обители - в своем надетом поверх монашеской свиты стареньком овчинном тулупе, который отнюдь не скрывал его тщедушности, Нестор казался совсем жалким пред высоким и статным князем. Чувствуя на себе взыскующий взгляд, он приосанился и постарался придать лицу пристойное чернецу смиренное выражение, однако, как ни старался, не мог избавиться от какого-то нутряного чувства страха, которое не покидало его, едва он вошел в покой и узрел князя. Нестору показалось, что в какой-то миг сего молчаливого испытания, Мономах уловил в нем это чувство, и оттого он еще боле перепал. Наконец, будто найдя, что искал, князь промолвил:
- Что ж, монах, великий князь готов говорить с тобой, так не будем же заставлять его ждать. Идем со мной.
И Нестор прошел за князем в уже знакомый ему подклеток. Впереди, открывая пред князем двери, ступал все тот же боярин, которого Мономах, как успел уловить Нестор, звал Ратибором. Все трое поднялись по лестнице в горние покои и, пройдя через темный переход, оказались в просторном зало, посреди коего был поставлен огромный стол. На его дальнем конце, как увидал сквозь царивший вокруг полумрак Нестор, сидели двое. К ним и направился Нестор вослед Мономаху с Ратибором, и, пока шел, невольно оглядывался по сторонам, пытаясь получше рассмотреть дивную трапезную, а это была, как он догадал, именно трапезная, подобную коей ему за всю скромную монашескую жизнь прежде зреть не доводилось. Вероятно, в давние времена сия трапезная ярко освещалась множеством свечей, но ныне, увы, свет горел только возле тех двоих, к которым вел чернеца Мономах. Нестор едва разглядел украшавшую потолки лепнину, изображавшую сплетенье трав и причудливых животных, принимавших в темноте зловещий вид. На стенах висело многоразличное оружье - щиты, мечи и иное прочее, в чем Нестор слабо разбирался. Он постарался представить себе прежние времена, когда был жив воздвигший сей дворец великий князь. Наверное, здесь, за этим невероятных размеров столом и справлялись знаменитые пиры князя Владимира Красно Солнышко. Ближняя дружина, суровые княжьи воины, сиживали тут вместе с богатыми гостями торговыми и послами иноземными, предаваясь греху чревоугодия и поглощая несметное число блюд, от самых простых до самых изысканных, и запивая их кто медом, а кто дорогим греческим вином. А во главе сих пиршеств восседал сам Владимир Святославич со своей царевной.
Ныне на месте своего великого деда сидел Всеволод Ярославич, нареченный во крещении Андреем. На Нестора смотрел стареющий уже человек с проседью в усах, бороде и выбивавшихся из-под шапки волосах, с сетью морщин вкруг очей, придававших выражению его лица немного лукавый вид. Однако же великий князь показался Нестору вовсе не таким немощным, как то можно было бы помыслить, слушая рассказы о неспособности его уследить за своими юными сподручными. В его движениях не было никоторой слабости, лицо было живо и даже приветливо, только серые зрачки в разлад всему лику оставались холодными и бесстрастными.
Ошуйцу Всеволода Ярославича сидел некий вьюноша в княжеском корзне, так что Нестор догадал - се родившийся от половецкой княжны младший сын великого князя Ростислав, по младости лет не имевший еще своего удела, а потому остававшийся при отце. В его непривычном славянскому глазу темном лице, в его черных глазах, недобро отражавших пламя свечей, читались задор юности и буйство нрава. Видно было, что княжич скучает и хотел бы выбраться из дворца на волю, отправиться на охоту или предаться иной какой достойной его положения забаве, вместо того чтоб ныне сидеть в каменных стенах и слушать беседу отца с каким-то чернецом.
- Отче, се Нестор, монах Печерской обители, коего прислал к тебе по просьбе твоей игумен Никон, - Мономах сделал шаг в сторону и мановением руки пригласил Нестора подойти ближе. Нестор, смиренно утупив очи долу, как подобает монаху, подошел к столу.
- Я рад лицезреть пред собою насельника столь славного монастыря, Несторю, - обратился к нему великий князь. - В добром ли здравии пребывает настоятель твой?
- Спаси тебя Бог, великий княже, игумен Никон в добром здравии пребывает и тебе поклон и свое благословенье шлет, - вежливо ответствовал Нестор.
- Знаю, Никон не подвел меня и прислал знатного книжника, - холодные глаза Всеволода Ярославича пристально смотрели на монаха, - ибо великое дело по наущенью Божьему задумал я ныне. О сем деле, как мне думается, настоятель твой оповестил тебя?
Нестор склонил голову, подтверждая слова великого князя, и Всеволод Ярославич продолжил:
- Ныне для столь великого дела восхотел я пересказать тебе, коему препоручаю достойное моих сродников Житие написати, о том, как свое мученичество восприяли, о чем ведомо мне от моего отца великого князя русского Гюрьгия, - говоря с монахом, князь предпочел христианское именование. - Но допреж того, прошу тебя, присядь к столу моему, прими сие скромное угощенье.
В этот миг Ратибор придвинул к столу с боку от юного Ростислава креслице, в кое пригласил сесть Нестора. Скромно опустившись на край предложенного седалища, Нестор окинул взглядом предложенные ему яства. Хотя рождественский пост уже миновал, стол был накрыт не по-княжески скудно, видимо, как пришло на ум Нестору, в уважение его чернечества - свежий хлеб, моченые ягоды, грибы, квашеная капуста, заморские сушеные сладкие овощи, некое рыбное блюдо да вода. Тем временем, Мономах сел одесную своего отца и, закинув в рот неколико ягод, сам, челяди не было, налил себе в чашу воды и взялся за краюху хлеба. Глядя на него, Нестор, преодолев сковавший было его страх от соседства с тремя князьями за раз, также потянулся к столу. Рыбного блюда он трогать не решился, однако же от соблазна вкусить плоды иных земель не удержался и, по примеру Владимира Всеволодича, налил в поставленную пред ним чашу воды. Заметив, что великий князь с Ростиславом стола не трогают, а только ждут его - видно, уже прежде успели насытиться - Нестор оправился и всем своим видом показал, что готов слушать.
