Середина лета и двигается вечер, пытался просто во что-то, может быть в пару отвлечён-ную от реальности. Я еду в маршрутке, кажется, что мне очень нравятся мужские спины и руки. И сидит как раз подходящий по эстетике персонаж, он сидит рядом, но не плечами сходимся, а он ко мне спинной, и ребёнок на руках его. И я попиваю из бутылки пиво, и очень ощущаю спину его своим локтем. Но это не сексуальный подтекст, может быть просто, мне нужно было что-то, а ему надо было отдать. А может быть наоборот. Всё мо-жет быть, всё реально и все самые яркие стразы коверкаются в нутрии. Может быть, кого-то убью, может быть наоборот. Не стоит печалиться. Когда всё известно. Эти центры ию-ля, эти центры лета. Женщины. Есть такие, у которых нет карандаша для губ, и их помады растекаются в уголки рта и выше, к носу. Я обожаю рассматривать таких, они пригодны для рассматривания, и я достаю самоучитель по инглишу, и смотрю на этот рот напротив. Умирайте. Прибыл, но не превратился? Перевоплотился, но не прибыл. И я помню, совсем другие спины. Помню: из далека, нежные, смущённые, откровенные, умирающие, моло-дые. Это женские спины. Спины у мужчин остаются просто спинами. Я в пространствах дивана, и малыш, успокойся. Не говори слов, слова камни, не думай, мысли птицы в далё-ких далях. Лежи и можешь танцевать. А с горла пить водку это апокриф. И самое смеш-ное, что не пить из горла или не пить водку, это тоже апокриф. Маргиналы. Умирайте.
Водка и клубника, и поехали. Вы слышите эти звуки, малыш, успокойся. Разлетелись на-ши души и те были не наши.
Чёрные машины больше не в моде, и глядя на определённых людей, хочется беспрерывно наркотиков. Не хочется реального мира. Реальность толерантна в некоторых особенных обстоятельствах. Слишком долго некоторые лица в памяти, так долго не освобождал му-сорную корзину, я высыпаю их. Я высыпаю лица в бездну. Я меняю их значимость на не значимость. Меня позавчера убили, и стало пусто и легко, заполнюсь другим. На много худшем чем было? Или лучше, чем стало. Малыш, ты пляшешь, и сыпешь из сумки со-держимое на пол, ты пляшешь и плачешь. Никогда не признавал зависти, но они умеют плакать. Я не умею. Это музыка глушит, это музыка. Музыка тупит и пляшет. Сигареты бесконечны, бесконечность не может быть счастьем. Анонимы. Противоположности, про-сто перестану дышать, не хочу больше видеть. Я просто не... Не способен. Может быть не способен. Успокойся, малыш. На ладонях старые тряпки веры. Но я верю, я даже специ-ально ношу чётки на шее, хотя их нужно носить на руке. Могу просыпаться среди ночи и думать, что всё не правда, и считать, что не проснулся. Пока могу. Думаю. Думающий. Возможно, проснуться ещё раз и день окажется ночью, а утро обозначится чем-то более значимым, чем просто идти.
Step by step. За. Запретили что-то обозначать, но постоянно тянет на курить, хотя на самом деле уже ничего не хочется, и в этих вечерних дёрганьях света, я думаю, что можно ле-жать на горах в тысячах километрах от. От сюда. И олени будут проходить мимо, и ронять свои застенчивые взгляды. Я их полюблю и возненавижу. Малыш, успокойся.
Ох, как хочется лечь и спать. Лежать. Глаголы утомляют, любые.
Малыш, мне кажется, что ты опять выходишь на войну, так постарайся, чтобы война эта имела смысл, чтобы она была за что-то, а не просто войной, и не войной просто против чего-то.
Разменялись адреса, разменялись, и, кажется, каждому что-то сказать... Но обилие новых адресов, старых телефонов, летних телефонов, вечерних телефонов - всё тратится.
И сам вполне вероятно такой же.
Марихуана и коньяк, вот есть в этом какой-то хоть и мимолётный смысл. Многие не пове-рят, а многие поверят и начнут выговаривать. Молчите, молчанье золото.
Люди как ленты, а ты как дерево, наматываешь, прикрепляешь к себе эти ленты, выдер-живаешь, оберегаешь. Иногда возьмешь, да и отвяжешь одну и пустишь по ветру, и всё и нет привязанности, иногда узлы ослабишь, и будь что будет. И всё так природно и замеча-тельно, и никто, конечно же, ни в чём не виноват, и, конечно же, ты не стал хуже. И да, да никто вокруг не стал хуже, просто ветер подул - природная история. А на некоторых лю-дей смотришь и мёртвых лент привязано больше чем живых, у мёртвых лент даже такие отверстия через которые ростки пробиваются. А что? Они мёртвые, ни чем не помешают, соков не отнимут, очень приятные и морально и так. Знаю, замечал иногда такого в зерка-ле. Человека.
Интересно, а питаются ли некоторые, самые маленькие насекомые небесной пенкой?
И они, наверное, поэтому несколько не весят, никакие весы не заметят. Бриллиант с таким бы весом выкинули бы просто, да просто не нашли бы. А теперь представьте, сколько бриллиантов вокруг, но все они ничего не весят. Это вес чувств. Столько весят наши чув-ства. Наши чувства подобно красивым космическим насекомым питаются небесной пен-кой и существуют в природе, как ничего не весящие бриллианты.
