Корнев Виктор : другие произведения.

Четыре реки жизни

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повествование о жизни подростка и его взрослении на просторах Южного Урала-реках Сим и Белой. В 50-60 гг. прошлого столетия.

Виктор Корнев

  
  
  

Четыре Реки Жизни.

Повесть состоит из 4-х частей. В ней повествуется, соответственно, о жизни и приключениях ребенка, подростка, а затем и взрослого человека. И все это описывается на фоне богатой окружающей природы и красавец рек, где и происходит эта сама Жизнь.

Сайт автора http://stixij.narod.ru/

  

ЧАСТЬ 1.

Река Детства.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Москва 2003 г.

Глава 1. Наши игры.

  
  
  
   У нашего барака, недалеко от входа, стояла высокая раскидистая сосна и я, будучи еще дошкольником, любил с разбегу, залезать на нее, когда убегал от старших сестер или от матери, которые хотели меня нашлепать за какую-либо провинность. Наш барак стоял на лесистом склоне горы, рядом была стена колючей проволоки лагеря (50-й год), к которой подходить нельзя и вышки с охранниками-попками. Вдали, внизу, чуть левее, располагался городок Миньяр, с деревянными, почерневшими от времени одноэтажными домами и лишь в самом центре проглядывало несколько громадных двухэтажных кирпичных домов. А напротив барака, через широкую низину, проходила по высокой щебенчатой насыпи, железнодорожная магистраль Уфа-Челябинск, с огромным грохочущим мостом через небольшую речушку с кратким названием Сим.
   Набегавшись за день по своим активным ребячьим играм, мы с удовольствием, наперегонки, считали, сколько вагонов в проходящем составе, кто первым определит марку паровоза (ИС, ФД, "Кукушка"). Более старшие ребята, что уже умели читать, определяли, куда идет проезжающий пассажирский поезд. Да и мы, "мелкотня", по одним внешним признакам, тоже стремились правильно угадать маршрут следования. Кто ошибся, получал шелбан по башке. Вот так играючи, мы учились считать и читать, постигали азы интуиции и развивали визуальную память.
   Иногда мы бегали за речку, на станцию, где останавливались пыхтящие черные паровозы с вагонами. Рядом со станцией была ремонтная мастерская, возле которой кучами валялись интересные железки и механизмы. Те, которые можно было поднять, мы уносили для игр, с более тяжелыми забавлялись на месте. С удовольствием вдыхали запах масляных колесных букс, лазали под вагонами, дергали тормоз "Матросова" и слушали, как шипят тормоза и ходят колодки. Нас, естественно, гоняли, но мы как стая мелких воробьев, передвигались очень быстро и все под вагонами, от одного состава к другому.
   Отставшему пацану, нередко доставалось по заднице от проворных охранников и машинистов, а кто был невнимателен, разбивал лоб о висящие железяки под вагонами. Но я не помню ни одного случая, чтобы кого-то из нас сильно избивали, хотя время было голодное. Всего-то пять лет прошло после войны. Со свалки мы приносили всякие интересные железки, пружины и мелкие механизмы. Большой доблестью считалось сбить подшипник или найти разорванный противогаз. Два шарикоподшипника, две доски сбитые углом и третья доска на петлях из согнутых гвоздей - вот и готов самокат для восьми-десятилетнего пацана. Главное же достоинство такого устройства - это шум. Нынешние импортные самокаты за сто долларов, на бесшумном каучуковом ходу не дают того куража, что получали мы от своих самоделок. Асфальта тогда у нас еще не было, зато были хорошо укатанные, гладкие места на дорогах и тропках, а крутых горок и склонов вокруг было предостаточно. Вот мы и гоняли, кто быстрей съедет с горки. Еще одной шумной забавой были гонки обручей от бочек или тонких тракторных дисков. Из пружинистой проволоки изгибалась специальная ручка-водило и бежишь, ведешь впереди себя это неустойчивое колесо. Чуть остановился, оно и упало, так что всегда в движении. Поэтому росли худыми и ловкими, хотя и были вечно голодными, не в пример нынешним зажравшимся барчукам.
   Зимой катались на кусках толи. Тогда ею покрывались крыши строящихся бараков кусков и обрывков толи было навалом в округе, как и тонкой фанеры. По склону горы рос прекрасный смешанный лес. В основном из сосны и березы, но попадались елки и осины, и даже раскидистые липы. Заключенные валили лес, обрабатывали его, а бревна спускали вниз по укатанным желобам. Желоба поливали водой, они на морозе
   леденели, становились скользкими и бревна с большой скоростью скользили по желобам вниз, где их собирали и грузили на подводы, машины или громадные тракторные сани. Поэтому не было большей радости, как взобраться повыше, успеть сесть на бревно и мчаться с горы, что есть духу. Главное, чтобы следующее бревно не догнало и не ударило в спину и не втемяшиться на скорости в стоящие рядом с желобом деревья. Когда же бревен не было, катались по желобу на кусках толи или фанерках.
   Конечно, не обходилось без синяков, заноз и шрамов, но тяжелых исходов не помню. Более взрослые ребята гнули из водопроводных труб "гонялы". Удивляюсь, почему ушлые китайцы до сих пор не освоили их производство и не заполонили мир этим нехитрым, но везде проходимым видом транспорта. Форма "гонял" напоминает букву U, если ее плавно изогнуть в нижней части. Катаются на "гонялах" стоя ногой на одной из труб, отталкиваясь другой ногой, как на самокатах. Нередко спускались с горок втроем, один сидит в сетчатой проволочной люльке, а двое стоят на трубах. Разве сравнить нашу активность при спуске, со спуском на нынешних тяжелых, неуклюжих снегокатах. Наиболее технически смекалистые ребята делали зимние лежачие самокаты. На них, вместо подшипников, использовались три конька-снегурка, с округлой передней частью. Один конек поворотный, а далее широкая доска, крестом к которой прибивается доска с двумя коньками на концах, вот и готово. Ложишься на это сооружение и гонишь по укатанной скользкой дороге. До сих пор в глазах случай - внизу "полуторка", уже остановилась, сигналит, а я мчусь под нее с бешеной скоростью и не могу ни свернуть, ни остановиться, тормозов-то нет! В нескольких метров от грузовика, сумел скатиться с доски и убежал. Шофер же достал доску из-под машины, закинул в кузов и укатил. Мне же пришлось держать ответ перед грозным хозяином доски и в течение нескольких дней убегать от его тумаков.
   В полутора километрах от нашего барака был карьер, где взрывами крошили гору и добывали таким способом щебень для стройки. На карьер нас не пускали и взрывами мы любовались издалека, а вот ниже карьера располагалась дробилка-сортировка и к ней от карьера шла узкоколейка для малых вагонеток. Вагонетки грузились заключенными вручную, из тачек. Тачки катали по широким доскам и опрокидывали с них камни в вагонетки. Иногда нам давали тачку и мы по очереди в ней катались - двое ведут тачку за ручки, а один сидит в кузове тачки и радуется. Когда заполнялись три вагонетки, их разгоняли несколько человек, потом один вспрыгивал на последнюю и ехал вниз до фабрики-сортировки, чтобы после разгрузки дотащить лошадьми до карьера.
   Тормозились вагонетки своеобразно - дубиной. Ею, как рычагом упирались в последнее колесо и тормозили его. Это только потом появились вагонетки с винтовым тормозом и мотовозом. Зато эти вагонетки были самосвальными - нажал на рычаг, кузов опрокинулся и пуст. Бывало мы воровали порожнюю вагонетку, разгоняли ее, вскакивали и с гиканьем неслись вниз. Потом спрыгивали и бежали домой от охраны. Однако все наши шалости были беззлобными, по детской глупости и простоте. Когда нас ловили взрослые, а это случалось очень и очень редко, мы были достаточно шустрыми и ловкими ребятами и у нас был хороший вожак, то дальше нравоучений и легких затрещин дело не шло. Никогда в нас не кидали камнями и не били палками, а охрана даже в воздух не палила, хотя многие из них прошли войну и не одна человеческая смерть была в их памяти.
   Еще у нас было шумное занятие, это сбрасывание округлых плоских каменных плит с крутых склонов горы. Хотя в наших местах и начиналась тайга и вокруг рос прекрасный мощный лес, но слой почвы был очень тонок, попадались совсем голые места, всякие разломы, выходы известковых плит и пещеры. Так вот, найдя подходящую округлую плиту, которую можно поднять втроем, мы тащили ее к краю обрыва, ставили на ребро и пускали вниз. Шум был неимоверный, мелкие деревца плита срезала, как ножом, но ни одного смертельного случая на нашем счету не было. Такие вот детские шалости.
   Нередко, в углублении от вынутой плиты, появлялась струя воды, а после расчистки своеобразный родничок, с чистой вкусной холодной водой. Иногда в воде появлялась небольшая рыбка, которую мы называли "сентявкой" (голец). Такое чудо, что по склонам гор живут в камнях рыбки, я более нигде не встречал, хотя побродил по России довольно много.

Глава 2. Река Сим.

   А внизу, под горой, была равнинная местность, широко простиралась извилистая долина небольшой реки Сим. Зеленели осокой пойменные луга и болотца, виднелись стожки красноватого тальника и серебристого ивняка. Под самой горой, возле нашей тропки к реке, глазели в небо два маленьких округлых озерка. Да и наверное, назвать их озерками будет слишком круто. Это были два очень больших родника, диаметром около трех метров и глубиной под два метра в середине. Они соединялись друг с другом небольшим ручейком и дальше этот ручей, извиваясь среди осоки и камышей, где-то впадал в болотистый залив реки. Главной достопримечательностью родников, была их живая вода. Да, именно живая, чистая, прозрачная, как стекло, вода. До самой середины родника, были видны зорким ребячьими зрением мельчайшие камешки и растения на глубине, многочисленные рыбки и их норки-домики. Больше воды такой чистоты и прозрачности я нигде не встречал. Воды Байкала и Ангары намного мутнее. Но это пятидесятый год, когда еще не было кислотных дождей и гари от многочисленных автомобилей и тепловозов, да и люди в тех краях еще не столь плотно жили. Рыбки на дне были двух видов: "татарки", это те, что с красными губами и "сентявки", что с обычными. Они были небольшими, до пяти сантиметров, с черными спинками и светлым пятнистым "пузиком". Ловили мы их на самодельные крючки, согнутые из нагретых на огне иголок или тонких, заточенных гвоздиков.
   Леской служила обычная белая нитка, 10-й номер. Удилища росли рядом, да и были разбросаны по берегам от предыдущих рыбалок, а грузом являлся кусок гвоздя или небольшой удлиненный камешек. Почему-то о свинце мы тогда еще ничего не знали и не видели его никогда на свалках.
   Дно этих маленьких озер было темным от, шевелящихся в несколько слоев, маленьких рыбешек. У них там даже были даже какие-то домики, напоминающие гнезда, в каменных расщелинах, поэтому процесс ловли сводился к следующему: опускали крючок в гущу тел и дергали вверх. Зацепленная, таким образом, рыбешка оказывалась на берегу, но часто, наиболее проворные не долетали до берега и бултыхались в воду. Старшие ребята, уже имели настоящие крючки, наживляли их червяками и использовали поплавки из пробок. Мы им очень завидовали и просили дать половить такой "взрослой" снастью. После рыбалки удочки прятались на берегу, а рыба на кукане (две спички на небольшой нитке) отправлялась домой. Этой рыбой мы обычно кормили кошек и кур.
   От родников тропинка вела к реке и дальше шла к большому, по нашим понятиям, деревянному мосту, с двумя быками-волнорезами, заполненными огромными камнями, чтобы мост не унесло в паводок. По этому мосту ходили на станцию люди, переезжали телеги и даже огромные грохочущие полуторки и ЗИСы.
   Мост был новый, построили его заключенные быстро, за какой-то месяц, еще в начале лета его не было, а в конце во всю ходили машины и мы прыгали с него в воду. Конструкция его была очень проста - у берегов небольшие выступы в виде срубов из толстых бревен, заполненных камнями и два сруба в реке, с заостренными концами и сверху настил из бревен, покрытых мощными широкими досками. По бокам моста шла высокие закрытые перила, с которых прыгали самые смелые мальчишки. Бревна и доски крепились большими гвоздями и скобами. Строили мост заключенные, используя лишь бульдозер с лебедкой, подводы да тачки с ломами и лопатами. На следующую весну, когда вода стала переливаться через настил, его срочно укрепили тросами, чтобы не унесло. Поэтому в ледоход нас на него не пускали, зато летом мы отводили на нем всю свою крутую ребячью душу.
   Старшие ребята прыгали "ласточкой" вниз головой даже с перил моста, а мелочь, вроде меня, "солдатиком", с пролета, что ближе к берегу и где глубина не превышала полутора метров, а на дне песочек с мелкими камушками. Вот так мы учились плавать, а кто не мог доплыть до берега, того сносило течением на мель за мостом и он, нахлебавшись воды, с красными глазами и кашлем, на четвереньках вылезал на песчаный бережок погреться. Отдышавшись и согревшись мы снова бежали на мост и прыгали, кто как может. От таких тренировок, даже слабаки через десяток дней могли проплыть больше пяти метров без отдыха. К концу лета все, запросто, переплывали нашу речушку шириной в двадцать метров. Плавали "по-собачьи" и "вразмашку", а также "на спинке". Причем никто из взрослых нас не учил и не следил за нами, как сегодняшние родители за своими откормленными трусливыми маменькиными сынками. Мы с такими не водились, презирали и задирали их. Были шустры, босоноги, загорелы, вечно голодны и с цыганским блеском в глазах.
   Вдоволь наплававшись и нанырявшись до рези в глазах, а под водой мы могли держаться в течение целой минуты, грелись на песке или лежали на широких теплых плитах, которыми были заполнены быки-волнорезы. Старшие ребята уже курили "бычки", а мы, семи-восьмилетки, еще только начинали привыкать к ароматам дыма.
   В безветренную солнечную погоду подолгу любили смотреть, свесив головы с бревен волнорезов, в чистую прозрачную воду реки. Даже в самом глубоком месте были видны светлые камни на дне, зеленая трава, коряги ну и, конечно же, рыба и раки. В верхних слоях сверкали своими серебристыми боками стайки прожорливых "баклей" (уклеек), чуть поглубже степенно плавали чернохвостые красавцы голавли, стремительно бросавшиеся на все, что падает в воду. Почти у самого дна копошились сорожки (плотва), ельцы и подусты. На песчаных отмелях, по пятнистым и черным спинкам легко угадывались стаи пескарей и сентявок. Иногда на них устраивали облавы несколько небольших полосатых окуньков или неторопливый соменок распугивал их в разные стороны.
   Если сидеть на мосту тихо, особенно в конце лета, то можно было увидеть, как из глубины медленно поднимается темный обрубок толстой палки - это страшный хозяин здешних мест, килограммовая щука. Все рыбешки старались, не роняя достоинства, не спеша покинуть опасное место, а тот, кто спешил, суетился и вел себя, не как все, обычно вызывал у щуки агрессивное поведение и настигался стремительным броском этого ненасытного хищника. Было видно, как этот "крокодил", схватив поперек зазевавшуюся уклейку или голавчика, медленно опускается с добычей на темное дно, под корягу. Можно было по часу наблюдать жизнь подводных обитателей, изучая их повадки и привычки. Особенно доставляло удовольствие кормежка рыбок. Наловив кузнечиков, бабочек, стрекоз, в общем все, что летало или прыгало, мы пристально смотрели, как кормятся шустрые голавли и хариусы. Кормили рыбу и ягодами и всем, что оставалось не съеденным нами самими.
   А мы были прожорливыми и всеядными. Ели все, что росло рядом: и "зеленые лепешечки" и кислицу, обирали кусты черемух, боярки, полевой клубники, лесной земляники и ежевики. В пищу шел дикий лук, щавель и дикая редька. Нередко болели животы, но это быстро проходило. Первым в апреле выбрасывал свои стрелки дикий лук, со вкусом чеснока, затем мы лопали нежные листья молодого щавеля, закусывая круто посоленным черным хлебом. А уже в конце мая созревала на солнцепеках первая черемуха и клубника. На Южном Урале, не в пример другим местам, черемуха довольно вкусная и сладкая, хотя тоже вяжет рот, а зубы от нее чернеют, как у поросят. В лесу мы собирали мелкую кислицу, дикую смородину, на опушках обирали "калачики". Все это собранное добро, что сразу не было съедено, рассовывалось по карманам, когда мы шли к реке купаться и часть припасов доставалось нашим друзьям-рыбам. К концу лета они настолько привыкли к таким кормежкам, что при нашем появлении, не убегали вглубь, а наоборот подплывали поближе к нам и ждали подачки. Самые хорошие куски, как всегда, доставались самым смелым рыбешкам.
   Метрах в пятидесяти вниз от моста шла отмель и длинный перекат. В сухое лето, даже мы, малыши могли вброд переходить здесь речку. Но дальше, за перекатом начинался глубокий омут. Река здесь круто поворачивала под прямым углом вправо, упираясь в высоченную отвесную скалу. Видно за многие тысячелетия, вода медленно, но верно, выигрывала поединок с этой громадой и уже отгрызла у горы долину шириной более 500 метров. Особенно страшен этот поворот в весенний паводок. Огромные, метровой толщины, бело-зеленые льдины, разогнавшись на перекате, со всей своей многотонной силой крушили не очень-то твердую скалу из слоеного известняка. Да и летом, когда вода спадала, метра на три, течение в омуте образовывало водоворот, с воронкой в центре. Даже взрослые не рисковали плавать в этих местах, поговаривали, что под водой в скале огромная пещера и там живет страшная щука величиной с бревно. Рассказывали, что однажды здесь утонул мужик, толи щука утянула, толи водоворот засосал. Мы боялись этого места и обходили его стороной, тем более, что там всегда было мрачно, прохладно и жутко из-за нависшей скалы.
   Но однажды, оседлав втроем проплывающее по перекату бревно, я замешкался и слишком поздно его покинул - перекат уже переходил в глубину. И хотя до берега было меньше десяти метров, мне пришлось приложить все свои детские силенки, чтобы доплыть до берега и ухватиться за свисающие к воде ветки тальника. Помогла наука старших, не плыви поперек, а плыви чуть наискосок, тогда течение будет немного помогать, а не наоборот. Обессиленный и нахлебавшийся воды, я получил урок на всю оставшуюся жизнь - на реке к течению надо относиться с уважением и быть всегда на чеку, промахи река не прощает.
   Поверху, по скале над омутом шла древняя, узкая тропка, с укоренившимися кустиками и деревцами. С одной стороны почти отвесная скала, уходящая вверх, затем метровый уступ, по которому и шла тропка, и пятиметровый обрыв в омут. Летом это был самый короткий путь от барака к магазину за горой. В сухую и светлую пору ходить по тропке было не очень страшно, а вот в дождливую, пасмурную пору, или зимой, когда скользко, пройти по тропке было очень и очень опасно.
   Мужики даже опутывали вход на тропку колючей проволокой, но летом ее опять кто-то срывал. Поэтому осенью и зимой все ходили в школу и магазин по окружной дороге, через вершину горы. Такой путь был безопаснее, но занимал втрое больше времени.Несколько раз путь по тропке пришлось проделать и мне. Осенью я пошел в первый класс, порядки в те времена были строгие, опаздывать на уроки было нельзя, иначе приходи с родителями. Когда страх опоздать превышал страх ухнуть со скалы в омут, приходилось идти по тропке, распластав руки по скале и держась за тонкие свисающие ветки. Не понимаю, почему взрослые не протянули вдоль скалы страховочный трос из проволоки, которой в те годы кругом было навалом. Длина опасного места не превышала 10 метров. Но всегда у нас легче запретить, чем сделать. Видно родителям было не до нас, самых "драгоценных" в этом замученном проблемами обществе. Сказали не ходить по тропке, а ходить по окружной дороге через гору, значит так и ходи, а тот, кто не выполняет указание, тот не наш человек, плевать на него, сам виноват. Это черта нашего российского менталитета - будь, как все, не высовывайся.
   Помню, когда мы приехали в Миньяр, была весна. Нас поселили в частный дом, на квартиру к чалдонам. Так звали местных уральских жителей. Больше месяца, наша большая семья из трех детей и родителей ютилась в двенадцати метровой комнате. Хорошо, что еще братик не родился. Он появится на свет, когда мы уже переедем в барак, две просторные комнаты которого покажутся хоромами, в сравнении с жильем на квартире. Но частный дом был хорош тем, что стоял на высоком берегу реки. Начиналось половодье и мы, ребятня, смотрели, раскрыв рты, как плывут голубовато-зеленые льдины, унесенные чьи-то бревна, заборы и настилы. Недалеко от дома был перекинут на тросах хилый подвесной мостик, шириной меньше метра. Половины боковин из ограждения не было, да и внизу некоторые доски имели такие щели, что свободно можно было через них ухнуть ребенку в бурлящий под мостом паводок. Когда кто-то взрослый шел по мосту или был сильный ветер, мост начинался раскачиваться и скрипеть, поэтому все дети боялись по нему ходить одни. И только маме приходилось по несколько раз в день спешить на другую сторону в магазин за хлебом или на рынок. Ходили по этому мосту и другие взрослые, но так никто и не залатал прорехи в мосту, хотя рукастому мужику работы-то всего на час-два. В 2002 году этот знакомый с детства мост мельком показали по TV, в связи с сильным паводком. Удивительно, что столь хилый мост простоял более пятидесяти лет, а может это был на него похожий более младший собрат.
   Остался в памяти и сундук, в который мама прятала от нас разные "вкусности" к праздникам - конфетки, печенье и даже сахар. Это сейчас всего вволю, поэтому и праздники не ждутся и не запоминаются, а тогда... Мы находили спрятанный ключ от сундучного замка и понемногу, втихаря, лакомились. Мама ахала, когда вытаскивала печенье к празднику, почему его так мало осталось и начинала проводить допросы. А когда много детей, то каждый отнекивался и валил на другого. Запомнилось так же, как я несколько раз снимал приводное колесо ножной швейной машины и катал его по улице. Возмущался отец: "Закручиваю гаечным ключом, а этот малец как-то откручивает гайки руками". А я постучу по гайке маленьким молоточком, она и откручивается легко руками. Видимо тяга разбирать различные механизмы и изучать их устройство, проснулась с раннего детства.
   Еще в детстве я любил лазить по чердакам и крышам. Боязни высоты не было, а руки были очень "цепучими", не зря потом стал гимнастом. И когда нас вселили в частный дом, первое, что я сделал, это залез на дворовые ворота. В те далекие времена уральские и сибирские дворы окружались высоким деревянным забором с широкими двухстворчатыми воротами для въезда подвод. Внутри одной из створок ворот вырезалась дверь для прохода людей. Обязательной была металлическая кованая щеколда на этой двери. Ворота сверху прикрывались от дождя двускатной крышей. Все это сооружение делалось из толстых добротных бревен и досок, благо лес рос рядом. Мне не составляло труда залезть под крышу над воротами и устроить там себе "захоронку". И когда нужно было от кого-то прятаться, я взлетал с разбегу на этот почти трехметровый забор и скрывался в своем укромном месте.
   Ни старшие сестры, ни мама не могли меня оттуда выкурить, пока я сам не слезу. Когда построили барак на горе в лесу и мы туда переехали, моей новой "захоронкой" стала раскидистая сосна, что росла у самого входа в барак. В бараке мы прожили больше года, я пошел в школу, родился братик, но в конце осени отца перевели в другой город и мы покинули этот маленький поселок у лагеря. Так пришлось мне распрощаться с моей первой речкой Сим и с первыми друзьями.
   Будучи взрослым, несколько раз проезжал мимо этих мест в поезде по железной дороге. До боли в глазах вглядывался через мутное вагонное стекло, отыскивая среди новых построек на горе, наш первый барак. Щемило сердце от скалы, где я по тропке ходил в школу и от нашего деревянного моста, прыгая с которого мы учились плавать, любить и узнавать все, что плавает в воде или порхает над ней.
  

***

  
  

ЧАСТЬ 2.

Главная Река.

  

Глава 1. Наш двор.

