Ночь 31 июля 5501 года по летоисчислению инков выдалась ветреной. Океанические волны, украшенные пенными гребешками, с рёвом накатывали на песчаный берег близ Рино-де-Гроссо. На небе висел багровый лунный диск, искромсанный лезвиями облаков. Он один был свидетелем того, как волны выбросили опутанное тиной, голое тело. Выбросили и некоторое время мотали туда-сюда по берегу, теребя его своими мягкими беззубыми дёснами, потом со вздохом сожаления отползли.
По всему было видно, что тело принадлежало человеческому детёнышу примерно лет десяти. Оно лежало неподвижно, спокойно, давая волнам лизать ноги, проверять - на месте ли выкидыш?
Прошел не один час и не два, прежде чем океан окончательно удостоверился, что тело надёжно пристроено на берегу, после чего умиротворился.
Наступил розовый, подернутый зыбкой дымкой рассвет, выгнавший на берег бродяг - собирателей всякого хлама, выброшенного штормом.
Один такой полупьяный, суровый и смуглый, с гнилыми зубами, торчащими вкривь и вкось из смердящей, одышливой пасти, одетый в хламиду из грязной поношенной мешковины до пят и таким же мешком на плече, в котором позвякивал подобранный мусор, подслеповато тыча пред собой палкой в копнах водорослей, подошел к неподвижному телу. Пара некрупных крабов, пристроившихся пробовать икру и пятку, на всякий случай, отползли. Нищий присвистнул.
- Никак мертвяк, - сказал сам себе, потирая щетинистую щеку.
Его палка поддела тело, чтобы перевернуть. Спереди оно оказалось мальчишеским, с впалой грудью, торчащими рёбрами и спутанными черными прядями, прикрывшими песчаную маску лица. Каких-либо безделушек - золотых цепочек, серебряных браслетов, платиновых колец - на утопленнике не имелось.
Нищий огорченно лягнул тело и, оставив его на съедение крабам, поплёлся было прочь, ропща и досадуя на судьбу, но тут тело несколько раз коротко вздрогнуло. Эти осторожные признаки жизни остановили нищего. Ероша пятернёй свой, давно не чёсаный, затылок, нищий сел рядом с мальчиком. Спешить было некуда. Доставит мальца куда следует, глядишь - от родителей чего обломится.
Блёклые желтушные гляделки, копя притворную заботу, слащаво следили за содроганиями мальчика. Тот возвращался к жизни нехотя, как будто заново рождался: сжимался в калач, вытягивался в струнку, стонал и вскрикивал, наконец, разлепил веки.
Первое, что он увидел - безобразную голову с потёками грязи на скулах на фоне бессмысленно синего неба. Голова эта выдала серию звуков, таких же бессмысленных, как небесная синь.
Мальчик беспокойно заозирался. Где он? Кто он? Память услужливо подсказала ему, что она бела, как этот песок.
- Меня Селькирком кличут, а тебя как? - налегал на него с вопросами нищий. - Ты где живёшь, малец? Ты индеец?
Поняв, что от мальчика ни словечка не добьешься, Селькирк с видом оскорблённой добродетели замолчал, потом покопался в мешке и выдал молчуну свои, не первой свежести, трусы.
- Навотко, одень. А то бабёхи-то поувидают, какой ты перец. Чё кобенишься? Трусняк не видал? Вот ядрит твою! Ну, давай помогу одеть... ноги сюда сувай! Вот ядрит твою! Навязался на мою голову. Ну всё, оклемался чуток? Пошли таперича. Некогда мне тут с тобой лясы точить.
Селькирк, кряхтя, поднялся.
- Ты идёшь или чё?
Уловив приглашение нищего, мальчик поднялся, сделал два-три шатких шажочка. Песок уплыл у него из-под ног. Он упал на руки Селькирка.
- Вот ядрит твою за ногу! - огорчённо произнёс нищий, взял мальчика на руки (тот машинально оплёл шею спасителя худыми ручонками) и поплёлся в свою фанерную лачугу, по пути не переставая обкладывать себя и ношу прибрежной бранью.
В фанерных фавелах, облепивших восточный склон горы Сантос, их окружила стайка головастых, голопузых, горластых детишек мал мала меньше. Они привычно дёргали Селькирка за полы хламиды, вымогая еду.
- Пшли, оглоеды, - говорил он им.
Оглоеды постарше провожали его равнодушно.
Одолев последние сто метров подъёма, бродяга ввалился в свою лачугу, до предела запруженную мусором. Здесь были бутылки с мутным осадком, раздавленные алюминиевые банки, картонные коробки из-под кэтикета; ржавые, железные штуковины; невесть, где подобранное, рваное тряпьё; покрытые плесенью, объедки, окурки, огарки, ошмётки, отбросы, отрыжки и прочий хлам. Узкая, короткая тропинка вела через хлам к продавленному, засаленному тюфяку.
Селькирк положил на него мальчика, сам уселся рядом на деревянный ящик и приступил к расспросам. Тыкал себя в грудь, говоря "Селькирк", затем устремлял палец в мальчика. Тот непонимающе таращился на палец, потом расщедрился одним словом "Дерек" и закрыл глаза.
Означало ли это птичье слово имя или что-то другое на тарабарском языке? Селькирк поневоле задумался: а не зря ли он пёр сюда этот хлам? С другой стороны - было в этом мальчишке что-то не от мира сего, непонятно что сулящее - то ли выгоду, то ли мороку.
Устав от непривычно-долгой возни с мыслями, Селькирк потянулся за бутылкой. Сизый кадык живо задёргался вдоль горла. В голове воцарилось сознание планктона.
Мальчик смотрел на мир глазами новорожденного. Белый паланкин его памяти был почти пуст. Смысл единственного слова "Дерек" он не понимал. Коль скоро принесший его с пляжа человек, произнося это слово, давал ему пищу, мальчик согласился со словом, как со своим именем.