- Несторю, - начал Всеволод Ярославич, - ведомо тебе, яко святые страстотерпцы, стрыи мои Борис и Глеб, прославлены были по воле отца моего, великого князя Гюрьгия. За сим же братом моим Димитрием мощи сих перенесены были в сотворенную им церкву, на каковом торжестве и я был. После того, по велению иного брата моего, Николы, и по поручению игумена обители Печерской Стефана, иноком сей обители сотворено было Сказание о гибели Бориса и Глеба, - тут великий князь на миг остановился, бросив на Нестора строгий взгляд, - однако же о сю пору Церковь наша христианская, а, допреж всего, патриархия цареградская, не имеют веры к сим страстотерпцам и дозволяют чтить память их только в тех местах, где гибель свою восприяли и где во гробы положены. Ныне вложил мне Бог в душу помысел благий, прославить святых тех во всем христианском мире, для коего дела потребно Житие их по канону написать, дабы пристойно было и митрополиту честь, и в Цареграде казать.
Нестор понимающе покивал головой, а великий князь меж тем продолжал:
- Хотя ведомо тебе Сказание то, яко в твоей обители сотворено, однако же хочу, дабы ты, Несторю, над Житием думая, не только сие Сказание поправлял, как то потребно по канону, но и иное в него вписал, что мне ведомо от отца моего и что видел очами своими. Потому ныне выслушай рассказ мой, запомни его крепко, и егда начнешь писати Житие, что в Сказании не верно - не пиши, но как я скажу.
Всеволод Ярославич еще раз устремил взор своих холодных очей на монаха, дабы убедиться, что тот понял и приял его наказ. Спохватившись, Нестор снова склонил голову, показывая свое согласие с великим князем.
- Отец мой, великий князь Гюрьгий, яко сам по смерти великого князя Василия в которе с братьями был и за кровь Бориса и Глеба мстил, то и нам, детям своим, о том рассказывал. Иное что, - почему то со вздохом добавил Всеволод Ярославич, - ведомо нам было от матери нашей, великой княгини Ирины. Ныне, яко братья моя уже вся в земле лежит, один я остался, кто может повторить слышанное. Настала пора младшему сыну моему, - при этих словах Ростислав заерзал в своем креслице, - выслушать сей рассказ, потому теперь сидит среди нас. Старшему сыну моему, - указал, немного лукаво сощурив очи, князь Всеволод на продолжавшего жевать хлеб и запивать его водой Мономаха, - уже кое-что ведомо, однако же и ему не зазорно будет о таковых великих делах внимать.
И великий князь стал говорить о сих делах, минувших вот уже семь десятков лет назад, да так, будто свершились они совсем недавно, на памяти самого князя, так что Нестор, хотя повесть была для него не нова - прежде уже чел написанное Иаковом Сказание - заслушался, забыл на время, где пребывает, с кем соседствует, а только старательно запоминал словеса, слетавшие с княжьих уст и сплетавшиеся в страшный рассказ, полный крови, слез и страдания, а вместе с тем - смирения, братней любви и чудес, достойных самых близких Богу святых.
- Дед мой великий князь Владимир володел всей землей Русской. И было у него много сыновей, среди них же те, о ком ныне речь - Борис и Глеб, единоутробные братья, приявшие по крещении честные имена Романа и Давида. Отпустил отец сыновей каждого в свою область, яко же сам им дал, а Бориса и Глеба при себе держал, были же они любимые сыновья его и годами дети. Приспела пора, оженил Владимир Святославич Бориса и послал его в град Владимир, в область Волынскую, а Глеба у себя оставил, ибо все еще юн был. Был же Борис добрым князем и милостивым, и возлюбили люди его. Другой же брат его, именем Святополк, завидуя тому, возненавидел Бориса.
По времени же некоем начал болеть великий князь Владимир. И, пока был болен, пришли в страну его ратные. Слышав об этом, не мог он выйти против них болезни своей ради и, призвав сына своего любимого Бориса, дал ему воев многих. И так ушел Борис с воями против тех ратных. В ту же пору великий князь Владимир умер. Уведал о том Святополк и, радуясь смерти отчей, сел на коня и скоро был в граде Киеве и сел на столе отца своего. Так сделав, стал Святополк мыслить на Бориса, каким образом погубить его. Уведав о том, восхотел юный Глеб бежать из Киева в полунощные страны, где иной брат его был - отец мой - ибо боялся, яко и его Святополк погубит. Направился к реке, где уже кораблец был уготован, взошел на него и так бежал от Святополка.
Борис же, как уже рек, шел с воями своими на ратных и того всего не знал. Ратные же, услышав, яко Борис с воями идет на них, бежали, не дерзнув ему противустать. Так Борис, умирив грады все, поворотился вспять. Пришли же к нему и поведали об отчей смерти и о Святополке, севшем на столе отца своего. Борис, услышав, яко отец его умер, горем поражен был и, воззрев на небо, предался молитве. Слышав же, яко брат его старший сел на столе отчем, возрадовался Борис, говоря: "Сий ми будет яко отец". Шел Борис путем своим, не помыслив никоего зла на брата своего, ибо тот прислал ему слов своих с лестию, сам же мыслил, коим образом погубить Бориса. Избрав из слуг своих мужей неистовых, послал их на Бориса, велев: "Нападите на него ночью, погубите его, и если кто противиться вам будет, то и того погубите с ним".