  
   После переезда в поселок, что строился в глухой южной башкирской степи, первые несколько недель, мы жили в настоящем грузовом двухосном вагоне. Посреди вагона стояла постоянно горящая железная печка на ножках и поэтому в вагоне было почти тепло. Окна отсутствовали и наше убогое жилище тускло освещала подвешенная на крючок керосиновая лампа. Тяжелые двери вагона открывались вдоль, со всех щелей к утру наметало по небольшому снежному сугробу, которым мы, детвора, умывались с криком и оханьем. Для входа в вагон была поднята на козлы широкая доска с поперечными брусьями, чтобы не скользить. Однако на ней всегда был снег и наледь и мы нередко скатывались на заднице. Вагон стоял в тупике, возле какой-то базы снабжения, где было много разных огромных труб, интересных железок и механизмов. Невдалеке водил туда-сюда вагоны маневровый паровоз "Кукушка" и будил округу своими пронзительными гудками.
   Однако, вскоре наши жилищные мытарства закончились и мы переехали в шикарный четырех квартирный барак, с двумя подъездами и высоким крыльцом. Мы вселились в угловую двухкомнатную квартиру с большой кухней, длинной кладовой, в которой было окно с большой форточкой. В квартире имелось две печки, малая на кухне и большая между комнатами. В большую печь свободно залезали здоровенные метровые поленья и она служила для обогрева комнат. Но к утру наша большая квартира выстывала, особенно в ветреную холодную погоду и мы зимой обычно укрывались поверх одеял отцовской шубой. Две квартиры выходили в большой коридор, с закрывающейся на ночь дверью, в котором мы хранили дрова, санки и другую детскую мелочь.
   Напротив нашего барака, метрах в пятидесяти, стоял еще один такой же барак. Слева от бараков располагалась стена сараев, а пред ними гудящая трансформаторная подстанция, вечно искрившая в сильный дождь. Трансформатор находился на высоте, а внизу, в будке, был огромный рубильник, с полуметровыми проволочными предохранителями, которые нередко сгорали, оставляя один из бараков без света. Трансформатор был огорожен высоким забором с оторванными и незапертыми воротами и это было лучшее место для смелых мальчишек при игре в прятки или в войну.
   Справа, метрах в сорока, простирался высоченный и длиннющий забор гарнизона. Высотой он был более трех метров, состоял из широченных полуметровых досок, толщиной 40-60 мм. Удивительно, что это огромное сооружение, было сделано из розового бука. Где-то на западе, после войны, вырубили прекрасную рощу вековых красавцев-буков. Тогда понимание, что мы часть природы, отсутствовала у правителей и милостей от природы не ждали, а брали, сколько могли осилить. Да и не до сантиментов с природой было. Начиналась гонка вооружений и, проповедуя борьбу за мир во всем мире, властные главари, тронутые умом от идеи насадить коммунизм по всей планете, заставили весь полуголодный, избитый народ Союза работать на войну. Чем это закончилось, теперь известно, а тогда победное шествие коммунизма по всей планете, принималось за истину без обсуждений.
   В центре нашего уютного прекрасного двора стоял высокий столб с лампочкой и проводами к каждому подъезду, потому во дворе было относительно светло и мы нередко играли до 10-11 часов вечера, даже зимой. Двор был очень уютен и компактен. Войти и выйти из него можно только минуя длинный неширокий проход между вторым бараком и сараями, а так как на высоких крыльцах бараков или у сараев обязательно был кто-то из взрослых, то о приходе нового человека сразу становилось известно всем. Конечно, играли мы не только во дворе, просто все начиналось с него, здесь встречались, обсуждали, куда двинем сегодня, сюда же и возвращались, после походов. А ходили и в гарнизон, у каждого в огороде была пропилена узкая закрывающаяся щель, ходили на далекие подземные склады ОРСа, где в огромных бочках хранились квашеные огурцы, капуста и другие овощи. На огромном пустыре за дорогой играли в футбол, стреляли из рогаток и самодельных луков.
   Зимой обычно утро начиналось с расчистки дорожек от крыльца к колонке, что была за сараями и к самим сараям. Дворников тогда не было и в каждой семье были широкие лопаты из фанеры и тяжелые ломы-пешни для скалывания льда у колонки и в других местах. Вода в колонке всегда подтекала и за морозную ночь она обрастала льдом так, что не просунуть ведро. Семьи тогда были большими и множество разновозрастной ребятни учились на примерах старших, жизнь проходила в активных играх младших с более старшими. Помню, что игры прерывались только на сон и на школу, да когда мама звала на обед. Но были у каждого и обязанности - принести воды, в тяжеленных десятилитровых ведрах и залить в огромный бак на кухне. Зимой воду возили на санках по два ведра, расплескивая половину воды по пути, а летом приходилось гнуть позвоночник, пока донесешь. И зимой и летом приходилось пилить, рубить и носить дрова из сарая на кухню ежедневно, а зимой и по несколько раз в день. Нередко заставляли кормить кур и поросят в сарае, полоть и поливать огород, да и заготавливать лебеду и "чернушку" для ненасытного борова Борьки.
   После переезда у меня появилось много друзей и моего возраста и постарше, да и ребята помладше нередко примыкали к нашей компании. Особенно дружбе способствовали коллективные игры: катание на санках, в прицеп - двое парней повзрослее везут целый поезд из нескольких саней с девчатами и мелюзгой, а игры в палочки нередко собирали до двадцати разновозрастных ребят и девчат. Да и в прятки и войну, нередко играли человек по десять. Причем не было никакого злого насилия старших над младшими, а драки были только с городскими, что жили за километр от нашего поселка и то очень редко и без жестокостей. Делить то было нечего, все жили в бедноте, но весело. Сближало и то, что отцы работали в гарнизоне, а наши матери были домохозяйками и любой проступок быстро становился известен всем. Скрепляло дружбу родителей и взаимопомощь - все строили сараи, копали погреба, огороды, мастерили заборы. Отец отгородил с трех сторон от торца барака сотки четыре, построил там сарай с погребом, этим подсобьем мы и кормились в те не слишком сытые годы.
   Моими закадычными дружками стали братья Ружи: наш главарь и заводила Юрий, он был старше меня на два года, мой лучший друг Славка, что был немногим старше меня и коротышка Генка, самый младший из нас. В нашу игровую компанию входил Вовка-младший из соседнего подъезда и Володя-старший, Юркиного возраста, из барака напротив. Вот такой компанией мы обычно резались в футбол, хоккей, играли в войну и ходили на лыжах. Нередко в играх к нам примыкали и более малолетняя пацанва. Было много девчонок нашего возраста, на пару лет старше и более младшие, которые нередко увязывались за нами. Но игры наши были достаточно рисковые и жестокие, поэтому мы с ними играли только в прятки, палочки, лапту, да камешки. Очень были мы дружны с ребятами из бараков, что располагались с другой стороны гарнизона. Непререкаемым авторитетом пользовался Генка, старший по возрасту, в нашей сводной компании, очень самостоятельный, самый сильный и смелый среди нас. В любых играх он был всегда капитаном наших команд и ответственным заводилой. Его правой рукой во всех делах
   считался Борис, спокойный немногословный крепыш. Жил он труднее нас всех, бедновато, зябко. Мама его подолгу работала, отец погиб на войне, старших братьев нелегкая судьбина разбросала по стране. Нередко, особенно зимой, наша троица, а когда и больше, набивались в его барачную десятиметровую комнату, грелись, резались в карты, сочиняли анекдоты и матерные песни, про друзей и девчонок. В комнате было холодно и мы, когда замерзали, начинали бегать вокруг стола, что стоял в центре довольно пустой комнаты, чтобы согреться. Этот способ я использую и поныне, когда замерзаю и вспоминаю десятилетнего Борьку.
   Быстро пронеслось беспечное детство, голодная самостоятельная юность, но первые семь лет для меня не было никого авторитетнее Геннадия и Юрия, мнения и законов нашей многочисленной братвы. После смерти отца пришлось становиться старшим в семье, в пятнадцать-то лет, брать на себя ответственность в решении всех жизненных вопросов и быстро становиться взрослым. Как-то очень быстро закрутилось время, старшие ребята один за другим разъехались, кто в армию, кто на учебу, да и я окунулся с головой в техникумовскую учебу, в огород, стало не до компаний. Ребята, быстро повзрослели, у всех появились свои интересы, родители получили квартиры в разных частях уже разросшегося городка, лишь наша семья осталась в бараке. Новые соседи, новые ребята были не интересны, да и мы в 60 году, наконец-то, обменяли свою большую квартиру в бараке, с садом и тремя сараями на однокомнатную квартиру в городской пятиэтажке на первом этаже. Жить в ней стало голоднее, зато все удобства дома и не надо месить поселковую грязь идя в техникум.
   А в поселке мы летом выращивали в огородах картошку и овощи, потом стали давать плоды яблони, груши, вишни. На больших участках за городом также сажали картошку и даже просо для кур и кукурузу. Черноземная земля Южного Урала давала неплохие урожаи даже при минимальном уходе, без всякой агротехники. Наверное это и спасло Россию в те тяжелые послевоенные годы, когда война и политика "пушки вместо масла", под пропагандистскую завесу борьбы за мир, обескровили крестьянство и многие из горожан перешли на подсобку. Некоторые семьи держали коров и продавали соседям молоко, по дешевке и даже вкусное самодельное масло. А вот с хлебом часто был напряг - нередко приходилось занимать очередь с вечера и отмечаться ночью.
   С мукой было еще трудней, ее продавали лишь перед революционными праздниками, с руганью, мордобоем по два килограмма в одни руки. Вот и приходили всей семьей, с номерами написанными на руках химическим карандашом. Сейчас, на исходе жизни, удивляешься этой дури правителей, то ли они все в "политбюрах" были врагами своего народа, то ли агентами ЦРУ и других разведок. Так бездарно управлять богатейшей страной мне кажется одной дури мало, здесь, думаю, не обошлось без чужих зарубежных рук и голов, о чем пока история умалчивает.
   А какие пироги пекла мама в те годы на праздники и отец лепил крутые сибирские пельмени, пальчики оближешь. Ни один сегодняшний "Макдоналдс" и рядом не поставить. Да и яйца от наших кур не сравнить с сегодняшними, также как и самих кур. Бывало кто-то забьет курицу, варит суп, так весь двор знает, кто варит, такой аромат. А сейчас жена варит на кухне импортные окорочка, а ты в соседней комнате и не чуешь. Наверное "нюх" потерял с возрастом. По осени отец с друзьями, нередко отправлялся на охоту на зайцев. В те годы я ничего не помню вкуснее фарша из зайчатины с макаронами - хороший тазик такой еды с солеными огурцами и помидорами семья уплетала за один вечер. Деликатесом считался большой кусок черного хлеба намазанный маргарином и посыпанный сверху сахаром. Едой всегда делились, это была норма. Один, два укуса молодых, зубастых ртов и хлеб заканчивался, поэтому компания почти всегда была голодна. Нередко утоляли жажду, после такой еды, запивая ледяной водой из колонки, а то и снегом - благо он тогда еще был съедобным. По весне сосали хрустящие, сводящие скулы, пресные сосульки с чистых крыш, а летом жевали смолу (гудрон).
   Основным нашим развлечением зимой было катание на санках с горок, которые нередко сами же и заливали, и своеобразный хоккей. Выбирали расчищенный и освещенный участок дороги, обозначали ворота из палок или больших кусков мерзлого снега и гоняли в валенках найденную на помойке консервную банку. Клюшки вырезали из растущих рядом изогнутых веток американского клена. Игра сопровождалась грохотом банки и нашим ором, поэтому нередко, после десяти вечера, выскакивал из барака кто-нибудь из взрослых и разгонял нас по домам. Когда я учился в третьем классе, отец купил мне лыжи с палками. Лыжи небольшие, метровой длины и креплениями под валенки. Освоив все горки у дома, мы нашли заброшенный карьер и сломя голову, носились с его круч, прыгая на самодельных трамплинах. Через пару недель задники моих лыж треснули и приходилось раз в неделю набивать накладки, чтобы совсем не раздвоились и можно было, хоть как-то кататься. Спустя многие годы, уже после армии, на хороших лыжах я бывал на том карьере и даже не пытался скатиться с тех круч, что преодолевал в детстве. Настолько они были круты, что страшно разбиться.
   На санках мы тоже катались своеобразно - или сидя на выгнутой спинке санок, упираясь лыжными палками в снег, или стоя на одной ноге и держась за приваренную дугу, отталкивались другой ногой, как приезде на самокате. Ездили и "задом на перед", лежа на спине и отталкиваясь задниками валенок или сапог. Причем при таких вычурных способах катания умудрялись развивать скорость бегущего человека. Конечно, ездили мы и обычным способом, причем вдвоем, один ложился на санки, а другой садился ему на спину и оба управляли ногами, когда неслись с горы. В конце февраля, когда начинал дуть сильный ветер с недалеких казахстанских степей, на легких санках, с куском фанеры, в виде паруса, мы катались, по выходным дням, когда почти не было машин, по скользкой накатанной дороге. Обычно, на таком импровизированном буере уезжали за полтора, два километра, потом парус выбрасывали и шли против ветра с санями на горбу.
   Почему-то в те годы было очень много снега, нередко сараи заносило под крышу, да и у заборов наметались сугробы под два метра. Весной, когда воздух становился прозрачным и вкусным, а детская жеребячья энергия начинала хлестать через край, наша ребятня начинала прыгать с крыш, заборов, со всего, что торчит из-под снега. Причем старались прыгать с кульбитами, переворотами, приземляясь по пояс в мягкий глубокий снег. Помню, как я, раскачивая одной ногой в тяжелом валенке, умудрялся сделать сальто вперед с места, а уж с разбега, или с забора, тем более. Домой приходили с полными валенками снега, в мокрой одежде, за что доставалось от матерей. Конечно, были небольшие травмы, простуды, но после таких "спортивных занятий" спали, "как убитые".
   По весне наш двор заливала талая вода. Она нередко подходила даже к нашему крыльцу, а соседнему бараку доставалось еще больше, там заливало крыльцо по вторую ступеньку. Вода заливала сараи, трансформаторную будку и огороды. Люди передвигались в больших резиновых сапогах, держась за заборы и проваливаясь в талый снег и лишь для нас потоп был радостью. Вся ребятня начинала мастерить и пускать кораблики, причем умудрялись делать даже трехмачтовые красавцы метровой длины. Став взрослее, уже в шестом классе, мы делали кораблики с электромоторами. Моторы тоже делали сами - отжигали жесть от консервных банок, вырезали и склеивали детали ротора и статора, мотали из тонкой эмалированной проволоки обмотки, паяли коллекторы и щетки. Батарейки выменивали у старьевщика на тряпки и цветной металл, сами делали выключатели и реле, чтобы мигала лампочка на мачте. По несколько часов не вылезали из воды, пуская электро-корабли, на ходу ремонтируя их и вылавливая, после далекого плавания. Весь вечер такой кораблик курсировал от одного крыльца к другому, направляемый умелыми мастерами-капитанами. Радости мелкотни и удивлению взрослых не было предела. Уже тогда родители гордились моей мастеровитостью. Был период, когда из подручных досок и бревнышек сооружали плотик и по одному плавали на нем. Даже из старого топчана сделали лодку, нарастили борта, а щели замазали жирной глиной. Второму мореплавателю не повезло - глина размокла, в щели пошла вода и матросик, не дотянул до берега. Лодка-топчан затонула, а бедолаге пришлось, по самые "помидоры", покидать корабль под смех большой толпы.
   Как только начинало хорошо пригревать солнышко, стаивал снег в округе, подсыхали дороги и тропки, в нас просыпался древний дух охотников и путешественников. Сначала мы обходили все близлежащие водоемы и ручьи и если там находили какую-либо живность, начинали ее ловить. Доставалось, прежде всего, сусликам. В начале пятидесятых годов, степь начиналась сразу за лагерями, т.е. около километра от дома, сразу за второй дорогой. Тогда еще не было на этих просторах ни кладбища, ни огородов, а была дикая пустынная степь. На ней произрастал ковыль, с вьющимися по ветру серебристыми нежными прядями, горькая стального цвета степная полынь, да ближе к железной дороги, заросли высокой пахучей конопли. В левом ближнем углу этой огромной степи находилось небольшое озеро, поросшее черемухой, ивняком, да красноталом. Там мы и ловили первую свою рыбу - мелкую сорожку и баклю. Года через два-три невдалеке построили кладбище, озеро окружили мелкими свалками, начали распахивать степь под огороды и наше первое озеро постепенно стало мертвым болотом.
   А тогда-то на нем гнездились утки, цвела запашистая черемуха и росли красные коврики дикой степной клубники. Из озера мы брали воду и заливали сусликовые норы. Ловили так, двое носят воду и льют в норы, а остальные стоят, наготове с палками у выходов, или держат петли на палках из тонкой, отожженной на костре, медной проволоки. Шкурки потом сдавали старьевщику и меняли на крючки, батарейки и даже фонарики. Так что к летней рыбалке готовились основательно, хотя и было многим всего лет по девять.

Глава 2. Дорога на речку.

  
   Постепенно, не спеша, и в наши края, приходило лето, самая радостная пора для детворы. А приходило оно в ту далекую пору на Южный Урал обычно в конце мая, в начале июня, с грозами и ливнями. Плавательный сезон мы начинали с 25 мая, в это время нередко жара доходила до 20 -30 градусов на солнце, вода в реке светлела после мощного паводка и входила в берега. Но оставалось много небольших озер и заливчиков, в которых вода быстро прогревалась и можно было купаться.
   Компанией в 5-7 человек, с удочками и припасами обычно отправлялись часов в десять на речку, а возвращались усталые и голодные, не раньше восьми вечера. Когда повзрослели, уже лет с десяти сначала приходили затемно, а потом вообще стали оставаться на ночь на реке и приходили домой только на следующий день, к обеду.
   Обязательно брали лески и крючки, поплавки делали из гусиных перьев и березовой коры, которой по берегам было навалом. Особенно ценились наборные, из тонкого пера и пробки. Дробинки из свинца и его тонкие листы были у каждого в коробочке с крючками и все это добро тщательно оберегалось. Почти у каждого был заплечный вещмешок, в котором кроме снастей, хранилась и еда. Полбулки черного хлеба, кусок сала, в середине лета к этим деликатесам добавлялся душистый, пупырчатый огурец, лук и редиска, причем нередко и из чужого огорода. А ранней весной обходились подножным щавелем да диким луком.
   Путь на речку был неблизким - почти три километра пешего пути по жаре. Но местность довольна ровная, где по дороге, где по тропкам, напрямую, через кусты и пустыри. За разговорами, с беготней и подзатыльниками друг другу, незаметно, обычно за час, доходили до речки. Но иногда возникали и проблемы.
   Наш короткий путь пролегал по небольшой дорожке между двумя лагерями, которые находились в полукилометре от бараков. Один лагерь мужской, на двадцать тысяч, другой женский, тысяч на десять. Вышки с "попками", колючая проволока и запретки, с бегающими овчарками на длинных тросах, вечно облаивающие нас, как и других людей, что не в солдатской форме. Вдоль нашей дорожки шла сливная вонючая канализационная канава, но на ее берегах росла черная смородина, ежевичка и проглядывали кустистые островки клубники. Все это мы поглощали не прерывая движение, не смотря на вонь от канавы. Где-то с десяти лет мы все начали поголовно курить, наметанный детский глаз замечал "бычек" в траве за 10-15 метров и мы "хором" бросались на него. Собирали впрок в пустые пачки из под папирос, а потом курили на речке, две - три затяжки и передавай соседу. Годам к 12 научились покупать сигареты "Южные", "никому не нужные". Эти такие коротышки, за 14 копеек, их мы покупали на сданные бутылки, что собирали перед походом на речку. Зрение было настолько цепкое, что ни одна, брошенная спичка, не миновала нашего внимания. Все пачки и коробки обследовались и иногда удача сопутствовала нам, нередко находили в коробке одну, две спички, а бывало и целую папиросу, приклеившуюся внутри выброшенной пачки.
   Наш прямой путь пересекала шоссейная дорога и, не дай Бог, оказаться перед ней, когда ведут заключенных на работу на ДОК или с работы. Приходилось ждать около часа времени, пока пройдут громадные колонны, разбитые по отрядам. Жуткое, тягостное зрелище представляли эти колонны на нас, 9-11 летних пацанов. Нескончаемым потоком шли шеренги худых, изможденных людей, занимая всю ширину дороги и длиной, с невидимым концом.
   Впереди, по бокам и сзади каждого отряда ЗК шли многочисленные охранники-конвоиры с громадными овчарками, натасканными на людей. Исступленный лай собак, мат охранников и специфический запах, все это слышалось и ощущалось за сотню метров от дороги, где мы обычно пережидали. И такое повторялось каждое утро и каждый вечер. Иногда колонны проходили и днем, наверное из-за проверок и шмона. Пленных немцев в те годы, уже не было, сидели в основном политические статьи и работяги, что за "колосок" имели по 10 лет, от нашего "самого гуманного правосудия". "Блатарей", судя по всему, было немного, т.к. раз в месяц мы, пацанва, ходили с родителями в лагерную баню, так как другой в поселке не было. И у нас не было никаких проблем в бане, а сейчас пусти гражданских в лагерную баню...
   Нашему TV надо бы почаще показывать такие реальные картины прошлого, а то ведь плохое быстро забывается, а коммунисты-сталинисты, что не отреклись от старого мира, здравствуют и поныне, имея последователей и почитателей. Чтобы молодое поколение воочию убедилось, как издевались правители над собственным народом. А то ведь наши дети и внуки не читают Александра Солженицына, неинтересно им это. Им подавай триллеры, похождение "бригад", да высосанные из пальца любовные приключения. Надо, очень надо показывать не только "Кубанских казаков", но и тормошить память молодых, страшной реальностью тех лет.
   Ведь до сих пор "история КПСС" и преступные деяния ее руководителей юридически так и не осуждены, хотя во многих, бывших странах бывшего соцлагеря, такие процессы состоялись. Но если зло не вскрыто, не осуждено по закону, то и ряды оболваненных сторонников "коммунизма", с российским антинародным уклоном, будут столь многочисленны.
   После форсирования дороги и грязного, глубокого оврага, наш путь шел мимо свалки и далее по зарослям высокой пахучей конопли (осенью из нее получались прекрасные стрелы) на пустырь. Вскоре в его правой части появились первые могилки будущего большого городского кладбища. На этом кладбище в 1959 году похоронили и моего отца, так рано умершего от солнечного удара.
   Последний километр пути начинался после преодоления нами насыпи и полотна железной дороги, идущей на гравийно-сортировочную фабрику. С одной стороны тянулись заграждения ДОКа, с вышками, где трудились заключенные, а с другой стороны протекал небольшой ручей, засушливым летом переходящий в болотца, а по весне бурным потоком впадающий в нашу речку. С обеих сторон ручья тянулся богатейший зеленый оазис, шириной около 100 метров, выделяющийся среди жаркой ковыльной степи. В нем росли огромнейшие черемухи, со сладкими ягодами, под ними располагался колючий шиповник и боярка, с острыми шипами, длиной в палец. Все колючее царство нередко было увито диким хмелем, с нежными шишечками, а внизу зрела смородина, которую ближе к концу лета сменяла еще более пачкающая руки и рот ежевика. Но главным богатством были полянки с дикой клубникой, что сплошным красным ковром покрывали лужайки на солнечных припеках. Там же нередко рос дикий лук, щавель и столбики, огромнейшие ромашки и дикие гвоздики-"часики". На одной поляне в сто квадратных метров можно было насчитать сотни различных цветов, растений и трав. Говорят, такое разнообразие растительности можно было встретить еще лишь на Алтае. Все это богатство украшали разноцветные бабочки, стрекозы, порхающие птицы, пчелы и шмели.
   Таким запомнился мне последний километр нашей дороги на речку, с одной стороны, колючая проволока, с охранниками на вышках, а с другой стороны, прекрасный ландшафт разнообразной, еще не тронутой человеком, южной башкирской степи. Нередко, зная, что созрели очередные ягоды, мы шли едва видимыми тропками через мощные кусты на наши знакомые пастбища. Тогда время в пути увеличивалось еще на час. Да и возвращаясь с реки, голодные и усталые, нередко забегали в кусты у ручья, чтобы перехватить натуральную, вкусную пищу.
   При всех трудностях несытой жизни, мы всегда были веселы и шумливы. Горланили песни, сочиненные на ходу, выдумывали и рассказывали анекдоты и истории, шумно гонялись друг за другом или всем скопом на одного. Были очень активны, камнями обстреливали встречные столбы, старались попасть во все, что может разбиться и издать громкий звук.
   Однажды поздно вечером, когда мы возвращались с рыбалки, нашу шумную компанию, с полными карманами камней, остановили автоматчики. Уже было довольно темно, лишь вдали светилась лампа на столбе забора ДОКа, да на дальней вышке. И вот внезапно, как из-под земли, возникли спереди и сзади, передергивающие затворы, охранники. "Стой, стрелять буду! Садись на землю" - орали они, сами удивляясь, какую мелкоту берут в плен. Старшему из нас было лет 13, а остальным не более десяти - одиннадцати лет. Покричали, что увезут в "черном воронке", заставили нас разоружиться, дали по несколько оплеух и отпустили. Мы сначала струхнули, вдруг какая-то пьянь с автоматами даст со страху очередь в нас, но пройдя метров двести и перевалив железнодорожную насыпь из гравия, дали несколько залпов по ближайшей вышке и растворились в зарослях конопли и кустов. Здесь нам была знакома каждая ямка, тропка и догнать нас могла только шальная пуля, а не тяжелые мужики в сапогах.
   После того, как лагеря расформировались в 1954 году, на ДОКе остались работать многие из тех, кто раньше гнул спину под охраной, а теперь стали вольными рабочими. Но колючая проволока и забор, просуществовали еще много, много лет, пережив и охранников и бывших заключенных. Да и большинству амнистированных, выезд был запрещен, вот они и остались, бедные, в тех же бараках, чуть подремонтированных и подкрашенных, используя запретку с колючей проволокой под огороды. Разворачивалось строительство нефтехимического комбината, по всей стране гремела ударная комсомольская стройка, да и город привлекал красотой и благоустройством. Строить с нуля, в чистом поле всегда легче, чем латать старое.
   Народ рвался на стройку и с Урала и, особенно, с окрестных деревень Башкирии. начиналась "Хрущевская оттепель". Даже приехали чеченцы и было с ними много хлопот - очень гордые и сплоченные, они чувствовали себя хозяевами на любом месте и не давали себя в обиду. Жилья катастрофически не хватало, поэтому неудивительно, что даже в начале 90-х годов, в не разрушенных бараках бывшего лагеря, проживали люди. А вот наши бараки снесли в начале семидесятых годов. На этом месте построили ремонтную базу и мне до боли обидно, что нет моей маленькой Родины, где прошло босоногое детство и голодная юность. Горько, что не могу склонить голову перед березкой, которую посадил пятнадцатилетним пацаном, в память об отце, у калитки нашего сада, в год его нелепой смерти. Нет ни отца, ни дома, ни березки.
   Первой исчезла наша красота у ручья, по дороге на речку. Постепенно благодатный плодородный чернозем стали отдавать под садовые участки жителям. Уже к 58 году от нашего красавца-оазиса не осталось и следа - вокруг заборы, сараи, домики . Лишь редкие, сохранившиеся громадные черемухи, своей весенней белой пеной напоминали о былом. Затем, как-то постепенно, исчез огромный пустырь, где мы играли в футбол и наша детская дорога на речку, что шла между лагерями. Там высадили мелкие березки, осинки, тополя и через пять лет на месте пустыря шумел настоящий лиственный парк. А через тридцать лет все пространство от шоссе до дороги, где водили заключенных, как и пространство между бывшими лагерями, заросло непроходимым лесом. Видно этому способствовал и прекрасный, отдохнувший за много лет чернозем, загазованный и более влажный воздух в городе от близкого, дымящего в сотни труб комбината. Кладбище, вдоль которого шла наша дорожка, обнесли громадной кирпичной стеной, а вокруг его расположились садовые (мичуринские) участки - сплошные заборы. Даже большую территорию ДОКа захватили огородники, отгородившись друг от друга заборами. Строительство заборов шло постепенно, с каждым годом отхватывались все новые и новые земельные массивы и приходилось нередко искать дырки в заборах, пока они не заполонили всю территорию, где проходила наша дорога. После армии, приходилось добираться на речку только в объезд по большим автомобильным дорогам. А вот эти заборы и поиск проходов в них, еще долгие годы преследовали меня во снах.

Глава 3. Река.