Слово за слово и худо-бедно Дерек осваивал язык, осваивал мир вокруг лачуги. Мир был населён разнообразными, но одинаково недобрыми к нему существами. Стоило вечно голодному Дереку взять из рук полусонной маленькой засранки надкушенную лепёшку, как тут же на него налетела ватага голопузых и побила его камнями с азартом. Дерек уполз в лачугу. Взрослые двуногие отгоняли его пинками без азарта, но с раздражением, когда, случалось, он подходил к ним и, глотая слюну, пожирал глазами пожираемую ими ЕДУ.
Как-то раз он отбил палкой у собаки кость с прилепившимся сбоку кусочком тухлого мяса, настолько тухлого, что собака не особенно его отстаивала. Это была первая его в этом мире победа. Победа ему подсказала, что ЕДУ безнаказанно можно добывать только у тех, кто слабее его.
Слабее его были двуногие его размеров, временно отбившиеся от стаи. Он отбирал у них ЕДУ так: протягивал руку, говоря "дай"; а после валил на землю и наносил удар за ударом с безотчётной, а потому бессмысленной жестокостью, пока ослабевшие пальцы жертвы не выпускали хлебную корку.
Чтобы избежать мести мелюзги, он промышлял обычно вдали от норы Селькирка. Возвращался в неё затемно, стараясь не попадаться на глаза местной шпане. Завидев его, те налетали сворой и, чувствуя его инородность, избивали надёжно, "на совесть", всякий раз по звериному обычаю пытаясь истребить чернявого "альбиноса". Однако всякий раз сил у них не хватало, и окровавленный зародыш волка, скаля зубы, уползал в нору.
В норе ему доставалось от Селькирка, который вменил ему в обязанность таскать зелье и закусь (раз нет от найдёныша никакого иного толку, например, в лице богатеньких родителей). Но дальше двух, трех оплеух и затрещин дело не шло. Утомлённый Селькирк засыпал. Из жерла развёрстой пасти вырывались клубы смрада и раскаты храпа, пугающие почём зря лачужных крыс.
Дерек сворачивался клубком на куче хлама и погружался в забытьё, пестрящее фантасмагориями. Наглеющие с каждым часом после полуночи, крысы ползали по мальчику, раззадоренные кровавыми ранами, нет-нет кусали его за нос, уши, пальцы. Дерек просыпался, пригвождал обнаглевшую к полу остро заточенной железкой и переворачивался на другой бок. Утром он свежевал трупик. Съедал сырым.
День ото дня Дерек ширил свои "охотничьи угодья". Скоро он обнаружил, что, кроме фанерного мира лепящихся друг на друга коробушек, есть ещё и другой - мир каменных утёсов-великанов, между которыми по узким ущельям сквозили, как ветер, шипя и шепелявя кругляками о мостовые, железные, скорые на расправу, звери. Утёсы были населены, а звери приручены всё теми же двуногими, только рангом повыше. Этот ранг обеспечивали некие бумажки и круглые блестящие бляшки, пахнущие пищей. С волчьей сметливостью Дерек связал бумажки и бляшки со словом "деньги". На деньги можно было купить ранг и безнаказанно отнимать ЕДУ.
Не солоно хлебавши, но очарованный, Дерек бродил по каньонам города. Город рычал на него постовыми, скалил зубы швейцарами, замахивался мётлами дворников, ополчался нищими, брюзжал домохозяйками. И всё это неизменно сопровождалось словами "Пшёл отседова".
Но мальчик упрямой мухой возвращался на опасную патоку города.
Как-то раз, его занесло к острокрышему зданию, увенчанному крестами, с затейливым орнаментом на стенах и с причудливыми горгульями на портике. Здание показалось Дереку привлекательным из-за множества нищих, гнездящихся на гранитной брусчатке возле него. Каждый нищий был оснащён картонной коробкой, куда, в нарушение свода законов этого Мира, опрятные двуногие высокого ранга сыпали монеты, порой щедро.
Такое местечковое вероломное нарушение миропорядка озадачило Дерека. И, ради восстановления справедливости, он выбирал какого-нибудь безногого или скрюченного полиомиелитом, поджидал момента наполнения картонки, подбегал внезапно и, схватив её, был таков. Вслед ему неслись проклятия, угрозы и камни.
Деньги позволили ему зажить на широкую ногу - впервые наедаться от пуза свежими лепёшками с луком и мясом. Оставшиеся монеты зарывал в надёжном месте - под циновкой в лачуге Селькирка. И, засыпая на кладе, грезил, что, если дело так пойдёт, скоро он купит каменную домину и будет расхаживать в белых ботинках.
Но дело так не пошло. И в один из ненастных дней, когда он удирал с коробкой в руке, его нагнали два крупных битюга. Они били его с остервенением пастухов, на чью тучную отару покусился волчонок.
Привычно сжавшись в комок, закрыв локтями голову, Дерек приготовился молчком сносить очередные побои. Но подбитые железными подковками сапоги легко взламывали хрупкую защиту. Рёбра мальчика затрещали. Изо рта закапала, а из носа полилась кровь, превращая в бурую кашицу пыль дороги.
Дерека убивали. Молчком встретить смерть не получалось. И мальчик протяжно и предсмертно завыл.
Внезапно в драку вмешалась третья фигура. То был высокий человек, облачённый в чёрные одежды.
- Что вы делаете! - кричал он, расталкивая мужчин. - Вы же его убьёте!
Тяжело дыша и посверкивая глазами на багровых лицах, те отступили.
- А нечего убогих забижать, - сказал один.
- Он деньги у нищих тырит, - сказал другой.
- Побойтесь Бога, - сказал человек в чёрном, беря мальчика на руки.
Он понёс его в дом с остроконечной крышей. Где-то на полпути к дому сознание Дерека потерялось.
Очнулся мальчик в светлой, незамысловато обставленной, комнате. Кровать, тумбочка, стул - всей обстановки раз, два и обчёлся.
