Делая шаг вперёд, ты меняешь декорации, окружающие тебя. С каждым новым шагом объекты движутся вместе с тобой. Но они не поспевают, они не способны развить скорость, с которой ты уже проносишься мимо узоров жизни, материи и энергии, сплетённых воедино чей-то властной и невероятно артистичной рукой. Ты идёшь всё быстрее, скорость уже настолько велика, что декорации, окружающие тебя, снова замирают, и ты понимаешь, что мгновение жизни снова умерло, ибо оно недолговечно. Между каждым отдельным наброском жизни мёртвой существует бесчисленное множество тех самых мгновений, что заставляют краски переливаться цветами, растекаться по замершему полотну, придавая каждому отдельному образу свою особенную черту, оживляя то, что казалось безжизненным...
Взгляд со стороны: картины оживают. Чья-то искусная рука макает свою кисть в небеса, изменяя оттенки, в землю, создавая ландшафты, в реки, осушая их или наполняя стремительным течением; лёгкий мазок кисти преображает и выявляет, отображает и выражает; кисть художника описывает его жизнь.
Когда творец устаёт, картина застывает: жизнь умирает и замирает на полотне. Тогда всё остаётся неизменным...неизменным остаётся и человек. Редко он сам задумывается о своём постоянстве, вряд ли он сам пожелает что-то изменить, вряд ли он это сможет. Кисть пунктиром указывает человеку дорогу, и художник всегда может стереть нарисованный им сюжет. Так сгорает свеча по мере увядания жизни, и так свеча затухает, затронутая чьим-то дыханием, нарушая цикл живых картин, вышедших из-под кисти мёртвого поэта...
Постичь жизнь в её истинных красках способен лишь познавший смерть. Для мёртвого слова живых выглядят совсем другими. Мёртвый по-другому понимает слово Красота. Смерть - самый мудрый и искренний художник жизни. Истину являет её кисть. За те мгновения живых среди изображений мёртвых Смерть видит много ужасного и немыслимого, сверхъестественного, неестественного...
Картинам Смерти нет цены. Картины Смерти не выставляются в музеях. Картины Смерти сокрыты от своих позёров. Позёры Смерти никогда не видели жизнь со стороны. Они - не вдохновители прекрасных полотен. Они - сюжеты хроник, живопись мёртвых - их многоликий порок.
I
Я очнулся и огляделся. Пустота... Черным-черно, и ничего не видно. Совсем... Скучно. Холодно. Меня досаждает слабая дрожь. В неком настойчивом крещендо она иногда переходит в судороги, во время которых я не чувствую ничего, кроме острой боли в голове в том месте, где, по-видимому, находится шишковидное тело . Невыносимо! Хотя, всякую боль можно переболеть... Но эти повторяющиеся уколы сводят меня с ума. Мне кажется, что кто-то долбит мне череп тупым копьём. Каждый новый удар сбивает меня с толку. С каждым новым ударом я теряю способность рассуждать...я теряю самообладание. Но, всё равно, я размышляю...точнее, пытаюсь осознать монолог, родившийся в моей голове неизвестно как и зачем. Быть может, я задремал и во сне увидел нечто такое, что поразило меня до самой сути духа, заставило осмыслить и описать всё, что я мог увидеть? Но я не помню...точнее, я ничего не видел. Мои слова рождали образы, но не я рисовал их. Тайна... Мне открылась тайна, которую не дано познать никому. Никому...
Уверен ли я в этом? Нет. Я вообще ни в чём не уверен. Откуда я здесь - в этой черной пустоте? Что привело меня сюда? А стоит ли задавать вопросы... Думаю, ответы найдутся сами собой...
Я ужаснулся. Я понял, что не хочу узнать эти ответы. Мне стало страшно в этой пустой мгле, не произносившей ни звука. Гробовая тишина... Именно - гробовая. Как будто я пришёл на кладбище, но застал пустошь, усеянную прахом мёртвых тел.
Прах...
Я опустил руку и ощупал пространство подо мной. Пальцы погружались в пыль или песок, холодный и оттого ещё более противный, мерзкий, словно это и вправду был прах. И я ужаснулся снова. Картины...они не выходили из моей головы. Картины, какими я их себе представлял. Картины, которые я никогда не видел...
