Костенко Константин : другие произведения.

Тайна гадкого утёнка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  
  
  Константин Костенко
  
  Тайна гадкого утёнка
  
  
  
  
  
  2017 г.
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  Маленькие детальки большого пазла
  
  Глава I
  Кто-то идёт в Фаунград
  
  Ночка выдалась ещё та. Паршивенькая. Было воскресенье, 12 октября **18 года. Дневное солнце не предвещало ничего особенного, но с наступлением вечера вдруг резко потемнело. Ветер пригнал с северо-запада тучи, и луну, которая до этих пор освещала путь, словно вымазали сажей. Ни одного, даже самого тонкого и тусклого лучика. Вдобавок ко всему хлынул дождь. Холодный, с ядрёными, увесистыми каплями. Будто сквозь крупное решето из ведра выплеснули воду.
  ― Прекрасная погодка, нечего сказать, ― завершая свои слова надсадным кашлем, проворчала едва различимая в темноте фигура. Это было странное существо, похожее на тряпичный ком. Точно перекатываясь, оно шло по просёлочной дороге через бескрайнее поле, кутая голову в одну из своих тряпок. Тряпка эта, судя по всему, была шалью. Данное обстоятельство, а также тот факт, что голос фигуры, хотя и звучавший несколько сипло, всё же явно принадлежал женской половине зверино-птичьего царства, наводили на мысль о том, что тряпичный ком ― это путница. Мелькнувшая у горизонта молния, после которой прокатился гром, позволила на короткий миг разглядеть путницу более отчетливо. Вымокший до нитки старый салоп; покрытый обшарпанной рыбьей кожей медицинский саквояж, ручку которого сжимала когтистая лапа; и (характерная деталь!) выглядывающий из-под краёв плотной шали, длинный, как школьная указка, нос.
  Всё это происходило примерно в тридцати километрах от города Фаунграда ― столицы обширной территории, более известной как Страна птиц и зверей. Расположенные за пределами страны участки суши считались дикими, и те, кто там обитал, тоже считались дикарями, спрятавшимися от цивилизации либо вынужденно, либо по доброй воле.
  Население Фаунграда насчитывало что-то около семи миллионов жителей. Конечно же, цифра эта была приблизительной: огромный город, как пищеварительная система, ежедневно пропускал сквозь свои ворота десятки, а то и сотни непонятных, кочующих туда-сюда личностей всех мастей, и почти столько же покидали город, не найдя там лучшей доли. На улицах толпились птицы самых разных пород; здесь же, по соседству селились млекопитающие. Реже встречались пресмыкающиеся и земноводные: жабы, ящерицы, крокодилы. Днём, особенно в районе Рыночной площади, на которой торговали кто чем горазд, стоял страшный гвалт. Птичий клёкот смешивался с обеспокоенным кудахтаньем и звериным рыком, а то вдруг поверх всего начинал рассержено драть глотку задетый за живое бабуин. Ночами (не исключая той, что была в это воскресенье) на улицах делалось тихо. Громкие звуки дня сменялись пугающими шорохами и редким уханьем неясыти. По пустым улицам расхаживали немногочисленные одиночки из породы так называемых "ночных"; изредка под газовым фонарём какого-нибудь центрального квартала, лениво и не торопясь, шествовал вооружённый дубинками и револьверами полицейский патруль; но всё же большая часть столичных жителей в это время суток предпочитала отсиживаться дома. За пределами богатых особняков и убогих каморок ночами никто не мог чувствовать себя в полной безопасности. Звериные и хищные нравы, хотели здешние жители того или нет, давали о себе знать.
  Окрестности Фаунграда включали в себя немалое количество сельских поселений. Живописные деревни, сёла и раскиданные там и сям, небольшие хуторки, где какой-нибудь трудолюбивый грач с семейством выращивал личинок и дождевых червей для столичных мясных лавок. Но нас в данном случае должен заинтересовать всего лишь один населённый пункт. А именно ― постоялый двор с кривой табличкой над хлипкими, покосившимися воротами. "У З. Шпаца" ― так называлось это заведение, расположенное к югу от Фаунграда, в двадцати пяти километрах, не доходя деревни Полкановка. За оградой, выстроенной из тощих жердей, стояло несколько надворных построек, а также хозяйский дом в два этажа, где, помимо прочего, размещались комнаты для постояльцев и небольшая харчевня на первом этаже с тремя грубыми столами и ничем не отгороженной кухней, состоящей из закопчённой печи и роты кастрюль и сковородок, которыми по вечерам гремела хозяйка.
  В ночь с 12 на 13 октября **18 года хозяин постоялого двора воробей Зиновий Шпац сидел в пустой харчевне за столом и аккуратно, стараясь не сбиться, пересчитывал россыпь серебряных и медных монет (золото, кстати, тоже мелькало). Свои накопления Шпац держал в небольшом деревянном ящичке, называемым им "кассой". Где хранилась "касса", не знала даже жена Шпаца, воробьиха Галина. И мы этого тоже не узнаем. Не потому что это несущественный момент, просто воробей Шпац был очень скрытен.
  В разлапистом медном канделябре перед Зиновием горела единственная свеча (точнее, свесивший косматые сталактиты, жалкий огарок).
  ― Сто сорок три... сто сорок пять... ― сдвигая монеты из одной кучки в другую, едва слышно повторял хозяин постоялого двора. Стук в дверь заставил его испуганно вздрогнуть. Он метнул взгляд на неприкрытое шторой окно. В кромешной тьме по стеклу барабанили капли и стекали извилистые струйки. Одетая в ночной чепчик, освещая путь свечой, сверху по ступеням спустилась Галина. Её черные, как бисер, глаза беспокойно бегали.
  ― В такую погоду... Зина, кто это? ― спросила она.
  Стук повторился.
  ― Гаси свечу! Быстро! ― строго зашипел на супругу Шпац. ― Здесь горит одна, неужели кому-то мало?
  Виртуозным движением крыла Зиновий смёл свои капиталы в "кассу" и сунул ящичек оторопевшей жене. После чего, прижавшись к холодному стеклу, попытался разглядеть, что делается снаружи.
  
  Глава II
  Старая повитуха
  
  С таким же успехом можно было заглядывать в тёмном подвале в угольный мешок. К счастью, в этот момент полыхнула молния, и у самого порога под прохудившимся навесом, с которого ручьями текла вода, Зиновий разглядел вымокшую бочкообразную фигуру с невероятно длинным носом. Снова стук. Кто-то простуженно закашлял.
  ― Иду, иду! ― порхнув к двери, громко отозвался Шпац. ― Кто вы? И что хотели? ― поинтересовался он сквозь дверь.
  ― Пожалуйста, впустите, ― ответили голос. ― Я ехидна, повитуха. Иду из Полкановки. Прошу вас. До города мне не дойти... Нужно где-то переночевать.
  Зиновий сдвинул стальной засов.
  ― Всегда рады гостям, ― вежливо зачирикал он. ― Входите, пожалуйста. Просим. ― Заметив, что жена всё ещё стоит с погасшей свечой и денежным ящиком, Зиновий коротким движением крыла, а также грозной мимикой, которая мелькнула лишь на одной половине его лица (той, которая была скрыта от припозднившейся гостьи), отослал Галину вон. Воробьиха взбежала по ступеням, но тут же вернулась. На этот раз без "кассы", накидывая поверх ночной рубашки пёструю вязанную жилетку, лишённую нижних пуговиц.
  ― Галя, мой сладкий кусочек, ― ласково пропел воробей, ― будь любезна, подкинь в печку дровишек и приготовь нашей гостье что-нибудь покушать. Чего изволите? ― обернулся он к продолжающей давиться кашлем и освобождающей колючую голову от намокшей шали посетительнице.
  ― Нет-нет, ничего не надо, ― замахала лапой ехидна и, несколько раз подряд громко чихнув, добавила: ― Мне бы только где-нибудь улечься. Где посуше и потеплее. Чувствую, подхватила ангину. Может, и того хуже. Апчхи! Извините.
  ― Но, позвольте, как?! ― запротестовал воробей. ― Именно в такую погоду и надо покушать чего-нибудь свеженького и горячего. Галина, сообрази порцию рагу из стрекозьих лапок. Быстренько, в темпе, пожалуйста!
  ― Но я не смогу заплатить вам за ужин, ― с унылым видом вставила ехидна.
  ― Как? ― растерялся Шпац. ― Вы что же, совсем без денег? Зачем же тогда пришли?
  ― Действительно, ― согласилась ехидна, ― денег у меня не так много. Женщина я небогатая, обыкновенная повивальная бабка. Когда-то ― до тех пор, пока не была отправлена на пенсию ― работала в престижном заведении города. Центральный общественный инкубаторий в Фаунграде. Слыхали?
  ― Кто же из птиц не слышал об инкубатории, ― выглядывая из-за печи, отозвалась хозяйка.
  ― Ну, и кем же вы там работали, позвольте узнать? ― поинтересовался воробей.
  ― Сестра-акушерка. Меня уважали, был приличный денежный оклад... А теперь, как видите, хожу по деревням и помогаю тамошним жительницам благополучно разродиться. Апчхи! Хотя, знаете... Съесть ничего не съем, но чего-нибудь согревающего, пожалуй, бы выпила.
  Достав из-под салопа небольшой узелок и выложив из него на стол несколько медяков, ехидна пересчитала имеющиеся у неё средства. Скосив глаз, воробей тоже их сосчитал и тут же отдал распоряжение стоявшей в ожидании супруге.
  ― Чаю, быстро, ‒ сказал он. ― И капни туда чего-нибудь покрепче, для лечебного эффекта. ― Проследив за тем, как жена кинулась всё исполнять, воробей вновь обратился к постоялице. ― Можете переместиться к огню. Там лавка. Усаживайтесь.
  ― Спасибо, ― ответила ехидна и грузно, вразвалку, не забыв прихватить саквояж, перешла ближе к теплу.
  Внутри печки, в которую воробьиха подбросила нарубленных поленьев, затрещал огонь. Запахло дымком; сделалось уютнее.
  ― Пойти приготовить вам комнату? Какую? С видом на юг или на восток? ― поинтересовался Шпац.
  ― Какой уж там вид. Темно ведь, ― растягивая рот в улыбке, отчего вздернулся нос, отозвалась ехидна.
  ― Вы правы. Но всё же?
  ― Если вы не против, я бы устроилась прямо здесь, на лавке.
  ― Извините, ― обиженно заявил Шпац, ― но у меня здесь не какая-то забегаловка, по лавкам никто не ночует. Или вы снимаете комнату, или я попрошу вас вернуться туда, где вы только что были. Извините, но такие правила, ничего не могу поделать.
  ― Сколько же у вас стоит комната?
  ― А сколько у вас есть? ― спросил воробей и, не дожидаясь ответа, предложил: ― Знаете, дайте мне три ваших монетки, и мы с вами будем замечательно квиты.
  Расставшись с деньгами, носатая повитуха горестно вздохнула и тут же, поперхнувшись, вновь зашлась кашлем.
  ― Видите! ― в праведном негодовании вскричал воробей. ― Вам нужная чистая сухая постель. Я забочусь о вас, а вы, понимаете, устраиваете мне какие-то непонятные пререкания. Подождите, я мигом.
  С этими словами, быстро семеня тонкими сухими ножками, Зиновий кинулся по лестнице на верхний этаж.
  ― Чай, ― подошла воробьиха, протягивая с добродушной улыбкой большую фарфоровую чашку с выщербленным краем. ― Осторожно, ― предупредила она, ― горячий.
  Взяв чай, ехидна отчего-то вдруг подумала: "Интересно, ― спросила она себя, ― как, имея на лице такую неудобную штуковину, как клюв, вся эта птичья мелюзга умудряется улыбаться? Но ведь улыбаются же. Добрая, простая женщина, ― делая глоток, подумала она с благодарностью. ― А муж у неё ― скряга. А я ― подлая обманщица, негодяйка. О-хо-хо!"
  
  Глава III
  Непредвиденные осложнения
  
  Утром из комнаты ночной постоялицы никто не вышел. Хотя Зиновий уже отдал распоряжение супруге ― приготовить кружку горячего чая, который он намеревался преподнести вместе с выписанным на клочке бумаги счётом:
  
  3 фаунрубля за ночлег (уплачено)
  1 фаунрубль за чай с лечебным бальзамом (2 шт.)
  ‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒
  Итого 4 фаунрубля
  
  Примерно к одиннадцати воробьям пришлось подняться на второй этаж самим. В дверь комнаты постучал супруг.
  ― С вами всё в порядке? ― наклонившись к замочной скважине, спросил он. ― Вы спите или уже проснулись?
  Донёсся то ли возглас, то ли на стон.
  ― Открывай, ― шепнула воробьиха. ― Тут что-то не так.
  Зиновий осторожно толкнул дверь.
  Они увидели лежащую под одеялом ехидну, которая с трудом, хрипло дышала.
  ― Что с вами? ― забеспокоилась воробьиха. ― Совсем плохо?
  ― Думала, утром отравлюсь в Фаунград... ― прерывая речь, пролепетала больная. ― Хотела задержаться всего на ночь... Боюсь, придется отлежаться ещё денёк.
  ― А я говорил, ― поспешно вставил воробей, ― подкрепитесь ужином. Хорошая пища ещё никому не навредила. Но только учтите: придётся взять с вас ещё несколько фаунрублей ― за будущий ночлег. И потом, вы ведь наверняка захотите покушать.
  ― Не могу, ― слабо замотала головой ехидна. ― Никакого аппетита.
  ― Галя, кусочек мой, сделай что-нибудь вкусненькое, ― попросил Зиновий, после чего перевёл взгляд на повитуху и назидательно приподнял крыло: ― Нет, вы просто-таки обязаны покушать, ― заметил он. ― Не будет сил ― не сможете подняться и никуда не пойдёте. А не пойдёте ― мне снова придётся брать с вас за постой, а у вас, извините, совсем ничего. И что тогда?
  Ночью сделалось хуже. Постоялица безостановочно, с каждым вздохом стонала и то и дело закатывала глаза, проваливаясь в беспамятство. Стоя у постели, воробьиная чета не знала, что предпринять. Тихо совещались.
  С трудом приподняв веки, ехидна поглядела перед собой. Всё плыло, как в прачечной, в которой кипят котлы. "Что со мной? Где я? ― подумала она. ― Сплю или всё на самом деле? Воробьи. Откуда? Кто они? Ах, да!.. ― вспомнила она наконец. ― Роды, ночь... Постоялый двор... Тогда кто я? Как меня зовут? ― Она всерьёз перепугалась, обнаружив, что не может вспомнить своего имени. ― Варвара! Варвара Николаевна, ехидна. Вспомнила! ― подумала она с облегчением, однако тут же с грустью добавила: ― Преступница и негодяйка. Зачем я так поступила? Ни за что не прощу себе. Болеешь, мучаешься? Поделом!"
  Всё так же сквозь бред и туман ехидна услышала, как двое у её кровати обсуждают создавшееся положение. Советуются ― посылать за врачом или нет. Воробей убеждал, что врач стоит денег, а у той, которая в постели, едва хватит ещё на две ночи постоя: он видел. Кто должен платить доктору? Он, воробей? Ну нет, это было бы неразумно! Возражая мужу, воробьиха ответила, что, если не будет врача, больная может внезапно умереть. Так и так понадобится врач: кто-то должен засвидетельствовать смерть.
  ― Ах ты, боже мой! ― шёпотом сокрушался воробей. ― Они меня все разорят! Что же нам делать, кусочек?
  ― Звать Геннадия Карловича.
  ― Не надо Геннадия Карловича, ― внезапно очнулась ехидна. ― Кто это, врач?
  ― Да, ― ответила воробьиха. ― Вы не беспокоитесь, лежите. Он приедет и осмотрит вас.
  ― Что у вас в чемоданчике? ― наклонившись, чтобы разглядеть стоящий под кроватью саквояж, осведомился воробей.
  ― Инструментарий. Для родовспоможения.
  ― Позвольте мне его посмотреть, ― попросил воробей. ― Если он и то, что в нём, чего-нибудь стоит, я мог бы это выгодно приобрести.
  ― Я не продаю свои инструменты, ― заупрямилась ехидна. ― Не нужно их смотреть. И не надо никакого Геннадия Карловича!
  ― Тише, успокойтесь, ― попросила воробьиха.
  ― Дайте мне отлежаться ещё ночь, ― сказала ехидна. ― А потом я уйду.
  ― Но вы больны. Причём серьёзно, ― сочувственно промолвила воробьиха.
  ― Пожалуйста, не волнуйтесь. Всё пройдёт, ― ответила ехидна и, закрыв глаза, внезапно утихла.
  ― Жива? ― после минутного молчания спросил Зиновий.
  ― Спит, ― шёпотом сообщила Галина.
  Стараясь не производить шорохов, супруги Шпацы тихо покинули комнату.
  
  Глава IV
  Воробьи узнают о тайне, после чего наступает конец
  
  Около трёх часов в ночной тиши раздался вопль. Зиновий с Галей, как поджаренные, вскочили с кровати. Комнаты для постояльцев пустовали, занята была только одна. Кричали, по всей видимости, там.
  Держа перед собой свечу, торопливо, скрипя половицами, воробьи шлёпали тапочками по коридору.
  ― Лебедь! ― испуганно вопили за второй от стены дверью. ― Бедная, несчастная женщина!.. Уберите её! Она смотрит! Там, в углу!
  Зиновий, а за ним его жена ворвались в комнату. Сидя в кровати и указывая дрожащим когтистым пальцем на что-то невидимое, ехидна в очередной раз прокричала:
  ― Там! Видите?! Скажите: пускай уйдёт. Это не я! Я не виновата!
  ― Кто там? Я никого не вижу, ― ответил Зиновий и тут же, не сдержавшись, недовольно посетовал: ― Ох, как же всё-таки нехорошо, что вы к нам пришли.
  ― Здесь больше никого, ― укладывая ехидну обратно на подушку, ласково проговорила Галина. ― Только вы я и Зина, мой муж. Ложитесь, вы больны. Зина сейчас пойдёт и позовёт Геннадия Карловича.
  ― Но, кусочек... ― собрался было возразить Зина. Впрочем, это не понадобилось.
  ― Стойте, не ходите, ― перебила ехидна. ― Бесполезно. Кажется, приходит конец.
  ― Ну что вы, ― не согласилась воробьиха, ― ещё поживёте.
  ― Кто знает, кто знает, сладость моя, ― глубокомысленно покачал головой Зиновий.
  ― Нет, вы не понимаете, ― настаивала больная. ― Я предвидела. Нельзя долго и спокойно жить с нечистой совестью. Сядьте, прошу вас. Дайте мне всё рассказать. Помогите снять камень с души, выслушайте.
  Зиновий предусмотрительно подвинул стул.
   ― Сядь, сладость моя, ― сказал он.
  Галина уселась. Пристроившись у больной в ногах, Зиновий с чутким видом поглядел на ехидну.
  ― Говорите, что вы там хотели, ― произнёс он. ― Мы помогаем вам снять камень. Продолжайте.
  И больная рассказала.
  Около десяти лет назад, когда она работала в инкубатории и помогала птицам нести яйца, после чего те хранились в специальных помещениях при необходимой температуре, с ней, акушеркой Варварой, произошёл один не совсем обычный случай. Тогда это казалось не таким ужасным. Просто попросили сказать неправду. Тем более, были уплачены деньги ― половина сразу и половина потом, когда всё было сделано. Первое время, пока Варвара Николаевна была сравнительно молода, всё это не слишком задевало совесть. Но в дальнейшем, когда она лишилась постоянной работы и всё чаще стала просиживать вечерами одна, имея в собеседниках лишь печальные мысли... Словом, она стала сожалеть о своём поступке и не знала, как загладить вину.
  ― Что же вы такого сделали? ― полюбопытствовала Галина.
  ― Однажды, ― продолжала повитуха, ― когда было моё дежурство, в инкубаторий пришёл лебедь. Уже немолод. На вид ― около пятидесяти; может, чуть старше. Видно: не из бедных. Я сразу обратила внимание: костюм на нём был новый, из дорогой ткани. Я прекрасно разбираюсь: сама какое-то время пыталась шить.
  ― Ну так что же? ― нетерпеливо ёрзал Зиновий. ― Что он вам сказал? Попросил сделать что-то непозволительное? Имеется в виду, противозаконное.
  Ехидна ответила, что незнакомец предупредил: вскоре в инкубаторий должна поступить одна молодая особа, его породы. На сносях, вот-вот родит. Но о том, что она родит, в книге регистрации, которую обязана заполнять каждая акушерка, записи быть не должно. "Вам ясно? ― спросил лебедь. ― Ваше молчание будет хорошо оплачено, не сомневайтесь". ― "Но как быть с яйцом? ― не понимала Варвара. ― Ведь я должна буду его проштамповать. Придёт контролёр и обязательно спросит: откуда оно и кто мать?" ― "Об этом предоставьте позаботиться мне, ― ответил собеседник. ― Мать найдётся. Другая, тоже лебедь. Скажет, что яйцо принадлежит ей. Всё, что требуется от вас, ― подтвердить её слова. Вы всё поняли?"
  ― Зашторьте окно! Она там! Уберите её! ― закрывшись лапой, вновь заголосила ехидна.
  ― Галя, будь любезна, ― распорядился воробей.
  Воробьиха побежала задёрнуть занавеску.
  ― А теперь, ― наклонившись к больной, сказал Зиновий, ― ответьте мне: что за лебедь к вам приходил? Вы сказали, он был богат? Кто он? И кто та женщина, которая отказалась от потомства и которую, как я сейчас думаю, вы повсюду видите? Неужели вы не догадались узнать о них? Хоть что-то. Адрес, имя. Фамилия.
  ― Я могу назвать вам номер, ― прохрипела ехидна.
  Рискуя заразиться, воробей наклонился ниже.
  ― Номер чего? ― спросил он.
  ― Запомните... Или запишите.
  ― Галя, кусочек!.. ― внезапно разгорячившись, приказал воробей. ― Беги, лети!.. Ручку, бумагу! Срочно!
  ― Но она сейчас умрёт, неужели не видно?! Нужна не бумага, нужно лекарство!
  ― И то, и другое! Неси! Живо, в темпе!
  Галя бросилась вон.
  Когда она вернулась, с собой у неё были остатки бальзама в бутылке, ложка, огрызок карандаша и исписанная с одной стороны подсчётами в столбик бумага. Муж её, как помешанный, вышагивал от стены к стене с неутомимостью маятника и всё время повторял:
  ― Эл-ноль-три-пять-восемь-один... Эл-ноль-три-пять-восемь...
  Галин крик заставил его умолкнуть и остановиться.
  ― Она умерла?!
  ― Да, и что?
  ― И ты спокойно ходишь?!
  ― Кусочек, все животные когда-нибудь умирают. Что ты хочешь, я не понимаю?
  Ехидна лежала, раскрыв рот. Длинный нос указывал куда-то ввысь и выглядел сейчас довольно уныло. Подойдя, Галина подняла неподвижную челюсть покойницы. Рот закрылся.
  ― Ну вот, ― с досадой вымолвил Зиновий, ― взяла отвлекла! Я совсем не помню цифр. Помню, но теперь не все.
  ― Зачем они тебе?
  ― О-о, кусочек!.. ― лукаво прищурился воробей. ― Если я размотаю этот клубок... Хотя это и произошло много лет назад... Сладость моя, я чую: на этой тайне мы можем крупно заработать. А теперь пойду просить коня Тимофея, чтобы отвёз меня за Геннадием Карловичем.
  ― Как жаль, Зина, что ты не летаешь. Не пришлось бы звать Тимофея.
  ― Кусочек, что за пошлость? Летать! Я что, голодранец? Будь добра, оставь покойницу и погляди лучше, что у неё там в чемодане.
  Взяв бумагу с карандашом, Зиновий попытался воспроизвести в памяти недавно повторяемые цифры.
  ― Эл-ноль-три... пять... Ноль-три-пять-восемь... А в конце? Снова ноль? Или всё же два? Чёрт меня задери, я совсем потерял последнее число! Или там "один"? Кусочек, не помнишь?
  ― Откуда? ― вытряхивая на одеяло содержимое саквояжа, ответила воробьиха. ― Здесь щипцы, тряпки... И какие-то ножницы.
  ― Вижу, ― не отрывая взгляда от бумаги, отозвался Зиновий. Он спешил записать, по крайней мере, ту часть номера, которую помнил. ― Что там ещё? Документы? ― Он полистал паспорт. ― Варвара Николаевна Федосеева... Звание: из мещан... В браке не состоит... Так, так. Чудесненько!
  ― Что чудесненько, Зина?
  ― Когда поеду в город, мне это очень понадобится?
  ― Ты собираешься в город?
  ― Да, кусочек мой. Придётся тебе похозяйничать одной.
  ― И как долго ты собираешься там пропадать?
  ― Ты спрашиваешь меня? Спроси лучше те обстоятельства, которые встанут у меня на пути, пока я всё, как есть, узнаю. А когда я узнаю... О-о! Как же я тогда буду несказанно счастлив! Только ты ― никому. Слышишь? Никто ничего не должен узнать.
  ― Даже Геннадий Карлович?
  ― Кусочек мой... ты что, ненормальная?
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  Утёнок или лебедь?
  
  Глава V
  Мясной магазинчик "Червячок-толстячок"
  
  Если прибегнуть к сравнениям и сопоставить цивилизацию человеческую и научное-культурное развитие Страны птиц и зверей, то можно, пожалуй, с некоторой уверенностью заявить, что в **18 году Фаунград вместе с его обширными окрестностями находились примерно в нашем XIX веке. Это была эпоха парового двигателя и недавно изобретённого телеграфа. Конные повозки постепенно сменялись паровыми локомотивами (что очень не нравилось представителям отряда лошадиных); в богатых домах привыкали к первым электрическим лампам и звонкам. Мужчины носили шляпы-цилиндры, трости и сюртуки, а женщины (в основном знать и представительницы так называемых благородных профессий) затягивали тела корсетами, надевали под платья турнюры и в присутственных местах, а также на званых обедах обмахивались веерами.
  Понятно, что для изобретения современных средств связи и передвижения необходимо как минимум обладать логикой и абстрактным мышлением. Из чего мы можем вывести заключение: жители птичье-звериной страны были не такими уж примитивными. Вот небольшой отрывок из монографии некоего господина Кедровского Л. А., голубой сойки и тамошнего крупного учёного. Вот что он пишет об особенностях строения мозга зверей и птиц.
  
  "...хотелось бы отметить, что устройство мозгового аппарата какого-нибудь зяблика или, допустим, выдры фактически не имеет между собой каких-либо решительных различий. Здесь, как и в других случаях, мы наблюдаем ту же самую тройственная модель, о которой писалось выше, но о которой не лишним будет напомнить вкратце ещё раз.
  Итак, первый отдел мозга или, проще выражаясь, "ствол" ― самый древний. Он же самый простейший. Отвечает за выполнение организмом базовых функций: дыхание, сердцебиение... Невероятная прожорливость некоторых индивидов и готовность биться за лишний кусок тоже, кстати, находятся в компетенции этого мозгового участка. Особенно он развит у рептилий: крокодилов и клювоголовых. Кому "посчастливилось" общаться с этими, мягко выражаясь, милыми и высокоодарёнными созданиями, тот, несомненно, всё поймёт.
  Теперь о втором участок нашего мозга. В научной среде он носит название лимбической системы. Его можно назвать вместилищем эмоций. Отвечает за заботу о потомстве, за чувство отчаяния или приподнятого настроения, когда всё идёт, как по маслу. В той или иной степени, этим обладают все, поэтому трудно сказать, у кого из зверей или птиц эта часть развита особенно сильно.
  Ну, и наконец третий отдел мозга. Высший. Так называемый "неокортекс" или кора больших полушарий. Развился позже остальных и отвечает за мышление. Не обладай мы этим чудесным дополнением к нашему "стволу" и лимбической системе, мы не могли бы ни думать, ни говорить. Так что возблагодарим природу, мои любезные!
  Да, надо отметить: неокортекс развит не у всех одинаково. Проще говоря, не все могут быть в равной степени умными. Отчасти с этим повезло представителям некоторых видов приматов. Но особенно выдающиеся показатели в области мышления были зафиксированы в лабораторных условиях у голубых соек. Этот факт неоспорим, об этом всюду написано, можно проверить. Список литературы прилагается в конце книги".
  
  А теперь приблизимся к массивным воротам Фаунграда, предъявим сидящему в полосатой будке усатому и хвостатому сторожу документы, позволяющие свободно перемещаться по стране, и войдём в город.
  Перед нами улица Аллеи клёнов. Или просто: Аллея клёнов. Так она называется. Хотя никаких клёнов здесь нет в помине. Может быть, когда-то были, но сейчас по краям улицы вместо деревьев ― покрытые пылью фонарные столбы, кирпичные и деревянные дома с отслаивающейся краской и афишная тумба под ржавой конической крышей. Ветер треплет на ней клочья старых объявлений и афиш, зазывающих публику в местный театр.
  Итак, пройдя по Аллее клёнов, всё вверх и вверх, мы непременно упрёмся в центральную городскую площадь, вымощенную покосившимися с годами булыжниками. У площади есть название: имени Двух бобров. Никто, конечно, её так не называет: "имени двух..." Зовут её просто: площадь Бобров. Что же касается бобров, то это исторические личности и у них есть имена: Болеслав и Максим. По имеющимся сведениям, они были первопроходцами и когда-то, в стародавние времена, когда здесь высились одни только сосны, решили основать на этом месте город. В центре площади, кстати, поставлен памятник: две бронзовые фигуры с плоскими хвостами, снизу ― памятная табличка.
  От площади Бобров можно пойти в трёх разных направлениях. Это улицы: Лишайниковая, Кривошейная и улица Тонких Следов (что это означает, трудно сказать; никто из жителей точно не знает, каждый понимает эти "следы" по-своему или вообще предпочитает не задумываться о таких пустяках). Итак, улица Тонких Следов нам не нужна, Кривошейная тоже... Отправимся по улице Лишайниковой.
  Спускаемся вниз, проходим мимо Департамента народного образования, Добровольного объединения поваров и кондитеров (близ которого прямо на земле разлёгся похожий на бродягу, взлохмаченный пёс; то ли пьяный, то ли просто решил таким образом передохнуть) и следуем дальше, пока не уткнёмся в перекрёсток. В этом месте через улицу Лишайниковую пролегает Мелкопесочный переулок. Нам направо.
  По переулку проходим ещё около километра... Вот! То, что мы искали. Стиснутый двумя старыми домами ― один в два этажа, другой в три (там сейчас раскрыто окно с тюлевой занавеской, и кто-то немилосердно и немузыкально долбит по клавишам фортепьяно), ― здесь примостился низенький магазинчик. То, что это магазин, а не что-то иное, можно узнать из специальной вывески над застеклённой дверью. На ней изображён свернувшийся кольцами и поднявший голову, наподобие кобры, дождевой червь. В отличие от кобры, физиономия у червяка вполне благодушная. К тому же он розовый и упитанный, как годовалый поросёнок. Сбоку от него ― большие, с лёгким наклоном вправо печатные буквы:
  
  Магазин мясных изделий
  ЧЕРВЯЧОК-ТОЛСТЯЧОК
  
  Стена магазина частично остеклена и представляет собой витрину. А за ней чего только нет! Настоящий рай для взрослых обжор. Почему взрослых? Потому что взгляд детей в первую очередь искал бы ромовые бабы и взбитые горки крема на пирожных, а вот взрослые ― тем подавай хрустящих, прожаренных во фритюре тараканов, туго набитые колбаски из опарышей с чесночной приправой или аппетитные головки мух, плавающие в лужицах горчичного соуса на широком противне. Всё это и ещё много других вкусностей можно разглядеть за магазинными стеклами, на торговом прилавке, за которым, у кассового аппарата... Но прежде чем поведать о постоянных обитателях этого магазинчика ― хозяевах и наёмных работниках, ― стоит, пожалуй, немного отвлечься и перенестись из **18 года на несколько лет назад. Так будет удобнее, вы вскоре убедитесь. Это позволит во многом разобраться.
  
  Глава VI
  Бедняга Вилли
  
  Семейная пара Ряскиных (утка Паулина и селезень Виктор Сергеевич) по общим меркам была уже далеко немолода. Но что поделаешь, так получилось. Виктор всегда отличался сдержанным характером, был слегка скуп и прижимист (результат детства, проведённого в бедности) и избегал всякого рода компаний. У него было своё хобби, о чём будет сказано ниже, и до какого-то момента он полагал, что так и помрёт холостяком. Но затем он подумал: а вдруг ему удастся открыть собственное дело? Он станет коммерсантом, бизнес пойдёт в гору, но тут подкрадётся старость и... Кто поможет в делах? Кому передать наследство?
  И тогда Виктор Сергеевич, которому на тот момент уже стукнуло тридцать три, вечерами стал просматривать последнюю страницу "Фаунградского глашатая". Там обычно печатались объявления частного характера: сообщения о свадьбах и похоронах, пропажи и находки, а также небольшой отдел знакомств. Там он и обнаружил объявление будущей супруги. Застенчивая, скромная девушка, засидевшаяся без мужа "больше положенного" (расхожее мнение среди птиц). Разница в возрасте этих двух была небольшой: Паулина Викторовна была всего на пару лет младше мужа.
  Не сказать, чтобы у них нашлось слишком много общих интересов, но характер у Паулины Викторовны был покладистый, мать вдолбила ей, что прямо перечить мужу, даже если он не прав, ― себя не уважать: умная уточка всегда отыщет более тонкий подход. В результате супруги Ряскины стали жить мирно, без слишком больших споров и ругани. К тому же, Виктор Сергеевич, как мужчина и глава семьи, оказался не слишком привередлив и деликатен. Молчун, сам себе на уме, но сразу видно ― трудяга и вообще птица положительная. Паулине Викторовне это нравилось.
  А в **07 году в семье Ряскиных (точнее первоначально в Общественном инкубатории) на свет появился утёнок. До того, как он родился, мама его предложила на выбор два имени: Вильям ― если родится сын ― и Виолетта ― если будет девочка.
  ― Почему так? ― покуривая трубку с загнутым искусанным мундштуком, задумчиво осведомился Виктор Сергеевич.
  ― Не знаю, ― простодушно призналась жёнушка. ― Просто должно быть красиво: Вильям, Вилли.
  ― Ну что ж, ― сделав клювом жевательное движение, ответил муж, ― пусть будет Вилли. Я не против.
  Радости Паулины Викторовны, казалось, нет предела. Она успела оповестить всех соседок и знакомых: у неё будет Вильям или Виолетта! И то, и другое хорошо! Она интересовалась у матушек со стажем ― гусынь и кур, ― что в первую очередь понадобится малышу: ползуночки, пинетки... Что еще? Да, и обязательно ли пользоваться соской-пустышкой? Или пускай крякает? Малыши ведь всегда крякают, это в порядке вещей, не так ли?
  Но затем, когда Виктор Сергеевич примчался в инкубаторий (за полчаса до этого ему сообщили, что вылупился сын, то есть Вильям), радость его и Паулины Викторовны, которая находилась в отдельной палате, была омрачена. Врач посоветовал сильно не огорчаться: такое иногда случается. Дело в том, что утёнок вышел из яйца с небольшим дефектом: одна лапка (правая) немного короче. И хотя разница в размерах лапок действительно была невелика, всего лишь несколько миллиметров, всё же, как объяснил врач, мальчик вынужден будет прихрамывать.
  ― Значит, он будет хромоножкой? ― не в силах сдержать слёз, произнесла мама.
  ― Вы напрасно беспокоитесь, ― попытался подбодрить родителей доктор. ― Сейчас множество средств. Детские костыли, ботинки на толстой подошве...
  ― Костыли?! ― с трагедией в голосе перебила его Паулина Викторовна; и тут же, вздрагивая плечами, прижала к глазам протянутый мужем платок.
  ― Ничего, милая, ничего, ― с суровым видом успокаивал её селезень. ― Подумаешь ― одна нога короче. Главное, чтобы парень был толковый. А с ногой мы справимся. Не все, милая моя, из тех, кто быстро ходит, так же шустро соображает. А для нас, уток, это, пожалуй, не самое последнее.
  К тому времени Виктор Сергеевич успел обзавестись собственным предприятием, о котором мечтал. Продав отцовский дом где-то на отшибе, он взял в банке кредит, добавил эту сумму, к тому, что удалось выручить за отцовскую хибару, и приобрёл старое одноэтажное здание в Мелкопесочном переулке. В дальних комнатах, через которые можно было пройти на задний двор (позже там разбили палисадничек, посадили настурцию и укроп), решили жить, а в бывшей широкой гостиной, смотрящей окнами на улицу, запланировали обустроить торговое помещение.
  Откровенно говоря, поначалу Виктор Сергеевич не думал ни о каких мясных деликатесах. Ему хотелось сделать чучельную мастерскую. Дело в том, что он уже много лет увлекался таксидермией. Набивая дохлых жуков и бабочек паклей с опилками, он выстраивал порой причудливые скульптурные композиции, воспроизводя различные жизненные сценки: например, свадьба жука-рогача или военная баталия между гусеницами и комарами. Но затем селезень Виктор решил, что на чучелах сильно не разживёшься. А у него жена, должен появиться ребёнок... Нужно быть ответственнее. "Сухие насекомые, набитые трухой, ― подумал Виктор Сергеевич, ― мало кому интересны. Но те же насекомые в жаренном или пареном виде употребляются в пищу практически ежедневно. Этим и нужно торговать".
  Так со временем в Мелкопесочном переулке выстроился магазинчик, о котором уже говорилось. Смущало лишь то, что расположение было не из самых выгодных: узкий переулок, далеко от центра... Но селезень не поленился и поклеил в округе объявления. Постепенно торговля пошла. Пришлось даже взять наёмного работника: ящерицу Николая из семейства хамелеонов. Пока Виктор Сергеевич занимался другими важными вещами, Николай (или просто Коля, "ребёнок" двадцати восьми лет) стоял за кассой и обслуживал покупателей.
  Настал **14 год. Утёнок Вильям Ряскин был записан в гимназию. От костылей родители отказались сразу. Заказали у сапожника пару ботинок. На одном (правом) подошва должна была быть на полсантиметра выше.
  Принеся из сапожной лавки распространяющие резкие запахи резиновых подмёток ботинки, отец серьёзно сказал:
  ― Привыкай, сын. Теперь ты будешь ходить только так: с одним толстым каблуком. Понимаю, не слишком удобно и весело. Но знаешь, судьба порой ставит перед нами трудности, чтобы мы их преодолевали. А преодолевая, мы или ломаемся, или делаемся сильнее. Выбор за тобой. Понимаешь, о чём я, Вильям?
  ― Да, папа, ― ответил ему утёнок.
  По его глазам селезень понял: этот малыш не так хрупок, как кажется. "Не пропадёт!" ― радостно пронеслось у него в голове. Вслед за этим промелькнуло ещё несколько мыслей подобного же рода, но вслух Виктор Сергеевич сказал только это:
  ― Молодец.
  Скупо проведя концом крыла по голове сына, он ушёл в свою комнатку рядом с верандой, где продолжал набивать опилками жуков.
  "Бедняга Вилли" ― это прозвище почему-то закрепилось. Так говорили о мальчике соседские кумушки.
  ― Несчастный, горемычный ребёнок, ― сочувственно вздыхала какая-нибудь курица с продуктовой корзинкой, встречая Вилли и его мать на выходе из лавки зеленщика.
  ― Прекратите! ― резко высказывалась Паулина. ‒ Какой он вам несчастный? Слава богу не слепой, не разбит параличом... А то, что прихрамывает... Ну так что ж: тише едешь, дальше будешь.
  По правде говоря, в данной ситуации Паулина Викторовна всего лишь повторяла то, что внушил ей муж. Она сама, бывало, купая младенца, когда дело доходило до лапок, начинала киснуть и пускать слёзы, но Виктор Сергеевич её быстро окорачивал: "Не плачь, как над покойником, ― говорил он. ― Что за мода!"
  В гимназии среди зверят и птенцов тут же нашлось несколько "умников", решивших, что хромота Вилли ― удачный предмет для шуток. Но после того, как Вилли бесстрашно кинулся в драку, толстый каблук на одном его ботинке просто перестали замечать, и у Вилли появились друзья.
  В **15 году, когда Вилли перешёл во второй класс, будучи проездом, в дом Ряскиных наведался двоюродный брат Паулины Викторовны. Селезень Роман, мичман торгового флота. Он рассказывал о морях, о схватках со штормом... Показал несколько фотоснимков, на которых был запечатлён пришвартованный парусник и команда корабля во главе с альбатросом в капитанской фуражке и на деревянной ноге.
  Больше всех этими рассказами проникся "бедняга Вилли". Дядя, можно сказать, заразил его солёными ветрами и хлопаньем натянутых парусов. И когда, погостив, брат Паулины Викторовны уехал, Вилли неожиданно заявил:
  ― Я придумал, ‒ убеждённо сказал он. ― Когда вырасту ― стану матросом.
  ― Сынок, ― попыхивая трубкой, спросил отец, ― что значит, матросом? Я хотел постепенно обучить тебя нашему делу. Ты должен после меня заведовать магазином.
  ― Пап, ― искренне удивился утёнок, ― ты что, предлагаешь мне торговать мясом? Но это скучно!
  ― Нет, ты только послушай, мать, что он говорит, ― обратился Виктор Сергеевич к проходившей мимо супруге. ― Это всё твой кузен. Принесла его нелегкая! Вот зачем он пустился рассказывать о своих кораблях? Ведь ясно же, что на это клюнет любой несмышлёныш. Романтик, бес бы его побрал!
  ― Витенька, ты не прав, ― скромно возразила Паулина Викторовна. ― При чём тут Рома? Если он и рассказал про то, что лучше всего знает, разве ж это его вина?
  ― Я понимаю, что он ничего такого не хотел, ― вынужден был согласиться Виктор Сергеевич. ― Но он добился! Гляди: для мальца он теперь морской волк и пример для подражания, а я ― скучный продавец колбас, трясущийся над лишней копейкой. Только ведь он не понимает, что почти все копейки уходят обратно банку, в счёт кредита. У меня стиснуты крылья. Думал, расквитаюсь с долгами, затем начну тихонечко копить... А там, глядишь, подрастёт сын, и мы вместе откроем ещё один магазин. А теперь? Вильяма, значит, однажды сдует в море, а я? Буду сидеть с подёргивающейся головой за конторкой, и мне никто не поможет очинить карандаш?
  (Так много за раз Виктор Сергеевич ещё не говорил никогда. Во всяком случае, Паулина Викторовна не помнила.)
  ― Но у тебя есть Николай, ― поразмыслив над отцовскими словами, ответил Вилли. ― Вот тебе и помощник!
  ― Сын мой, ― не спеша промолвил селезень, ― Николай ― добрейшей души существо, готовое работать за самое мизерное жалование в Фаунграде... Но он глуп, как буфет, в котором мы держим чашки от сервиза. И потом, он мне не наследник, я не намерен передавать ему все дела.
  