А как зовут вашу мечту? И в восемь часов вечера сумасшедше смешной сериал? Конечно, конечно. Мы ведь так все устали, нам... Ладно лично мне необходим он - сериал, хоть раз в неделю. И даже если там будет ни фига ни смешно. Всё равно нужно посмотреть. Слиш-ком плотный ритм жизни, слишком такой выдержанный, слишком трудно размениваемый, может так ради поблажки новое увлеченье пропустить, а что бы больше так нини нинини-нининигшы. Ну ладно, как ни будь, постараемся.
Малыш, у тебя больше чем два Ангела, у тебя гораздо больше. Тебя самого больше чем два, теперь.
Мой грустный арлекин, как мне осточертело смотреть в твоё отражение. Каждое утро не замечая, сам пытаешься что-то изобразить на своём лице. Каждое утро у тебя начина-ется с завтрака сигаретой, и заканчивается раздражением на всё не пришедшееся к месту. Раньше хотелось жить иначе.
Твоя рыба сдохнет, воскресенье за окном. Я боюсь тебе петь, потому что не тебе слышат-ся мои слова. Ты молчишь, роняешь локоть. Вновь переключился на кофе. Голова всё равно не излечима. Болью ведомая. Малыш не излечимо болен.
А теперь сентябрь. Наши раны покрываются осенью, я считаю до ста и перевоплощаюсь. Где же они и как их имена? Я точно их помнил, точно. Но забыл. Никак, ничего, никогда, шепчут мне. Покажите лица, отведите к птицам, будем нырять под воду во время войны, рядом будут немцы, но всё обойдётся. Я чётко и хорошо говорю на немецком. Но только во сне. И только с ними. Тише. И этот полусонный бред, меня рвало всё утро, но ночью спалось крепко, всё из-за ржавой воды или литра водки. Или... Чего ещё желать: жизнь удалась и исчезла. Больше всего приятностей говорю кошке. Позволяет себя любить, без конца и остатка. Темно за окном и по-осеннему тепло, август исчез, лето прошло. Неуже-ли не осталось силы. Все хотят лучше быть друзьями. И друзьями лучше, но может быть кончится что-то. Всё стало в междометьях и никаких прилагательных, кроме особенных и редких. Сначала игнорируешь телефоны, затем телефон игнорирует тебя. Тишина. Оста-нется музыка или хотя бы музыка мыслей. Галлюцинации стали массовыми и чёткими. Элементы снов жизненными. И от того всё путается. И трое французов уводят меня в зер-кало, всё озаряется белым светом. Но что-то рядом пищит и заставляет жить. Навстречу идёт парень в водолазном костюме, мы катаем по очереди друг друга на инвалидной коля-ски, не велосипед конечно, но можно отдохнуть, когда устал.
Светлый и грустный рай. Слова ускользают, смысл забывается. Забивается.
Разыщите для меня лица. Я вам обещаю беречь их и оберегать. Только обязательно лица должны быть свежими и не очень подреженными. Нормальные такие человеческие лица.
Были животными, кто-то остался. Или корнями деревьев, тонущих в темноте ночного не-ба. Роняли свою жалость на землю. Не осталось жалости. В темноте не осталось любви. Цветы танцевали, и мы тонули в аллергических запахах Северной звезды. В смоге везде-сущих заводов. Они говорили, что раньше был Бог. Другие говорили, что можно молиться птицам. В треугольниках красноречивых рельс. И ещё. Что-то явно было ещё. И завтра будет ещё больше осени. А вчера было больше лета. Да, совсем забыл: сегодня дырочка на носке, большого пальца, модемы, факсы, Сочи в 2015 году. Жестокая потребность нико-тина ртом, сердцем или мозгом? И что делать, если в стаканах не осталось лимфы? Если стаканы треснули и рассыпались по полу. Спичечные вагончики, атомный паровоз. Все взорвёмся или сгорим, каждый сам решит. Погибающий русский голос с разговорами на английском. Малыш, стоило прорости под кондишинами в линолеум, ламинат. Вытянутся жёлтой шеей в пятнышках, в чёрное небо. А где любовь? В чёрном, прокуренном небе? Они верят, что у них будет другая планета. Может быть, они оставят ёлочки. Или ёлочки наоборот. Что бы был Новый год? Чтобы было будущее? Или чтобы не было прошлого? Но их цветы будут огорожены забором. Крепостью. Для того чтобы вы больше никогда не смогли их увидеть. Снова разрушить. Это будет другая планета, но может быть там оста-нутся ёлочки. Малыш, у них будут собаки без ушей. И нечего будет купировать. И пасти у собак тех не будет, будет человеческий рот. Они будут глухонемые. Вышечка. Культур-ная программа ближайшего будущего - незнанье. Незнанье - культурная программа.
Голова побаливает. Конформисты в целом - скучно. Отдельный конформист переполнен-ный своим прошлым и не понимающий будущего - интересен. Той непонятной но притя-гивающий интересностью. Ночные бдения за призраками своей души, в пространствах двух комнатной квартиры. Густо населённой. Трудно не сойти с ума, тем более когда все спят. Особенно когда бессонница. Особенно когда переламываешь себя и пытаешься, ста-раешься. Даже уже начинаешь жить по другому. Так тяжело (уже) опять не сломаться, не заглохнуть. В мелочах стараешься двигаться к цели. Но уже не боишься - страха нет.
Вздрагиваю, давлюсь. Пунш. Пусть. Пускай. Петербург. Пусть будет: я и в прошлой кра-соте способен утонуть, в прошлых бутылках шампанского. Но не тонуть в Финском зали-ве, не такой космополит, что ли... Всё, тёплые дни в последней стадии. Вставай и иди. Воды или водки. ВолЬЮ и останусь, не простительно, но яро.
Я говорю, малыш успокойся и купи себе револьвер. Малыш выстрели себе в рот, в на-правлении неба.