Про себя я подумал, что вряд ли хочу увидеть их, но понимал, что лишь пытаюсь защитить себя от неизвестности, запереть бессознательное в инстинкт самосохранения, спрятать свои истинные желания.
Но я знал, что меня слышит тьма, и я знал, что она чувствует каждый невольный импульс моего мозга, устремившегося к познанию тайн непостижимых.
Новая судорога привела меня в чувство. Я быстро поднялся на ноги. Стоя, я чувствовал себя спокойнее, но в;дение так и не пришло ко мне, и я не знал, на что могу наткнуться, сделав шаг в пустоту...
Но я пересилил себя. Моя правая нога снова опустилась на толстый слой пыли (мысль о том, что это прах мертвецов, всё не вылетала у меня из головы), левая проследовала за ней. Я открыл глаза, которые невольно зажмурил, и обнаружил, что ничего не изменилось. Шаг в пустоту приблизил и отдалил её от меня, а я не почувствовал никакого движения. Мне казалось, что я иду, но неизменная мгла убеждала в обратном. Я замер, застыл в пространстве. Я умер для времени, я потерял жизнь...
Картина... Я почувствовал смятение: сердце забилось сильнее, душу сжала петля безумного страха... Но изменялось лишь моё восприятие действительности, сама же действительность отсутствовала...совсем...
Обратная сторона полотна... Идея, только выдуманная для воплощения... Я - часть этой идеи. Часть чьего-то зловещего замысла, соучастником которого я стал.
II
Когда картина ещё не написана, а только задумана, она состоит из двух частей: белая пустота полотна и его чёрная изнанка. Покуда кисть не обронила свой первый мазок, внешняя сторона картины видна только в воображении художника, но для остальных она остаётся лишь холстом, на котором ничего не изображено. Изнанка проявляется с каждым мазком, задумавшим нечто, что впоследствии другие назовут картиной. В изнанке же они способны видеть множество возможных сюжетов, а художник называет изнанку душой своей картины. Именно изнанку он воплощает на холсте, заполняя пустоту красками жизни. Сначала, художник видит изнанку, потом - её воплощение в картине. Те же, кто приходит взглянуть на полотно, замечают лишь изображение изнанки (как если бы из объёмной фигуры выделить только плоскость) и редко усматривают саму суть картины, сотворённой автором из пустоты.
Мир художника - изнанка. Оказаться в изнанке Смерти не дано никому. Со стороны изнанки жизнь не кажется настоящей, но оказывается самой сутью всех вещей. Изнанка - это таинственное кладбище людских иллюзий, наблюдающих жизнь каждый через свои разноцветные стёкла. Живопись мёртвых - изнанка изнанки живых. Изнанка художника всегда искренна. В своей искренности творец разумеет истину. Истина - не что иное, как изнанка заблуждений. Заблуждения рождаются в то долгое время, когда картина жизни замирает. Истина проносится перед глазами в мгновения, когда Смерть вдыхает в картину жизнь.
И опять я как будто забылся. Члены онемели. Я подёргал плечом. Руки набухли, затвердели. С ногами, видимо, то же самое. Словно сильный мороз властвовал над моей плотью в течение нескольких часов... Или я опять дремал? Как странно...
Я аккуратно размял свои ноги, приподнимая их, сгибая колени, медленно, осторожно, словно боясь, что они треснут и рассыпятся в осколки льда. Наконец, я смог сделать несколько шагов. Вперёд, назад... Я слегка пошатывался. Ещё слабо контролируя свои движения, я в некоем сомнамбулистическом рейде завертелся на одном месте, словно волчок, почти что завершивший своё непроизвольное кружение.
Остановившись, я почувствовал, как пыль лезет ко мне в горло, в нос...неожиданно защипало в глазах. Закашлявшись, я принялся протирать свои зрачки. Слёзы предательски стекали по моим щекам, в то время как я, словно астматик, разрывался в невольном приступе, отхаркивая пыль, пробравшуюся в моё горло, вместе с кровью. Частицы странных песчинок вгрызались ко мне в глотку, разрывали на части гланды. Я бы закричал, если бы не боялся разбудить тишину, медленно меня пожиравшую. Боль была очень сильной. Казалось, я не выдержу боле... Но, наконец, кашель начал успокаиваться, приступ почти прошёл.