  Глава VII
  Покажите нам, пожалуйста, детей
  
  С этих пор Виктор Сергеевич стал задумываться. Он, конечно, сомневался, что восьмилетний Вилли вдруг возьмёт и однажды действительно поступит в моряки. "Пока будет расти, его мечты тридцать раз изменятся, ― убеждал себя селезень. ― Так обычно бывает. Но вдруг?"
  Поговорив с сыном ещё раз, Виктор Сергеевич сказал, что море никуда не денется. Если Вилли так хочется, то когда-нибудь, много лет спустя, хорошенько потрудившись за конторкой мясного магазина, он сможет подкопить деньжат и приобрести билет на пассажирское судно. Вот тебе и пожалуйста, ― море! Плыви в комфортабельной каюте и наслаждайся! На что Вилли неожиданно ответил: зачем тратить годы и заниматься ерундой только ради того, чтобы один раз проплыть по морю, когда можно делать это триста шестьдесят пять дней в году, просто поступив в матросы?
  ― Мне нравится его упорство, ― среди ночи признался Виктор Сергеевич супруге. ― Но, сказать по правде, у меня на него были совершенно другие планы.
  ― Но я больше не смогу родить, Витенька, ― с затаённым дыханием ответила Паулина Викторовна. ― Боюсь. И ты знаешь почему.
  Всё дело было в дальней родственнице. Точнее, прапрабабке по материнской линии. У той тоже была короткая нога, и Паулина Викторовна почему-то решила, что это наследственное и не хотела обрекать себя на ещё одни страдания.
  ― Послушай, а что если нам... ― начал было Виктор Сергеевич.
  ― Что? ― спросила жена.
  Но Виктор Сергеевич не ответил. Думал.
  Утром, поднявшись ни свет ни заря, он набил трубку табаком. Было сумеречно.
  ― Витя, ― услышал он голос жены, ― ты что-то вчера начал, но не договорил. Почему?
  ― Проснулась? ― перевёл на неё взгляд селезень.
  ― Ты что-то хотел сказать. Я полночи ворочалась, всё гадала: что? Витя, не молчи, я волнуюсь. Мне вредно.
  Так, впервые в спальне Ряскиных были произнесены слова "сиротский приют" и "усыновление".
  Детей в приюте хватало. Но в основном млекопитающие. И один черепашонок. Птиц было негусто. Аистёнок, совёнок и птенец лебедя.
  Директрису (лису) они застали в приютской столовой, за отдельным столом под изящной акварелью в рамке. Она обгладывала жареного налима.
  ― Простите, что встречаю вас так, ― сказала она, вытираясь батистовой салфеткой. ― Небольшой обеденный перерыв, знаете ли. К сожалению, вы пришли не в самый удачный момент. Год назад птенцов было побольше. Была прекрасная уточка-мандаринка, у неё в семье какая-то печальная история... Но девочку сразу удочерили. Всех, кто остался, вы видели. Но ребята хорошие, не сомневайтесь.
  ― Мы с супругой можем посовещаться? ― спросил Виктор Сергеевич.
  ― Сколько угодно, ― вежливо улыбнулась лиса. ― Выбирайте любой стол, присаживайтесь. Подать вам чаю?
  ― Не нужно, благодарим.
  Виктор и Паулина уединились подальше, у окна. Насчёт аистёнка были сомнения. Как-никак птица болотная; подрастёт ― вряд ли отыщется общий язык. Совёнок... Совёнок, совёнок... Ну что ж, Виктор Сергеевич ни разу не сомневается, что ребёнок он хороший, приют его воспитал, но всё же ― ночной образ жизни... Вдруг внутри него скрыт хулиган?
  ― Расскажите нам про лебедёнка, ― попросила Паулина Викторовна, когда лиса вновь появилась. ― Что с ним? Мальчику восемь. Почему его до сих пор никто не забрал?
  ― Внешность, ― горестно вздохнула директриса. ― Увы, судят у нас, как правило, по одёжке. И напрасно. Смышлёный малыш, всё ловит на лету. Но ужасно неуверенный в себе. Доброго родительского слова ― вот чего ему не хватает.
  ― Мы можем познакомиться с его анкетой? ― спросил селезень. ― Кто он, кем были родители?.. Ну, и всё прочее.
  Из тонкой папки с анкетными данными и краткой характеристикой Ряскины узнали, что лебедёнка зовут Кириллом; фамилия ― Крылов. Кирюша Крылов. А что, в общем-то красиво! Мать отказалась от него с первых же минут, как только он вылупился из яйца. В чём причина ― директриса не знала. "О таких вещах, мне, знаете ли, не говорят", ― призналась она. При этом, впрочем, добавила, что по статистике лебеди редко отказываются от птенцов. Благородная птица. Как правило, представители знатных фамилий, с хорошими связями... Так что бедность, как причина, наверное, всё-таки отпадает. Хотя кто сказал, что все без исключения лебеди счастливы и не знают нужды.
  ― Вы правы, ― согласился селезень. ― Жизнь слишком сложна. Сегодня ты на жёрдочке, завтра в грязи. Так значит, мы можем его забрать? Когда?
  
  Глава VIII
  Смышлёный, хваткий
  
  Оформляя новые документы, Паулина и Виктор никак не могли решить: кем записать приёмыша. Фамилию после некоторых колебаний всё же поменяли: Ряскин (не Крылов). Но там была еще одна графа: "Порода, вид, семейство".
  ― Пиши "лебедь", ― подсказала утка. ― Витенька, чего медлишь? Ведь он лебедь, значит, так и нужно писать.
  ― Но мы берем его к себе. Он будет жить, как мы, крякать, как мы... Не знаю, я лично собираюсь растить из него утёнка. Достигнет совершеннолетия, будет оформлять паспорт, ― пусть пишет всё, что ему угодно. Решит, что быть утёнком для него слишком зазорно, ― его право.
  Сказав это, Виктор Сергеевич обмакнул стальное перо в чернильницу и под молчаливое одобрение супруги оставил в графе запись: "Утёнок".
  Восьмилетний Кирюша и в самом деле оказался на редкость сообразительным. Главное, послушным: всё, что надо было делать по дому (селезень Виктор никому не давал сидеть, сложа крылья), он выполнял с готовностью и каким-то удовольствием. Словно натирать до блеска магазинный прилавок, мыть снаружи витрину или возиться под руководством Паулины Викторовны с граблями и лопаткой в палисаднике, было невероятным счастьем. "Вот что значит приютское существование, ― глядя в такие минуты на расторопного птенца, думал селезень. ― Жизнь там, конечно, не сахар, но... дисциплина. С этим не поспоришь".
  Очень скоро Кирилл привык называть Паулину Викторовну "мамой" и стал обращаться к ней на "ты". К главе дома пришлось привыкать чуточку дольше: Кирюша долго выкал и называл селезня по имени-отчеству.
  Огорчало то, что отношения с приёмным братом никак не складывались. Родители почему-то были уверены: раз оба ровесники, то быстро поладят. Но однажды продавец Николай лично видел, как спешащему через магазин с ведром мыльной воды Кирюше утёнок исподтишка подставил ножку, и серый нескладный птенец растянулся в пенной луже. Когда на грохот примчалась мать, Вилли стал отпираться: мол, ничего не знает. Кирюша подтвердил: он упал сам, по неосторожности. Хамелеон Коля смолчал, но, когда всё утихло, признался Вилли, что всё видел: зачем Вилли врёт? Утёнок снова стал выкручиваться, утверждая, будто Коля ошибся: у него глаза вращаются, как телескопы, во все стороны; мало ли что ему привиделось! Но при этом было заметно: мальчишке стыдно.
  Этим же вечером, наедине, Вилли во всём сознался матери. Сказал, что ему кажется, будто приёмный брат нарочно подлизывается к старшим, чтобы его любили больше, чем Вилли. В самом деле, Вилли стал замечать, что ему почти перестали уделять внимание. Не то что раньше. Мама-утка постаралась его успокоить. Сказала, что, несмотря ни на что, он по-прежнему её любимый малыш. Но теперь она старается дать столько же любви Кирюше. "Ты подумай, ― говорила она, ― в детстве, когда я читала тебе книжку, он лежал в приютской кровати, совсем один и просто смотрел в темноту. Я думаю, ему не часто желали спокойной ночи. Подружись с ним. Видно же: он тянется к тебе и хочет быть настоящим братом".
  С тех пор всё как будто бы наладилось. Вилли и Кирюша сдружились. Приёмыша записали в ту же гимназию, в которую ходил Вилли.
  Учёба давалась ему на редкость свободно. Быстро перешёл в отличники. Правда, на уроках гимнастики его несуразная фигура болталась на гимнастических брусьях тюфяком и вызывала у одноклассников смех. Вообще, многие отнеслись к нему с подозрением: утёнок ― не утёнок... сутулый, грязно-пепельный... Кроме всего прочего, раздражала его манера подчёркнуто вежливо, в уважительной форме обращаться к преподавателям.
  Как-то раз, на перемене Кирюшу окружили. Здесь были ученики из его и параллельного класса.
  ― Ты кто, ― явно не для того, чтобы завести приятную беседу, спросил детёныш горностая, ― индюк? Или, может, ты жираф?
  ― Я утёнок, ― растерянно проговорил Кирюша, пытаясь вырваться за пределы живого круга. ― Пустите. Что вам нужно?
  ― Если ты утёнок, ― затрещал с другого бока птенец сойки, ― тогда почему такой длинный? Или ты в детстве нечаянно проглотил линейку? Тогда почему тебе не сделают операцию?
  ― Что вы к нему привязались? ― насмешливо оскалился волчонок. ― Он в самом деле утёнок. Только он ― утёнок-урод, и его всё это время возили вместе с цирком. Поэтому мы его не видели.
  После этого, будто кто-то дал команду, со всех сторон зазвучали оскорбительные выкрики:
  ― Урод!
  ― Переросток!
  ― Жалкий приёмыш!
  ― Выскочка!
  Кирюшу толкали, наносили ему скрытые и болезненные удары, отчего он отшатывался то туда, то сюда, как груз на верёвочке, и тогда, не в силах больше это выносить, зажмурившись и закрыв уши, он отчаянно прокричал:
  ― ОТСТАНЬТЕ! НЕ ТРОНЬТЕ МЕНЯ! Что я вам сделал?! Я утёнок! Утёнок! Ясно вам?!
  Тут подошёл Вилли. (Где он был всё это время? Почему не пришёл сразу?)
  ― Кто-то хочет поговорить с моим братом? ― возникая за спинами, произнёс он. ― А со мной говорить никто не желает?
  Вид у него был решительный. Связываться никому не хотелось. Но волчонок не желал уступать первенства.
  ― Думаешь, тебя кто-то боится? ― спросил он, подойдя вплотную.
  ― А ты что, самый смелый? ― невозмутимо ответил Вилли и тут же, с силой припечатав толстым каблуком волчью лапу, стал притворно ахать и извиняться: ― На что это я наступил? Ах, это твоя лапка! Больно, да? Ну, извини, извини, я не хотел.
  Поскуливая, волчонок отбежал в сторону, а Вилли, вытащив брата за крыло из расступившегося круга, сказал так, чтобы слышали все:
  ― Кому ещё захочется поиздеваться, пусть сразу идёт ко мне. Поговорим один на один. Ясно? Я спрашиваю: все поняли? Молчание ― знак согласия.
  Позвонили в колокольчик. Пора было на урок. Вилли с Кириллом направились в класс.
  ― Запомни, ― учил Вилли, ― давай сдачи, как можешь, не стой. Иначе вцепятся со всех сторон, я их знаю. Ты же здоровенный, неужели боишься?
  ― Я?! ― храбрился приёмыш. ― Да если б я захотел... Просто считаю это ниже своего достоинства. Не хотелось марать крыльев.
  Так прошли ещё два года. Братья Ряскины перешли в пятый класс. Кирилл совершенно приспособился к новой жизни и по-прежнему радовал родителей и учителей, как вдруг однажды произошло то, что решительно всё перевернуло. Точнее, это был лишь начальный, еле заметный толчок, после которого налаженная жизнь утиного семейства, и в первую очередь жизнь одиннадцатилетнего птенца, записанного "утёнком", зашаталась, как потешная башня, сложенная из детских кубиков.
  Итак, в первых числах ноября **18 года, по окончанию уроков Вилли и его брат покинули гимназию. По пути к дому они заглянули в кондитерскую, где на деньги, сэкономленные на школьном обеде, купили по леденцу на палочке. Затем оба задержались у витрины парикмахерской. Какое-то время хватались за животы, потешаясь над закутанным по шею в простыню йоркширским терьером, пока не выбежал помощник парикмахера и не прогнал их. Всё это время, держась на безопасном расстоянии и стараясь не попадаться мальчуганам на глаза, за ними шёл какой-то вполне приличный господин. На вид ему было около тридцати. На нём была шляпа-котелок, жилетка в тонкую полоску с цепочкой часов под сюртуком и трость с серебряным резным набалдашником. Это была птица, лебедь.
  Дойдя до Мелкопесочного переулка и проследив за тем, как два подростка скрылись в дверях "Червячка-толстячка", преследователь вынул из кармана блокнот с вложенным в него карандашом, что-то записал и отправился восвояси.
  А через два дня, вечером, после того, как из кассы в руки хозяина была передана дневная выручка, звякнув дверным колокольчиком, хамелеон Коля вышел на улицу. Его провожала Паулина Викторовна. Кутая плечи в платок, она с родительской заботой сказала:
  ― Ты погляди только, как холодно. Коля, почему не купишь себе нормальное пальто? Ходишь в каком-то пиджачишке, смотреть больно.
  ― Не заработал на пальто, сударыня, ― простецки улыбаясь и забавно вращая выпуклыми глазами, ответил хамелеон. ― И вообще, я существо хладнокровное, а значит, морозоустойчивое. Хотя, если честно, жить в тропиках было бы намного предпочтительнее.
  ― Смотри, не споткнись, ― напутствовала его добрая женщина. ― Сейчас быстро темнеет, а фонари ещё не зажигали.
  ― Не споткнусь, сударыня. Спасибо. До завтра.
  Коля прошёл по переулку метров десять, когда у него за спиной послышался негромкий голос.
  ― И сколько же зарабатывает продавец магазина в этих трущобах?
  Коля обернулся. В густеющих сумерках не сразу удалось разглядеть того, кто задал вопрос. Незнакомец приблизился. Котелок, трость, золотая цепь от часов... Лебедь.
  ― Кто вы? ― насторожилась ящерица. ― И откуда вам известно, что я продавец?
  ― Считаешь это большим секретом? Или в мясной лавке совсем не бывает посетителей? Скажи лучше, ты хотел бы заработать что-нибудь сверх своего жалованья? Я могу заплатить.
  ― За что? ― удивился Коля. ― Предупреждаю: я не участвую в тёмных аферах.
  ― А если эти аферы не слишком тёмные? И если это вовсе не аферы? Скажем так, нужна небольшая и необременительная услуга. Кое за кем проследить и кое-что передать мне. Сможешь?
  ― Следить? За кем?
  ― У твоего работодателя в доме творятся любопытные вещи. А я любитесь всего любопытного. Гляди: двадцать фаунрублей. Золотом. ― В крыле незнакомца сверкнули две монеты. ― В утином семействе, насколько я знаю, несколько лет назад было пополнение.
  ― О чём вы?
  ― Птенец. Серый, малопривлекательный... Сдаётся мне, он не совсем утка. Кто-то другой, верно?
  ― Я не лезу в дела Виктора Сергеевича. Да, у него есть два мальчика... Но он их любит. И воспитывает, как утят. Это всё, что я знаю.
  ― Но тот, что появился позже, не утёнок. Это же так очевидно. Короче: если станешь моими глазами и ушами, всякий раз, как передашь мне что-нибудь важное, буду платить тебе по золотой монете. Согласен?
  ― Я не продаюсь, сударь. Не на того напали, ― меняя окрас на ярко-пунцовый, что было заметно даже сейчас, в сумраке, с достоинством произнёс Коля.
  ― Ну что ж, дело хозяйское. Живи со своими принципами. Но деньги все же возьми. ― Незнакомец вложил монеты в безвольную лапу хамелеона. ― Считай, это за то, что мы так мило побеседовали.
  Притронувшись на прощание к шляпе, лебедь направился туда, откуда появился, как вдруг сзади робко произнесли:
  ― Стойте. Я согласен.
  По лицу лебедя скользнула усмешка. Ему будто бы заранее было известно, что всё выйдет именно так.
  
  Глава IX
  Заносчивый, гадкий
  
  ― Запомнил? Два куска мыла с хвойным запахом, три коробки спичек и...
  ― ...четверть фунта чистящего порошка.
  ― Молодец! Ну всё, теперь беги.
  Кирюша помчался по переулку. Мать успела крикнуть вдогонку:
  ― Да не спеши так! Деньги, смотри, не растеряй.
  Обернувшись на бегу, Кирюша покачал головой ― мол, с ним ничего не случится, ― споткнулся о выбоину, чуть не шлёпнулся и, поправив сбившуюся на глаза вязаную шапчонку, понёсся дальше.
  ― Вот горе. Неугомонный, ― провожая долговязую фигуру взглядом, с тёплой усмешкой произнесла утка.
  Через какое-то время, прижимая к себе бумажный кулёк, в котором лежали и мыло, и спички, Кирюша вышел из галантерейной лавки. Она располагалась в соседнем, Староречном переулке. Пройдя немного вниз, мимо нескольких бревенчатых домов и аптеки, мальчик замер. Перед ним была широкая, украшенная изнутри бумажными гирляндами витрина. За стеклом на лакированной многоярусной полке лежали: развёрнутая во всю длину латунная подзорная труба, ощетиненный лезвиями, шилом и мелкими ножничками складной нож с перламутровой рукояткой, девчачья кукла с лицом мышеобразного и завитой причёской в два этажа и много других нужных и ненужных вещей, на которые просто приятно было постоять и поглазеть. Цифры на ценниках рядом с товаром, кстати говоря, были совсем недетскими. Над витриной крепилась вывеска:
  
  ДИКОВИННЫЕ ВЕЩИ
  Торговое предприятие г-на Крысильникова
  
  ― Забавные предметы, ― сказал кто-то возле самого уха. ― Что из этого ты хотел бы получить?
  Чуть не выронив кулёк, Кирюша дёрнулся. Перед ним стоял взрослый, солидного вида лебедь в шляпе и с тростью.
  ― Боишься? Меня? ― располагающе улыбаясь и глядя в лицо подростка, спросил незнакомец. ― Не вижу причин. Так всё-таки вернёмся вопросу. Что из этих вещей ты хотел бы приобрести?
  ― Складной ножик, ― не задумываясь, ответил Кирюша. ― Но отец сказал, что это прихоть, без ножа можно прожить. И вообще, мне нельзя говорить с незнакомыми. Простите.
  Стараясь не глядеть незнакомцу в глаза, чтобы не поддаться его открытости и дружескому расположению, Кирюша сделал шаг, но лебедь произнёс магические слова:
  ― Я куплю нож. Прямо сейчас. Он будет твоим, хочешь?
  ― Спасибо, мне ничего не надо, ― по-прежнему глядя под ноги, помотал головой птенец.
  ― Мне это ничего не стоит. Правда, ― заверил его лебедь. ― И я ничего у тебя за это не попрошу. Мы купим нож, и ты можешь сразу отправиться домой.
  Подняв наконец взгляд, Кирилл посмотрел собеседнику в лицо.
  ― Но почему вы это делаете? ― спросил он. ― Я посторонний ребёнок. Зачем вам это?
  Вернувшись домой, Кирюша передал Паулине Викторовне покупки, вынул из кармана сдачу и тут же направился к себе. Утка обратила внимание на его немногословность: он будто изменился.
  ― Кирюшенька, ― беспокоясь, спросила она, ― что с тобой?
  ― Ничего, ― ответил тот, невольно отводя взгляд.
  ― Ты, случайно, не простудился?
  ― Нет. Всё в порядке. Можно, я пойду в комнату? Отдохну и надо садиться за уроки.
  ― Конечно, мой птенчик. Иди, отдыхай.
  После того, как Кирилл ушёл, утка задумалась. Но тут же решила, что её внезапное и необъяснимое беспокойство ни на чём не основано. Она придаёт значение пустякам. Глупо.
  Что же касается Кирилла, то, войдя в комнату и увидев спящего в обнимку с учебником географии брата, он протиснул крыло в карман школьных брюк и... Ножик! У него был ножик! Новый, блестящий! А Виктор Сергеевич ― точнее, папа ― говорил, это прихоть. Это не прихоть, это ― вещь! Причём крайне необходимая. Почему об этом знает он, Кирилл, и совершенно не догадываются родители? Правильно: потому что приёмные. Родному сыну, небось, не пожалели бы. Но что он говорит! Неправда! Виктор Сергеевич и мама любят его наравне с Вилли, и брату не позволено делать то же, что ему. За всё время, что он живёт здесь, он ни разу не чувствовал себя обделённым. Ну, разве что один раз. Из-за этого самого ножика. Но теперь он у него есть, и всё остальное уже не важно. Да, но на завтра назначена встреча. Идти или нет? Не пойдёшь ― вроде как невежливо. Получается, заграбастал своё, и адьё, прощайте? А если пойдёт, то... То что? Страшновато. Кто этот лебедь, откуда? Но ведь именно это он и обещал рассказать. "Решено: иду! Была не была", ― подумал Кирилл и спрятал заветный ножик подальше, в нижний ящик стола ― туда, где хранились его личные вещи.
  Лебедь обещал ждать там же, в Староречном переулке. В три пополудни. Он указал на чайную с загогулистым деревянным кренделем на цепях у входа. Договорились встретиться там.
  На следующий день около трёх Кирюша сказал, что хочет пойти погулять. Отцу срочно понадобилось, чтобы он помог заполнить приходно-расходную книгу. "Пора потихоньку входить в дела, родной", ― внушительно сказал селезень. Кирюша попросил перенести это на другое время. Но Виктор Сергеевич дал понять: дела ― в первую очередь. Мальчик заупрямился. В его голосе слышались новые, требовательные нотки. "Что это с ним?" ― удивился селезень и решил настоять на своём.
  Итак, встреча не состоялась. Кирюшу это расстроило, но не сильно. "Может, оно и к лучшему", ― подумал он.
  Но в воскресенье, когда он и Вилли гоняли палками по переулку подраненную, однокрылую муху, Кирилл вдруг заметил между домами чёрную шляпу на белой голове. Спрятавшись, движением крыла лебедь поманил его.
  ― На что ты уставился? ― поинтересовался Вилли и поглядел туда же. Лебедя уже не было.
  ― Хватит заниматься ерундой, ― позволяя покалеченному насекомому сбежать, со скукой произнёс Кирилл. ― Надоело. Идём домой.
  В двух шагах от мясного магазина, пошарив по карманам, Кирюша сказал, что, пока они баловались, он, по всей видимости, обронил шарик из стекла с прожилками, который собирался обменять на свисток. Он вернётся и поищет. Вилли хотел увязаться следом, но Кирюша посоветовал идти домой: он сам.
  Выйдя из-за угла, лебедь повёл себя так, точно они незнакомы. Не останавливаясь и не дожидаясь Кирилла, он снова поманил его и пошёл впереди. Дошли до Староречного. Лебедь нырнул в дверь под деревянным кренделем. Кирилл ― следом.
  Выбрав стол, незнакомец заказал у подошедшего официанта в фартуке чаю и первым делом поинтересовался: не станут ли Кирилла искать и найдётся ли у него полчасика?
  ― Видишь ли, в чём дело, ― начал он, ― я приглядываюсь к тебе примерно с месяц. Так случилось, что однажды я зашёл к вам в магазин. Нужно было кое-что взять к столу. Там я увидел, как ты разговариваешь с уткой и называешь её мамой. Нетрудно было догадаться, что ты приёмный. Ты ведь не утка, ты знаешь об этом?
  ― Конечно, я не маленький, ― ответил Кирюша. ― Но есть принадлежность к роду, а есть принадлежность к семье.
  ― Не пойму, чьи слова ты сейчас повторяешь, ― снисходительно улыбнулся лебедь. ― Тебя научил отец? Сможешь выслушать меня? Не бойся, постараюсь быть кратким.
  И лебедь принялся рассказывать. О своём детстве. О том, как тоже остался сиротой... Как был взят в приёмную семью... О насмешках и издевательствах, которые пришлось терпеть...
  ― Не знаю, зачем это было нужно природе, ― задумчиво продолжал он, ― сделать так, чтобы в двенадцать или тринадцать лет лебедь стоял перед зеркалом и готов был плюнуть в своё отражение. Возможно, в этом какой-то хитроумный план. Но мне он не нравится. Я бы предпочёл сразу родиться белой величавой птицей.
  После этого прозвучал рассказ о семье, в которой Кирюшиному собеседнику пришлось жить. Его усыновили куры.
  ― Грязная, нечистоплотная птица, ― размешивая чай ложечкой, поморщился этот взыскательный господин. ― Представляешь, приёмная мать учила меня рыть лапами навоз. Я и мои желтопёрые братцы отыскивали там червей. Я спрашивал: "Зачем? Ведь легче заработать денег и купить насекомых в магазине, в любом количестве". Ответ на это был таким же прямым и незамысловатым, как куриный ум: "В жизни всё пригодится". Что касается, моего приёмного папаши, то это был фрукт. Определённо. Отставной военный. Самый младший чин. Что-то вроде фельдфебеля. Проставляешь, у этого горе-вояки даже не хватило ума дослужиться до поручика. Учил меня кукарекать. Как сейчас помню. И ты знаешь, я старался. Искренне, добросовестно. Пока не надорвал себе связки и не охрип почти на месяц. И самое главное, совершенно некому было объяснить, что я не какой-то там идиот, у которого ноль способностей ― о чём мне всякий раз талдычил приёмный родитель... Просто я другой. Лебедь не обязан кукарекать. И вот однажды, когда моё терпение вот-вот готово было лопнуть... я задумал бежать.
  ― Вы сбежали из приёмной семьи?
  ― Слушай. На тот момент мне было тринадцать. Почти столько, как тебе. Я сказал себе: "Всё, хватит. Не хочу быть курицей. Дайте мне наконец возможность найти себя и стать тем, кем я изначально являюсь!"
  Дальше лебедь рассказал о годах странствий. О том, как он скитался по городам, испробовал множество профессий... Пока однажды ему не улыбнулась удача и он не стал тем, кто он есть: уверенной в себе, всеми уважаемой птицей, обладающей надёжным капиталом.
  ― Не знаю, возможно, ты уже догадался, зачем я решил свести с тобой знакомство. Я вижу в тебе собрата. Понимаешь, о чём я? И я хочу тебе помочь. Искренне, от сердца.
  ― Но как и чем вы мне поможете?
  ― Многим. В первую очередь подбодрить, когда станет особенно тяжело. И потом, я мог бы давать советы. Я стану твоим тайным наставником, учителем жизни. Хочешь? Ты ведь никому не расскажешь обо мне? Умеешь хранить тайны?
  ― Да.
  ― Прекрасное качество. Ведь кто ещё, если не такой же, как ты, поймёт тебя лучше других. Гадкий уродец, нескладёха... Ты это уже слышал, не так ли?
  ― Случалось.
  ― И случится ещё, и не один раз. До тех пор, пока ты не скажешь себе: "Я лебедь!" Не курица, не утка... Лебедь. Запомни. Все остальные птицы по сравнению с тобой ― сор, ничто.
  ― Но...
  ― Поверь мне, это так. В тебе течёт благородная кровь.
  ― Но у меня хорошая, добрая семья.
  ― Не сомневаюсь. Заботливая мать, строгий, но справедливый отец... Но приглядись к ним получше. Ограниченные создания. Обыватели. Их глупое кряканье, при помощи которого они обсуждают свои суетные делишки, ничтожно, и тебе, возможно, придётся бежать, как мне, чтобы не стать их точной копией. Мальчик мой, нет ничего жальче лебедя, живущего как утка. А теперь ответь, ты что-нибудь знаешь о своих настоящих родителях?
  ― Нет. Мать оставила меня сразу после рождения.
  ― И ты не пытался о ней узнать?
  ― Когда-то хотел вырасти и найти. Но затем перестал об этом думать.
  ― Почему?
  ― Мне кажется, если бы она захотела... она сама постаралась бы меня разыскать.
  Шёл декабрь. Юрий Никифорович (так звали лебедя) и Кирюша встречались тайком ещё несколько раз. Кирюшин покровитель оказался настолько щедр, что иногда (хотя Кирюша поначалу противился) снабжал мальчика карманными деньгами. Постепенно Кирилл стал принимать это как должное. "Что тут такого? ― убеждал он себя. ― Юрий Никифорович богат, к тому же добр. К тому же, как он сам сказал, я и он ― собратья. Почему бы ему не помочь? У отца денег не допросишься. Ну, разве что иногда под Новый год или в какой-нибудь другой праздник выклянчишь фаунрубль-другой на кондитерскую. Но для этого нужно обязательно потрудиться. "Деньги не даются даром", ― мысленно передразнил Кирюша селезня. ― Будто я раб. Прав Юрий Никифорович: утки ― жалкие, приземлённые создания. Какого чёрта! Не хочу я быть Ряскиным-Тряскиным! Эта фамилия подходит бедняжке Вилли, но никак не мне. Кто просил записывать меня под ней?!"
  Изменения в характере Кирилла стали заметны всем. Дома он стал дерзить. В глазах проскальзывали холодная ненависть и презрение, что особенно пугало мать. Учителя тоже были поражены. "Вашего молодого человека, будто подменили", ― говорил Паулине Викторовне бобёр, директор гимназии. "Сама не знаю, что произошло", ― печально вздыхала утка.
  "Плохая компания, вот что", ― сказал как-то селезень. Он был уверен: мальчишка связался с какими-то сорванцами, и те на него дурно влияют.
  ― Погляди, ― доказывал он супруге, ― у него полные карманы всяких ирисок и монпансье. Где он берёт деньги? Ты даёшь ему только на обеды.
  ― Но, Витенька, ― боясь признать самое худшее, отвечала утка, ― он почти всегда дома. Выходит куда-то, но крайне редко.
  ― Но ведь выходит же. А зачем? Молчишь? А я, кажется, начинаю догадываться.
  Свои подозрения селезень озвучил после того, как у Кирюши появились новенькие стёганные перчатки на ватине. Ими были заменены рукавицы, связанные Паулиной Викторовной.
  ― У тебя обновка? ― спросил Виктор Сергеевич, следя за тем, как, вернувшись с улицы, сын стягивает шарф. ― Поздравляю. Не самые дешёвые перчатки, хочу я сказать. Откуда? Где ты взял деньги?
  ― Моё дело, ― огрызнулся Кирилл.
  ― Твоё, да?! ― рявкнул селезень. ― Воруешь?! Отвечай мне!
  Злой хохот мальчишки заставил Виктора Сергеевича оторопеть. Он не ожидал такой наглости.
  ― Где полиция? ― глядя отцу прямо в глаза, спросил Кирилл. ― Кто-то пришёл и обвинил меня в краже? Нет? В таком случае не говори, пожалуйста, того, чего не знаешь. Оставьте меня в покое! Все! Не хочу вас видеть!
  Кирилл выбежал из прихожей. В комнате хлопнула дверь.
  Спустя получаса в комнату сыновей вошла Паулина Викторовна. Кирилл лежал на кровати, уткнувшись в подушку.
  ― Птенчик мой, ― ласково заговорила мать, ― что происходит? Что с тобой?
  ― А вам что за дело? ― глухо, не поднимая головы, ответил подросток. ― Я вам всё равно неродной.
  ― Кирюшенька, как ты можешь! ― с болью произнесла мать и тут же услышала плач. ― Пожалуйста, ― заволновалась она, ― скажи, что случилось? Не мучь меня, прошу тебя!
  ― Не сейчас, мама. Не сейчас. И вообще... никто меня не понимает.
  ― Поговори со мной. Я хочу понять тебя, неужели не видишь?
  ― Прости... потом. Просто оставьте меня в покое.
  
  Глава X
  Старый знакомый и искатель приключений отправляет подробные письменные отчёты
  
  Окунувшись в события, мы, к сожалению, совсем забыли о другом герое нашего повествования. Не самом важном, это без обсуждений, но без него общая ткань рассказа была бы неполной и покрылась прорехами.
  Итак, вернемся назад и поглядим, что происходило в Фаунграде на площади Шпоры и Когтя у здания Городского совета 20 октября **18 года. Было утро, часы на башне Совета только что пробили одиннадцать. По краям площади, как всегда, теснились фаэтоны для езды по городу, тарантасы и четырёхместные кареты для дальних следований. Одетые в форму извозчиков, пыльную и выгоревшую на солнце, за небольшим раскладным столиком собрались кони. Кто-то жевал тощий бутерброд, покрытый салатным листом; другие убивали время за подкидным дурачком. Подошёл воробей. На нём была круглая шапочка из чёрного бархата, прикрывавшая макушку, кургузый коричневый пиджачок в пятнах неизвестного происхождения; концом крыла он удерживал средней ёмкости, дорожный чемодан. Опытные глаза извозчиков сразу распознали в нём сельского жителя.
  ― Дорогие господа, кто-нибудь из вас может отвезти меня на... Сейчас, минуточку, ― Зиновий Шпац (ибо это был он) заглянул в клочок бумаги. ― На улицу Льняного семени, дом тридцать четыре. Только недорого, у меня мало денег. Это далеко, не подскажете? Может, легче добраться пешком?
  ― Поберегите лапы. Пешком далековато, ― отбиваясь тузом, проговорил конь с толстыми мохнатыми конечностями, выглядывающими из рукавов.
  ― Тогда, может, вы меня довезёте? Но так, чтобы недорого, ― повторил просьбу воробей.
  ― Рады бы, да не можем, ― ответил уже не юный рысак с костистым лицом и густой спутанной гривой, свисающей прядью из-под картуза с матерчатым козырьком. ― У нас забастовка. Вы что, не знали?
  ― Нет, ― простодушно признался Зиновий. ― Я в городе недавно.
  ― Пока не отменят строительство ветки до Собакино, с места не двинемся, ― сердито добавил кто-то из картёжников. ― Мало того, что своим паровозом отобрали у нас пассажиров по всем крупным направлениям, так ещё и тех, кто следует до уезда, тоже хотят отбрить. Шиш! Не удастся!
  ― Будем сидеть тут, пока кто-нибудь из городской управы не выйдет и не выслушает нас, ― вновь веско, басом вставил тяжеловоз и с размаху шлёпнул по столу трефовой девяткой. ― Это всегда было нашим бизнесом. Наши прадеды занимались извозом, наши отцы...
  ― Точно!
  ― Они говорят, мол, ― прогресс, никуда не денешься. А нам-то что? Что ж нам, с голоду подыхать?
  ― Не дождутся! Всё равно будем настаивать.
  В этот момент, цокая кованными сапогами, удерживая под мышками оглобли и везя за собой лёгкую бричку, к бастующим подбежал их гнедой коллега.
  ― Вам ехать? ― спросил он воробья. ― Куда?
  ― Льняное семя, дом тридцать четыре. Много не заплачу, у меня лимит.
  ― Залезайте.
  Не заставив себя долго упрашивать, Зиновий Шпац проворно вскочил в коляску. Пустившись с места рысью, гнедой зацокал дальше.
  ― Куда?! ― опомнившись, загорланили извозчики. ― Штрейкбрехер! Предатель!
  В доме тридцать четыре располагалась гостиница. Сравнительно недорогая. С номерами, где было всё необходимое: дощатая кровать, спиртовка и пыльное покосившееся оконце. Заплатив несколько фаунрублей, Зиновий мог жить здесь, если понадобится, неделю. Как он уже понял, всё им задуманное, быстро решить не получится. В столице придётся задержаться.
  Первое письмо на постоялый двор было доставлено, спустя примерно неделю после вышеописанных событий. Принёс его сельский почтальон, Харитон Игоревич, из породы обычных сизых голубей. Харитон был уже, что называется, в летах, страдал избыточным весом, воспалением голеностопного сустава и конъюнктивитом. Последнее, вынуждало его частенько промокать глаза платком, отчего казалось, будто эта тучная, с трудом передвигающаяся по сельскому бездорожью птица с почтальонской сумкой всё время по ком-то скорбит.
  Хозяйка двора Галина впустила Харитона Игоревича в дом и подала по его просьбе воды.
  ― Может, покушаете, Харитон Игоревич? ― спросила она, нетерпеливо разламывая на письме сургуч.
  ― Не могу, Галина Иосифовна, ― пыхтя, как паровозный котёл, и вытираясь платком, ответил почтальон. ― Решил голодать. И для здоровья полезно, и, скажем так, приятно. Находишься днём, вернёшься домой, а там ужин. Жена всегда что-нибудь готовит. Наешься, и спать. А на следующий день снова ― голод и воздержание. Письмо от мужа, я так полагаю?
  ― Угу.
  ― Когда вернётся, не пишет?
  ― Скоро. Да. Должен, ― пробегая глазами строки, невнимательно отвечала хозяйка.
  Прочтём письмо вместе с ней.
  (Примечание: воробьиная стилистика и пунктуация в письмах исправлены, но лишь частично, ќ‒ с тем, чтобы хоть в какой-то мере сохранить особенности оригинала.)
  
  22 октября **18 года. Фаунград.
  Дорогая и многоуважаемая Галина Иосифовна!
  Пишет тебе, сама знаешь кто. Извини, всего прямо говорит не буду, придётся догадываться. Потому что дело, которым мы заняты, требует осторожности. Кстати, кусочек мой, попрошу тебя провести маленький эксперимент. Догадываюсь, что письмо доставит Харитон Игоревич. Так вот, глянь ему в глаза. Осторожно, чтоб не заметил. Хорошо? Надо понять, вскрывал он письмо или нет. Если вскрыл и обо всём догадался, это будет заметно по его лицу. У птиц, которые что-то скрывают, всегда всё написано на лицах в мелких подробностях. Придётся тебе, кусочек, стать таким же опытным физиономистом, каким стал я за эти долгие годы.
  Но хватит. Поговорим о деле.
  Хожу в центральный инкубаторий уже несколько дней. Делаю вид, будто я молодой отец и в сильном нетерпении жду потомства. На самом деле ищу какое-нибудь должностное лицо, которое покажет мне книгу регистрации. Сама понимаешь, просто так делать этого никто не станет. Поэтому ищу такое лицо, которое сделает это за небольшую умеренную плату.
  Моё дело осложняется тем, что я, если ты помнишь, не помню последней цифры в нужном нам номере. То ли это Л-03580, то ли Л-03587, то ли Л-03581. Это всё ты, сладость моя. Ты тогда сбила меня и я всё забыл. Но я, как добрый и сердечный муж, не держу зла, и всё тебе прощаю.
  Деньги от постоялого двора складывай под половицу, как я учил. Они ещё понадобятся.
  
  Следующее письмо Харитон Игоревич доставил только через полмесяца.
  
  9 ноября **18 года. Фаунград.
  Многоуважаемая Галина Иосифовна!
  Прости, что не писал так долго, был крепко занят. Удача! Кажется, дело пошло!
  Вот что случилось за это время. Познакомился в инкубатории с ночным сторожем. Птица из породы сыч. Любит деньги, и это хорошо. Подозрителен не тот, кто их любит, потому что это нормально, а тот, кто их не любит. Так вот, журнал регистрации рождений с **06 года по **09 наконец-то был у меня. Там я стал искать нужный номер. Поскольку моя память по твоей милости истратила последнюю цифру, то я стал искать всё, что было близко к этому. То есть сначала я искал Љ Л-03580, затем Л-03581, после этого Л-03582... И всё в таком порядке. Соображаешь? (Если помнишь, буква "Л" указывает на то, что яйцо принадлежит лебедям.)
  Некоторые из этих номеров были не те. Потому что самки лебедя, рядом с которыми эти номера стояли, снесли всего по одному яйцу. Но ты ведь понимаешь, что женщина, которая согласилась выдать чужое яйцо за своё, не могла оказаться в инкубатории просто так. Она тоже рожала. А если рожала и роды у неё принимала знакомая нам ехидна, да упокоят Высокие Небеса её грешную душу, то в журнале регистрации рядом с её именем должны были записать, по крайней мере, двойню. Надеюсь, тебе понятна комбинация?
  Так мне удалось узнать, что нужные нам номера это Л-03584, Л-03585 и Л-03586. А также 03580 и 03581. Потому что в одном случае (номера с 03584 по 03586) родилась тройня, в другом двойняшки. Соображаешь?
  Сычу я заплатил не слишком дорого. Мог запросить больше. Но я воспользовался личным обаянием и силой убеждения мысли. Ты знаешь, я умею воздействовать этим, если надо, и на зверя, и на птицу. Именно это позволило мне (исключительно бесплатно!) переписать на отдельную бумагу фамилии и адреса лебёдок, рожавших в **07 году ― одна двойню, другая тройню. Начну поиск с той, которая снесла три яйца. Потому что двойня встречается чаще, а вот тройня это уже несколько подозрительно.
  О том, что мне удалось узнать, напишу следующим письмом. Уже ночь и пора ложиться, чтобы завтра встать бодрым и посвежевшим. Придётся идти в приличный дом к лебедям и снова пользоваться обаянием.
  Прощай, кусочек мой! Надеюсь, скоро заживём!
  
  Третье письмо Галина получила чуть быстрее. Пришло оно спустя девять дней. Вот что сообщал ей муж.
  