Грудь его крест-накрест стягивала лента, так что малейшее движение отзывалось в груди и рёбрах тупой болью.
Дерек скривился, но не от боли, а оттого, что был непривычно чист. Раны ухожены и залеплены пластырем. Голова перебинтована.
Усиленно работая чертами лица, голова со скрипом принялась размышлять: "Что за хрень вокруг? Дать дёру теперь или погодить? Кто тот в чёрном? Он спас. Не дал забить до усмерти. Поди ещё теперь и ему жратву таскай".
Без скрипа отворилась дверь, и вошёл человек в султане. С морщинистого аскетичного лица энергично глянули молодые, пронзительно-синие глаза; глянули до того ободряюще, весело и спрашивающее - мол, как ты? - что напрягшийся было Дерек разжал правый кулак.
- Меня зовут Викарио. Я кюре этого прихода. А как зовут тебя?
- Дерек, - чуть слышно и сипло выдохнул Дерек.
- Вот и отлично! - обрадовался кюре, стараясь избегать опасной темы. - Как себя чувствуешь, Дерек? Доктор сказал, что ничего страшного нет. Сломана грудина и два нижних ребра. Так что, Дерек, с недельку придётся походить с лентой. А пока отдыхай, поправляйся. Сейчас принесут тебе что-нибудь поесть. Набирайся сил.
Кюре Викарио, ласково пожав тонкое запястье мальчика, легко поднялся и вышел.
Минут через двадцать или чуть более того в комнату вошла пожилая сеньора с подносом, скорбным лицом и грузом лет на плечах. Молча помогла мальчику вертикализовать туловище, облокотила его о подушки, примостила поднос на колени, и ушла, источая запах заботы.
Дерек понюхал разбитым, расплющенным носом бульон. Воняло курицей, без дураков. Дерек набросился хлебать бульон без аппетита, лишь бы успеть, пока они не передумали и не отобрали. Потом откинулся и мучимый зудом подозрений - что-то во всём этом было не так - заснул.
Утром пахнущий ладаном кюре Викарио помог Дереку подняться, облачил его в ситцевые штаны и рубаху и повёл знакомить с домом и его обитателями.
Их оказалось несколько десятков, судя по оголтелому блеску глазёнок, таких же беспризорных оглоедов, как он сам. Возраст колебался от мал мала меньше до дылды лет пятнадцати. Никто никого не тузил. Незнамо за что, кормёжку давали всем поровну, за просто так.
Всё это называлось одним словом - "приют". В лексиконе Дерека такого слова не было. Что такое "притон", он знал. В притонах содержались оболочки, в основном, девочек и девушек (хотя были и мальчики). К притонам подъезжали на тачках мужчины в чёрных очках, чтобы попользоваться этими оболочками. Притонам сопутствовал запах белого порошка.
Должно быть, приют был сродни притону, решил Дерек. Только сюда хаживали сеньоры более крупного пошиба. А возможно, откормленных оглоедов пускали на внутренние органы (Дерек об этом слышал от Селькирка).
Как бы там не было, но мальчик решил с побегом повременить, поосмотреться, откормиться - а там и дёру...
Из окон приюта был виден дом с крестами. "Дом Бога", - сказал Дереку дылда и предложил выйти во дворик курнуть. Дерек согласился, но курить не стал - запах табачного дыма шибал ему в нос.
Во дворике играла, не подозревающая о своей участи, мелюзга. И хотя строения окружала железная ограда, сигануть через которую - раз плюнуть, несмотря на это, бежать никто не порывался.
Дерек стал жить в небольшой мансарде, заполненной от низа до верха этажами кроватей и пятью подростками. Все их попытки сблизиться с ним, Дерек отсекал грубоватым молчанием. И хотя у каждого из них были имя, характер, история, для него они оставались безликими безымянными оболочками.
Другим эпицентром стремлений Дерека, кроме столовой, явилась приходская школа. Занятия вели кюре Викарио и сеньора Ормента.
О, сколько Дереку открытий чудных готовил в школе просвещенья дух!
Буквы. Каждая обозначала какой-то звук. Они складывались в слова, те - в предложения. Ништяк. Не сравнить с иероглифами.
Цифры. Десятичная система исчисления. Натуральный ряд. Сложение. Вычитание.
Привыкший тискать кастеты и таскать монеты, кулачёк неуклюже тянулся к перу, перо - к бумаге. Высунув язык на плечо, скосив глаза к носу, Дерек выводил корявые загогулины.
Как и в столовой, Дерек жадничал, поглощая знания. Те усваивались подозрительно легко, видимо, ложась на уже существующие смысловые матрицы.
Попутно Дерек узнал, кто такой Бог: тот, кому принадлежал этот островерхий дом и этот приют с его беспризорным сбродом. И звали Бога - Иисус Христос.
Всё встало на свои места. Оказалось, что нищим давали деньги не в нарушение миропорядка, за просто так, а Христа ради. Ради того, чей исполинский памятник высился на горе. Памятник простирал руки над городом. Таким образом, рассудил Дерек, "бабки шли ему".
Могущество Бога внушало уважение. Мальчуган стал захаживать в храм. Там из притвора он часами разглядывал "портреты" Иисуса, вслушивался в латынь литургии, в кантаты хора приютских мальчиков и в переливы органа, в раскаты гневных, обличительных речей, вещаемых кюре с амвона.
Кюре Викарио с удовольствием наблюдал за созреванием аномально смышлёного, но беспримерно дикого мальчика. По-отечески радовался его отметкам. Часто гулял с ним в парке.
Священник отдавал себе отчёт, что такие личности - изломанные, исковерканные, заряженные под завязку фугасами юнговских архетипов, фрейдистских комплексов, паттернов Эриксона (или Паттерсона? - кюре был не силён в психологии), заряженные Бог весть чем ещё с одной стороны; с другой - одарённые сверх меры; они, в момент созревания, длящийся жизнь, находятся в неустойчивом, шатком состоянии между адом и небом, и становятся либо маньяками либо маяками.