   Говорливая красавица речка встречала нас жарким летним днем горячим, обжигающим пятки, светло-желтым песком и прозрачной прохладной чистой водой. Бросив на песок одежду, а до двенадцати лет и сбрасывать было нечего, бегали на речку в одних трусах, почерневшие к концу лета, как негры, мы бросались, наперегонки в холодную бодрящую воду. Река в нашем купальном месте была не очень широкой, всего метров 50, не более, да и глубиной до 3-х метров и с довольно умеренным течением. Утонуть конечно можно, но мы девяти-десятилетние, неплохо плавали и уже тогда, пусть с трудом, но переплывали речку. Выше, метрах в ста, на повороте находился широкий шумливый каменистый перекат, где в межень, можно было перейти реку вброд, по шейку. Ниже нашего пляжа, привольно и широко раскинулся глубокий спокойный плес. Там на все лето ставили заградительные боны ДОКа, на берегу с грохотом и скрежетом неутомимо работали бревнотаски, выхватывая из воды бревна, которые направляли сплавщики длинными, с острыми наконечниками, баграми. Еще ниже по реке стоял, вечно гудящий, цилиндр насосной станции, с множеством окон, как у сегодняшних тарелок пришельцев.
   Но тогда о тарелках пришельцев мы не знали, поэтому ничего не боялись и шумным стадом, разнообразными стилями, плыли на другой берег реки. Старшие ребята подстраховывали наиболее слабых, подбадривая и руководя ими. Выбравшись на правый крутой берег и подождав слабаков, наглотавшихся воды, обычно отправлялись покормиться на ближайшие поляны и кусты, полакомиться щавелем, столбцами, клубникой и черемухой, в зависимости от того, что созрело. Купанье мы нередко совмещали с рыбалкой, поэтому лазили в подводные норы крутого берега в поисках раков, чтобы ловить рыбу на их мясо, затвердевающее в воде.
   На близлежащем каменистом берегу ловили больших коричневых прочных кузнечиков, с мощными, как у саранчи, челюстями. В начале лета в кучах мусора, оставшегося от половодья, искали береговушек и другую живность для насадки на крючок. На том же крутом берегу гнездились дикие пчелы и когда их было немного, мы быстро палками откапывали обоймы с глиняными кувшинчиками, в которых находились личинки пчел. Как только начиналась атака их кусачих родителей, мы бросались в воду. Кто не успел, получал болезненный укол, затем переходящий в шишку. Жало старались быстренько удалить своими цепкими ногтями. К концу лета, загорелая, задубевшая на горячем песке и ветру, редко видевшая мыло, кожа спокойно реагировала и на пчел, и на ос, на крапиву и другие колючки, а комаров мы вообще игнорировали. Высшей доблестью в нашем степном краю, было сбить босой ногой колючий красный цветок татарника, во множестве произраставший вдоль дорог и тропок. Репейнику тоже доставалось от нас, но это была забава для малышей-девятилеток. Неплохо ходили по стерне, горячему песку и камням, и лишь только колючая проволока и битые бутылки, причиняли глубокие раны и оставляли шрамы на наших заскорузлых ступнях и пятках.
   Что поделать, в те годы наша страна вышла на первое место в мире по количеству колючей проволоки на душу населения, а бутылок в стране всегда было много. Кузнечиков, стрекоз, мух и прочих насекомых ловили рукой в лет, реакция была еще та! Всю живность для насадок клали в матерчатый мешок (полиэтиленовые еще не появились). Мешок отдавали самым крепким ребятам и, зайдя по берегу повыше по течению, оправлялись вплавь обратно на свой берег, где нас дожидалась одежда и удочки и самые слабаки.
   Нередко приходили на наш пляж ребята и из других бараков, все были знакомы, учились-то вместе, так как школ было всего две. Сразу организовывали футбол из мешка, набитого травой, играли в камешки, карты, кто дальше кинет камень, кто больше сделает "блинов" по воде или на меткость попадания в проплывающие бревна.
   Наша красавица-речка была трудягой - в те годы по ней шел молевой сплав. Зимой и весной лес заготавливался в таежных отрогах Южного Урала, а после половодья сбрасывался в верховьях реки. К нам он приходил в начале-середине июня, с заторами, плотами, но и рыба скатывалась с верховьев, вместе с бревнами, кормясь и сопровождая их. Часть бревен тонула, потом на дне разлагалась, губя мальков. И этот сплав, стоки с сельхозугодий и возведение плотин, в конце концов загубили нашу речку. Она стала такой же полуживой, как и тысячи других рек нашей страны. Появились скользкие, осклизлые камни, по весне, слабыми паводками, фарватер реки не промывается, как раньше. Смываемые с полей обильные удобрения, стоки с навозохранилищ и отходы нефтепродуктов дали рост подводной и надводной растительности. Этому способствовала повышенная загазованность воздуха выбросами с комбината, из-за этого появились обильные туманы, дожди, климат стал более влажным. Такое можно заметить лишь наблюдая за рекой в течение многих десятилетий. Мне пришлось побывать и на Волге, и на Дону, но там рост подводной и надводной береговой растительности в десяток раз менее интенсивный, хотя там тепловые условия не хуже. Здесь явная зависимость от загазованности и дождей, с повышенным содержанием углеводородов и азотных соединений. За какие-то двадцать-тридцать лет, на бетонных плитах, укрепляющих берега, образовались целые рощи из ивняка, берез, тополей и другой растительности. Настоящий лес вырос на бывших отмелях и низких заливных берегах, где раньше даже трава не росла на чистых горячих камнях и песке. Река отступила на десятки метров, изменяя русло, хотя многие тысячелетия всегда было наоборот, вода "точила камень", а рыхлые берега из гравия, глины и чернозема и подавно. На других реках такое явление мне не приходилось замечать.
   Главный индикатор чистоты воды - раки, исчезли к семидесятому году. В детстве мы ловили раков десятками, залезая руками в их береговые норы. Главное здесь было не наткнуться на острый шип, что торчит из головы, быстро схватить в жменю и выбросить на берег или перехватить за туловище другой рукой, пока это чудо не очухается. Много раков было раньше и под корягами, бревнами и камнями. Бывало, отвалишь на мели бревно, а он, пучеглазый там, не поймет, что его ждет впереди. Здесь все решало отточенное годами проворство и ловкость цепких детских рук, чуть ты замешкался, рак "включает заднюю хвостовую скорость" и скрывается в глубине. Хотя вода была прозрачной, особенно к осени и даже на глубине в два метра можно было видеть пескарей, ныряние с открытыми глазами за раком редко приносили успех.
   После купания, бросались на горячий чистый песок, подгребая его к самому подбородку и к бокам, чтобы скорее согреться. Такого чистого крупного песка, как на нашем пляже, в близи больше не было, да и он просуществовал не более пяти лет. Реки с течением и весенними половодьями живут своей жизнью - еще в прошлом году здесь был перекат, теперь он сместился ниже, а на его месте образовалась глубь. Так же нередко возникали и пропадали целые острова, только дадим острову имя, а он через год, два исчезает и теряется хороший ориентир.
   Если раков было много, разжигали костер, жарили их на углях и лопали с хлебом. Но так, как компания нередко была большой, всегда голодной и прожорливой, то в рот отправлялись даже шевелящиеся раки. Жарили и пескарей на палочках, если успевали наловить. Как-то по весне, в разлив, нашли мы на заливных больших лужах, оставшихся после схода воды, мелких щурят. Возвращались с рыбалки голодные и злые, погода неважная, клева не было. Так мы этих щурят ловили голыми руками. Намутишь воду, они начинают "тыкаться" в поверхность воды, резкое движение и щуренок у тебя в руках. Протер его об штаны, ногтем снял мелкую чешую, чуть подсолил и в рот. А он бедный еще шевелится. Хребет и кишки выплевываешь. Животы были крепкими, переваривали все, что попадало в них и проблем не испытывали, не то, что нынешнее поколение "барчуков". Главное много не есть, а с количеством у нас всегда были проблемы.
   Немного утолив голод и отдохнув, кто шел ловить рыбу, кто собирался в кружок играть в камешки, рассказывать анекдоты и рыбацкие небылицы или горланить блатные и самодельные песни. Творчество в нас било через край, как и молодая энергия. Раз, два раза в день мимо нашего пляжа проплывал, небольшой, но очень мощный и тяжелый катер. На нем был установлен мотор от автомобиля ЗИС-5 и толстая металлическая обшивка корпуса, чтобы толкать бревна и разрушать заторы. Управлял этим кораблем бронзовотелый, с мышцами Рембо, бывший зек. Едва заслышав мотор и, заметив выплывающую из-за поворота, тяжело идущую посудину, мы прекращали все свои занятия и хором бросались к воде. От катера расходились огромные, почти в метр волны, что для нас, видевших море только в кино, означало хотя бы на несколько минут, побывать там. Мы старались подплыть, как можно ближе к катеру, под самый его нос, а морячок в тельнике, бросив штурвал, отгонял нас матом и багром, чтобы мы не попали под винт.
   Так же веселились, когда дул сильный северный ветер против течения, поднимая в некоторых местах, почти метровые волны. Здесь мы отводили душу по полной программе и едва живые, с кашлем и нахлебавшиеся воды, усталые и озябшие выбирались на горячий песок, чтобы через минут пятнадцать, снова побороться со стихией. Когда неподалеку проплывали подходящие бревна или таковые лежали на берегу, срочно каждый сооружал свой импровизированный плот, связывая два бревна проволокой и, найдя подходящую палку, устремлялся в самое пекло волн, угребая палкой, как веслом. За многие годы такого судовождения мы прекрасно ориентировались во всех премудростях реки, где какая глубина, какое дно, течение и куда тебя снесет в следующую минуту. Поэтому, когда смотрели, сидя на полу в солдатской столовке, сзади экрана из шитых простыней (спереди нас гоняли), фильм "Огни на реке" про пионера-героя, что сидя в настоящей лодке, с веслами, зажигал за деда бакены, удивлялись его немощи, орали и смеялись над его потугами. Нам бы эту лодку, да мы бы с бакена рыбу бы ловили, да перемет привязали.
   Иногда по реке проплывал кем-то брошенный плот. Быстро находили на берегу палки, доски или куски коры для гребли и с ними в руках, устремлялись на плот, течение то, не дремлет. Приплыв на плот, гнали его к берегу. Если плот был большой, больше чем из трех бревен, то вся наша компания грузилась с одеждой и удочками на плот, а потом, гребя палками и упираясь о дно длинными шестами мы плыли в залив, что располагался на той стороне реки.
   В заливе была чистейшая и светлейшая вода, она хорошо прогревалась сверху, а снизу была холодной - били родники. Много родников струилось и на его берегах. Берега залива заросли непроходимыми кустами и деревьями и мест для ловли рыбы с берега там не было, на мелководье торчали камыши и тростники, из глубины поднимались кувшинки и лилии. Да и все дно этого тихого водоема было покрыто листьями подводных растений и больше напоминало подводные джунгли, что сейчас показывают по телевидению. По поверхности воды плавали стайки серебристых баклей, неспешно проплывали, греясь на солнышке и поджидая летающую живность, чернохвостые голавли. Чуть ниже, среди подводных лиан, ходили кругами красавицы красноперки и их более ленивые родственницы красноглазые сорожки. Еще ниже, у самого дна копошились караси, зеленоватые линьки и огромные раки. Все это благостное стадо подводной живности круто меняло свое поведение, когда появлялся крупный, с колючим веером на горбе, окунь или зубастая, вся напружиненная к молниеносному броску, щука. Да и наши разговоры мгновенно прекращались, все становились серьезными, бросался якорь- камень на проволоке. Второй конец плота обычно привязывали к подводной растительности. С детства мы относились к рыбалке, как к серьезному мужскому занятию. Рыбачили с плота, в основном, лежа, глядя в щели и подводили наживку под самый рот рыбе. Если же стоять на плоту и махать удилищем, то рыба быстро уйдет с этих мест и ищи ее потом. Поэтому старались не шуметь и не маячить понапрасну.
   Если позволяла погода и был жор, мы десяти - тринадцатилетние пацаны, используя столь нехитрые снасти, нередко приносили двухкилограммовый улов, пусть не очень большой, но вкусной речной свежей рыбы. Это был наш посильный вклад в те несытные годы. Когда же клева не было, начинали купаться, прыгали с плота "ласточкой" или крутили "сальто вперед, с разбега". Иногда отравлялись путешествовать на плоту по его многочисленным заливам, непроходимым островам и рукавам. Зоркими ребячьими глазами обшаривали подводные кущи и иногда находили чужие, сплетенные из тальника, "морды" (верши). Рыбу забирали себе, а "морду" закидывали в другое место, и закрывали подводной растительностью так, что несколько дней спустя, не могли найти ее сами. К концу дня, изрядно вымотавшись, голодные и похудевшие, приплывали на своем тяжелом дредноуте на свой пляж и усталые шли домой.
   Нередко, по выходным дням и при хорошей погоде ходили на речку всем двором, с взрослыми парнями и девчатами, тогда родители отпускали и мелкоту, начиная с девяти лет и даже девчонок. Шли большой ватагой человек в пятнадцать - двадцать, купались, разводили большой костер, большие парни играли на гитаре и пели песни. Неплохо пели и девчата, было очень весело и хорошо!
   У многих ребят отцы были заядлыми рыбаками, а это значит с вечера парилась приманка, в основном овес, пшеница, с разными добавками. Нас, пацанов заставляли запасать хороших червей, обычные огородные не годились, приходилось выкапывать "полосатиков", крепких и вонючих, в прелых досках на свалках. В этих вопросах нам не было равных, где и в какое время года можно найти хороших червей. Поднимались на рыбалку, еще по темноте, около трех часов ночи и наскоро хлебнув чая с хлебом, отправлялись с взрослыми на настоящую ловлю рыбы, чтобы к рассвету быть на реке. В начале июня, после просветления воды, на реке в районе ДОКа, неплохо шел язь поутру, на пшеницу и овес. Вот и мы, уловив охотничий азарт, увязывались за взрослыми, голодные и невыспанные.
   Рыбалка шла в проводку от кошеля с приманкой, с бона из толстых брусьев, что был закреплен громадными тросами поперек реки, служа заграждением от бревен. Удивительное зрелище представляла такая рыбалка. Утро, только, только появляется кромка солнца с востока, а на узком длинном бону, посреди реки сидят десять - двадцать мужиков и серебрятся на солнце длинные лески, да резкие подсечки удилищ. То один, то другой вскакивает с места, чтобы подсачеком помочь соседу вытащить килограммового красновато-серебристого широкого и сильного красавца язя. Кто-то в сердцах матерится, язь сошел в метре от сачка. Как всегда сосед виноват, напугал. Все смачно ржут. Соленые прибаутки сыпятся со всех сторон.
   Хороший клев продолжается не более часа, двух. Стая уходит. Но многие успевают за это время выхватить четыре, пять красноперых красавцев и с десяток другой сопутствующей мелочи. Конечно, и мы иногда, ловили по одному, двум подъязкам, особенно везло Юрию, эдесь он был наравне с взрослыми. Усталые, не выспавшиеся, чумазые, но гордые добычей, мы возвращались к восьми-девяти часам утра домой.
  

Глава 4. Рыбалки с ночевой.

  
   Больше всего нам нравилось ходить на рыбалку с ночевкой. Успеваешь половить рыбу и на вечерней зорьке, и на утренней и меньше длительных изнуряющих походов. Крепко врезалась в память девятилетнему сорванцу первая рыбалка с ночевой с взрослыми, за нашей Рощей, что за километр ниже ДОКа. Большой костер, черная холодная ночь и огромные звезды на небе, необычные черные тени от деревьев и серебристые лунные дорожки на воде. Все так необычно и таинственно. Уснул только под утро, всю ночь ходил по отлогому каменистому берегу слушал всплески и кочегарил у костра. Наверное эта первая ночь, проведенная со спящим у костра отцом, вселила во мне уверенность ничего не бояться, кроме людей. Что всякая мистика и страхи, они порождение человеческой психики, а не реальные существа. И если содержать дух в чистоте и не задумываться, над чужими, больными измышлениями, то можно даже в одиночестве прекрасно провести ночь и хорошо выспаться на реке, в степи и, даже на кладбище.
   В десять лет приходилось нередко ночевать с отцом на плоту, зачаленным посреди реки, на довольно широком месте с течением. Случись свалиться ночью с плота, я вряд ли доплыл до берега. К этому времени относится и мое второе полуутопление. Как-то, рано утром пришли на рыбалку, расположились на небольшом поперечном боне, у первой бревнотаски. Клев был неважнецкий, стояла сильная жара. Решили искупнуться, там же, где ловили. Поныряли, побесились в воде, а я как-то отплыл слишком далеко от бона и попал на мощное течение. Гребу против течения, что есть силы, а бон не приближается. Сбавляю усилия, сносит еще дальше, а плыть к берегу опасно - затор из бревен, может засосать под него. У голодного, усталого пацана, силы тают очень быстро, да и страх парализует волю. Спасибо Юрке и Славке, нашли длинный шест, я поднажал из последних силенок и ухватившись за него, был подтащен к бону, спасен. С тех пор против течения не плаваю и против ветра не плюю. Не делаю и других вещей против, бесполезно, себе дороже. Компромисс, это тоже позиция, хотя и люблю высказывать свою точку зрения, но если ее отвергают, в бутылку никогда не лезу. Другую силу надо уважать, а не переть против нее танком! Течение надо использовать, только наискосок, а то и по...
   Вот так, набираясь рыбацкого и житейского опыта, мы уже с двенадцатилетнего возраста, стали опытными, а смелыми и ловкими еще раньше. После окончания четвертого класса перешли на ловлю крупной рыбы на переметы и все лето, через день, два ходили на ночевки, уже без взрослых. Старшому, Юрию шел пятнадцатый год, остальные были помладше, Славке четырнадцатый, а Генычу и Вовке было по одиннадцать лет. Вот такой компанией мы обычно и ходили на ночевки, за три - пять километров от дома. Иногда к нам присоединялись и более старшие ребята, силачи: Генка и Борис. Здесь нам уже никто не был страшен, ни ночью, ни днем. Мы сами могли напугать, кого угодно.
   Ставили переметы поперек реки, на пескарей, причем никто нас этому не учил. Переметы были самодельными, на двадцать пять больших крючков, которые крепились на полуметровые поводки. Использовались самодельные жерлицы, донки и закидушки. Наши удилища были самодельные, из длинных прямых веток ивы или черемухи. Но у Юрия уже была отцовская удочка из бамбука с катушкой. Где-то, через год, два и у всех нас появились такие же снасти.
   Приготовление к походу на ночь начиналось часов с 10-11 дня. Копались черви, покупали по буханке черного хлеба, каждый брал по куску сала, обязательна была картошка и вареные яйца. С огорода в вещмешок грузили огурцы, помидоры, редиску, лук, в общем все, что созрело, причем не всегда на твоем огороде. Не гнушались и чужими овощами и фруктами. Не всегда такой набор продуктов был у каждого, но еда была общая, как и все остальное, кроме улова и снастей. У каждого был пятилитровый жестяной котелок, из-под томатной пасты, металлическая кружка и миска. С собой брали топорик, ножи , курево и спички. Все это плотно укладывалось в вещмешок и вперед. От ночных холодов спасали легкие телогрейки, носки и фуражки. Кеды, при такой интенсивной жизни, начинали "просить кашу" уже в августе и прошивались прогудроненным капроновым шнуром, который мы добывали на свалке за магазином. А вот воду мы никогда не брали. В те годы по берегам было много родников, да и сами мы могли чувствовать выходы воды и делали родники. С годами такая интуиция пропала.
   После обеда, навьюченным караваном мы отправлялись в не ближний путь. Нередко, когда мама не отпускала на рыбалку - надо полить огород, натаскать воды и т.п., приходилось обманом убегать через форточку в кладовке или в окно, что выходило в задний огород. Соберешь незаметно амуницию, перенесешь все в сарай и, через огороды, присоединяешься к друзьям. Сначала ходили на ночевки по нашей, левой стороне реки, потом обловив ее, стали осваивать и другую, более рыбную строну реки, переправляясь, где в брод, где на плоту. Иногда ночевали на плоту, зачаленном посредине реки.
   Переход в брод делали за два рейса, так как груза было много. Коротышки Геныч и Вовка шли без груза, им давали удочки, которые можно было мочить и они переплывали глубокие места на спине, держа их в руках или зубах. Да и для нас главное было не упасть на сильном течении переката, споткнувшись о крупные камни. Шли наискосок, нередко попадая в вымоины и ямы. Тогда приходилось поднимать одежду и мешок выше головы и идти под водой затаив дыхание пока хватало воздуха и морда не показывалась из воды. За несколько лет таких тренировок полторы минуты ходьбы под водой было для нас нормальным, а это почти двадцать метров. Когда же вода поднималась, приходилось искать бревна, садить двоих, чтобы ногами держали бревна, а руками вещи и толкать плот, плывя сзади.
   После переправы шли к своим рыбным местам, интенсивно ловили пескарей, стоя по колено в воде и постоянно мутя песок на дне. Надо было менее чем за час, поймать хотя бы тридцать живцов, размотать перемет и насадить пескарей на большие крючки. Если замешкаться, то живцы в котелке дохнут, начинают тыкаться в поверхность воды и задыхаться. Тогда надо срочно менять воду, а при этом они так и норовят выскочить из котелка. Потом их снова надо ловить, а время-то идет и отставать от друзей нельзя - все лучшие места будут заняты.
   Как только, хотя бы двое, справлялись с задачей по ловле живцов, они разматывали переметы в лучших местах, насаживали пескарей, привязывали груз (большой камень) и взяв груз в руку, кто-то заплывал на глубину и бросал груз. Если камень был легким, то груз сносило течением и все приходилось повторять с более тяжелым камнем. Если шли бревна, то надо было притапливать перемет промежуточным грузом, здесь уже должны синхронно плыть двое, озираясь, чтобы не попасть под плывущие бревна и на свои же крючки. За многие годы такой рыбалки, все было нами хорошо отработано, хотя много раз теряли поводки, от зацепов за бревна, коряги и камни.
   Проверяли переметы ночью и, если чувствовались удары, приходилось его вытаскивать и снова заплывать на глубину с камнем в руках, когда в метре от тебя плавает живец с крючком N14 и темнота, хоть глаз коли. Вот и приходилось плавать на спине ногами вперед, гребя одной рукой и держа в другой камень-груз. С берега друзья светили факелами, предупреждали о бревнах и корректировали курс и натяг перемета. Хорошо, если светит полная луна и очень тяжко лезть ночью в холодную воду в сентябре, в дождь и ветер. Даже сейчас испытываешь жуть, хотя прошло более сорока пяти лет. А тогда это была необходимость, одно из наших ребячьих мужских увлечений.
   Но вот у всех переметы, жерлицы и закидушки наконец-то поставлены. Небольшой перекур с закусоном всухомятку и каждый разбредается по своим любимым местам, для ловли на поплавочную удочку, на вечерней зорьке. А они, в зависимости от погоды и сезона, всегда разные. На прошлой неделе здесь шел язь, а теперь лишь мелкая плотва. Зато у соседа хорошо пошел подуст - все идут "помогать", делиться надо, как говорил экономист Лившиц, спустя 45 лет. Уже тогда, я начинал специализироваться на ловле пугливых красавцев-голавлей. И когда появилась спиннинговая катушка и много лески, голавли стали моей основной добычей. Мелкую рыбу, выловленную вечером, мы пускали под уху и парениху, а крупную старались сохранить живой, чтобы принести завтра домой.
   За час до захода солнца, надо было насобирать дров на всю ночь, разжечь костер, почистить рыбу, картошку и овощи, наломать веток для шалаша или хотя бы надергать для настила травы, сбегать до родника за водой для ухи и для чая. Обычно в это время самый клев, поэтому никто не хочет ходить по кустам и искать дрова, кору для факелов или чистить рыбу и Юрий, пользуясь правом старшего, кидал камни в поплавки и таким образом прекращал нашу заядлую рыбалку. Собравшись, тянули жребий, кому чистить рыбу, кто идет за дровами и так далее. Было равноправие и все были при деле, анархия и детство пресекалось на корню.
   Но вот солнце село, быстро стемнело, весело потрескивая горит костер на полянке, среди высоких кустов, недалеко от крутого берега, а в котелке бурлит запашистая уха и под углями начинает чернеть печеная картошечка. Наступает самый благостный момент. На газеты выкладывается вся принесенная снедь, откладывается меньшая часть для пропитания на завтра. Все остальное сметается, с треком за ушами, в этот поздний ужин. Когда мелкой пойманной рыбы было мало, то делали парениху, это когда потрошеную, подсоленную рыбу обертывают мокрой бумагой и парят в углях. Через 10-20 минут вкусная, запеченная рыба готова. Этот самый простой и быстрый способ приготовить еду я использовал на протяжении всей жизни, лишь бумагу теперь заменяет фольга. Бывали и удачные дни, когда ловили много мелочи и делали двойную или даже тройную уху. Это когда сваренная рыба удаляется, а в отваре варится новая порция рыбы. Поутру остатки такой наваристой ухи напоминали холодец, или заливное. В уху непременно добавляли горсть пшена, лук, перец, лаврушку, укроп, а иногда и картошку. Чай заваривали смородиной и душицей с клубникой, что росли на лужайках неподалеку от наших стоянок.
   Объевшись, долго лежали пузами вверх, курили, горланили песни, травили анекдоты и рыбацкие байки. Смотрели на яркое звездное небо, определяя созвездия и названия звезд. С четырнадцати лет я увлекся астрономией и здесь мне не было равных. Часов ни у кого тогда еще не было, поэтому летом определяли время по солнцу, а ночью я определял по звездам, по Сириусу и созвездию Орион. И точность наших определений времени была в пределах получаса, что вполне достаточно для рыбацких занятий.
   Устав от разговоров, песен и ора шли проверять переметы и закидушки, где-то около двенадцати часов ночи. Зажигали факела, заранее приготовленные из бересты. Эти бело-черные свитки собирали днем по отлогим берегам, сушили их у костра и вставляли в расщелины палок. На рогульки от веток вешали запасные свитки. Наверное такими же факелами пользовались и наши древние сородичи, а не факелами из мазута, как показывают в фильмах. Попробуй, найди мазут хотя бы сто лет назад даже в наших нефтеносных краях . А вот береста всегда сопровождала людей и служила для многих целей. Факел из бересты горит ярко и горячо, почти не задувается ветром и дает прекрасный черный дым и копоть. Обычно мы зажигали пару факелов и искали в темноте спрятанные переметы и закидушки. Взяв в руку бечеву и слегка подтаскивая, чутко улавливали через натяг течения, есть удары или нет. Если удары чувствительны, значит хорошая рыба на крючке и перемет надо вытаскивать.
   До сих пор в глазах картина. Конец августа, огромная полная луна и шатер из ярких звезд над головой. Пологий берег весь усыпан черно-серебристыми камнями с кулак и более величиной. Над нами два ярко-красных, потрескивающие искрами, шипящих факела, со струей черной копоти вверх и четыре серебристых, подпрыгивающих на камнях килограммовых голавлей, еще не снятых с крючков перемета. Эту картину дополняет танец орущих, прыгающих в охотничьем экстазе чумазых пацанов в телогрейках. Никто нас этому не учил, и факела, и переметы, и эти дикие пляски - все получалось само-собой. Лишь много лет спустя я увидел такое же поведение людей, когда показывали по телевидению дикие племена из Африки.
   Оказывается, лиши современного человека приобретенных благ цивилизации и через несколько поколений мы возвратимся к исходному, дикому состоянию, конечно, не все, а те, кто выживет и приспособится. И наш детский путь тому подтверждение. Замечено, что породистые, искусственно выведенные собаки, одичавшие и изолированные от людей, через несколько поколений превращаются в породу среднюю между лайкой и дворнягой, но более выносливую и проворную.
   После проверки переметов начинался неприятный труд, надо насадить на крючки новых живцов и затащить перемет вплавь. Когда рядом с твоим телом телепаются насколько огромных острых крючков, а руки заняты тяжелым камнем и ты плывешь в холодной черной воде, то бросив его, с такой скоростью плывешь обратно, словно за тобой гонится стая водяных. Страх, он тоже "зашит" в подсознании каждого из нас. "...Я знаю, страх наш главный князь, и все неведомое, тайна, над человеком держат власть"
   Поверив переметы и закидушки, нередко все запутав и сделав не так, как надо, довольные или наоборот понурые, возвращались мы к своему стойбищу. Раздували полузатухший костер и в зависимости от настроения и погоды или укладывались спать или затевали дикие игры с головешками и факелами. Двое шли на открытый пологий берег к воде, а остальные, стоя на высоком берегу, закидывали их горящими головешками и факелами. Они отвечали нам тем же. Кидались не залпом, а по одному, чтобы можно было увернуться от крутящегося, разбрасывающего искра факела. Были мы шустры и ловки, поэтому попадания были очень редки. Зато красивое это зрелище - летящий над черными камнями и черной водой, рассыпающий красные искры, крутящийся факел или большая головешка. Салютов тогда в нашем городе не было, хотя стрельбу из ракетниц мы видели не раз.
   Угомонившись, засыпали после часа ночи. Последний обычно мазал пальцы сажей и раскрашивал спящим рожи. Иногда первому заснувшему клали уголек на рукав ватной телогрейки и будили с криком: "Горим!". Тлеющую вату можно было потушить только водой, намочив половину рукава и пострадавший бежал, под крики и смех, к реке. Хотя нередко горели фуражки и штаны и от искр костра, особенно если спишь по ветру. К утру все инстинктивно подвигались ближе к костру, кто-то просыпался, подбрасывал дров и засыпал снова. Вот и случалось всякое. Поэтому рукава телогреек были в заплатах и дырках, нередко, раздувая костер подпаливали чубы и ресницы. Горели кеды и носки, когда их сушили у костра. Чуть зазевался - пошел дым и резина в пену и в пузыри. Хуже всего было дождливыми ночами, с холодным северным ветром. Ни клева, ни удовольствия, одни сопливые носы и дрожь по всему телу. Лишь годам к четырнадцати научились по различным приметам предсказывать погоду и клев и, в зависимости от ситуации, ходили в те или иные места, на ту или иную рыбу. А чтобы не мерзнуть под утро, стали не лениться строить шалаши при плохой погоде.
   Спали довольно чутко, нередко организовывали дежурство по костру, доставалось по часу каждому. Лагеря-то только что расформировались и бывшие заключенные стали жителями нашего городка. Но редко, кто бродил по ночам у реки, за два с лишним километра от города, особенно по той, противоположной стороне. Мостов в ту пору не было, ближайший паром за пяток километров, да тот ночью не работал. Кругом правобережная степь, дикие заросли кустов и больших деревьев вокруг многочисленных озер, проток и заливов. Только мы, дикие пацаны и могли шастать по этим безлюдным, непроходимым ночью дебрям, орать и горланить так, что с противоположной стороны , за двести-триста метров, нам кричали рыбаки от костров, чтобы мы не мешали им спать
   Подъем был, как всегда, перед рассветом. Сонные и чумазые мы расползались от разгоревшегося костра, протирали глаза и смеялись друг над другом, глядя в разрисованные углем чужие рожи. Умывались, грели чай и, наскоро позавтракав, спешили ловить рыбу на свои заветные места, чтобы не пропустить утренний заревой жор.
   Однажды, только что встав, но еще, как следует не проснувшись, сразу начали ловить рыбу. А дело было на Длинном озере, на его крутом берегу, на мокрой от росы, траве . Помню, поймал крупную плотвичку, а она возьми и сорвись и скользит, подпрыгивая все ближе к воде. Отбросив удочку, я прыгнул за ней. Сижу под водой, как-то тепло сразу вокруг стало и соображаю, снится мне все это или наяву. Ребята на берегу уже всполошились, ладно прыгнул в телогрейке, так что-то уж долго сидит под водой согнувшись. Стали тыкать в меня палками, чтобы разбудить. Проснувшись, злой и мокрый, рыба-то из рук выскочила, вылез я на холодный берег и стуча зубами, начал отжимать одежду и сушиться у костра. Все ловят рыбу, а я совсем голый и синий от холода бегаю вокруг костра и сушу одежду. Долго потом друзья шутили над моим подводным сном.
   Часам к восьми утра вытаскивали переметы и закидушки, развешивали их для сушки, пили чай и доев остатки провизии, сматывали удочки и отправлялись домой. Был у нас ритуал - перейдя речку, идти на узкий каменисто-песчаный перекат, где протока впадала в речку. Течение там было на стремнине настолько сильное, что при глубине чуть выше колен сбивало с ног. Мощный напор тугой воды стремительно нес тело в небольшой омут с чистым песчаным дном, с водоворотом и волнами. Для нас было большим удовольствием поплавать здесь, побороться со стихией и освежиться перед долгой дорогой по жаре.
   Летом всегда были проблемы донести улов, чтобы он не протух, особенно часто портилась рыба пойманная прошлым вечером. Поэтому резвились недолго, подозрительной рыбе вспарывали брюхо и промывали чистой водой. Потом рыбу перематывали мокрой тряпкой с осокой, все это засовывали в сетку и клали на дно вечно вонючего вещмешка. Домой шли быстро, стараясь нигде не задерживаться и не резвиться. Улов обычно составлял от одного до пяти килограммов на рыбака, в зависимости от жора и удачи. Иногда попадались сомы и более пяти килограмм, но обычно экземпляры за килограмм были редки.
   Идя домой, серьезно обсуждали причины удач и промахов, намечали планы на следующую рыбалку, а нередко умудрялись вечером этого же дня сбегать на вечерний клев. Придя домой, отдавали улов, начинался крик, кому чистить эту противную рыбу. Рыба дома практически не переводилась и давно всем приелась. Развешивалась одежда в огороде для просушки, сушились и снасти. Позавтракав-пообедав укладывались спать часов до четырех дня. Только закрываешь глаза и проваливаешься в глубокий сон, поплавок уходит на дно и ты дергаешь удочку, вот и проснулся. Снова засыпаешь и так пока не перестанет сниться клюющий поплавок. Однажды уснул, крик, будят меня - младший братик бегал по огороду и попался на крючок перемета. И смех и грех, никто не может снять ребенка, а он орет, как резанный. Вот и пришлось будить меня. Я, опытной рукой, быстро снял с крючка "крупного соменка". Получил от матушки нагоняй и с тех пор развешивал перемет только на заборе.
   После ночной рыбалки много пьется воды, мучает жажда и оставшийся день ходишь невыспавшийся. Потом, на следующий день все проходит, но долго снится речка, рыба и рыбалка. Вода, вода, вода.