  13 ноября **18 года. Фаунград, гостиница "Райский скворечник".
  Здравствуй, Галя!
  Как я уже сообщал, какое-то время назад я должен был посетить два дома. В одном мне предстояло найти мать тройняшек, а в другом... Но не буду повторять, ты знаешь. Хочу надеяться, что мои письма ты читаешь внимательно.
  В первую очередь, ранним утром 10 ноября я отправился в дом лебединого семейства с очень смешной фамилией. Шипуновы-Водянко. Хотя мне сказали, фамилия старинная, аристократическая.
  Скажу тебе, это дом, так дом! Роскошно живут некоторые пернатые. Во дворе фонтан, у входа статуи... Как только я это увидел, тут же подумал: "О, эти птицы не поскупятся, если я скажу им, что мне известен один секрет!" А потом найду ещё одну птицу, которая затеяла весь этот шахер-махер, и... Мой сахарный кусочек, если мои усилия наконец увенчаются, у нас перед домом тоже будет фонтан. Ну, и статуи, так и быть. Но забегаю вперёд, прости.
  Должен сказать сразу: из дома Шипуновых-Водянок меня выставили. Как побирушку, представляешь? Хотя я всего лишь попросил поговорить с хозяйкой. И когда меня представили, то я немножечко намекнул ей на то, что, возможно, один из её детей не её. Но тут пришёл гусь, лакей... Этот краснолапый хам взял меня за воротник... Скажу одно, мои чувства были жестоко затронуты.
  Но, как оказалось, мой неудачный визит к этим Водянкам был определён судьбой. Почти тут же вслед за этим, когда я сидел у себя в гостинице и обедал, ко мне прибежал посыльный от сыча. Тот, из инкубатория, я говорил. Так вот, в своей записке сыч сообщал, что ему удалось узнать маленькую, но очень важную деталь. Самка лебедя, снесшая яйца под номерами Л-03580 и Л-03581, от одного из яиц отказалась. Там же, в инкубатории. Знаешь, от какого? Л-03581. Запомни эту цифру! Она будто бы сказала, что по бедности не сможет прокормить сразу двух птенцов. Но, кусочек, неужели не ясно. Какая здоровая душой птица так легко откажется от собственного дитя? Если только птенец чужой.
  Так вот, сразу после этого, не мешкая, я пошёл прогуляться по адресу, который был у меня записан. Валентина Егоровна Крылова, так звали мать двойняшек. И вот тут, моя засахаренная конфетка, начинается самое интересное! Читай внимательно.
  Указанные в журнале регистрации дом и квартиру я нашёл на самом краю Фаунграда. Не самый приятный райончик, скажу я так. Шипуновы-Водянки устроились гораздо лучше. Что ж ты хочешь, кусочек. Аристократы.
  Ну так вот, саму Валентину Егоровну я не застал. Точнее, застал, но в таком виде, что, можно сказать, почти не видел. Её парализовало. Причём давно, два года назад. Она сидела в кресле с мягкой подушечкой под головой и, не отрывая взгляда, глядела мне на пуговицы.
  За ней, а также за оставшимся ребёнком (яйцо Љ Л-03580), присматривает её родной дядя. Он взял их к себе. Говорит, племянница Валентина всегда отличалась слабым здоровьем. А тут ещё такое.
  Но вот что интересно, кусочек мой. От хозяина квартиры я узнал, как племянницу разбил паралич. Был апоплексический удар. И вот как он произошёл, слушай.
  Однажды, два года тому назад в квартиру постучались. Пошла открывать Валентина Егоровна. Там оказался птенец синицы, посыльный. Протянул записочку... Прочтя которую, бедная лебёдка тут же хлопнулась без чувств и больше уже самостоятельно не подымалась. Дядя быстренько просмотрел записочку (она была короткой), всё понял и кинулся следом за синицей.
  На улице он поймал мальчишку. "Кто? ― говорит он. ― Кто тебя послал?! От кого такая странная и зловещая записка?" Мальчишка-посыльный, понятное дело, весь с перепугу. И тут же берёт и указывает на уходящего вдалеке господина в чёрном котелке. "Он! Он сказал, передать записку по вашему адресу!"
  Дядя Валентины Егоровны бежать. Догнал того, что в котелке, и увидел, что это тоже лебедь. Тот ответил, что ни о какой записочке никогда не слыхивал и никого не посылал. Как сказал мне дядя Валентины Егоровны, в тот момент он не знал, кому верить и кому нет. То ли пронырливой синице, которая успела куда-то смотаться, то ли незнакомому лебедю, который, вполне понятное дело, стоял и возмущался.
  С этим ничего не выяснилось. Но ту самую записочку, кусочек мой, я всё ж таки попросил показать. И мне её дали. Привожу слово в слово. "Вспомните, что случилось 10 лет назад. Молчите об этом, заклинаю вас! Это в ваших же интересах".
  Вот от этого-то крохотного содержания, ещё не сильно молодая, но и не старая женщина хлопнулась на пол. И с тех пор сидит с подушкой под головой. Не хотел бы я так ни тебе, ни себе. Вообще никому.
  Но читай дальше.
  Дождавшись, когда хозяин квартиры немножечко отлучится, я подошёл к Валентине Егоровне и тихо на ушко сказал: "Голубушка, ― сказал я, ― что же всё-таки случилось десять лет назад? Уж не тот ли случай, в инкубатории? Кто попросил вас выдать чужое яйцо за ваше? Кем была эта птица? Имя, фамилия? Вам заплатили? Валентина Егоровна, очнитесь. Не насовсем, хотя б на минуточку. Можно, конечно, насовсем, вашему здоровью это не повредит". Сказав всё это, кусочек мой, я был страшно напуган. Потому что Валентина Егоровна вдруг, закусай её перьевой клоп, стала истошно вопить. Сидит всё так же, не подымая головы с подушки, выпучила взгляд и вопит. Да не вопит, орёт! Прибежал дядя...
  И снова меня прогнали, сладость моя, как совсем недавно из дома Шипуновых. И сказали, представляешь, будто бы моё присутствие отрицательно действует на больную. И ещё добавили, чтобы я больше не ходил тут и не вынюхивал. Будто я вынюхивал. Всего лишь сказал в самом начале, что я давний друг госпожи Крыловой, приятель дальнего детства, хотя, возможно, она меня и не помнит. Но всё это теперь не имеет места. Потому что в дом Крыловых, как и в тот, что с фонтаном, меня больше не пустят.
  Ну и ладно. Всё, что там можно было узнать, я узнал. Теперь сижу и думаю, как поступить дальше. И вот что я придумал, слушай.
  Почему бы не начать разыскивать яйцо Љ Л-03581? Точнее, это уже не яйцо, это полноценный птенец и сейчас ему где-то чуть больше десяти. Сам он, вполне возможно, ничего не знает. Но вдруг кто-то связывался с ним, кто-то что-то говорил, строил различные намёки... Может быть, он прольёт хотя бы мизерный луч на это тёмное дело. Сразу из инкубатория, думаю, его могли определить только в одно место: сиротский приют. Вот туда, пожалуй, я и направлю свои лапы. А дальше по обстоятельствам.
  Прощай, кусочек. Лажусь спать. Поздно, 3 часа. Да и бумагу жаль, она здесь порядочно стоит.
  
  А вот ещё одно письмо от Зиновия Шпаца. Это было последним и пришло аж в следующем году.
  
  3 января **19 года. Фаунград, гостиница "Эконом".
  Дорогая и многоуважаемая жена!
  Был в приюте для сирот, кое-что узнал. Да, у них жил птенец, фамилия Крылов. Видимо, тот самый. Но не так давно его забрали. У него теперь приёмные родители. Как я не упрашивал дать мне адрес и не говорил, что я его любимый дядя (несмотря на то, что я воробей), ничего не вышло. Сказали: секретная информация.
  Денег для умасливания должностных лиц всё меньше, поэтому пользуюсь в основном личным обаянием. Но и его остаётся не так много, потому как за месяцы скитаний костюм мой слегка помялся, а сам я выгляжу усталым, потому что, извини меня, кусочек, всё время хочется жрать. Акушерский инструмент держу на самый чёрный день. Обязательно схожу с ним на Рыночную площадь, но, боюсь, много за него не дадут. Кому нужны странного вида щипцы, которыми даже орехи не поколешь. Разве что стучать ими по скорлупе, как молотком.
  Была одна идея, хотел ею воспользоваться. Помнишь про больную женщину, Валентину Егоровну? Так вот, при нашей последней встрече (она же была первой) дядя её, помнится, сказал, что племянница его вроде как здесь, но душа её далеко, за пределами земных забот. И вот совсем недавно я узнал, что в городе есть знаменитый медиум. Общается с душами, вызывает мёртвых. Попугай какаду, все зовут его Макарием. Пошёл к Макарию в салон, спросил у помощника, сколько будет стоить поговорить с душой... Цены, скажу я тебе, фантастические.
  От салона медиума я спустился вниз, по бульвару... И тут же наткнулся на лавку магических товаров. Торгуют талисманами на удачу, приворотными зельями и прочей дребеденью. Зашёл. Просто ради праздничного интереса. За прилавком сорока. Глаза с маленькой наглецой. Ну, ты понимаешь: сорока. Спрашиваю: "Раз торгуете такими делами, то, может быть, сами практикуете магию?"
  В общем, сладкий мой кусочек, договорились, что я и продавщица уединимся в дальней комнате и там она мне погадает. Расклад карт показал, что есть бубновый валет. То есть молодой человек. Соображаешь? Этот валет жил в казённом доме (думаю, это и есть сиротский приют), но недавно покинул его. В ближайшее время ему угрожает опасность от трефового короля. Но этого мало. Есть ещё один король, масти пик. Этот тоже таит в себе опасность.
  Поняла, кусочек? Этот мальчонка, Љ Л-03581, весь в опасностях. Его подстерегают, как минимум, два взрослых пройдохи. Что же они замышляют, Галя, дружочек? А может, один из этих королей я? Например, масти треф. Но нет, мне от этого енгеля ничего не надо. Только бы узнать, кто так жестоко распорядился его судьбой.
  Подумал, что согласился на предсказание по картам не зря. Хотя отдал за это целый фаунрубль, несмотря на то, что упорно торговался. Вот что я сделаю с этими сведениями. Пойду в приют для сирот и подыму хай. Скажу, что мне, как дяде лебедёнка (несмотря на то, что я воробей), стало известно о грозящей парнишке опасности. Пускай только не дадут мне адрес его приёмной семьи! Они меня узнают!
  Ну всё, кусочек, прощаюсь. Надеюсь, скоро буду у цели. Устал и вымотался. Хочется скорее домой, в тишину полей. Столица меня чувствительно потрепала. Стал нервным, всё время озираюсь... И всё чаще думаю о нищете. Это уже совсем никуда.
  Прощай, жена. Иду спать.
  
  Глава XI
  Мрачная тень Кукольника
  
  В начале января **19 года среди обитателей Мелкопесочного переулка разнеслась весть: в связи со строительством в их районе нового здания Судебной палаты переулок будет существенно преображён. Представители Городского совета обещали сделать его значительно шире, замостить булыжником, поставить бордюр и новые фонари, а дома отремонтировать и облагородить. Всё за счёт городской казны. Население переулка разделилось на две половины. Одни, заранее видя себя жителями престижного района, находили в этом повод для радости, другие чувствовали скрытый подвох, не без оснований полагая, что за бесплатными сырными крошками придётся лезть в мухоловку.
  Селезень Виктор Ряскин колебался между этими двумя позициями. С одной стороны, он был рад и заранее подсчитывал барыши, в случае если переулок действительно станет людным и оживлённым. Но с другой стороны, мучили подозрения. Когда это Городской совет делал что-то для фаунградцев за просто так? На его памяти если что-то подобное и происходило, то для подсчёта случаев такого рода хватило бы и половины пальцев на одной лапе (а у породы утиных их, как известно, всего три). Тем не менее, светлые надежды его не покидали.
  ― Представь, милая, ― сказал он как-то вечером жене, ― у нас за окном будет широкая, чистая улица. Ни грязи под ногами, ни картофельных очистков в канаве... Будут разъезжать экипажи, гулять знатные дамы и господа... Подумай, как развернётся торговля! Я мигом выплачу остатки долга.
  Но случилось то, чего он опасался. Как-то раз утром, звякнув дверным колокольчиком, в магазин вошла обезьяна породы капуцин. На обезьяне был чёрный с блеском костюм, как у мастера похоронных дел, шляпа-цилиндр, в глаз был вставлен монокль; под мышкой она держала пухлую папку из дублёной щуки, стянутую двумя ремешками. Вообще, манера держать себя у вошедшего была подчёркнуто спокойной и деловитой, чего никак не ожидаешь от обычно вертлявого и подвижного капуцина. В этом чувствовались упорная воля и самодисциплина.
  ― Добрый день, ― с надменным видом произнёс капуцин. ― Могу я видеть хозяина здешнего заведения?
  Разглядывая вошедшего, смутившийся Коля успел несколько раз сменить цвет, после чего кинулся из-за прилавка и позвал Виктора Сергеевича.
  ― Вы меня искали? ― спросил появившийся селезень. ― С кем имею честь?
  ― Моё имя вам знать ни к чему, ― неторопливо вынимая из глаза монокль, ответил капуцин. ― Достаточно будет того, если я скажу, что я личный представитель и юридический консультант Платона Евгеньевича Гнильцова. Полагаю, вы слышали о таком?
  ― Разумеется.
  ― В таком случае, разрешите сделать вам от имени моего клиента выгодное предложение. Продайте ваш магазин. Сколько вы за него просите?
  ― Но я не продаю его.
  ― Это ваше последнее слово?
  ― Да.
  ― Вы хорошо подумали?
  ― Нет, но, даже подумав, я отвечу вам то же самое.
  ― Поверьте, Платон Евгеньевич всегда добивается желаемого. Не захотите продать магазин сейчас за предложенную цену, получите от городского совета денежную компенсацию. Но учтите: она будет намного скромнее того, что я и мой клиент можем вам предложить. Все дома по вашему переулку, в том числе "Червячок-толстячок", с первыми лучами весны будут снесены. Это решено.
  ― Но как же? Ведь обещали ремонт за счёт городской казны.
  ― Правильно. И займётся ремонтом Платон Евгеньевич, точнее его фирма. Только он будет перестраивать и ремонтировать свои дома, те, которые он купит. А он их купит, можете не сомневаться. Не у вас, так у городского совета. Так что делайте выводы. Спрашиваю ещё раз: вы хорошо подумали, прежде чем дать окончательный ответ? Согласны продать магазин?
  ― По-моему, я сказал. Вы слышали.
  ― Прекрасно, ― вновь втискивая монокль под бровь, с брезгливой гримасой проговорил капуцин. ― Я предложил вам сделать всё по-доброму. Не хотите, будем действовать по-другому. Ещё увидимся, господа, ― поглядел он на испуганно вытянувшегося и пожелтевшего, как от гепатита, Колю, а также на его хозяина и вышел на улицу.
  Стоит немного рассказать о господине Гнильцове. Платон Евгеньевич был из породы африканских ушастых грифов. Возраст его на момент описанных событий приближался к пятидесяти. Но обладание специфической внешностью ― красная, точно обветренная шея, дряблые складки, свисающие от щёк, жёлтый крепкий клюв и недоверчивый пронзительный взгляд, ― всё это делало его похожим на старика даже в юные годы. Складывалось впечатление, будто он таким родился: сгорбленным, с огромными крыльями, кутающим в холод и жару голую морщинистую шею длинным шерстяным шарфом тёмно-бурого цвета.
  Платон Гнильцов имел титул графа, был владельцем крупной строительной фирмы и нескольких городских банков. И то и другое процветало. И не мудрено: почти всякое крупное строительство в Фаунграде, деньги на которое выдавались городской казной, по какой-то странной прихоти каждый раз поручалось фирме господина Гнильцова. Хотя в городе были другие строительные организации. Поговаривали, будто большая часть выделенных средств каким-то волшебным образом оседает в многочисленных бронированных сейфах ушастого грифа. Фирма жила за счёт экономии. Например, вместе качественного свежего леса, который должен был пойти на каркас или на обшивку возводимых зданий, закупался лес старый и порченный; следовательно, дешёвый. То же самое происходило с другими строительными материалами. Таким образом, сумма, выделенная казной, и сумма, затраченная на строительство, не совпадали, и при вычитании одного из другого возникала существенная разница. Нехитрая задачка.
  Поговаривали также, будто Платон Евгеньевич невероятно, просто сказочно богат. Никто не знал точную сумму его капитала, но шли слухи, что при желании он мог бы купить весь Фаунград: дома, государственные учреждения и даже жителей. Кое-кто из фаунградцев за глаза звал его Кукольником. Имелось в виду то, что он управляет членами Городского совета, как марионетками.
  Чуть позднее Виктор Сергеевич узнал, что юридический консультант Гнильцова успел посетить близлежащие дома. Всем было сделано "выгодное" предложение: продать жилища по сходной цене либо выселиться по приказу властей и дожидаться компенсации, сумму которой впоследствии назначит Совет. Многие были удивлены и расстроена почти так же, как владелец "Червячка-толстячка". Надеялись на одно, а тут, оказывается, планировалось построить совсем другое: Дом модной одежды, кофейню, варьете и что-то ещё в подобном роде. То есть от их переулка и их прежней жизни останутся одни воспоминания. На встречах жителей звучали возмущения. Многие говорили, что ни за что не покинут свои дома, кто бы им что не сулил! Однако когда срасти улеглись, большая часть обителей переулка стала поговаривать, что уж лучше получить деньги за продажу сейчас (пусть не такие большие, как хотелось бы), чем ждать непонятной компенсации.
  Постепенно Виктор Сергеевич и ещё пара-тройка таких же упрямцев остались в меньшинстве. Остальные были за то, чтобы распродать дома.
  Консультант с моноклем посетил мясной магазинчик повторно. Узнав, что селезень намерен добиваться справедливости в суде, он пожелал удачи и намекнул, что его клиент сломает Виктора Сергеевича, как прутик. Суд ничего не решит.
  ― Поглядим, ‒ твёрдо ответил Виктор Сергеевич, глядя в жёлтый глаз, прикрытый стёклышком.
  ― Тут и глядеть нечего, ― сказал ему капуцин. ― Говорю вам: вы проиграете. Готовьтесь к худшему.
  Звякнул колокольчик. Обезьяна покинула магазин.
  Отбрасывая моноклем повсюду солнечные зайчики и ослепляя встречных прохожих, обезьяна неторопливой походкой добралась до перекрёстка. Здесь консультант свернул влево, на улицу Лишайниковую. Не успел он пройти и десяти метров, как вдруг сзади кто-то тронул его за плечо. Капуцин остановился и поглядел на того, кто осмелился вывести его из глубоких раздумий. Это была птица-секретарь, самец. Измазанный чернилами кончик клюва, несколько писчих перьев, воткнутых за ленту шляпы, давно утратившей изначальные цвет и форму; потрёпанные края рукавов на сюртуке, из-под которых выглядывают нечистые манжеты некогда белой сорочки... Весь вид этого субъекта говорил либо крайней бедности, либо о полном пренебрежении своим внешним видом. Второе, по мнению капуцина, было более вероятным.
  ― Что вам угодно, любезный? ― спросил он, смерив этого конторщика взглядом (род занятий неряшливой птицы определить было несложно).
  ― Прошу прощения, ― залебезил подошедший, говоря странным, будто надтреснутым и дребезжащим голосом. ― Вы доверенное лицо Платона Евгеньевича, я правильно понимаю?
  ― Допустим, и что?
  ― Возвращаетесь из Мелкопесочного переулка, из магазина мясных изделий. Не так ли?
  ― Пожалуйста, ближе к делу, я тороплюсь.
  ― Видите ли, владелец магазина... Кажется, его фамилия Ряскин, селезень, если я не ошибаюсь... Дело в том, что он очень хорошо известен моему работодателю.
  ― И?
  ― Я знаю, он отказывается продавать своё заведение. И даже, по некоторым сведениям, грозится подать на Платона Евгеньевича в суд, что уже само по себе смешно, ибо как...
  ― Покороче, пожалуйста.
  ― Да, да. Коротко, очень коротко. Сжато. Видите ли, я и мой работодатель готовы услужить Платону Евгеньевичу. Кажется, у нас есть способ сделать так, чтобы селезень стал более сговорчивым. Не сомневайтесь, не пройдёт и недели, как он сам или его жена будут искать вас или Платона Евгеньевича и просить выкупить у них магазин по любой цене.
  ― Что это за способ?
  ― Не хотелось бы говорить обо всём заранее, но я и мой работодатель уверены: стратегия сработает. Вам остаётся только немножечко потерпеть. Результаты будут. Не сомневайтесь.
  ― Когда же их ждать?
  ― Скоро. Прощайте. Рад был знакомству.
  ― Но, позвольте, для чего вам это?
  ― Исключительно ради того, чтобы доставить удовольствие важной и уважаемой птице: господину Гнильцову.
  После этого, кланяясь больше, чем требовалось, секретарь развернулся и, слегка пришаркивая полусогнутыми ногами, побежал назад, скрывшись у самого перекрёстка за углом дома.
  
  Глава XII
  Предательство
  
  ― Кирюша, ты не мог бы помочь?
  ― Что нужно сделать?
  ― Заберись, пожалуйста, по лестнице. На самой верхней полке банки с консервированными улитками. Их немного, штук пять. Сними и подай, будь другом. Хозяин попросил проверить на этикетках срок годности.
  ― Почему ты не сделаешь этого сам?
  ― Боюсь высоты. А ты всё ж таки... птица.
  Разговор этот происходил солнечным январским днём между Кириллом и продавцом Колей. Кирилл только что вернулся из школы и ему хотелось немного поваляться в комнате с интересной книжкой, пока не позвали обедать, но Коля так умолял и был таким нежно-розовым, что просто нельзя было отказать. Кирилл поставил лапу на нижнюю перекладину лестницы... Наступил на вторую перекладину, ещё на одну...
  ― Осторожно, ― предупредил Коля, ― седьмая перекладина снизу...
  Дерево хрустнуло, перекладина надломилась, и Кирюшина нога шагнула в пустоту. Не успев раскрыть крыльев (что хоть как-то предотвратило бы последствия), с высоты трёх метров мальчик рухнул на пол.
  ― Я хотел сказать, что седьмая перекладина снизу не слишком крепкая, ― закончил Коля. ― Извини, не успел. Больно?
  ― Не очень.
  Кирилл лгал. Правый бок и спина горели.
  ― Дай, погляжу.
  Кирилл приподнял рубашку. Коля раздвинул перьевой покров.
  ― Синяк, ― оповестил он. ― Слабый, но к вечеру будет фиолетовым.
  ― Кто же достанет улиток?
  ― Ничего, что-нибудь придумаю. Иди. Прости, пожалуйста. Я не хотел, мне неловко. Видишь? Я весь позеленел.
  На следующий день между тремя и четырьмя часами была встреча с Юрием Никифоровичем. Они сидели в излюбленном месте, за столом чайной. Хозяин завёл патефон. Заунывный соловьиный тенор, сопровождаемый скрипкой и хрипом пластинки, пел что-то о дальних краях за океаном.
  ― Прости, ― заговорил Кирюшин собеседник, ― я ещё не задавал тебе этого вопроса, но, возможно, настало время. Хочешь сбежать из Фаунграда? Скоро, в ближайшее время. Покинуть всю эту затхлость, эту тоску... Новые города, новые лица... Что скажешь, мальчик мой? Хочешь новой жизни? Помнишь, я говорил, что сам когда-то всё кинул, и это пошло мне на пользу?
  ― Я думал об этом, ― смущённо запинаясь, ответил Кирюша. ― Но... Но я просто думал. Мне кажется, я не готов.
  ― Никто из нас не знает, к чему он готов. Слушай. Совсем скоро я собираюсь покинуть столицу. Думаю, навсегда. Далеко, в городе Свинобурге, точнее в его окрестностях, я собираюсь отгрохать фабрику с самым современным оборудованием. Буду производить телескопы, морские бинокли... Слышал о Свинобурге?
  ― Нет.
  ― Не смотри на название. Город действительно большой, современный... Не многим меньше столицы. Там сейчас возводится новая цивилизация. Все технические разработки, все лучшие умы, ― всё там. Хочешь поехать со мной? Мне нужен помощник.
  ― Но я слишком маленький.
  ― Ты себя недооцениваешь. Пока будешь входит вместе со мной в дела, пройдёт около года. Тебе будет тринадцать. Рассказать, чем я занимался в тринадцать лет? Был помощником адвоката. А это, я тебе скажу, ответственная, сложнейшая работа. Нужна внимательность, расторопность. Я не мог сказать себе, что я маленький. Нужно было выживать в этом беспощадном мире. Одному. Понимаешь? Ну так что, едешь со мной или так и будешь прозябать среди утиного кряканья?
  Подумав, Кирилл дал согласие. Юрий Никифорович быстро набросал перед ним мысленный план. Чтобы утки не кинулись его искать, нужно сделать так, чтобы они лишились родительских прав. Это необходимо. Всё должно быть учтено, иначе полиция пойдёт по пятам молодого беглеца и рано или поздно жизненные планы Кирилла и Юрия Никифоровича будут нарушены. Как сделать, чтобы утки официально, по документам больше не имели к Кирюше никакого отношения?
  ― Придётся солгать, ― с сожалением сказал Юрий Никифорович. ‒ Прости, без этого никак.
  ― Солгать? Вы хотите, чтобы я...
  ― Да, во всяком другом случае это можно было бы назвать клеветой. Но пойми, у нас цель. Ты хочешь обрести независимость, а я тебе в этом помогаю. Как я могу догадываться, твои родители не применяют к тебе физических наказаний. Это так?
  ― Хотите знать, бьют они меня или нет? Нет. Ни разу. Даже когда было за что.
  ― Придётся сказать, что это происходит систематически. Понимаю: сложно, стыдно... Но не жалей их. Держи в голове цель: уехать, вырваться на свободу. Любой ценой. Когда будешь далеко, всё забудется. Есть у тебя на теле какие-нибудь ссадины, синяки? Мальчишки всегда об что-нибудь стукаются. Такова наша мужская участь.
  ― Синяк. На спине. Я упал.
  ― Отлично. Я подскажу тебе, куда пойти. Органы опеки и надзора за приёмными детьми. Они отслеживают случаи такого рода. Скажешь, что твой отец, селезень, избивает тебя. Практически ежедневно. Сможешь? Учти, если это тебе не по силам, то, может быть, тебе действительно не стоит никуда ехать. Возможно, ты на самом деле ещё слишком мал и изнежен. Или я ошибаюсь?
  ― Хорошо, ― преодолев мучительные сомнения, вымолвил наконец Кирюша. ― Если вы считаете, что так надо...
  ― Превосходно! Я вижу перед собой не мальчика, но мужа. Итак, после того, как всё случится, тебя тут же заберут из утиного семейства. Думаю, придётся вернуться в сиротский приют. Но это ненадолго, не бойся. Надеюсь, ты найдёшь способ сбежать оттуда незамеченным, как только потребуется.
  ― Да.
  ― Отлично. Я дам знак. После этого будем действовать по моему плану.
  На следующий день из гимназии вернулся один Вилли. Кирюши не было. Мать спросила: где он? Вилли сказал, что, сославшись на какие-то неотложные дела, Кирилл ушёл.
  ― И ты не спросил куда? ― поинтересовалась утка.
  ― Ты ж его знаешь, ― ответил Вилли. ― Если не хочет говорить, из него не вытянешь.
  К трём часам беспокойство Паулины Викторовны усилилось. Она обратилась к мужу. Тот предложил подождать ещё часок, и только после этого действовать. Как действовать и где искать запропастившегося вдруг ребёнка, было вопросом.
  ― Может, сходить в полицию? ― предложила утка.
  ― Рано, ― ответил селезень. ― Зачем поднимать лишний переполох.
  После четырёх, когда, собираясь на улицу, Виктор Сергеевич надел пальто, в магазин вошли двое: утконос и дрофа.
  ― Виктор Сергеевич Ряскин? ― спросил утконос.
  ― Да. Что вы хотели?
  ― Мы из отдела опеки и попечительства, ― заговорила дрофа.
  ― Что-то насчёт Кирюши? ― с беспокойством спросила Паулина Викторовна.
  ― Послушайте, Виктор Сергеевич, ― машинально стряхивая с рукава снежинки, сказал утконос, ― вы можете бить своего личного ребёнка, можете рукоприкладствовать с женой... Никто не может вам этого запретить, пока нет слишком серьёзных жалоб...
  ― Что это значит? К чему это? ― чувствуя недоброе, перебила Паулина Викторовна.
  ― ...но вы не имеете права, ‒ продолжал монотонным голосом утконос, ― избивать приёмного сына. У нас не рабовладельческий строй. Вам ясно?
  ― Мальчик у нас, ‒ сухо добавила дрофа. ― И он будет там, пока мы не передадим его назад, в приют. К вам он больше не вернётся.
  ― Что за глупость? ― растерянно поглядел на вошедших селезень. ― К чему весь этот цирк?
  Оказалось, что сегодня, около трёх часов назад, в органы опеки обратился птенец лебедя. Из его путанного рассказа представители опеки поняли, что жизнь в приёмной семье превратилась для него в ад. Его избивают.
  ― Было проверено, ― доложил утконос, ― на теле несчастного мальчика следы побоев. Ваших лап дело?
  ― Это неправда! ― вскрикнула Паулина Викторовна.
  ― Послушайте, ― остановив её жестом, сказал селезень, ― если всё действительно так, отведите меня к нему. Пусть скажет мне это прямо в глаза.
  Предложение было отвергнуто. Представители опеки объяснили, что ни селезень, ни Паулина Викторовна не смогут увидеть подростка, дабы он не чувствовал на себе их морального давления.
  ― Мы понимаем, ― произнесла дрофа, ― вам хочется, чтобы мальчик отказался от своих слов. Возможно, вы запугали его настолько, что, увидев вас, он тут же это сделает. Но мы не дадим вам приблизиться к ребёнку даже на пятьдесят метров. Слышите?
  ― Вы сможете увидеться с ним на суде, ― сказал утконос.
  Сердце Паулины Викторовны похолодело.
  ― На суде? ― переспросила она. ― Как на суде? Кого будут судить?
  ― Его. ― Острое крыло дрофы указало на селезня.
  Виктора Сергеевича забрали утром. Два пинчера надели на него особой конструкции кандалы, называемые в тех краях "налапниками", и повели на улицу. Побежав за полицейской каретой и запыхавшись, Паулина Викторовна успела узнать, что муж её будет заключён в тюрьму. До суда. Что будет потом ― никому не известно.
  
  Глава XIII
  Билет до Свинобурга
  
  Навестив мужа в тюрьме, Паулина Викторовна сказала, что снова приходило доверенное лицо от Платона Гнильцова. Предлагало деньги за магазин. Стращало, что, дескать, может передумать, а владелец магазина, насколько известно лицу, вскоре предстанет перед судом. Значит, понадобится адвокат.
  ― Витенька, а ведь правда, ― продолжала утка, ― без защитника в суде ― никак. Конечно, берут они немало. Но ведь это лучше, чем судится просто так.
  ― Я ни в чём не виноват. Не вижу причин меня защищать.
  ― Знаю, знаю, дорогой. Но всё же... Может, согласиться уже на продажу? А? Как думаешь?
  ― И остаться без ничего?
  ― Но это лучше, чем сидеть в тюрьме. С твоим-то остеохондрозом... Вдруг тебе не поверят и оставят ещё на год. А то и больше, кто их знает. Как я и Вилли будем без тебя, ты подумай?
  ― Вот так Кирюшенька, ― задумчиво проговорил селезень. ― Удружил так удружил, нечего сказать.
  ― Не ругай его. Мы ведь не знаем, что заставило его так поступить.
  ― Как же, защищай его! Неблагодарный птенец. То, что он сделал... Я этого никак не ожидал. Он поступил неблагодарно, гадко. Если бы он опорочил только меня, было б не так обидно. О себе я ещё и не то слыхивал. Но он обидел тебя. Ты к сыну, Вильяму, так не относилась, как к нему. Он видел одни поблажки. Ну-ну, не плачь, мать, ― обняв супругу, сказал селезень. ― Будем жить, как когда-то: ты да я, да наш бедолага Вилли. Не пропадём. А насчёт магазина...
  ― Да, Витенька...
  ― Продавай. Леший с ним. Кое-что пойдёт на адвоката, остальное отдам в счёт кредита... Может, даже что-нибудь останется.
  ― Время, ― заглянув в тусклую каморку для свиданий, оповестил тюремщик. ― Ряскин, пора назад, в камеру.
  Паулина Викторовна успела сунуть мужу свёрток с едой. Селезня увели.
  А что же было с Кирюшей? Неужели его совсем не мучила совесть? Давайте, поглядим.
  Ночь. Сиротский приют. Общая комната, в которой рядами стоят тумбочки и кровати. Голые окна, никогда не знавшие штор. Светит луна. Утомлённые за день воспитанники спят. Сон их неспокоен, тревожен. Так же, как неспокойна их сиротская жизнь. Кирюша не спит, думает. Зачем он так поступил? Всё случилось так неожиданно, будто во сне. Он даже не успел ничего как следует обдумать. Поздно, назад пути нет. Сказали, что Виктора Сергеевича закроют в тюрьме, и он, Кирилл, может его не бояться. Бедный отец! Зачем он послушал Юрия Никифоровича? Но как ещё можно было вырваться на свободу? Свинобург. Центр цивилизации. Можно подумать, утки отпустили бы его. Ага, сейчас! Значит, Юрий Никифорович был прав? Нет, он всё-таки странный и порой говорит жестокие вещи, но он умный, без всяких сомнений. Умный и откровенный. А откровенная личность порой говорит и делает то, на что другие птицы, вроде кур или уток, просто не осмеливаются. Кишка тонка! И всё же: отец... Или уже не отец? Что будет с ним?
  Через час он был одет. Были застёгнуты пуговицы на пальто, натянута шапка... Приют продолжал спать. Даже старый ёж, сторож, и тот не избежал цепких и сладостных объятий сна. Сидя на стуле с мягкой подстилкой и опустив голову, он сонно посапывал и непроизвольно шевелил иглами на загривке. Удерживая под крылом небольшой узелок с вещами, Кирюша проскользнул мимо него к двери... Потянул засов...
  Ночной воздух пощипывал лёгким морозцем. Кирюша отыскал в высоком заборе знакомую дыру с наполовину оторванной доской... И очутился на тёмной городской улице.
  Временное пристанище он нашёл на задворках какого-то особняка. В угольной куче, под куском пыльной парусины.
  Утром он проснулся от дрожи. Выглянув из подворотни на улицу, он увидел, как подслеповатый крот вешает на дверь булочной табличку: "Открыто". По тротуарам, с трудом сдерживая судорожную зевоту, сновали редкие прохожие. Вот неторопливо и солидно, с повозкой за спиной мелкой рысцой пробежал конь. "Пора", ― сказал себе Кирюша и, всё время озираясь, ссутулившись, двинулся по улице, сам ещё не зная куда.
  Через несколько метров он остановил одного из встречных странным, казалось бы, вопросом:
  ― Не подскажете, где здесь тюрьма? Как бы мне её найти?
  ― Не рановато спешишь туда, малец? ― осклабившись, спросил потрёпанный жизнью пёс. ― Чего там забыл?
  ― У меня там отец. Подскажите, как туда пройти. Пожалуйста.
  В тюрьму его не пустили; задержали у входа. Охранник спросил: кто такой и по какому делу? Кирюша постарался вкратце рассказать: его приняли в семью, а он оговорил отца. Теперь отец здесь.
  ― Выпустите его, пожалуйста, ― с мольбой говорил птенец. ― Он не виноват, это всё я.
  ― Точно знаешь, что он тут? ― спросил охранник.
  ― Мне так сказали.
  ― Значит, не знаешь. Ну, так иди и не мешай. Если сказано, что будет суд, значит, сиди и жди. Там и скажешь, кого ты оговорил и за что.
  ― Но до суда долго. Если Виктор Сергеевич заболеет... Я знаю: у него болит спина, ему нельзя в тюрьме.
  ― Проваливай, сказано! ― рыкнул клыкастый охранник. ― Пошёл!
  В 8.30 утра Юрий Никифорович отправился по делам в свою контору. На улице Маковой из окошка кареты он увидал долговязую фигуру, прячущую шею в поднятый воротник. Фигура брела по тротуару, держась почти вплотную к стенам домов. Лебедь постучал концом трости в потолок. Карета остановилась.
  ― Кирилл, ― приоткрыв дверцу, позвал Юрий Никифорович.
  Фигура обернулся.
  ― Ты? ― удивлённо спросил лебедь. ― Почему ты здесь? Влезай сейчас же.
  Парнишка забрался в карету. Лицо его было в слезах.
  ― В чём дело? ― строго заговорил Юрий Никифорович. ― Почему ты не в приюте?
  ― Я сбежал. Вчера, ночью.
  ― Мы, кажется, мы договорились: я скажу тебе, когда надо бежать. Что за спешка? Ты что, не умеешь держать слова? И откуда слёзы? Что такое?
  Кирилл поведал события последнего часа.
  ― Понимаю, в тебе проснулась совесть, ― после некоторого раздумья, сказал Юрий Никифорович. ― Бывает. Что же до твоего несчастного папаши, ― зря беспокоишься. Суда не будет. Селезня выпустят.
  ― Не будет суда? Почему?
  ― Потому что на суде не будет того, без кого суд просто невозможен. Истца. То есть тебя. Ты не сможешь дать повторных показаний, так что всё судебное дело развалится.
  ― Но я хочу туда пойти. Я должен сказать, что соврал!
  ― Святая простота! И ты решил, что тебе поверят? Твой рассказ уже записан, все, кому надо, видели на твоём теле синяки... Этого достаточно. Никто не станет слушать тебя. Решат, что кто-то подговорил тебя выгородить селезня. Например, бывшая приёмная мать. Детям вообще мало верят, ты не заметил?
  ― Да, мне тоже так показалось.
  ― Поэтому будет лучше, если ты просто сбежишь. Вот что мы сейчас сделаем, послушай. Я сойду, мне надо кое-что сделать. А ты доедешь до моей конторы и будешь там ждать. Понял меня? Сидеть там и никуда не отлучаться.
  ― Сидеть, не отлучаться... Понял.
  Достав из кармана блокнот, Юрий Никифорович быстро что-то настрочил, выдернул страницу и, свернув её, передал Кирюше.
  ― Отдашь это моему секретарю. Он снабдит тебе деньгами.
  ― Деньгами?
  ― На дорожные и прочие расходы. Тебе предстоит долгий путь. Не можешь же ты ехать без единой копейки.
  ― А вы? Разве вы не со мной?
  ― В Свинобурге я появлюсь позднее. Так складываются обстоятельства. Найдёшь там моего доброго приятеля, он тебя приютит. ― Юрий Никифорович бросил взгляд в окно. ― Извини, здесь я соскочу. Моя контора на третьем этаже. Поднимешься по лестнице ― там единственная дверь, не промахнёшься.
  Лебедь ткнул несколько раз тростью в потолок; экипаж затормозил. Юрий Никифорович спрыгнул с подножки, захлопнулась дверца... Приглушённо застучали по заснеженной мостовой подковы. Из-за края шторки, подвязанной витым шнурком, Кирилл увидел, как его знакомый уходит куда-то в противоположную движению кареты сторону. Порыв ветра закружил метелью сорванный с крыш и навесов снег; Юрий Никифорович придержал шляпу, поймал реющий конец белого кашне и отправился дальше.
  На углу старого здания, куда его привезли, под небольшим козырьком висел номерной знак:
  
  Ул. Облачная 115
  
  Здесь было три этажа. На последнем действительно была одна дверь с мутным рифлёным стеклом, на котором кое-где облупившейся краской было выведено в виде арки:
  
  Легкопёров Ю. Н.
  Коммерция и юридические услуги
  
  Внутри конторы был большой письменный стол, заваленный стопками бумаг, медное пресс-папье в виде уменьшенного здания Городского совета с островерхой крышей и часами и какой-то лакированный ларчик светлого дерева с выжженными на крышке, красиво изогнутыми буквами: Л. О. Н. У стен стояли шкафы с открытыми полками, на которых опять же громоздились бумаги и картонные папки, распухшие и разжиревшие. Вокруг не было ни души.
  ― Эй, ― не отходя от порога, подал голос Кирюша. ― Простите, я от Юрия Никифоровича. Здесь кто-нибудь есть?
  ― Пожалуйста, сюда, молодой человек, ― услышал он дребезжащий, как расхлябанное стекло в оконной створке, голос. ― Направо, за шкафом.
  За стенкой шкафа мальчик нашёл тёмный дверной проём. Он вёл в тесное помещение без окон, вроде кладовой. Мрак здесь разгонял чахлый свечной огарок, венчающий горлышко пустой бутылки. Здесь точно также всё было забито бумагами, но располагались они в ужасающем беспорядке. За столом в углу сидела птица-секретарь и макала подсохший (это было видно по его изогнутости) кусочек хлеба в наполненную молоком чашку, у которой была отбита ручка.
  ― Одну минутку. Подождите, ― попросил тот, кто сидел за столом и, предварительно высосав из хлебца с шумным хлюпаньем жидкость, быстро, одним глотком отправил его в желудок. ― Теперь всё, ― с довольным видом объявила птица, допила молоко и вытерла крылья о полы сюртука. ― Ну-с, так вы от Юрия Никифоровича? Зачем же он вас послал?
  Узнав из записки, что его работодатель (так он называл Юрия Никифоровича) просит снабдить мальчика некоторой суммой денег, секретарь приблизился к массивному сейфу у стены. Беря оттуда деньги, он намеренно загородил сейф спиной.
  ― Прошу вас, ― сказал он, выкладывая деньги на стол. ― Здесь двести пятьдесят фаунрублей. Банковскими купюрами и золотом. Берите, всё ваше.
  Никогда не видавший столько денег сразу, птенец растерялся.
  ― Что же вы? Ну, ― торопил секретарь. ― У вас есть карманы, сложите их туда.
  Кирилл принялся распихивать монеты и бумажные деньги куда мог.
  ― Теперь важная процедура, ― уведомил секретарь. ― Сейчас я составлю расписку, а вы оставите внизу сегодняшнее число и подпись. Договорились? Так делается, молодой человек. Сумма серьёзная, должна быть расписочка.
  Минут через пять, закончив писать, секретарь подвинул бумагу.
  ― Прочтите, пожалуйста, ― сказал он. ― Вы должны знать, под чем расписываетесь.
  В бумаге говорилось, что Кирилл Ряскин (урождённый Крылов) такого-то числа и такого-то года получил на руки двести пятьдесят фаунрублей, что он всем доволен и ни на что больше не претендует.
  ― Теперь число и подпись, ― напомнил секретарь, подавая смоченное в чернилах перо.
  Кирюша вывел внизу цифры и написал своё полное имя, так как расписываться он ещё не умел.
  ― Порядок! ― оживился секретарь, спрятал бумагу в стол и предложил подождать работодателя в соседней комнате.
  Юрий Никифорович пришёл через час. Поспешно, будто забыл сделать это заблаговременно, он спрятал ларчик с выжженными буквами в стол и поинтересовался: получил ли Кирилл деньги? После этого он вручил своему юному другу только что приобретённый билет на поезд и сказал, что отправление завтра, в девять утра. Кроме того, он вручил Кирюше запечатанное письмо, поверх которого был адрес:
  