Под сенью миндальных деревьев кюре Викарио подвигал Дерека на истинный путь не спеша и бережно, не обременяя работами в приюте, не навязывая общество сверстников (как бы, не ровён час, не перегнуть палку). Отвергнув розги, он, в то же время и миндальничать особо не миндальничал - спрашивал про оценки строго, взыскивал за поведение предвзято, журил за обжорство со знанием дела. Что не замедлило сказаться: Дерек перестал набивать брюхо, как в последний раз; перестал дичиться кюре, становясь всё более щедрым на слово.
Священник исподволь выпытывал у мальчика, что тот думает о Боге. Дерек сказал. Состояние мальчишеских мыслей привело кюре в ужас. Он стал говорить, что главная движущая сила - любовь, что Бог есть любовь, а любовь есть Бог; что Господь создал церковь на земле не ради стяжательства денег, но ради стяжательства благодати! ради блага людей в этой жизни и спасения после смерти!
Дерек выслушал кюре с хмурым недоверием и возразил, что будь всё это правдой - все эти заморочки про любовь - разве было бы в мире столько грязищи, кровищи и мочиловки - кто кого?
Кюре Викарио задумчиво потёр переносицу. Перед мальчиком встала древняя, как Мир, теодицея: как мог Всеблагой Господь создать Вселенную, полную ненависти, насилия, грязи и фальши?
Кюре решил отложить разговор на завтра. Ночью он отшлифует доводы, а завтра, в доступной, но убедительной форме, докажет, что зло есть неизбежное следствие свободы воли, а свобода воли есть следствие разума; что создавая существ, наделённых разумом, Бог знал об опасности использования свободы во вред, но всё же пошёл на этот шаг, ибо ценность свободного разума превышала опасность; безвольные же марионетки-автоматы, действующие по указке сверху, или ведомые программой неизменного выбора добра, были Богу ни к чему.
На этой неоконченной ноте они и расстались. Оставшись при своём мнении, Дерек вернулся в приют и стал сосредоточенно складывать учебники в сумку.
Бог кюре выглядел слабым, нескладным, убогим, к тому же, увлекался самоистязанием. Такой бог не заслуживал почтения. Если кому и поклоняться, так тому, кто его распял руками двуногих.
На кровать напротив Дерека с ленцой уселся Санчо - нагловатый, рослый, почти не выходящий из комнаты, байбак с лицом, побитым в тринадцать лет шпаной Келле, а чуть позднее ветряной оспой. От Санчо на версту несло никотином, тестостероном и ревностью. Санчо истово ревновал кюре к этому дичку Дереку. Распускал слух, что Дерек за хорошие оценки и деньги оказывает кюре кое-какие услуги, вплоть до того, что таскает ему миндаль из пекла.
Санчо уже давно подмывало надавать шакалёнку по сопатке, чтобы всосал, кто здесь главный. Он произнёс с издёвкой:
- Слышь ты, мудак, ты чё типа не слышишь?
Дерек поднял лицо.
- Я слышу, слоняра.
- Я для тебя сеньор Санчо, мудак. А за слоняру ответишь!...
Санчо ударил наотмашь. Удар пришёлся в нос. Потекла кровь. Дерек опустил голову, чтобы кровь капала аккурат в половую щель.
- Типа грамотный офигенно? - продолжал наращивать издёвку Санчо. - Учебниками сумку набил. Чё, поди буквы знакомые ищешь?
Дерек медленно сунул руку в тумбочку, нащупал кастет, покачал в руке - делать нечего, придётся бить. Ударил резко, без замаха и раздумий, в висок. Раздался сочный звук ломаемой кости. Санчо коротко хрюкнул и, бледнея, завалился на бок. Лунка виска быстро багровела.
Дерек обвёл сухими глазами стены комнаты, где он спал почти год: прощай комната, прощай вкусный хавчик столовой, жаль бросать школу, да и кюре расстроится...
Дерек ушёл из приюта в дождливый, промозглый вечер. Всё, что он украл - были учебники по математике.
Он стал кочевать по Рино без определённого ареала привязанностей, ночуя, где придётся, лишь бы сверху не капало. Терпел голод, лишения, лёд одиночества и горечь забвения новых слов.
Как-то раз, в своих одиноких скитаниях он забрёл в квартал Икитос. То был пограничный с фавелами квартал, который населяли в основном полукровки - квартал, пропахший чилийским перцем, колумбийским порошком, гавайским ромом, русской тростниковой водкой, бездымным порохом - всем понемногу.
Среди этого пёстрого изобилия, подволакивая ноги, брёл Дерек. Пытался на ходу вычленить из спектра основную линию. Как всегда, линия расплывалась.
Впереди Дерека ковыляли двое подростков, затейливо пародируя его походку. Над головой верховой ветер мотал, развешанными поперёк узкой улочки стираными саванами. Стояли гвалт торговцев и перекличка домохозяек.
Неожиданно дух основной линии усилился и стал как бы собираться в кучу - вот-вот обретёт форму. Дерек встрепенулся: толстяк в окне таверны, уминающий за обе щёки миногу - не то; торговец сосисками, шевелящий губами над выручкой - не то; костистый сутенёр на углу, с чем-то в кармане, жгущим ляжку - не то; двери в салон угольно-чёрной магии - не то, всё не то!
В двадцати шагах от Дерека, возле арочного входа в подворотню, остановился невзрачный побитый мерседес цвета траурного крепа. Из него высыпали четверо. За ними, кряхтя, стала выкарабкиваться матрона с лицом и баулом из шагреневой кожи. Баул этот она бережно, точно мармазетку, баюкала у груди.
Запах выпрыгнул из баула, как джин из бутылки, и застил всё вокруг. Казалось, именно он являлся квинтэссенцией сущего, первоосновой миропорядка, эманацией могущества, власти, силы. В сравнении с ним, все прочие запахи выглядели монохромными.