Пришли к Борису некие люди и возвестили, яко брат его хочет погубить. Борис же не поверил им, глаголя: "Как се может быть истина, еже вы глаголете ныне? Или вы не ведаете, яко аз не противен есмь брату своему старейшему?" Спустя два дня пришли к нему и возвестили о том, что створилось, как брат его Глеб бежал из Киева. Слышав это, Борис рек так: "Благословен Бог! Не отойду, не отбегу от места сего, не воспротивлюсь брату своему старейшему, но яко Богу угодно, так будет. Лучше мне здесь умереть, нежели во иной стране". Были с ним вои, иже ходили на ратных, и было их до восьми тысяч, все же во оружии - глаголали ему: "мы, владыко, преданы благим отцом твоим в руки твои, идем, или с тобой, или одни, и брата твоего изгоним из града, а тебя введем, яко же дал нам тебя благий отец твой". Слышав это, глаголал им Борис: "Нет, братья мои, не прогневайте брата моего, ибо на вас тогда крамолу воздвигнет. Лучше мне одному погибнуть, чем столько душ погубить. Молю вас, братья мои, идите по домам своим, я же пойду, паду в ноги брата моего, может умилосердится, егда видит меня, не восхощет убить". И так воев отпустил, сам же с отроками пребывал на месте том в тот день, ибо послал к брату своему с мольбою. Святополк же задержал сла Борисова, и велел идти на Бориса, да погубят его. Видев же, яко не вернулся отрок его, встал Борис и направился сам к брату своему, но по пути пришли к нему и возвестили, яко послал Святополк погубить его, и уже близко посланцы его.
Слышав о том, велел Борис поставить шатер свой, вошел в него и стал молиться Богу. Как наступила ночь, повелел слугам принести свечи и взял книгу, начав читать. Слышав же, яко уже приближаются посланные на него, повелел просвитеру отпеть заутреню и святое евангелие честь, ибо был день недельный. Нечестивые не дерзнули напасть на Бориса, пока служили заутреню. Когда же закончилась, попрощавшись с ближними, возлег Борис на одре своем и рек беззаконникам: "Войдите, братья, свершите волю пославшего вас". Они же будто звери дикие напали на него и вонзили в него сулицы свои. И один из слуг Бориса пал на него, прикрывая телом своим, они же и того пронзили и, мнив Бориса мертвым, вышли вон. Он же вскочил, в оторопе быв, вышел из шатра и вздев к небу руки, взмолился. Один же из губителей подбежал к нему, ударил в сердце его, и так Борис предал душу свою в руки Божии. Честное тело его взяли, отнесли в Вышгород и там положили его у церкви святого Василия.
И о том уведав, яко на полунощные страны бежал Глеб, послал Святополк, дабы и его погубили. Они же на борзом корабле гнались за Глебом многие дни. И уже приближались к кораблецу Глебову, узрели их, бывшие с Глебом, взяли оружие свое, восхотев противиться им. Глеб же молил, да не воспротивятся им, глаголя им так: "Братья мои, коли ся не супротивим им, имут меня и не погубят меня, но отведут к брату моему. Коли же себя им супротивите, и вас иссекут, и меня погубят. Вы же токмо мало отступите к брегу и не супротивьтесь им". Они же, послушав Глеба, сошли на берег.
Нечестивые же приблизились и зацепили корабль и притянули к себе, так что гребцы на кораблеце Глебовом опустили весла. Позади же Глеба сидел старейшина поваров, и повелели ему нечестивые заклать Глеба: "Возьми нож свой, зарежи господина своего, да не умрешь сам злою смертью". Повар, став на колену, заклал главу Глебу и перерезал гортань его. И так Глеб предал душу свою в руки Божии.
Окаянные же те взяли тело его и бросили его в пустом месте под колодою, и так ушли к Святополку, возвестив ему все, что сотворили. Слышав, немилосердный не сжалился о том, но и на прочих братьев воздвиг гонения, хотя их всех изгубить и сам владеть всеми странами. Но Бог не попустил окаянному тако створить, но изгнал из земли сей. Изгнан он был не только из града, но и из области всей, бежав в страны чужие, и там живот свой скончал.
По умертвии же окаянного Святополка, принял всю власть отец мой Гюрьгий, по-простому - Ярослав, и повелел изыскать тело Глеба. Ловцы обрели тело Глебово цело и на корабле свезли его в Вышгород, и положили его окрест тела Бориса.
Сие поведал мне отец мой, Гюрьгий-Ярослав. Далее же было так. Служил в церкви святого Василия, где положены были тела Бориса и Глеба, некий пономарь. И случилось ему, уйдя домой, забыть свечи горящими. И от тех свечей возгорелась церковь. Тогда властелин Вышгорода повестил отца моего, яко церковь опалена. Отец же призвал архиепископа Иоанна и, когда тот пришел, поведал ему все, что было с Борисом и Глебом. Слышав же то, преподобный архиепископ повелел собраться всему крилосу церковному, и из утра с крестами, поюща, в Вышгород пришли. Ископав, поставили ковчеги на землю, и верные Борису и Глебу люди поклонялись им со страхом. Потом же архиепископ с пресвитерами открыли раки и видели тела убиенных, и не было ни единого струпа от язв на них, но были аки снег белые. Потом же, взяв раки с телами, внесли их в клеть и поставили там на десней стороне. Сотворив же святую службу, так оставили.
И было чудо. Был бо у властелина вышгородского сын, отрок еще, и была нога его скорчена и суха. Стал он молиться у клети той, дабы сокрытые в ней Борис и Глеб говорили за него пред Господом, и так исцелился, стала нога его живая. Поведали о том отцу моему, он же, вновь призвав архиепископа, рассказал ему, и тот велел соорудить церковь во имя Бориса и Глеба. И настало лето, взградили церковь во имя страстотерпцев Бориса и Глеба над клетью, в ней же стояли раки. Украсил отец мой ту церковь пятью верхами и всякими красотами, иконами и иными письменами. И сотворил архиепископ обычное храму обновление, раки же поставили в церкви на десней стороне месяца июля в двадцать четвертый день. И установили отец мой и преподобный митрополит Иоанн в тот день на всякое лето праздник творить им, яко же и ныне свершается.