  Свинобург, ул. Толстой Кишки, д. 17
  
  ― Это адрес моего знакомого, ― пояснил Юрий Никифорович. ― Зайдёшь туда и спросишь барана Григория. Или попросту Гришу. Там его все знают. Письмо передашь ему в руки, лично. Запомнил?
  ― Григорий, баран... Да.
  ― Переночуешь здесь, в конторе. Ни диванчика, ни софы, увы, предоставить тебе не могу. Но мы сейчас что-нибудь сообразим. Ты ведь не боишься спать на жёстком? ― С этими словами Юрий Никифорович стал снимать с полок наиболее пухлые картонные папки, перевязанные веревками, и подавать их Кириллу. ― Клади у стены, в ряд. Это будет твоим спальным ложем. Надеюсь, ты не неженка, потерпишь.
  ― Я сегодня спал в угле.
  ― Что? Угле? Угол?
  ― Уголь.
  ― А, понимаю. Учись правильно расставлять ударения.
  Внезапно вместе с очередной потревоженной папкой с полки порхнул фотоснимок и упал на пол изображением вверх. Кирилла успел разглядеть на нём двух лебедей, самку и самца (в последнем не трудно было узнать Юрия Никифоровича в более молодые годы); оба стояли по бокам громоздкого кресла с высокой спинкой и подлокотниками, на котором с неприступным видом восседал другой лебедь, гораздо старше по возрасту. Заметив Кирюшин взгляд, хозяин конторы тут же, с едва уловимым смущением поспешил дать объяснение.
  ― Да, это я. Узнал?
  ― Кто это с вами?
  ― Супруга. Рядом её отец. ― Не дав прозвучать вполне ожидаемому вопросу, Юрий Никифорович добавил: ― Она трагически погибла. Несколько лет назад. Извини, не люблю об этом говорить. Тяжёлые воспоминания.
  Воспоминания, видимо, в самом деле были слишком тяжелы, так как, положив фотографию в ящик стола и словно забыв о случившемся, Юрий Никифорович тут же, без тени какой-либо угнетённости вернулся к прерванному занятию.
  ― Плед возьмёшь у секретаря, ― сказал он, подавая Кириллу последнюю папку. ― Он ― птица бывалая, сам когда-то коротал здесь ночи. Будет прохладно, накроешься пальто.
  ― Да, конечно.
  ― Утром подъедет карета. Смотри, не проспи. Провожать не стану. Ни к чему. На вокзале где-нибудь спрячься. Запрыгнешь в вагон в последнюю минуту, чтобы тебя никто не видел. Ну всё, удачи, мой мальчик.
  Вечером секретарь помог накрыть сложенные у стены папки дырявым пледом и оставил птенца одного, пообещав вернуться в контору рано и заодно разбудить.
  Этим же днём в магазин Ряскиных вновь наведались утконос и дрофа. Они-то и сообщили, что Кирюша исчез. Есть подозрение, что бывшая приёмная мать укрывает его. Паулина Викторовна божилась, что ничего не знает. Она сама потрясена: зачем ребёнок сбежал, куда?! Пройдясь по комнатам и придирчиво заглянув во все углы, дрофа с утконосом убедились: утка говорит искренне. Ушли.
  ― Сударыня, ― дрогнувшим голосом заговорил вдруг хамелеон, ― вы должны простить меня. Если бы не я, всего этого не случиться бы.
  ― О чём ты, родимый? ― не поняла утка. ― Что за блажь? При чём здесь ты? Успокойся.
  ― Конечно, Паулина Викторовна, ― с патетикой произнёс Коля, ― я мог бы просто уволиться... Ведь так и так магазин скоро прекратит своё существование... Но, прежде чем уйти, я должен сказать... Я полюбил деньги, сударыня. Да, будь они прокляты. Они сгубили мою душу. Смотрите: я стал бордовым. Это будущие адские муки отражаются на мне.
  ― Коля, прошу тебя, ― начиная сердиться, ответила Паулина Викторовна, ― прекрати молоть невесть что. Никто тебя ни в чём не обвиняет, ещё раз говорю. Я сейчас думаю совсем о другом. Кирюша и Виктор Сергеевич ― вот за кого болит сердце.
  Выйдя из магазина, хамелеон направился вниз, к улице Лишайниковой. Его остановил незнакомый воробей, одетый явно не по сезону. Видно было, как он зябнет и прищёлкивает клювом от холода.
  ― Значит, это и есть магазин "Червячок-толстячок"? ― спросил подошедший.
  ― Перед вами вывеска. Читайте, ― меланхолично ответил Коля.
  ― Вижу. И читать тоже умею. Но я не читаю в душах, молодой мужчина, поэтому, будьте любезны, ответьте мне, кто вы? Просто покупатель или здесь живёте?
  ― Кто я? Продавец. Бывший.
  ― Ай-ай-ай, как же интересно! ― придвинулся ближе к собеседнику воробей. ― А теперь ответьте на такой вопрос: не здесь ли проживает молодой юноша по фамилии Кирилл Крылов? Хочу увидеть его. Понимаете, я его давний дядя. Родной. Мало ли что я воробей, вы не смотрите. Такое иногда случается. Так что скажете? Как мне найти племянника? Много лет были с ним разлучены, но теперь я узнал где он, и вот я здесь.
  ― Он тут больше не живёт.
  ― Как?! Его нету?! Где же он? Моё сердце сейчас разобьётся.
  ― Его забрали назад, в сиротский приют. Но сегодня ночью...
  ― Что?!
  ― ...он сбежал. Извините, сударь. Желаю вам удачи в поисках, ― сказал Коля и отправился своей дорогой, оставляя растерянного воробья посреди переулка.
  На следующий день ранним утром Кирюша прятался за крытым деревянным павильоном и кассой, представлявшими собой местный вокзал. Вот-вот должен был подойти поезд. Наконец вдали послышался шум. Выпуская густой шлейф дыма, приближалась закопчённая труба. Кирюша волновался. Ещё раз, на всякий случай, пощупал карманы: деньги на месте. Узелок с вещами ― вот он, под крылом. Заглянул в билет. Маршрут следования: Фаунград ― Свинобург, всё правильно.
  ― Прошу прощения, молодой юноша, ― услышал он за спиной, ― разрешите поинтересоваться.
  Вздрогнув, Кирилл обернулся. Воробей. В тонком пиджачке и лёгкой стоптанной обуви, пританцовывает от холода.
  ― Вас, случайно, часом, зовут не Кирилл?
  ― Нет. А кто вы? Я вас не знаю.
  ― Сдается мне, вы мне немножечко лукавите. ― (Вкрадчивым шёпотом). ― Но вы не должны бояться, я не выдам вас.
  ― Вы ищете меня? Кто вы? И откуда вы узнали, что я тут?
  ― Куда ещё может отправиться горячий молодой юноша, если не в дальнее путешествие. А откуда можно отправиться в путешествие? Правильно: с вокзала. Итак, мы с вами договоримся: вы ― Кирилл и ваша фамилия Крылов. Но вы точно знаете, что это ваша фамилия?
  ― Простите, я не разговариваю с незнакомыми. И вообще, с чего вы взяли, что я тот, кто вам нужен? Я ниоткуда не сбегал, слышите! Я не один. Со мной едет взрослый.
  ― Конечно, конечно, всё понимаю. Но всё же, молодой юноша, позвольте... ― Воробей ухватил мальчика за рукав, собираясь сказать ещё что-то, но Кирилл поглядел на стоящий поезд, на раскрытые двери вагонов...
  ― Пустите! ― крикнул он. ― Я должен ехать. Отойдите!
  Он заспешил к вагонам. Воробей не отставал.
  ― Постойте, ― говорила на бегу назойливая птица. ― Только один вопрос...
  Мальчик сунул билет ожидающему на перроне грачу, кондуктору.
  ― До Свинобурга? Пройдите, пожалуйста, на своё место, оно указано в билете, ― попросил грач.
  ― Один вопрос, ― видя, как Кирюша взбирается на подножку, крикнул воробей. ― К вам никто не приходил, ничего не рассказывал? Юноша, стойте! Кто ваши настоящие родители?
  ― Вы едете? ― спросил у него кондуктор.
  ― Нет, только спрашиваю, ― ответил воробей.
  ― Тогда уйдите, пожалуйста, в сторону. Состав отправляется.
  Грач взмахнул крылом, делая знак машинисту, подул в свисток... Паровоз ударил тугой струёй пара в землю...
  Найдя своё место, Кирюша уселся. Воробей появился вновь. На этот раз между ним и подростком была звуконепроницаемая преграда: оконное стекло. Поезд тронулся. Раскрывая клюв и отчаянно жестикулируя, воробей бежал некоторое время по перрону, пока тот не закончился.
  Поезд набирал скорость. Мысли мальчика не отставали. Кто этот сумасшедший? Откуда ему известно его имя? И что он имел в виду, говоря, что он не Крылов, а кто-то другой? Вопросы, вопросы... Страшно, волнительно. Почему Юрий Никифорович не поехал с ним? Дела? Но неужели нельзя было сделать всё заранее? Что ждёт его в Свинобурге? Неизвестность, подстерегающие опасности? Или всё-таки свобода, независимость?
  За окном мелькали деревья и соединённые обвисшими проводами телеграфные столбы. Тянулись бесконечные километры заснеженных полей. Чистые и белые, как нетронутые бумажные страницы, на которых пишется наша судьба.
  
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  Голубка Соня
  
  Глава XIV
  В игре появляются новые фигуры
  
  Ноль-три-пять-семь-восемь, ноль-три-пять-семь-девять... Ага! Вот. Оно. Берём. Аккуратно, не разбить. Открываем ящик... Удобную штуку всучил заказчик: деревянный ящик с откидной крышкой. Внутри ― вата, слома. Чтоб всё донести, в целости. Лямки, как на рюкзаке. Удобно, лихорадка ему в хвост. Ты только слямзи, что надо, и ― назад. Дураков нет мараться. А ты, получается, дурак. Ну так что же? Зато ― деньжата. Половину уже получена, другая ― потом.
  Так. Открываем окно. Третий этаж. Вот зачем строить инкубаторий в высоту? Почему не в ширину? Не пришлось бы спускаться, как скалолазу.
  Опускаем ногу, нащупываем "ступеньку"... Есть, порядок! Веревочная лестница. Раскачивается, чума собачья, будто болтаешься на качелях. Ничего, двадцать пять процентов дела, считай, сработано. Осталось добраться до заказчика, передать ящик с яйцом, забрать остаток обещанного и ― прощай Фаунград! Мотать отсюда, линять! Подальше! На днях на одном из домов он видел объявление о розыске. А там его рожа. Портрет. Ничего, похоже изобразили. "Разыскивается опасный преступник..." Ну, какой же он опасный? Никого не убивал, был, можно сказать, деликатен... Чёрта с два им! Пускай сперва поймают. А поймать его нелегко. Ведёт, в основном, ночной образ жизни, днём отсыпается... Причём в такой пропащей норе, что туда вряд ли кто сунется. Даже полиция.
  Всё, под ногами земля. Теперь тёмными проулками, держась в самой непроглядной тени... Бежать, красться! Только бы не нарваться на патруль.
  Стоп! На нём же номер! Нет, так не пойдёт. Избавиться, срочно!
  Остановившись в каком-то уличном "аппендиксе", без единого фонаря, он озирается. В шагах трёх в свете луны островком сверкает лужа. Сняв со спины ящик, он вынимает оттуда пучок соломы, смачивает его водой и, развернув яйцо так, чтобы был виден штамп, начинает тереть. "Лихорадку тебе в хвост! Что за крепкие чернила, фиг не сотрёшь!" Наконец штамп поддаётся, одна за другой цифры на скорлупе бледнеют: 0... 3... 5... Но что это?! Исчезнув, цифры опять появляются. Может, надо сильнее? Он мельтешит лапой так, будто собрался протереть дыру. Номер бледнеет, размывается, и вдруг... Каждая цифра пульсирует огнём, будто уголья в камине. Треск, скорлупа раскалывается и оттуда... Испачканная клейкой слизью, морщинистая голова. Птенец африканского грифа! Нет! Уйди! Пошёл! А-а-а!!!
  Вскрикнув и ещё как следует не проснувшись, хорёк Семён Вьюнцов, двадцати семи лет, спрыгнул с кровати. Не сразу понял, где он. Оглянулся. Знакомая картина: тюрьма, двухместная камера.
  ― Что, сны? ― прозвучал с соседней койки голос. Сокамерник, Жора (Георгий): самец колорадской жабы. Ужасно докучливый и неприятный тип. ― Ложись, спи, ― проквакал Жорик. ― Мне тоже иногда всякое снится. Совесть, братишка, совесть. Она не даёт покоя.
  ― Никакой я тебе не братишка, ― огрызнулся хорёк.
  ― Ну, не хочешь, как хочешь, ― разворачиваясь на другой бок, флегматично отозвался сокамерник. ― Всё равно ложись. А то орёшь тут... ― жаба прервалась, дабы зевнуть, ― будишь среди ночи.
  Семён улегся. Не спалось. Кошмар всколыхнул воспоминания десятилетней давности. Картины прошлого возникали обрывками. Они неслись по просторам памяти, как разорванные ветром, клочковатые тучи.
  Год **07. Та самая ночь. Вот он идёт по улицам Фаунграда. За спиной ящик. Краденное яйцо даёт о себе знать дополнительной тяжестью. Улица Александра Корягина. По бокам низкие обветшалые постройки. Богачи здесь явно не селятся. В окнах за занавесками тускло теплятся свечи и керосинки. Вдали, через метров десять ― единственный покосившийся фонарь. Кто-то идёт. Двое. Блеснула полицейская кокарда. "Собачья чума! Что делать, что делать?!" Бежать! Но ящик, яйцо... Ящик будет мешать, однозначно. Яйцо может разбиться, и что? Прощай деньжата? Спрятать! Скорей, приближаются!.. Прямо перед ним дверь в одну из квартир. У стены хлам: поломанный стул, бочка... Сбросив с плеч лямки, он ставит ящик рядом с наваленной рухлядью. Запоминает: улица Корягина, дом шесть. Голос полицейского:
  ― Кто такой? Стой. Покажь документы.
  Семён улепётывает. Топот, трель полицейского свистка... "Скорей! Скорей!" Но будь ты хоть трижды спринтером и победителем в олимпийских играх среди хорьков, всё равно от пинчеров тебе не уйти. Неравные возможности.
  Так его взяли. Вспомнили все грешки. Хотя он уверял, что грабили пассажиров другие. Он лишь ходил между рядами сидений и собирал в шляпу кошельки и дамские побрякушки. Неужто за такую незначительную провинность ему впаяют так много, целых пятнадцать лет? Помилосердствуйте, господа!
  Вслед за этим всплыл обрывок одного разговора. На следующий же день в тюрьму заявился заказчик. Им устроили свидание. Мило они тогда побеседовали, лихорадка ему в хвост!
  ― Говори, что с яйцом! Чёртов грабитель! Вонючий клоп! ― наклонившись к решётчатому дверному оконцу, злобно прошипел заказчик. ― Знал бы, что за тобой вся эта мерзость, никогда бы не связался.
  ― Можно подумать, ― отвечал хорёк, ― кто-то другой согласился бы красть для вас птенцов.
  ― Тсс! Молчи!
  ― И потом, вы ведь многого не знаете. Я, между прочим, не грабил, этим занимались другие. Я всего лишь стоял на шухере, если вы понимаете, о чём я.
  ― Что с яйцом? Ты взял его, как условились?
  ― Значит, это по-вашему "взять"? Пробраться по веревкам в инкубаторий, найти нужное родильное отделение, опасаясь быть застуканным сторожами... Ну ладно, будь по-вашему. Да, я его взял.
  ― Где оно?
  ― Скажу. Но мне нужны гарантии. Вы вытащите меня отсюда. Лады? Ну, что вам стоит? С вашими-то деньжищами и влиянием...
  ― Погоди. Ты оставил его на улице?
  ― Да. Но я скажу на какой только тогда, когда услышу от вас обещание.
  ― Молчи, дурак! Не об этом речь. На нём же штамп. Если кто-нибудь его нашёл... Он отнесёт его назад, в инкубаторий. Получается, всё насмарку.
  ― Думаете, я ни черта не понимаю? Я стёр номер сразу, как только покинул птичник.
  ― Стёр?
  ― Пришлось, правда, повозиться. Но я ведь понимал: если меня заметут... Просто скажу, что нашёл на улице. Прямо так: ящик и в нём яйцо. Думал, подкидыш, поэтому, как добропорядочный горожанин, решил отнести находку в инкубаторий.
  ― Зачем же тогда бежал?
  ― От патруля? А вы бы как поступили? Поймите одно: прежде всего, мне не хотелось, чтобы узнали про вас. Привели бы меня в каталажку, а у меня яйцо, да ещё с номером... Ну да, я его стёр, но какая разница. Дали бы в зубы, я бы всё и выложил. У меня слабые нервы, поймите.
  ― Я понял на что ты намекаешь.
  ― Вы должны срочно спасти меня. Иначе, кто его знает, вдруг я всё же не выдержу и нечаянно что-нибудь сболтну. Смекаете?
  ― Хорошо, я что-нибудь придумаю.
  ― Клянётесь?
  ― Самыми Высокими Небесами.
  (Именно в тот момент хорёк почуял в голосе собеседника неискренность. "Чёрта с два будет он меня спасать. Подлый хитрюга! Ну нет, не на того нарвался!")
  ― Так и быть, ― сказал Семён, ― запоминайте. Ящик я оставил в районе Овражьей слободы. Там переулочек, называется Покойным. Только он не покойный. Сами понимаете: тамошние обитатели...
  ― Переулки большие. Мне нужно точное местонахождение.
  ― Около двадцатого дома. У подворотни. Там обычно сваливают разный мусор, рухлядь... Ищите там. Я накрыл его дерюгой. Ну, так что, когда мне ждать освобождения?
  ― Через пятнадцать лет.
  ― Чума тебе в хвост!
  ― Желаю тебе благополучно сгнить в этих стенах. Грязный ворюга! Подонок!
  ― Я скажу, что это вы меня подговорили! Все узнают!
  ― Подумай: кто я, и кто ты. Кому из нас поверят? И вообще, кто ты такой? Я впервые тебя вижу. Ква-а-а-ахххх... кво-о-оххх, ― забулькало где-то сбоку.
  Воспоминания рассеялись. Что это?
  ― Ква-а-аххр-р-р.
  Ластоногий Жорик! Храп на всю тюрягу. И он ещё жалуется, что кто-то не даёт ему спать. Собачья чума!
  Жабу поместили в его камеру в **14 году. То есть с тех пор прошло четыре года. Четыре года мучений и титанического терпения. Жорик был безобразен. Не в смысле безобразности его бородавчатого лица с громадным ртом и всей его брюхатой фигуры, ― нет. Он был безобразен во всём ― что бы не говорил, что бы не делал. Нельзя было войти в камеру и пробыть там три минуты и при этом не вляпаться рукой в сопливую слизь, которую это земноводное повсюду оставляло. Он выделял слизь, как пот. Слизь была на кровати, на умывальнике, на полотенце Семёна, которым, ссылаясь на забывчивость, Жорик упорно продолжал пользоваться, хотя ему не раз за это влетало... Вдобавок ко всему звуки. Стоило один раз проснуться среди ночи, и всё ― лежи и слушай: "Кво-о-о-хрррр!"
  В какой-то момент терпение Семёна лопнуло, и он подал на имя начальника тюрьмы письменную просьбу. Просил убрать из его камеры жабу или же перевести его, Семёна, как можно дальше, иначе он за себя не ручается. К его удивлению, к просьбе прислушались. Как-то раз перед ужином в камеру вошёл охранник.
  ― Вьюнцов, с вещами на выход, ― распорядился блюститель порядка.
  Итак, в начале апреля **18 года хорёк Семён Вьюнцов был переведён в соседнее тюремное крыло. Говорили, будто там в камерах новые мягкие матрасы, есть комната отдыха, в которой можно поиграть в лото, и иногда на ужин дают полстакана кефира.
  В камере, куда его поселили, ютился белый кот с подпалинами цвета ржавчины. Все звали его Васильком. Видимо, из-за вставного стеклянного глаза насыщенно-синего цвета. Фамилия у нового сокамерника была Полосатов-Ангорский. Чуть позднее, впрочем, Семён узнал, что довесок к фамилии (Ангорский) Василёк выдумал сам: для эффекта.
  Первые впечатления от сокамерника (учитывая недавнее соседство с Жориком) были самыми положительными. Аккуратен, любит всё держать на своих местах, точит по вечерам когти пилочкой, читает книги. В основном почему-то полицейские романы: о сыщиках и запутанных преступлениях. Спокоен, по-своему галантен. Временами, правда, смущал его цепкий, холодный взгляд. Два глаза (один жёлтый, с лёгким прищуром, другой мутновато-синий и неподвижный) пронизывали вас, словно острые спицы, добираясь, кажется, до самой печёнки. Брр! Неуютное ощущение.
  В столовой, когда заключённые принимались за обед, Василёк демонстративно отодвигал от себя блюда с рыбой и тушками насекомых.
  ― Кто-нибудь, ― говорил он с брезгливостью, ― уберите от меня это. Эй, вы, пожиратели плоти! Кто голоден? Налетай! Я не жадный.
  Недостатка в желающих не было. К тарелкам тут же тянулось несколько лап и крыльев.
  ― Зачем устраивать в своём желудке кладбище? ― объяснял Василёк Семёну. ― Это же так по-дикарски. Куда полезнее, употреблять злаки, корнеплоды... Творог... Именно так, я считаю, должен питаться всякий, уважающий себя, зверь и птица.
  Но спустя неделю, от других тюремных обитателей Семён узнал: Василёк помещён сюда в связи со страшными преступлениями. Его обвинили в ряде убийств, которые около двух лет назад будоражили воображение и любопытство жителей Фаунграда. Причём это были не просто убийства, ― на телах жертв (мелкие грызуны, пернатые) были обнаружены следы зубов. Некоторые были обглоданы почти дочиста.
  Один из главных законов Страны птиц и зверей гласил: жители страны не едят друг друга. Пищей могут служить бессловесные твари: рыбы, насекомые. Но чудовищная привычка древности ― пожирание плоти ближних ― должна полностью остаться в прошлом. Нарушителей ждало либо пожизненное заключение, либо, в особых случаях, смертная казнь.
  Василёк всё отрицал. Говорил, будто произошла ужасающая ошибка: он невиновен; он не выносит вида крови и принципиально отказался от поедания всякого вида плоти, будучи ещё студентом. Его адвокат также не раз указывал суду на недостаточность и сомнительность улик. Суд, впрочем, не замедлил вынести приговор: пожизненное заключение с правом обжалования решения суда. Адвокат уверял: они добьются пересмотра дела. Будет повторный суд, и Полосатов-Ангорский выйдет на свободу. Рассказывая всё это Семену, обитатели тюрьмы не сомневались: Василька рано или поздно выпустят. Во-первых, у него действительно сильный и опытный адвокат, а во-вторых, этот Полосатов ― такой пройдоха! Хорёк интересовался: Василёк в самом деле убийца или стал невинной жертвой судебного разбирательства? Кто что думает? Внятного ответа не прозвучало. Одноглазый кот с манерами аристократа оставался для всех загадкой.
  ― Слышал, ты ищешь ответы на вопросы? ― спросил однажды кот у входящего в камеру Семёна. Время было позднее, через полтора часа должен был прозвучать сигнал "отбоя". Кот при свете свечи сидел над расчерченной на клетки картонкой. На ней были расставлены шахматные фигурки из ржаного и пшеничного мякиша. Семён пригляделся. Фигурки были не совсем обычными. Он узнал в них обитателей тюрьмы: заключённые, персонал. В короле, например, без труда угадывался здешний начальник: рысь. Понятно было: эти крохотные скульптуры ― результат творчества сокамерника. Говоря с Семёном, Полосатов-Ангорский продолжал кропотливо сжимать пальцами податливую хлебную массу, доделывая последнего участника шахматных баталий. Ткнул пару раз когтем, обозначая глаза... Получилась пешка. Кот поставил её во второй ряд клеточного поля. В новой фигуре Семён узнал себя: свёрнутый вокруг ног пушистый хвост, острое личико...
  ― Сыграем? ― предложил сокамерник.
  Хорёк уселся. Партия началась. Семён играл чёрными.
  ― Мне кажется, ― прервал молчание Василёк, ― есть такие вопросы, ответа на которые мы никогда не получим. Что, например, ты знаешь обо мне или я о тебе, кроме того, что мы каждый день видим? Ничего. И меня это устраивает. Хочешь знать, убивал я кого-нибудь или нет?
  ― Просто интересовался, ― стараясь скрыть волнение, проронил Семён. ― Но если ты не хочешь...
  ― Почему же? Хочу. Но я хочу, чтобы ты узнал всё от меня, а не ходил и не рыскал у меня за спиной. И я могу открыто тебе заявить: нет, я никого не убивал. Ни разу. Доволен ответом?
  ― Да.
  ― Бэ пять ― бэ шесть. Твоей пешке конец, я съедаю её.
  Побив хлебного хорька ладьёй, Василёк, отнюдь не метафорически, отправил фигурку в рот и принялся жевать. Сглотнул.
  ― Хлеб, углеводы, ― прокомментировал он свои действия. ― Ну что, продолжим?
  
  Глава XV
  Пошатнувшаяся твердыня
  
  Частная гимназия для девочек, называемая также "Твердыней женских добродетелей" (название было дано учредителем), располагалась в центре Свинобурга, на улице Раздвоенного копыта. Это была одна из самых старых и оживлённых улиц и самый престижный городской район. Рядом высились здания Управления городским имуществом и Центральной библиотеки, в подвале которой был размещён местный архив. Здесь же было построено несколько крупных торговых заведений, в которых можно было приобрести практически всё ― от женской шляпки и до сливочного масла в брикетах, выпускаемого фабрикой мадам Пеструхиной. Но на порядок выше всех, гигантом среди соседних домов была, конечно же, старая пожарная каланча на углу Полицейского управления. От гимназии для девочек до неё можно было добраться по травянистому пригорку, увитому пересекающимися тропинками. Идти было недолго, с минуту. Высота каланчи, как указывалось в архитектурном справочнике, была двадцать два метра. Внутри были кирпичные стены, ступени, начинающие крошиться под влиянием времени; но на самую верхушку вела лестница из дерева, замшелая и местами сгнившая. Только отчаянный смельчак мог дойти до самого конца: слишком высок был риск, что одна их деревянных ступенек внезапно подломиться, и любопытный исследователь либо свернёт себе лодыжку прямо на месте, либо покатится кубарем вниз. Но если, не боясь последствий, вы всё же преодолевали многометровую высоту, перед вами открывалась смотровая площадка диаметром полтора метра. Под ногами был такой же сгнивший и шаткий дровяной настил, а по бокам изъеденные ржавчиной перила. В ветреную погоду сверху, над жестяной крышей можно было различить унылый скрип. Это на длинном шпиле вращался поржавевший городской герб: вскинувший ногу в лихом танце упитанный хряк. Зачем мы так подробно рассказываем о каланче? Погодите, всё станет ясно. Она ещё сыграет свою роль. Терпение.
  Теперь переместимся к гимназии. Вход в неё был роскошен: в виде небольшого портика с двумя покрытыми известью колоннами и двускатной крышей, выложенной старой, потрескавшейся с горами черепицей, из-под которой нагло и своевольно ползли сорняки. Тоже самое происходило с колоннами: штукатурка на них местами осыпалась и обнажила потемневшую древесину.
  Войдя в гимназию, вы оказывались в прохладном холле. Налево был гардероб, за деревянными перильцами которого виднелись ряды вешалок, а справа в многочисленных кадках толпились широколистные декоративные растения вместе с волосатой карликовой пальмой. Пахло здесь неизменно краской, запах которой почему-то не выветривался, а также борщом из мотыля и компотом, наваристые и густые ароматы которых струились из школьной кухни.
  По широкой лестнице из холла можно было попасть на второй этаж. Но как только вы приближались к первой ступеньке, тут же невольно замирали. Со стены, на площадке между первым и вторым этажом, на вас взирал огромный, странный портрет. Точнее, в самом потрете странного ничего не было. Странно было то, что там изобразили. Двухголовое существо в мужском костюме с массивным орденом на груди. По характерным кожным наростам, свисающим с двух клювов, в изображённом легко было распознать индюка. На портретной раме, внизу была медная табличка. Поглядим, что там говорилось.
  
  Иван Степанович Червяков,
  учредитель и почётный член Попечительского совета гимназии.
  Кавалер Ордена Шестипалой лапы VII степени, Ордена Жёлудя и Дубового листа III степени, а также многих других наград.
  Почётный житель города Свинобурга.
  Родился 22 марта **51 года.
  
  Всё верно: Иван Степанович Червяков действительно родился в середине прошлого века и родился именно так: с двумя головами. Что это была за аномалия и по какой причине она возникла, не знали ни родители, ни врачи. Впрочем, сам Иван Степанович, войдя в период взросления, никакой аномалии в этом не замечал (или старался не замечать; здесь можно только догадываться). Будучи птицей рациональной и трезвомыслящей, он обычно отвечал всем любопытным, что, во-первых, две головы лучше, чем одна, а во-вторых, ему никогда не бывает одиноко, в отличие от других. Со временем в его двухголовости стали видеть даже нечто божественное. Богатые и влиятельные птицы, да и звери тоже, стали прислушиваться к нему и не слишком опасались доверять ему деньги на те или иные проекты, которые роились в головах Ивана Степановича, подобно мухам, только их было вдвое больше, чем у обыкновенной птицы, и результаты этих идей не всегда приносили ощутимые плоды. Однако в **85 году прошлого века на деньги различных фондов и частных лиц Ивану Степановичу удалось-таки основать гимназию для девочек. А в **12 году уже этого века от хвалённой рациональности и сообразительности респектабельного индюка не осталось и следа. Его поразило какое-то загадочное умственное заболевание, выражающееся в злобной придирчивости и в подозрении, что все кругом (особенно это касалось воспитанниц гимназии) хотят навредить ему и тем идеалам, которым, как он полагал, он служит. Головы стали думать и говорить вразнобой, никак не могли отыскать согласия и успокаивались лишь тогда, когда одна из них по стариковской привычке, сражённая дремотой, начинала клевать воздух.
  В начале мая **19 года в "Твердыне женских добродетелей" произошёл неслыханный инцидент. Чья-то проказливая лапа или крыло осмелились написать на стене под портретом возмутительные слова. "Старый дурак", ― вот что там было написано. Кроме того, тем же карандашом, которым были выведены слова, была пририсована стрелка, указывающая наверх. За всё существование гимназии такого не случалось.
  Галина Михайловна Пушная, сорокалетняя морская свинка и директор гимназии, собрала в холле все классы, от мала до велика. Сама она стояла на лестничной площадке под портретом и глядела вниз. Птичьи и звериные головы гимназисток были похожи на рассыпанные фасоль, горох и другие бобовые. Мелкие, всегда будто удивлённые глазки директрисы люто сверкали.
  ― Кто-это-сделал? ― отчеканила она. Её покрытый розовой кожицей палец с бледным коготком указал на надпись. ― Признавайтесь, дряни такие, ― повысила она голос, ― кто посмел это написать! Думаете, вам это сойдёт с рук? Не надейтесь. Тяжело будет всем. До тех пор, пока не найдётся виновная. Вы понимаете, что это бунт?! Думаете, вас погладят за это по головке? Мерзавки, преступницы! Жукова.
  ― Да, Галина Михайловна, ― с готовностью вынырнула из толпы галка из седьмого "Б" ― тайная наушница директрисы и её любимица.
  ― Намочи тряпку и смой это. Быстро, чтобы я этого здесь не видела!
  Жукова умчалась.
  Продержав гимназисток в холле ещё какое-то время и прочитав ряд нотаций, директриса наконец распустила всех по классам.
  У шестого "А" шла география.
  ― Как думаешь, ― шепнула Соня Найдёнова соседке по парте, ― что будет за наказание?
  ― Даже не представляю, ― ответила Лиля Зернова, перепёлка. Её взгляд был прикован к школьной доске, возле которой, водя указкой по карте земных полушарий, что-то монотонно бубнила учительница. ― Но думаю, нас ждёт что-нибудь особенно пакостное. Директриса это любит.
  ― Кто же это сделал?
  ― Понятия не имею. Но мне почему-то кажется, эта ученица была недалека от истины.
  ― Но это же Иван Степанович, ― засомневалась голубка. ― Он старенький. Разве так можно?
  ― Да, потому что это больная, выжившая из ума бестолочь, ― убеждённо, с жаром заговорила соседка. ― Не заметила? Все самые глупые и жестокие правила, которые мы здесь выполняем, придуманы им.
  ― Думаешь?
  ― Во всяком случае, он их одобряет.
  Свистнув в воздухе, указка с грохотом опустилась на учительский стол.
  ― Зернова, Найдёнова! ― рявкнула географичка. ― Что за разговоры? Хотите отправиться к Галине Михайловне? Сидеть и слушать меня, ясно?!
  Сложив крылья на парте, перепёлка с голубкой уселись с покорным видом.
  ― В ста двадцати километрах западнее Фаунграда, ― продолжала лениво географичка, ― протекает река Цвить-Квить, что в переводе с древнего птичьего означает "Шумная вода". Далее русло реки делает крутой поворот и на юго-западе впадает в Скалистое море, на берегу которого расположилось старое поселение Чайка-таун. Надеюсь, все запомнили, болванки? Будь вы мальчишками, я назвала бы вас болванами. Но вы ― болванки. Тупые, ленивые. Кто-то не согласен? Так докажите обратное.
  Заведённые в "Твердыне" правила были такими. Во-первых, войдя в гимназию, каждая ученица обязана была присесть в книксене перед портретом Червякова. Приставленная директрисой дежурная следила за тем, чтобы ритуал выполнялся каждой девочкой. Она же, дежурная, записывала в специальную тетрадь тех, кто либо игнорировал правило, либо исполнял его не слишком прилежно. С нарушительницами разговор был особым. То же самое ― опуститься с поклоном в книксене и произнести приветствие ― требовалось сделать при встрече с директрисой. Во-вторых, каждый класс разбивался на две группы. Одна группа должна была следить за другой. Ученицам выдавались прошитые педагогом тетради с пронумерованными листами (чтобы невозможно было вырвать страницу); туда вносились наблюдения за ученицами из другой группы ― подслушанные разговоры, случаи нарушения и так далее, ― и в конце каждой недели надо было подойти с этими письменными ябедами к учительнице и отчитаться. В особо серьёзных случаях разрешалось сразу идти к Галине Михайловне. Кроме того, в "тетрадь доносов" (так их называли ученицы) требовалось вносить подслушанные разговоры родителей, в которых звучала критика гимназии и нелицеприятные высказывания насчёт Ивана Степановича. За беготню по коридорам Галина Михайловна лично стегала учениц розгами из орешника по ногам. Это делалось в "торжественной" обстановке, в присутствии всех учителей и гимназисток. Почти то же самое наказание следовало за провинности, связанные с руками ― порча школьного имущества, драка, кидание снежками во дворе... Розги в этом случае гуляли по лапам и крыльям учениц. За грубость и непочтительные высказывания в адрес взрослых (учителей, директрисы) наказание было отдельным. Точно так же при полном собрании учениц и педагогического состава болтунью подводили к директрисе, и та вручала так называемый "сжигатель лишних слов": шарик из теста с избыточной порцией кайенского перца. Девочка глотала шарик... В напряжённом молчании учителя и ученицы стояли, ждали... Тесто растворялось, и в животе "преступницы" всё воспламенялось. Ученица умоляла дать воды, корчилась, но прежде чем ей шли на уступки, требовалось громко, во всеуслышание поклясться перед портретом Ивана Степановича в том, что этого больше не повториться.
  Итак, после **12 года, когда все эти правила были введены, дисциплина заметно улучшилась. В гимназии стало тихо, как в операционной. Девочки больше не шумели, не бегали. Настоящая Твердыня добродетелей! Но инцидент с надписью всё перечеркнул.
  На следующий же день, после того, как надпись на стене была стёрта, учениц ждали нововведения. Во-первых, отныне (до тех пор, пока не отыщется истинная виновница) не позволялось выходить из классов во время перемен. Только на большой перемене можно было дойти строем до столовой, пообедать и сразу ― назад. Во-вторых, отпросившись среди урока в уборную, нужно было захватить с собой ученицу из группы ябедников, чтобы та проследила за каждым действием. Вдруг поход в уборную ― лишь предлог, и на стене вновь окажется какая-нибудь гадость.
  Лиля Зернова попросилась выйти на уроке математики. К ней приставили Соню Найдёнову. Прихватив тетрадь доносчика, Соня нехотя последовала за одноклассницей.
  В конце коридора перепёлка остановилась.
  ― Ты меня не выдашь? ― спросила она.
  ― Лиля, ты знаешь, я не доносчица. Погляди, у меня почти чистая тетрадь. Пишу туда всякую ерунду, чтобы уж совсем не придрались. Но почему ты спрашиваешь?
  ― Да, я знаю, ты порядочная. Одна из немногих. Послушай. Это сделала я.
  ― Что сделала?
  ― Я написала, что Иван Степанович выживший из ума дуралей.
  ― Но зачем?!
  ― Тише. Затем, что многие так думают, но никто не смеет это сказать. Ведь это самая настоящая правда, почему мы должны молчать?!
  ― Я всё понимаю, но называть старого человека дураком...
  ― Хорошо, пусть он не дурак. Тогда как назвать его за то, что он и его верные подпевалы вроде директрисы вытворяют? Садистом, гадиной? Как? Видишь, ты сама задумалась.
  ― Лиля, я не выдам тебя, обещаю. Но ты больше так не делай. Не надо.
  ― Ты знаешь, а мне понравилось! Приятно говорить то, что думаешь. Пусть даже не говоришь, просто пишешь.
  ― Но наказание получаем мы все.
  ― Мне жаль, ― вздохнула перепёлка. ― Я этого не хотела. Но знаешь... Пусть этого стыдятся другие. Те, кто выдумывают наказания.
  На перемене вошла Галина Михайловна. С ней был завхоз, медведь Мартынов.
  ― Зернова, встать, ― приказала директриса. ― Собирай учебники, следуй за мной.
  Судя по тому, что на следующей перемене всем было позволено покинуть класс, настоящая "преступница" нашлась. Соня не понимала ― как директриса догадалась, что это Зернова? Лиля может подумать, что её выдали. Вряд ли она признавалась кому-то, кроме Сони. Но Соня не выдавала! Тогда кто? "Подожди, ― вспоминала она события той минуты. ― Мы стояли в конце коридора..." Точно! Кто-нибудь мог спокойно притаиться за углом. Та же Валька Жукова. Да мало ли здесь подслушивальщиков. Но она, Соня, на такое не способна. Как передать это Зерновой?
  Дело было сверхсерьёзным. В директорском кабинете собрался весь педагогический состав. Приехал даже Червяков. Все слушали одну его голову (обычно более мягкую в суждениях); другая спала.
  ― Мне кажется, ― говорила левая индюшачья голова, ― что мы должны выдумать такое наказание, чтобы это было в назидание другим. Причём наказание должно быть таким... таким...
  ― Розгами их сечь! Да не розгами ― палкой, дубиной! ― выйдя из сонного состояния и размахивая кожаной висюлькой на носу, внезапно прокричала правая голова.
  ― Но что особенного в розгах? ― парировала левая голова. ― Старый дедовский метод.
  ― Старый ― значит проверенный.
  ― Но это не запомнится. А надо так, чтобы запомнилось. Да надолго, прочно. Значит, мы должны выдумать такое наказание, чтобы оно поразило ум. Чтобы превзошло самое смелое воображение! На что только не пойдёшь ради сохранения добродетели.
  И наказание было выдумано. Но в чём оно заключалось ― об этом позднее. Пока же стоит наконец поближе познакомиться с ещё одной важной фигурой этой истории. Белой голубкой Соней.
  
