Уолтер де ла Мар  Gloria Mundi - Мирская Слава

На бойком берегу я, сам себе не веря,
в каких-то испарениях со дна
вдруг увидал чудовищного зверя:
он, будто, только пробудился ото сна
и с диким ужасом глядел кругом,
как будто с нашим миром не знаком.

Зверь этот в лапе - вроде хищной птицы -
себя, как в образе гагатовом, вознёс,
другою лапой вздумав откреститься
от всех его ночных ужасных грёз.
Он трясся. Успокоиться не мог,
сбивая грязь и прах со слабых ног.

Он раздражён был вечной недостачей.
Еда казалась жвачкой из камней,
но взгляд его похож был на собачий,
так всякий корм притягивал сильней.
Любой кусок ему был слишком мал.
Он судорожно челюсти сжимал.

Ему казалось, будто грозной тенью
над берегом висят враждебные полки.
И потому он, посреди гниенья,
забушевал от гнева и тоски,
в мечтах спасти свой жалкий уголок,
сполна загадив в быстрый срок.

Казалось, странен поиск наслажденья
в бессмысленном борении страстей.
Но будто ветер дунул в подкрепленье,
и бодр был крик шальных его детей.
Так эхо зверской ярости ушло.
Вдруг стало на душе его светло.

Но место, где лежал, бесплодно было.
И чудный Рай был где-то вдалеке.
В любых сердцах нашлось бы больше силы
не у трясин, а где-то на реке,
текущей к морю через те поля,
где всюду тис, где рощи миндаля.

Но вдруг, сквозь зелень, я узрел верёвку,
что опоясывала зверя целиком,
надетую безжалостно и ловко,
связавши шею накрепко с хвостом.
Как оказалось, был там и пастух.
К страданьям зверя был он слеп и глух.

Меня дивили мощь и ярость зверя,
страдавшего в ужасной кабале,
что в страхе жил, в спасение не веря
и крылья распластавши на земле.
Над местом диких мук настала ночь,
и страж заснул, не вздумавши помочь.

Walter de la Mare  Gloria Mundi

Upon a bank, easeless with knobs of gold,
  Beneath a canopy of noonday smoke,
I saw a measureless Beast, morose and bold,
  With eyes like one from filthy dreams awoke,
Who stares upon the daylight in despair
For very terror of the nothing there.

This beast in one flat hand clutched vulture-wise
  A glittering image of itself in jet,
And with the other groped about its eyes
  To drive away the dreams that pestered it;
And never ceased its coils to toss and beat
The mire encumbering its feeble feet.

Sharp was its hunger, though continually
  It seemed a cud of stones to ruminate,
And often like a dog let glittering lie
  This meatless fare, its foolish gaze to sate;
Once more convulsively to stoop its jaw,
Or seize the morsel with an envious paw.

Indeed, it seemed a hidden enemy
  Must lurk within the clouds above that bank,
It strained so wildly its pale, stubborn eye,
  To pierce its own foul vapours dim and dank;
Till, wearied out, it raved in wrath and foam,
Daring that Nought Invisible to come.

Ay, and it seemed some strange delight to find
  In this unmeaning din, till, suddenly,
As if it heard a rumour on the wind,
  Or far away its freer children cry,
Lifting its face made-quiet, there it stayed,
Till died the echo its own rage had made.

That place alone was barren where it lay;
  Flowers bloomed beyond, utterly sweet and fair;
And even its own dull heart might think to stay
  In livelong thirst of a clear river there,
Flowing from unseen hills to unheard seas,
Through a still vale of yew and almond trees.

And then I spied in the lush green below
  Its tortured belly, One, like silver, pale,
With fingers closed upon a rope of straw,
  That bound the Beast, squat neck to hoary tail;
Lonely in all that verdure faint and deep,
He watched the monster as a shepherd sheep.

I marvelled at the power, strength, and rage
  Of this poor creature in such slavery bound;
Fettered with worms of fear; forlorn with age;
  Its blue wing-stumps stretched helpless on the ground;
While twilight faded into darkness deep,
And he who watched it piped its pangs asleep.