По смерти же отца моего, сел на отчем столе брат мой старший, Изяслав, Димитрий. Пришел он однажды и увидел, яко ветхой стала церковь та. Призвал он старейшину древоделей и повелел церковь взградить во имя Бориса и Глеба, назнаменовав же и место близ той ветхой церкви. Брат мой, яко была церковь сотворена, молил архиепископа Гюрьгия, да перенесет мощи Бориса и Глеба в новую церковь. Архиепископ сотворил обычное обновление церкви новой и святую литургию в ней справил. И в другой день собрал митрополит всех епископов и всех церковников. Были и верные князья из областей своих, я же был среди них. Были и черноризцы из монастырей своих, среди них же был и Феодосий, игумен Печерский.
Приступив же, открыли раки, видели тела Бориса и Глеба, целыми лежащие, церковь же исполнилась благой вони. То видев, митрополит ужасался, ибо допреж того, не имел веры к братьям святым. Потом, приступив, изъял руку Бориса и целовал, прикладывая к очам и сердцу. Потом же благословил ею брата моего Изяслава, потом иного брата моего Святослава, и остался ноготь от руки на главе его, потом же и меня грешного, а за сим благословил и всех людей и положил ее на место. Потом, взяв раки, несли в новую церковь и тут поставили на десней стороне. Было то пять на десять лет тому назад мая в двадцатый день.
На сих словах великий князь закончил свою повесть, и в зало воцарилась торжественная тишина, каковую Нестор сам не решался нарушить и ждал, егда Всеволод Ярославич вновь заговорит. Владимир Мономах уже давно закончил свою скромную трапезу и теперь сидел, сложив руки на груди и сосредоточенно глядя куда-то в полумрак на противоположной стороне стола. Ростислав все так же ерзал в своем креслице, бросая взоры то на отца, то на старшего брата, то на нелепого монаха, сожидая, видно, когда его уже, наконец, отпустят. Рассказ о гибели Бориса и Глеба и последующих чудесах, творимых святыми, его, казалось, мало заинтересовал.
Выждав прилично времени, Всеволод Ярославич молвил:
- Сей рассказ, Несторю, тебе ныне предстоит переложить по канону на житийный лад. В том на тебя великие надежды возлагаю и, дабы мог без помех пристойное Житие сотворити, не тороплю тебя. Однако же, Несторю, к началу лета хочу честь, что напишешь, ибо до следующей зимы должно успеть и митрополиту честь, и переслать Житие в Цареград, дабы и там чли. Коли будет Божья воля, на добро дело повернет, до нового ледостава и ответ придет. На елинскую молвь можешь не переводить, то мне есть кому поручить, егда само Житие по нраву будет.
Сказав так, великий князь поднялся. Тут же поднялись и оба его сына, подхватив отца под руки.
- Иди, Несторю, и возвращайся к началу лета, - еще раз напомнил Всеволод Ярославич, - игумену же передавай поклон и благодаренье за такового доброго чернеца, что ко мне прислал.
Появившийся откуда-то из темноты Ратибор пригласил монаха ступать за ним. Оставив князей, Нестор вслед за боярином прошел уже знакомыми переходами, лестницей и подклетком и вновь оказался на улице. Короткий зимний день клонился к концу, мороз крепчал, и Нестор с тоской подумал о том, что его еще ждет обратный путь в монастырь. Он уже было пошел в сторону Софийских ворот, когда его окликнул знакомый голос:
- Несторю! - то был князь Владимир, оставивший отца с младшим братом наверху и спустившийся на дворцовое крыльцо, - Несторю, - монах послушно подошел к князю, - ныне благое дело приял ты на рамена своя, ибо, мыслю, истинно угодно Богу, дабы святые страстотерпцы прославлены были. То тебе, яко чернецу, без слов моих ведомо. Однако, - Мономах пристально посмотрел в глаза монаху, - и великий князь, и я такожде не оставим твоего благого труда без награды. Был бы труд сей того достоин, - в очах же князя Нестор чел: "Не удоволишь меня, не жди милости!"
Отведя поскорее взор, Нестор пристойно ответствовал:
- Истину глаголешь, княже, яко благое дело замыслил отец твой. И мне то великая честь писати Житие столь преславных сродников твоих. С Божией помощью, молитвой и постом преуготовившись, волю великого князя исполню, придет летняя пора, поднесу ему Житие.
- Добро, - коротко молвил Мономах и после того, к радости Нестора, велел Ратибору снарядить сани везти Нестора в Печерскую обитель.
Скоро добротные крытые сани вырвались из города, и пара коней ходко пошла в сторону Печерской обители. Нестор сидел, подскакивая на редких ухабах, и думал о том, что же нынче произошло. Вот он, скромный монах, доселе незаметно несший свой малый крест по данному некогда обету, вдруг оказался пред самим великим князем Русским и его сыновьями, сидел во дворце старого князя Владимира и слушал повесть о Борисе и Глебе, и теперь от того, как он справится с написанием Жития, зависит их прославление во всем мире христианском. От мыслей об этом начинала кружиться голова, и Нестор думал, что, наверно, так чувствуют себя испившие крепкого вина. Еще было некое смутное чувство от того, как с ним говорили князья - самому-то ему почти не пришлось молвить слово, только слушать. Однако же и великий князь, и старший сын его добро отозвались о выборе Никона и остались довольны им, Нестором. Казалось бы, тому стоило порадовать, но Нестора почему-то княжья приязнь смущала. Прежде Всеволод Ярославич и Владимир Всеволодич были где-то там, в иных, далеких от Нестора сферах, и он мог судить о них по слухам и сказкам, оставаясь так же далеко. Ныне он столкнулся с ними лицом к лицу, и в сердце его поселился страх, и думать о них без этого страха уже не получалось. Каждый пугал по своему, Мономах - своей жесткостью и почти не скрываемой грозой, великий князь - холодным вежеством, за которым, казалось, вовсе не было души.