Зрение Дерека сузилось до двух туннелей, через которые он целился на баул.
Четыре нукера воззрились на, хромающего к ним, "ширнутого" с презрительным равнодушием. Кое-кто отпустил шутку. Все рассмеялись и отвернулись. Матрона к тому времени выбралась из мерседеса.
И Дерек бросился навстречу "джину". Вырвал баул из рук матроны и прочь, прочь, прочь! В спину ему неслись неожиданно гортанные крики матроны и пули. И как Дерек не петлял, огибая лотки, одна из них попала под правую лопатку, другая - гораздо ниже - прошла в опасной близости возле позвонка. Дерек упал на лоток с баклажанами, перевернулся, второпях успев запечатлеть дух баула, и застыл, погребённый под грудой паслёновых. К нему подбежали охранники, взяли баул.
- Тащите сюда эту падаль! - резко крикнула им матрона.
Охранники, оставляя кровавые дорожки, так и сделали, потом, не мудрствуя, затолкнули подростка в багажник. Матрона отлучилась в подворотню. Вернулась уже без баула. Машина тронулась. Притихшая улица вновь ожила.
Дерека отвезли на окраину Рино, прямиком на заброшенную станцию очистки стоков.
Под пасмурным небом полуразрушенные бетонные короба источали зловоние. Сквозь трещины в асфальте пробивались чахлые ржавые стебельки - немногие отваживались здесь прорастать. Накрапывал меленький дождик.
Ёжась от смрада, один из охранников вытащил Дерека из багажника и прислонил спиной к стене. Подросток шевельнулся и чуть слышно простонал.
- Живучий гад, - сказал другой.
Третий закурил сигарету и, присев на корточки перед Дереком, выдохнул ему в лицо дым.
- Мальчики, оживите его, - оживилась в салоне матрона. - Хочу узнать, откуда такой выискался.
Третий с силой зашлёпал Дерека по щекам. Голова его замоталась, будто на тряпочной шее. Дерек приоткрыл веки. Взор был мутен. Бьющий охранник сгрёб в горсть его скулы, спросил:
- Эй, ты откуда такой?
Взор подростка погас.
- Спроси, под кем ходит! - запоздало гаркнула из салона матрона.
- Не хочет говорить, - сказал третий с печалью, не сулящей ничего хорошего. - Тащи струбцину.
Четвёртый извлёк из багажника инструмент. Его закрепили на голени. Стали закручивать. Сталь вжалась в кость. Приходя в себя от боли, Дерек застонал в голос.
- Чья бы корова мычала, - сострил первый (балагур ещё тот).
- Ну чё, будешь говорить? - склонился над Дереком третий.
Тот замотал головой - боль стала нестерпимой. Второй приналёг на струбцину. Хрустнула кость. Подросток вскрикнул. Сознание бежало в спасительный шок. Голова безвольно склонилась на грудь. Изо рта показался кровавый пузырь.
- Давай уж и вторую, для симметрии, - хохотнул первый.
Струбцину переставили и уже скорее ради потехи сломали вторую голень. Всех окатил сырой порыв ветра. Четвёртый зябко поёживаясь, запахнул на горле отвороты куртки.
- Слышь, айда валим, а то дождь начинается.
Тело Дерека бросили в колодец. Обескураженные "мальчики" забрались в машину. Не им, не матроне расправа ответа не принесла.
Неожиданно для судьбы, Дерек очнулся ночью. Пришёл в себя рывком, и увидел бетонный туннель, уходящий в небо. На нём зовуще трепетали луна и звёзды.
Полупогруженный в зловонную жижу, он лежал на островке из гниющих водорослей. Рядом в фекальных водах озабоченно плавали крысы. Иные, наиболее дерзкие, вспрыгивали на тело, примерялись, по своему обыкновению, чего бы отъесть.
Две сквозные раны кровоточить почти перестали.
На миг ему показалось, что его голова уже там, среди звёзд, но тут же всё в Дереке возопило против смерти. Он издал хриплый кашляющий звук. Простреленные лёгкие выдавили сгусток крови. Сердце забилось надсадно, навзрыд. Живот сократили спазмы. Сломанные кости ног напомнили о себе острой болью.
Крысы нехотя спрыгнули с тела. Неспокойный покойник их настораживал. Ворочаться, стенать, биться "трупом об лёд" он продолжал до утра. Потом затихал. Но едва только пасюки приступали к нему, как начиналось всё снова. Будто внутри полутрупа пульсировала неугомонная стальная жила.
На исходе шестых суток странный живчик затих. Осмелев, одна из крыс пощекотала его руку усами и тут же была схвачена. Резцы крысы вцепились в мякоть большого пальца, резцы Дерека - в её шею. Набив рот полутрупа своей шерстью, крыса обмякла. Дерек съел её со шкурой.
Подполз на локтях к потоку, окунул лицо. Жадно глотал жижу. Отстранился, тяжело дыша. Кажется, только теперь до него стало доходить, что он ЖИВ.
Дерек задрал голову. Наверху царил день. К синему кругляку, отороченному жёлтыми травинками, вели ржавые скобы. Две нижние рассыпались у него под рукой. Другие - не достать (ноги сломаны).
Дерек заточил обломок скобы о стену и приготовился ждать - ждать, пока срастутся кости; ждать, пока какая-нибудь крыса польстится на его неподвижность.
Он был голоден.
Через месяц он смог встать, ещё через неделю - начать осторожно подпрыгивать. Всё выше и выше, пока пальцы не зацепили скобу. Ему повезло: она сломалась не сразу. Он успел, оттолкнувшись от стены, упасть на бок, не на ноги.
Теперь путь наверх начинался на недосягаемой высоте.
Сутки Дерек выл от отчаяния, потом порвал на себе одежды. Из лоскутьев сделал подобие верёвки. На конец привязал обломок скобы. Стал бросать. С попытки эдак трёхтысячной она зацепилась. Дерек пытливо подёргал верёвку - вроде держится. Полез и - верёвка порвалась.
