Хна на голый кумпол* 

Всё твердят о злосчастье поэтов 
в христианнейшем сем из миров, 
где их гонят долой из пиров 
и не ценят их звонких куплетов. 

Заявляют, что будто поэты - 
вроде братьев и кровно близки. 
Те ж сражаются, как петушки, 
меж собою и ревностью взгреты. 

Если к ним приглядеться поближе, 
вся их схожесть - отнюдь не в родстве. 
Разнокровки, они в большинстве, 
пусть не внешне, так внутренне РЫЖИ. 

Я у Муз не заслуживал ласки: 
во младенчестве был белокур, 
а потом черноват чересчур, 
так что Музы не пялили глазки. 

Стал седым, но, на смех недоумкам, 
мог бы краситься с помощью ХНЫ, 
так смущают недобрые сны, 
что вот-вот полысеет мой кумпол. 

То ли дело кто рыж от природы 
и сияет, как солнечный луч. 
Глянь на них, только зенки не пучь, 
не пьяней, как букашка от мёда ! 

Был поэт по фамилии Рыжий - 
и талантлив, и славен, и твёрд. 
Но на Исети жизнь - не курорт. 
Он сверкнул, но в пучине не выжил. 

Я твержу о другом, не с Урала. 
Речь о том, что прослыл "сиротой" 
гордой Анны, великой святой, 
что в гоненьях лишь ярче сияла. 

Та, в Париже, дружила с богемой 
и полвека - до смертной черты, 
став для всех образцом правоты, 
не мирилась со злобной системой. 

Было четверо спервоначала 
тех, создавших "сиротский" союз 
и друживших на службе у Муз 
так, что страсть до вражды распаляла. 

Мы прочтём в пестроте мемуаров, 
появившихся много поздней, 
о тревогах их памятных дней, 
полных споров и внешних ударов. 

В самом ярком кипела бравада, 
несдержимый и явный "РЫЖИЗМ", 
распалявший поэта всю жизнь - 
жаркий сполох святынь Ленинграда. 

Став кошмаром трусливых ничтожеств, 
он не дрейфил, встречая запрет. 
В нём пигмеев, что застили свет, 
оскорбляла и жгла непохожесть. 

Нынче в вирши того шаромыги 
смотрят сотни учёнейших глаз. 
Кто-то тотчас приходит в экстаз, 
кто-то тут же спалил бы все книги. 

Сам он быстро простился со школой, 
предпочтя не зубрить теорем. 
Он чурался предписанных схем 
и тянулся к свободе весёлой. 

Навестив ленинградскую тётку 
в неприветнейшем сорок шестом, 
я на Невском - с разинутым ртом - 
выбивал ежедневно чечётку. 

Невский стал притягательней, краше, 
полагаю, лет восемь спустя, 
и, пытаясь приструнить дитя, 
пасовали отец и мамаша. 

Наш юнец в те хрущёвские годы 
резво брался за всяческий труд 
и охотно, на поиски руд, 
уходил что ни лето в походы. 

Мне ж защитою было лишь небо. 
Мой отец в Магадане почил, 
а счастливчик, имея свой тыл, 
не страшился остаться без хлеба. 

Я усердно учился в школе 
и писал проходные стишки 
про победные наши штыки, 
о счастливой свободной доле. 

Помню, сам Алексей Фатьянов, 
что-то выслушав, даже хвалил. 
Мне ж на деле и свет был не мил: 
слишком много в нём видел изъянов. 

Помню, как Алексей Фатьянов 
и в застолье меня зазывал, 
я ж, не стоя его похвал, 
покраснел и смолчал, отпрянув. 

Я оглох у прокатных станов. 
Я не лез до командных верхов. 
Сорок лет не кропал стихов - 
жил, дивясь на льстецов и смутьянов. 

А юнец-ленинградец всё больше 
увлекался писаньем строф 
и мечтал превзойти мастеров, 
будь они хоть свои, хоть из Польши. 

Он не пел серенады в честь власти. 
Он не вёл на неё атак - 
был нейтральнее, чем Пастернак, 
но тем злее вскипали страсти. 

Всей рептильной писательской своре 
был отвратен подобный "нейтрал". 
Он их жалкую роль презирал 
и не пел в их сервильном хоре. 

Возмущались и - рады стараться ! - 
расшумелись, войдя во вкус, 
и поэта, служителя Муз, 
опозорили как тунеядца. 

Группа честных писателей - в шоке, 
не умели представить без слёз, 
как поэт убирает навоз, 
отбывая жестокие сроки. 

Заграница кричит в изумленье, 
справедливого гнева полна, 
вопрошая: "Что ж то за страна, 
где писанье стихов - преступленье ?" 

И премудрая Анна средь гама, 
охватившего дрогнувший свет, 
заявила: "Наш рыжий поэт 
получил мировую рекламу !" 

После долгих других перипетий 
он был из дому выброшен вон 
и, увидев другой небосклон, 
мог издать лишь каскад междометий. 

Там с подачи пропойцы и гея, 
но добрейшего из добряков 
бедный Рыжий обрёл свой кров. 
То был верный канун апогея. 

После всех мировых пандемий 
и полётов до дальних планет, 
стал сенсацией русский поэт, 
награждённый славнейшей из премий. 

Ай да Родина ! Пальцем не двинув, 
чтоб добыть тот почётный знак, 
прицепила на трепетный стяг 
дар в придачу к дарам исполинов ! 

Слава Рыжему ! Счастья им, рыжим ! 
Это смелый и бодрый народ. 
Хорошо, если рыжим везёт. 
Понапрасну мы их мурыжим. 

Но землячество всё бесстыжей 
заявляет: "Бродяга - не наш. 
Петербург - не Уфа, не Канаш. 
Тот поэт - для Варшав и Парижей... 

И в моей голове - ералаш. 

Примечание. 
*Сочинено после прочтения книги Бенгта Янгфельдта "Язык есть Бог".