Глава 5. Наши путешествия.

  
   К четырнадцати годам мы освоили все близлежащие водные просторы в округе 10-15 километров, от Ишимбая до Мелеуза, от Белой до Ашкадара. Все озера, реки и заливы были проплаваны, проловлены, берега исхожены, на предмет ягод и наживки. Знали где и когда берет и какая рыба, в какую погоду, куда лучше идти на ночь. Каждое место, дорога, озеро или протока имели наше название или прозвище. По ним мы и ориентировались, обсуждая друг с другом очередные походы. Была у нас длинная, едва видная Лапшинная дорога, на той стороне. На ней мы нашли когда-то этикетку, с названием "Лапша", так это имя и прилипло к дороге. Было у нас озеро "Длинное", что шло изгибаясь по той стороне, разветвляясь и переходя в ручей в некоторых местах и впадая, в конце концов, в наш Залив. На острове "Трех капитанов" был родник "Беломорский", там мы нашли пустую пачку от папирос. В глухих овражистых местах у нас была огромная черемуха с очень крупными, но кислыми ягодами и звали ее "Тенистой". Все это запомнилось в цепкой детской памяти, так, что многое сохранилось до сих пор. Давно нет ни той черемухи, зарос и исчез Залив, остров "Трех капитанов" просуществовал два года, очередным половодьем смело все его деревья и кусты и теперь там течет вода. Все меняется, а память удерживает, не отдает забытью, то былое и близкое.
   Радость открытия новых мест уживалась со стремлением получить богатый улов. По весне, когда разливалась река и затопляла всю территорию ниже насосной станции, мы устремлялись туда на затопленные пойменные луга и старицы. Там вода была достаточно светлой, особенно при впадении талых ручьев. Плотва, окуни, голавлики и уклейка, были нашей первой весенней добычей. Иногда ловили и неплохих щук, на блесну и живца. Когда спадала и светлела вода, на ДОКе ставили боны, готовясь принять бревна молевого сплава, мы по бону переходили на другую сторону реки и устремлялись на залив, протоки и озера. Причем перебираться с берега на бон и с бона на берег приходилось по висячим вибрирующим тросам, которыми крепили бон к берегу, над ревущим внизу потоком. Иногда, первые два метра нижний трос шел в воде и приходилось разуваться, а далее он поднимается на высоту в два метра над прораном. А вода-то холодная, весенняя, если ухнешь, мало не покажется. Но с нами таких казусов не происходило, хотя не раз выпадали из рук удочки и мешки и неслись по течению и не всегда удавалось выловить их.
   Навсегда запомнилась весенняя ловля плотвы на двух круглых озерах , соединяющимися по весне с нашим Заливом. Середина мая, солнце повернулось на вечер и припекает спину. Мы сидим каждый в своем укромном месте под раскидистыми ветлами или черемухами. Все цветет и пахнет, щебечут заливаясь соловьи, синицы, скворцы и прочая летающая живность, меча свою территорию и зазывая представителей другого пола. Туда-сюда мимо твоей головы с низким гудом проносятся шмели и пчелы. А в воде громадные стаи икряной плотвы, ходят вдоль травянистых, коряжистых подводных берегов. Клев неимоверный. На два крючка нередко попадаются по две сорожки одновременно, с шершавыми головами и толстыми пузиками. За несколько часов такой ловли, набирается килограмма три-четыре некрупной рыбы в улове.
   Довольные покидаем под вечер эти благодатные места. Две недели и рыба, отметав икру, покинет здешние укромные места, до следующей весны, а эти озера к осени зарастут непролазной травой, кувшинками и лилиями.
   Дальше по мере икромета и прогревания воды шла рыбалка язя в проводку, с бонов, потом приходила очередь ловли подуста и другой рыбы, но концу июня клев становился все хуже и хуже. В июне приходил лес, ночи становились теплее и мы устремлялись на ночевки облавливать свои излюбленные места все выше и выше по течению реки. Слегка повзрослев, к четырнадцати годам, мы обычно, форсировав речку, уходили по Лапшиной дороге километра за три и приходили к прекрасному месту с крутым, высотой в четыре метра, отвесным берегам. Река здесь делала поворот и каждую весну лед и мощная вода отвоевывала у берега несколько метров. Земля уносилась, а упавшие, нередко с зеленой листвой, огромные деревья, доживали свое последнее лето. На следующий год их уносило половодьем и падали другие их сородичи. Даже летом здесь был глубокий омут, крутило воду и обитали хорошие сомы и голавли. За ними и приходили мы сюда , в такую даль, в течение нескольких лет и нередко вознаграждались за усердие.
   Летом в жару и засуху в берегах появлялись глубокие трещины и мы, вооружившись толстыми дрынами, постепенно раскачивая огромные глыбы, с шумом обрушивали несколько тонн берега в воду. Потом к этой земле приходили различные рыбы, заинтересованные новизной и возможностью что-нибудь ухватить из размываемой течением обрушившейся глыбы. Когда шел лес, у поваленных деревьев и коряг он тормозился, образовывался временный затор, мы залезали на это шаткое, непрочное сооружение и удачно ловили рыбу. Главное было вовремя покинуть затор при первых признаках разрушения. Непросто было убегать с затора, когда на крючке сидит хороший голавль, но все обходилось без особых жертв. Улов был для нас первичен. Мы любили такие опасные места, любили их и рыбы, здесь наши вкусы совпадали.
   Часто голавлей мы высматривали притаившись на отвесном берегу, едва высунув голову из кустов или высокой травы и глядя в воду. А в ней, в полуметре от берега, за какой-нибудь корягой или большим камнем, где течение ослабевает и крутит вода, обязательно дежурили два - три полукилограммовых толстолобых красавца-голавля. Нередко в глубине перемещались и более внушительные тени.
   Однажды, еще когда мы были совсем мальцами, где-то летом 54 года, поутру, мы увидели в нашем омуте чудо-рыбу. Кинули несколько огромных саранчей и корок хлеба в воду, в то место, где плавали большие голавли. Они уже начали хватать приманку, как вдруг эти килограммовые красавцы, гроза и паханы омута, бросились в рассыпную, как стайка пугливых баклюшек. А к нашей самой большой корке хлеба лениво так всплывает из темных глубин огромнейшая полутораметровая рыбина, бульк, корки нет и рыбина уходит на дно. Больше мы ее ни разу не видели, но остались в памяти ее чешуя, размером в детскую ладошку и огромнейший рот. Так вот кто по ночам так шумно ухал в воде омута, пугая нас и рвал закидушки. На следующий день, подгоняемые рыбацким азартом, весь этот огромный, глубокий омут мы перетянули переметами, понаставили жерлиц и закидушек, насадив на огромные крючки жареных лягушек и раковых шеек. Но в эту ночь поймали лишь пятикилограммового сома, да несколько щук и голавлей, а белорыбицу, а это была именно она, как объяснил отец - проходная рыба из Каспия, так и не попалась нам.
   Да и чтобы мы с ней делали, сами полутораметровые, с пятидесятикилограммовой сильной рыбиной. Потом этот омут стал нашим излюбленным местом рыбалок. Много раз кто-то нам рвал поводки на переметах и леску на закидушках, возможно это были проделки той чудо-рыбы. В последующие годы Волгу начали перекрывать плотинами ГЭС и белорыбиц в наших местах мы больше не встречали.
   Ловили голавлей с берега таким способом. Лежа закидывали удочку без поплавка и груза, такой способ назывался у нас "лежачий нахлыст", так, чтобы струя прибила насадку к месту стоянки голавлей. Иногда, если пугливые голавли не заметили вас, то рыбы хватают кузнечика или корку сразу в момент падения, а если заметили, то надо наживку отпускать подальше. Хватал, как всегда, самый смелый и расторопный экземпляр. Но не всегда он оказывался самым большим. Резкая подсечка и вот блестящий, весь в радуге брызг, бешено бьющейся красавец трепыхается в воздухе, на виду у всех сородичей, и поднимается вдоль отвесного берега. При такой ловле нередки сходы. Конечно, после такого зрелища стая скрывается, да и тебе приходиться менять место дислокации - минут двадцать здесь делать нечего. Поэтому ловля голавля, это сплошные передвижения, обычно вниз по течению. Вот почему так удобно ловить с заторов и поваленных деревьев, отпускать наживку по течению можно очень далеко. Сначала облавливаешь близкие места, потом все дальше и дальше, за пятьдесят и более метров, в зависимости от течения и глубин. С 55 года у нас были простейшие спиннинговые катушки и под сто метров клинской жилки диаметром 0.3-0.4 мм. На большом расстоянии трудно определить, толи тащит килограммовый голавль, толи большая наживка из раковой шейки попала в мощную струю переката. И когда, за 70 метров ты сумел подсечь хорошего голавля, то тащить его из такой дали бесполезно, обязательно забьется в траву или под корягу и уйдет. Поэтому выбираешься на берег и, быстро наматывая леску, спешишь к рыбине по берегу, спотыкаясь и перехлестывая леску через кусты и деревья.
   Таким же манером ловились шустрые хариусы и широкоротые жерехи - или нахлыстом поверху, или с небольшим поплавком с грузом у поплавка, отпуская далеко по течению. Часто рыба брала у самого берега, на глубине меньше полуметра, за двадцать-тридцать метров от рыбака. Интересно наблюдать, с быстрины плывет поверху корка хлеба, медленно смещаясь к берегу и к ней, как торпеды, вспучивая поверхность воды, устремляются от берегового мелководья стая голавликов. Бурун над их головой виден издалека, особенно в тихую погоду. Конечно голавль прекрасно видит, что корка на леске, зрение и обзор у рыб лучше, чем у человека, поэтому только хитростью можно обмануть его и вызвать хватку. Подтягивая, играешь приманкой, бросаешь в воду кусочки хлеба и мелких кузнечиков, усыпляя рыбью бдительность. А если соседи жуют и рядом проплывает такая аппетитная еда, то рыба теряет контроль над ситуацией и жадно бросается на приманку. Еще принято у хищников, а голавль - хищная рыба, хватать убегающего, или того, кто ведет себя нестандартно, не так, как все. В этом, наверное и есть природный отбор, неправильно ведешь, значит чем-то слаб и не должен давать потомство. Хищники следят за этим строго, в этом и есть их главное предназначение в природе.
   Половив на вечерней зорьке и переночевав, утром грузились на пойманный или связанный с вечера плот и плыли по течению, ловя на ходу рыбу, подплывая то к одному, то к другому берегу. Когда клева не было, а такое в самую летнюю жару было не раз, то купались, загорали и лежа на животах, смотрели сквозь щели плота на проплывающих внизу рыб. Шестами помогали ходу плота на тихих плесах, упираться приходилось и на быстрых мелких перекатах, чтобы не сесть на мель или не уткнуться в затор из бревен. Течение у заторов довольно сильное и нередко плот уходил под затор, а то и переворачивался, поэтому прыгать с плота на затор, даже для нас, было опасным приключением. Мы это осознавали, и имея неплохие навыки управления таким громоздким сооружением, как плот из четырех-шести бревен, старались обходить опасные участки без риска. За многие годы таких путешествий, свою реку мы знали как свои пять пальцев, где какая глубина, течение, прижим и прочие плотоводительские премудрости. Когда, после службы в армии у нас появились резиновые надувные лодки, а сплав на реке прекратился, мы еще долго вспоминали, какое это было несравнимое удовольствие - плоты в сравнении с лодками. Это, как тяжелый вездеход в сравнении с Жигулями, где сидишь, как в корыте и с минимальным обзором.
   Через три-четыре часа неспешного плаванья, мы приплывали к своим домашним местам, где встречали знакомых купальщиков и менее заядлых рыбаков. Травили рыбацкие байки, делились, чем могли, отдавали им плот, а сами шли домой. Иногда, при встречном ветре и малой воде, плот двигался с трудом, приходилось его бросать и идти пешком. Часто это был более быстрый способ передвижения, хотя не столь интересный.
   Такие путешествия на плотах продолжались обычно до середины осени, пока были бревна у берегов. В межень на речке образовывались огромные заторы. Это когда от берега до берега все русло реки забивалось бревнами на протяжении нескольких сот метров. Встретив такой затор, разбирали плот, вытаскивали скобы, доски с гвоздями или проволоку, а ниже затора собирали новый плот. На большой пятибревенный плот у нас уходило не более получаса работы.
   Поэтому, когда смотрел по телефильм "Тайга", плевался в незнании жизни сценариста и режиссера. Одного бы из нас, четырнадцатилетнего, в ту "тайгу" и все их придуманные мучения через несколько часов закончились бы. Именно столько времени надо, чтобы разобрать хибару и построить хороший плот. Зачем рубить лес, когда сушняка всегда навалом в тайге, а на сырых бревнах нельзя плавать, они сами едва держатся на воде. Каким же надо быть городским недотепой, чтобы так глупо вести себя в тайге, где есть реальная опасность.
   В конце августа и в начале осени, когда вода становится холодной и купаться уже не тянет, уровень воды падает, появляется много мелких заторов и нагромождений бревен у пологих берегов. Вот с этих заторов мы и ловили окуней на живца. Забрасывали несколько удочек с большими поплавками, наживленными сентявками и ждали, когда окунь заглотит живца. Нередко можно было наблюдать, как небольшой окунь хватает поперек сентявку, начинает поворачивать и заглатывать ее, не спеша удаляясь в глубину. Поплавок приходит в движение и начинает постепенно погружаться. Здесь главное проявить выдержку и тогда полосатый водяной тигр попадает на кукан, иначе вылетает на метр из воды и "Привет, привет всем!".
   В прожорливости окуней я убедился еще в детстве. Как-то, ранним утром, один, без друзей, я переправился на плоту на другой берег, чуть выше нашего Залива. Наловил пескарей и закинул небольшой десятикрючковый перемет. Потом пошел ловить голавлей, немного выше по течению. Через пару часов вернулся, уже хорошо грело солнце, решил вытащить перемет и присоединиться к друзьям, которые загорали на нашем пляже. Стал вытаскивать перемет, а на последнем крючке огромный полосатый красавец, с колючим веером на спине. Радости не было предела, это был самый большой окунь, которого я поймал в своей жизни. Весил он более килограмма. Но главное удивление ждало меня дома. Этот обжора, кроме проглоченного моего большого пескаря имел в желудке еще не переваренного здоровенного рака. Вот это аппетит!
   Наживку для окуней мы тоже ловили оригинально. Находили полулитровую, а лучше литровую стеклянную банку, горлышко банки закрывали толью и обвязывали проволокой. Потом в толи протыкали небольшую дырку. Затем клали хлеб в банку и забрасывали на веревке у пологого берега с мелкими камушками, где сновали сетявки. Через несколько минут эти голодные глупые малышки набивались в банку и становились нашей добычей. Этот нехитрый способ очень помогал нам с живцами. Главное было найти на берегу банку, поэтому старались хранить их и запоминать эти места захоронок.
   Нередко прятали и удилища в зарослях кустов по берегам реки. Удилища вырезались из стройных длинных подсохших ветвей ив или черемух, растущих в глухих зарослях. В юности прекрасно работало боковое зрение - бывало, идешь по тропе и вдруг неосознанно замечаешь где-то в глубине чащобы промелькнул подходящий ствол. Идешь в заросли и действительно, вот оно родимое, прекрасное двухметровое удилище. Прилаживаешь проволокой или изолентой к нему катушку, делаешь два-три пропускных кольца, вот на такие удочки я и ловил рыбу в течение почти двадцати лет. Легкие, удобные, хотя и часто ломающиеся. После ловли бросал самодельную удочку в ближайшие кусты и шел домой налегке, попробуй, догадайся, что я с рыбалки. Иногда встречал удочки которые спрятал несколько лет назад. Где-то к годам шестнадцати, стало неудобно ходить молодому парню по пригороду, на людях, с длинными удочками на плече. Такое было простительно лишь старикам, а молодых осуждали, как лодырей. Хотя рыбалка помогла нам выжить в те голодные году, когда умер отец. Приходилось скрывать свою принадлежность к этому клану одержимых. Это сейчас нравы стали демократичнее и индивидуальность у нормальных людей не считается пороком.
   Наши рыбалки прерывались на несколько недель лишь глубокой осенью. Сначала шли холодные дожди, потом ударяли заморозки и первый прозрачный ледок появлялся у закраин, вдоль берегов. Тонкий, прозрачный как стекло, прогибающийся лед привлекал рыбу, как укрытие и мы в детстве, палками глушили ее, нередко сами проваливаясь в мелкую воду. В ноябре начинались сильные морозы и лед покрывал речку в самых тихих местах. Вот тогда и начиналась зимняя рыбалка.
   Помню, как я десятилетний, впервые увязался с взрослыми на ловлю окуня по первому льду. Встали спозаранку и тронулись в путь по еще не занесенной снегом дороге, на наш Залив. Переходили речку по очень тонкому, не везде прочному льду. Мужики шли гуськом в двух метрах друг от друга, взявшись за толстую веревку.
   Первый проверял лед, долбя его через каждый метр острой пешней. Я, как самый легкий, шел сзади всех, в теплых валенках с калошами, катаясь на них и выделывая пируэты. Уже тогда я знал, чтобы провалиться под лед морозной осенью, этому надо очень постараться. Лед осенью предупредительно трещит, прогибается как жесть, и надо быть совсем наглым, чтобы не заметить этого. Конечно можно провалиться ночью в промоину или полынью, но ходить ночью по льду это последнее дело. Вот весной лед очень опасен, даже толстый ноздреватый он обрушивается без предупредительных трещин и звуков. Вода разъедает его и сверху и снизу, а песок и солнце прожигают его как сито, особенно на юге, в Донских краях.
   Без приключений мы перешли речку по льду, быстро дошли до Залива, продолбили лунки и начли блеснить. Блесны отец делал сам - формочки из фольги заливал припоем и припаивал крючок. Мое дело было держать, что скажут и полировать блесны об валенок с пастой ГОИ. Выпиливались блесны и из кусков бронзы - они лучше играли и были уловистее, но и труда на изготовление требовали больше.
   Ловить в Заливе по первому льду , да в солнечную погоду было одно удовольствие, как в аквариуме. Крупные светлые листья на дне отражали, желтые, преломленные тонким льдом, лучи солнца и всю живность под водой окрашивали в волшебные сказочные тона. Поэтому излюбленной моей позой в зимнюю рыбалку была поза лежа на льду, носом в лунку.
   Играет, извиваясь и искрясь желтая блесна, вокруг нее выстраивается с десяток красноперых, с высоким гребнем полосатых окуней. Они, щелкая челюстями имитируют нападение на небольшой незнакомый объект, с нестандартным поведением на их территории. Вот прошла, играя гранями, блесна невдалеке от самого крупного экземпляра и начала удаляться от него. Бросок и блесна у него во рту. Здесь важно вовремя подсечь. И вот уже, потеряв волшебные краски, бывший полосатый красавец бьется на льду. Глупая стая видит все это , но никак не может сообразить, своим коротким рыбьим умишком, что же произошло, и ошибка повторяется вновь и вновь. Главное, чтобы не было сходов с крючка, тогда обычно стая уходит и надо долбить другую лунку, а это новый шум и потеря времени.
   Пока снег был неглубокий, ходили на рыбалку почти каждое воскресение, но как только начинались декабрьские холода и метели, клев слабел, да и пробивать путь в сугробах, проваливаясь по колено, особо желающих не было. Лишь в феврале появлялся твердый наст, который выдерживал даже тяжелых мужиков и походы на рыбалку возобновлялись. Но лед был уже очень толстым, под метр толщиной и приходилось очень долго долбить лунку пешней, пока доберешься до воды. В те годы ледобуров еще не было. Да и вся рыба разбегается, когда несколько человек начинают долбить лунку. Гром такой, что за километр слышно.
   Как-то раз мы прослышали, что в одном из водоемов рыба задыхается и прет полупьяной толпой по мелкому ручью в другой залив. Пришли, действительно, ручеек двух метровой ширины и в двадцать-сорок сантиметров глубиной, кишмя кишит рыбой. Крупная уже прошла, остались окуни, щурята, плотвички и подлещики меньше полукилограмма. Вот тут я впервые испытал и воочию увидел настоящий охотничий мужской азарт. Мы отсекали стайку наиболее крупной рыбы, загоняли ее на мелководье,
  
   глушили ударами палок и ложась на снег, выхватывали добычу из холодной воды голыми руками.
   Такое избиение длилось несколько часов. К концу такой рыбалки на нас было страшно смотреть. Красные от холода руки были покрыты кровоточащими ссадинами и рыбьей кровью, мокрая одежда замерзла, дыбилась и гремела на морозе, как латы. Довольные красные рожи удачливых охотников излучали отвагу и свирепость. Вот, как мы выглядели на этом поле битвы с природой. Улов с трудом донесли по глубокому снегу до дома. У каждого было больше пуда разнообразной рыбы. Дома несколько дней варили и жарили прекрасную рыбу, часть заморозили, частью угостили соседей. На следующий выходной снова пошли на ручей, но кроме сентявок в ручье другой рыбы уже не было. В снежные зимы заморы нередки, но не разу такой удачной находки не довелось повторить.

Глава 6. Ледоход.

  
  
  
   В конце марта, когда высокое яркое солнце начинает струить капель с сосулек и появляются первые ручьи, снег садится, тропы становятся легко проходимыми, а клев, проснувшейся от талой воды, проголодавшейся рыбы увеличивается с каждым днем. Но здесь появлялась опасность при переходе через речку. Утром идешь, все подморожено и спокойно, а после обеда реку не узнать - вода поднялась и начинает идти поверх льда. Несется мутноватый поток в пол сапога глубиной. Где тебя ждет промоина, один Аллах знает, вот и долбишь пешней лед, через каждый шаг. Но Бог был видимо милостив, коль я до сих пор жив, хотя столько раз зарекался, выбравшись на берег живым, что не буду ходить по весеннему опасному льду. Однако хожу до сих пор.
   Постепенно река набухает, лед становится синим, ноздреватым, покрывается трещинами и вот, вот должен начаться ледоход. Но лишь всего несколько раз я видел настоящее начало ледохода, хотя полжизни отдал рекам. Все дело в том, что он нередко начинается вечером или ночью, напитавшись дневными полными ручьями.
   Но на этот раз ледоход случился теплым солнечным полуднем. Яркое апрельское солнце уже хорошо подсушило дорожки у реки, снег остался лишь в оврагах, да в затененных кустами и деревьями местах и исходил оттуда чистыми весенними ручьями. Теплый легкий ветерок дополнял прекрасную весеннюю идиллию.
   Расположился я на пологом каменистом берегу, чуть ниже нашей тогда еще огромной Рощи, напротив сплошного массива льда на реке. Ниже по течению реки, метрах в трехстах, уже поблескивала свободная ото льда река. Лед начинался с поворота на ДОК, выше тоже попадались свободные участки на перекатах, а здесь видимо остался самый толстый лед, именно в этих местах он первым замерзал и мы здесь переходили речку по перволеду. Напряженная тишина, этот бело-синий ноздреватый лед, что на глазах медленно начинает подниматься и наползать на берег, говорили о близком начале ледохода.
   Вот раздался оглушительный треск и льдина длиной далеко за триста метров и шириной от берега до берега, отделилась от сплошного массива и стала медленно набирать ход. После первого могучего удара последовали другие, не менее мощные раскаты, массив и отколовшаяся первой льдина, на глазах начали разрушаться на более мелкие, но все еще могучие куски, за двести квадратных метров. Когда первая огромная льдина, стала срезать, как нож масло, каменистый гравийный берег, где я стоял, я прыгнул на нее, решив покататься. Это же интересно, когда по берегу из камней, посуху, идет огромное белое поле толщиной более метра и срезает все на пути, как бульдозер. Но через несколько минут я пожалел об этом. Ледяное поле перекрыло путь воде и она устремилась широким ручьем вокруг льдины, быстро заливая мой путь к отступлению на берег. Пришлось рвануть спринтером по льдине вперед, обгоняя начавшийся поток и прыгать в него, где он был не очень глубок. Но все равно одним сапогом зачерпнул холодной весенней воды. Забежав на безопасный пригорок, вылил воду из сапога, отжал носок и повесил сушиться на солнцепек. Ногу замотал газетой от еды, а в мокрый сапог набил сухой прошлогодней травой и стал бегать по льдинам, уже более осмотрительно.
   Первые огромные льдины ушли, ушел и так напугавший меня стремительный мутный поток. Берег вновь обнажился и лишь изредка на него наползали вновь и вновь крупные, метров в пятьдесят, льдины. Вода прибывала на глазах. Вот на холмик, где я только что стоял, стала наползать, осыпаясь и шипя, очередная громадина. Сзади ее подпирали не мене мощные сородичи. Срезав холмик она развернулась, раскололась, ее задний кусок стал стремительно уходить под воду, под тяжестью наползавших на него глыб льда. Шум, треск, всплески падающих в воду кусков льдин, все это очаровывало и внушало преклонение перед силой разбушевавшейся природы.
   Опять меня, как раньше в раннем детстве, поразила мощь реки, мощь движущегося ледяного панциря, весом в несколько тысяч тонн. Показало всю слабость и тщедушность человека и его дел, в сравнении с могучими силами природы. Через многие годы, будучи в Братске, стоя на нижнем бьефе плотины ГЭС, у подножия скалы, наверху которой располагались меговаттные трансформаторы, я вновь поверил в силу человека и его разума. Огромная трехсотметровая скала вибрировала от мощных трансформаторов - человеческого творения. Силы человека выходят на уровень природных.
   Много раз мне приходилось наблюдать ледоходы, но такую мощь, когда идет сплошная льдина, от берега до берега и длиной в несколько сот метров, я видел впервые. Обычно мы заставали, идущие по реке льдины в двадцать и меньше метров в диаметре, нередко запрыгивали на них и использовали, как плоты, загоняя в заливы и рукава.
   Ледоход обычно длился несколько дней, вода все прибывала и прибывала, становилась все темней и начинала выходить из берегов. Еще там, где ты вчера бродил в резиновых сапогах и ловил рыбу в мутной воде сеткой-подъемником, сегодня несется сильный поток мутной весенней воды.
   Излюбленным местом наших юношеских похождений - Роща, с очередным половодьем теряла по несколько громадных, в три обхвата, высоченных ветлы. Мощный поток и удары льдин, постепенно, за двадцать с лишним лет, скосили все вековые деревья. Особенно гибель деревьев ускорилась , когда люди прорыли канал для спрямления русла реки. И хотя по этому каналу вода шла мощным потоком лишь в половодье, а летом он мелел так, что можно было перейти его, не снимая сапог, он и решил судьбу некогда непреступной рощи. Как только выше Рощи укрепили берега бетонными плитами и нарастили их и прорыли канал, вся мощь паводка устремилась на эти гигантские деревья. Через пять лет от былой красы не осталось и следа. Лишь в памяти немногочисленных пастухов, рыбаков да бывших заключенных, работавших на ДОКе, остался этот громадный зеленый массив. Взрослые, видевшие Рощу во всей красе, давно ушли в мир иной, остались в живых лишь несколько бывших пацанов, что считали ее своей, затевали в ней игры и не раз ночевали в ней у костра. Теперь эти пацаны сами уже старики, их годы сочтены и уходят они, как когда-то деревья в их любимой Роще.
   Некоторые поваленные деревья, своими громадными кронам, с распустившимися листьями еще целое лето сопротивлялись стихии воды. Под их стволами и ветками скапливалась рыба, а на толстых стволах и крупных ветках нередко балансировали не только рыбаки-мальчишки, но и взрослые. Мелкая рыбешка хватала мошку и насекомых, вечно порхающих
   среди листьев упавших деревьев. Мелочь привлекала более крупных хищников и спокойными вечерам и по утрам, когда только встает раннее летнее солнце, вода плавилась от мощных бросков щук и жерехов, крупных голавлей и других их зубастых сородичей. Здесь часто мы ставили закидушки с большими пробковыми поплавками наживленными пескарями. Затаившись в ветвях упавшего ствола, распластавшись на высоте около двух метров над водой мы наблюдали, как хищник нападал на живца и утаскивал его в глубину, под донные коряги. Иногда на такую нехитрую снасть попадались даже трех килограммовые сомы.
   Летом, в нередкую в наших местах засуху, кода река сильно мелела, уже взрослыми, для ловли голавлей мы иногда использовали перетяги. Это когда два рыбака стоят на противоположных берегах, а на соединяющей их леске подвешены два, три поводка с искусственными мушками или кузнечиками. Слегка подергивая кончиками удилищ и подтаскивая наживку от одного берега до другого, выпрыгивающими из воды кузнечиками, мы провоцировали на хватку ленивых, разомлевших от теплой воды голавлей. Ни на что другое их в это время поймать было более, чем проблематично. При таком способе лова главное договориться с партнером, кто же подсекает и вываживает рыбу.
   Когда же друзья поразъехались кто куда, для ловли голавлей в одиночку, мне пришлось смастерить кораблик, он и исполнял роль второго рыбака. Его конструкцию я подсмотрел в далеком детстве у одного рыбака, что ловил на перекате, у малого ДОКа.
   Кораблик - это противовес с куском фанеры-рулем. Используя течение и натяжение толстой лески, он под углом устремляется против течения на середину реки и останавливается почти напротив рыбака. Небольшие движения крепкого удилища позволяют поводкам с насадками выскакивать из воды и имитировать тонущих насекомых. В случае удара приходится очень сильно подсекать, чтобы кораблик перевернулся и плашмя шел к берегу. Поэтому при такой ловле много сходов и проблем со снастью. Такая рыбалка требует определенной сноровки, хорошо подобранной конструкции кораблика к течению и голодной, непуганой рыбы.
   В далеком детстве, когда наша веселая красавица речка в тихие солнечные вечера буквально вся плавилась от всплесков рыбы, мы использовали, наверное, самый древний способ ловли рыбы - ожидание. Было несколько особенных мест, где крупная рыба била мелочь, а та выскакивала на берег, спасаясь от хищников. Здесь выручали быстрые ноги и удача, надо было схватить рыбешку, пока она не отпрыгала снова в воду. Иногда мы таким способом успевали ухватить и две и три рыбки, за один пробег и снова томились в ожидании следующего выброса рыбешек на берег. Специально в нескольких местах привязывали сетчатые кормушки с хлебом и клали толстый дрын, чтобы обратно рыба не так быстро возвращалась в воду. Однажды видимо промахнувшись, выскочил хороший окунь, но я не успел добежать до него. Дважды подпрыгнув на берегу, он свалился в воду.
   В тихие безветренные солнечные вечера, летом и ранней осенью игра и всплески крупной рыбы были особенно часты. Не проходило и минуты, чтобы не раздался мощный всплеск от рыбьего хвоста и по воде начинали расходиться круговые волны. Но была на реке одна ночь, когда эти всплески шли бесконечным сплошным потоком. Это когда вылетала бабочка метлица (поденка). В эту ночь на реке начинался настоящий рыбий пир. Небольшие светлорозовые жирненькие бабочки вылетали из своих куколок и в огромных количествах носились над водой, откладывая яйца. Казалось над водой разыгралась настоящая метель, настолько плотны были ее стаи в некоторые годы. Множество этих бабочек плыло по воде, и только самый ленивый рак не покушался на эту нежную питательную пищу. Как снежинки, бабочки набивались в костер, летя на свет, а утром все берега и мелкие заводи покрывались тонким слоем этих созданий. Иногда мы даже собирали их в котелок, для приманки и ловли, но обычно после такого пира рыба отдыхала целую неделю.
   Объездив многие реки России, замечу, что такой живой и веселой рыбьей реки, как наша красавица Белая, в ее полуверховьях, где мы проживали в пятидесятых годах, нигде не видел. Хотя и Уссури под Хабаровском, и низовья Дона, более рыбные реки. Ближе всех Сухая, протока (рукав) Дона, что у Цимлянска. Но она более глубока, мутна, а берега не столь живописны, но рыба в ней играет достаточно мощно, особенно щуки, голавли и крупная чехонь.
   Увы, после семидесятых годов, количество рыбы в наших реках резко уменьшилось и моя река ранней юности стала обычной грустной полумертвой рекой. Лишь бегом памяти приходится воскресать былые картины.