В попытке отвлечься от этих неприятных мыслей Нестор принялся пересказывать про себя повесть Всеволода Ярославича о Борисе и Глебе, старясь припомнить каждое сказанное великим князем слово. На память Нестору до сих пор грех было жаловаться, однако же, дабы достойно свершить княжью волю, не мешало приложить к тому сугубые усилия. И чем больше он перебирал в голове рассказ великого князя, тем больше вопросов у него возникало. Дивное дело! Сидя в дворцовой трапезной и слушая размеренный говор Всеволода Ярославича, Нестор николико не был смущен его словами. Казалось, все так складно и лепо, что, умей он писать скоро, дабы поспевать за речью великого князя, можно было сразу переложить все на пергамен. В тот момент он еще пожалел, что под рукой не оказалось вощаницы и писАла. Теперь, не говоря уж о различии рассказа великого князя и Сказания Иакова, о каковом и сам князь предупредил, Нестор ясно видел, что Всеволод Ярославич многого не договорил. Но думать об этом не хотелось. В конце концов, не во всех же этих недосказанных суетных мелочах дело, главное - великий подвиг братолюбия и почитания старших, явленный Борисом и Глебом, смерть их во славу имени Христова и чудеса на могилах святых. Что еще нужно, дабы составить таковое Житие, кое каждый добрый христианин честь бы мог и от того бы ближе Богу становился? В самом деле, может о сем и думал великий князь, когда говорил с Нестором, а вовсе не о том, как бы что утаить. Да и от кого? От скромного чернеца? Нестор сам усмехнул своим нелепым подозрениям и, успокоившись на том, откинулся на спину и провел остаток пути в полудреме, ни о чем не думая.
Сани подкатили к монастырским вратам, и, слезая с них, Нестор подумал, что надо было бы сделать это заранее, где-нито у Берестова, чтоб оттуда пойти пешком и так добраться до обители. Не следовало распалять любопытство печерских насельников видом княжьей упряжи, тем более что ныне дело оказалось не совсем явное, о коем говорить прежде времени не следовало. Но было уже поздно - встречные монахи смотрели на него и заговаривали с ним как-то по-другому, не как прежде. У одних был праздный интерес, другие стали как будто почтительнее с ним, а третьи... Взгляды третьих боле всего взволновали Нестора, ибо в них было не любопытство вовсе, и уважения с их стороны больше не стало, но видно - старались делать вид, словно ничего важного не случилось, и он для них тот же дьякон, что и допреж того, а только чувствовал Нестор - чужой им стал, страшно сказать, супротивник! Нестор догадал, дело не только в санях, на которых он так неразумно подкатил к самому монастырю - кто-то прознал, за какой нуждой отправлял его игумен в Киев, и теперь он помимо своей воли оказался втянут в ту внутреннюю борьбу в Печерской обители, коей до сих пор так старательно сторонился. Нестору захотелось укрыться в своей келье от докучливого внимания одних братьев и острых взглядов других, но время шло к вечерне, и надо было идти в церкву.
Нестор с трудом отстоял службу, такая вдруг одолела его истома. Все же не каждый день в его жизни были таковые дела, как ныне. В иное время уже и выход в Киев стал бы приметным событием, а тут... Хотелось взять и уйти, наконец, в свою келью, лечь на постелю и спокойно все обдумать, а еще лучше - просто поспать. Не зря ведь в народе говорят, яко утро вечера мудренее. Но ни уйти к себе, ни, тем паче, лечь спать, Нестор себе позволить не мог, ибо великий Никон уже ждал его. Идти к нему не хотелось, чувствовал Нестор - от беседы с ним еще большее смятение будет в его не готовой к тому голове. Но не пойти к игумену Нестор не мог и, пересилив себя, направил стопы свои к его келье.
Подойдя к келье игумена, Нестор прислушался, было тихо. Он постучал и осторожно вошел. Как и давеча, Нестор застал Никона за чтением, но, посмотрев на своего гостя, игумен отложил свиток в сторону и, благословив, пригласил Нестора сесть - в этот раз для него был приуготовлен стулец возле писчего станка, за самим станком сел Никон. Поначалу он просто смотрел на Нестора, как будто искал перемены в своем подопечном, произошедшие в этот день, но как Нестор сидел, смиренно опустив очи долу, так что трудно было уловить движенья его души, то Никон, наконец, вопросил:
- В добром ли здравии великий князь?
- Так, отче, в здравии великий князь пребывает и тебе поклон и благодаренье шлет.
- Благодаренье? - игумен вопросительно поднял бровь.
- Так, отче. Благодарит тебя великий князь, яко волю его исполнил. - Нестор в смущении не стал говорить, что Всеволод Ярославич с сыном остались довольны не просто присылкой монаха, но именно им, Нестором. Однако ж Никон все понял и слегка нахмурился:
- Стало быть, по нраву им пришелся, - он немного пожевал губами, а потом вдруг усмехнулся и даже хлопнул себя по коленке, - и добре, Несторю! Добре! Значит, не посрамил обители нашей! Теперь же, - лик Никона вновь стал строг, - поведай мне, каково тебе гостилось у великого князя, что видел и слышал ты.