На этот раз не выл, не звал на помощь. Знал - не поможет никто. Здесь, в полумраке вонючего подземелья готовился он провести остаток своей коротенькой жизни.
Время остановилось.
Воспоминания, одно горше другого, тянулись, как этот грязный поток, как эти перекорёженные, все в задвижках, трубы вдоль стены. Трубы ныряли в туннели, некогда проходимые, теперь полные мусора.
А что если?... И подчиняясь бобровому инстинкту, Дерек засновал между туннелями. Выгребал мусор из одного, набивал им другой - делал дамбу.
Наверху поднялся ветер. Засквозила надежда. Скоро уровень воды заметно поднялся. В помощь ему в Верхнем Мире зарядил нешуточный ливень. Обнимая дождь, Дерек ловил капли устало улыбающимся ртом.
Крысы бежали из туннелей первыми. Мучимый голодом, Дерек неделю плавал в тёплой воде, пока уровень не поднялся до первых прочных скоб. Цепляясь за них худыми, толщиной в спичку, руками, он вскарабкался наверх, перевалил через край колодца и распластался возле него, устремя лицо к серому низкому небу.
Косые струи напропалую хлестали его по лицу, вымывали из глаз слёзы. То было его третье рождение. А сколько их ещё будет?
II
Как всегда, веско садилось солнце, возлагая тяжесть своего бардового диска на чуть прогнувшуюся линию горизонта. Дома, мостовые, портовые краны рядились во всё розовое, почти подвенечное. Стоящие в гавани корабли провожали солнце по-коровьи зычными гудками. Всё в городе, даже то, что дышало на ладан, дышало умиротворением.
Подволакивая натруженные ноги, из доков тянулись рабочие. Их брутальные лица овевал лёгкий океанический бриз, нёсший ощущение чего-то давно забытого, что, так и не вспомнив, провожаешь с просветлённой печальной улыбкой. А из подворотен, не дав отцам опомниться и нырнуть в таверны, уже выскакивали ребятишки и с криками "Тятя! Тятя!" хватали их за рукава, тянули в дома, где уже ждали, облокотившись о стены жёны, весь день проведшие в сварах и хлопотах, но теперь мягкие, подобревшие, готовые потчевать папаш чем-нибудь вкусненьким.
Боярдо Гусман любил эти тихие предзакатные часы. Восседая на заднем сидении своего "седана", сложив лапки на животе, блестящий и розовый, будто поджаренный каплун, он колесил по городу, с приветливой грустью посматривая в окно. Хотелось курить, но он откладывал.
На углу улочек Руа-Пуно и Руа-Паста трое арабов, баламутя спокойствие чудного вечера, всаживали кулаки в на вид чистокровного парня-индейца. Тот сносил удары безропотно, не порываясь бежать. Но приглядевшись, можно было заметить, что всякий раз тело индейца увёртливо дёргалось, и кулаки арабов как бы соскальзывали, скатывались, как с гуся вода. По инерции тела мужчин проносило мимо. Они сталкивались и мешали друг другу. Разухарившись, мужчины пускали в ход ноги и локти, да всё без толку.
- Останови-ка, - сказал Боярдо шофёру, опуская стекло.
До него донеслись покрякивания и позвякивания кастетов. Неподалёку сидела на бровке стайка воинствующих хиппи. Они глазели на драку и нет-нет сдабривали её воплями.
Измотав как следует противников, парень стал показывать зубы. Косолапя на своих кривеньких голенях, вихляясь паяцем, он потчевал потные подбородки арабов кастетом. То один, то другой падали, как подкошенные, немного полежав, с обиженной миной трогали расквашенные подбородки, вставали и бросались в свалку, крича что-то воинственное.
Наконец, до коллективного разума троицы стало доходить, что парень-калека их побивает. Они сгрудились в обороне, тяжело дыша и пошатываясь на ногах-макаронах. Парень снисходительно дал им отступить. Бурча не роняющие достоинство угрозы троица удалилась. Парень расшаркался перед хиппи, наградившими его воплями, поймал пару монет и пошёл своей дорогой.
- Давай-ка за ним, - сказал Боярдо шофёру.
Намётанный глаз промоутера ухватил, что парень из тех, для кого схватка - мать родная. Казалось, бурная стычка прошла для него даром: облизывал разбитую костяшку кулака, спокойный, как удав. Невыносимая хромота парня радовала Боярдо. "Ровно церебральный", - подумал Гусман, любуясь его походкой.
- Ходь сюда, - сказал он парню, гостеприимно распахивая дверцу. - Ходь, ходь, не бойся.
С оглядкой по сторонам, тот забрался в салон.
Гусман закурил.
- Я Боярдо Гусман. Может слышал. Организую бои саго-саго среди инвалидов. А ты мне понравился, парень. Здорово ты отбоярил тех мужиков. Тебя как зовут?
- Дерек.
- Не хочешь подзаработать, Дерек?
- Что нужно делать?
- А то, что ты сейчас делал, только за деньги.
- Бить трёх арабов?
- Ха, ха! Нет, бить таких же смышлёных, как ты. Люди на это смотрят. Им это нравится. И они выкладывают монеты. Делают ставки. Твоё дело - бить инвалидов в ринге и огребать за это деньгу лопатой. Ну так как, согласен?
Дерек пожал плечами.
- Подумай, парень. А надумаешь, приходи завтра утром в зал "Мачо". Знаешь, где это?
- Найду.
Зал "Мачо" был известен в бойцовских кругах своими воспитанниками - гладиаторами первой звёздной величины. Из его стен вышли такие светочи ринга, как Гейзер Бешеный, Джессика Панчер, Тони Ты Труп, Аурильо Угроблю. Какой беспризорный мальчишка не мечтал притулиться в тени их светимости?
Стоя в углу зала, Дерек обонял густую, адреналино-потную смесь человеческих жертвоприношений рингу, имя которой - Превозмочь - превозмочь себя, превозмочь противника, превозмочь молох судьбы. Сквозь эту смесь, как сквозь завесу зарина, прорывались аромат крови и запашок отсыревшей кожи перчаток.