Глава 7. Увлечения.

  
   Кроме рыбалки и купаний в реке, каждое лето мы собирали ягоды, причем в количестве, достаточном для домашней заготовки. Первой поспевала черемуха. Росла она в наших краях в огромном количестве, особенно за речкой. По весне стоял далеко расходящейся терпкий запах ее горьковатых белых гроздьев, а летом крупные кисти мясистых черных ягод делали наши губы и зубы черными, от оскомины сводило челюсти. Так, как черемуха росла на открытых, хорошо прогреваемых солнцем пространствах, она выделялась своим огромным ростом среди кустов бузины, крушины, боярышника и колючего шиповника. Ее ягоды были мясистее и слаще своей лесной сородичи.
   Собирали помногу, обычно брали по два четырех литровых котелка или одно большое десяти литровое цинковое ведро на человека. За пару часов упорного труда ведро наполнялось сладкими кистями да и мы не могли раскрывать рот от оскомины. Дома часть ягод сушили, часть прокручивали на мясорубке и мама пекла очень вкусные пирожки. Собирали черемуху в течение почти целого месяца, так как знали места где она поспевала в разное время.
   После черемухи созревали обширные плантации полевой дикой клубники. Для ее сбора мы вставали рано утром, путь-то долгий, и шли за речку и Длинное озеро. Там простирались клубничные поляны, сплошь покрытые маленькими кустиками красной сладкой ягоды. Росли они обычно небольшими дорожками. Эти дорожки переплетались друг с другом и образовывали непрерывный красно-зеленый ковер, тянущийся иногда не одну сотню метров. Собирать эту мелочь приходилось сначала согнувшись, затем, когда спина уставала, ползая на коленях, а потом и распластавшись - лежа на боку или пузе, далеко протягивая чуткие детские руки и срывая нежные ягоды. Больше трех часов такого изнурительного труда на жаре наш детский организм не выдерживал и мы отправлялись в обратный путь домой. К этому времени наши трехлитровые бидоны были уже обычно полны.
   Через две недели от сильной жары клубника быстро высыхала и лишь в самых затененных и влажных местах можно было встретить полянки с крупной ягодой, но собирать ее бидонами было еще тяжелее. Такой сбор напоминал прочесывание травы прядь, за прядью, поэтому мы ее в основном ели и лишь немного приносили домой. Готовили из клубники варенья и компоты, но в основном вкусную ягоду съедали сразу, а подсушенную оставляли для заварки на зиму. Собирая ягоды, нередко заготавливали листья пахучего чабреца, нежную душистую мяту, даже свежие листья дикой смородины и колючего пустырника шли в дело. Активно пользовались при вечных ссадинах широкими листьями подорожника. Удивительно, но я не помню, чтобы кто-то нас специально учил разбираться в этом многочисленном разнотравье. Но к одиннадцати годам мы эти травы прекрасно различали.
   Смородины и малины в наших краях произрастало очень немного и мы ее только ели, когда бродили, по кустам и полянам, собирая основные ягоды. Нередко шли полакомиться ягодами при плохом клеве, или сильном ветре, когда забросить поплавок становилось проблематично.
   Дальше всего у нас произрастала дикая вишня. Вишарник находился в горах, за рекой и добираться туда было не менее двух часов. На пологом южном склоне горы располагался громадный массив дикой вишни. Кусты двухметровой высоты широкой полосой покрывали склон более километра в длину. В начале июля эта крупная сладкая ягода поспевала и мы, компанией пацанов, с большими бидонами, устремлялись на ее сбор. Собирать вишню, в сравнении с клубникой, было одно удовольствие. Трех литровый бидон наполнялся за полтора часа, естественно, когда ягода шла мимо рта, вся в бидон. Но такое бывало редко, первые полчаса мы обычно наполняли свой желудок, а уж потом бидон. Хотя самая темная и сладкая ягода редко проносилась мимо рта. Наполнив бидоны ожидали отстающих, опять не теряя времени, обирали налегке, двумя свободными руками. Теперь все ягоды шли в рот, только косточки летели во все стороны.
   Заканчивалась вишня, созревала ежевика. Водилась она во влажных затененных кустах, недалеко от тропок, что во множестве пересекали заросли кустов. Нежную, фиолетово-красную ягоду мы обычно ели и редко что доносили до дома. Многие тропы были сделаны в кустах продиравшимися сквозь них когда-то многочисленными стадами коров, коз, овец, да лошадей, которых до шестидесятых годов в наших краях было немерено. Привольные пастбища в несколько десятков квадратных километров, хорошо орошаемые многочисленными ручьями с гор и весенними разливами реки и ее несметными старицами и озерами, могли прокормить стада и в сотню раз большие. Но нам повезло, ближайшая деревня на той стороне реки находилась за пять километров, да домов там было не больше тридцати.
   Последними ягодами которые мы собирали, был шиповник и боярышник. Калину и рябину мы за ягоды не считали и начали брать лишь когда стали взрослым. Собирали такие ягоды ведрами, часть сушили, часть шла на вкусные пироги. Но не каждый год выдавался урожайным на ягоды, были и неурожайные, засушливые годы, когда собиралась какая-то одна хорошо уродившаяся ягода. Причем неурожай в одних знакомых нам местах, нередко компенсировался урожаем в других далеких местах. Так за ежевикой и шиповником нередко ходили пешком за пять километров через западную гору на небольшую речушку Сухайлу. Путь пролегал через совхозные пшеничные поля и бескрайные бездорожные черные пары, поэтому был нам не интересен.
   С годами лето стало более влажным, наши плантации от нашествия все более многочисленных сборщиков (город-то рос), постепенно вытаптывались и скудели. Вишарник, что был на горе, сгубили, пустив под пахоту. Осталась одна черемуха да потаенные участки клубнички, а о былом ягодном раздолье остались только воспоминания. И если раньше многочисленные ягоды собирали в основном дети, для взрослых это считалось зазорным делом, то теперь сборами занимаются в основном старики и женщины, наверное свободного времени стало больше. А может бывшие дети состарились.
   Обычно ягоды созревали, когда приходил большой лес. Одиночно плывущие редкие бревна, подгоняемые лесосплавными бригадами, разбирающими заторы с верховьев, начинали плыть более тесной компанией. В такое время, увидев огромную массу плывущих бревен, мы, загорающие на своем пляже, организовывали своеобразные соревнования - кто быстрее перебежит по бревнам на ту сторону и вернется обратно.
   Это только стороннему наблюдателю такая затея кажется смертельно опасной, вдруг ударит бревно по голове, прищемит ногу и так далее... Для нас же, легких, прыгучих пацанов, это было настоящим испытанием ловкости. Даже самое легкое бревно имеет значительную массу, да и вода не сжимаема и инерционна, этим мы и пользовались, не вдаваясь в физику. Резкий удар ступней по бревну едва топит его - прыжок и ты уже на другом. На массивном толстом бревне можно пробежаться и вдоль, наметить более выгодный маршрут, где бревна плывут плотнее. Опасно было так прыгать на скользкие мокрые бревна. Обычно бревна плывут тяжелой стороной вниз и за многие недели сплава обрастают снизу скользкой растительностью, а верхняя часть на солнышке становится сухой и шершавой. Но на перекатах и от ударов друг от друга они крутятся и в прыжке, за мгновение до приземления, надо корректировать силу удара о бревно. Здесь приземляешься не с ударом, а как можно плавнее. Иначе ты оказываешься в воде среди
   плывущей оравы налезающих друг на друга бревен. Приходится прыгать в воду и когда невозможно допрыгнуть до соседнего бревна. Плывешь, а перед бревном погружаешься в воду и резко, как пингвин, выскакиваешь на бревно, упираясь руками. Прыжок и ты уже на следующем бревне, а первое уже скрылось под водой от твоего мощного толчка, особенно если ты прыгал с одного из его концов, а не с середины.
   Самое страшное напороться голыми ногами на торчащие из бревен гвозди от распотрошенных плотов. Как-то резко выбираясь из воды на бревно, я умудрился распороть пузо сразу тремя торчащими гвоздями. Кровь лилась так, что пришлось прижигать головешкой от костра и минут тридцать прижимать к пузу два больших подорожника, пока кровь не остановилась. Длинные шрамы на животе оставались видны до сорока лет, пока не заросли жиром. Но, никакой бег с препятствиями по твердой земле не сравнится с азартом бега по плывущим бревнам.
   Еще одним из наших детских занятий, вызывающий дикий азарт, было катание на бревне через ревущий проран в заторе из бревен. Чуть выше нашего пляжа был длинный перекат и на нем всегда образовывались нагромождения из бревен у берегов. Для хода воды оставался неширокий, метров тридцать проран, где с бешеной скоростью неслись сплавные бревна, переворачиваясь и толкая друг друга, утопая в бурунах и волнах. Издалека, увидев большое толстое бревно, один из нас устремлялся к нему вплавь, вскакивал на него и, угребая руками или палкой, устремлял его в самую середину прорана и гордым победителем мчался стоя на бревне, приближаясь к нашему пляжу. Иногда непослушное бревно разворачивалось и ударялось в затор и даже лезло под затор. Здесь приходилось или выпрыгивать на бревна затора, хватаясь обезьяной за торчащие вверх стволы, или прыгать с разбега в воду и плыть к середине прорана, в надежде ухватиться за другие проплывающие бревна, озираясь чтобы тебя не прибило. Это было одно из самых опасных наших занятий, однако судьба видимо была благосклонна к нам. Конечно были травмы, кровь, но все без смертельных исходов.
   Молевой сплав, то здесь, то там вызывал большие заторы. Еще утром мы переходили здесь речку вброд, матерясь на плывущие бревна, а вечером, возвращаясь с рыбалки, видим здесь от берега до берега затор из торосов из бревен. Нередко на перекатах бревна набивались друг под друга до самого дна, вода начинала быстро прибывать и затоплять все вокруг. Потом треск, шум и затор поплыл дальше, чтобы остановиться на следующем мелком перекате.
   Но чаще затор оставался на много дней, пока не пригонят бульдозер с лебедкой и сплавная бригада с баграми его не разберет, вырвав несколько главных тормозных бревен. Это было целое искусство, определить сердце затора.
   На таких заторах были полыньи, небольшие открытые участки воды среди бревен с чистой теплой водой. Мы в них купались и ловили рыбу. Видимо она тоже любила такие укромные места. Лежа на бревне, без лишних движений, осторожно пускали кузнечика прямо по направлению к отдыхающей стайке голавликов. Один из них становился нашим уловом, остальные напуганные поспешно убегали под бревна. Да мы шли искать другую полынью.
   По таким заторам мы перебирались на другой берег. Для нас, выросших на реке, с чуткими ногами, это не составляло труда, даже перейти с тяжело навьюченными, мешками, котелками, одеждой и удочками. Но однажды за ягодами с нами увязался и мой девятилетний братик. Мы уже были шустрыми шестнадцатилетними ребятами, а он малый где-то затерялся в вишарнике. Будучи домашним и некомпанейским, он обидевшись и никого не предупредив, отправился обратно, перешел затор и пришел домой. Мы же сбились с ног, облазили все кусты в поисках его, не зная, что и думать - никогда у нас никто не терялся, всегда друг друга ждали и помогали. Понурые шли домой. А он давно сидит дома. После такой подлянки, мы с ним долго не общались. Но через десяток лет брат стал геологом и переплюнул нас всех по "экстрему". Несколько зим прожил один в суровой якутской тайге. Вот такие были гены.
   Когда, будучи уже взрослым, смотрел по телевидению, соревнования финских сплавщиков, всегда вспоминал наши забавы на бревнах, ничем не уступающие им. Ведь эти экстремальные занятия исподволь подготавливались всей нашей детской жизнью. Будучи мелкими пацанами мы почти ежедневно играли в войну и здесь главным было не оружие, а как хорошо, нетрадиционно спрятаться и первым выстрелить, а то и бесшумно приставить деревянный самодельный пистолет в спину противника и взять его в плен. Потом нами были освоены все окрестные крыши сараев и домов, заборы, овраги и стройки. Много лет, уже будучи взрослым, испытывал "мурашки" в пятках, вспоминая, как скользил по мокрой крыше барака на забор и колья нашего огорода. Только кошачья ловкость помогла в распластавшемся прыжке зацепиться за далекую печную трубу. И таких эпизодов в жизни было множество. Но не было ни одного перелома, лишь один раз была трещина кости руки, да и та заросла без гипса, в детском возрасте.
   Прыжки по бревнам предваряли догонялки по скамейкам летней эстрады гарнизона, где мы проводили много времени. А взять взрослые "гигантские шаги", на которых мы раскручивались, взмывая в небо, на высоту трех метров и огромные солдатские качели. Это же была прекрасная подготовка вестибулярного аппарата. В гарнизоне был неплохой по тем временам, тренировочный комплекс для солдат с лестницей, канатом, жердью и кольцами.
   С девяти лет мы проводили на этих снарядах очень много времени, вися, подтягиваясь и прыгая. Как раз в то время в нашей гарнизонной столовой прошел фильм ""Тарзан"" и мы, залезая на лестницу с канатом в руках, прыгали издавая нечеловеческие страшные звуки и качались на канате.
   Кино мы смотрели, залезая в раскрытые окна солдатской столовой летом или, прошмыгнув под ногами взрослых зимой. Начало сеанса проводили под массивными деревянными столами, сдвинутыми в дальний угол, выглядывая из-под них. Потом по одному, незаметно в темноте, прошмыгивали за сшитый из простыней экран и смотрели фильм с обратной стороны сидя почти в упор к экрану. Получалось почти панорамное кино, да и динамики были рядом. Поэтому переживали острые сюжеты по дикарски , очень эмоционально, за что не раз получали крепкий солдатский "взашей".
   Смотрели мы кино полулежа на полу и запомнились детские мечтания - вот бы смотреть кино дома, лежа в мягкой, теплой постели. Сейчас у каждого дома телевизор, кино и другие интересные передачи можно смотреть не вставая с удобной софы, переключая каналы, но той остроты ощущений нет ни у меня, ладно старый, но нет их и у моего внука. Доступность и обыденность быстро приедается и ощущения теряют остроту и вкус.
   Были у нас и очень жесткие игры - загоняли одного в пустующую сторожевую вышку и открывали по нему беглый огонь снежками, а летом и камнями. Он сверху, из-за укрытия, отвечал нам тем же. Многолетние тренировки выработали прекрасную меткость и дальность бросков, благо голышей было навалом и у дорог и на речке. По воде кидали "блинчики" и соревновались на дальность.
   В те годы был развит культ силы, ценилось крепкое спортивное тело, пузатые пацаны были в наших краях редки, их презирали и считали больными. В школе мы со второго класса играли в футбол и бегали. Дальше я стал заниматься в секциях акробатикой и гимнастикой. Помню учась в четвертом классе показывал солдатам гарнизона, как прыгать через козла с переворотом и через длинного коня. Здоровые мужики смотрели этот цирк, раскрыв рты и хохотали, когда я бежал по коню быстро перебирая руками. Однако мало у кого хватало смелости повторить такие упражнения. Свободно делал "склепку" и подъемы силой на перекладине и на кольцах. Тренеров не было, за них были старшие ребята, поэтому травмы были нередки. В семнадцать лет пришлось уйти из гимнастики из-за проблем в шейном отделе позвоночника. Но до сорока лет свободно ходил на руках, делал "фляг", неплохо играл в волейбол, нырял и плавал.
   Город рос как на дрожжах, как грибы после дождя поднимались сначала шлакоблочные двухэтажки, а потом и "высоченные" панельные дома-пятиэтажки. Зимой очень весело отмечали Новый Год. В центре города, на площади у кинотеатра "Родина" устанавливали громадную вращающуюся елку с игрушками и разноцветными лампочками. Дед Мороз и Снегурочка катали на расписных санях мелкую детвору, звучала музыка, а добродушные непьяные взрослые веселились до трех часов ночи. Драки были очень редки, да и то среди пацанов, а на площади собиралось полгорода.
   Главным аттракционом для пацанов нашего возраста, было катание с громадной ледяной Головы, что сооружалась на площади. Залезали в громадное ухо этой Головы и катились по раскатанной широкой бороде на заднице или на фанерке метров на пятьдесят.
   Взрослые то же веселились, не отставая от детей. На этой площади мы и проводили все зимние каникулы. Казалось и страна в те далекие пятидесятые годы жила по нынешним меркам, довольно бедно, но таких красочных елок, светящихся ледяных скульптур и такой искренней веселости народа я больше не встречал. Не видел ни после в своем разросшемся богатом городе, ни в современной Москве или Дубне. В первой слишком заорганизовано, во второй бедновато. Люди, пассивные зрители и очень много пьяни.
   Каждую весну у нас просыпался талант самолетостроителей. Каждый уважающий себя парень, клеил и мастерил воздушные змеи и модели планеров. Причем всегда среди друзей находились "изверги", которые расстреливали камнями мирно парящего в небе змея, а ты маневрами должен был, как можно дольше продержаться. После первого попадания, раненый змей доставался "целкому" бойцу, для ремонта, а остальные принимались сбивать следующий. Такие уж были у нас нравы.
   Под осень просыпался древний охотничий мужской инстинкт. Начинали шастать по кустам, находили и срезали прилично изогнутые заготовки для луков. Самые лучшие получались из черемухи и американского клена. На свалках у магазинов отыскивались куски шпагата, лишь потом стали применять прочную жилку и стальную струну, прилаживали самодельную тетиву, как надо, и лук готов. В качестве стрел использовали прочные, сухие стебли конопли или сухого ивняка. Наконечники сворачивали из консервной жести, иногда нитками с клеем приматывали легкое оперение к основанию стрелы. Оружие получалось достаточно грозным - двухмиллиметровая фанера пробивалась с пяти метров, поэтому во дворе не применяли его. Насмотревшись фильмов про индейцев, засунув топорики и ножи за поясные ремни, с гиком и ором устремлялись к далекой нашей Роще, где осенью не встретишь взрослого.
   В Роще обычно и развертывались сражения и охота. Сначала соревновались на меткость по стрельбе из лука, шагов с двадцати в толстое дерево. Потом в него же метали топорики и ножи. Натренировавшись начинали охоту на живность. Все галки, вороны, утки и даже чайки были обстреляны нами из луков. Исчерпав запас стрел переходили на метание камней. Соревновались и на дальность и на "целкость", и на "блинчики" по воде. Благо, что перекат из "голышей" был рядом. Потом разжигали большой костер, пекли картошку, закусывали тем, что удалось стащить из дома, травили анекдоты, пели песни и шли домой к вечеру.
   Лет с четырнадцати появилось увлечение мастерить самопалы и пугачи из трубок и начинять их головками от спичек. Технология изготовления напоминала ту, что показал Бодров - младший в своем фильме. Делали и двухствольные самопалы. Начиняли спичками так, что нередко трубки разрывало и обжигали руку. Но серьезных травм не было. Зато был звук выстрела, оглушительный, как у охотничьего ружья. После шестнадцати лет многие ребята неплохо стреляли с шестнадцатого калибра и потом стали заядлыми охотниками или военнослужащими.
   Изобретательно ставили растяжки, капканы, самострелы. Открывает вор дверь сарая, а оттуда стрела! Одажды, чуть не пострадала мама. Утром пошла кур кормить, а я еще вечером, взгромоздил рычаг, чем переводят стрелки на ж/д., весом под пуд.
   Открыла калитку, что-то зашумело наверху. Хорошо, что остановилась - через мгновение эта железяка рухнула на землю, лишь слегка задев ее ногу. В тот день я проспал кормежку кур, а она забыла про мою адскую машину.
   На горячих кострах в огородах отковывали железные наконечники пик из 14-16 мм арматуры, остро затачивали их и насаживали на двухметровые дрыны, обтягивая проволокой. Такое страшнейшее оружие, пущенное крепкой мальчишеской рукой, пробивало насквозь доску сороковку. Были забавы и более страшные, но о них умолчу.
   Компания у нас была, что надо. Еще десятилетними мы вырыли землянку, обшили земляные стены чистой толью и бумагой и в этом штабе намечали свои боевые действия и игры. Потом, после расформирования гарнизона долго использовали в качестве штаба, круглую юрту, где раньше хранились боеприпасы. Чтобы вырасти сильными и выносливыми ели сухую перловку, качались тяжелым железом, висели и подтягивались на всем, что попадалось в пути.
  
  
  
  
  
  

Глава 8. В метель на кладбище.