Я прекратил тереть глаза, но не мог оторвать руки от лица, словно предчувствуя, что могу увидеть нечто поразительное и безобразное. На секунду я заметил, что тупое копьё больше не долбится мне о лоб, что на какое-то время я освободился от дрожи, а дрожь в свою очередь перестала вырастать в судороги. За короткое мгновение боль утихла - картина моих чувств приобрела движение...
Я медленно, боязно, убрал руки от лица... Мои глаза отразили нечто и...я застонал. Хотя, этот стон больше напоминал вопль, какой издают дикие голуби. Эхо исказило мой голос; он отразился от пустоты и в нём отчётливо слышался какой-то звон железа, местами настолько глухого и ржавого, что уши вздрагивали в порыве укрыться от сирены разорванной тишины.
Эхо утихало, а мои глаза наливались фиолетовым цветом сумасшествия. Передо мной, окутанный серым туманом, возвышался крест, ветхий, полуистлевший, а на уровне моего лица, насаженное на крест, взирая в пустоту жёлтыми, изожранными червями белками, ухмылялось в зверских страданиях лицо (если можно назвать лицом маску заразы и проказы), и в его чертах я с ужасом, болезненно улыбаясь, узнал себя.
Не в силах отвести глаз я вслушивался в утихавшее эхо, а гнилая маска моей плоти, замершая в смерти, созерцала мою нелепую жизнь...
Наконец, я оторвался от этого отвратительного и пугающего зрелища и обернулся. В тот же миг я закатил глаза и повалился наземь, вперив взгляд в чёрный потолок пустоты, начиная привыкать к тому, что надо мной в ведовском шабаше пляшут кресты, носящие маски моей смерти.
Порок окружил меня; порча явилась, чтоб скрасить мне одиночество.
Наконец-то я мог остаться наедине со своей многоликой Музой Смерти. Как приятно...ужасно!
III
Я, видимо, снова впал в забытье. Смутно помню, что случилось совсем недавно. Из этих смутных воспоминаний проявляются большинством те, от которых мой желудок начинает выворачиваться наизнанку. Я сдерживаю тошноту, стараюсь думать о чём-то прекрасном. Странно, всё красивое начинает казаться мне уродливым. Я теряю свои идеалы...
Снова всё замерло. Осмотревшись, я обнаружил себя лежащим на каменном полу неизвестного мне некрополя, усеянном костями. Над головой - слепящий белый свет. Вокруг - ничего. Я словно в темнице, ограниченной невидимым обрывом. Представив падение с неизвестной высоты неизвестно куда, я разъярился на обречённость, посетившую мои мысли и изгнал её прочь, тяжело посапывая носом. Горло немного покалывало - последствия моей борьбы с кровожадной пылью.
Опять тишина... Снова всё застыло в ожидании чего-то. Обладатель кисти насмехается надо мной. Он сам поведал мне свои тайны. Он сам дал мне понять, что я лишь позёр на фоне его эзотерического искусства. Он рисует мне жизнь...
Но, как интересно, ведь он ещё и пользуется мной. Состояние моей души, страх, боль, ненависть, презрение, злоба, безумие, отрешённость - всё это мой художник использует как сценарий к своей новой картине, ещё более ужасной, чем прежние.
Было бы интересно посмотреть со стороны на те бессмертные шедевры, что запечатлела Смерть. Вот - похороны.
Чахоточная девушка провожает в последний путь свою бедную мать. Она попала под кеб на улице одного из множества скучных городов Туманного Альбиона, где беспрестанно дождевые тучи сменяют одна другую, влекомые ветрами, прилетающими с Ирландского и Северного морей. (Быть может, удручённая горем девушка и желала изменить злосчастную английскую погоду когда-то, но не сейчас.) На её щеках застыли слёзы. Смерть изобразила их так отчётливо, что в каждой хрустальной капле, как в зеркале, отразились лица всех пришедших проститься с несчастной вдовой. Смерть не поскупилась талантом и отобразила, как в слезах девушки "скорбящие" обретают свои истинные лица. Свиньи, аллигаторы, гиппопотамы, слоны, гуси, индюки, медведи, лисы, ехидны, гиены, грифы - уникальный зверинец подлости, неумело скрытого порока. Волки в овечьих шкурах, каждый преследующий свою собственную цель. На их мордах читается желание: один хочет взять девушку к себе в дом и торговать её девственным пока телом; другой жаждет заполучить себе прелестную и невинную служанку (и не только в этом качестве); третий в гнусном возбуждении едва сдерживает слюни и сперму, пожирая убитую горем сироту глазами старого развратника и насильника.