И Нестор, удивленный странным поведением игумена, начал, сперва торопливо и сбивчиво, потом, войдя во вкус, степенно и красно, рассказывать, как добрался до Киева, как остановили его ратные у Софийских врат, как не нашел он великого князя на Ярославовом двору и как оказался во дворце старого князя Владимира. Тут Никон тихо промолвил про себя: "Дворец Владимира, что ж, то нам ведомо", и приготовился слушать дальше, но Нестор как раз подошел к встрече с Владимиром Мономахом, и игумен стал наседать на рассказчика, требуя от него вспомнить каждое слово. Нестор старательно повторил свой разговор с князем и даже, по просьбе Никона, перешел на греческую молвь, как то было в беседе с Мономахом.
- И за сим позвал меня князь Владимир ко отцу своему великому князю Всеволоду.
- Что ж, и больше ничего не вопросил? - подивился Никон, как будто в этой части рассказа Нестора ему чего-то не хватало. Нестор вспомнил молчаливое испытание, коему его подверг Мономах, но подумал, яко то непотребно, и ответствовал:
- Ничего.
Никон было задумался, но тут же попросил Нестора продолжать, и тот перешел к встрече с великим князем, ожидая, что игумен вновь будет выпытывать каждое оброненное тогда слово. Однако ж Никон, сморщив и без того иссеченный морщинами лоб, слушал не перебивая до тех пор, пока Нестор не подошел к повести великого князя о гибели святых братьев-мучеников. Тут Никон оживился, лик его как будто разгладился, а в очах блеснул огонек. Он сызнова потребовал у Нестора, дабы тот, елико возможно, пересказал сию повесть слово в слово, как ее сказывал сам Всеволод Ярославич. И Нестор, благо по пути в монастырь уже проговорил их про себя, начал повторять словеса Всеволода Ярославича. Теперь Никон слушал молча и даже слегка прикрыл глаза, дабы сосредоточиться на голосе Нестора. Порой он шевелил губами, как будто повторяя за рассказчиком, порой покачивал головой и, наконец, с мрачным видом уставился куда-то в темный угол кельи. Когда Нестор замолчал, завершив поведанную ему великим князем историю, игумен так и оставался сидеть, устремив взор в ему одному известные дали и, казалось, позабыв о своем госте. Не смея напомнить о себе, Нестор тихо сидел на своем стульце, ожидая, что скажет настоятель. Стулец был неудобный, у Нестора почти сразу, как сел, заныла спина, сидеть же молча было еще тяжелее, ибо не хотелось тревожить игумена даже случайным скрипом, а потому приходилось оставаться вовсе недвижимым. Тишина купно с болью в спине словно замедлили течение времени, и Нестору начало казаться, будто эта пытка длится уже нестерпимо долго, хотя не прошло и четверти часа. Он не выдержал и потянулся, стараясь умоститься поудобнее. Стулец противно заскрипел, и Никон, очнувшись, вновь обратил свой лик к Нестору.
- Молви мне, Несторю, не приметил ли ты в рассказе великого князя некой странности? - Мысль, от которой Нестор с таким трудом отделался по дороге из Киева, теперь возвращалась к нему с вопросом игумена, но обсуждать ее не хотелось, и он попытался ограничить свой ответ самым очевидным:
- Так, отче, не ясна сия повесть, коли призадуматься. Допреж всего, отлична она от Сказания, Иаковом составленного. Однако же о том меня сам великий князь предупредил, яко о тех делах поведал ему его отец, великий князь Гюрьгий, иже сам за Бориса и Глеба со Святополком ратился, а потому его слова вернее будут.
- Вернее, речешь? - Никон усмехнулся и покачал головой, так что Нестор почувствовал себя ребенком, изрекшим нелепость, - в чем же отлична, по-твоему, повесть великого князя от Сказания Иакова? - с искренним любопытством игумен пододвинулся поближе к Нестору. Тот смутился, но уверенно ответствовал:
- Великий князь речет, яко был Глеб юн еще и при отце своем был в Киеве и, прознав о злом умысле Святополка на брата его Бориса, бежал из Киева на кораблеце вверх по Днепру, за ним же шли посланные Святополком, настигли Глеба и убили. В Сказании Иакова же Глеб, наоборот, плывет в Киев: был Глеб князем Муромским и, когда Святополк погубил брата его Бориса, сидел в уделе своем. Замыслив злое, Святополк отправил к нему со словами: "Приди вборзе. Отец зовет тебя, а сам болен вельми". И поспешил Глеб в Киев. В пути же пришли к нему от Ярослава, говоря: "Не ходи, брате! Отец твой умер, а брат твой убиен Святополком". Было то у Смоленска, на реке Смядыни. Настигли тут Глеба убийцы, подосланные Святополком, и смерть свою приял.
- Добре, Несторю! Что еще приметил ты?
- Такожде у Иакова сказано, будто был Борис посажен отцом своим княжить в Ростове. Ныне же великий князь речет, яко Борис Волынскую землю получил в удел. Коли же иное что не досказал великий князь, о чем у Иакова писано, - поспешил добавить Нестор, - то оттого, думаю, что не восхотел, дабы Житие о суетных делах повествовало, но токмо о подвиге братолюбия святых Бориса и Глеба, - Нестор сказал это как можно увереннее, как само собой разумеющееся, надеясь убедить в том и настоятеля. Но получилось обратное.
- Ох, Несторю, кабы так было, - с печалью сказал Никон, и Нестору почуялось страдание в его голосе, - разве суетное то дело, кара Святополку? Ведь сказано у Иакова, яко никто иной как Ярослав, отец великого князя Всеволода, мстил за Бориса и Глеба. Почто о том не восхотел он говорить? Почто не прославил ратные подвиги отца своего, как на реке Льте бился? А о родителе князя Святополка, коего окаянным зовут, почто не сказал, яко ото двух отцов, и притом братьев, был? Ведь сказано о том у Иакова. Что ж теперь тебе, о том умолчать? О каких таких ратных рек Всеволод Ярославич? Почто просто не назвал их погаными печенегами, как то писано у Иакова?