  Глава XVI
  Без единого пятнышка
  
  Случилось это в **07 году. Было раннее утро, около шести. Вдова и многодетная мать, курица Серафима Ивановна, проживающая по улице Александра Корягина дом 6, решила набрать немного дровишек для растопки очага. "Дровишками" была куча хлама, сваленного у стены возле крыльца: стулья без спинок, сломанная бочка... Каково же было удивление курицы, когда по соседству с трухлявой этажеркой она обнаружила ящик из свежих досок с двумя лямками для переноски. "Кто это здесь оставил? ― подумала Серафима Ивановна. ― Что в нём?" Она подняла крышку. Яйцо. Не куриное, мельче. "Что же это? ― спросила себя курица. ― Неужели кто-то подбросил малыша?" Потрогав скорлупу, она ахнула: "Холодное! Скорее! В тепло, в дом!"
  В десять часов утра в дверь дома Љ 6 постучали. Соседка, канарейка. В комнате, служившей одновременно и кухней, и столовой, и гостиной, лишённые привычного надзора, бегали, озорничая, жёлтые птенцы. Курица на них время от времени покрикивала. Сама она, одетая в вязанную кофту и широкую юбку, громоздилась поверх свёрнутого одеяла внутри ушата. Пришлось рассказать канарейке про утренний случай.
  ― Ты решила сама высидеть яйцо? ― поразилась соседка.
  ― Ну да, а что?
  ― Ты не можешь этого сделать.
  ― Почему?
  ― Потому что все яйца должны находиться в инкубатории. Там им место, их там регистрируют.
  Курица объяснила, что яйцо без штампа. По всей видимости, какая-то женщина родила его сама по себе, не обращаясь в инкубаторий. Что её к тому побудило ― сейчас не скажешь. То ли бедность, то ли опасения навлечь на себя позор... Можно лишь догадываться. Не исключено, что Серафима Ивановна так бы и поступила ― то есть отнесла яйцо туда, где обычно родятся цыплятки, но отсутствие номера и, самое главное, то, что яйцо было холодным, как камень, заставило её принять совсем иное решение.
  ― Не беда, ― уверяла она соседку, ― высижу, как сумею. Моя бабка, да будут ей Высокие Небеса домом, высидела мою матушку точно так же ― в соломе. Никто тогда не знал ни про какие инкубаторы. Смогла она ― смогу и я.
  ― Говоришь, яйцо было холодным?
  ― Ночь пролежало на улице. А ночи сейчас, сама знаешь...
  ― Так, может, птенец давно того...
  ― Что ты! Нет. Я тоже так подумала. Но, по-моему, дышит, шевелится.
  ― Всё равно, ― настаивала соседка, ― как только родится, сразу неси, куда надо. Его должны зарегистрировать. Ты же не хочешь, чтобы он был никем ― ни паспорта, ни гражданства... Обязательно сделай, не тяни.
  Но Серафима Ивановна тянула. Сначала дожидалась, пока новорождённая как следует опериться, затем прибавились другие, дополнительные заботы... Потом решила: зарегистрирует, когда придёт пора отправлять в школу, а сейчас ― какой прок? Ну, живёт себе и живёт. Сама, без всяких документов дала девочке имя; даже выдумала фамилию: Соня Найдёнова.
  Голубка была белой, как снег. Доброй и послушной. Обращаясь к Серафиме Ивановне, всегда улыбнётся, всегда спросит, чем помочь; называла "мамой". Никогда не заплачет и не пожалуется, если кто из цыплят нечаянно толкнул. Курица, глядя на неё, умилялась. И в то же время, брала грусть.
  ― Ангелочек мой, ― будто оправдываясь, говорила она, ― не знаю, смогу ли я тебя воспитать. Сама видишь: тяжело. Муж умер рано. Хороший был мужчина, настоящий глава семейства. Теперь всё сама. Корячусь на двух работах, как проклятая. И то порой не хватает. Мало, снежочек мой, просто желать быть хорошей. Деньги нужны, чтобы всем помогать. Но мы как-нибудь выкрутимся. Ведь так?
  В **13 году доктора нашли у Серафимы Ивановны тяжелое заболевание. Работать сразу в двух местах уже не получалось. "Что же делать? ― думала она, лихорадочно отыскивая выход. ― Как прокормить всех моих птенчиков?"
  В тот момент из Свинобурга прикатила родственница. Кира, землеройка. Сказала, что могла бы забрать голубку к себе. Сразу видно: девочка неизбалованная, скромная. А ей, как женщине одинокой, собеседница и помощница в доме ― ой как не помешает.
  ― Поедешь с тётей Кирой? ― спросила курица.
  ― Куда? ― подняла глаза голубка.
  ― В город Свинобург, ― сказала землеройка. ― У меня там своя квартирка: две комнаты, чулан... Есть домашний сверчок. Поёт мне по вечерам. Не бойся, я не кусаюсь.
  Так из Фаунграда голубка Соня перебралась в Свинобург. Предварительно курица взяла с родственницы обещание: она удочерит девочку и отправит её в школу: без образования сейчас никак. Однако в квартире землеройки Соне пришлось прожить недолго, меньше полугода. К тёте Кире неожиданно посватался зажиточный крот, купец, и землеройка, не в силах отказать, согласилось. Правда, у жениха было условие: в доме никаких детей. Хорошо, тётя Кира не успела оформить девочку на себя. Это облегчало задачу.
  Сидя у зеркала и выдёргивая щипчиками усы (на что только не пойдёшь ради красоты!), счастливая невеста говорила голубке:
  ― Прости, милая, но в моём возрасте такие шансы выпадают нечасто. Отвезла бы тебя назад к троюродной сестре, но ей сейчас со своим выводком как бы самой прокормиться. В общем, извини, мне надо замуж, а о себе уж как-нибудь позаботься. Хорошо? Не обижайся. Так надо.
  Через знакомых крота девочку пристроили в закусочную с названием "Ешь-пей". Нужно было убирать со столов, мыть посуду и выносить мусор. Хозяин закусочной обещал выделить небольшую комнатку на чердаке и кормить три раза в сутки за счёт заведения. Так день за днём, с десяти утра и до двенадцати ночи, Соня Найдёнова стала вить виражи с грязными тарелками между столами и шкрябать в мыльной воде посуду в закутке недалеко от кухни. Только за полночь удавалось наконец прилечь. От усталости крылья и лапы ломило так, будто по ним прошлись молотком. Не было даже сил полистать журнал или книжку с картинками.
  Однажды за дальний стол уселся страус. Заказал себе рюмку хереса и стакан горячего чаю, покрепче. Затем выложил на стол свёрнутую бумагу и, почесываясь остриём карандаша, уставился с задумчивым видом в пространство. Проходившая мимо Соня в сальном переднике отвлекла его. "Какой чудный ребёнок! ― подумал страус. ― Белая, без малейшего пятнышка. Она чиста, как само детство. Видимо, такая же душа".
  ― Дитя, прошу тебя, подойди, ― позвал этот господин.
  Соня приблизилась. В глазах незнакомца смешивались наивная восторженность и какая-то глубокая, томная печаль.
  ― Скажи, ты здесь работаешь?
  ― Да. Мне приходится самой зарабатывать себе на хлеб.
  Восторженность во взгляде незнакомца потеснилась печалью.
  ― Ужасно несправедливо, ― проговорил он. ― Где же твои родители?
  ― В Фаунграде. Но дело в том, что моя мама ― не моя.
  ― Как это?
  ― Меня взяли.
  ― Так-так. Почему же ты тут?
  ― Потому что Серафима Ивановна заболела. Она больше не может меня содержать.
  ― Но тебе ведь надо учиться. Вообще, жить, как другие девочки: прыгать через скакалку, играть на фортепьяно... А ты здесь. Неправильно.
  ― Понимаю, сударь. Но кто, в таком случае, станет меня кормить?
  ― Да, это вопрос, ― скребя карандашом голову, пробормотал страус. ― Ты не против, если я обдумаю его со всех сторон и дам тебе ответ... ну, скажем... примерно через два дня?
  Спустя какое-то время страус вновь появился в закусочной. На этот раз с ним была взрослая голубка в соломенном капоре, украшенном шёлковыми незабудками, с кружевным зонтиком и сумочкой шитой бисером. Оперение на шее и голове голубки было белым, но большое чёрное пятно вокруг одного глаза всё портило и делало её похожей на флибустьера. Она поманила Соню.
  ― Какая беленькая и хорошенькая! ― сказала она, любуясь, казалось, не самой Соней, но её перьями. ― Значит, говоришь, у тебя нет мамы. Знаю: есть какое-то подобие, но она больна. Хочешь, у тебя будут другие, настоящие родители? Мы здоровые и можем отправить тебя учиться. В гимназию для девочек. Хочешь?
  ― Твердыня женских добродетелей. Я слышал, это во всех отношениях достойное заведение, ― с видом знатока вставил страус.
  Что-то было такое в поведении "флибустьерши" ― в том, как она смотрела на вас, как говорила, ― что Соне сразу же не понравилось и насторожило. Однако другой незнакомец, страус (позже она узнала, что это муж и жена), показался ей милым и достойным доверия. Словом, кто в шесть лет не хочет себе родителей, да ещё и учиться в гимназии для девочек? Само собой, Соня ответила, что, если у неё будут мама и папа, она будет только рада.
  По законам Страны семейные браки между разными породами птиц вполне допустимы. Случалось даже (и случается по сей день), что женились зверь и птица. Никто этому не препятствует. Ведь, как известно, для любви нет преград. Но голубка Вера Николаевна Хохолкова выходила замуж за подающего надежды поэта Африкана Баобабова (псевдоним) не столько из-за любви, сколько из корыстного расчёта. Сборник стихов страуса Баобабова в то время наделал много шума. Об авторе писали критики, его называли новым Росиньолем, сравнивали его поэзию с ароматом утреннего сада, омытого дождём... Но затем всё вмиг утихло. Книжки Баобабова перестали выпускать, и когда, наведавшись в одно из издательств, он спросил "Почему?", ему ответили, что сейчас так никто не пишет ― никто не восхищается в стихах цветом зари или порханием мотылька.
  ― Сейчас в моде другое, ― сказал издатель. ― Вам не попадались стихи Гарпиевой?
  ― Нет, ― признался Африкан.
  ― Найдите, полистайте. Особенно рекомендую "Оду мраку". Или "Смерть вьючного вола". Вот что сейчас читают. Жестокий и циничный век требует такой же поэзии. А вы хотите воспевать мотыльков. Наивно.
  Всё это полностью подорвало планы госпожи Хохолковой. Выходя замуж за Африкана, она надеялась греться в лучах его славы, пользоваться его щедрыми гонорарами и жить где-нибудь на взморье, в живописной вилле. Ну, или, на худой конец, перебраться в Фаунград, в престижный район. Но поэтические таланты мужа перестали приносить доход, и разочарованная голубка сказала, что раз стихи Африкана оказались никчёмными, пусть он срочно ищет себе другое занятие. Она выходила замуж не для того, чтобы бедствовать. И Баобабов отправился в контору гробовщика ― сочинять эпитафии для могильных плит и траурных открыток. Платили за это немного, но жить было можно.
  Вера Николаевна ужасно стыдилась пигментного пятна вокруг глаза. Она называла его своим "родимым пятном" и уверяла, будто всё дело в матери: будучи женщиной идеально белой, та в своё время вышла замуж за чёрно-пегого турмана. Вера Николаевна считала это верхом безрассудства и жестокости. Мало ли, что мать была влюблена в отца! Надо думать о детях: какими они родятся! Родись она такой же, как мать ― белой, без пятнышка, ― ей была бы открыта дорога во все приличные места. Её могли принимать в высшем обществе. Но куда сунешься с этим пятном? Оно вульгарно. Похоже на то, будто кто-то засветил ей кулаком в глаз. И когда муж сообщил, что видел в закусочной трогательную сиротку, чистую, как снег, Вера Николаевна подумала: "А почему бы не сделать так: я удочеряю белую голубку, воспитываю её на свой лад, проталкиваю через знакомых в высшие круги... Ну, а затем, вслед за дочкой, протискиваюсь туда же сама".
  Это всё решило. С девочкой встретились, поговорили, заручились её согласием... Отправились в свинобургский Отдел регистраций и оформили удочерение. Правда, девочке почему-то захотелось оставить старую фамилию. Ну, и ладно, никто не противился.
  ― Как же тебе повезло, душечка! ― говорила в восхищении новая мать. ― Представь, если бы не мы с Африкашей... Что бы с тобой было? Как ты вообще могла жить с этой необразованной хамкой? Я о твоей так называемой матери. Это же первобытный строй: высидела, накормила червями, а дальше ― хоть трава не расти. Даже не протрудилась как следует тебя оформить. Мрак, кошмар! Нет, тебе сказочно повезло. Будешь учиться, станешь миленькой прелестной барышней... А затем я выдам тебя замуж. Да не просто, а с большой выгодой. Запомни, замуж надо идти только так: с выгодой. Иначе будешь не женой, а простоватой дурой.
  Вообще, новая Сонина мать считала, что образование для женщины ― как третья нога кузнечику. Уметь поддержать непринуждённую беседу с каким-нибудь высоким вельможей, сплясать мазурку на балу с юношей из знатной семьи... Можно ещё научиться петь под фортепьяно. Всё, достаточно. Всё для того, чтобы удачно, с выгодой выскочить замуж. Ну, а после, отправив все свои знания на свалку, можно спокойно, сутками валяться в халате на оттоманке и читать пустые романы. И уже безразлично, что скажет по этому поводу муж. Потому что в ящике стола, под замком будет храниться подписанный брачный договор, согласно которому половина всех доходов семьи принадлежит жене.
  ― Так-то, душечка! ― восклицала оборотистая флибустьерша. ― Учись, слушай меня! Поверь, я знаю, как жить.
  Соню такая философия не прельщала. Жить с нелюбимой птицей только ради денег... Ну, вытерпит она так год, ну два. А дальше? Сохнуть от тоски и не знать, какое ещё выдумать удовольствие, только бы не задуматься о важном и насущном? "Нет, покорно благодарю", ― говорила себе Соня, но матери об этом даже не заикалась. Не хотелось расстраивать.
  Учёба в гимназии давалась неважно. Учителя преподавали уроки сухо, безжизненно, требовали зубрёжки и точного выполнения предписаний. Не мудрено, что в голову ничего не лезло. Соня старательно прочитывала одну, две страницы учебника, там сухо излагались сведения и приводились даты, но стоило только захлопнуть книгу, как тут же всё улетучивалось.
  Мать отвела её к специалисту. Тот провёл тесты, позадавал кое-какие вопросы... После чего с сожалением доложил: он точно не уверен, но, кажется, у девочки начинает развиваться дислексия. Это сравнительно новое заболевание, недавно открытое, но оно лечится; всё не настолько безнадежно.
  ― То есть? ― выпучила глаза мамаша. ― Мне достался тупой ребёнок?
  ― Ни в коем разе! ― успокоил её врач. ― Дислексия ― это не показатель уровня интеллекта, поймите. Это лишь одна из его особенностей.
  Однако Вера Николаевна уже составило твёрдое мнение: Соня оказалась тупой и недоразвитой, а значит, толка из неё не будет. Понятно, что в устах госпожи Баобабовой "не будет толка" означало лишь одно: её воспитанница не сможет выгодно выйти замуж. На этом её интерес к воспитанию ребёнка иссяк. Соня стала её раздражать, вызывать скуку, и ей всё время казалось, что девочка действительно немного отсталая: взгляд, как у отсталой, говорит сплошные глупости... Как она сразу не различила? Муж Африкан делал робкие попытки вступиться. Говорил, что, напротив, видит в девочке ум и фантазию. Возможно, этот ум несколько другой, ближе к поэтическому, чем к обычному, но...
  ― Ум бывает только один, ― решительно обрывала его жена, ― практический. Всё остальное, включая твои охи-ахи, я считаю белибердой и неумением жить. Вы, как я погляжу, два сапога пара. Вот и воспитывай её, раз умеешь. А меня оставьте в покое.
  Но Африкан Баобабов был всё время занят. Он выдумывал всё новые и новые эпитафии. Хозяин-гробовщик требовал от него оригинальности, чтобы в стихах реже звучали рифмы типа "могила ― давила" или "гроб ― озноб", которые уже всем приелись, а мелькало бы что-нибудь свеженькое. Поэтому заниматься воспитанием страусу было недосуг. В результате Соня по большей части оказалась предоставлена самой себе.
  Первым взрослым, который проявил неподдельный интерес к её внутреннему миру, была учительница рисования. Нателла Борисовна Русакова, двадцать семь лет, из породы антилоповых зайчих. Она пришла в гимназию недавно, и Соне почему-то сразу показалось, что долго она здесь не продержится, её выдавят. Слишком непохожа она была на своих коллег.
  На первом же занятии учительница предложила звать её Натой и обращаться к ней на "ты", по желанию. Вместо того, чтобы водрузить на стол деревянные цилиндры с пирамидами и заставить их тупо срисовывать, она предложила раскрыть фантазию и нарисовать всё, что угодно. Что пожелает душа.
  ― Представьте, ― объясняла она, ― вы оказались в далёкой сказочной стране. Там всегда тепло, всегда цветут сады... Звери и птицы живут дружно, никто никому не лжёт, никто не знает, что такое голод и нищета... На зелёных холмах стоят замки из белого камня... Там селится каждый, кто пожелает. Перелетая от цветка к цветку, гудят шмели... Воздух наполнен нежными ароматами...
  ― Я чувствую только один аромат, ― сказала одна из учениц. ― Кажется, на обед снова будет борщ. Как же он осточертел!
  Нателла Борисовна рассмеялась и сказала, что в бесплатных столовых сказочной страны действительно иногда готовят борщ; но есть его никто не заставляет. Там изобилие продуктов; каждый выбирает, что захочет.
  ― А теперь, ‒ добавила она, ― нарисуйте эту страну, девочки. Конечно, это по желанию. Кому захочется нарисовать что-то другое ― пожалуйста, я не против.
  К концу урока большинство альбомных листов остались пустыми. Ученицы привыкли рисовать по заданию цилиндры или табуретки, и когда им предложили "раскрыть фантазию", они растерялись. Кто-то, не зная, к какой теме обратиться, нарисовал Ивана Степановича Червякова. А одна из учениц, Шура Клюева, изобразила город с однотипными чёрными домами, по которому идёт большая птица с ружьём и во всех стреляет. Она объяснила, что пыталась представить страну, где все дружат, но её семья всегда говорила, что фантазия ― удел глупцов, поэтому у неё вышло это. Тем не менее, некоторые, в том числе Соня, нарисовали описанный Нателлой Борисовной пейзаж. У Сони получилась зелёная местность с цветущими вишнями. В неё она поместила себя, курицу Серафиму со всеми её детьми, которые всегда сыты и обуты, страуса Африкана, сидящего на траве и пишущего что-то в книжке (на обложке для пояснения было написано: "Не эпитафии") и Нателлу Борисовну, которая выходит из гимназии и работает там директором (о последнем нужно было догадаться, так как художница не осмелилась написать слово "директор" прямо на учительнице).
  Узнав от других учителей, что у Сони дислексия, Нателла Борисовна порылась в специальной литературе, нашла кое-какие статьи и как-то раз попросила свою ученицу задержаться. Они сели после уроков в пустом классе, и Нателла Борисовна сказала, что Соня не должна чувствовать себя глупой или отсталой. Она знает, так думает её приёмная мать и некоторые учителя, но это неправда. Оказывается, дислексией в детстве переболели многие выдающиеся звери и птицы. Например, Джон Элефантоу ― изобретатель телеграфа, Михаил Репкин ― прославленный художник... Соня с трудом запоминает текст? Это поправимо. Есть специальные упражнения. И Ната показала Соне, что надо делать, чтобы преодолеть помехи в учёбе. Они стали задерживаться после уроков, заниматься по специальной методике, а однажды Нателла Борисовна попросила пригласить в гимназию мать.
  ― Поймите, у вас способная девочка, ― сказала она Сониной маме при встрече. ― С ней всего лишь надо немного позаниматься. Хотите, я дам вам статью? Там всё написано.
  Вера Николаевна смерила её взглядом.
  ― Считаете меня глупее себя? ― спросила она.
  ― Что вы! Нет! ― возразила зайчиха. Она хотела добавить что-то ещё, но Вера Николаевна остановила.
  ― У вас есть дети? ― спросила она. ― Нет? В таком случае не суйтесь, пожалуйста, со своими советами к другим.
  Вслед за этим произошло то, чего Соня опасалась. Нателлу Борисовну уволили. Её обвини в том, что она нарушает субординацию, позволяя ученицам звать себя на "ты". К тому же, по мнению руководства, она плохо знала предмет. Где это видано, чтобы, не научившись азам ― то есть срисовыванию цилиндров, ― сразу приступали к чему-то другому? И потом, что за фантазии насчёт сказочной страны? Это галлюцинации. Неслыханно, позор!
  А через неделю после того, как Нателла Борисовна ушла и больше не вернулась, в гимназии случился уже известный инцидент.
  
  Глава XVII
  Отрывки из дневника в цветочек
  
  5 мая **19 года
  Милый дневничок,
  вот что случилось сегодня в школе. Лиля Зернова не появлялась в классе целых два дня. Я уже подумала, что её исключили. Но нет. С ней поступили гораздо хуже. Я не думала, что такое можно сделать с ребёнком. Понимаю, мы уже не дети и должны отвечать за свои поступки, но... Это позор для всякой птицы, а уж для девочки, шестиклассницы...
  Её ощипали. Серьёзно, кроме шуток. Полностью лишили перьев. Уж не знаю, кто это сделал, она сама или ей "помогли", но она была полностью голой. Точнее, на ней оставили лишь трусики. Через два дня её привели в гимназию и поставили в таком виде (ощипанную, без одежды) в холле. Под портретом Ивана Степановича. Теперь она стоит там весь день, и когда девочки проходят мимо и, как положено, приседают, она должна вслух повторять что-то про Ивана Степановича. Вроде того, что он умная и благопристойная птица.
  Неужели наказание должно быть таким жестоким? Понимаю: старших оскорблять нельзя, и то, что сделала Зернова, это, конечно, плохо... Но зачем же так?
  Дорогой дневник, я растеряна. Не знаю, что думать. На чьей стороне быть? Думать так, как Лиля ― что Иван Степанович вместе с директрисой на самом деле злобные... (здесь поставлю многоточие, не хочу писать оскорбления)? Но, если я буду так думать, во мне не останется уважения. Не только к руководству гимназии. Вообще, к взрослым. Ведь если они могут такое вытворять... Хотя что я говорю! Разве мало в моей жизни было других взрослых? Серафима Ивановна... Нателла Борисовна... Да и папа Баобабов, пожалуй, тоже ничего. Другое дело, что у нас в доме у него нет голоса, за него говорит мама Вера. Значит, среди взрослых всё, как среди детей? Есть те, в ком больше доброты, чем злобы, а есть наоборот. А ещё есть такие, как я: например, всю неделю могу ходить доброй, а затем встану не с той ноги и целый день нервничаю и злюсь из-за пустяков. Значит, не существует никаких отдельных миров ― мира взрослых и мира детей? Есть один мир, и в нём мы сами выбираем, какими нам быть: злыми или нет. Просто у взрослых есть преимущество ― они больше знают, и могут делать выбор более осознанно. Тогда с них больше спрос.
  Но я ещё не закончила. Вот что мне удалось узнать от Лили. Оказывается, её ощипали родители. Но они не со зла. Как сказала Зернова, их вызвала к себе Галина Михайловна. Она объяснила им, что наказание пойдёт дочке на пользу, иначе она станет преступницей. То же самое родители сказали Лиле. По их словам, надо всего лишь неделю постоять ощипанной возле портрета, а затем её при всех простят. Ну, а перья... Перья отрастут. Лиля не понимает, почему так. Почему самые близкие ей птицы, оказались заодно с теми, кого она считает... (снова многоточие)? Я, признаться, тоже теряюсь. Могут ли такие наказания идти на пользу? Была б я взрослой, я бы, наверное, знала, что правильно, а что нет, но сейчас я растеряна и подавлена.
  Дома был разговор с родителями. Спросила: что если мы заведём ручного таракана? Но мама Вера о таких вещах слушать не хочет. По её мнению, живая еда в доме ― это слишком. Не знаю, может, она права. Но я готова не есть тараканов, лишь бы у меня был свой. Да я и не смогу. Это было бы жестоко.
  Вспомнила Зернову. Взгрустнулось.
  
  7 мая **19 года
  Мой милый дневник,
  сегодня не случилось ничего особенного, поэтому писать много не стану. Воскресенье. Ходили с семейством Баобабовых по магазинам. Мама Вера выбрала себе новую шляпку и веер. Ругала папу Африкана за то, что тот мало зарабатывает. Высокие Небеса, что за жизнь! И она учит меня, что замуж надо идти по расчёту. Для чего? Чтобы упрекать мужа тем, как он зарабатывает? Ведь всякое может случиться. Например, выходишь за богатого, думаешь, что так будет всегда... Вдруг ― раз! А он разорился и стал бедным. И что? Вот поэтому лучше, наверное, выходить по любви. Пусть за бедного, пусть за богатого, но по любви. Деньги будут уходить или, наоборот, прибавляться... А любовь останется. Если, конечно, я и он (кто ОН???) сумеем её сохранить.
  В продуктовой лавке, будто нарочно, мама Вера набрала жаренных тараканьих лапок. Теперь они будут у нас на обед. Нарочно не притронусь!
  
  8 мая **19 года
  Понедельник. Сегодняшний день был наполнен событиями. Было страшно, гневно... Местами весело. Точнее, я не веселилась, я ликовала. Была ещё грусть, но об этом после.
  Вот что случилось, дневничок, послушай. Войдя в гимназию, я, как и ожидала, увидела Зернову. Несмотря на ранее утро, она уже была там, рядом с портретом. Всё в том же удручающем виде. Я пыталась поговорить с ней и как-то утешить, но дежурная пригрозила, что запишет меня в тетрадку как нарушительницу.
  После этого была математика. На перемене я снова вернулась на второй этаж и увидела, что вокруг Лили на полу огромная лужа. Сама она, мокрая, стоит и трясётся. Я кинулась к ней, спросила: что случилось? Оказывается, несколько старшеклассниц решили над ней подшутить: окатили сверху ведром холодной воды и убежали. А дежурная будто случайно отвернулась. Лиля пожаловалась, что больше не может. Она призналась, что готова взобраться на пожарную каланчу и прыгнуть вниз.
  Ну, тут уж я не стерпела! Сначала сбегала в класс, взяла кофту для физкультуры, натянула на Лильку... Дежурная снова грозилась меня записать, но я резко ответила, что она, по всем признакам, страдает особой формой слепоты: там, где надо, ничего не замечает, а там, где не надо, снова обретает зрение. Лгунья, доносчица!
  После этого я поволокла Зернову на третий этаж. Хотелось ворваться прямо в кабинет директрисы! Лиля, конечно, упиралась. Боялась, что её накажут сильнее, ведь она покинула своё место. Но я сказала, что, если уж кого и наказывать, то, скорее, меня. В коридоре нам загородила путь математичка, Елена Францевна. Она сказала, что никуда нас не пустит, пока мы всё не расскажем. И тут меня понесло. Я говорила всё, что думаю. Или, скорее, то, что думала до этого. После того, как увидела, что сделали с одноклассницей. Я сказала, что, наказывая гимназисток этим или другим похожим способом, учителя не добьются послушания. Всё, что они могут сделать, это посеять в девочках страх. Да, мы перестанем шалить, да, не будем выводить на стенах разные слова... Но страх ― такая штука, что при любом удобном случае он может превратить полностью затюканных и послушных учениц в тех, кто станет всех ненавидеть и мстить. "Нельзя воспитывать при помощи страха! ― доказывала я. ― Это непедагогично!"
  Да, дневничок, ты не ослышался, я прямо и заявила: "Непедагогично!" Короче говоря, выпалила я всё это... и онемела. В голове замелькало: "Высокие Небеса, что я делаю, что говорю?! Нет, я в самом деле идиотка". Елена Францевна молчала. Даже Лилька Зернова от удивления разинула клюв. Тут математичка взяла Зернову за руку и сказала, что сама отведёт её к Галине Михайловне и там обо всём поговорит. Мне она повелела никуда не отлучаться.
  Высокие Небеса! Чего я только не передумала за эти минуты. Уже представляла, как я и Зернова обе стоим ощипанные и над нами все смеются. Потом закралась мысль, что меня просто-напросто исключат. И что? Мама Вера расстроится, блохе понятно. Будет даже кричать. Но бедный Африкан... Он так хотел, чтобы я приобщилась к женским добродетелям. Ведь это он меня сюда оформил. Хотя ему говорили, что мест нет. Но тут снова появилась математичка за руку с Лилей. Сказала, что Галина Михайловна всё выслушала и ответила, что, так и быть, она поговорит с Иваном Степановичем. Возможно, он простит Зернову. Пока же нарушительница может вернуться в класс.
  Я была поражена. Что это? Неужели маленькая, но ― победа?! Неужели к нам, гимназисткам, наконец прислушались?!
  Дома я всё передала родителям. Думала, похвалят. Как же я плохо знаю взрослых. Мама Вера сказала, что я поступила, как дебилка: в гимназии мне это ещё припомнят. Пообещала, что, если меня оттуда попрут, она поступит со мной так же: пойду назад ― драить в закусочной посуду. Я поглядела на папу Африкана. Но он по своему обыкновению лишь вздохнул и сказал, что надо срочно дописывать стихи для памятника недавно умершему бегемоту, члену городской управы.
  Дорогой дневничок, боюсь, только ты один и способен меня понять. Только тебе выкладываю всё без утайки.
  
  10 мая **19 года
  Сегодня после учёбы столкнулась с каким-то птенцом. Серый, неуклюжий... Думала, весёлый. Неуклюжие все застенчивые и весёлые. Снова ошибочное мнение. Потому что этот просто накинулся на меня. Будто я виновата в том, что вышла из-за угла.
  Но обо всём по порядку. Как всегда, около двух часов после гимназии я возвращалась по улице Раздвоенного копыта, затем повернула направо... Будто я знала, что прямо из-за угла на меня кто-то выскочит. Он нёс в охапку какие-то кульки вместе с бутылкой. Хорошо ещё, бутылка не разбилась, иначе я не знаю. (Я заметила, что в бутылке вино. Было видно по этикетке. Значит, нёс не для себя. Для кого же?) А вот кульки разлетелись. Вывалилась картошка, макароны... Я начала подбирать вместе с ним, хотела помочь. Он зашипел, набросился. Я спросила, почему он не хочет, чтобы я ему помогла? Ведь я не нарочно. К тому же я извинилась. Но он сказал, что от моих извинений ему ни холодно ни жарко, и что я, дескать, хочу только казаться добренькой, а на самом деле такая же фальшивая, как все остальные! "Ничего себе! ― стараясь обратить всё в шутку, сказала я. ― И долго ты это выдумывал?" Конечно, было обидно. Я к нему с душой, а он... Фальшивая!
  Только потом поняла, как надо было ответить. Вот что надо было сказать: "Я поняла, тебя кто-то жестоко обидел. Ты теперь никому не веришь. Но так нельзя! Будешь всех подозревать и отталкивать, как найдёшь себе друзей?" Но было поздно. Собрав свои кульки, птенец ушёл.
  Кажется, мы с ним ровесники. Захотелось узнать, что за птица. Раскрыла дома справочник, узнала: лебедь. У них это в порядке вещей: когда они подростки, они серые и невзрачные, но зато потом... Изменится ли этот, не знаю. Внешне ― наверняка. Закон природы. Но вот характер...
  Глупый, гадкий! Просто дурачок какой-то. На весь день испортил мне настроение. Может быть, стоит его как-то понять? Но как, если я ничегошеньки о нём не знаю?
  
  Глава XVIII
  Письма исправно приходят, но их пожирает пламя
  
  Помните старый дом в Фаунграде? Улица Облачная 115, три этажа. Если подняться на последний, можно увидеть всего одну дверь. На дверном стекле ― надпись свежей краской:
  
  Бирюков и Ко
  Торговля письменными принадлежностями
  
  Знаем, когда-то здесь было другое. Но старую надпись стёрли, а помещение занял новый владелец. Куда подевался прежний арендатор, ответить сложно. Бирюков и Ко тоже этого не знали. Иначе они бы с удовольствием передали прежнему арендатору корреспонденцию, продолжающую приходить на его имя. Корреспонденция была немногочисленна: несколько писем с надписанным сверху неуверенным детским почерком адресом:
  
  г. Фаунград, ул. Облачная, д. 115
  Легкопёрову Ю. Н.
  
  Письма шли месяц, другой... Надеясь, что этот самый Легкопёров Ю. Н. в одно прекрасное утро заявится и спросит: "А не приходили ли мне письма?", владельцы конторы терпеливо складывали их сбоку на подоконник. Однако время шло, адресат не появлялся, и вот однажды, будучи в ворчливом состоянии, Бирюков (без Ко, он отсутствовал) огляделся по сторонам, посетовал, что скопилось слишком много ненужного хлама, и сбросил бесхозные, заблудившиеся письма в корзину с мусором.
  Чуть позднее из корзины письма перекочевали в мусорный бак на углу дома 117. Живо интересующийся содержимым всех мусорных баков в округе, нищий оборванец, енот, унёс их с собой. Не забыл он также прихватить несколько рыбьих голов и подгоревшую хлебную корку. "Шикарный ужин, ― подумал енот, разглядывая собранные за день объедки. ― Ну, а это, ― скользнул он лапой по карману, где прощупывалась пачка писем, ― будет мне в качестве увлекательного чтения на досуге".
  Расположившись на пустыре, ночью енот развёл костёр, потрапезничал щедрыми дарами фаунградских свалок, после чего улёгся на подстилке и, ковыряя в зубах наспех сооружённой зубочисткой, вынул из кармана письма. Послания эти были не датированы, поэтому еноту приходилось взламывать сургуч наугад и читать их без всякого порядка, не заботясь о хронологической последовательности. Но по мере того, как этот безымянный бродяга знакомился с содержанием писем, события, описанные в них, начинали складываться в его голове в стройную, завершённую картину. Прочтя одно письмо, он тут же переходил к другому, и пока читал, первое, брошенное в огонь, чернело и корчилось вместе с тускнеющими, исчезающими строками.
  
  Юрий Никифорович,
  это возмутительно! Во-первых, прошло уже три с половиной месяца с тех пор, как я Вас в последний раз видел, а во-вторых, вот уже неделю происходит то, что меня совсем не радует. Ваш Григорий использует меня самым наглым образом. Говорит, что так надо, что мы будто бы собираем деньги на строительство фабрики, но я ведь не настолько глуп, чтобы не понимать. По-моему, он прикарманивает деньги себе. Хотите знать, что это за деньги и как мы их "зарабатываем"?
  Представьте, мы ходим по богатым домам и разным учреждениям, а точнее, туда, где, по слухам, занимаются благотворительностью. Там Григорий просит одолжить, или отдать ему так, средства на моё обучение. Он называет меня несчастным сиротой, сыном покойных друзей, и показывает какие-то чертежи на бумаге. Говорит, что это начальный проект перпетуум-мобиле и что это будто бы начертил я. По его словам, я талантливый молодой человек, будущая гордость науки, но кто может обойтись без системного образования? Любой, даже рано распустившийся цветок, требует правильного ухода: поливки, мягкой земли, удобрений... Если этого не делать, цветок зачахнет. "Точно также зачахнет талант в этом одарённом молодом уме". Это баран говорит обо мне. После этого он целует меня при всех этих важных зверях и птицах в макушку. Мне от этого, конечно, противно, но я терплю. Нечасто, но порой деньги ему дают. Или письменные рекомендации к другим благотворителям.
  Понимаете? Я занимаюсь мошенничеством. Вот до чего я докатился! Не знаю, где Вы откопали таких знакомых, но мне кажется, они Вам совсем не ровня. Давно бы сбежал из подвала на улице Толстой Кишки, но куда? В Фаунград мне путь заказан. Во-первых, меня там ищут, а во-вторых, вдруг случайно столкнусь с кем-нибудь из Ряскиных? Если бы я умел проваливаться сквозь землю, то другое дело. Да что я Вам объясняю! Словно Вы не понимаете. Кроме этого, возле Григория меня держит ещё и то, что я не теряю надежды дождаться Вас, Юрий Никифорович. Если сбегу, как Вы меня найдёте?
  Прощайте!
  Искренне Ваш
  Кирилл
  
  Дорогой Юрий Никифорович!
  Время идёт, а Вас всё нет. Не знаю, что и думать. Григорий и Ингрид уже ничего не отвечают. Просят заткнуться, или говорят, что, когда надо, тогда Вы и приедете.
  Посадили меня в подвал. Там же, на улице Толстой Кишки. Там у меня теперь отдельное жильё. Сижу целыми днями при свече и читаю старые свинобургские газеты. Это мера безопасности. Григорий говорит, что, поскольку я числюсь сбежавшим, то меня наверняка разыскивает полиция. Иногда меня выпускают. Но только для того, чтобы я сбегал в ближайшую лавку, за выпивкой и едой. Заставили выдумать для себя новые имя и фамилию. Сказали, что, если кто остановит и станет допытываться, отвечать, что я Андрей Крякин. Так что, если вдруг приедете и услышите про Андрюшу Крякина, знайте ― это я. Шучу.
  Теперь серьёзно. Юрий Никифорович, хотел попросить Вас. Если Вы всё ещё в Фаунграде... Не могли бы Вы как-нибудь узнать про Виктора Сергеевича? Его отпустили?
  Не знаю, зачем я Вас в тот раз послушал. Понимаю, Вы хотели добра. Но Вы взрослая и умная птица, почему сразу не объяснили мне, что это подлость и я буду мучиться? Простите, но я почему-то начинаю во всём сомневаться. Если бы Вы только дали о себе знать. Но Вы упрямо мочите. Не ответили на два моих прошлых письма и перестали телеграфировать Григорию. Я в страшных сомнениях, Юрий Никифорович. Помогите мне!
  Кстати, о Свинобурге. Вы говорили, это центр цивилизации. Что-то я не заметил. Обычный провинциальный город. Да, большой, здесь много улиц и несколько площадей. Но Фаунград кажется мне куда современнее.
  И про фабрику, о которой Вы говорили. Ту, где, по Вашим словам, должны выпускать телескопы. О том, что она должна строиться, никто не знает. Даже Ваш знакомый баран покачал головой и сказал, что впервые об этом слышит. Может, это коммерческая тайна, и мне надо было держать клюв на замке? Но почему Вы не предупредили? Видите, сколько вопросов, Юрий Никифорович?
  Напишите, я жду.
  Всё еще Ваш преданный друг
  Кирилл
  
  Дорогой Юрий Никифорович!
  Я в Свинобурге. Живу, как Вы мне посоветовали, у барана Григория, на улице Толстой Кишки. Правда, он здесь не один. Здесь же, в доме 17, с ним живёт гиена. Зовут её Ингрид. Не сказал бы, что это приятные соседи. Всё время ссорятся, спорят из-за чепухи и по вечерам напиваются вином и пивом.
  Я сначала думал, бараны ― мирные, а гиены, как бывшие хищники, ― наоборот. Но нет. Григорий упрям и вспыхивает бешенством из-за любого неосторожного слова. Как-то раз сел играть с ними в карты, они настояли. Но я тут же пожалел. Когда мне пошла карта и я стал неожиданно выигрывать, Григорий разозлился и сказал, что боднёт меня рогом, если я оставлю его в дураках. Ингрид сказала, что новичкам везёт, бывает. Тогда Григорий боднул не меня, а её. Она схватилась за саблю (у них висит на стене, в виде украшения)... Как же я в тот раз перепугался! К счастью, всё обошлось без крови. Для этого, правда, мне пришлось бежать для них в ночную распивочную, за бутылкой.
  По-моему, я делаюсь у них мальчиком на побегушках. Неужели это и есть та свобода, за которой я мчался в Свинобург? У этой свободы не слишком приятный запах. Я к тому, что дома у барана никто не убирается, поэтому пахнет здесь отвратительно, старым тряпьём, которое раскидано повсюду, и разлитым по полу кислым пивом.
  Юрий Никифорович, прошло около двух недель. Вы обещали приехать раньше. Где Вы, что случилось? Григорий уверяет, что у Вас срочные дела и что Вы будто бы ему телеграфируете. Это правда? Почему же Вы не телеграфируете мне?
  Напишите хоть строчку, чтобы я знал, что Вы помните о своём обещании и скоро приедете.
  Преданный Вам друг
  Кирилл К.
  
  Простите, Юрий Никифорович,
  отправляю это письмо вслед за предыдущим. Подумал, что не всё сумел сказать в прошлый раз, поэтому решил дописать.
  Ещё раз о деньгах. Те двести фаунрублей, которыми Вы меня снабдили, пришлось отдать Григорию. Я сделал это в самом начале, как только приехал. Я тогда всерьёз думал, что баран и гиена на самом деле Ваши друзья, и даже не подозревал, что им лучше не доверять. Григорий сказал, что берёт у меня деньги с Вашего позволения. Вы, как опытный коммерсант, будто бы посоветовали ему положить их в банк на моё имя, чтобы шёл процент. Я ведь думал, Вы на самом деле телеграфируете ему. Хотя теперь почти уверен: никакого Вашего разрешения не было и телеграмм от Вас он тоже, скорее всего, не получал.
  И ещё, Юрий Никифорович, я начинаю подозревать... Вы меня, конечно, извините... Но мне кажется, Вы обманщик. Я ничего не могу понять, я запутался! Простите! Зачем Вы отправили меня сюда, с какой целью? Вам надо было, чтобы я покинул Фаунград? Или чтобы я прибыл в Свинобург, и здесь что-то вот-вот должно случиться. Что-то такое, о чём я ещё не знаю, но что-то ужасно нехорошее, я чувствую это! Кто Вы на самом деле? Друг, как Вы меня уверяли, или...
  Извините, если наговорил Вам резкостей. Но почему Вы до сих пор не разубедили меня? Где хоть одно Ваше письмо?
  Прощайте, и пусть Вас судит совесть.
  Кирилл Ряскин-Крылов
  
  Глава XIX
  Свободен от всего, но не от себя
  
  А теперь, пользуясь бескрайними возможностями письменного повествования, переместимся на год назад. Туда, где всё началось: 12 октября **18 года. Только на этот раз не будет проливного дождя, не будет ночи, в которой трудно что-либо разобрать; и постоялый двор "У З. Шпаца", где впервые приоткроется тайна, тоже останется в стороне.
  Нет, в этот раз всё было по-другому. Итак, шёл воскресный день, время обеда. Сидя в тюремной столовой и постукивая ложками по дну тарелок, заключённые набивали желудки казённой пищей. Лениво выводя концом ложки по поверхности манной каши вензеля, кот Василёк загадочно улыбался. Хорёк Семён, сидевший сбоку, не выдержав, спросил:
  ― Что с тобой? Ничего не ешь. Не голоден?
  ― Нет. Хочешь, доешь ты.
  ― Спасибо, у меня своё.
  ― А вот я не откажусь, ― мгновенно отреагировал самец чайки и подвинул тарелку к себе.
  Взяв кружку, Василёк отхлебнул немного белой водянистой бурды, сходящей в тюрьме за молоко.
  ― Я тебе не говорил, ― прошептал он, наклонившись, ― но за эти дни кое-что изменилось.
  ― Что? ― спросил хорёк.
  ― Произошло нечто важное. Кажется, я выйду на свободу.
  Ложка хорька, которую он нёс ко рту, повисла в воздухе.
  ― Да, мой друг, да. Я знал: справедливость восторжествует!
  Когда они оказались в камере, Полосатов-Ангорский поведал подробности. Он не хотел поднимать шумиху ("К чему лишние вопросы и разговоры?"), но позавчера, когда он ходил на свидание с адвокатом, ему удалось узнать: будет повторный суд. Адвокат уверял: скорее всего, его оправдают. Шансы велики. Присяжные склоняются к тому, что доказательства обвинения недостаточно убедительны. К тому же, дирекция тюрьмы обещала выдать Васильку самую положительную характеристику.
  ― Быть паинькой, ― поучал кот, ― иногда полезно. Не скандаль, не ори. Делай всё спокойно и ты многого добьёшься.
  Во вторник охрана принесла в камеру пиджак и белую сорочку. Кот оделся. Его увели. Семён знал куда: повторный суд. Волнительная дрожь не покидала его до самого вечера. Словно решалась судьба не кота, но его. Полосатов-Ангорский вернулся в камеру после ужина.
  ― Ну? Что? ― кинулся к нему Семён.
  Снимая перед зеркалом сиреневый галстук, кот торжествующе ухмыльнулся.
  Два дня после этого хорёк не находил себе места. Мучил сложный вопрос. Через пару недель, когда будет покончено со всеми процедурами, Василёк выйдет из тюрьмы. Сказать ему или не надо? Открыться или нет? Если сокамерник просто уйдёт, то у него, Семёна, больше не останется шансов. Придётся торчать тут ещё целых четыре года. Вроде немного, но у него больше нет сил. Хватит, чума вам в пасть! Баста!
  Итак, решение было принято. В четверг вечером хорёк присел на край соседней койки. Кот лежал с книгой и время от времени шелестел страницами. В блюдце на тумбочке горела свеча. Семён помолчал, собираясь с духом. Искусственный глаз кота блеснул поверх книги.
  ― В чём дело? ― спросил он. ― Ты что-то хотел?
  ― Понимаешь, Василёк... Дело, действительно, есть. Но оно, чума собачья, настолько тонкое, что... Прямо не знаю: говорить тебе или нет.
  ― Ну, раз уж начал, стоит, наверное, закончить.
  ― И то правда. Просто я один раз обжёгся. Ладно, слушай. Буду говорить без утайки.
  ― Да уж потрудись.
  ― Хочешь сорвать деньжат?
  ― Кто же не хочет? Вопрос только в том ― сколько. И что для этого понадобится сделать.
  ― Думаю, куш ждёт приличный. Дело касается одной важной шишки. Если точнее ― птица, гриф. Денег у него, что мусора. Смекаешь? С тебя я потребую только одно. Ты должен помочь мне, как можно скорее, сделать отсюда ноги. Ты ведь выходишь на свободу, так?
  ― Считай, я уже там.
  ― Так вот, помоги мне с побегом, а я помогу тебе разжиться. Услуга за услугу. Ну, так что? Ты в деле?
  Словом, в тот самый вечер, 16 октября **18 года, Василий Полосатов узнал всё. Понятно, Семён хотел о многом умолчать, не раскрывать подробностей. Но кот был настойчив. Он требовал рассказывать, как было обещано: без утайки. Объяснял это тем, что сейчас, когда он выйдет на свободу, за ним будет тайный полицейский надзор; и если он будет замечен в организации побега... Он сильно рискует. Только дурак пойдёт на это ради не стоящего внимания пустяка. Поэтому, прежде всего, он хотел как можно больше подробностей. А после решит ― стоит оно того или нет.
  ― Ладно, ты меня убедил, ― проворчал хорёк. ― Без утайки, так без утайки. Навостри уши, лихорадка тебе хвост. Значит так, вот как всё было. Однажды меня нашёл ушастый гриф. Фамилия у него Гнильцов. Платон Гнильцов. Мы и раньше обделывали кое-какие делишки. Точнее, делишками занимался я. Платил он. Этот старый птеродактиль не станет марать крыльев. Э-э, не! Они у него для подсчёта денег. А денег у него, как говорят, море. Собери всех бумажных клещей на свете, и те не смогут счавкать всех его заначек. Слушай дальше. В тот раз Гнильцов, чума ему под язык, сказал, что, мол, "Прокрадись-ка ты, Сёма, в центральный инкубаторий и свистни оттуда яйцо". Смекаешь? Я спрашиваю: "А зачем?" Не говорит. Но видно, лихорадка его растряси: что-то скрывает. Что-то настолько важное, что ему понадобилась помощь Сёмы Вьюнцова. Ты часто видел, чтобы воровали ещё не родившихся птенцов? Вот зачем ему, а? Говорю тебе: тут нечисто. Этот стервятник ничего не делает просто так. Здесь пахнет миллионом, Василёк, а то и двумя, я тебе говорю!
  ― Погоди, погоди, ― остановил его кот. ― Ты должен был украсть яйцо. Но что это было за яйцо? Как ты должен был его найти?
  ― По номеру. Штампу.
  ― Только номер? Гриф не назвал тебе имя птицы, которая его снесла?
  ― Нет, только номер. Но я запомнил. У меня свой метод. Смотри. Крыльев ― ноль. Это я о себе. Затем ― задние лапы и хвост: три. Глаза, уши и рот ― пять. Два раза по четыре лапы: восемь. Ну, и мой многострадальный облезлый хвост, лихорадка ему на закуску, ― один. Всё вместе: ноль, три, пять, восемь, один.
  Василёк записал цифры на клочке бумаги.
  ― Не думаю, что твоему компаньону понадобилось яйцо. Из яиц вылупляются птенцы. Значит, нужен был птенец. Так?
  ― Дураку понятно.
  ― Где же ты его оставил?
  ― На улице.
  ― Думаешь, нашла какая-нибудь сердобольная клуша? Обогрела? А если нет? Птенец погиб. Следовательно, нет больше никакой тайны. Из-за чего же мне рисковать шкурой? Нет, братец, ищи кого-нибудь другого.
  ― Да послушай! Дело верное. Думаешь, я оставил бы яйцо просто так? Не подумав, что его наверняка найдут. Прежде чем положить его под домом, я заглянул в окошко. Поглядеть ― кто там живёт.
  ― И что же ты там увидел?
  ― Курицу. С ней цыплята. Большой выводок. Она кормила их ужином. Я сразу смекнул: "Заботливая мать. Такая, выйдя на улицу поутру и заметив яйцо, не бросит его, обязательно высидит".
  ― А если отнесла назад, в инкубаторий?
  ― Без номера? Я стёр его. Скорлупа была чистой.
  ― Ладно, допустим эта часть твоего плана сработала. Курица высидела яйцо, у неё родился птенец... Где же живёт эта заботливая мамаша?
  ― Тебе адрес?
  ― Не доверяешь?
  ― Помнится, один раз у меня уже спрашивали адрес. Гнильцов. Я отправил его в Овражью слободу. ― Хорёк затрясся от смеха. ― Долго же ему пришлось искать!
  ― Послушай, любезный, если собираешься меня дразнить, то я ведь могу отказаться. Я вступаю в игру только при полном, безукоризненном доверии.
  ― Так и быть, чума тебе в придачу, пиши. Вот адрес. Улица Корягина, дом шесть.
  Карандаш снова забегал по бумаге.
  ― Это не обман?
  ― Клянусь всеми своими блохами! Пусть сгрызут меня, если я соврал.
  ― Хорошо. Но всё же не будет лишним представить неутешительное развитие событий. Допустим, птенца нет. Его не нашли.
  ― И что? Тайна-то остаётся. Зачем гриф на это пошёл? Мы можем шантажировать его. Сказать, что накалякаем донос.
  ― Ещё вариант: найти настоящую мать птенца. Поговорить с ней. Если, конечно, ты правильно запомнил номер яйца.
  ― Говорю тебе: память, как крюк. Крыльев ― ноль, две лапы и хвост ― три...
  ― Ладно, не трудись. Всё записано. Ну что ж, хочу тебя поздравить. Дельце мне кажется небезынтересным. Пожалуй, я помогу тебе. ― Кот поманил сокамерника отточенным когтем и заговорил тише. ― В тюрьме я успел наладить кое-какие связи. Окажусь на свободе, сразу начну разрабатывать план побега. Есть у меня один подкупленный охранник... Принесёт тебе план на бумаге.
  ― На бумаге? ― опасливо прошептал хорёк. ― Может, лучше на словах?
  ― Хочешь, чтобы он уселся тут и завёл с тобой долгую доверительную беседу?
  ― Согласен. Лучше на бумаге. Изучу... Потом съем.
  ― Правильно, так надёжнее. Не забудь запить водичкой.
  По двери врезали дубинкой.
  ― Эй, там! ― донёсся голос охраны. ― Гасим свечу. Отбой.
  