За плечами Дерека сгрудился год тренировок - год наедине с тренером, с мешком, с самим собой, с завсегдатаями зала. Ни себя, ни их он не жалел - бил отчаянно, дерзко, с какой-то холодной гремучей яростью, вытащенной из колодца и теперь гнездящейся во глубине антрацитовых глаз. И эта ярость не замедлила сказаться: завсегдатаи стали относиться к индейцу с опаской - не очень-то хотелось подставлять бока за так.
Боярдо Гусман и тренер Фарук были строги и в восторге от воловьего трудолюбия Дерека.
- Из парня выйдет толк, - говорил Боярдо Фаруку, всякий раз, когда стихали убойные тупые звуки, сопровождаемые уханьем, кряканьем, рыканьем, шмяканьем, и очередной спарринг-партнёр с синюшным лицом вис на канатах.
- Не знаю, не знаю... - качал крупной головой тренер. - Чумной он какой-то. Бросается вперёд, о защите не думает. Как будто в последний бой идёт. Прыти не меряно, но прост, как машина. Нарвётся на встречный и хана ему. Может со временем, а пока сырой он, Боярдо.
- Вот и сделай из него вареного, Фарук, да побыстрее. Через месячишко против Тугуту его выставлю. Пусть пообтешется слегонца.
- Тугуту убьёт его, Боярдо, - говорил тренер, глядя на секундомер. - Лебедь, пошёл! И не будь умирающим! Дерек, в клинче не стой! Защиту пробил, сразу захват, бросок! - и уже другим голосом, обращаясь к Боярдо. - Вот дури-то, вот дури!
- Может и так, - соглашался промоутер.
Ровно через месяц (или около того) автомобиль с Дереком и тренером миновал окраины Рино и подкатил к серому приземистому строению - бывшей скотобойни во чистом поле, переделанной на скорую руку в человекобойню в чистом виде.
На стоянке уже было тесно от разнокалиберных машин всех рангов, поэтому автомобиль обогнул строение и остановился у заднего входа. Дерек с тренером загремели подошвами по железным ступеням, спускаясь в подвал. Там их уже ждали. Румянорусый субчик, изображая распорядителя, провёл их в раздевалку и небрежно сказал им раздеваться здесь.
Дереку не надо было повторять дважды. Он снял с себя заскорузлую, видавшую виды одежонку, облачился в замечательно-новый бандаж. Поверх него одел коричневые атласные трусы с надписью "Рамсес" и со специальным кармашком для кастета. Сегодня кармашек будет пустовать - бой предстоит без оружия - только с током в колючей проволоке, ограждающей ринг. На руки натянул перчатки из грубой шагреневой кожи.
В подвале было холодно. Тянуло сыростью и застарелым запахом прелых шкур. Так что, пока Дерек ждал вызова в одних трусах, он успел продрогнуть.
Время от времени стены вздрагивали и приглушали взрёвывание, распалённой поединком, толпы. От нечего делать, Дерек стал бить "баклуши" - так Фарук называл лапы. "Левенькой, левенькой, теперь правой! Ата-та!" - бегал вокруг него тренер.
Шум наверху стих. Мимо раздевалки двое дюжих санитаров пронесли безвольно-обмякшую тушу, будто на разделку.
Дерек опустил руки. Ему показалось, что стены катастрофически сокращаются вокруг него до размеров колодца - вот-вот сдавят, и теперь ему будет уже не выбраться... никогда... здесь и завязнет, вмурованный в сырой бетон навечно... На него навалилась, совсем некстати, свинцовая вялость, как бывает всегда перед приступом клаустрофобии.
Фарук заметил перемену в Дереке вовремя, но истолковал смертельную тоску во взоре, как боязнь ринга. Он стал бить его лапой по щекам и приговаривать: "Соберись, парень. Ты сделаешь его! Ты его сделаешь!"
Дерек апатично снёс оплеухи. Его подмывало опрометью броситься наверх, к солнцу. Лишь воля пригвождала его к месту.
За этим занятием их застал румянорусый.
- Что с ним? Мондраж? - спросил он, подозрительно косясь на посеревшего Дерека.
- Ничего, бывает... - сказал тренер, поднося к носу сагосагиста ватку, смоченную нашатыркой.
Поморщившись, как от лимона, Дерек отвёл руку Фарука.
- Ваш выход, сеньоры, - сказал распорядитель, ставя в блокноте галочку. - Давайте в ринг.
- Пошли, Дерек, ты им всем покажешь, - тренер взял бойца за локоть.
Дерек покорно последовал за тренером. Все его силы уходили на то, чтобы переставлять ноги в нужном русле.
По скользким от крови предыдущего бойца ступеням они поднялись в зал человекобойни. Впрочем, зал лишь одно название: освобождённое от коров помещение с узкими, будто бойницами оконцами тотализатора (в прошлом, подачи комбикорма) в дальней стене, и с изгвазданными навозом столбами, поддерживающими плиты невысокого потолка. Ринг можно было найти по красным пятнам на полу. Они вели к деревянному помосту в центре, огороженному пучками колючей проволоки. Ринг окружали ряды кресел с именитыми и важными толстосумами, среди которых восседал Боярдо Гусман. За креслами располагались скамейки с мелкими сошками и "рыбами прилипалами", за скамейками, стоя, теснился простой люд - простые любители сермяжных зрелищ. Все, как один, курили и ругались. Осадок от того и другого сплёвывали на пол. Кто свистом, кто криком приветствовали появление Рамсеса.
Всё в Дереке одеревенело, кроме одной мысли: "Бежать! Отсюда! Бежать!". Превозмогая позыв, он добрался-доковылял до ринга, неловко пролез между пучками проволоки, зацепившись ногой, упал. Публика на падение не отреагировала - видали калек и похлеще.