  
   С девяти лет я катался на лыжах, сначала на самодельных, из двух струганных дощечек, с заостренными носами, потом на настоящих, магазинных, с желобком, но с расщепленными задними концами и всего метровой длины. На них научился летать с крутых трамплинов заброшенного карьера, а лет в тринадцать мне достались, от кого-то, длинные деревянные лыжи "Карелия", с настоящими палками, но с самодельными креплениями на валенки. Больше года осваивал соседние кручи и даже ходил на зимнюю рыбалку за три-четыре километра от дома. Затем в школе появились неплохие, по тем временам, беговые лыжи с креплениями на ботинки. Их давали старшеклассникам и тем, кто занимался в спортивных секциях. Будучи спортивным парнем, я нередко бегал на них на уроках физкультуры и на школьных соревнованиях. Как-то, набравшись храбрости, я упросил учителя дать мне лыжи домой, на выходной день.
   Стоял прекрасный солнечный февраль, в спину дул ласковый ветер, когда мы шли небольшой компанией дворовых ребят по хорошо накатанной лыжне вокруг города, в направлении к реке. В те годы очень многие ходили на лыжах в нашем молодежном, спортивном городке. Все его широкие бульвары и окрестности были испещрены и размечены строчками лыжни. Катались и днем и вечерами, по освещенным улицам, но особенно много лыжников было в выходные дни. На трехкилометровой отметке нередко выставляли КП, где выдавали талон о пройденных километрах, который в конце зимы можно было поменять на значок и удостоверение. На КП, иногда, особенно по праздникам, поили чаем из бумажных стаканчиков и даже угощали блинами, бубликами и прочей вкусной снедью, причем детей обычно бесплатно. Таким отношением к людям руководители нашего города были на голову выше других, тем более нынешних. Хотя шел-то 57 год, всего немногим более 10 лет после войны, разрухи и голода. Однако, в тот раз праздника не было и мы, миновав речку, разделились - часть ватаги пошла по накатанной лыжне вдоль берега, двое повернули назад, лишь я один, на самых крутых лыжах, поехал к ближайшим горам, где летом мы обычно собирали вишню. В том месте до гор было менее 3-х километров, рукой подать.
   Плотный наст неплохо держал легкого лыжника, небольшой морозец давал прекрасное скольжение, а ветер в спину только, облегчал ход. Обкатав все ближайшие склоны, различной крутизны, я нашел длинный крутой спуск и много раз со свистом съезжал с него. Конечно, не обошлось и без падений. Время летело незаметно и, хорошо умаявшись, отправился в обратный путь. Солнце уже давно заволокло тучами, начиналась легкая метель, поэтому решил ехать кратчайшим прямым путем, через наш залив у ДОКа.
   До дороги вдоль ДОКа с трудом добрался за час, что-то сильно устал и начали мерзнуть ноги в ботинках. Набившийся при падениях снег растаял, носки промокли и теперь все это замерзало. Холодный северо-западный ветер перешел в настоящую встречную пургу. Лыжи, на скользких участка дороги, не слушались ног, разъезжались или скрещивались, Идти же по свежевыпавшему, налипавшему на лыжи снегу обочин, было еще труднее.
   Этот километр дороги вконец измотал меня. Силы таяли с каждой минутой, хотелось лечь и отдохнуть. Был бы хотя бы кусочек сахара или карамелька, но увы, в карманах хоть шаром покати. С трудом преодолел крутой бугор железнодорожной насыпи и рельсы дороги, что шла на гравийную фабрику. Оставалось перейти широкое поле, за ним новое кладбище и дорогу, а за дорогой первые бараки 3-го поселка - всего-то с километр, но мне он запомнился на всю жизнь. Уже стемнело.
   Едва передвигая окоченевшие, бесчувственные ноги и тяжело опираясь на палки обессилившими руками, промерзший и продуваемый насквозь не на шутку разыгравшейся пургой, на одной лишь воле и злости, я медленно приближался к открытому со всех сторон кладбищу. Стало совсем темно, в десяти метрах ничего не видно. Лишь белая круговерть и черная бездна впереди. Вот наконец-то первая могила, какая радость, что не сбился с пути, и невысокая плита, за которой можно хоть чуть передохнуть от ветра и снега. Ноги вконец отказали и не слушались хозяина. Лыжи поминутно закапывались в снег, проваливались или разъезжались в стороны. Идти на них совсем больше не было сил. Мерзлыми, непослушными руками снял лыжи и вместе с палками прислонил к плите. Сижу, свернувшись в комок, за могильной плитой, а в голове мысли: "Не сиди, уснешь - замерзнешь". Совсем недавно прочитал книгу о Мересьеве-летчике. Страха, что ночью в пургу оказался один на кладбище, абсолютно не было, это же наша территория игр и походов на речку.
   Усилием воли встал, прошел сотню метров, устал в конец, ноги уже отказали выше колен, не слушаются и стали, как ватные. Но уже, сквозь метель изредка проглядывал светлый круг лампочки, что на столбе у дороги. Решил сбросить ботинки и пробираться по глубокому снегу в носках. Сил хватило снять только один ботинок, второй железно примерз к ноге. Повесил ботинок на звезду ближайшего памятника и на четвереньках стал пробиваться на свет.
   Весь залепленный снегом, с короткими передышками, где ползком, где перекатываясь с живота на спину и обратно, что значит был гимнастом, с трудом дополз до оврага перед дорогой. Дважды я поднимался по крутой снежной насыпи почти до вершины и дважды скатывался с нее. Такой был соблазн закопаться в снег на дне оврага, передохнуть и согреться, но мысль, что заснешь и замерзнешь, была сильнее этого соблазна. Прополз чуть дальше по оврагу, нашел более пологий склон и наискосок, упираясь коленками и руками в сугроб, перекатываясь, еле живой, наконец-то выполз на дорогу.
   Я был спасен! Я на дороге, хотя по ней в это время и в хорошую-то погоду машину не встретишь, а сейчас тем более. От дороги до барака, последние сто-двести метров преодолел, где на коленях, помогая руками, где перекатываясь, где просто ползком, по-пластунски. Метров десять преодолею, передышка и со всей яростью снова ползу, пока не обессилю. Как назло, ни одной живой души, даже собаки и те не лают, видно забились в теплые места и пережидают метель. С трудом, на четвереньках, залез на низкое крыльцо барака. Спасительная дверь была не заперта, еще минута и я, сидя на полу, уже засовывал руки и ноги в теплую батарею барачного коридора.
   Потом женщины рассказывали. Какой-то снежный ком забился у батареи в коридоре, сначала подумали, что это собака забежала, потом разглядели - пацан. Засунул руки и ноги в батарею, лицо белое, ни на что не реагирует, настолько замерз. Быстро раздели, до трусов и растерли руки и ноги в холодной воде, дали горячий чай, с самогонкой и сахаром, одели в теплый шерстяной свитер и уже через полчаса я ожил. Вскоре все знали, как я пробирался через кладбище по глубокому снегу в метель. А уже через час, окрепший, с восстановленными силами, отправился на поиски лыж и ботинка, в теплых валенках, шерстяном свитере и чужой сухой телогрейке.
   Метель притихла, луна, сквозь тучи освещала кладбище и мою глубокую, полузасыпанную борозду в снегу. Быстро разыскал лыжи у дальней могилы и, захватив на обратном пути со звезды ботинок, уже минут через сорок снова был в бараке. Поблагодарив своих спасителей и переодевшись в свои подсохшие и уже теплые одежды, отправился на лыжах к своему недалекому дому. Мама заждалась и уже начала беспокоиться, где ее старший сын мог так запропаститься. Но никто из моих друзей не мог даже толком сказать, что случилось. Все думали, что я давно дома. Вот тут я и подъехал. Все волнения мигом улеглись и, получив подзатыльник, я отправился ужинать и спать. Шел двенадцатый час ночи.
   Пальцы рук и ног потом потемнели, волдыри долго болели, кожа несколько раз сходила. Мама лечила меня какими-то мазями и примочками. Ногти сошли и выросли новые, но так никто и не узнал, что же произошло в тот холодный февральский вечер, в снежную пургу с лыжником-одиночкой.
   Летом я вновь резвился на горячем чистом речном песке на нашем прекрасном пляже, совсем забыв, давний зимний поход. Лишь изредка, во сне, вспоминались картины, как я полз на четвереньках ночью, в пургу по глубокому снегу кладбища в одном лыжном ботинке, не чувствуя рук и ног. Да и сам я после того случая уже стал не таким бесшабашным, как раньше.
   На следующую зиму из старых чулок сделал гетры, снег уже не забивался в ботинки и ноги мерзли намного меньше. Теперь, на излете, вспоминаю, что же меня спасло. Думаю, что прежде всего, умение ходить на руках и бегать на четвереньках, как обезьяны, да еще воля и закаленное рыбацкое терпение.
   Замерзнуть в снегу в четырнадцать лет. Нет уж дудки, это не для меня!
  
  
  
  
  
  
  
  
  

  
  
  
  
  
  

Глава 9. Учеба.

  
  
   Проблем с учебой у меня никогда не было, учился неплохо, нередко с удовольствием, была неплохая визуальная память и железная логика с детства. А уже в техникуме добавилась и слуховая, неплохо запоминал лекции и быстро конспектировал их. Ранняя беготня и гимнастика способствовали развитию кинестетики, двигательной памяти. Только в начале помню, были проблемы с букварем - не нравились глупые тексты про "Филлипка" и "Рамы", которые надо мыть. До сих пор помню эти черные жирные буквы букваря, выпуска 1950 года.
   С явным удовольствием воспринял "Естествознание" в 4-м классе. Потом любовь перешла на "Географию" и "Физику". Так, как сестры были старше и зубрили уроки в нашей общей детской комнате, то переходя в следующий класс, я уже многое знал. Да и их интересные учебники с картинками я с удовольствием прочитывал по несколько раз за год. Поэтому новый материал воспринимался, как уже нечто знакомое.
   У географички, молодой симпатичной татарочки из 25 школы, я был "любимчик" - помогал развешивать карты и пособия, в трудные минуты проверок, мог всегда показать на карте, где какая гора, река или озеро-море, их высоты, длины и глубины. В седьмом классе открылась математика, приболев перед Новым Годом, за время болезни и каникул перерешал все задачи и примеры, что были в учебнике. И новый материал был для меня самостоятельно пройденным, задачи на составление системы из двух уравнений второй степени щелкал как орехи. А это оселок, на котором многие отличники пасовали.
   Но в школе я никогда не был отличником. Не любил английский язык. Будучи прагматиком с раннего детства, категорически отказывался коверкать язык и учиться произношению. Хотя щеголял детским эсперанто, когда последний слог в словах менялся с первым. Взрослые нашей тарабанщины не понимали, а мы могли, не таясь, договариваться о своих проделках.
   А проделки были не всегда безобидны. Поздним вечером на нитке привязывали камешек, кнопили его к оконной раме и спрятавшись за далеким забором подергивали нитку. Раздавался громкий стук в окно. Подойдет хозяйка к окну, высунется - никого нет. А мы опять, стук, стук! Один раз мужик, рассверепев до белого каления, выскочил в окно в одних кальсонах и гнался за нами перелезая через заборы и матерясь до хрипоты несколько минут. Да где уж там нас догнать, шустряков. Все дырки в заборах узки, только нас и пропускали, а пока этот громоздкий увалень перелезал через забор, мы в темноте растворились, как птицы. Был шум и нет ничего. Так мужик и не понял, кто же мешал ему спать. Поэтому на следующее утро орал на всех, кто был малого роста. Мы же делали вид глупых детей, не понимающих о чем разговор.
   В школе тогда дисциплина была строгая и нас, с 17-го поселка, городские недолюбливали, но побаивались. Ребята мы были крепкими, сплоченными и постоять за себя могли. Однако вольностей себе тоже не позволяли, в школе не курили, отягивались на уроках физкультуры, на стадионе и спортивных секциях. Секции вели десятикласники, шкод и курильщиков выгоняли только так.
   Дорога из барака в школу занимала около часа. Помню, шагаешь осенью в резиновых сапогах, справа высоченный забор, слева болото, а между ними разбитая скользкая дорожка в метр шириной. Сколько раз мы на ней падали и приходили в школу грязные и мокрые. По весне мы на этом болоте плавали на плотах и даже когда-то ловили рыбу. Трудный участок вдоль забора шел метров пятьсот, а дальше шла колючая изгородь собачника. Там злые, натасканные на заключенных, метрового роста овчарки, встречали и провожали нас истошным лаем. С тех пор не люблю овчарок и их человеконенавистных хозяев. Их философия, сродни гитлеровской, у нас голубая кровь, а вы плебеи на нашей территории. Но видно вторая мировая война не всех научила уважать других людей, придурков и блатарей до сих пор предостаточно. За собачником шел громадный пустырь, глубокая паводковая канава, шоссейка и начинались двухэтажки нашего города и асфальт. Здесь мы обычно в чистых лужах мыли обувь, счищали грязь со штанов и шли дальше. Пройдя два квартала мы по широкой лестнице с большими шарами по бокам, заходили в нашу, тогда еще новую, громадную, по тем временам, двухэтажную школу. Была и более хорошая окружная дорога, но она шла вокруг забора, что окружал гарнизон и была еще длиннее. После 54 года гарнизон расформировали, казармы заселили гражданскими и мы уже в четвертый класс стали ходить напрямую через гарнизон, ужас грязи и собак для нас закончился.
   В классе из ребят поселка я был один, поэтому особо не выступал, хорошо учился и занимался в спортивных секциях в школе и в Доме пионеров. Особенно зауважали в пятом классе, когда припечатал шестикласника носом к перилам лестницы - кровища хлестала, как у резаной курицы. Здоровый парень оказался рохлей и спасибо завучу, что встала на мою защиту и не вызывала родителей в школу.
   Где-то в шестом классе, толи сам, толи кто-то купил мне две замечательные книги, которые, как ни что другое повлияли на мое образование и во многом предопределили мою судьбу. Первая книга называлась "Солнце и его семья" Зигеля, вторая "Машина - двигатель". Прочитав первую, я по иному стал смотреть на небо. Увлекся астрономией, смастерил из очков и увеличительного стекла, самодельный телескоп. Эта книга подвигла меня прочитать все книги из школьной библиотеки касающиеся астрономии. К концу седьмого класса я знал почти все крупные созвездия и главные звезды нашего, еще черного, степного южно-уральского неба.
   Вторая книга притянула меня к технике, физике, к электрике. Прочитав множество популярной технической литературы из школьной библиотеки, уже в шестом классе я стал бредить ядерной физикой, управляемым термоядерным синтезом, а моим кумиром стал Игорь Васильевич Курчатов - руководитель всех атомных проектов в СССР в пятидесятых годах. Детское любопытство подогрела поездка к родственникам в Дубну, где разворачивались грандиозные работы по ускорителю и создавался ОИЯИ.
   Однако сложные материальные условия, когда четверо детей и мама, стали жить на одну отцовскую пенсию, плюс его небольшие подработки, перечеркнули и отдалили все мои амбициозные планы. Поэтому, как только постарше меня сосед поступил в Индустриальный техникум, на следующий год, после окончания седьмого класса и я оказался в техникуме. Там же за учебу платили стипендию, целых четырнадцать рублей в месяц!
   Без особой подготовки, хорошо сдав вступительные экзамены, пришел в конце августа в техникум, а меня в списках нет. Я к руководству, а они: " Почему не отдал экзаменационный лист после последнего экзамена". А я на радостях, хорошо сдав последний экзамен, засунул этот листок в карман и умчался. Считал, что экзаменационной комиссии достаточно своих экзаменационных ведомостей. С горем пополам зачислили, шустрого законника-парнишу в вольные слушатели, без стипендии и с испытательным сроком.
   Вот тут я и показал и упорство, и сметку, и настойчивость, все те лучшие качества, что так присущи большинству людей рыболовного племени. За весь первый семестр я не пропустил и даже не опоздал ни на одну лекцию, а первую сессию сдал на одни пятерки, став лучшим в группе. Даже за экзамен по башкирскому языку, преподаватель поставил пятерку, чтобы не портить мою зачетку.
   После такого старта терять лицо не хотелось, тем более что втянулся в достаточно интенсивный и интересный способ обучения, не то что школьные занятия. Здесь все было как у взрослых: лекции, зачеты, курсовые. Поэтому, начиная со второго семестра и до выпуска, я получал только повышенные стипендии, на радость родителей.
   Учеба в техникуме, значительно отличалась от школьной. Ежедневно четыре пары занятий, жесткая дисциплина, отношение, как к взрослым, быстро сделали из нас серьезных ответственных мужчин. А это делание началось с двухмесячных сельхозработ в совхозе, с 1-го сентября. Там я, четырнадцатилетний подросток, на себе испытал тяжелый крестьянский труд и до конца жизни проникся к нему уважением, по большому счету считая его главным на Земле. Пришлось научиться запрягать лошадей в телегу, быть прицепщиком и штурвальным на комбайне, поработать на пахоте и на севе озимых и даже сушить зерно и семечки подсолнечника в зерносушилке. А сколько мы там поели целебного башкирского меда, вкусного мясного супа на полевых станах. Даже хлеб, большие ноздреватые буханки, сьедались за обед, по одной на двоих. Такого вкусного хлеба, такой вкусной здоровой пищи, я за свою долгую жизнь больше не могу припомнить. Много раз приходилось ездить на сельхозработы и в последующие годы, таковы были традиции былого социализма, но такой богатой кормежки, как в тот, нищий 58 год, я больше не встречал.
   Повезло нам и на преподавателей. С какой любовью талантом они относились к своему нелегкому труду, передавая нам, несмышленышам, свои знания и опыт. Прошло почти полвека, а вижу, как живого Ибрагима Бахтигореича Яушева.
   Только он умел, сухую и строгую высшую математику, разбавить веселыми назидательными прибаутками, типа - "Делись только со своей шапкой, а то я поделился с другими и оказался в доме, где десять труб, одно окно". Человек трудной судьбы, фронтовик, без правой руки и с покалеченной левой, прошедший сталинские лагеря, оспу и не утративший оптимизм и живость ума, вызывал у нас неподдельное уважение.
   Удивительным и талантливым человеком, артистом в своей профессии был Валентин Григорьевич Сербуленко, бессменный куратор нашего курса на протяжении всех лет учебы. Своими манерами, хорошо поставленным голосом, он бы мог соперничать с великим Ираклием Андрониковым - так подолгу мог держать внимание аудитории, а вел у нас техническое обслуживание автомобилей и другие специальные предметы. Для многих не очень-то увлекательные дисциплины. Многому в своей жизни пришлось поучиться, даже закончить физмат ВУЗа, различные курсы повышения квалификации, но второго Сербуленко я так и не встретил. Все проигрывали ему и по методике, и по артистичности, по умению держать контакт со слушателями.
   Там же в техникуме прорезалась и любовь к литературе, благодаря нашей всеобщей любимице - преподавателю русского языка и литературы Ястребовой Э.Г. Такие сочинения научился писать, что даже зачитывали вслух. А с преподавателем физики, миловидной женщиной, лет тридцати пяти, мы были вообще друзьями. Я был ее правой рукой, когда надо было продемонстрировать опыты или отвечать по сложной теме. Учебник физики для техникумов под редакцией Жданова был для меня родным пособием.
   Но были и небольшие проблемы в начале обучения. Как - то прочитав в "Комсомолке" в заметке об африканских саванах, где говорилось о продуктивности дикой природы и окультуренных пастбищ, не в пользу последних, я со всей своей мальчишеской логикой и задором покусился на теоретические основы марксизма-ленинизма. И на уроке истории вступил в полемику с преподавателем. Стал "верующему в догмы КПСС", доказывать на этом примере о несостоятельности одного из самых главных ее законов - о смене общественно-экономических формаций на основе роста производительности. Указанный пример наглядно показывал прореху в марксисткой догме. Наш историк, секретарь парторганизации техникума, долго беседовал со мной в партбюро, а на экзамене поставил лишь четверку. Видимо за неблагонадежность и ревизионизм. Этот, да и другие нечестные выходки коммунистов в техникуме и армии, навсегда отвратили меня от партии. Уже тогда я видел расхождение между лозунгами и делом, между жизнью народа и его "слуг".
   Незаметно пролетели четыре года обучения в техникуме. Наверное они были самыми тяжелыми в моей жизни. Судьба нанесла удар в мою, еще не окрепшую спину - в 59 году умер отец. Был на рыбалке, июль, жара, получил солнечный удар, упал в воду и, видимо, резкое охлаждение спровоцировало инсульт. С помощью друзей-рыбаков с трудом вышел на берег и потерял сознание. Пока позвонили, пока пришла скорая помощь, не приходя в сознание отец скончался. А ему только исполнилось 54 года.
   С тех пор, бывая на ДОКе, между второй и третьей бревнотаской, я всегда снимаю кепку, сажусь на берег рядом с местом, где умер мой отец и в молчании вспоминаю все те хорошие времена, что я провел вместе с ним. Осматриваю речку, боны, крутой каменистый берег, по которому делал отец свои последние шаги, пологий песчаный противоположный берег. Стараюсь запечатлеть все, что видел отец в последние мгновения своей жизни. Бывая на другой стороне реки, всегда останавливаюсь у кострища напротив малого ДОКа, где мы провели с отцом последнюю рыбалку с ночевкой, буквально за две недели до его трагической смерти. А меня сестры упрекали, почему я не хожу на кладбище. Они другие люди и им трудно понять мою связь с отцом. Мама рассказывала, что отец гордился мной, моей самостоятельностью, смекалкой и изобретательностью. Удивлялся моей отличной учебой в техникуме. Конечно, наверное он догадывался, что я очень рано начал курить (с 9-и лет), что был своевольным и не слушался маму. Друзья, рыбалка для меня с детства были выше дома, и обязанностей в семье. Наверное отец был недоволен, что я мало помогал ему по хозяйству. Но кто из нас в юные годы задумывается об этом...
   После смерти отца осталось нас трое - я, девятилетний братишка и не работающая мама. Сестры, вдруг сразу стали взрослыми и, в том же году, разъехались в другие города, кто куда. Наша, когда-то шумная большая веселая семья, где не умолкали песни, смех, шутки и кавалеры, стихла, замкнулась, жизнь круто изменилась.
   Жили скудно, на пенсию по потери кормильца (60 руб.), да мою стипендию в 16 руб. Мама подрабатывала, как могла, здоровье ее резко пошатнулось, специальности нет, да и в пятьдесят лет начинать, раннее никогда не работающей женщине, очень тяжело. Всю ее взрослую жизнь муж был опорой, хозяином и добытчиком, а она кормила семью и растила детей. Через несколько лет после смерти мужа мама пришла в себя, окрепла и почувствовала в себе силы, но первые годы буквальной оглушили ее.
   Раз в год мне оказывали скудную материальную помощь в техникуме, через профсоюз. Да и из той, Ванька-подлец, профсоюзный делец, норовил забрать себе половину. Потом он стал начальником, спился и замерз пьяный. Да Бог ему судья.
   Денег не хватало на самое необходимое, да и продать было нечего, уже продали все, что могли. Самой тяжелой была зима 60-го года. Иногда просто голодали, тогда шли в столовую, брали одну котлету с гарниром на троих и весь хлеб с тарелки рассовывали по карманам. Благо в те годы хлеб был бесплатным и его накладывали в общую тарелку на столе. А уходя хлеб прихватывали и с незанятых столов. Стыдно! Но голод пересиливал. Видно в те годы я и подорвал свое здоровье. Хотя проявилось это значительно позднее, в армии и после нее, когда начались проблемы с желудком.
   Моими университетами была "Комсомольская правда", которую выписывали всегда, сколько себя помню и журнал "Наука и жизнь", что выписывал отец, а потом и я, когда встал на ноги, в материальном смысле. Многое почерпнул слушая вечерние передачи радио, что висело над моим диваном. Радиостанция "Юность", задушевный голос Ады Якушевой сопровождал мою юность и молодость.
   Потом, когда начал ходить в туристские походы и распевать у костра на привалах песни, даже не догадывался, что многие из них принадлежат этой талантливой женщине, выпускнице МГПИ - "московского поющего института". Хотя, когда слушал ее "Да обойдут тебя лавины...", закрадывалась мысль, что она о Визборе.
   Много позже узнал, что пели мы Кукина, Городницкого, Высоцкого, Окуджаву и многих других, тогда еще неизвестных пионеров российской авторской песни. Совсем недавно узнал, что песня "Ах я молоденька девченочка ...", что горланили в Братске в 63 г., принадлежит Дулову, благо он сам приехал в Дубну с концертом. А когда-то и я автоматизировал ИОХ, где до сих пор работает мой кумир. А вот не судьба, не встретились.
   Влияние радио и газет, в малых поселках на периферии, до эпохи телевидения, было огромным. Никогда не видя Любимовского спектакля "Добрый человек из Сезуана" по Брехту, сонг "Шагают бараны в ряд...", я распевал с ранней юности, настолько поразила и запомнилась одна из ночных радиопередач "Театр у микрофона". С детства меня завораживали чистые женские голоса исходящие из нашего старого настенного динамика. Сейчас вокруг стерео, квадро -акустические системы, но это не завораживает ни меня, ладно старый, ни внука. Видимо избыток лишает глубины восприятия. А тогда, чистый женственный голос Лики из Арбузовского спектакля "Мой бедный Марат" будил мое мужское воображение, также как и "Тинки, льдинки, холодинки..." из "Битвы в пути".
   Недавно, очень остро осознал, что люди, регулярно получающие одинаковую информацию, прежде всего из телевидения, более тебе близки и понятны, чем те, кто пользуется другими источниками информации. Их реакция на одинаковые события, нередко очень различна от твоей. Поэтому в Глобальном мире, к чему стремительно движется человечество, желательно иметь один информационный язык, общее ТВ, тогда люди станут ближе друг другу. Культурные языки и обычаи еще будут долго сохраняться и никуда от этого не деться, но все должны владеть одним общим языком общения, одно это поможет снять многие противоречия между народами нашей все более тесной Земли. А то земляне собираются на Марс, с кровью осваивают околоземное пространство и в тоже время игнорируют проблемы тоталитарных нищих государств Азии и Африки. А оттуда начинает нависать угроза третьей мировой войны. Проблемы миллионов полуголодных людей, оболваненных собственными злобными правителями с философией вчерашнего дня, смотрят на сытый, респектабельный запад, как на своих кровных врагов. Особо зомбированные идут на смерть, чтобы хоть как-то выразить свой внутренний стучащий протест и находят поощрение в массе сторонников.
   Наверное богатому и прагматичному Западу пора проанализировать, что вкладывать средства в ПРО, космос, атомное оружие и подводные монстры, менее выгодно, чем в СМИ, волонтеров, просвещение и помощь населению наиболее агрессивно настроенных против демократии, режимов. Давно известно, что надо бороться за умы людей, а не с самими людьми. Разоблачая антинародную, преступную деятельность тоталитарных режимов, надо направлять энергию обездоленных масс населения против собственных бездарных, заворовавшихся правителей.
   Появятся прозревшие, возникнет оппозиция режиму, партизаны и так далее. Вот им и надо всемерно и всемирно помогать свергнуть ненавистный режим.
   Здоровые силы есть в любом, даже самом замуштрованном обществе. Такова природа людей, произошедших от одного древнего племени. А военные действия, как сейчас против Хуссейна, не только сплотили народ Ирака, но и привнесли раскол в анти террористическую коалицию и ООН. Негоже сегодня действовать вчерашними методами, слишком дубина мощна. Надо быть умнее!
   После Братска и армии многие знания порастерялись, хотя и готовил "стариков" для поступления в ВУЗы, консультировал по математике и физике. Реалии жизни заставили отступиться от науки - возраст, пять лет потеряно. Напутствие Сербуленко на выпускном вечере в техникуме: "Володе надо идти в науку" не выполнил, оказался слабее.
   Пришлось работать и учиться. Женился, появился ребенок. Вечная нехватка, борьба за нормальное существование, заставили плыть по течению жизни, барахтаясь в ней, как все, перечеркнув радужные юношеские мечтания. Лишь изредка, слегка приходилось корректировать направление, чтобы не выкинуло на берег.
   Удивительно, но в конце-концов пришлось поработать и во ВНИИ атомного машиностроения, и отдать более двадцати лет бывшему "Средмашу", т.е. слегка прикоснуться к Курчатовскому делу. Да и жизнь заканчиваю не где-нибудь, а как и загадывал в юности - в Дубне. Даже труба реактора видна из моего окна, а на лыжах хожу по кругу, невдалеке от кольца синхрофазотрона. Вот так сложилась судьба.
  
  
  
  

Глава 10. Поход на Вихоревку.