  Глава XX
  Исповедь другого хищника
  
  Следующим вечером примерно в то же самое время Семён Вьюнцов услышал за спиной шёпот.
  ― Эй, дружище. Спишь?
  Отбой был объявлен около получаса назад. Вьюнцов растянулся на койке, но спать не хотелось. Снова одолевали мысли, обрывки воспоминаний. Услышав, как к нему обращаются, хорёк повернулся. У противоположной стены фосфорической точкой парил глаз.
  ― Мне надо тебе кое-что рассказать. Подсаживайся.
  Хорёк переместился на койку Полосатова. Тот продолжал:
  ― Вчера ты мне кое-что раскрыл. Посвятил, можно сказать, в свои личные секреты. Думаю, настала моя пора. Позволь, я тоже тебе исповедуюсь.
  ― У тебя есть тайны?
  ― У кого их нет. Тайны или скелеты в шкафу... Свои или чужие... Называй как хочешь. Готов всё узнать?
  ― Ты, я гляжу, мастер нагонять жути.
  ― Кто скоро выйдет на свободу, как думаешь?
  ― Ты. Или кто-то другой? Я не понимаю.
  ― Выйдут двое ― я и убийца. Только двое будут одним.
  ― Чума тебя забери, говори яснее!
  ― Убийца ― я. Так понятно?
  Полосатов-Ангорский сказал, что теперь, когда они связаны одной тайной, он может не опасаться, что Вьюнцов выдаст его. Он тоже выложит всё без утайки. Они будут связаны двумя тайнами, так надёжнее. Да, адвокат потрудился на славу, и суд оправдал его. Но это говорит не о том, что он, Василёк, невиновен. Это говорит о том, что он невероятно смышлён и у него хватило мозгов тщательно скрыть свою причастность к преступлениям. Он знает, как заметать следы. Не зря его любимое чтиво ― полицейские романы.
  Мысли о том, что когда-то его предки питались не только рыбой, стали посещать Васю Полосатова во время учёбы в университете. Он писал курсовую по этнографии. Листал научные исследования о древних племенах, о дикарях сегодняшних дней... И вдруг его осенило: он хищник! Острые когти, клыки... Всё это никуда не делось. Несмотря на то, что настали совсем иные времена.
  ― Но есть старинный договор, ― возразил Семён. ― Звери и птицы не едят друг друга.
  ― И это мне говорит представитель отряда куньих! Плевать на их договоры. Оставь их слюнтяям. Признайся, неужели тебе никогда не хотелось сомкнуть зубы на чьей-нибудь тонкой шейке... Почувствовать вкус настоящей, тёплой крови. Не такой, как у рыб.
  ― Считай меня слюнтяем, но некоторые правила для меня священны.
  ― То есть мой рассказ тебе неинтересен.
  ― Почему же? Продолжай. Один чёрт, не спится, лихорадка мне в хвост.
  Первой жертвой кота Полосатова стал тритон. Звали его, кажется, Стасиком. Тритон считал Василька другом, они были соседями по общаге, но Стасик коту никогда не нравился. Скучен и глуп.
  ― Донельзя ограниченный тип. Впрочем, впоследствии он наконец пришёлся мне по вкусу. Хе-хе! Да не гляди ты на меня так! Земноводные ― это практически те же рыбы. У них зачаточный мозг.
  ― Согласен. Знавал я одного жаба. Тоже иногда готов был его прикокнуть. Но так, чтобы им пообедать... Брр! Да ты сумасшедший!
  ― Осуждаешь?
  ― Я не прокурор и не судья.
  Семён узнал о других жертвах Полосатова. Например, о доверчивой куропатке, которой предложено было уединиться в парке и полюбоваться на луну. О мыши-полёвке, певичке из кафешантана. О дятле, кровельщике. Кот нанял его починить прохудившуюся крышу в мансарде, которую одно время снимал... "Лихорадка мне в хвост! ― чувствуя, как по спине бежит холодок и вздымается шерсть, думал Вьюнцов. ― С кем я связался? Это же псих, монстр!"
  ― Но всё это несущественно, ― продолжал кот. ― Есть кое-что другое. Мне хотелось бы поговорить об этом.
  ― Если это несущественно, то что ты собираешься рассказать ещё? Что может быть страшнее?
  ― Я хочу написать книгу.
  ― Ты? Какую?
  ― Назову её, к примеру, так: "Записки мясника из Фаунграда". Или нет. "Исповедь хищника". Думаю, сойдёт. Просто и доходчиво.
  ― Как ты её напечатаешь? Тебя ж заметут. Разве что под другим именем.
  ― Переселюсь на южный материк. Есть там кусочек суши. Наши идиотские законы там не действуют. Достаточно владеть деньгами и подкупить местных чиновников, и на твоё прошлое будут взирать сквозь пальцы. А теперь пора узнать, зачем мне понадобился ты.
  ― Я?!
  ― Ты же не думаешь, что мне на самом деле понадобился исповедник.
  ― Значит, ты рассказывал мне всё это не просто так?
  ― Мой добрый друг, ничего не бывает просто так. Мне нужен соавтор.
  ― В смысле?
  ― Я не могу писать книгу один, нужен помощник. Что тут непонятного?
  ― Но чем я могу помочь? Воспоминания твои. Сядь и пиши.
  ― К сожалению, я страдаю одним недугом. Аграфия: расстройство процесса письма. Ты видел ― я свободно читаю, у меня в порядке с головой... Во всяком случае, рассуждаю связно, логично... Но как только сажусь, чтобы написать больше, чем одно предложение... Путаются буквы, пропускаю слова... Одним словом, выходит ахинея. Поэтому предлагаю поступить так. У нас в запасе почти две недели. Если будем работать вечерами, хотя бы по три часа...
  ― Ты хочешь, чтобы я писал за тебя?
  ― Да, я буду тебе диктовать. Ты быстро пишешь?
  ― Смотря, как диктовать.
  ― Постараюсь, чтобы ты угнался. Представь, это будет бомба, сенсация! Мы заработаем на нашей книжке не меньше, чем на тайне твоего птенца. Уедешь со мной на юг, там всё поделим.
  ― Заманчиво, чума собачья. Когда хочешь начать?
  ― Книгу? Да хоть завтра.
  Они стали писать вечерами. Семён усаживался, подвигал тумбочку... Василёк рассказывал леденящие душу истории... Два или три раза хорьку хотелось всё бросить. Тошно было слушать. Тем более, повествование велось от первого лица: "Я пошёл... Я сделал... Я подумал..." Ни разу не было упомянуто имя рассказчика. Так они договорились. Создавалось впечатление, будто пишешь о себе. Но никакие уловки со стороны Вьюнцова не проходили: "Взялся делать ― делай", ― настаивал кот.
  Ночами, когда заставляли гасить свет, Семен прятал рукопись внутрь матраса.
  Прошли дни. Книга была почти завершена. Василёк дал указания, как её эффектно закончить, и сказал, что оставляет рукопись Семёну. Пусть он над ней ещё поработает. Во время побега он её заберет. Хорошо? Хорёк согласился.
  В первых числах ноября в камеру вновь принесли пиджак и сорочку. Полосатов-Ангорский оделся. Он и хорёк обнялись. После этого кота увели.
  Однако за тюремную ограду Василёк выйти не спешил. Он попросился к начальнику тюрьмы. Там он заявил, что ему известно имя настоящего убийцы. Мрачная ирония судьбы! Злодей, за преступления которого он чуть было не поплатился, жил в непосредственной близости. Семён Вьюнцов! Вот как коту всё открылось. Ночами, когда он и хорёк ложились спать, кот стал замечать, что Вьюнцов что-то пишет. Притворяясь спящим, он подсмотрел, куда сокамерник прячет бумаги. Дождался, когда хорёк отлучится, отыскал рукопись, прочёл несколько строк... Его шерсть встала дыбом.
  ― Пойдите, убедитесь сами, ― требовал Василёк. ― Там полное письменное признание. Как планировались преступления, где и каким способом совершались... Хорёк ― вот кого вы ищите! Бумаги в матрасе, у изголовья. Проверьте!
  Записи были найдены. Вьюнцов объяснил, что писал не о себе. Вообще-то, это художественный вымысел.
  ― Как вы узнали о бумагах? ― допытывался он. ― Кто вам сказал?
  ― Не важно, ― буркнул начальник тюрьмы, изучая листы.
  ― А! Понял! ― воскликнул наконец Семён. ― Котяра! Так вот, знайте: это он диктовал мне!
  Семён был переведён в одиночную камеру. Здесь не было тумбочки, не было умывальника... Вскоре он узнал, что описанные в рукописи детали преступлений (места, имена, время) полностью совпадают с тем, что случилось несколько лет назад. "Но я не убийца!" ― не переставал твердить Вьюнцов. "Хорошо, ― отвечали ему, ― чем ты это докажешь? Почерк твой. В бумагах говорится не про кота, а про какого-то хищника".
  ― Хочешь сказать, ты не хищник?
  ― Да, да! ― бился Семён головой о решётку. ― Но я не такой. Я другой хищник! Что теперь со мной будет?
  ― Это определит суд.
  ― Но меня уже осудили! Осталось четыре года!
  ― Четыре? Нет, ты проведёшь здесь остаток жизни. Или тебе повяжут верёвочный галстук. Это уж как решат.
  
  Глава XXI
  В гости к папе Проглотову
  
  А сейчас совершим ещё один временной скачок. Перенесёмся на полгода вперёд. Покинем тюрьму и вернёмся в славный город Свинобург. Город, вне всяких сомнений, большой и с богатой историей. Но ― не центр всего передового и прогрессивного. Это мы уже выяснили. Отчасти благодаря собственным наблюдениям, отчасти благодаря письмам нашего давнего знакомого, Кирюши Крылова.
  А вот, кстати, и он. Сидит в подвале на улице Толстой Кишки и пьёт прохладный чай.
  Была середина мая **19 года. Стояла теплынь. Галдя и балуясь, по улице носилась местная детвора. Наперегонки с ними бежал шаловливый ветерок, благоухающий свежей тополиной листвой и ароматными булками, которые только что привезли в магазин с лаконичным названием "Хлеб". Но Кирилл всего этого не чувствовал и не видел. Он прятался. Так ему посоветовали. И мы знаем кто.
  Вскоре в подвал вошли двое. Это были баран с прямым, подстриженным, как бахрома, чубчиком, и женщина, гиена, с бегающими, насторожёнными глазками. Одета она была по-мужски: в старые галифе цвета горчицы и деревянные остроносые башмаки, какие носят на северо-западе. Нетрудно догадаться, как их звали. Григорий и Ингрид.
  ― Собирайся, идём, ― взглянув исподлобья, сказал баран.
  ― Куда? ― спросил Кирюша.
  ― Просить милостыню! ― истерично захохотала гиена, полагая, видимо, что её шутка ― верх остроумия.
  В три часа пополудни Кирилла и барана Гришу принимали в доме благотворителя. Это был олень, родовитый вельможа. Из передней слуга провёл их в кабинет. Сидя в кресле и накрыв, как в парикмахерской, плечи и грудь куском материи, олень подвергался особой процедуре: пилке рогов. Занимался этим бурундук. Он водил у основания развесистых костистых отростков чем-то вроде лобзика. Стоял глухой скрежет.
  Здесь повторился знакомый спектакль. Раскрыв перед оленем свёрнутый в трубку чертёж, баран принялся объяснять, что "этот молодой человек (жест в сторону Кирюши) ― будущий прославленный изобретатель, а это (демонстрация чертежа) перпетуум-мобиле". Вслед за этим ― слёзная жалоба: сиротка остался без родни, но очень хочет учиться!
  ― Ваше сиятельство, ― продолжал баран, ― поймите верно. Отправить пацанёнка в какую-нибудь народную гимназию с четырьмя классами, ― за этим бы дело не стало. Я вмиг. Но вы ж видите: перпетуум-мобиле! Парню нужно солидное образование. А за это требуют деньги. Не ссудите ли вы мне, опекуну этого чудо-ребёнка, некоторую сумму? Дадите так, без возврата ― тоже не откажусь.
  ― Всё? ― спросил олень.
  ― Что... всё? ― растерянно замер Григорий.
  ― Я не вам. Кажется, они отделились. ― Олень скосил глаза. ― Так или нет? Или мне кажется?
  ― Потерпите ещё секунду, ― произнёс бурундук. ― Осталось немного. ― Он сделал ещё пару движений пилой и тут же, подхватывая рога, невольно согнулся от тяжести.
  ― Ах! Как же хорошо! ― с облегчением вздохнул олень. ― В голове восхитительная ясность. Не подадите мне зеркало?
  Бурундук поднёс зеркальце. Олень оглядел украшенную пеньками макушку.
  ― Теперь с вами, ― сказал он, переводя взгляд на барана. ― Ваши бесконечные визиты и клянченье денег на "даровитого сиротку" становятся в городе притчей во языцех. Молодой человек, позвольте обратиться к вам. Вам действительно известно, что такое перпетуум-мобиле?
  ― Вечный двигатель, ― ответил Кирилл.
  ― Как думаете, он может существовать?
  ― Нет. Это противоречит закону сохранения энергии.
  ― Ваше сиятельство, ― вмешался баран, ― не слушайте его. Пацан скромничает. ― (Повернувшись к Кириллу.) ― Ну же, скажи его сиятельству, что ты знаешь, как сделать эту штуковину вечной. Давай, растолкуй.
  Они оказались на улице. Кирилл не знал, куда деться от стыда. Поэтому тут же заявил, что ни за что больше не будет участвовать в этом позорном представлении!
  ― Значит, ты больше не с нами? ― в упор поглядел баран.
  Кирюша с ужасом заметил, как в глазах Григория багровеют паутинки. Тем не менее, набравшись храбрости, он ответил:
  ― Если вы будете заниматься подобным... Нет, я не с вами. Юрий Никифорович понял бы меня, а вы почему-то нет.
  ― Юрий Никифорыч, значит?! Юрий Никифорыч, да?! ― внезапно разорался баран. ― Пошли! ― Схватив птенца за крыло, он резко потянул его за собой.
  Спустя некоторое время они были в доме на улице Толстой Кишки. Гиена встретила их у порога. Что-то жевала. Обнажив жёлтые клыки, затряслась от мелкого смеха.
  ― Деньжатки! Пришли наши деньжатки!
  Баран разорвал нарисованный перпетуум-мобиле у неё перед лицом. Прекратив хихикать, гиена остолбенела.
  ― Не будет больше деньжаток, ― провозгласил баран. ― Всё! Этот олух больше ни на что не годен.
  ― Что же нам с ним делать? ― осведомилась гиена.
  ― Думаю, пора отправить его к папе Проглотову. Пусть идёт, туда ему и дорога.
  ― Папа Проглотов? Кто это? ― спросил Кирилл.
  Близились сумерки. Где-то по правую сторону пел полевой сверчок. По заросшему высокой травой лугу Ингрид и Кирюша пробирались к тенистой лесной опушке. Лес был густой, древний, зловещий. Казалось, за каждым валуном и за каждым стволом притаилась опасность.
  Надо сказать, Свинобург расположен у самых границ Страны. Дальше следуют неизведанные, дикие территории. Что там происходит и кто там живёт, свинобургские обитатели ведать не ведают. Да и, прямо сказать, не хотят об этом думать. Как говорится, меньше знаешь, лучше спишь. Но то, что дикий лес скрывает в своих чащобах сотни опасностей, об этом известно всякому свинобургскому гимназисту. Поэтому сюда никто суётся.
  ― Куда мы идём? ― спросил Кирилл. ― Почему вы не можете сказать мне, что это за папа? Чей он папа, для чего я ему?
  ― Тщщ! ― озираясь со страхом, прошипела гиена. Они стояли в сумрачной прохладе леса. ― Остановимся здесь, дальше не пойдём.
  ― Но почему? Кто-то должен прийти?
  ― Сюда. ― Встав возле рослой сосны, гиена поманила мальчонку. ― Встань, не шевелись.
  Она прижала Кирюшу к толстому стволу, вынула верёвку и стала быстро его обматывать.
  ― Зачем вы привязываете меня к дереву?!
  ― Стой спокойно! ― цыкнула гиена. ― Не шуми!
  ― Не смейте! Я скажу Юрию Никифоровичу!
  Затянув узел потуже, Ингрид проговорила:
  ― Теперь всё. Стой и жди. А мне пора. Прощай.
  С этими словами, продолжая пугливо озираться, она засеменила в своей неудобной деревянной обуви назад, в сторону луга и высоких городских стен.
  ― Стойте! Куда вы?! Вернитесь!
  Настала тьма. Воздух наполнился полётом ночных насекомых и жуткими, непонятными шорохами. Кирилл пытался освободить крыло. Не удавалось. Верёвка держала крепко. И тут что-то треснуло. Сухая ветка под чьей-то ногой. Чьей?! Кто здесь?!
  ― Эй! ― холодея от страха, выкрикнул Кирюша. ― Покажитесь. Кто вы?
  В синеватом просвете между деревьями мелькнул огромный, как показалось Кириллу, косматый силуэт.
  
  Глава XXII
  Сжигатели слов и пожарная каланча
  
  ― Найдёнова, протяни крыло.
  ― Зачем?
  ― Протяни, я сказала! Возьми. Ты знаешь, что это. Сжигатель лишних слов. Глотай.
  ― Но за что, Галина Михайловна? Что я такого сделала?
  ― Не сделала, а сказала. Жукова, подойди.
  Валька Жукова ретиво взбежала по ступеням.
  ― Читай.
  Открыв тетрадь доносов, Жукова прочла, что такого-то числа, входя в гимназию, ученица шестого "А" Софья Найдёнова сказала кому-то, что на месте портрета Ивана Степановича гораздо приятнее смотрелся бы натюрморт с фруктами или пейзаж.
  ― Твои слова? ― обратилась директриса к нарушительнице.
  ― Да, я такое сказала, не хочу врать, ― призналась Соня. ― Но я не думала ничего плохого. Что плохого в натюрмортах, скажите?
  ― Не рассуждать! Глотай.
  Был конец мая; гимназистки жили предвкушением каникул. Но сегодня всех согнали в холл. На лестничной площадке перед портретом собрались директриса, учителя и нарушительница. Ученицы толпились внизу. Ждали экзекуции. Сейчас нарушительница проглотит шарик, затем схватится за живот... Графин с водой и стакан, который подадут ей, когда она станет умолять о пощаде, стояли на круглом столике. Соня поглядела на красноватую "пилюлю" в своём крыле. Невольно обернулась к портрету. Учредитель взирал на неё двумя головами: одна явно осуждала и была непримирима к шалостям, другая как бы мягко внушала: "Прими наказание, девочка, не спорь. Так будет лучше".
  ― Я не стану это глотать, ― с неожиданной твёрдостью заявила голубка. ― Я просто не понимаю: за что? Что я такого сказала?
  ― Хорошо. В таком случае, протяни крыло, и вот тебе ещё два сжигателя. Теперь придётся проглотить сразу три.
  ― Но почему?!
  ― Вспомни свои слова. Ты говорила о том, что мы, учителя, держим вас в страхе. Мерзавка, ты посмела нас обвинять! Елена Францевна, подтвердите, пожалуйста.
  ― Да, ― кивнула математичка, ― это так же верно, как квадрат гипотенузы равна сумме квадратов катетов. Я слышала это своими ушами.
  ― Будешь отпираться? ― спросила директриса. ― Глотай! Твоё наказание увеличивается втрое.
  ― Но, Галина Михайловна, подождите, выслушайте.
  ― Даже не собираюсь, не начинай.
  ― Прошу вас, ― с мольбой поглядела Соня. ― Совсем немного, я быстро. Да, я хотела, чтобы здесь висел пейзаж. Скажу правду: этот портрет пугает меня. Всегда пугал. С самого первого дня, как я здесь очутилась. Вы не думайте, я уважаю Ивана Степановича. Правда. Он столько всего сделал, у него столько наград... ― Говоря это, Соня по привычке сделала в сторону нарисованного индюка книксен. ― Но, Галина Михайловна, зачем нужно выполнять все его требования? Неужели это так необходимо? Вам не кажется, что, может быть, он совсем немножечко, совсем чуть-чуть... сошёл с ума? А? Нет? Нет, ну правда, такое бывает. Он старенький, почему бы не допустить? И если вы на самом деле его уважаете и беспокоитесь о нём, то почему не скажете ему об этом?
  ― Замолчи!!! Дрянь!!!
  ― Галина Михайловна, поймите, я не хочу никого рассердить. Наоборот, всегда хотела всех любить и чтобы все были довольны. Думаете, я считаю Ивана Степановича злым? Нисколечко. Правда. Просто, как я уже сказала, я думаю, что он больной и несчастный. И вы, Галина Михайловна, тоже не злая. Вы трусиха. Поэтому вам легче издеваться и наказывать нас, чем защищать. Но я не осуждаю. Знаю, не у всех получается быть честными и решительными. Это непросто. Простите, я, наверное, не то говорю. Знаю: я глупая, у меня дислексия... Просто я иногда стараюсь быть честной сама с собой. Поэтому мне приходят такие мысли. А у вас разве не так?
  В повисшей, как перед бурей, тишине в толпе учениц кто-то робко кашлянул. Директриса приблизилась. Схватив Соню за плечи, она несколько раз с силой встряхнула её, как подушку.
  ― Прекрати!!! ― завопила она, яростно вздымая на затылке шерсть. ― Сейчас же ешь то, что тебе дали! Быстро!!!
  ― Нет!
  ― Глотай!
  Соня отшвырнула шарики. Снова мёртвая тишина и общее ошеломление. Слышно было, как сжигатели слов, скатываясь, стучат по ступеням.
  Антракт. Занавес.
  Завхоз Мартынов отвёл Соню в кладовую. Это было тёмное тесное помещение недалеко от спортзала. Сюда запирали нарушительниц.
  ― Нехорошо, ― пыхтя и отдуваясь, как гипертоник, повторял с каким-то сокрушением медведь. ― Ох, нехорошо. Послушание, только послушание. Ох, непорядок, ох, нехорошо.
  Дверь захлопнулась. Щёлкнул замок.
  Ввиду экстренного случая к матери Найдёновой была отправлена ученица с запиской. Червяков прикатил в "Твердыню" незамедлительно, в пролётке с рысаком.
  Было совещание. Выдумывали: какое наказание изобрести. Пострашнее, пооригинальнее.
  В директорский кабинет из кладовой была доставлена гимназистка Найдёнова.
  ― Дорогие учителя, ― взяла слово одна из голов Червякова, ― вы видите, какая она вся белая и незапятнанная. А что может быть страшнее, для того, кто весь белый? Ну же, дамы?
  ― Стать чёрной, ‒ уверенно заявила мать голубки.
  ― Вы недалеки от истины, ― согласилась голова.
  Выйдя из дрёмы, голова Љ 2 вдруг закипятилась.
  ― Избить её палкой! ― закричала она. ― Так чтобы пух полетел!
  ― Спи! ― осадила её голова Љ 1, продолжая в полном спокойствии. ― Вот что я предлагаю, дамы. Специально для этих целей я привёз с собой ведёрко берёзового дёгтя. Вымажем нашу шкодницу с головы до пят и поставим в назидание на самом видном месте. Оригинально? Да. Неприятно и поучительно? Вне всяких сомнений.
  ― Слышишь, идиотка?! ― накинулась на Соню мать. ― Вот до чего докатилась. И я её когда-то пожалела! Тьфу!.. Бесстыжая девка!
  Соня потупилась. Было обидно и страшно. Что это, кошмар? Скорей бы проснуться! Директриса схватила её за лицо и повернула к Вере Николаевне.
  ― Погляди на мать, ― сказала она с патетикой. ― Она переживает! Стыдись!
  Второй раз за день учениц собрали в холле. Наверху стояли те же. Плюс Иван Степанович с кистью и ведёрком и жутко недовольная Вера Николаевна.
  ― Раздевайся, ― приказала директриса.
  ― Как? ― нерешительно осведомилась Соня.
  ― Не полностью. Можешь оставить майку и трусы.
  Соня медлила.
  ― Живо! ― зло процедила Вера Николаевна. ― Я с тобой ещё поговорю. Отдельно. Пойдёшь обратно мыть посуду! Поняла?
  Соня сняла платье. Мать тут же выхватила его. Червяков потянулся к белому оперению девочки малярной кистью, смоченной в зловонной жиже. Соня с гадливостью наблюдала, как на конце кисти набухает жирная капля.
  ― Стойте, ― сделала она шаг назад. ― Я снова хочу сказать...
  ― Молчи!!!
  ― Нет, я скажу! Чтобы вы знали. Я хочу сказать, что, когда вырасту... я не хочу быть такой, как вы, Иван Степанович. И на вас, Галина Михайловна, я тоже не хочу быть похожей. И на тебя, мама Вера тоже. Прости. ― Голубка сглотнула слёзы. ― Вряд ли вы этого добивались... Но вы мне сейчас настолько отвратительны, простите... что мне не остаётся ничего другого. Только стать лучше.
  Кисть в дёгте снова нацелилась на неё.
  ― Нет!!! ― Выхватив у мамы Веры свой портфель (она держала его вместе с платьем), Соня принялась размахивать им, как дубиной. ― Не приближайтесь! Хватит издеваться! ― кричала она.
  ― Нехорошо. Ох, непорядок.
  Завхоз Мартынов двинулся на неё. Выглядел он сейчас отнюдь не дружелюбно. Соня подумала, что школьным портфелем его вряд ли напугаешь. Не зная, как ещё себя защитить, совершенно не отдавая отчёта в том, что делает, она размахнулась... И запустила портфелем в стену. Туда, где почти четверть века красовался портрет учредителя и почётного жителя Свинобурга. Портфель угодил в нарисованный сюртук с золотым орденом... Массивная рама качнулась... Послышался хруст... Сопровождаемый облаком извести и штукатурки, портрет ухнул вниз. Прямо на Червякова. Холст лопнул с ружейным треском. Две до крайности удивлённые головы, перепачканные в дёгте, выглядывали из испорченного художественного полотна, будто только что вылупились.
  Соня ринулась по ступеням. Гимназистки расступились перед ней, освобождая проход к двери.
  Всё, что случилось дальше, Соня могла бы описать в своём дневнике. Например, так:
  
  29 мая **19 года
  Милый дневничок, я не знала, куда я бегу! Казалось, весь мир против меня. Что мне оставалось делать? Первое, на что я обратила внимание, выскочив на улицу, ― каланча. Не знаю, почему, но я кинулась туда.
  Вход в неё был заколочен, но каждый знает: доски легко отодвигаются. Забежав внутрь, я поглядела вверх, на ступени... Высоко. Ну и пусть! Всё равно.
  Я поднялась на верхнюю площадку... Шагнула к краю и глянула вниз. Голова пошла кругом. Возле гимназии толпились ученицы. Казалось, на улицу высыпали все, кто там был.
  По лестнице взбирался кто-то ещё. Гонятся. Из проёма выглянули две головы: мама Вера и директриса. Сзади толкались другие. Учителя. Все здесь, бонжур!
  Я подошла ближе к краю, упёрлась в перила... Шатаются. "Стой, идиотка! ― крикнула мама Вера. ― Упадешь, убьёшься!"
  Я ещё раз поглядела вниз... Сердце сжалось...
  
  Вот, что могла бы сообщить нам в своих дневниковых записях голубка Соня. Но не сообщила. Надо сказать, она вообще больше не притронулась к своему дневнику, который продолжал дожидаться её в тайнике. Почему, в чём причина? Спокойствие. О том, что произошло с Соней Найдёновой дальше, мы узнаем в главе XXIV.
  
  Глава XXIII
  Я
  
  Кирилл проснулся. Твёрдый деревянный топчан с подстилкой из сена с непривычки намял рёбра. Раздвинув оконные ставни, он увидел, что солнечные часы на небольшой, посыпанной песком площадке во дворе показывают девять.
  Выложенный камнями круглый очаг за домом, по всей видимости, недавно погас. Курился пепел.
  ― Что, Ка, опоздал к завтраку? ― услышал он за спиной.
  Со стороны огороженного жердями огородика, держа на плече лопату, к дому шёл дикобраз. На вид ему было около сорока.
  ― А я говорил ― вставай, лежебока, подымайся, утро.
  ― А сейчас что?
  ― Сейчас не утро, сейчас почти день. Хочешь кушать?
  ― Ага, позавтракать бы.
  ― Потрудись. Спичек у нас нет, тебе известно. Так что бери сверло, бери лук... И вперёд!
  Кирюша с неохотой направился к деревянному навесу. Там на земле и на грубо сколоченных полках хранились всякие предметы для хозяйства. Нужно было взять средства для разведения огня путём трения: деревянное "сверло", палку в виде лука с натянутой веревкой и пару дощечек с лунками. Дикобраз тем временем пристроился в кресле, вырубленном из пня.
  ― Яков, ― возвращаясь к очагу, сказал птенец, ― я не понимаю, ты ведь завтракал.
  ― Ну. Так, ― степенно отвечал дикобраз.
  ― Почему не мог приготовить на мою долю?
  ― Для того, чтобы ты привыкал спать? Нет, Ка, у нас в лесу по-другому. Хочешь выжить ― шевелись. Проспал, поленился ― пусть пустой желудок подскажет тебе, прав ты был или нет. Я не нянька, Ка, я ― часть леса. А он учит только так ― на живых примерах.
  Заставляя вращаться опоясанную верёвкой деревяшку, Кирилл взмок. Наконец показался чахлый дымок.
  ― Не торопись, ― подсказал дикобраз. ― Дай угольку малость потлеть. Теперь раздувай.
  Через несколько минут Кирилл подкладывал в весело разгорающийся костёр ветки. Рядом дожидались острые шампуры из дикой груши. На них, как бусины, были нанизаны ломтики картошки и куколки шелкопряда.
  ― Яков, ― спросил подросток, ― а почему так назвали: Проглотов? Я понял, что отвести к папе Проглотову ― значит, сплавить подальше, в лес. Но почему Проглотов? Скажи.
  ― Не устал? По-моему, длинно.
  ― Что?
  ― Не знаю, как ты, я лично стараюсь, чтобы мой язык шевелился как можно реже. Чтобы силы уходили не на болтовню, а на дело. Поэтому зову тебя не Кириллом ― так замучаешься, ― а просто, по первой букве. Зачем всё время повторять: Яков, Яков? Зови кратко: Я.
  ― Но, Я, если я буду звать тебя Я, я так скоро запутаюсь.
  ― Не знаю, мне лично удобно. Я всегда зову себя Я, и я никогда не путаюсь.
  ― Так что там с папой Проглотовым? Может, это на самом деле был такой зверь или птица, и он жил здесь?
  ― Собирательный образ. Я слышал о нём ещё тогда, когда жил в Свинобурге. Просто некоторым кажется, что, если выйти за цивилизованную черту и оказаться здесь, в лесу, то тебя неминуемо слопают. Сюда отправляют лишних и неудобных. Привязывают к дереву или сталкивают в яму... Есть, конечно, другие, вроде меня. Устав от городской толчеи, мы собираем свои узелки и исчезаем в дремучих лесах добровольно. Я не хочу сказать, что тут совсем райская жизнь. Лес суров. Могут и проглотить. Поэтому не спи до полудня. Слышишь?
  После завтрака они повозились на грядках с морковью и салатом. Повергая помощника в изумление, Я завёл доверительную беседу с растениями. Уговаривал салат расти не слишком кучно, а морковь стал упрекать за то, что в прошлом году она уродилась не такой мясистой. "Так вот, милая, в этот раз я подобного не потерплю. Слыхала?" ― закончил лесной отшельник свою тираду и склонил ухо к земле, будто на самом деле ожидал получить ответ. Потом они почистили лопатами траншею, через которую из речной запруды подавалась вода для огорода. Порыбачили, пообедали... Вечером Я учил Кирюшу защищаться от непрошенных гостей при помощи заострённой рогатины. Когда стемнело, снова развели костёр, поужинали и улеглись, постелив на землю пару циновок из рогоза.
  Ночное небо было чистым. Звёзды сияли, как приклеенные к потолку.
  ― Яков, ― наблюдая за отдельными звёздочками, спросил Кирюша, ― ты никогда не думал, что когда-нибудь тебя не станет? Не боишься?
  ― Боюсь, Ка. Как всякое живое существо. Но в то же время знаю: я не исчезну полностью. Никто не может исчезнуть. Всё ― одно и одно ― всё.
  ― Слишком мудрёно. Что значит, "всё ― одно"? Это слова, а я хочу понять.
  ― Хорошо, вот тебе пример. На ужин мы с тобой съели жаренных корешков, пескарика и овсянку. Те частички жизни, которые были в них, перешли в нас. Ночью всё это переварится, а утром, уж извини за такие подробности, мы снабдим землю удобрением. И из этого снова что-нибудь вырастет, какой-нибудь корешок. А когда я лягу вот так в последний раз, и душа из меня полетит к Высоким Небесам... моё колючее тело снова станет удобрением, и когда-нибудь, пройдя под травой и мхом, я превращусь... Ну, не знаю. Скажем, в листок на прибрежной иве. Там меня сжуёт червяк. Этот червяк случайно сорвётся с ветки и ― бултых! Его съест пескарь, а затем тот, кто поселится в моём доме после меня, поймает пескаря и снова приготовит себе ужин.
  ― Получается, все друг друга едят?
  ― Не все. Я не ем тебя, ты меня. Мы мирно сосуществуем. А рыбёшка и насекомые... Ну что ж, таков закон.
  ― Безрадостная картина.
  ― Вот лопух! Наоборот! Мы не исчезаем, мы изменяемся. Вечное изменение и вечный хоровод всего живого. Вселенная, как овощной суп. Приподнимешь крышку, а там всё булькает, всплывают то кружок морковки, то горошек... Я сказал тебе, что боюсь. Нет. Первая реакция. Когда я лежу вот так и думаю, я знаю, что пройдёт время и я стану частичкой какой-нибудь новой звезды. Буду светить в небе, и кто-нибудь помоложе, вроде тебя, будет смотреть на меня и точно так же рассуждать. Так что, не надо бояться, Ка. И в Фаунград тоже не бойся вернуться.
  ― Думаешь, надо пойти к Виктору Сергеевичу и всё ему рассказать?
  ― Я говорил тебе ― никто не застрахован от ошибок. Не надо думать о себе, что ты самый дрянной в мире. На ошибках учатся. Но если делаешь их, будь добр, прими это смело. Не выкручивайся, не занимайся самооправданием. Просто скажи себе: "Да, я поступил гадко. Но я могу всё исправить".
  ‒ Но мне стыдно! Что я ему скажу?
  ― Не пойму, ты хочешь превратиться во взрослую птицу или тебе удобнее оставаться глупым, безответственным птенцом?
  С тех пор, как этот чудаковатый, но славный и участливый зверюга обнаружил Кирюшу привязанным к дереву, прошло что-то около недели. Жизнь на лоне природы подействовала на птенца самым положительным образом. Он многому научился, окреп. Не только телесно, но и в моральном плане. Даже дикобраз Я стал замечать изменения.
  ― Гляди-ка, да ты рассуждаешь совсем по-взрослому, ― сказал он как-то раз. ― У тебя и глаз стал другим и осанка. Ещё немного, и я увижу перед собой самого настоящего взрослого лебедя.
  ― Мне надо идти, Яков. Прости, я не могу остаться.
  ― Куда направишься?
  ― Сначала в Свинобург. Надо раздобыть денег.
  ― Надеюсь, честным путём?
  ― Заработаю. Я не боюсь труда.
  ― Правильно. А потом? Купишь билет до Фаунграда?
  ― Да.
  ― Молодец. Ты мне нравишься, Ка. Мировецкий парень!
  Это был их последний совместный вечер. Назавтра Кирилл должен был отправиться в путь. Дикобраз предложил довести его до лесной опушки, но парнишка отказался: доберётся сам.
  Итак, переваривая ужин, они снова лежали на циновках, и снова перед ними расстилалось бездонное небо.
  ― Слышал когда-нибудь про птицу Гарудзиту? ― спросил дикобраз.
  ― Нет. Кто это? Такая порода?
  ― Не-е, не порода. Не знаю, было это на самом деле или нет, но говорят, давным-давно, когда все звери жили в лесах, высоко на горе обитала чудесная птица. Перья у неё были какие-то особенные: сверкали так, что свет с той горы расходился на тысячи, ― нет, на миллионы километров вокруг. Это был непростой свет. Он делал всех счастливыми. И в самом деле, до тех пор, пока Гарудзита жила, никто ― ни птица, ни зверь не чувствовали горя. Не сказать, чтобы жизнь у них была какой-то особенной. Точно так же искали себе пропитание, болели, дрались... Не было отчаяния. Жили себе и жили. Незамысловато. Никто не знал, откуда она взялась. Поговаривали, будто спустилась с Высоких Небес. Специально, чтобы поддерживать в нас, земных жителях, спокойствие, мужество, правдивость... Но затем она исчезла.
  ― Почему?
  ― Были причины. Говорят, дело в том, что в какой-то момент лесным обителям показалось, что Гарудзита и её свет не дают им полного счастья. Понадобилось что-то ещё. Стали искать счастье в вещах, развлечениях... Покинули давнее обиталище, лес. Стали строить города... Но счастья, которого искали, почему-то не было. Наоборот, добавилось беспокойство, соперничество, недоверие... И тут вспомнили про Гарудзиту. Взобрались на гору... А её тю-тю. Будто никогда не было.
  ― Это что, лесной фольклор? Вроде папы Проглотова?
  ― А пёс его знает. Просто вспомнилось. Пошли в дом. Завтра рано вставать.
  Дикобраз растолкал Кирюшу утром. Было около семи. На деревянном календаре, где теснились зарубки, стояла дата: 29 мая. Путь до Сивнобурга был неблизким. Идти полдня. После обеда, в часа три или четыре, Кирилл должен был достичь городских стен. Развели огонь, позавтракали. Дикобраз снабдил друга высушенными червями и пучком салата.
  ― Возьми, поклюёшь, ― сказал он, прощаясь. ― Обниматься не станем: исколешься. И помни, Ка: гадок и плох не тот, кто совершает ошибки, а тот, кто боится признать их и исправить.
  