Вопросы сыпались на несчастного Нестора один за другим, и, хотя он прежде сам задавал их себе, ныне чувствовал, будто все сильнее запутывается, и казавшаяся еще совсем недавно такой ясной задача переложить повесть великого князя в пристойное по канону Житие становится все сложнее, а то и вовсе неразрешимой - конечно, коли делать все по совести, а не слепо следовать воле великого князя и его сына. А ведь так было бы куда проще и безопасней. В самом деле, его ли, простого чернеца, дело судить волю великого князя? Не сказано ли: "Богу Богово, а кесарю кесарево"? Не стоит мешать власть предержащим в их замыслах, ибо не дело мниху беспокоиться о мирских делах. Да и себе дороже - стыдясь самого себя, мысленно добавил Нестор. Просто исполнить волю великого князя так, как она явлена, тем паче, дело богоугодное, землю Русскую прославляющее. И что с того, что повесть великого князя противоречит в мелочах Сказанию Иакова? Да пусть даже и не в мелочах - коли потребные сему делу слова из Святого Писания прибавить, да прилепые молитвы в уста невинно убиенных вложить, то и рассказ Всеволода Ярославича можно превратить в такое Житие, что каждый, чтущий его, подвигу князей-братьев умиляться будет, а через то ближе к Богу станет. Последняя мысль показалась Нестору единственным выходом в толикой трудноте и, слушая игумена, он уже начал подбирать подходящие словеса, дабы пристойно повестить ему свою непристойную затею, но тут Никон молвил такое, что Нестор враз позабыл о задуманном отступлении в тихую гавань покорности княжой воле и стал с жадностью внимать настоятелю Печерского монастыря.
- Вижу, Несторю, добре знаешь ты Сказание Иакова. Хотя и то молвить надобно, яко в монастыре нашем составлено, то и каждому мниху печерскому достоит честь его не по раз. Однако ж опричь того, что Иаков поведал, ведомо ли тебе иное что о гибели Бориса и Глеба? Ведомо ли тебе, яко пред самою смертью своею великий князь Владимир Святославич хотел идти войною на сына своего Ярослава, иже отказал отцу в дани новгородской? Ведомо ли тебе, яко в ту пору братней которы не только Борис да Глеб злую смерть прияли, но и иной сын Владимира - Святослав, иже сидел в земле древлянской? А ведомо ли тебе, яко не сразу одолел Ярослав Святополка, как то можно думать, чтя Сказание Иакова или со слов Всеволода Ярославича судя? Изгнав Святополка со стола отчего, был бит он на поле брани князем ляшским, так что, бросив жену и сестер своих, бежал Ярослав, едва к свеям не утекши, да новгородцы не пустили. Ведомо ли тебе все это?
Конечно, Нестор нигде об этом честь не мог, и то было Никону хорошо известно, ибо во всем монастыре он один хранил у себя свитки со сказаниями о первых князьях русских, начиная от вещего Олега и Игоря Старого до самого Ярослава Владимировича. Где он их доставал, списывал ли откуда - то один Бог весть! Говорили, будто еще до появления своего в пещерке у Антония был Никон не просто мнихом, но высоко стоял в церковной иерархии митрополии Русской, а через то и доступ имел к записям, хранившимся в Софийском соборе и княжом Георгиевском монастыре, а то и в самой великокняжеской казне - в последнее, впрочем, Нестор не очень то верил. Как воротил Никон в первый раз из Тмутаракани, так и сам взялся вести погодную запись, что в земле Русской створилось. Ведомо о том было не только в монастыре, но и на княжом двору, так что и сам Изяслав Ярославич, говорили, любопытствовал. Нестор, однако ж, всего того не застал, ибо пред самым его послушничеством в Печерском монастыре ушел Никон в Тмутаракань, а как в другой раз вернулся да игуменом стал, то уж летописанием не занимался, по крайней мере, явно и, хотя много свитков с многоразличными сказаниями и погодными записями в своей келье хранил, ни с кем из братии о том не говорил и старался их никому не показывать.
Нестор же еще в отрочестве с жадностью слушал рассказы старших о делах, до его рождения бывших, а с книжным научением страсть его к прошлому, к тому, что греки зовут "историей", становилась все больше. Чтя переведенные хроники, как в иных землях - обычно в ромеях - властители с нахождениями поганых боролись, промеж собой за власть дрались да мятежи подавляли, он не по раз думал, мечтал даже, как бы и в родной русской стороне такой временник был бы, где о всех князьях русских, о их ратных подвигах да о которах братних писано было. Приходилось же довольствоваться Похвалой князю Владимиру Святославичу, да Сказанием о мести княгини Ольги древлянам, да тем же Сказанием Иакова, уже заученным на память - иного очам Нестора не попадалось, и оставалось только выпытывать, что возможно, у стариков. Однако ж пребывая в монастыре, вдали от города, среди братии, коей мирские дела должны были быть чужды, не много удавалось разузнать. Потому-то, прослышав единожды о скрываемых игуменом в его келье свитках, в коих будто бы писана история земли русской, Нестор взалкал заглянуть в них, прочесть хоть раз - и он до конца дней своих запомнил бы их содержание. Но Никон многие годы не обращал на него внимания, и оставалось лишь терпеливо нести крест свой и сожидать перемены в игумене. И вот игумен обратил на него взор и возложил на него тяготу крепкую, поставив пред лицем сильных мира сего, а теперь, будто в награду, заговорил о том, чего Нестор боле всего желал. Коли Никон искал ключ к сердцу Нестора, то, приоткрыв завесу тайны хранимых им свитков, он нашел его.