Каждый преследует свою цель. Каждая цель крайне аморальна. Каждый знает о цели каждого, и оттого им ещё интересней соперничество. Девушка и не подозревает о том, какая судьба уготована ей обществом пошлым до мозга костей в самой своей сути. Её руки сложены в молитве. Руки волков в нетерпении теребят полы своих плащей. Глаза сироты устремлены в никуда. Хитрые, насмешливые угольки зверей бегают повсюду, беспрестанно спотыкаясь на ней. Губы девушки дрожат. Губы волков трепещут от воображаемой страсти. Фигура девушки похожа на ангела, какими их изображал Фра Филиппо Липпи , а волки, точно ужасные бесовские твари с картин Ричарда Аптона Пикмана , скачут вокруг неё, подбрасывая трупообразные поленья в костёр, на котором бедной сироте суждено сгореть, ибо исчезла её последняя опора, и некому за неё больше поручиться. Девушка слаба...
Похороны... Смерть изобразила всё донельзя правдиво. Взглянув на умершую, мы видим не умиротворённое тело, а корчащегося в мучительной агонии гниющего мертвеца... Но поздно. Вдова мертва. Она уже не может спасти свою дочь.
Вот оно - истинное искусство. Без компромиссов. Смерть запечатлела зло. Но в её силах добавить в картину миг жизни. Капелька воображения и...мы видим, как волков настигает то, что священники называют Карой Господней. Что ж... Кара свершится...и снова всё замирает. Живые картины умирают, погребая справедливость или, если угодно, рок в тех мгновениях, что продлевают вечность. Живопись веков...
IV
Но мне надоело позировать тебе, Муза Разложения! Я видел твои картины, но к чему тебе понадобилось рисовать меня? Неужели, в мире так мало вещей, заслуживающих твоего внимания?
Но я знаю ответ. Смерти надоело повторяться в своих творениях. Смерть научилась играть бога, читая людские мысли. Теперь Смерть использует на своих холстах сюжеты мёртвых. Ведь для той, что не живёт, все живущие уже давно мертвы. Мертвы...
И эти новые фоны, эти бесконечные ужасы, куда забрасывает меня кисть художника, эти гротескные пейзажи, маниакальные сцены извращённого безрассудства - все эти утопические фантазии безумия - они мои...и они реальны. Смерть всегда рисовала самые реалистичные сюжеты, а живопись мертвеца представляет собой невероятное стремление отобразить жизнь такой, какая она есть на самом деле.
Мы мертвы.
Мы сами вырыли себе могилы.
Мы сами нарисовали картины и повесили их на наших крестах.
Между ними мгновеньями жизни Смерть заполняет пустоту.
Мы живём в пересечении наших мгновений...
Эпилог
И снова картина - пустое полотно. Представить, что на нём будет изображено, может всякий, но только художник способен нарисовать то, ради чего он подготавливал это полотно. Изнанку знают многие, но знают её по-разному. Познать изнанку не дано никому, даже художнику. Ему попросту нет необходимости познавать то, о чём он и так знает всё, ведь именно он является творцом изнанки.
Люди видят чужие холсты, и редко когда на них изображены они сами. Увидеть себя в замыслах художника не способен никто из людей. Когда Смерть выбирает позёра, она не говорит ему об этом, она лишь распоряжается мгновениями, ускоряя или замедляя жизнь.
Люди - позёры гниения. Их пороки и добродетель - живопись мёртвых.
Живопись мёртвых - это главный инструмент, которым пользуется Смерть для создания своих бессмертных шедевров. Наблюдая за её картинами, на ум приходит только одно:
Смерть на холсте - она реальна.
Картины лишь запирают жизнь.
Жизнь в неволе нематериальна...
В коротких мгновениях её легко позабыть...
Не только люди, но и их портреты
способны стареть и разлагаться...