  Глава XXIV
  Что падает с неба в грозу?
  
  Теперь настала пора вспомнить, что было с голубкой Соней. Мы оставили её на каланче. В тот самый миг, когда, подойдя к шатким перилам, она взглянула вниз. Последнее, что она услышала в главе XXII, были слова её приёмной матери:
  ― Стой (здесь прозвучало ещё одно слово, но мы, по примеру Сони, не станем его повторять)! ― крикнула Вера Николаевна. ― Упадёшь, убьёшься!
  Казалось бы, смешно, да? "Упадёшь". Говорить такое голубке!
  ― Мама Вера, ― обернувшись, ответила Соня. ― У меня, вообще-то, крылья.
  ― Птицы давно не летают, дура! Уйди скорее от края. Сейчас же!
  Вера Николаевна была права. Птицы в этой стране, действительно, давно не летали. Это считалось дурным тоном. И потом, как можно летать с крыльями, стянутыми, как смирительной рубашкой, узким дамским платьем или рукавами сюртука? Летать можно, только раздевшись. Но кто же станет нарушать приличия?
  Итак, не слушая слов матери, Соня всё же перекинула обе лапы и встала по ту сторону перил.
  ― Тебе не на что рассчитывать! ― не решаясь приблизиться к краю, продолжала приёмная родительница. ― Ты не взлетишь, кретинка. Мы все забыли, как это делается.
  ― Это вы забыли, ― чуть слышно произнесла голубка. ― А я нет.
   Она увидела, как земля далеко внизу ― вместе с пригорком и усыпавшими его гимназистками ― наклонилась в одну сторону, затем в другую... Зажмурилась... И шагнула.
  Ветер ворвался в лёгкие... В ушах свистело... Она видела, как всё вертится, а сама она, судя по всему, падает кувырком. И тут что-то произошло. Что-то подсказало ей. Расправились крылья... Она взмахнула ими раз, другой... Она летела! Выше, выше! Поравнявшись с верхушкой каланчи, она увидела застывшие, как на каменных изваяниях, гримасы дикого изумления и страха на лицах взрослых. Ещё несколько взмахов, и приплясывающая свиная фигура на остром шпиле осталась далеко позади.
  Наблюдая за полётом однокашницы, гимназистки на пригорке не издавали ни звука. Они подслеповато щурились под ярким солнцем и, вскинув головы, просто глазели. Но затем Лиля Зернова (всё ещё ощипанная, но понемногу обрастающая пушком), приставив ко рту лысые култышки, крикнула:
  ― Соня, лети, не останавливайся!
  Ученицы хором подхватили:
  ― Ле-ети! Ле-ети! Лети!
  Галина Михайловна заорала с каланчи:
  ― А ну, прекратить! Не сметь!
  ― Лети! Лети!
  ― Молчать, мерзавки!!!
  Топнув в ярости по дровяному настилу, директриса вдруг почувствовала, как доски под ней прогнулись, хрустнули, как хлебная корка... И бедная Галина Михайловна, которая была всего лишь навсего морской свинкой, полетела вместе с гнилыми обломками туда, куда закон гравитации увлекает всех бескрылых. Чуть позднее её обнаружили этажом ниже. Она отделалась испугом и парой синяков, поэтому оставим её в покое и поглядим лучше, что происходило с главной героиней.
  У Сони захватывало дух. Какими же мелкими выглядели с высоты земные заботы! Как всё глупо и ничтожно!.. Она сделала над Свинобургом один круг, другой... Узкие улицы... Кирпичные стены, опоясывающие город... Он был похож на разрезанный неровными дольками пирог. Дальше, в сторону запада, широким ковром расстилался густой зелёный лес, огороженный на горизонте горной грядой.
  От этих гор в эту самую минуту в сторону Свинобурга пробирался другой наш главный герой. Лёгкая матерчатая куртка, которую он привёз из Фаунграда, была покрыта колючками и обрывками паутины; он устал. Но останавливаться было чревато. Хотелось добраться до наступления сумерек. Впрочем, один раз он всё же устроил привал. Пожевал сушёных червей, запил водой из ручья и немного посидел, привалившись к дереву.
  Спустя примерно час в лесу потемнело; стало душно. "В чём дело? ― подумал Кирилл. ― День!" Подняв голову, сквозь верхушки деревьев он разглядел плотную, как черничный кисель, тучу. Долетели раскаты грома. Пока далеко, в горах. Вперёд! Не задерживаться! Кирилл прибавил шагу, но по листьям и земле уже постукивали редкие тяжёлые капли.
  Спустя ещё полчаса стало темно, как ночью. Дождь лупил немилосердно. Шум воды заглушал всё. Гром заставлял землю вздрагивать. Кирилл вымок до последнего перышка, но останавливаться не хотелось. Хотя, может, и стоило. Но кто знает, сколько ещё будет лить. Подхватывая хвою и насекомых, вода возле ног бурлила ручьями. Почва раскисла, сделалась слякотной. Птенец то и дело поскальзывался и один раз хорошенько навернулся, испачкав одежду. Вперёд! Он не прошёл и половины. Вспыхнула молния, оглушительно бахнуло; Кирилл сделал ещё шаг... И исчез.
  Гроза застала Соню над лесом. Она озирала его с высоты. Она почти достигла горных вершин, как вдруг небо нахмурилось... В темноте и грохоте, обливаемая хлябями небесными, она пыталась отыскать дорогу назад. Древнее птичье чутьё скромно молчало. Иначе Соня догадалась бы переждать непогоду где-нибудь на ветках, под пологом листвы. Но это же лес! Дикий! Кто осмелится? В результате она кружила и металась, преодолевая мглу и пугливо вздрагивая от треска молний, но всё ещё надеясь долететь до Свинобурга.
  Не поднимаясь на ноги, Кирилл поглядел ввысь. Круглые края ямы с несколькими жердями и ветками, которые разошлись при его падении, подтвердили догадку: он в ловушке. Кто её выкопал? Впрочем, не всё ли равно. Как выбраться? ― вот о чём в первую очередь надо думать. Он осмотрел стены. Земля, песок. Не слишком надёжная опора. Учитывая, что к тому же шпарит ливень. Но стоит попробовать. Вынув из деревянных ножен подаренный дикобразом нож, он принялся ковырять лунки. Попробовал вскарабкаться, но, как и предполагал, "ступеньки" раскрошились. Потоки воды хлестали через края ямы, наполняя её всё выше. Вода ― не самое страшное. Даже если допустить, что она зальёт яму до краёв. Вместе с ней можно подняться к поверхности. Всё-таки он птица водоплавающая. Страшно другое. Вдруг придёт тот, кто устроил ловушку. Не известно, кого он ловит. И для чего. Получается, Кирилл всё-таки попадёт на обед к папе Проглотову. Бедный он, горемычный! Зачем покинул Фаунград?! "Нет-нет, перестать хныкать!" ― остановил себя птенец. Вспомнился совет дикобраза: "Попав в сложную ситуацию, не трать силы на жалобы. Думай лучше, как выкрутиться. Нашёлся способ ― используй. Не получилось ― дождись удобной минуты и ищи следующий. Если же ситуация совсем безвыходная (случай крайне редкий, почти невозможный), ― плюнь и расслабься. Решение придёт само, позже".
  В конце концов, благодаря нескольким глубоким лункам, Кириллу всё же удалось доползти до середины ямы. Там он обмотал вокруг крыла конец поясного ремня и хлестнул пряжкой толстую суковатую жердь, лежащую на краю ямы. Ремень обвился вокруг палки, пряжка зацепилась. Кирилл подёргал. Надёжно.
  Используя ремень, как канат, он выбрался на поверхность. Дождь и гром не прекращались. Переждать под деревом? Или двинуться дальше? Как бы не заблудиться. И тут, пока он стоял и размышлял, высоко в ветвях что-то треснуло, зашуршало... Он вскинул голову... Что-то падало. Прямо на него! Птица! Он успел протянуть крылья... И рухнул вместе с неожиданной ношей на землю.
  
  Глава XXV
  В обратный путь
  
  Положив голубку под раскидистым дубом, он накрыл её курткой. Ещё раз поднёс ухо к груди. Сердце бьётся. Что она делала наверху? Взобралась на дерево или... Летала?! Нет, не может быть! Что-то в её лице показалось Кириллу знакомым. Где-то он её видел. Где? Голубка меж тем приоткрыла глаза. Взгляд был затуманен.
  ― Где я? ― спросила она.
  ― В лесу, на земле.
  ― Что я тут делаю? Ах, да... Вспомнила.
  ― Откуда ты взялась? С неба?
  ― Постой, а ты кто? Да я тебя помню! Ты ― птенец лебедя.
  ― Вообще-то, я наполовину утёнок. Меня воспитывала другая семья.
  ― В самом деле? Надо же!
  ― Но откуда ты меня знаешь? Мне тоже показалось, что мы встречались. Где?
  ― Не помнишь? Рассыпанная картошка, макароны... Я помогала тебе, а ты раскричался: "Уйди, ты фальшивая!" Твои слова, кстати.
  ― Ха! В самом деле! Свинобург, буквально на днях. Прости, я был не в настроении.
  ― Это я поняла. Но всё же, что ты делаешь в диком лесу?
  ― Меня отвели к папе Проглотову.
  ― Кто это?
  ― Неважно. Но как только сможешь идти, лучше нам отсюда поскорее убраться. Иначе познакомимся с Проглотовым оба. Подожди... Идти... Ты что, умеешь летать?
  ― Представь себе.
  ― Класс!
  ― Сама не знала, что получится. Но мой тебе совет: никогда не летай в грозу. Иначе оглушит громом и брякнешься так, что костей не соберешь.
  ― А если брякнешься на кого-то, то костей будет вдвое больше.
  Голубка рассмеялась.
  ― Нет, летать я не рискую, ― проговорил Кирилл. ― Меня этому не учили.
  ― А это и не нужно, поверь. Главное, захотеть.
  ― Я знаю одно: пока ещё день, мне надо добраться до Свинобурга.
  ― Ты тоже туда?
  ― Но потом мне надо будет в Фаунград. Хочу взять билет на поезд.
  Гроза прошла так же внезапно, как началась. Выглянуло солнышко, и лесной сумрак пронзили слепящие лучи. Кирилл (на этот раз в приятной компании) продолжил путь. Свою куртку он отдал голубке. Она доходила ей до колен. Кроме того, он вырезал для неё из осиновой ветки что-то вроде посоха, чтобы она опиралась при ходьбе.
  ― Ты улыбаешься? Почему? ― спросила спутница.
  ― Прости. Ты так смешно идёшь... Зачем при каждом шаге дёргать головой? Ты будто всё время с кем-то соглашаешься: "Да, да, вы абсолютно правы".
  ― Вообще-то, я соглашаюсь не всегда и не со всеми.
  ― Прости, я не для того, чтобы обидеть. Просто меня всегда забавляла ваша голубиная походка.
  ― Ну да, куда нам до вас, водоплавающих! Вы же ходите только вразвалочку.
  Подхватывая иронический тон, Кирилл тоже решил подурачиться.
  ― Это правда, ― заявил он с серьёзным видом. ― Мы ― сама грациозность.
  ― Где? На воде или на суше?
  ― Терпеть не могу купаться.
  ― Как же ты пережил ливень?
  ― Молча. Пока не появилась ты.
  ― Значит, дождь с градом ты уже видел. Угу? А дождь с голубями? Это на твоём веку впервые?
  ― Да, довольно неожиданно. Сверху, почти на голову ― бух!
  ― Видишь какая я? Меня никто не ждёт, а я бух сверху! Но меня, наверное, сложно назвать атмосферным осадком. Ведь правда?
  Так за шутками и непринуждённой болтовнёй они добрались до лесной опушки. Дальше тянулся луг. За это время Кирилл и Соня выяснили: оба ― сироты. Это сблизило ещё больше. Поведали друг другу (в общих чертах) о том, что с ними приключилось. Соня сказала, что в Свинобурге ей, по всей видимости, тоже нет места. Вряд ли мама Вера простит ей. Кирилл предложил отправиться в столицу вдвоём.
  Вечерело. Время, судя по всему, было около шести.
  Соня предложила пойти в закусочную "Ешь-пей". Там её знают. Кстати, там же можно заработать на билеты.
  Выслушав их, хозяин закусочной сказал, что, так и быть, он предоставит им временный кров и даст возможность заколотить несколько фаунрублей. Их усадили в общем зале и угостили скромным ужином.
  ― Гляди! Папа Африкан! ― толкнув Кирюшу в бок, зашептала голубка. ― Я тебе о нём говорила, помнишь?
  В заведение вошёл страус с кротким и печальным взглядом. Усевшись у стены, он вынул из карманов карандаш, бумагу и заказал что-то у подошедшего официанта. Соня отправилась к нему. Через какое-то время позвала Кирюшу.
  ― Вот что, дети мои, ― тихо, с заговорщицким видом, точно боясь, что их подслушают, произнёс страус, ― я прекрасно вас понимаю. И я на вашей стороне, знайте. Просто не могу объявить об этом открыто. Не настал мой час. Но я помогу вам. Если вы считаете, что так будет лучше, вы поедете в Фаунград. Сегодня же!
  Папа Африкан сказал, что сейчас пойдёт домой, тайком от жены соберёт необходимые для Сони вещи и прихватит кое-что из копилки. Затем вернётся.
  ― Мне очень жаль, ― вздохнула Соня.
  ― Чего тебе жаль, дитя моё? ― поглядел на неё страус.
  ― Мама Вера потратила на меня столько усилий... А я оказалась не той.
  ― О чём ты?! ― внезапно разгорячился Африкан. ― Кто сказал тебе, что слова моей супруги ― это последняя истина?! Сказать, сколько ты ещё будешь слышать в свой адрес слов и суждений? Множество. Взрослые и начальствующие звери и птицы будут говорить тебе, что ты не та, что ты не умещаешься в какие-то там стандарты... Но это не значит, что все они будут правы. Может даже случиться так, что все вокруг будут говорить одно, а ты будешь видеть, что правда на твоей стороне. Даже если при этом будешь одним процентом из ста. Храни свою правду, помни о ней. Придёт время, и, возможно, те девяносто девять процентов, которые повторяли ложь, услышав тебя, задумаются. Хотя, ― внезапно теряя пыл и сникая, добавил страус, ― о чём это я. В жизни всё не так радужно. Но верьте, верьте себе, дети мои! Без этого нельзя.
  До вокзала ехали в тарантасе. Баобабов успел рассказать, что стало с Червяковым. После того, как на него обрушился его же портрет, Иван Степанович был настолько ошеломлён, что его пришлось поместить в специальную клинику. Теперь его головы не ведут жарких споров; они поют старинные романсы о любви, дуэтом. Судя по их виду, они вполне довольны.
  Была половина девятого. Поезд отправлялся в девять. Соня успела переодеться в платье и сейчас, стоя рядом с вокзалом, прощалась с Африканом, которому надо было немедленно возвращаться, иначе жена заподозрит его.
  ― Не будем ругать Верусю, ― печально вздыхал сочинитель эпитафий. ― Ей пришлось в жизни нелегко, я знаю. Жизнь для неё ― соревнование. Правда, для того, чтобы взобраться на пьедестал, она ломает оппонентам ноги и подливает яд, но это уже, как говорится, совсем другая поэма. Прощайте, дети мои. Да хранят вас Высокие Небеса!
  Поспешно, будто стыдясь, Баобабов ушёл. Птенцы направились внутрь вокзала. Это было деревянное помещение со скамьями в зале ожидания. Уселись. В зал вошёл бульдог, полицейский. Дети невольно напряглись.
  ― Спокойно, у нас билеты, ― шепнул Кирюша спутнице.
  Как и ожидалось, полицейский свернул к ним.
  ― Кто такие, почему одни? ― поигрывая свистком на шнурке, полюбопытствовал страж порядка.
  ― Дяденька, ― мило улыбнулась Соня, ― мы что, выглядим, как пятилетние малыши? Почему мы не можем быть одни?
  ― Среди ночи? Придётся пройти со мной, в отделение. Там всё выясним.
  ― Но мы не можем в отделение! ― заволновался Кирилл. ― У нас билеты. Смотрите. Свинобург ― Фаунград. Отправление в девять.
  Свисток в пальцах полицейского закрутился с сумасшедшей скоростью.
  ― Не советую упрямиться, ― насупился бульдог. ― Вставайте. Идём.
  ― Всё в порядке, господин полицейский, ― послышался чей-то мурлыкающий голос. ― Эти милые молодые люди со мной.
  ― Кто вы? ― перевёл полицейский взгляд на незнакомца.
  ― Назовём меня другом семьи. Или гувернёром, или ментором... Как вам угодно. Мы едем в Фаунград, и я их сопровождаю. Прошу прощения, что оставил моих маленьких друзей на минутку. Но я уже здесь, и вы можете не беспокоиться.
  Взяв под козырёк, полицейский удалился. Птенцы разглядели своего неожиданного спасителя более внимательно. Белый кот с тёмно-рыжим ухом, выглядывающим из-под полей шляпы. Серый сюртук в клетку, такая же жилетка и странный, неподвижный, синего цвета глаз.
  ― Не знаем, как вас благодарить, ― сказал Кирилл. ― Вы помогли нам.
  ― Пустяки. Считайте меня своим другом. И скорее, скорее! Время девять. Поезд вот-вот тронется.
  ― Так вы в самом деле в Фаунград? ― спросила Соня.
  ― Разумеется. Поторопимся.
  Вышли на перрон. Паровоз уже чихал и отдувался и издал первый гудок.
  
  ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
  Картинка складывается
  
  Глава XXVI
  Нищий миллиардер
  
  В начале сентября **18 года, войдя в дом Платона Евгеньевича Гнильцова (известного в городе также под кличкой Кукольник), его помощник и юридический консультант застал шефа за странным занятием. Стоя в своём кабинете возле окна (как всегда, с шеей обмотанной шарфом), Платон Евгеньевич с кем-то оживлённо беседовал. В тот момент, когда помощник приоткрыл дверь, беседа приобрела вид спора. Удивлённая бровь обезьяны-помощника поползла вверх, и монокль, выскользнув из глазницы, повис на тесёмке.
  ― Ты знаешь, где он! Не лги! ― с вызовом бросил Гнильцов. ― Так ответь. Какой прок скрывать, если ты всё равно без оболочки? Так говори же, облезлая ты, надоедливая курица! Если нет, уходи, не мучь меня.
  Удивительным в этой сцене было то, что африканский ушастый гриф обращался к пустоте. Точнее, к габардиновой шторе, висевшей на окне. Можно было решить, что за ней кто-то прячется; но нет ― юридической консультант нарочно опустил взгляд: если бы там кто-то стоял, из-под шторы выглядывали бы ботинки или (что тоже было бы объяснимо) женские туфли. Но ни того, ни другого не было. Наконец, давая о себе знать, обезьяна капуцин тактично прокашлялась. Платон Евгеньевич обернулся и на вопрос "С кем он только что разговаривал?" ответил, что с ним такое случается: говорит сам с собой. Так сказать, мысли вслух. Помощник вручил ему свежий номер "Фаунградского глашатая" и сказал, что здесь только что напечатали интервью с Платоном Евгеньевичем, которое он давал на днях. Господин Гнильцов поблагодарил, взял газету и отправил помощника заниматься текущими делами. Сам же уселся на софу и захрустел свежими страницами. Он нашёл текст интервью и заскользил по нему взглядом.
  
  Корреспондент. Скажите, Платон Евгеньевич, что вы помните о своём отце? Он воспитывал вас на свой манер или предоставлял полную свободу выбора?
  П. Е. Гнильцов. Мой отец был честной, порядочной птицей. Я бы сказал, грифом самых высоких моральных принципов.
  Корреспондент. О, я ничуть в этом не сомневаюсь!
  П. Е. Гнильцов. Помню, он говорил: "Думай не только о себе, сын. Помни об обществе, в котором ты живёшь. Потому что если всем вокруг плохо, то и тебе будет ненамного лучше. Старайся привнести в этот мир хоть что-то прекрасное. В этом наша с тобой миссия".
  
  Строки затуманились... Платон Евгеньевич перенёсся на тридцать лет назад. Восьмидесятые годы прошлого столетия... Чувствуя, что пора дать своему оболтусу несколько важных наставлений, отец Платона Гнильцова (тогда ещё здравствующий и находящийся на пике карьеры) усадил сына напротив и начал:
  ― Послушай, ― сказал он, ― я знаю, ты нахватался в университете всякой современной чепухи. Про то, что якобы надо быть чутким к ближнему... Про соблюдение каких-то общественных норм... Что ещё говорят эти недоумки? Я имею в виду философов, завладевших вашими умами. Обещают царство всеобщего благоденствия? Чушь! Сын мой, послушай меня, старого опытного грифа. Предоставь соблюдать нормы тем, кому это хочется. Пусть верят во всю эту дребедень вместе со сказками про Высокие Небеса. Наука, которую я тебе преподам, проще и практичнее. Как только услышишь, что где-то говорят о совести и морали, спеши туда. Иди туда, как на охоту. Возвещай обо всей этой ерунде громче остальных. Но при этом будь бессовестен, будь беспощаден. Хватай то, что плохо лежит. Вырывай острым клювом последний кусок пищи у тех, кто зазевался. Не жалей никого. Жалость ― не самый удобный попутчик на жизненном пути, уж поверь мне.
  ― Но как же? ― удивился Платон (на тот момент студент правоведческого факультета и юноша, живущий идеалами). ― Ведь если я перестану поступать по совести... Я принесу в этот мир ложь и беззаконие. Отец, чему ты учишь меня?!
  ― Мудрости, сын мой, мудрости. И вот тебе вторая часть моей науки. Можно поступать подло и беззаконно, но, если ты при этом не схвачен за крыло и продолжаешь с самым честным видом рассуждать о морали, ты чист. Подлость ― это ведь как поглядеть. Ты просто берёшь своё. Или ты думаешь, нашему прадеду всё это досталось за долгий добросовестный труд и самоотверженное сердце? Я имею в виду, всё, чем наша семья в данный момент владеет: большой прекрасный дом, прислуга, золото и бриллианты твоей матери... Нет, сын, если бы наш предок руководствовался той белибердой, которую тебе вкладывают в уши, мы жили бы в лачуге, ты получил бы четыре класса образования и поступил бы в подмастерья к маляру. Прекрасные перспективы, не так ли?
  Род Гнильцовых принадлежал к так называемой "новой аристократии". Около двух веков назад в Стране было неспокойно. Общество бурлило; многие были недовольны сложившимися порядками. Горячие головы предлагали всё изменить... Старая политическая система рухнула за день. Вооружённая чем попало толпа двинулась к Мраморному дворцу (тогдашняя резиденция короля Льва XI), и вся власть в стране (во всяком случае, согласно указам, на бумаге) перешла к народу и членам Городских советов. Было введено новое обращение друг к другу: не "господа", как раньше, но "товарищи". Пользуясь общей неразберихой, предок Гнильцовых, мелкий винодел, а позже маклер, которому никак не удавалось преуспеть, почти задарма приобрёл печатное оборудование и начал выпускать газету. Войдя в тайный сговор с производителями пушек и ружей, он стал подстрекать своих читателей к войне. Враг нашёлся быстро: нескольким городам не понравилось то, что произошло; их население продолжало славить Льва XI. Газета Гнильцова назвала этих упрямцев изменниками и существами, не достойными снисхождения, и народ в Фаунграде вновь забурлил. Заполыхали плавильные печи; высекая искры, тяжелые молоты с лязгом опускались на раскалённое железо... Заводские склады стали наполняться новыми партиями оружия. Из городской казны хлынул денежный поток на военные нужды, а по полям сражений полилась кровь птиц и зверей. Незаметно для посторонних глаз часть выделенных на войну средств перешла в карманы газетного магната и новоиспечённого члена Городского совета господина Гнильцова. Позднее, в краткий период реставрации, когда всё кругом продавалось и в моду снова стала входить принадлежность к высшему классу, предок Платона Евгеньевича приобрёл гербовую грамоту и стал именоваться "его сиятельством графом".
  В **15 году, когда во многих приличных домах стали обзаводиться только-только входящим в обиход электрическим освещением, Платон Евгеньевич Гнильцов по примеру других распорядился убрать со стен своего жилища газовые рожки и протянуть провода. Но в **05 году ему приходилось спускаться в подвал с зажжённой свечой. Там, под домом за тяжёлой дверью хранились деньги. Они не умещались в сейфы, поэтому приходилось держать их здесь. Уложенные в толстые брикеты, они были туго стянуты бечёвкой. Как-то раз гриф заметил: внутри денежных брикетов поселился плесневый грибок. Платон Евгеньевич распутал одну бечёвку, другую... Грибок, по всей видимости, начал свою работу давно: огромное количество банкнот было испорчено окончательно; они превратились в труху. Проверяя один брикет за другим, в спешке и панике господин Гнильцов не разглядел, как пламя свечи перекинулось на деньги... Только чудом удалось всё потушить.
  Вечером Платон Евгеньевич подсчитывал убытки. Из-за плесени и огня был потерян почти миллион. В сравнении с тем, что ещё оставалось, это, конечно, была капля в море, но всё это подействовало на господина Гнильцова самым энергичным образом: возобновились рези в желудке, и тем же вечером он слёг. Проболел он около месяца. Была даже мысль, что придётся отправиться к Высоким Небесам. Это навело на размышления. Если бы можно было схватить босыми лапами как можно больше денежных брикетов, взять по брикету под одно крыло, под другое, да ещё кое-что зацепить клювом и воспарить к Высоким Небесам с поклажей, Платон Гнильцов расстался бы с земным существованием более охотно. Однако он знал: Высокие Небеса принимают лишь тех, кто путешествует налегке. Поэтому пришлось отбросить свои обычные капризы и выполнять все рекомендации врача.
  Надо заметить, кроме денег, было кое-что ещё, что удерживало Кукольника здесь, на земле. Нет, не "кое-что". Кое-кто. Так точнее. В дальнейшем мы убедимся: у господина Гнильцова было множество тайн, но над одной из них уже сейчас можно слегка приподнять завесу. Именно так: слегка. Обо всей тайне, целиком будет сказано в своё время, когда это будет более уместно.
  Граф Гнильцов вёл крайне скудный, аскетический образ жизни. На завтрак у него был стакан молока с кусочком хлеба грубого помола, на обед то же самое; на ужин немного гречки и чай слабой консистенции с бруском сахара. Лишь по праздникам служанка баловала его отварной подтухшей мойвой с душком, которую приносила из ближайшей рыбной лавки. Одевался господин Гнильцов с не меньшей скромностью: несколько раз заштопанные носки и рубашки, сюртук десятилетней давности, который, дабы сохранить в нём хоть какую-то свежесть, служанка тщательно тёрла щёткой и отглаживала... Двадцать лет назад у него что-то случилось с желудком; доктора прописали диету. Он не мог насладиться сытным обедом. Привычку изыскано одеваться тоже не приобрёл. "Зачем? ― спрашивал он себя. ― Франтить? Но цель? Показать всем, что я богат? Так я и без того это знаю". Возможно, некоторой отдушиной могла стать любовь супруги, семья, дети... Но та, кого он хотел сделать женой, оказалась горда. Он думал, что сможет купить её привязанность... Именно тогда его вера во всемогущество денег поколебалась. С тех пор прошло десять лет. Раз в два месяца ушастый гриф посещал своё отдалённое имение на берегу реки. Там, в надёжно охраняемом доме была спрятана та, о которой все со временем забыли. Но не забыл он. И он всё ещё надеялся, что на его чувства ответят. Но клетка остаётся клеткой, и вряд ли будет способствовать взаимности, даже если её прутья сделаны из золота.
  В **05 году, после пожара в подвале, оправившись от болезни, Платон Евгеньевич решил посетить прославленного медиума. Макарий, какаду. Говорили, будто он разговаривает с каким-то духом, который всё знает. Всё, что надо было знать Гнильцову ― дату его последнего часа. Хотелось быть готовым и доделать необходимые дела.
  Какаду оказался стариком с обтрёпанном хохолком и морщинистыми залысинами вокруг глаз. Но сами глаза лучились молодостью. Он сказал, что Макарий ― это не он сам; это имя бессмертного духа, который живёт в нём. Взглянув на господина Гнильцова, попугай произнёс с участием:
  ― Вы глубоко несчастны, граф. Я вижу. Странно, да? Всё есть ‒ почёт, деньги... Но даже иной нищий, и тот бывает счастливее. Вам известна старая легенда про птицу Гарудзиту?
  ― Кое-что слышал. Но она улетела.
  ― Да, но осталось её перо. Оно надёжно спрятано.
  ― То есть, хотите сказать, это не сказки?
  ― Я могу показать вам карту, прямо сейчас. На ней отмечено, где спрятано перо Гарудзиты. Найти его нелегко. Но основная сложность ― открыть шкатулку, в которой оно хранится. У вас есть деньги, связи... Не хотите снарядить экспедицию?
  
  Глава XXVII
  Невидимый собеседник
  
  Там же в салоне медиума господин Гнильцов узнал, что перо мифической птицы так же чудесно, как его обладательница. Правда, не в тех масштабах. Свет от него не столь ярок, и вряд ли сможет распространяться так же широко, как когда-то. Но, как уже было сказано, первым делом надо отыскать шкатулку, в которой хранится перо. Географическая точка, где спрятана шкатулка, ― на дикой территории, в районе Кривых гор. Экспедицию нужно отправить туда. Кто поместил перо в шкатулку и спрятал её от досужих глаз, трудно сказать. Об этом нет ясных сведений. Но кто бы это ни был, он хорошо потрудился: всё сделано для того, чтобы перо не досталось кому попало. Шкатулка выточена из прочнейшего, неизвестного материала. Стенки её твёрже камня и железа. Есть лишь один способ раскрыть её. К ней должно прикоснуться крыло юной птицы с чистой светлой душой. И предание гласит, что такая птица вот-вот родится.
  ― Могу даже сказать когда, ― продолжал попугай. ― Если сейчас у нас **05 год, то... Плюс один да ещё один... Птенец должен появиться на свет в **07 году.
  ― Открыть шкатулку может только он, никто больше? ― недоверчиво осведомился гриф.
  ― Так предначертано.
  ― Где он родится? Как узнать?
  ― Здесь, в Фаунграде. Если хотите, могу точно указать дом и семью, где его можно ожидать.
  В общем, господин граф оказался заинтригован. Договорились, что на днях он и попугай Макарий пройдутся по городу, и медиум, пользуясь своими таинственными способностями, укажет дом, где должен появиться чудесный младенец.
  Так и поступили. Спустя пару дней идущий неровной поступью и опирающийся на трость попугай и Платон Евгеньевич обходили фаунградские улицы. Медиум то и дело замирал в непродолжительном трансе и, прикрывая глаза, как будто к чему-то прислушивался. После этого указывал направление, говорил: "Туда", и шли дальше. Наконец они остановились перед ничем не примечательным строением.
  ― Здесь, ― сказал какаду, ― в этом доме. Тут живут ничего не подозревающие родители. Через два года у них появится первенец.
  Платон Евгеньевич спросил: неужели они не войдут в дом, не познакомятся с родителями и не скажут им, что их ожидает?
  ― Зачем? ― отозвался медиум. ― Родители будут под впечатлением, не смогу удержаться, поведают по секрету самой близкой родне, те ― другим... Знаете ведь, как это бывает. Будет ажиотаж. Нет, подождём, пока птенец подрастёт, затем наведаемся и принесём шкатулку.
  Макарий озвучил свои планы сразу. Как только шкатулка будет открыта, ― говорил он, ― они выложат перо для всеобщего обозрения. Можно построить отдельное помещение, что-то вроде храма. Пусть туда входит любой страждущий и получает свою долю счастья. Ведь это так прекрасно!.. Слушая восторженного чудака, граф Гнильцов кивал и всем своим видом выражал согласие, но на самом деле...
  В день, когда Платон Евгеньевич и Макарий расхаживали по улицам, в салоне медиума над парадным входом задребезжала стальная чашечка электрического звонка. Слуга, который не любил этого звука и скучал по старому доброму колокольчику, отворил дверь. На пороге стоял самец обезьяны, порода капуцин. Он сказала, что ему надо срочно побеседовать с медиумом, безотлагательный вопрос. Слуга ответил, что хозяина нет, но он вскоре вернётся. Настойчивый посетитель напросился подождать в доме. Слуга проводил его в коридор перед кабинетом, в котором Макарий обычно вёл приём. Здесь слуга указал на кресло и на столик с газетами, чтение которых поможет скрасить минуты ожидания. После этого, оставив капуцина одного, слуга ушёл. Десятью минутами позже он услышал, как парадная дверь хлопнула. Думая, что кто-то вошёл, слуга спустился в прихожую. Там было пусто. Кресло, в котором он оставил назойливого посетителя, тоже пустовало. А на следующее утро медиум Макарий обнаружил в своём кабинете таинственную пропажу: карта, на которой было отмечено место хранения пера Гарудзиты, отсутствовала.
  Выслушав раздосадованного компаньона, Платон Гнильцов пришёл в крайнюю растерянность. "Что же делать?" ― спрашивал он. Оказалось, Макарий не потрудился загодя снять с карты копию. "Что за легкомыслие?!" ― укорял его гриф. На вопрос попугая: "Нет ли среди его знакомых обезьян капуцинов?", господин Гнильцов, нисколько не смущаясь, ответил, что его деловой консультант ― капуцин. Но, право же, это ничего не значит. Он может поклясться, что тот до самого позднего вечера просидел в конторе за бумагами и никуда не отлучался. Да мало ли в Фаунграде капуцинов!
  Итак, Макарий пообещал обратиться к своему всевидящему духу и обнаружить пропажу. Экспедицию пришлось отложить. Так полагал Макарий. На самом же деле небольшой отряд смельчаков, готовых отправиться к Кривым горам, через неделю тайком собрался в доме Гнильцова. Здесь им были даны последние указания, вручено приобретённое походное снаряжение, и через три томительно длящихся месяца на стол Гнильцова легла тёмная коробка идеально кубической формы. Она была совершенно гладкой: ни отверстий, ни выемок. Только едва различимые волнистые прожилки, как на древесине. Отнеся коробку в подвал, Платон Евгеньевич проделывал с ней различные эксперименты: бил молотком, сжимал в тисках, пилил ножовкой по металлу, подвергал действию кислоты... Всё напрасно.
  Пришлось ждать ещё два года. А затем случилось то, о чём мы уже частично знаем. Дождавшись, когда молодая мамаша из указанного Макарием дома будет на сносях, Гнильцов через верного помощника узнал, под каким номером в инкубатории будет храниться её яйцо. Дальше понадобились услуги мастера незаметно проникать в форточки. Ушастый гриф полагал, что птенец будет жить у него, он найдёт способ его спрятать, а затем, когда шкатулка будет открыта, безутешные родители (не без помощи Гнильцова, разумеется) "найдут" пропавшее дитя, и все будут по-своему счастливы. Но всё пошло не так. Хорёк испоганил всё дело.
  Вслед за этим, в том же **07 году, в дом ушастого грифа неожиданно нагрянул старик какаду. Пройдя по приглашению хозяина в гостиную, Макарий устало рухнул на диван и стал насмехаться. Он сказал, что ему давно всё известно: господин граф завладел его картой и всё ж таки заполучил шкатулку.
  ― Ну-ну, не увиливайте! ― посмеиваясь, отвечал он на возражения Гнильцова. ― Перо у вас. В подвале, в сейфе. Думали, я ничего не вижу? Но птенца, дорогой мой, вы прозевали! Ха-ха! Думали, вам всё подвластно? Ан нет! Чванливый самодовольный глупец. Даже если бы тебе удалось раскрыть шкатулку... Думаешь, ты сможешь делать на внеземном свете Гарудзиты деньги? Выгодно его продавать? Да ты ополоумел! Этот свет, скорее, сожжёт тебя. Увидев его, ты можешь помереть, ослепнуть... Да мало ли.
  ― Где птенец? ― мрачно навис над своим гостем гриф. ― Ты знаешь. Отвечай.
  ― Ха-ха! Надеялся сделать всё по-своему? Пожалуйста! Продолжай!
  ― Говори, старый мошенник! Ну же! ― Крепко схватив попугая за лацканы, гриф стал встряхивать его, как копилку, из которой срочно понадобилось добыть несколько монет. ― Ты мне всё расскажешь! Задай вопрос своему духу или кто-то там через тебя чирикает! Мне нужно открыть шкатулку! Ну! Отвечай!
  Дёргаясь подобно ватной кукле, попугай отвечал Гнильцову смехом; это бесило грифа ещё сильнее, и он продолжал встряхивать тщедушное тело своего разоблачителя, как вдруг почувствовал: попугай затих. Он опустил его на диван. Какаду не подавал признаков жизни.
  И вот однажды среди ночи, двумя годами позднее, Платон Гнильцов проснулся. Ему показалось, что кто-то говорит с ним.
  ― Ну что, нашёл птенца? ― говорил кто-то. ― Или до сих пор в поиске? Ха-ха! Странно, да? Казалось бы, вот оно счастье, рядом, в подвале... Но ты не можешь к нему прикоснуться. Потому что, как всегда, решил обстряпать всё при помощи подлости. Самонадеянный глупец, негодяй!
  ― Кто ты?! ― посветив свечой и не найдя в спальне ни души, в страхе прокричал Гнильцов. ― Покажись! Макарий, ты?!
  Невидимый собеседник засмеялся и после этого затих. Но с тех пор время от времени его голос стал звучать в различных местах графского дома и изводить Гнильцова неприятными вопросами и колкостями.
  