В ринге Дереку немного полегчало, словно железные колючие канаты защищали его от падения стен и нападения толпы. Его взгляд вскользь прошёлся по уставшим смаковать насилие лицам деловых людей. На всех читался приговор: Дерека по кличке Рамсес скоропостижно убить путём нанесения многочисленных, несовместимых с жизнью, повреждений и пропусканием через тело тока напряжением триста восемьдесят вольт.
Боярдо Гусман, оживлённо гримасничая, перетирал детали с угрюмо кивающим альбиносом. Возле Боярдо сидела стандартизированная блондинка и, возложив ногу на ногу, скучающе подпиливала ногти. Бутуз рядом с ней ногти не подпиливал, он их грыз.
Капая на нервы, тянулись минуты.
Дерека до тошноты рвало броситься отсюда прочь.
Наконец в проходе замаячил Тугуту. Он вошёл в ринг, по своему обыкновению, эффектно, без единой царапины проскользнув между колючими канатами. Толпа взревела от восторга. Обласканный восторгами, Тугуту Скалозуб оскалился ей в ответ. Вместо зубов у него были острые клинышки акульих имплантантов.
Церемониймейстер представил бойцов и объявил формулу боя. Она была незамысловатой: драться до смерти одного, а лучше двух, без правил и без оружия; за исключением, разумеется того, что будет выброшено в ринг в помощь бойцу добрыми самаритянином или самаритянкой.
Клацнул рубильник. От канатов потянуло озоном. Ударил гонг. Его медный звук преобразил обоих: полурасслабленного Скалозуба - в собранного, ощерившего акулью пасть, хищника - хозяина здешних вод; деревянноногого Дерека - в ещё более скованного и растерянного мальчика для битья.
Рывком, на полусогнутых, Тугуту занял центр ринга. Коротко выстрелил передней ногой, нехитрым этим тычком пытаясь шатнуть Рамсеса на проволоку. Тот был под впечатлением, наваливающегося на него, потолка и удар не увидел. Тело отпрянуло само. Спина ощутила холодок тока. Тело шагнуло вперёд и в сторону. Ему стало ясно, что полагаться на сознание, целиком поглощённое борьбой с клаустрофобией, не следует. Телу вернулась увёртливость мангуста. И хотя расстрел передней ногой продолжался, оно скользящими сальстепами уходило из-под ступни.
Нависнув над Дереком белой глыбой, Скалозуб зарядил ножной боковой в подколенный сгиб. Бедро точно пронзил разряд тока, принесший онемение. Дерек захромал и пропустил боковой справа. Глаз мигом затёк. Со слепу он не увидел кулак Тугуту, врезающийся снизу то в печень, то в челюсть. Удары валили с ног, и без того не прочных. Дерек шатался, вот-вот рухнет. Скалозуб гвоздил справа. Стойкий новичок его бесил. Кулак, что молот, рассёк бровь, отворил кровь. Лицо Рамсеса обагрилось, зато глаз приоткрылся. Выставив перед собой руки, Дерек пьяно затанцевал. Выглядел он нелепо, как монахиня в боксёрских перчатках.
Заснувшая было, но жадная до зрелищ, публика оживилась: "Кончай его, Скалозуб! Убей эту мумию!", "Эй, фараон, падай в свой царкофаг!", "Скалозуб, наподдай ему в пах!", "Молодец, Скалозубчик!"
Охочий до похвалы и рукоплесканий, Тугуту схватил Дерека за предплечье, вздёрнул его на бросок через бедро - швырнуть на канаты и покончить с увечным индейцем разом - но тот в последнюю наносекунду змеиным движением соскользнул с бедра, упал на колени. Скалозуб, вне себя, стал гвоздить локтём по ненавистному черепу, подбираясь всё ближе к его основанию - юнец явно не хотел лёгкой и быстрой смерти, нарывался, чтобы Тугуту сделал из него паралитика: что ж получай!
В голове поверженного вместе с молниями сверкнула невпопад умная, взявшаяся невесть откуда (наверное, из бесед с кюре), фраза: "Битие определяет сознание... или бытие?... неважно". Фраза непонятная, но на его помутневший взгляд - верная. И сознание Дерека определилось, как нечто, хотящее сохранить себя в целости во что бы то ни стало, любой ценой.
Отдёрнув мозжечок из-под завершающего удара, Дерек подхватил бьющего под колени и повалил на спину. Помост содрогнулся от тяжести павшего. А Дерек уже карабкался бить в монолитную кость подбородка. Скомкав его удар, Тугуту прижал юношу к себе. Акульи имплантаты впились в мякоть плеча. Дерек взвыл от боли. Он попытался оторвать от себя хищную голову, но пальцы соскальзывали с бритого потного черепа, пока не нащупали глазные впадины, надавили. Тугуту позволил пальцам войти по вторые фаланги, потом сжал мускулистые веки и с силой мотнул головой, ломая пальцы. Дерек вскрикнул. Тугуту рывком перехватил зубной захват ближе к его шее.
Как сквозь вату, до Дерека доносились неистовые крики толпы. Заглушаемый криками, тренер Фарук, опёршись о помост беззвучно раскрывал рот - что-то советовал. Жизнь вытекала из Дерека с каждым зубным перехватом и скапливалась кровавой лужей под Скалозубом.
Публика словно взбесилась и стала забрасывать бойцов тухлыми яйцами. Среди них мелькнуло что-то железное. Оно упало рядом с бойцами и тусклым штрихом засиротело в поле зрения Дерека. Он сфокусировал глаз - то была пилка для ногтей, брошенная, видимо, той блондинкой.
Непослушные пальцы сгребли пилку. Скалозуб, тем временем, самозабвенно жевал его плоть. Ярёмная жила Тугуту, предвкушая победу, набухла. Пилка вошла в неё, как нож в масло. Горячий фонтанчик оросил лицо. Тугуту захрипел и разжал протезы. Дерек без сил откатился. Его сознание определило победу.