  
  
  
  
   Скоро закончится месяц, как я прибыл в Братск, по распределению из техникума. Уже начал работать на ремзаводе, поселился инженерном общежитии, стал знакомиться с людьми, работой, изучал и осматривал непривычную таежную округу. Сибирская тайга оказалась более разнообразной и не такой дремучей, чем в видениях с далекого Урала. Покорила мощь Ангары и громада водного пространства моря. Водохранилище начало заполняться и вода наступала на берег с каждой минутой. Еще вчера ты лакомился здесь мелкими сухими ягодами низкорослой малины, а сегодня эти ягоды краснеют под водой.
   Необычное зрелище, посреди глубокого залива виден зеленый островок, образованный торчащими из-под воды верхушками сосен и берез. Ажурные листья проглядывают сквозь двухметровую толщу прозрачной, зеленоватой ангарской воды.
   Но больше всего меня удивили громадные комары на Ангаре, в полтора раза больше наших, уральских, хотя и тех тщедушными не назовешь. Даже я, закаленный на ночных рыбалках, не всегда выдерживал их болезненные буровые установки. А вот мошка была обычной и не очень многочисленной. Да уже наступали утренние холода и вся эта мелкая вредная живность доживала свои последние дни.
   Освоив и изучив ближайшую округу в радиусе около трех километров от общежития, загорелся идеей побывать на речке Вихоревке. Согласно карте, что висела на стене у соседа по комнате, она находилась километрах в 15-20 севернее нашей комнаты. Для меня, не знающего усталости при ходьбе, такой маршрут, раз плюнуть. Будучи с детства дикарем-одиночкой, решил в поход идти один, хотя и предупредил соседа по комнате. Восемнадцать лет, сил и здоровья выше крыши, амбиций еще больше. Решил отправиться на два дня, в пятницу выйду, а воскресенье к вечеру вернусь.
   Достал свой старый рыбацкий вещмешок, засунул туда грамм двести сала, несколько картофелин, 2 буханки хлеба, 3 вареных яйца, два десятка сахара-рафинада и карамелек. Соответственно лук, соль, пачку "Севера" и спички. Что-то завернул в свитер, что-то засунул в шерстяные запасные носки, обмотал газетами, а сверху большим куском полиэтилена. Кольца, катушка с жилкой и коробка с крючками и блеснами из мешка никогда не вынимались и всегда были готовы к рыбалке. Для плота приготовил несколько метров тонкой, но прочной, неломающейся проволоки от ЛЭП. Нож, кинжал и старый походный топорик также всегда были в моем мешке, как и большая кружка с НЗ: бинтом, йодом и куском лейкопластыря, все из старых запасов. Зная свою неприхотливость, воду, как обычно не стал брать, иду-то к реке.
   Плотно пообедав, отпросился с работы и уже после двух часов дня я бодро шагал по дороге на север по направлению к лесу. Было довольно тепло, самодельная штормовка с капюшоном, развевалась на ветру обнажая загорелую грудь, а недавно купленные кеды, оставляли запоминающийся рисунок в пыли на обочине дороги. Фуражка за ненадобностью покоилась в пузатом заплечном мешке, моток проволоки обвивал поясницу и издалека напоминал стильный ремень. Еще яркое солнышко било в левый глаз, а легкий ветерок тоже дул с запада, погоняя редкие ленивые облачка по синеве неба.
   Через полчаса дорога свернула на запад, а я по бездорожью отправился на север. Туда мой маршрут, через сибирскую тайгу на речку Вихоревку, левый приток Ангары. Наверное, из-за того, что вырос на малых реках, меня к ним больше влекло, они были мне знакомее, роднее. Я их лучше понимал и они мне платили большим уловом рыбы. Поэтому, живя рядом с большим Братским водохранилищем и Ангарой я и отправился на поиски незнакомой мне Вихоревке, увидев ее на карте.
   Местность напоминала предгорья Урала, холмистые лесные сопки, то тут, то там вставали на пути и заставляли петлять. Лес, преимущественно величавые сосны, мрачные ели и стройные пушистые лиственницы. Часто попадались высоченные тонкие березы.
   Длинный, предлинный гибкий березовый ствол, с практически незаметной конусностью и, лишь на самом верху, желто-зеленая шапка листвы. Недавно показывали по ТВ, как оплодотворенная яйцеклетка прирастает к стенке матки - очень подобная модель. Удивляет единство конструкций в живой природе.
   Через час пути по тайге, все чаще и чаще стали встречаться буреломы и завалы из обгорелых деревьев. Сначала я старался их обходить, а когда они стали попадаться сплошными громадными массивами, ничего не оставалось делать, как идти напролом. Или перелазить через завалы, или пролезать под ними. Довольно изматывающее занятие, этот ход с препятствиями.
   Обгорелые деревья стояли наклонившись почти до земли, лежали друг на друге и тогда приходилось пробираться под ними, выбирая щели. Но были и непроходимые завалы, их я обходил стороной, делая лишние сотни метров. Никакой красоты вокруг, одни черные следы человеческого варварства. Весь измазавшийся, уставший от бесчисленных нырков и пролезаний в щели, прыжков по поваленным деревьям, где-то через три часа пути я решил осмотреться и отдохнуть. Выбрал сопку повыше, залез на раскидистую не очень чумазую сосну начал всматриваться по направлению на север. Увы, везде простиралась гарь и лишь строго на западе едва замечался свободный участок. Отдохнув, туда я и отправился.
   Красное солнце неумолимо садилось в сгущавшие на западе тучи. Надо было искать ночлег. Через полчаса наконец-то выбрался из гари. Сразу стало полегче на душе, но идти по темноте искать речку, посчитал напрасным занятием. Впереди еще два дня, никуда она не денется от меня. Конечно, хорошо бы умыться, да попить чайку, но получай турист за самонадеянность. Надо было брать воду отправляясь в поход. Нашел подходящую сосну, срезал несколько веток кустарника, затащил их наверх, переплел их с ветками сосны и скрепил проволокой - вот и готово гнездо для ночлега в незнакомом месте, попробуй, найди меня. Наверное так ночевали наши древние предки, тебе с высоты все видно, а тебя никто не видит и никто не чувствует запахов, особенно самый страшный зверь-человек.
   Волки, медведи и рыси в эту пору еще сыты и не представляют угрозы, особенно днем. Только не появляйся перед ними внезапно. Один человек, особенно днем, тоже не страшен - под часами заточка. А вот два и более человек, тем более ночью, от этих надо уносить ноги и не показываться. Поэтому, прежде чем залезть на ночевку, делаю быструю пробежку с резким поворотом и выжидаю в десяток минут. Тишина, еще один такой же маневр в противоположную строну. Обычно этого достаточно, чтобы идущий по следу за тобой, выдал себя. Лишь после этого можно осторожно идти к своему дереву и спокойно, но чутко спать.
   Устроившись в гнезде, слопал кусок сала и лучок, пососал карамельку, пожалев, что не взял воду. Хорошая фляжка получается из флакона из-под одеколона "Шипр", но уж долго надо кипятить ее в соде, чтобы отбить запах. Вот почему я без воды. К реке иду! Никакого чувства страха, одиночества, лесных леших и приведений я никогда не испытывал и не испытываю до сих пор. Просто надо оберегать свою психику от фильмов и книг, где авторы с больным воображением повествуют об этой выдуманной ими дури. Перед сном минут пятнадцать прислушиваешься к шорохам и звукам вокруг.
   Вот протяжно заскрипело от порыва ветра дерево, какая-то потревоженная птица вскрикнула вдалеке, сухая ветка упала от прыжка белки или другого малого зверька. Зверье человека чует по запаху и лишь человек ночью слепой и беспомощный, видно давно он потерял это чувство. Зато у него есть оружие, за поясом топорик, в кармане нож, на полутораметровой палке привязан кинжал, чем не пика. А метать топорик и пику я научился с детства. Попробуй, сунься к такому!
   Проснулся с рассветом. От холода и скрюченности затекли мышцы, спустил с дерева амуницию, с трудом слез сам, разжег костерок, погрелся и поджарил кусочек сала с хлебом и луком. Конечно, очень хотелось выпить кружку горячего чая, но когда нет воды, не надо о ней думать и жажда исчезнет сама собой. Росы не было. Привычка по много часов обходиться без воды, выработалась в последние годы на летних рыбалках. Мы категорически никогда не брали с собой воду и когда из реки Белой стало нельзя пить воду, а до родников добираться далеко, стали терпеть. Так и родилась привычка.
   Перекусив и выбрав по солнцу азимут, отправился дальше на поиски этой злополучной речки. По запахам, цвету растительности интуитивно чувствовалась ее близость и действительно, через пятнадцать-двадцать минут пути показалась среди деревьев и кустов ее гибкая, темно-серебристая спинка. Неширокая, но довольно глубокая речка быстро несла среди невысоких своих берегов, холодную, чистую, с зеленовато-синим оттенком, прозрачную воду. С берегов к ней клонили свои пышные кроны березы, сосны и осины, много было упавших в воду стволов деревьев. Некоторые, особо длинные достигали своими тонкими вершинами другой берег речушки в ее узких местах, образуя мостки для шустрого зверья. Извиваясь, поблескивая вороненой сталью в затененных местах и серебром на солнце, ее стремительные воды делали сплав на плоту опасным приключением. Рыба водилась. То здесь, то там виделись всплески голавлей и хариусов за брошенными мной кусочками хлеба. Прошел несколько сот метров по берегу, прежде чем нашел невдалеке от воды три подходящих для плота, подсохших сосны. Отрубил топориком концы достаточной длины, сделал две поперечины, стащил это все к воде и связал плот. Срубил длинный шест и толстую палку для весла, с двух концов плота сделал причальные концы из оставшейся проволоки. Еще раньше из сухой прямой ветки черемухи сделал удилище, с кольцами и катушкой.
   Разжег костер, согрел в своей закопченной походной кружке чай и наконец-то вдоволь напился сладкого вкусного чая с заваркой из малиновых и березовых листьев. Отдохнув и немного порыбачив, с трудом спихнул плот с наклонного берега в холодную воду и стремительно поплыл. Приходилось постоянно работать шестом, объезжая препятствия и большие коряги в воде, перелезать через нависшие над водой деревья или сгибаться под ними, избегать столкновения с берегами на прижимах. В некоторых местах шест не доставал дна и приходилось грести толстой палкой, как веслом и лишь на редких плесах можно было передохнуть на десяток, другой минут.
   Уже менее чем через час сплава встретился первый прочный затор. Река была напрочь перекрыта упавшими друг на друга с обеих сторон большими деревьями. Пришлось срочно чалить к берегу и осматривать затор. Чтобы его разобрать, здесь работы на полдня, в холодной воде, орудуя моим маленьким топориком.
   Пришлось разбирать плот и по бревнышку волочить их по берегу через завал, а там снова собирать. Вторая копия получилась более хлипкой, но что получилось, на том и поплыл. Низко нависающие ветки и стволы, едва не сбросили вещмешок в воду, успел выхватить уже из воды. Поэтому пришлось его приладить на спину, а топорик засунуть за пояс, хотя это и создавало неудобства при беганье по плоту. Лес у речки стал гуще, а завалы чаще.
   Затормозить у второго сплошного завала не удалось. Хорошо, что берег был рядом, только и успел выбросить удочку и выпрыгнуть сам с чальным концом в руке. Намочил кеды и брюки. Плот развернуло и дальний конец уже затащило под завал. Но рядом росла березка и чальный конец мог дотянулся до нее. Пользуясь дубиной, как воротом, более чем на метр вытащил плот на берег и разобрал передний конец на суши. Задний же конец пришлось разбирать, стоя по щиколотку в воде - рубить проволоку топориком. Снова пришлось перетаскивать по бревнышку плот через завал, волоча каждое бревно метров на двадцать. Потом уже в третий раз вновь собирать плот. Проволоки на чальный конец уже не осталось. Разболелась спина от чрезмерной натуги. Нет, не так я представлял себе воскресную прогулку по реке Вихоревке. Но что поделаешь, она с честью оправдывала свое название. А что на ней творится в половодье! Плот совсем получился хлипким и от хорошего удара мог развалиться на бревнышки. Поэтому плыл очень осторожно, невдалеке от своего берега.
   Очередной завал возник за крутым левым поворотом столь внезапно, что едва избежав столкновения с правым берегом и угребая к левому, пришлось срочно менять направление. Плот на середине, его тащит на глубокий быстряк слева и тут же завал. Конечно, можно было направить плот к крутому левому берегу и выпрыгнуть на него. А как потом переправиться на свою сторону. Проволоки для плота больше нет. Да времени на обдумывание было всего несколько секунд.
   Перебежал на заднюю часть и стал что есть сил тормозить движение плота. Течение мгновенно его развернуло его и стало помогать двигать плот к правому берегу. Но увы, передок уже начал входить под завал. Схватил удочку и мощным двухметровым прыжком сиганул в воду. Хорошо, что допрыгнул до отмели, промок лишь до пояса. Плот же от прыжка и течения через несколько секунд скрылся под завалом. Как удачно, что и топор, и мешок на мне и лишь плот пропал.
   В первую очередь вытряхнул все из намокшего вещмешка и разложил сушиться. Хорошо еще, что помогла обертка из полиэтилена, папиросы и продукты не намокли, а вот свитер и носки хватанули воды немного. Про одежду вообще нечего говорить, вся промокла до пояса. Быстро снял всю одежду и обувь, обтерся сухими концами, все тщательно отжал и развесил по кустам на ветерке и солнышке. Удаль прошла, начался озноб, пришлось, в чем мать родила, бегать по берегу чтобы согреться. С девяти лет мы с другом Борисом использовали этот надежный способ для согрева тела, когда в его холодной комнате барака, становилось невмоготу играть в карты или шашки. Побегав по берегу, нашел прекрасное тихое место, с гуляющими поверху голавлями, за очередным нагромождением упавших в воду деревьев.
   За несколько рейсов перетащил туда все свое имущество, разжег высокий костер, согрелся и немного приоделся в полумокрую одежду. На себе все сохнет быстрее, тем более у жаркого костра. Подсушившись и окончательно согревшись, пошел ловить голавлей. Проснулся охотничьей азарт, сразу добавились силы, появилась радость от первого пойманного хорошего голавля.
   Солнышко уже поднялось высоко, под завалом, в затишье, в наброшенной на голое тело штормовке было не так уж сильно холодно и зубы уже не стучали, друг об друга, да и мурашки исчезли. Клев был неплохой и уже четвертый голавлик трепыхался на проволочном кукане, однако пятый сорвался и увел стаю. Пришлось менять место лова. Пробежал вниз метров тридцать, до крутого берега, привязал "мушку" и поймал пару небольших хариусов. Потом вернувшись на старое место взял еще одного крупного голавля.
   Часа через полтора рыбы было около двух килограммов. Можно было готовить обед, тем более, что одежда и кеды почти высохли. После каждой пойманной рыбине, приходилось подбрасывать дров в костер и поворачивать развешанную на палки одежду. Не спеша почистил всю рыбу, подсолил с луком, завернул по несколько штук в мокрую газету и засунул в угли, пусть преет. Сверху на огонь поставил свою знаменитую, видавшую виды полулитровую закопченную кружку кипятить чай. Приготовил малиновые и березовые листья для заварки и минут через двадцать уплетал за обе щеки наше фирменное с детства блюдо - знаменитую парениху. Это самый простой способ быстро запечь рыбу в костре. Первых два пакета нежной диетической рыбы, с легко отделяемыми костями, были съедены голодным туристом, за несколько минут, остальные два пакета охладил и оставил про запас. Потом минут двадцать я с удовольствием прихлебывал ароматный горячий чай с сахаром и хлебом, поглядывая по сторонам и обдумывая свой дальнейший маршрут.
   Благодать! Неярко светило солнце уходя с зенита, белые и более темные облака кучковались на западе и медленно плыли в мою сторону, подгоняемые легким ветерком. И речка уже не казалась такой чужой и агрессивной, как прежде. Мой плот остался под завалом, но снова идти в холодную воду и рубить проволоку, повиснув на одной руке, очень не хотелось. Зачем еще раз рисковать в холодной воде!
   С такими мыслями я подбросил толстых дровишек в костер и прилег вздремнуть на подстилку из веток и травы. Вчерашние горелые препятствия, ранний подъем, да и сегодняшний скоростной слалом на трех плотах, измотали силы. Плотный обед и горячий чай разморили экстремала-одиночку, вот я и уснул, провалившись в небытие.
   Снилась, как всегда река Белая, поклевки поплавков. Как я с товарищами ставлю перемет, плывя с камнем-грузом в холодной воде. Проснулся от холода. Костер потух, солнце спряталось в набежавшие тучи, ветер усилился и стал прохладным. Подогрел остатки чая, подкрепился немного и схватив копье с удочкой в одну руку, с топором за поясом и мешком за плечами, бодро зашагал вдоль берега реки. Было около четырех дня последней субботы сентября 1962 года.
   Еще когда сидел у костра, решил, что не стоит мучиться с плотами. Хотя течение быстрое, но ни на одном плоту я не плыл более часа. А разбор и сборка плотов, забирает времени и сил больше, чем если бы я шел по берегу, да и постоянные извивы реки слишком медленно приближают меня к пересечению с дорогой, идущей вдоль Ангары. По ней я и собирался вернуться в Братск на пойманной попутке. Почему бы мне не попытаться идти по направлению реки, спрямляя ее многочисленные изгибы, тем более, что завалов из деревьев вдали от реки не так уж и много и они обходимы. Вот я и шел, то приближаясь к руслу реки, то отдаляясь от него, сглаживая ее колены.
   Часам к шести нашел недалеко от берега хорошее дерево для ночного гнезда, сплел его из гибких березовых веток, забросил сухой лапник. Затем спустился по берегу метров 100 вниз, развел костерок, хорошо поужинал остатками паренихи и чаем, тщательно затушил костер и замаскировал его. Наследил, будто пошел дальше вниз по течению, а сам осторожно, с утайками и стараясь не следить, прошел лесом обратно, бесшумно забрался в приготовленное гнездо на сосне. Примастерив копье, мешок и дубину, чтобы не упали при неосторожных движениях, долго озирал окрестности, со своей спальни на четырех метровой высоте.
   Солнце еще подсвечивало сгущавшиеся тучи на западе, а стальная гладь реки уже почернела, едва видимые контуры берега, сливались с растущими кустами. Лишь хорошо просматриваемые верхушки высоченных берез и сосен мерно покачивались под легкими порывами северо-западного ветра. Их тихое, еле слышное поскрипывание и легкий шелест осенних листьев, навивали благодать и спокойствие. Перекурив последний раз, засунул мешок под голову, натянул капюшон штормовки на фуражку и укрывшись полиэтиленом, заснул чутким сном одинокого охотника.
   Много лет, начиная с детства, мотаясь по ночевкам, нередко на 2-3 дня, давно заметил, что уже на второй день такого дикого одинокого существования начинаешь более глубоко и обостренно чувствовать окружающий безлюдный мир. Всякие многолюдные многодневные походы не дают такого обострения. Особенно развивается слух и обоняние. Нередко, идя вечером или ночью, сначала по запаху определяешь знакомое место и лишь потом визуально. Начинаешь замечать, что ночью все в лесу продолжает жить своей размеренной, не всегда замечаемой нами днем, жизнью. Вот раздался легкий всплеск и какой-то мелкий зверек завозился на берегу и опять все стихло. Кто-то, шурша, оставил свой звуковой след и более долгий, след запахов на лесной подстилке и опять тишина, лишь, на грани ощущений, доносится далекий, монотонный звук реки, струящейся через завал.
   Раннее воскресное утро, встретило меня прохладным северным ветром, низкими пасмурными тучами и предчувствием скорого дождя. Быстро разжег костер, согрел чай, позавтракал остатками еды и отогрелся. Сразу стало веселее.
   Надо было идти, пока не пошел дождь. Проверил все свои оставшиеся съестные припасы. Увы, еды на скудный завтрак, не более: небольшой кусочек сала, полбулки хлеба, пяток рафинада, 2 карамельки и сухарь (НЗ). По моим подсчетам, где-то на юге, юго-востоке, в 10 км должна быть дорога на Братск, чуть дальше Ангара. Но так как и дорога петляет вокруг сопок и Вихоревка, то возможно до дороги, и все 20 км. Солнца не видно, азимут по ходу туч, если ветер со вчерашнего вечера не изменился, можно взять с погрешностью около 30 градусов. По мху на березах и муравейникам погрешность направления на юг, еще больше.
   Особенно начинаешь плутать в дождь. Плохая видимость, шум дождя, обходы завалов, заболоченных мест и крутых поросших склонов сбивают слабый интуитивный автопилот человека. Поэтому, при плохой видимости, в дождь или ночью путник переходит на большие круги, теряется и погибает в тайге. Все это я прекрасно знал, опасался, но знал я что сил и еды у меня достаточно, что при любых обстоятельствах, я рано или поздно выйду к каким-нибудь дорогам, снова к Вихоревке или к самому Братску. Да и хотелось испытать себя, как теперь говорят, "экстремом". Идти строго обратным путем, по отметкам из сломанных веток, надежнее, но долго и не интересно.
   Поэтому решил не спешить, наловить рыбки на обед, сделать парениху, пока нет дождя и лишь потом отправляться в путь. Кто его знает, сколько еще идти, а идти сытым всегда веселее. Но холодный ветер загнал голавлей на дно, а хариус вообще пропал. Сменив множество мест рыбалки, с трудом поймал трех небольших голавликов, затратив больше двух часов. Еще раз согрел чай, напился от пуза, остаток в кружке, прикрыл плотно привязанной крышкой, отправился с таким водяным запасом в путь.
   Выбрал направление, чуть левее хода облаков, намечая далекие ориентиры и стараясь не сбиваться с намеченной прямой. Низкие тучи, подгоняемые холодным северным ветром, почти скребли верхушки высоких деревьев, что росли на крутых сопках. Шел по бездорожью, с одной мыслью, как бы не напороться на гарь, так уж не хотелось преодолевать эти грязные препятствия и зазря изматывать силы.
   Вот и пошел "столь долгожданный" татарин-дождь. Сначала лишь редкие мелкие капли, словно случайно, как бы извиняясь перед путником, падали лишь на траву и на ветки кустов, делая кеды мокрыми и лишь потом дождь обнаглел и стал бросать холодные капли в лицо. Пришлось остановиться, сделать из полиэтиленового куска конус, прошить его проволокой, прорезать дыры для глаз и рта и водрузить это сооружение на голову. Спереди полиэтилен закрывал туловище, сзади опускался почти до колен. Для путешествия в дождь по проселочной дороге это было неплохо, но в тайге, ветки задевали конус, он съезжал, приходилось идти полуслепым, лишь потом сообразил и обвязал веревкой и проволокой конус на шее и на поясе. Шел ходко, упираясь копьем на скользких склонах, стараясь, пока не сильно промок, найти хоть какую-нибудь лесовозную дорогу или тропку. Шагая по ней, не надо думать об азимуте, тропа обязательно выведет на дорогу, а дорога на шоссе.
   Но время шло, промокли кеды и носки, штаны уже до колен, хоть отжимай, а ни тропки ни дороги нет и в помине. Устал. Разжег под раскидистой елкой костер, сделал парениху, чай. Разделил остатки еды на две части: кусок хлеба, сало, сухарь и карамельку в НЗ, все остальное съел сейчас. Подсушив брюки и кеды отправился в путь. Шел пятый час дня. Уже начинало смеркаться, из-за дождя и низких туч. Маршрут пролагал стандартно, от направления движения туч двадцать градусов левее, определяя ориентир в виде далекого большого дерева или сопки и старался держаться этого направления. Встретив муравейник или мшистое дерево, растущее на поляне, сверял направление на юг.
   Постепенно стало совсем темно. Зашел на вершину соседней сопки, с трудом забрался на скользкое мокрое дерево и около 2-х часов пристально всматривался по направлению на юго-восток. Ну должна же хоть какая-то машина блеснуть фарами на подъеме-повороте и определить мой последний бросок к дороге. Но было воскресенье, вечер, дождь и редкий транспорт в этих краях, решил не показываться мне. А может не туда гляжу!
   Так и сидел я, дикий человек, на ветке под дождем озираясь по сторонам в надежде уловить своими зоркими глазами хоть какой-то отсвет фар в пространстве или на облаках, пока не заметил легкое покачивающее свечение. Оно показалось совсем не в той стороне, чем я ожидал увидеть. Скорее это был где-то северо-восток. Отблеск помаячил несколько секунд и пропал. Однако мне этого было достаточно, чтобы наметить направление и ориентиры пути. Обрадованный, быстро слез с дерева, выложил палками направление и задумался.
   Напрямую, до увиденного отблеска, по расчетам, около двух километров. Это в степи, в хорошую сухую погоду можно увидеть отблеск фар и за десять километров, а здесь тайга, дождь и горы, два километра наверное предел видимости, даже если и смотришь с высоты. Звук же глушат и отражают горы и деревья, поэтому звука и не слышно. Но два километра по прямой, это все 4-5 километров по гористой ночной тайге, где сбиться ночью в дождь, пара пустяков. Ждать утра или идти в эту кромешную жуть. Эти мысли сверлили в моей голове несколько минут.
   Конечно, можно залезть под мохнатую шубу ближайшей елки, разжечь костерок, поужинать, обсушиться и с рассветом отправиться в путь. Или шагать в ночь, под дождем, в кромешной тьме, в мокрой одежде по скользкому бездорожью, где любая ветка так и норовит выколоть глаза. Да и маршрут выдержать непросто. Поскользнулся, упал, встал, куда идти, где направление. Только интуиция и спасает в таких ситуациях.
   Взвесив все за и против, опять решил рискнуть. Для здорового, жилистого почти девятнадцатилетнего парня, это хорошее, не смертельное испытание. Людей в тайге в такую погоду нет, сытое зверье спряталось от дождя, далеко слышит и убежит, при виде такого страшного горбатого приведения с пикой в руках, с топором за поясом и высоким конусом на голове. Пропастей здесь не должно быть, а попадется болото или возникнут другие неодолимые трудности, всегда можно остановиться, разжечь костер и переждать до утра.
   Немного отдохнул, подкрепился хлебом, двумя кусочками рафинада и полизав мокрые листья, в углублениях в которых скопилась безвкусная вода, неспешно, осторожно двинулся в путь. Маршрут сверял по движению едва видимых облаков и ветру. Шел одиннадцатый час ночи, для конца сентября, это время самой колючей темени.
   Пробирался почти на ощупь, медленно обходя завалы и болотистые места, часто останавливаясь и прислушиваясь, вдруг появится шум автомобильного мотора. Но было темно, сыро и только шелест капель дождя о листья тревожил ночное спокойствие таежного мира, да еще шум шагов и удары копья ночного дикаря-одиночки, придирающегося сквозь заросли. И если бы кто-то встретил меня в тот момент - плохо бы спал несколько месяцев, настолько был страшен это, не похожее на человека, приведение. Конечно, больше всего опасался пьяных охотников.
   Пальнут со страха и нет человека. Но сколько иду, даже у речки не встречал следов человека, хотя и видел давние кострища. А следы давно размыли дожди и росы.
   Шел и чувствовал в себе силу, что я могу, что я преодолел себя, что мне многое по плечу. Шел и шел, то насвистывая, то напевая знакомые бесконечные туристские песни, подбадривая себя и отпугивая невидимое зверье. Все больше приходила очевидная мысль, что заблудился, что пора становиться на ночлег под мохнатой елкой. Одежда промокла уже до пояса и постепенно натирала движущиеся части тела. Еще несколько часов такой ходьбы и появится первая кровь, а до этого нельзя допускать.
   Вдруг почувствовал ногами, что попал в длинное углубление. Зажег свиток сухой бересты, что хранил, в кармане штормовки, на всякий случай. Ураа! Действительно это была старая, заросшая травой лесовозная колея. Только в какую сторону идти, где она идет в лес, а какое направление на шоссейку. Поди узнай! Поставил знак в виде пирамиды из сучьев, с направлением движения и пошел, как бы в сторону юга. Если через час не выйду на шоссе, значит надо идти в обратную сторону. Отдохнул у костерка, подсушился и не спеша пошел в выбранном направлении. Через час заметил, что колея расширилась, стала свежее, значит "Правильной дорогой идете товарищи!", как говаривал вождь пролетариата Ленин, хотя и завел страну в разруху и войну. Но здесь я угадал верное направление и через пару часов был на дороге. Мои мучения кончились, я преодолел страх и тьму.
   Тихий дождь мелкой сеткой, монотонно ткал лужи, кромешная черно-серая темень скрадывала силуэты ближайших деревьев и, даже стоя на дороге, можно о ней было только догадываться. Далее трех метров в любую сторону она не просматривалась. Рассчитав, что раньше утра, вряд ли удастся найти попутку, разжег под громадной сосной у дороги хороший костер, собрал с широких листьев воду и заварил чай. Почистил одежду и умылся, чтобы не напугать своим дикарским небритым видом водителей. Всю одежду снял и разложил сушиться на ветках над костром, сам же переоделся в сухие шерстяные носки и в трусах и майке, крутясь у огня, в очередной раз то ли поужинал, то ли позавтракал остатками еды из НЗ. Лучше ждать сытым, да и зачем теперь НЗ. На попутке до Братска меньше получаса хорошей езды. Это пешком по бездорожью, крутить по завалам и сопкам полдня, а у машины мотор и колеса, жми на газ и крути баранку и нет проблем даже в осенний дождь. Подсушившись, напялил всю одежду на себя, нагреб сухой хвои и лапника устроил лежанку. Перекурил и укрывшись куском полиэтилена, через полчаса спал мертвецким сном у костра, возле шоссейки.
   Удивительна приспособляемость человека. Казалось, уже несколько сот лет живем в относительно комфортных условиях, а попал в "экстрем" на несколько дней и начинает тобой руководить много-тысячелетняя память подсознания, где записан весь лучший опыт многих тысяч предыдущих поколений древних людей-охотников. Через твой тонкий слой опыта, как сквозь вязкий сон, вдруг начинают пробиваться легкие всполохи этого древнего инстинкта. Важно суметь к нему прислушаться, ощутить его тонкую вуаль и отдаться его воле.
   И тогда, это неизвестное раннее тебе состояние, выведет из леса, поможет найти ночью дорогу, сориентирует сделать правильный выбор в критической ситуации и не даст совершить опрометчивый поступок. Словно, кто-то свыше ведет тебя. Важно лишь не спугнуть это ощущение логикой своего левого полушария.
   Такова общая система жизни, все что развивается в правильном направлении имеет право на жизнь, остальные направления вырождаются и погибают. А правильность определяется критерием, где лучше. Не надо быть Дравиным, чтобы заметить это. Достаточно быть пытливым, замечающим человеком и чаще быть одиноким на природе. Тогда все встанет на свои места, даже не противореча Библии. Просто ее символический текст непротиворечив разным уровням знаний.
   Увы не всем это дано, не всегда это чувство повторимо. Жил в соседнем общежитии выпускник-инженер Серега. Заядлый закаленный турист-одиночка. Даже в лютые сибирские морозы ходил в легком свитере под х/б штормовкой. Его выносливость и закаленность восхищали всех, в том числе и меня. В любую погоду, по вечерам он уходил на лыжах накручивать круги по замерзшему морю. Но глубокой зимой, в феврале его накрыло сильной метелью. Ушел и не вернулся. Только на следующий день нашли его замерзшее, свернутое в клубочек тело, на подстеленных лыжах. Замерз такой парень.
   Видимо заблудился в круговерти метели, устал, прилег и уснул. Не дошел до берега всего триста метров. А сколько плутал, одному Богу известно. С метелью шутить нельзя. Любой зверь в метель забирается в самую лесную гущу и пережидает ее там. На плоской, ровной, как скатерть глади замерзшего моря, укрыться негде, негде переждать непогоду. Ориентир только берег. Потерял берег из виду и нет тебя.
   Лишь к рассвету меня разбудил натруженный рев идущей по шоссе машины. Выскочил на дорогу, водитель опешил и остановил грузовик. Нехотя впустил в жаркую кабину разухабистого ЗИЛка небритого, промокшего бродягу., которого сначала принял за пьяницу-БИЧа. Когда разговорились, удивился еще больше. Вместо того, чтобы выпить и спать в теплой постели общежития, этот, по его понятиям "придурок", шастает ночью в дождь по дремучей сибирской тайге. Этого он никогда не поймет. Для него такие люди, как инопланетяне. Вот он, другое дело. В субботу и воскресенье хорошо вмазали с друзьями на трассе и весело покатили с дружком в Братск. Но у дружка случилась авария, полетел кардан, от "частой смазки" рассыпался подвесной подшипник. Вот и тащит он ГАЗон дружка на буксире, а мотор на каждом подъеме кипит, как самовар. Приходится доливать из каждой лужи и остужать мотор ЗИЛа. Ночь проспали в кабинах и спозаранку тронулись в медленный путь. Так как должны были приехать в Братск еще в пятницу.
   Уже совсем рассвело, когда разговорчивый "водила" притормозил невдалеке от моего ремзавода. До начала смены я успел принять горячий душ, переодеться в сухую "робу" (рабочую одежду слесаря) и приступить к работе. Только трехдневная щетина напоминала о необычно проведенном времени, да излишняя сонливость.
   Вот так необычно я отметил свой девятнадцатый День Рождения. Много раз приходилось их отмечать и до и после этого, круглые и обычные даты, но лишь этот остался в памяти на всю жизнь, до мельчайших подробностей. А другие, пойдет месяц и все забылось. Да и я, после такого похода стал другим, более уверенным в себе. Но как ходил без компаса, так и хожу до сих пор. Надо же хоть иногда соревноваться с гусями по "ориентированию" без компаса. Чем мы, люди-человеки хуже их!
  