Впрочем, не все, реченное Никоном, было новостью для Нестора. Прежде уже доводилось ему слышать о сыновьях князя Владимира Святославича, среди коих упоминался и Святослав Древлянский, павший от рук посланных Святополком Окаянным убийц. Такожде, еще до послушничества, многажды слышал Нестор рассказы деда своего, в юности бывшего свидетелем ляшского нахождения, когда князь Болеслав, прозванный в своей земле Храбрым, несколько месяцев был хозяином в Киеве, а потом, ополонившись, с богатою добычей ушел в Польшу. Но подробностей Нестор не знал, тогда как Никон, по всему судя, ведал о тех делах немало. О которе князя Ярослава с отцом Нестор и вовсе слышал впервые, так что любопытство его раздразнено было донельзя. Однако же, как смиренный монах, Нестор постарался не показать своего интереса, а только, позабыв даже о неудобном стульце и о ноющей боли в спине, приуготовился внимать игумену дальше в надежде услышать еще что-нибудь, прежде скрытое от него.
От взора игумена не ускользнул блеск в очах Нестора, появившийся при словах о делах, бывших во времена которы сыновей Владимира Святославича, кои Иаков в своем Сказании пропустил. И напрасно он пытался скрыть свое любопытство, ибо этого то блеска и ждал Никон. Убедившись в сугубом внимании Нестора, с коим тот сожидал новых слов своего настоятеля, Никон продолжил:
- Несторю, речешь ты, будто повесть Всеволода Ярославича верна, иными словами, веришь великому князю. Потому ныне хочу поведать тебе, что приключилось со мной много лет назад, - Никон на миг задумался, очи же его, поблуждав по темной стене за спиной Нестора, нашли какую-то точку и замерли, будто чрез ту точку Никону предстало его собственное прошлое, следя за коим, он только и мог вести рассказ. - Молвили мы с тобой ныне о Борисе и Глебе, о Ярославе и Святополке, молвили о Святославе, но были у Владимира Святославича и иные многие сыновья - Вышеслав, Изяслав, Мстислав. Когда же я вышел из отрочества и стал понимать, что в земле нашей творится, остался у сидевшего в ту пору на столе киевском князя Ярослава только один брат - именем Судислав, и княжил он во Пскове. И вот прослышал я, будто великий князь Ярослав, тот самый, который мстил за братоубийство Святополку, сам поднял руку на брата своего и посадил Судислава в поруб, лишив псковского удела и княжой чести. Да и то еще говорили, будто заточил он молодшего брата своего в том же граде Пскове, словно в насмешку. И так многие годы сидел Судислав в том порубе, и горестно было мне, яко такой предобрый князь, каким чтил я Ярослава Владимировича, на такое злое дело пошел и не восхотел его исправить, и молвил я...
Никон осекся, с трудом сглотнул и, пожевав губами, продолжил:
- Пришло время, и умер великий князь Гюрьгий. И сел на отчем столе в Киеве сын его Димитрий, коего звали Изяславом, и стал править землей Русской купно с братьями своими, Николою - Святославом, иже сел в Чернигове, да Андреем - Всеволодом, иже сел в Переяславле. Минуло же пять лет по смерти князя Ярослава, а брат его все сидел в порубе. Наконец, вразумились братья Ярославичи, вывели стрыя своего из заточения. Он же, столько лет света белого не видев, принял постриг в Георгиевском монастыре. И было мне радостно в ту пору, яко престало зло в Русской земле и прекращена сотворенная прежним великим князем неправда. И все люди радовались и, говорив промеж собою о том, хвалили милость Ярославичей и справедливость их. Минуло же еще два года, и довелось мне по одному делу быть в Киеве, так что и ночлега пришлось искать в граде. Был же чернец в Георгиевском монастыре, с коим по книжному делу доводилось нам знаться, и пригласил он меня к вечерней да заутренней молитве в свою обитель. Когда чернецы монастыря того стали расходиться по келиям своим, то думалось мне в церкви сугубой молитве предаться, ибо было о чем молиться мне...
Никон замолк и отвел было взор куда-то в сторону, будто сие воспоминание, как заприметил Нестор, трудно давалось ему, но тут же оправился и вновь заговорил:
- Пришел же ко мне знакомец мой и молвил, яко один чернец из братии монастыря того восхотел видеть меня. Я же догадал, был тот чернец - прежний псковский князь Судислав. Вошел я в келию его и увидал старика, взрастием как я ныне, браду и ус имел белые, аки снег, на главе же его влас вовсе не было. И был он первым князем-чернецом в земле Русской - потому, верно, ждал я он него смирения и благости, и примирения с бытием земным, и отрешения от дел суетных... Нашел же гордость ума, властолюбие да помыслы мирские. Говорил он ко мне слова многие и крепко бранил стрыйчичей, из затвора его выпустивших. Нелепа беседа та была, и неприятны слова Судислава. Однако же, хотя и зло он рек, и не блюл вежества, понял я, яко не его в том вина, но тех, кто порушил честь его и право. Ибо правда была на его стороне!
Молвя это, Никон возвысил голос свой, что редко когда допускал, и Нестор с удивлением слушал, как игумен, разгорячась, стал защищать честь последнего из сыновей князя Владимира Святославича:
- Во первой након, поразил меня Судислав, молвив, будто принял он постриг свой не по доброй воле, но силой принудили его к тому Ярославичи. Коли не пожелал бы Судислав принять чернеческий образ, то грозились они держать его в затворе до самой смерти. Хотя был я в ту пору уже взрастием не молод, на вторую половину века пошли годы мои, однако же в делах мирских оставался наивен. А потому не мог я в толк взять, отчего же Ярославичи такое непотребство сотворили, ведь думал я, яко добрый помысел возымели в душей своей, и отчего бы еще было им стрыя своего высвобождать? Тут то и молвил Судислав такое, что прозрел я да увидал, чего прежде не зрел, хотя вовсе не сокрыто было, но явно.