  
  
  
  

Глава 11. Братское море.

   Еще один экстремальный случай, произошел со мной в Братске на следующее лето. Одержимый жаждой походов по окрестным лесам и водам, я решил в одно из воскресных дней пройти берегом до Братска-8 (ЛПК). Собрал вещмешок, удочку в руки и вперед, с песней. Иду час, другой, огибая глубоко вдающиеся в берега заливы Братского моря. Места здесь очень изрезанные, сопки да холмы. По прямой обычно двести, триста метров, а огибать залив, шагая по буреломам, все три километра выйдет.
   Не выдержал искуса, нашел два длинных бревна в воде, кусок проволоки и обмотал бревна посередине. Разделся до пояса,
   толстая палка в руках, чем не весло и взгромоздился на это тяжелое неповоротливое сооружение. Уже на середине залива почувствовал, что из-за встречного ветра, берег почти не приближается и что меня медленно, но верно сносит в открытое море, "где волны бушуют вдали". Чуть перестаешь грести, чтобы передохнуть, плот разворачивает и берег начинает отдаляться. Да и закоченевшие ноги, что держат бревна, начинают сводить судороги от долгого переохлаждения. А в море волны свыше метра, разнесут мой плот по бревнышку, за несколько минут. Ни проволока, ни окоченевшие ноги не помогут удержать скачущие на волнах тяжелые бревна. Пришлось развернуть плот против ветра и усиленно грести не к берегу, а вдоль залива, к торчащим из воды верхушкам затопленных берез. Это меня и спасло. Зацепившись за зеленый островок, на метр точащий из воды, я переждал сильный ветер, отдохнул, отогрел ноги на солнце и усиленно гребя, вновь поплыл к берегу. Лишь через полтора часа, после начала водного путешествия, я на кривых, онемевших ногах, заковылял по мелководью к берегу, покинув неуправляемый импровизированный плот.
   На берегу срочно пришлось разжечь костер, согреться, обсушиться. Сразу расхотелось идти на ЛПК, решил половить рыбку, поесть и отправиться в обратный путь домой. Но уже не на плоту. Понял, что плоты в море, с их поверхностными ветрами и течениями, непригодный транспорт. Здесь нужен более мощный мотор, чем палка в руках. Только лодка и парус, в умелых руках может справиться с морской стихией, да и то не всегда. А здесь у меня навыки отсутствуют, поэтому нечего соваться в море. Ну сухопутный я человек, хотя и люблю малые реки и понимаю их. Большая вода не для меня!
   Вот с такими мыслями я шел по берегу домой, огибая один залив, за другим. Прошлой осенью в армию не забрали, прошла весна. Вновь дали отсрочку до осени. И хотя появилось много друзей, чувствовал себя временщиком в этих лесных краях. Опять стала сниться Белая, мои заветные места и друзья. Да и мама все настойчивее звала домой, трудно ей поднимать тринадцатилетнего сына одной. Я, как мог, старался регулярно высылать денежные переводы. Но девятнадцать лет, свобода, и меня коснулась развеселая жизнь. Зимой компаниями ходили на лыжах, с большими кострами и выпивкой. Вечерами катались на коньках на большущем катке или ходили на танцы по женским общежитиям. Играли в волейбол и футбол, благо были неплохие спортивные площадки. Жили весело, вместе со всем нашим маленьким общежитием на десяток комнат, отмечали праздники, дни рождения и свадьбы. Я был наиболее молодым в общежитии и набирался житейского опыта у более старших, уже закончивших институты, товарищей. Было навалом свободного времени, подолгу просиживал в читальном зале библиотеки - журналы домой не выдавали. Наступила оттепель 60-х годов, много появилось интересных произведений в журналах "Иностранная литература", "Мир" и других. Будучи технарем, раньше я мало читал настоящую художественную литературу, довольствовался научной фантастикой, приключениями и записками путешественников. Классику проходили в объеме лишь школьной программы. Здесь же открылось море другой информации о современном мире, другой взгляд на события, отличный от официальных газет.
   В это же время я впервые познакомился с авторской и туристкой песней, так как мы часто ходили в походы и распевали песни у костров. Уже тогда я обычно исполнял обязанности проводника и кострового, а это в походах, одни из главных.
   Заводилой всех походных дел была Валюша, которая работала со мной в моторном цехе завода, по распределению института из Николаева. Эрудированная, начитанная, перворазрядница по плаванию, Валюха повернула мои дикарские навыки в цивилизованное русло. Под ее руководством мы организовывали первые турпоходы и турслеты в Братске-5. Навсегда запомнился ее прекрасный голос, гитара, первые походные песни у костра тогда еще неизвестных авторов Кукина, Визбора, Высоцкого и многих других.
   Приезжала к нам в Братск и молоденькая Пахмутова с Добронравовым с концертами. Запомнился вечер на берегу моря, где вместе с артистами мы распевали "Марчук играет на гитаре и море Братское поет" из песни "Воспоминание о Братске". А сколько раз сплавляясь по Ангаре горланили пахмутовское "Навстречу утренней заре по Ангаре, по Ангаре..."
   Лишь в сентябре начались первые отправки в армию, Бесконечные проводы друзей, сменились и моей отправкой. Подошел мой черед прощаться с Братском, с ребятами и девчатами. Махать рукой из открытого окна вагона. Поезд увез меня на восток и больше я Братска не видел.
  

Глава 12. Вторая метель.

   Вот, наконец-то и закончились полеты. Отвез врача с аэродрома в МСЧ, отметил путевой лист, заправил полный бак и поставил машину на стоянку, в гараж автобата. Теперь быстро в солдатскую столовку, пока голодный и прожорливый молодой служивый народ не сьел мою пайку. Успел вовремя, наша транспортная рота только начинала ужин, стуча ложками о дно горячих тарелок с " кирзовой" кашей. Потом чай с сахаром и вот уже сытые, с довольными, обветренными красными рожами, горланя удалую песню, нестройной колонной, мы топали в казарму. Упитанный старшина шел рядом, немного поотстав, не обращая на нас никакого внимания и думал о чем-то своем. Легкие, сверкающие снежинки, весело кружились в желтом конусе лампы, что сиротливо весела на придорожном столбе. Личное время, туалет, поверка - все пролетело, как одно мгновение, но вот и отбой, когда тебя окутывает такой сладостный и вольный солдатский сон. Снова я буду на своей любимой речке плавать на плотах, буду обманывать хитрых пугливых красавцев голавлей. А может приснится Братск, милая Валюша, наши турпоходы и песни у костра, пьянящий аромат и жар ее молодого сильного тела...
   "Подьем, на выезд"- орет в ухо дежурный по автобату и тормошит меня за плечо, грубо возвращая в реальность службы. "Заводи машину и к МСЧ. Повезешь больного с аппендицитом в Хабаровск. Приказ дежурного по гарнизону". Что ж приказ, есть приказ, а в армии приказы не обсуждаются. Нехотя, в полудреме, надел сапоги, умылся, накинул шинель и в гараж. Если напрямую, через котельную, то до стоянки минут десять всего-то, что спешить. На улице запуржило. Лампочки, под железными абажурами начали крутить, под напором ветр, свои бесконечные танцы, весело поскрипывая. Они уже едва видны в сплошной белой круговерти снежинок. Дорогу в некоторых местах перемело, а в затишьях, появились маленькие зародыши будущих сугробов. Моим друзьям из аэродромной роты, опять сегодня утром не поспать - еще в темноте их поднимут на чистку дорог в гарнизоне.
   Зато полетов не будет, погода "сложняк" и остальным "водилам" благодать. Набьются в теплый бокс и в высоком кузове тягача будут храпеть до обеда. Не зря же поговорка: "Солдат спит, служба идет". Пусть старшина ищет. Одних найдет, прогонит на чистку стоянок, другие набьются в тепло, в кузов. Он один, а солдатиков сотня, пойди уследи за всеми. У офицеров свои дела, снизойти до поиска рядовых, честь не позволяет. Лучше накачать старшину за нерадивость. Каждому свое!
   Пролитый горячей водой, движок завелся быстро, без проблем и уже минут через сорок, после звонка в роту, мой "скоропомощьной" санитарный "газон" стоял у КТП гаража. Было около часа ночи. Начиналась настоящая дальневосточная метель, когда становится не видно шлагбаума в пяти метрах, а сугробы на трассе вырастают за час до метра в высоту. Понял, что надо или переждать, или спешить. Путь до окружного госпиталя в Хабаровске неблизкий, в хорошую-то погоду больше часа езды, а сейчас, кто его знает, сколько придется "мумукаться". Вот приспичило заболеть солдатику не вовремя. Переметет трассу, придется буксовать, откапываться,
   поэтому проверил колесные цепи, трос, лопату. Все в будке, в закрытом ящике, под замком, пока не украли. В армии все общее, поэтому то, что вчера было твоим, сегодня может стать моим. Что не спрятал, не закрыл - уведут. Шофера, что с них возьмешь. Попросил ключ, подтянуть гайку, как отказать коллеге, а он подтянул, ключ в карман и по газам, только его и видели. Через пару таких наколок и ты становишься таким же ушлым. В армии этому все быстро учатся, пример-то уж очень заразителен.
   Дежурил на КТП пожилой капитан, зампотех автобата. По отчески напутствовал: "Знаю, что не выспался, но сменщик Дрыгунский, вернулся из Хабаровска только в девять вечера, поэтому придется ехать тебе. У солдата аппендицит, нужно срочно в госпиталь. Вот путевка и тулуп на всякий случай. Звонил в полковое "метео", сообщили, что циклон в ближайшее время только усилится. Знаю твою осторожность и опыт, поэтому и доверяю. Другого бы не послал. Не гони. Если дорога будет непроходимой, лучше переждать, не съезжая с трассы. Приказать не могу, но прошу".
   Капитан приметил меня, еще когда я проходил курс молодого бойца, в карантине. С этого начинают службу новобранцы до принятия Присяги. Изучают устав, маттехнику и круто используются на кухне и уборочно-погрузочно-разгрузочных работах. Здесь и узнают, кто есть кто, а у начальства складывается мнение о каждом новобранце и определяется его дальнейшая служба. Как-то нужно было скопировать несколько схем. В числе исполнителей оказался и я. Быстро закончив свою схему, слонялся в классе, рассматривая планшеты и схемы, что висели на стенах. Капитан, просмотрев работу, заинтересовался мной, расспросил, что закончил, где работал и предложил заняться оформлением стендов учебки. А здесь проходили подготовку старики-дембели на водителей второго класса. Так что многие тяжелые работы первого года службы меня миновали. Нередко зампотех поручал мне вести занятия по устройству дизельных двигателей и автоэлектрике, в теоретических вопросах которых был не очень силен. А у меня была прекрасная техникумовская подготовка, да и дизеля больше года собирал и обкатывал на стендах в ремзаводе. Так что молодой обучал стариков. Ближе к весне помогал нескольким, самым авторитетным старикам готовится к вступительным экзаменам по математике в ВУЗ. За это прозвали меня академиком, уважали за знания и не давали в обиду, а мой служебный рост был очень стремителен. За все время работы, а именно такой была моя служба в транспортной роте автобата, ни одной даже самой маломальской аварии я не совершил, хотя до армии имел нулевой водительский стаж. Так, что капитан прекрасно знал мои сильные и слабые стороны, посылая в пургу.
   Покинув КТП гаража, поехал к гарнизонной медико-санитарной части. Видимо дежурный позвонил и врач с солдатиком в огромном тулупе, уже ожидали меня на обочине дороги. Только вместо врача, оказалась немолодая дежурная врачиха. Конечно, благодаря моему дикому детству и юности, я не верил в приметы и чудеса (обычно наши вопли вокруг костра типа: " Аллилуй, аллилуй, ветер западный подуй!" не приносили успеха), но в такую погоду лучше иметь рядом мужика, да покрепче. Что ж, придется надеяться только на себя, свой опыт и интуицию. Мне такое не впервой, испытаю себя и в этот раз. Главное не увлекаться, не зарываться и не наглеть. Силы природы надо уважать, но не паниковать и больше доверять интуиции. А она ведет только тогда, когда нет страха.
   Нормально проехали половину пути, почти нигде не останавливаясь, то на третьей передаче, то приходилось переходить на вторую скорость и лишь изредка на четвертую. Поэтому до Корховской, там, где много лет назад, бандиты убили следопыта Дерсу Узала, с такой любовью воспетым путешественником Арсеньевым, доехали за полтора часа. В Корховской, у столба с лампой, поставил цепи на задние колеса, чтобы меньше скользили и не буксовали. Эти цепи очень помогли мне в дальнейшем пути, так как за Корховской начался кромешный ад. Местность здесь возвышенная, холмистая, дорога пересекает Хехцирский хребет и поэтому много поворотов. Заряды же снега настолько усилились, стали такими плотными, что фары упирались в какую-то белую сплошную стену, стоящую в трех метрах от машины и что там, дальше за стеной, абсолютно не видно. Ехал на ощупь, по наитию, хорошо, что трасса знакома, да и зрительная память еще была неплохой.
   Шестым чувством вдруг начинаешь ощущать, что здесь должен начинаться поворот, а его, вроде и нет. Останавливаешься, вылезаешь из теплой кабины в пургу и идешь вдоль бровки дороги, утаптывая снег сапогами. Действительно, вот поворот, а не вписался - вниз овраг, метров тридцать глубиной. Вот так и двигался дальше, в основном на второй передаче, по середине дороги, непрерывно сигналя и переключая свет фар с дальнего на ближний и обратно. Однако, за весь долгий путь навстречу попался лишь один вездеход ЗИЛ-157. Как темный призрак вылез он, с горящими глазам-фарами из белой круговерти и также внезапно исчез в темноте, благополучно миновав меня.
   Подъезжали к Хабаровску в начале шестого утра. Метель сбавила обороты и только громадные сугробы на дороге напоминали о былой кутерьме. Там, где сходу пробить снег не удавалось и даже не помогали цепи на задних колесах, приходилось выходить из машины и расчищать дорогу лопатой. Жуть, как умаялся! Какай-то ГАИшник, уже в городе, вдруг, как приведение, возник из-за снежного сугроба обочины и поднял жезл. Я по тормозам, а уклон, чувствую, тащит в сугроб, тогда отпустил тормоза и малым газом вперед. Хорошо, что через квартал поворот на госпиталь. Только меня и видели. Что ему надо было, может сам увяз, так пусть местные и вытаскивают. Не скорую же помощь с больным останавливать. Обратно поехали, когда стало совсем светло. То здесь, то там в глубоких кюветах обочин торчали полузанесенные крыши и кузова грузовиков. Злые, несчастные водители махали руками, умоляя помочь им выбраться на дорогу. Но с этой работой мог справиться только тягач или мощный вездеход. Моя же хилая санитарка сама едва, едва ползла по немного почищенной бульдозером дороге.
   На душе было спокойно и уверенно. Испытание, подаренное судьбой, я выдержал с честью. Оказался сильнее метели и в этот раз!
  
  

Глава 13. Другая река.

  
   Прошло почти четыре года, когда я в последний раз видел свою красавицу речку, когда распрощался со своими заветными местами на той стороне реки. Четыре года я не видел места, где умер отец, места, где мы были вместе в последние дни его жизни. Конечно, все годы разлуки я помнил о них, в грезах и снах не раз бывал там, переживал снова и снова все яркие, запомнившиеся события своей былой жизни. Не раз мысленно проплывал на плоту от Юпитерского переката, вниз по течению, почти до Ишимбая, вспоминая в мельчайших подробностях каждый поворот, перекат или прижим. Всю последнюю неделю увольнения из армии я ходил, как угорелый, предвкушая встречу с родной рекой и заветными местами.
   Наверное у каждого человека есть заветные места, в которых он чувствует себя особенно хорошо. Там его обычно, окутывает одухотворение и блаженный покой. Для кого-то это квартира, где он прожил жизнь, для других церковь, а кто-то находит блаженство стоя на вершине скалы.
   У меня же эти места появились после смерти отца. Стал я более замкнутым, начал чураться шумных компаний и вылазок. Полюбил одиночество, научился ценить тишину и открывшуюся возможность заглянуть внутрь себя. Этому способствовала и интенсивная учеба в техникуме, и довольно бедная жизнь, в материальном смысле. Вот однажды собирая, сладкую сочную клубнику, случайно набрел на прекрасное место между двумя старицами. Потом, через несколько лет, невдалеке от этого места пробурили скважины будущего водозабора и оцепили протяженной запреткой из колючей проволоки. А тогда это были дикие заболоченные места, с мощными кустами и редкими сухими цветущими полянами.
   Через несколько дней я вновь оказался там. В тот год было довольно засушливое лето, клева не было и я отправился в те места полакомиться клубникой. Редкие, уже подсушенные кустики с мелкими ягодами на солнцепеке, заставили меня искать клубнику в более влажных местах. Переходя с места на место, пройдя довольно заболоченный участок, внезапно наткнулся на прекрасный островок сухой возвышенности. Здесь в окружении стройных березок и раскидистых черемух, после лужка с огромными сочными лопухами и крупным подорожником, возникло прекраснейшее место в виде солнечной полукруглой полянки. Заросшая большими бело-желтыми ромашками, крупными мохнатыми шапками клевера и красными часиками-гвоздичками на высоких тонких ножках, эта полянка разительно отличалась от прежде виденного мной пейзажа. Отличалось прежде всего разнообразием цветущих трав и кустов и какой-то мощью растений. Сочная красная клубника стояла на высокой ножке, несколько ягод обязательно были величиной с вишню. Кисти черемухи и боярышника также были крупными и весомыми. Даже нежный шелк степного ковыля, развивающегося легким ветерком, был почти вдвое длиннее прежде виденного. Да и сама трава, в этом чудном оазисе росла какими-то мощными, прореженными пучками.
   Нахлынула такая благодать, что бросившись на землю, я распластал руки и пролежал так, глядя в небо, в проплывающие легкие облака, около часа в каком-то странном забытье. Очнувшись, почувствовал огромный прилив сил и энергии. Хотелось петь, смеяться, радоваться жизни, созерцая эту редкую земную красоту. Несколько раз в лето я старался посещать это заветное место каждый год. По особым приметам понял, что никто из людей его не посещает, что оно мое, хотя по прямой до реки не более шестисот метров. Потом появились еще два заветных места в других местах.
   Демобилизовавшись, летел я из Хабаровска на самолете. Потом был поезд, автобус и вот уже обнимаю маму и братика на пороге своего нового дома. За год до окончания мною техникума, мама наконец-то сумела обменять нашу старую большую квартиру в бараке, с садом-огородом и тремя сараями на небольшую благоустроенную однокомнатную квартиру на первом этаже кирпичной пятиэтажки. Содержать огород и сараи маме с двенадцатилетним братиком конечно было не под силу.
   Подремонтировав свой старый велосипед, купленный на стипендию после окончания второго курса, поехал на ДОК. Все пустыри, где мы бегали босоногими пацанами на речку, огородились садовыми участками и застроились сараями-домиками. Может это и правильно, земля должна не только отдыхать и радовать глаз, но и кормить людей. Лишь только земля дает первичную ценность в виде урожая, мяса, молока и масла, да и природных ресурсов. Все далее переработка и финансовое искусство. Но про фундамент жизни люди нередко забывают. Вот почему оператор в банке, имеет в несколько раз большую оплату за труд, чем пахарь, вырастивший урожай зерна. Но его перекупили спекулянты, и он опять нищ и опять должен. А потом философствуют, почему русский мужик пьет. А пьет он от безысходности, от вечной рабской зависимости от "хозяина", что сколько не паши, не станешь свободным, зажиточным фермером, как в других цивилизованных странах.
   Зажатая между заборами и закиданная мусором с огородов, грустная дорожка, наконец-то привела меня к ДОКовской дороге. Ее тоже с двух сторон обступили заборы участков, но этот последний километр до реки, прямой, как стрела гравийной дороги, выстоял, только камни почернели от времени и неблагоприятной экологии. Кислотные дожди, кислотные туманы постепенно даже камни точат, а не только живое.
   У реки подняли свои, вечно кивающие головы, нефтяные вышки и ревущие факела. Неутомимые качалки, беспрерывно кланяясь человеческому гению, сосут нефть из глубинных кладовых Земли и сливают ее в огромные емкости у дороги. Все это вонючее хозяйство, расположенное у берега реки, освещается вечно-горящими факелами. Ну не можем мы очищать попутный газ, проще его сжечь, отравив атмосферу.
   А вот и речка! Там, где мы когда-то кувыркались в горячем чистом песке - темный гравий и кусты ивняка. И речка стала уже, и вода уже не столь радостная и чистая, бежит прижатая искусственным бетонным берегом. Но все равно, еще такая родная и любимая, как постаревшая, прихворнувшая мать. Сплав леса почти прекратился, да и лес стал мелким, из лиственных пород.
   Нет уже тех великанов, где на одном плывущем бревне, можно было спокойно загорать троим пацанам. Из трех бревнотасок, сохранилась лишь одна, да и та редко работала. Посидел на берегу, где умер отец, осмотрел я все то, что он видел, придя сюда в последний раз и что его видело. Запечатлел панораму в памяти и поехал к насосной, и далее, за поворот, к нашей старой Роще.
   Как не печально, но Роща изрядно поредела. Прорытый перед ней канал для спрямления русла, сделал из бывшего берега, длинный остров. Причем Роща оказала на самом мысу острова, на передовой. Лед и весеннее половодье, раз за разом, стали разрушать этот мыс и десятками уносить вековые деревья. И действительно, черное дело людей завершила вода - к 1989 году от седых громадных красавцев не осталось и следа. Новый человек и не подумает, что там, где сейчас течет вода, всего двадцать лет назад стояли вековые деревья в три обхвата, а под ними отдыхали тучные стада, сначала коров и лошадей, а позднее овец и коз. Да и мы не раз устраивали ночевки и веселые костры под защитой древесных громад.
   На следующий день объехал все свои заветные места, побывал на старых ягодных полянах. Погрустил на бывших местах наших ночевок детства и юности, где мы ловили могучих голавлей и видели белорыбицу. Заветные места сохранились, но потеряли былую мощь и таинственность. Людей стало много, кто-то добрался и до наших бывших стоянок. И места многих наших старых ночевок не сохранились. Чтобы правый крутой берег не разрушался, его одели в бетон и место нашей главной ночевки теперь под бетонными плитами. От нашего глубокого омута остались одни воспоминания. На его месте появился перекат, а в нынешние годы появился заросший деревьями остров, примыкающий к бетонному берегу. "Все имеет свой конец, свое начало" - как поется в песне. Ягодные поляны поредели, стали сильно истоптанными, но появились и новые. Много появилось выработок от земснарядов - видимо добыча гравия сильно возросла.
   Зуд каналокопателей и боязнь затоплений, привели к рытью широких проток, по которым текла часть весенней большой воды, летом эти каналы пересыхали и постепенно, через двадцать лет, покрылись настоящим березово-ивовым лесом. Меньше стало и рыбы. Построили подвесной мост и правый берег стал досягаем для любого горожанина. Раннее дикое, заповедное правобережье покрылось сетью дорог и тропок и стало многолюдным местом отдыха.
   Очень разросся и город. В некоторых местах стали строить дома уже в полукилометре от реки. Поэтому приходилось все дальше и дальше уезжать от наших старых рыболовных мест выше по реке на многие километры, где еще сохранилась неокультуренная река. Где еще остались места, хоть немного похожие на прошлые места нашей юности и детства.
   Нужда заставила срочно найти денежную работу, да и в институт надо было поступать. Пошел на ремзавод, мотористом на сборку двигателей, на сдельщину. Через полтора месяца, после дембеля, поступил в институт, на физмат педагогического. И пошла круговерть - днем работа, вечером и погулять надо и контрольных горы. Бесконечные зачеты, экзамены, сессии и семинары. Все требует подготовки, времени, усилий, поездок в другой город. Сначала учился с нахрапом, на авось, но задолжав, пришлось усердно догонять - учебный отпуск при долгах не оплачивали.
   Хорошо, что в соседях оказалась сокурсница, с хорошо поставленным звонким голосом прирожденной пионервожатой. На нее обратил внимание, еще при сдаче первого экзамена. Я еще на половину вопросов не ответил, а две "пигалицы", уже сдали работу. Круглые отличницы после педучилища и здесь на первом экзамене получили по пятерке. А я едва натянул на четверку, пять лет отдыха от учебы не прошли даром. Голова стала ленивой. Вот эта отличница и помогла мне на первых порах, как стимул. С ее помощью и учеба и жизнь пошли веселее. Поженились, через год родилась дочка, остро встал квартирный вопрос. Все передряги и проблемы отразились и на здоровье, пришлось даже бросить курить.
   Миновало шесть лет учебы, год отработал в школе, на одном дыхании - в 8 утра уходил из дома, в 8-9 вечера приходил, как выжатый лимон. Выкладывался полностью, учить детей оказывается очень интересно, но не всегда была отдача. Сразу понял, что адский учительский труд, наверное для тех, кто не трудился на других работах, кто может полностью себя отдать детям. А я уже вкусил шоферской вольницы. Поэтому, когда на комбинате появились первые ЭВМ, ушел в программисты.
   Это еще один поворотный пункт в моей жизни. Наконец-то я вышел в инженеры. Природная изобретательность, аккуратность и владение логикой, дали возможность мне, самоучке, работать наравне с профессионалами после технических ВУЗов. Только очень подводил английский, его абсолютное незнание. Конечно, знания добавляли и множество законченных курсов повышения квалификации, где я был всегда в первых рядах, но школа есть школа.
   Работа на комбинате и жизнь в загазованном городе доконали мое здоровье. В последний год пришлось дважды лежать в больнице, то с желудком и печенью, то с фурункулами. В больнице и порекомендовали сменить климат.
   Река меня уже не держала, как раньше, уж слишком она изменилась в худшую сторону. Постарела, стала бедной на рыбу,
   да и людей расплодилось очень много на ее берегах. А это для меня, дикаря-одиночки, переносить было очень тяжело. Решил уехать. И вот, 78 году, я навсегда покинул свою состарившуюся, бывшую когда-то красавицей, реку юности.

***

  
  
  
   1
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"