  Глава XXVIII
  Лучший друг детей и сирот
  
  В марте **19 года в Фаунграде с крыш всё ещё свисали сосульки. Прощаясь с зимой, они отчаянно роняли слёзы. Но тот, кто шёл по улице Александра Корягина в один из мартовских дней, был серьёзен и сосредоточен. Это был господин в сером клетчатом сюртуке; семейство кошачьих. Брезгливо переступив через расположенную в центре улицы лужу, он приблизился к дому Љ 6 и постучал в дверь. Открыл цыплёнок, подросток. Пришедший доложил, что хотел бы побеседовать с хозяйкой.
  ― Ты, видимо, её сын? ― спросил он, озарившись улыбкой.
  ― Да, ― ответил цыплёнок. ― Мама дома. Но она болеет.
  ― Какая досада! ― с сожалением произнёс кот. ― Впрочем, нельзя ли пройти к ней? Я из газеты, малыш. Вот моя визитная карточка. Фёдор Васильевич Рыбкин, "Фаунградский глашатай".
  Газетный репортёр произвёл на Серафиму Ивановну самое благоприятное впечатление. Сырая весенняя погода подействовала на неё не лучшим образом: она расхворалась. Приходилось встречать гостя, лежа в постели. Кот сказал, что заинтересовался делом десятилетней давности. Сейчас он проводит журналистское расследование; чуть позднее напишет статью. Итак, около дести лет назад из Центрального инкубатория было похищено голубиное яйцо. Поразительное, неслыханное происшествие! Так вот, от соседей Серафимы Ивановны удалось узнать, что примерно в это же самое время в её семейства было пополнение.
  ― Вы растили птенца, не так ли?
  ― Да, ― погрустнев, ответила курица, ― у меня жила голубка. Я нашла яйцо у порога, в ящике. Кто-то подкинул его.
  ― И вы не знали, откуда оно, верно?
  ― Конечно. Иначе отнесла бы туда, где ему положено быть. Но почему вы думаете, что это то яйцо, а не другое?
  ― Серафима Ивановна, я точно так же, как вы, в полном неведении. Моя задача ― раскопать истину.
  Разговаривая с больной, кот пользовался записной книжкой: вносил туда краткие заметки при помощи карандаша с золотой каймой. Всё это ― карандаш, книжка, умение задавать нужные вопросы ― вызывало у курицы доверие. Поэтому она без лишних сомнений назвала адрес в Свинобурге, где проживала её дальняя родственница. Именно туда, со слов Серафимы Ивановны, отправилась голубка.
  Неделей раньше этого же господина в сером сюртуке можно было застать у других дверей. Возле Центрального инкубатория. Он пришёл и постучал. И хотя было воскресенье и дверь была заперта, он тарабанил так, что в конечном итоге голос сторожа поинтересовался: кто там и что нужно? Кот ответил, что срочно понадобился дежурный врач.
  ― Вы птица? ― всё также сквозь дверь поинтересовался сторож.
  ― Нет. Но я не отстану от вас, пока вы не дадите мне поговорить с врачом. Говорю же: дело экстренной важности. Открывайте, живо!
  В тот раз он не представился репортёром. (Мысль об этом придёт к нему позже.) Он просто потребовал от врача (птица египетский бегунок) показать журнал рождений за **07 год. Ему надо было знать, кому принадлежало яйцо под номером 03581.
  ― Но, голубчик, ― опасливая косясь на вставной глаз, промолвил врач, ‒ мало знать просто номер. Нужны начальные литеры, буквы, понимаете? Объясняю. Нужный вам номер может встретиться в журнале несколько раз. И всё это будут яйца птиц разных пород. Сколько птиц ― столько номеров. Поэтому, чтобы не запутаться, мы обычно добавляем к номерам начальные буквы. Например, под буквой "А" у нас аисты, "Б" ― бекасы, "Г" ― голуби... А вот буквы "Г" и "Л", в сочетании, ― это уже галки. Видите? Всё непросто. Поэтому вряд ли я смогу быть вам полезен.
  Кот с раздражением ответил, что дело ― проще простого. Интересующее его яйцо было украдено.
  ― У вас часто воруют яйца?
  ― Нет, разумеется нет. Редчайший случай.
  ― Ну, а раз так, это должно быть где-нибудь зафиксировано. И вы мне сейчас же ответите ― кому принадлежало яйцо.
  ― Вы хотите, чтобы я назвал имя и фамилию роженицы? Но это врачебная тайна!
  ― Вы назовёте мне не только фамилию, вы назовёте адрес. Живо! Иначе эти острые когти вопьются вам в холку. Уверяю: будет больно.
  В голубиное семейство кот заявился, вооружённый удостоверением работника прессы. Он произнёс там почти то же самое, что двумя днями позже повторит на улице Корягина: он, дескать, расследует давнее похищение. Что могло послужить причиной? Кого подозревают родители? Зачем кому-то понадобилось яйцо или птенец? На кону были большие деньги, наследство? Что? Родители ответили, что всегда жили скромно. О богатом наследстве не может быть речи. Зачем кто-то похитил их птенца, они не знают. С тех пор прошло много времени, их горе постепенно утихло, у них родились другие дети... Но если господину репортёру станет хоть что-нибудь известно, они с готовностью встретятся с ним ещё раз.
  Апрель и май господин в сером сюртуке провёл в Свинобурге. Там он встретился с землеройкой, снова показал визитку, где было сказано, что он из "Фаунградского глашатая"... И снова та же песня ― про кражу десятилетней давности. И вопрос: "Где ваша воспитанница?"
  О том, что было дальше, догадаться несложно. Путём настойчивых расспросов, блужданий городу и тайной слежки, репортёр Фёдор Васильевич Рыбкин (он же Полосатов-Ангорский) пришёл к выводу: искать голубку нужно у Баобабовых. Впрочем, навещать Баобабовых он не стал. Предпочёл следить за их домом. Ниточкой, связавшей дом Баобабовых и железнодорожный вокзал, оказался страус.
  В тот самый вечер, когда птенцы и их случайный попутчик оказались в вагоне поезда, кот сознался: в Свинобурге он находился по делам службы. Редакция "Фаунградского глашатая" поручила ему разобраться с одним давним делом. Признаться честно, он искал Соню. Думал, она и есть тот самый похищенный ребёнок, но буквально на днях ему телеграфировали: птенец нашёлся и благополучно возвращён в семью.
  ― Зачем же его похитили? ― поинтересовался Кирилл.
  ‒ Сказать по правде, не знаю, ― признался кот. ― По телеграфу многого не объяснишь. Прибуду в столицу, посещу редакцию, тогда, возможно, что-нибудь прояснится. Кстати, ребятки, вас кто-нибудь встречает? Найдёте, где остановиться в Фаунграде?
  Узнав, что Кирилл едет на собственный страх и риск (он считается сбежавшим из приюта), кот предложил укромное местечко. Там можно поселиться всем троим. Но птенцам предстояло сделать важные дела: Кирюша намерен был навестить утиное семейство, а Соне хотелось проведать Серафиму Ивановну: узнать, как её здоровье.
  ― А ведь мы с ней знакомы, ― обрадовался попутчик. ― Я расспрашивал её по поводу птенца, которого она растила. То есть мы говорили о тебе.
  ― Что с ней? Здорова? ― спросила голубка.
  ― Мне очень жаль. Кажется, прихворнула. Но я с удовольствием навещу её ещё раз. Объясню, что похищенный птенец не имеет к ней никакого отношения. Думаю, ей хотелось бы это услышать.
  Серафиму Ивановну навестили на следующий день ближе к вечеру. Она уже могла покидать постель, но передвигалась по комнате шажками ― мелкими, неуверенными. Соня представила курице Кирилла; сказала, что он тоже сирота, и они теперь друзья.
  ― И это тоже наш друг, Фёдор Васильевич, ― добавила она. ― Он помогает нам.
  ― Лучший друг детей и бедных сирот, ― придавая своей физиономии ангельское выражение, отрекомендовался кот.
  Он предложил Серафиме Ивановне немного денег. Та стала отнекиваться. Но газетный репортёр с задушевностью произнёс, что для него крайне важно помогать другим.
  ― Тем самым, ― объяснил он, ― я не позволяю себе зачерстветь. Возьмите же, не отказывайтесь. Поймите: не я помогаю вам, вы ― мне.
  Соня не сказала в тот момент ни слова, но было видно, что она оценила поступок взрослого друга. После этого кот рассказал курице о том, что он и сироты намерены делать дальше.
  ― Мы уже это обговорили. К окончательному решению, к сожалению, ещё не пришли, но я надеюсь убедить ребятишек, что так будет лучше.
  Он объяснил, что хотел бы поселить Софью с Кирюшей на загородной ферме, у своих бездетных родственников. Те будут рады. У них посреди двора огромный пруд. Они разводят зеркального карпа. Там есть сельская школа и всё для идиллического, безбедного существования.
  На следующий день они отправились в Мелкопесочный переулок. Видя, что птенец лебедя начинает горбиться и усиленно прячет взгляд при каждом появлении полицейского, кот предложил взять карету.
  Переулок изменился до неузнаваемости. Стал шире, покрылся блестящей на солнце мостовой. По бокам сверкали вымытые до блеска витрины. Банк, кафе, магазин табачных изделий... На месте "Червячка-толстячка" было облицованное свежим смолистым деревом заведение с широким стеклом. За стеклом на треноге стояла камера с гармошечными мехами. Сверху была укреплена вывеска с каймой в виде кудрявых растительных побегов и листочков:
  
  "Грация"
  фотоателье г-на Осокина
  
   О том, куда делся прежний владелец помещения, г-н Осокин не знал. Он не был здесь хозяином. Арендовал помещение у г-на Гнильцова. "Здесь все ― арендаторы, ― добавил он. ― Всё принадлежит Платону Евгеньевичу".
  Новый адрес семейства Ряскиных удалось узнать у бывших соседей: пожилая кроличья чета. Ностальгируя по былым временам, те прогуливались по переулку и тоскливо вздыхали, сетуя на то, как всё привычное куда-то исчезает.
  Снова взяли карету, поехали в Овражью слободу.
  Увидав Кирюшу, Паулина Викторовна исказила лицо (на долю секунды птенцу показалось, что сейчас его прогонят), а затем упала головой ему на грудь и стала повторять с тёплыми материнскими слезами: "Вернулся! Вернулся, мальчик мой! Где же ты всё это время пропадал?" Вилли тоже оказался дома. Сдержанно кивнув Кириллу, он какое-то время держался в стороне, но затем, преодолев сомнения, подошёл и, приветствуя, пожал крыло. Удалось узнать, что Виктор Сергеевич отсутствует уже почти два месяца. Услышав, что Кирюша сбежал, он решил, что, по всей видимости, действительно что-то произошло. Сначала клевета, затем бегство...
  ― Ты была права, мать, ― раскуривая трубку, сказал он. ― Жизнь, видать, взяла парня в оборот. Чую, неспроста это. Сможете пока пожить с Вильямом без меня?
  ― А ты? ― волнуясь, спросила утка.
  ― Буду искать Кирилла.
  ― Но где, Витюша?
  ― Конечно, это всё равно, что искать иголку в стоге сена. Город большой и страна большая. Но я не могу просто так забыть и бросить его. Как стану смотреть тебе в глаза? Нет, найду его и прямо спрошу: что с ним, чем мы его обидели? Или он запутался? Ну, так для того я и отправляюсь на поиски, чтобы всё распутать.
  Паулина Викторовна сказала, что первое время шли письма. Не часто, где-то раз в неделю. Селезень побывал в Чайка-тауне, в Барашкове-на-горе... А затем письма перестали приходить. Уже несколько недель Паулина Викторовна ничего не знает о муже.
  Когда возвращались из Овражьей слободы, Кирилл молчал. Соня вывела его из раздумий, сказав, что, возможно, будет разумнее подождать Виктора Сергеевича здесь, в Фаунграде. Он вернётся, и тогда они встретятся.
  ― А если не вернётся? ― в отчаянии воскликнул парнишка. ― Вдруг с ним что-нибудь случится, и я буду знать, что во всём виноват я?!
  ― Вот что, ребятки, ― внося спокойствие, сказал кот, ― предоставьте это мне. У нас, журналистов, обширные связи. Мы, как полицейские ищейки, можем разыскать всё, что угодно. Только полицейские хватают и сажают в тюрьму, а мы просто описываем события. Постараюсь разузнать о твоём Викторе Сергеевиче всё: где он, что с ним... Дай время, разберёмся.
  
  Глава XXIX
  Внезапная встреча меняет планы
  
  Был поздний вечер; час как стемнело. Полосатов-Ангорский шёл домой, обхватив кульки, в которых лежали хлеб, масло, пара консервов с маринованными слизнем и конфеты для детворы. Настроение у этого шарлатана и преступника было отличное, он бодро мурлыкал какой-то мотивчик. Во-первых, днём ему удалось переговорить с помощником Гнильцова. Он убедил примата, что господин Гнильцов будет счастлив встретиться с ним: у него отличные вести! "Хорошо, ― сказала обезьяна, ― я передам Платону Евгеньевичу ваше предложение. Но он сможет принять вас не раньше, чем через неделю. Платон Евгеньевич ― занятая птица". После этого кот завернул в сиротский приют. Там он выведал, что Кирилл Ряскин (до недавних пор Крылов) действительно был их воспитанником, но сейчас он в розыске.
  ― Вы, случаем, не его дядя? ― поинтересовался сторож, ёж.
  ― О, нет! ― засмеялся кот. ― А что?
  ― Да так. Вы не первый, кто о нём спрашивает.
  Квартира, которую Полосатов снял после выхода из тюрьмы, располагалась на окраине города. Продолжая мурлыкать песенку, он почти дошёл, как вдруг сзади что-то скрипнуло. Камушек под чьей-то ногой. Кот оглянулся. Улица была пуста. Думая, что показалось и возобновив беззаботные напевы, Полосатов двинулся дальше, но тут сбоку по стене скользнула узкая тень. Снова шорох.
  ― Кто здесь? ― чувствуя опасность, спросил кот. Принюхался. Знакомый запах. Так пахнут не перья, так пахнет шерсть. Из-за угла дома на другой стороне улицы кто-то вынырнул.
  ― Добрый вечер, Василёк. Не ждал?
  Забравшись с ногами в кресло, Соня листала старый географический журнал с иллюстрациями. Кирилл подошёл к окну и приподнял угол шторы.
  ― Где же Фёдор Васильевич? ― с беспокойством спросил он.
  ― Наверное, дела. Придёт. Сядь.
  ― Кстати, как тебе его идея? Хотела бы жить на ферме?
  ― А что, по-моему, здорово! Цветы, пруд... Тем более, я там буду не одна, со мной будешь ты. Ты-то сам что думаешь? Кирюша, ― окликнула она его, видя, что птенец впал в задумчивость.
  "Хорёк! Крысиная порода! Откуда он здесь?!" ― пронеслось в голове Василька. Бывший сокамерник приблизился.
  ― Что, лихорадка тебе под дых, удивлён? Вижу, не ожидал ещё раз встретиться. А я вот он, весь, до кончика хвоста.
  ― Сбежал?!
  ― Представь себе. Без посторонней помощи. Значит, всё-таки подобрался к Гнильцову. И что ты ему предъявишь? Будешь блефовать?
  ― Зачем же мне блефовать?
  ― Неужели, чума собачья, ты нашёл птенца?! Где он?
  ― Предпочитаю не иметь дел с беглыми преступниками и убийцами. Уйди, не путайся под ногами.
  ― Нет, врёшь, лихорадка тебе в хвост! Я беглый ― да. Но я не убийца. Это доказано. На тех жертвах, которые на твоей совести, следы кошачьих зубов. Так сказал медицинский эксперт. Так что за свои преступления будешь отвечать сам. Тебя ищут. Да, да, дружище, ты в розыске! Что, я снова тебя удивил?! ― Смех хорька перешёл в простудный кашель. ― А теперь навостри уши, ― сказал он серьёзно. ― Вот мои предложения.
  Семён Вьюнцов сказал, что поскольку идея шантажа принадлежит ему, то куш они будут делить, как договаривались. Если кот вздумает противиться или вновь попытается схитрить, Семён без лишних раздумий пойдёт в полицию.
  ― Знаю, ― сказал он, ― меня тут же упекут за решётку. Но я потяну тебя следом. И если мне останется отсидеть каких-нибудь пять лет, за побег, то ты загремишь на всю жизнь. А может, и того хуже. Смекаешь? Так что выбирай, блохастик. Скажу без обиняков: от такого делового партнёра, как ты, я бы предпочёл держаться подальше. Но свои деньги, чума их забери, я возьму! Понял?!
  Хорёк вынул из кармана руку. Василёк разглядел направленный на него револьверный ствол. Послышался топот, зазвенели подковы, загромыхали колёса... Кот и хорёк обернулись. По улице с горки во все лопатки мчался конь. Покряхтывая рессорами и подскакивая на бугристой мостовой за ним катила карета. Конь и экипаж почти поравнялся с заговорщиками. Кот изловчился, сделал шаг назад... И толкнул Вьюнцова. Узкое тело под колесом дёрнулось, послышался полный боли звериный писк... Карета затормозила; хлопнула дверца. На улицу выскочил ездок: пингвин в смокинге с дымящейся сигарой. Он бросился к неподвижному хорьку.
  ― Дышит? ― спросил запыхавшийся конь.
  Отведя крыло с сигарой в сторону и склонившись над лежащим, пингвин прислушался.
  ― Кажется, всё, ― констатировал он. ― Мертвец.
  ― Вот оказия-то! ― сокрушался водитель кареты. ― Вот нелепость! Вы были с ним? ― обратился он к Васильку. ― Что произошло?
  ― К сожалению, я просто шёл мимо, ― ответил кот. ― Сам не знаю, как так вышло. Может, он хотел свести счёты с жизнью? Бедняга. Простите, господа, не могу задерживаться.
  Дождавшись наконец Фёдора Васильевича, дети были удивлены: их "лучший друг" казался чрезвычайно озабоченным.
  ― Фёдор Васильевич, ― спросил Кирюша, ― что с вами? Вы не в настроении? Вы спрашивали про Виктора Сергеевича? Есть новости?
  ― Возьмите, ребятки. ― Передав детям кульки, кот повесил шляпу на гвоздь в прихожей. ― Вынужден перед вами извиниться, но мы сейчас быстро поужинаем и надо собираться.
  ― Куда? ― озадаченно поглядела на него Соня.
  Оказалось, хозяин квартиры, в которой они ютились, обещал нагрянуть рано утром. Фёдор Васильевич ждал его через месяц, такой между ними был договор, но планы резко изменились.
  ― Мы съезжаем, ребята. Срочно. Жилплощадь должна быть свободна, таково условие.
  ― Куда же мы пойдём? ― засомневался Кирилл. ― Ведь ночь же.
  ― Не отчаивайтесь. Что-нибудь сообразим. Хотя, знаете, ужин отменяется. Сейчас же пойду и найму карету. А вы живо всё соберите и ждите. Поужинаем в дороге. Будет веселее!
  Через двадцать минут карета с седоками выехала за пределы города.
  ― Мы едем на ферму, к вашим родственникам? ― отщипывая от булки небольшие кусочки, спросила голубка.
  ― Не думаю. Не в этот раз, ― невнимательно отвечал кот, высматривая что-то за окном. ― Ешьте, ребятки, насыщайтесь. Там ещё маринованные слизни. Жаль, не захватили консервного ножа.
  ― Есть обычный, ― извлекая из ножен острое лезвие, сказал Кирилл. ‒ Легко сойдёт за консервный.
  ― Какой запасливый ребёнок! ― одобрительно похлопал его по спине кот и вновь уставился в окно, о чём-то напряжённо размышляя.
  Ночь. Пустое поле. Придорожные дубы и вязы, раскинув корявые конечности, будто предупреждали об опасности. В приоткрытое окно веяло сырой землёй и душистыми полевыми травам. Наконец вдали ― огонёк. Тусклый, едва мерцает. Оконце. Жилище. Где-то там ― живые души, зверь или птица. Слава Высоким Небесам!
  Подъехали. Косая ограда, щербатые ворота, запертые при помощи верёвочной петли. В мертвенно-бледном свете луны кот прочёл вывеску:
  
  У З. Шпаца
  Харчевня и ночлег. Недорого
  
  И вот мы снова застаём Зиновия Шпаца за привычным делом. Усевшись в общем зале за обеденным столом, он пересчитывает деньги. Денег в "кассе" было всё меньше. Мало постояльцев, скудные доходы. Это огорчало воробья. Он ссыпал монеты обратно в ящик и услышал стук.
  ― Хозяева! ― прозвучало за дверью. ― Откройте. Нам нужен ночлег.
  Прилично одетый господин, кот. Туфли из кожи тайменя, новая фетровая шляпа... Наверняка в карманах золотишко! С ним два птенца. Кот потребовал две комнаты: одну для себя, другую для детей.
  Отведя гостей наверх, воробей сбежал по ступеням и кинулся к супруге. Та уже взялась за стряпню.
  ― Галя, кусочек! ― взбудоражено зашептал Зиновий. ― Видела?!
  ― Что?
  ― Тот самый мальчишка, я узнал его!
  Взгляд воробьихи выразил недоумение.
  ― Ну вспомни же! Я почти нашёл его. Номер эл-ноль-три-пять-восемь-один. Эти цифры мне уже снятся! Интересно, откуда он здесь? Кто с ним?
  ― Ты видел его глаз, Зина? ― так же шёпотом поделилась впечатлениями супруга. ― Не знаю, почему, но он пугает меня.
  ― И правильно пугает, кусочек. Кошка ― самый поганый и ненадёжный зверь. Так учил меня дед, Высокие Небеса ему пухом. А он был стрелянным воробьём, знал, что говорит.
  Через некоторое время кот сидел внизу за столом и ждал, когда подадут ужин. Продолжая строить в уме планы, он механически выводил на блокнотном листе какие-то сплетённые узоры. Вслед за этим карандаш набросал аккуратный овал и покрыл его тонкой штриховкой, обозначающей светотень. Яйцо. Сбоку возник ряд цифр: 03581. Приблизившись скользящей походкой, воробей Шпац принёс чашку с нарезанным хлебом и кувшин молока. Увидев то, что появляется из-под карандаша, он поражённо замер. Кот повернулся к нему здоровым глазом.
  ― Что вы застыли, любезный? ― хмуро проворчал он. ― Вас разбил паралич?
  ― Прошу извинения, ― встрепенулся воробей. ― Хлебушек. Молоко. Сейчас принесу остальное. Где же ваша юная компания, господин кот?
  ― Не лезьте с вопросами, ясно? Я этого не люблю.
  ― Понял, понял, понял. Ухожу.
  Утром приехала вчерашняя карета. Фёдор Васильевич сказал, что ему и Кирюше необходимо прокатиться в город. Кирилл не понял: для чего? Кот объяснил: кажется, он нашёл зверя, который знает, где Виктор Сергеевич. Он не хотел говорить об этом вчера, были другие заботы. К тому же он не знает ― скажут ему про Виктор Сергеевича что-то определённое или нет. Всё станет ясно в городе.
  В конце концов кот и парнишка собрались и поехали.
  ― Тук-тук, ― сказал воробей, входя крадущейся походкой в комнату, где сидела голубка. ― Девочка, позволь узнать. Кто этот мальчик, который с тобой?
  ― Кирилл. А зачем вам?
  ― Нет-нет, мой сладенький кексик, ты не подумай. Просто люблю поговорить с теми, кто у нас гостит. Кругом глушь, тоска. Так, значит, говоришь, он Кирилл? Так-так. Интересно. И кто же его родители?
  ― Я не знаю.
  ― А с вами? Кто это? Что за мужчина?
  ― Фёдор Васильевич? Просто знакомый. Друг.
  ― Интересно, интересно. Знаешь, девочка, ты, пожалуйста, не говори ничего Фёдору Васильевичу, ладно? Я тебя ни о чём не расспрашивал. Хорошо? Вот, возьми. Засахаренный богомол. Вкусно. Деликатес.
  В городе карета остановилась возле целлюлозной фабрики, на пустыре. Кот высадил Кирюшу, дал ему бутерброд и сказал ждать тут, никуда не отлучаться; он приедет.
  Карета вернулась через час. Фёдор Васильевич сказал, что может обрадовать юного друга: Виктор Сергеевич найден! Впрочем, где он ― пока неизвестно. Об этом знакомый Фёдора Васильевича обещал сказать лично Кирюше, тет-а-тет. Ему надо убедиться, что сведения, которыми он готов поделиться, действительно помогут найти сыну отца, а не будут использованы газетным писакой (намёк на Фёдора Васильевича) для низких карьерных целей.
  ― Один момент, ― предупредил кот, прежде, чем мальчишка уселся в карету. ― Мой знакомый попросил меня проделать одну вещь. Ты должен приехать к нему с завязанными глазами. Не удивляйся, он на нелегальном положении. Его также разыскивает полиция. В этом вы с ним схожи. Тем не менее, он не хочет, чтобы ты видел, как к нему добраться.
  ― Но я обещаю молчать.
  ― Сделаем, как он хочет, не будем перечить. Я развяжу тебе глаза, как только мы к нему войдём. Подумай ― не исключено, что уже к вечеру ты и твой приёмный отец сможете на радостях обняться!
  Гомон толпы за стенками кареты и бой часов на башне Городского совета подсказали Кириллу: они едут по центральным улицам. Его спутник молчал. Изредка протяжно позёвывал, но не произнёс, пока они ехали, ни слова.
  Наконец карета остановилась.
  ― Сиди спокойно. Жди меня, ― прозвучал голос кота. ― Повязку ни за что не снимать. Я скоро.
  "Как всё странно? ― думал Кирилл. ― Зачем столько секретов? И что это за непонятный знакомый, который знает то, чего не знают другие? Яков говорил: доверяй интуиции. Не делай того, что кажется тебе сомнительным. Но Виктор Сергеевич... Как найти его, если никому и ни во что не верить?"
  Открылась дверца.
  ― Вставай, идём.
  Кот взял Кирюшу за крыло и помог выйти наружу. Парнишка шёл в темноте. Со зримым миром его связывала лапа взрослого, которому он полностью доверился. И тут кот неожиданно сорвал с него повязку. Перед Кириллом открылась знакомая картина: узкий дворик, в котором он когда-то гулял, высокий плотный забор и здание сиротского приюта. Прямо перед ним, с гроздью ключей на ремне, стоял колючий сторож.
  ― Вот он, ваш беглец, ― с победным видом произнёс лучший друг детей. ― Забирайте. Да глядите, держите крепче. Сбежит.
  ― Насчёт этого можете быть спокойны, ― намеренно звякнув ключами, ответил ёж. ― В этот раз запрём надёжно.
  Он ухватил когтистыми пальцами крыло птенца и поволок его к зданию. Кирилл успел обернулся. Будто издеваясь (впрочем, так оно и было), кот помахал ему лапой.
  На постоялый двор Полосатов вернулся к вечеру.
  ― Простите, господин кот, ― дождавшись, когда тот расплатиться с конём, кинулся с порога воробей, ― с вами можно поговорить?
  ― Нет, ― решительно отрезал постоялец и сейчас же направился в комнату голубки.
  ― Софья, друг мой, ― начал он, входя в комнату с траурным видом, ― мне не хотелось бы тебя расстраивать...
  ― Что-то с Кириллом? ― беспокойно перебила Соня. ― Где он?
  ― Понимаешь ли, он нашёл своего отца. Он теперь счастлив. Но мы его больше не увидим.
  ― Почему?
  ― Он сказал, что мы его больше не интересуем. Он нашёл свою семью, а нас он и знать не знает.
  ― Не верю! Он не мог так сказать.
  ― Увы, милая. В жизни такое случается. Те, кого мы считали друзьями, часто забывают и предают нас. Ты плачешь?
  ― Нет. Кто вам сказал? ― Нахмурившись, Соня смахнула крылом навернувшуюся слезинку.
  ― Что поделаешь, мы теперь вдвоём. У тебя есть я, а у меня ты. Ничего, дождусь письменного ответа от родственников, и поедем на ферму. Там раздолье! Спустишься, поужинаешь со мной?
  ― Нет.
  ― Ну, как знаешь. Отдыхай. И не переживай. Крепись.
  Кот вышел. Соня упала на кровать и заплакала в подушку.
  
  Глава XXX
  Виктор Сергеевич
  
  Чайка-таун был городом-курортом. Здесь было море, пляж, гостиница, лечебница и множество частных домиков, в которых приезжие могли поселиться за умеренную плату. Местными жителями были в основном чайки. К туристам у них было отношение особое. Персонал лечебницы и профессиональные гиды заученно улыбались и рады были предложить услуги, но обычные чайки, так называемое рядовое население, караулящие "добычу" возле гостиницы и в районе набережной, атаковали бедных любителей морского отдыха скопом, как саранча. Они протягивали со всех сторон сувениры из ракушек и янтаря, тыча ими чуть ли не в лицо, спешили всучить местный фаст-фуд из морепродуктов и галдели так, что впору было оглохнуть. В их возбуждённых криках (о чём бы не шла речь) ухо утомлённого туриста улавливало лишь одно: "Деньги, деньги, деньги!"
  Именно сюда за месяц до вышеописанных событий прибыл Виктор Сергеевич. Он снял крохотный домик на горном склоне, пользуясь солнечной погодой один раз выкупался на пляже, но основное время уходило на то, чтобы отыскать полицейское управление и места, где собиралось наибольшее количество приезжих и туземцев. Там он показывал семейное фото Ряскиных с чинно сидящими супругами и детьми, Вилли и Кириллом. Указывая на последнего, Виктор Сергеевич спрашивал:
  ― Не видели его? Он здесь не появлялся?
  В каждом городе, через который он проезжал, повторялось одно и то же. Селезень показывал фотокарточку и задавал одинаковый вопрос. И слышал один ответ. Никто не в силах был помочь ему. Исколесив город и выбившись из сил, ночами он ложился в прохладную постель и думал, что, вероятно, всё это закончится ничем. Как отыскать ребёнка в огромной стране, среди миллионов лиц? Порой хотелось всё бросить, вернуться домой, к семье... Ведь он нужен им. Однако в голове тут же возникали безрадостные картины: Кирилл на улице, один... Возможно, попал под влияние мерзавцев. "Нет-нет, ― говорил себе селезень, ― нельзя всё оставить на полпути. Ну, приеду я домой... И что? Как смогу после этого спокойно есть, спать, курить трубочку? Нет, меня сожрёт совесть. Искать, искать мальчонку, пока столкнусь с ним клюв к клюву!"
  В Чайка-тауне Виктор Сергеевич пробыл три дня. Всё обошёл, всех расспросил. На следующий день думал взять недорогую повозку и отправиться дальше. Пока же сидел в летнем кафе и, глядя на далёкие волны, попивал утренний кофе.
  ― Сударь! Вы! Наконец-то! ― услышал он знакомый голос.
  Несколькими минутами позже Виктор Сергеевич и его бывший работник Коля шли по набережной. На Коле была плоская, как сковорода, соломенная шляпа, называемая канотье.
  ― Простите меня, сударь, ― слёзно умолял хамелеон. ― Я подлец, я подонок. Я совершил ужасное! Но я всё заглажу, обещаю.
  ― Николай, к чертям блошиным твои раскаяния. Скажи, наконец, зачем ты меня нашёл? Я понял: Паулина Викторовна сказала, что я в Барашкове. Оттуда я прислал последнее письмо...
  ― Так и есть, сударь. Я решил, что следующий город, где вас можно найти, это Чайка-таун.
  ― Предмет моих поисков тебе известен. Верно?
  ― Знаю: Кирилл. Замечательный мальчик. Виктор Сергеевич, я был тронут до глубины души и поэтому...
  ― Ощипай тебя дьявол! Скажи же наконец прямо: зачем ты здесь? Ты знаешь, где Кирилл? Так или нет?
  ― Сказать по правде, мне известно столько же, сколько вам. Но я могу рассказать вам предысторию.
  ― Предысторию? Чью?
  ― Вы должны знать, что случилось перед тем, как вас посадили в тюрьму. Помните?
  ― Продолжай.
  ― Но пообещайте: узнав всё, вы не сбросите меня со скалы в море и не пронзите шпагой на дуэли.
  ― Постараюсь держать себя в руках. Дальше, Коля, дальше. Дорога каждая минута.
  ― Дело не только в моей глубоко скрытой жадности, сударь... Поймите, ведь за всё нужно платить: за жильё, пропитание... А зимой... Я вынужден принимать антианабиозные таблетки, чтобы не впасть в спячку. Вам известно, сколько они стоят, сударь? Фармацевты ― пиявки. Они дерут с нас, ящериц, безумные деньги.
  ― Я понял, Николай. Извини за то, что в своё время мало тебе платил. Продолжай.
  ― Но это не оправдывает меня. Подлость не зависит от размеров кошелька. Её можно совершать как с маленькими деньгами, так и с огромными, я понял это.
  ― К делу, ближе к делу.
  ― Да, так вот, дело не только в таблетках, сударь. На свою беду в тот момент я встретил одну птицу. Лебедь. Он всему виной.
  ― Что за лебедь? О ком ты?
  ― Вот, глядите. Прошу вас. Юрий Никифорович Легкопёров.
  С этими словами хамелеон вынул из кармана фотоснимок и передал его Виктору Сергеевичу. (Снимок этот мы с вами уже видели. Помните, в главе XIII, в юридической конторе на улице Облачной? Там, на фотографии были три лебедя: Юрий Никифорович, какой-то старик и лебёдка. Юрий Никифорович назвал их покойной женой и её отцом. Так это или нет, мы сейчас проверим.)
  
  Глава XXXI
  Юрий Никифорович
  
  ― Как думаешь, может, мне жениться? ― выпятив перед зеркалом грудь в новой жилетке, спросил Легкопёров входящего в гостиную секретаря.
  ― Давно пора, ― подобострастно заулыбался неряшливый конторщик. ― Вы теперь ― жених завидный. Шутка ли! Более полусотни миллионов!
  Дом в Тепловодске обошёлся господину Легкопёрову в полторы тысячи. Для столичного жителя сумма казалось небольшой. А дом был неплох: парк с кипарисами, фонтан (почистить и починить), три этажа и острая башенка с мансардой наверху. Получив солидное наследство, которого он добивался много лет, Юрий Никифорович решил продолжить существование здесь, в глубинке. Городок казался приличным. Тихо, чисто, целительные источники. Можно лениво проживать наследство или заняться знакомым делом: торговля. Но покой и счастье были омрачены 1 июня **19 года.
  В тот день явились двое. Им открыл секретарь. Войдя в кабинет Юрия Никифоровича, последний доложил, что пришли селезень и хамелеон. На вопрос, что им нужно, секретарь ответил, что дело, как ему сказали, конфиденциальной важности: пришедшие намерены говорить только с хозяином дома.
  ― Значит, хамелеон и селезень? ― переспросил Легкопёров. ― Хамелеон и селезень... Так-так-так.
  Юрий Никифорович задумался. В этом сочетании ― в представителе рода утиных и ящерице ― было что-то тревожащее. Что ― он никак не мог сообразить. Что-то такое припоминалось... Смутное, неприятное, грозящее опасностью...
  ― Вот что, ― отдал он распоряжение, ― гони-ка их подальше. Меня нет, я в отъезде. Понял? Так и скажи.
  ― Поздно. Вы попались, ― входя в гостиную без разрешения, заявил селезень.
  Увидев вошедших, Юрий Никифорович невольно попятился. Он вдруг отчётливо понял, как ящерица и селезень объединились в его голове и почему это грозило опасностью.
  ― Оставьте нас, ― сурово поглядел Виктор Сергеевич на секретаря.
  ― Простите, но я починяюсь только работодателю.
  ― Вон!!! ― возвысил голос селезень.
  Вздрогнувший конторщик перевёл взгляд на Юрия Никифоровича. Тот едва заметно кивнул. Секретарь исчез.
  ― Я не понимаю, в чём дело, господа, ― стараясь придать своему голосу твёрдость, заговорил Лёгкопёров. Впрочем, голос подвёл его. Он дрожал.
  ― Хотите сказать, вы никогда не встречались с этим хамелеоном?
  Сорвав с головы канотье, Коля зачем-то поклонился.
  ― Нет, впервые вижу.
  ― Понимаю, вы решили отпираться до конца, ― продолжал селезень. ― Но вот, что я вам скажу, подлая вы физиономия, я выведу вас на чистую воду. Прямо здесь, в этом кабинете. Стоило бы отходить вас как следует тростью, чтобы живого места не оставить, но я буду сдержан. Не хочу ещё раз оказаться в тюрьме. Не доставлю вам такого удовольствия, ясно?
  ― Но послушайте! Как вы смеете?! ― изображая праведное негодование, вскричал Юрий Никифорович. Но селезень перебил его.
  ― Смею, господин нехороший. Смею, ― сказал он хладнокровно. ― Правда на моей стороне, и вы это прекрасно знаете. Нет, я не стану бить вас. Я раздавлю вас так же, как вы хотели раздавить меня и мою семью. Я натравлю на вас закон. У вас будет испорчена репутация, всё! Вся ваша жизнь, которую вы построили на лжи и негодяйстве, рухнет в один момент.
  ― Вы поверили какой-то ящерице? Допустим. Но что это доказывает? У вас против меня ничего нет.
  ― Николай, прошу тебя, расскажи всё, что тебе известно об этом господине.
  Коля ещё раз поклонился, надел канотье и тут же снова его снял.
  ― Не знаю, сударь, ― начал он, обращаясь к лебедю, ― как вам удалось распознать во мне страсть к наживе... Да, признаюсь, я слаб, и моральный аспект не всегда перевешивает во мне позывы алчности, но...
  ― Коля, без предисловий.
  ― Итак, сударь, после того, как вы вынудили меня совершить подлость по отношению к моим добрым хозяевам, я глубоко раскаялся и решил, что единственным оправданием с моей стороны было бы узнать про вас всё. Про себя я мог сказать без утайки. И я уже сделал это, Виктор Сергеевич не даст соврать. Но про вас ― про того, кто толкнул меня на эти шаги ― надо было узнать более подробно. Резонный вопрос: зачем кому-то понадобилось, чтобы я подглядывал и подслушивал? Зачем вам нужен был Кирилл? Почему он? И кто вы такой, сударь, на самом деле? Вот что меня интересовало.
  И Коля принялся искать ответы. Всё это происходило в тот момент, когда Кирилл уже был в розыске, а Виктора Сергеевича только что выпустили из тюрьмы. Как-то раз, слоняясь по Фаунграду, хамелеон заметил чёрный котелок на белой голове. Узнав в обладателе котелка своего таинственного знакомого, Коля пошёл за Юрием Никифоровичем. Держась на некотором расстоянии и меняя в зависимости от обстановки окрас, Николай крался за невозмутимо плывущим в потоке прохожих котелком почти через весь город. На улице Облачной лебедь скрылся в одном из домов. Стоя за углом, хамелеон продолжал слежку. Наконец Юрий Никифорович вновь показался. Дождавшись, когда котелок исчезнет за поворотом, Коля ринулся к подъезду.
  На последнем этаже были две комнаты за стеклянной дверью. Судя по всему, хозяином здесь был некто Легкопёров Ю. Н. Здесь была полная разруха. Документы, папки, придвинутый к двери стол... Всё в крайнем беспорядке. Было впечатление, что отсюда съезжают. В дальней комнатке Коля разглядел чью-то спину. Кто-то возился с бумагами и папками, укладывая их в стопки. Стараясь не производить шума, Коля мягко вошёл... выдвинул один из ящиков стола... И сразу наткнулся на "улов".
  ― Мне попалась на глаза эта фотография, ― сказал Коля. ― На ней я увидел вас. Я подумал, что это ваша семья. "Вот прекрасная возможность открыть происхождение моего искусителя!" ― подумал я.
  ― Понятно теперь, куда она исчезла, ― с ненавистью в лице произнёс Легкопёров. ― Ты опустился до воровства?
  ― Простите, сударь, но иногда, чтобы предотвратить одну подлость, приходится совершать другую, менее крупную. Пусть это лежит на моей совести, я не против. Но только благодаря этому фото мне удалось узнать о вас очень многое.
  Дальнейшие Колины похождения в Фаунграде были такими. Пройдясь по различным государственным учреждениям и будучи предельно настойчивым, он узнал, что господин Легкопёров Ю. Н. в браке никогда не состоял. Следовательно, ― подумал Коля, ― на фотографии либо хорошая знакомая, либо сестра. Последнее подтвердилось. Стало известно, что в семье отца Легкопёрова, Никифора Олеговича, было двое детей: Юрий Никифорович и его младшая сестра, Ольга Никифоровна. Где она сейчас никто не знает. С одной стороны, есть версия, что трагически погибла, с другой, считается пропавшей без вести. Но зато в жизни её братца за последние дни произошла счастливейшая перемена. Он получил огромное наследство, оставленное отцом. Сам отец скончался около десяти лет назад. Почему Юрий Никифорович не мог получить наследство раньше? Вот тут-то и кроется интересный момент! Дело в том, что после исчезновения дочки, согласно распоряжению старого Легкопёрова (тот который Никифор Олегович), наследство было поделено на две части. Одна должна была достаться Юрию Никифоровичу, а другая какому-то совсем ещё желторотому птенцу. И по условиям завещания Легкопёров Ю.Н. не мог получить своей части до тех пор, пока: а.) этому неизвестному птенцу не исполнится двенадцать; и б.) пока этот птенец не заберёт своей части. Было, впрочем, ещё одно, дополнительное условие: всё наследство переходит в руки Юрия Никифоровича в том случае, если этот таинственный ребёнок по тем или иным причинам отказывается от своей доли. Так вот, Коля узнал: Юрий Никифорович заграбастал всё, все пятьдесят два миллиона. Из чего следует, что двенадцатилетний птенец отказался от денег в пользу взрослого наследника.
  ― Вы, наверное, удивитесь, сударь, ― продолжал Коля, ― как я узнал, что вы здесь. Вам ведь, если я правильно понимаю, хотелось замести следы. Но среди мелкой чиновничьей братии, которая занималась оформлением вашего наследства и с которой мне посчастливилось пообщаться, нашёлся один. Не стану открывать его имени, сие не обязательно. Скажу лишь, что это мой собрат, ящерица. Так вот, он сказал мне, что вы интересовались ценами на дома в провинции. И когда он посоветовал вам Тепловодск, так как сам будучи отсюда родом, вы ответили, что эта мысль кажется вам заманчивой. Знаю, сударь, после того, что было, вы должны считать меня личностью жалкой и в некотором отношении глупой, но так уж случилось, что скромных размеров моего мозга оказалось вполне достаточно для того, чтобы сделать необходимые выводы. Так что вот. Мы здесь.
   ― Спасибо, Николай, ― остановил словоизлияния бывшего продавца селезень. ― Ты сказал достаточно. А теперь, ― повернулся он к лебедю, ― ответьте вы: кем вам приходится Кирилл?
  ― Я не собираюсь отвечать на это, ― высокомерно заявил Юрий Никифорович. ― Какая вам разница? Хорошо, вы всё узнали. Что дальше, господа? Хотите, чтобы я ответил по закону? Но как? В чём моя вина?
  ― Не знаю, как именно, ― сказал Виктор Сергеевич, ― но я уверен: был совершён подлог. Вы обманули ребёнка. Даже не хочу спрашивать, ― уверен: это Кирилл. Поэтому и прошу вас, пока есть такая возможность, чистосердечно рассказать нам, кто этот мальчик и почему ваш покойный отец решил о нём позаботиться. Говорю вам, если будете молчать, я дойду до суда. Будут подняты и проверены все документы, касающиеся наследства. Я и Николай будем свидетельствовать против вас. Поднимут всю вашу подноготную, будет страшный позор. Прекратите юлить, господин Легкопёров. Найдите в себе хоть каплю совести. Расскажите о Кирилле. Если не хотите помочь ему сами, то дайте, по крайне мере, сделать это другим.
  
  Глава XXXII
  Ольга Никифоровна
  
  ― Вы вынуждаете меня делиться семейными тайнами, господа, ― сказал наконец лебедь. ― Но, чувствую, вы так просто не отстанете. Сядьте же и слушайте.
  Никифор Олегович Легкопёров был богатым фабрикантом. Первая фабрика по консервированию продуктов, появившаяся в столице, принадлежала ему. У Никифора Олеговича, как вам уже известно, господа, было два ребёнка: мальчик и девочка. Шли годы, дети росли. Окончив гимназию и пройдя курс военной подготовки, Юрий стал студентом. С Ольгой было чуть сложнее. Мечтательница, верила в настоящую любовь (ту, которая в книжках)... На каком-то званом балу познакомилась с молодым лебедем по имени Исидор. Из благородной семьи, старый дворянский род, но семья Исидора совершенно обеднела. Узнав, что за дочерью ухлёстывает дворянчик, у которого в карманах дыры, Никифор Олегович страшно рассердился и сказал, что на днях к ней сватался самый завидный жених Фаунграда: Платон Евгеньевич Гнильцов. Вот за кого надо выходить! Потому что Гнильцов ― это деньги, это власть! Это сила! Но Ольга ответила, что ни за что не подчинится, она любит Исидора, и в этом её судьба.
  А ещё через какое-то время старик Легкопёров был сражен новостью: Ольга ждёт ребёнка. Отец ребёнка ― кто бы вы думали, господа?.. Так и есть. И тогда Никифор Олегович решил применить самые жёсткие меры. Запер дочь в доме, приставил к ней в качестве охраны коршуна и вынудил её написать своему избраннику письмо: "Прощай, наша встреча была ошибкой!" и т.д. Ольга была вынуждена подчиниться: отец угрожал, что в противном случае наймёт пару крепких крыс и те отдубасят Исидора так, что тот вряд ли выживет.
  Получив письмо, безутешный Исидор покинул город. Кто-то уверял, что он записался добровольцем на войну и там погиб, а кто-то слышал, что он якобы отравился в дикий лес и там бесследно сгинул. Что же касается Ольги Никифоровны, то она, по настоянию отца, должна была выйти за Гнильцова. О ребёнке глава семьи Легкопёровых повелел молчать. Сестра Юрия Никифоровича была уже на сносях, её тайком отвезли в инкубаторий, и там был проделан следующий трюк. Яйцо, которое она снесла, записали на другую мать. То есть по документам ребёнок не имел к Легкопёровым никакого отношения. Никифор Олегович считал, что будет жуткий скандал: вряд ли Гнильцов возьмёт замуж женщину с ребёнком. Поэтому старик ещё раз повелел сыну и дочке молчать. А Ольге пообещал, что позднее, когда птенца передадут в сиротский дом, он возьмёт его. Но возьмёт просто как сиротку, под чужой фамилией. О том, что это родное дитя Ольги будет знать только узкий семейный круг. Старик обещал дать ему приличное воспитание, нанять учителей... И изредка позволять дочке видеться с ним. Но при условии: Ольга должна пообещать жить с господином ушастым грифом так, как положено жить доброй порядочной жене; и она ни словом не обмолвится при ребёнке, что она его родная мать. Иначе Никифор Олегович определит птенца в другую семью, сплавит к птичьему чёрту на рога! В край пингвинов!
  Время шло, Ольга Никифоровна и богач Гнильцов готовились к свадьбе. Ольга знала, что её птенчик давно вылупился и теперь находится в приюте. Она просила отца, забрать малыша, как он обещал. Но на беду старик в тот момент слёг от тяжкого недуга. Он сказал, что, как только оправится, обязательно выполнит обещанное.
  Насколько известно Юрию Никифоровичу, однажды его сестре удалось-таки вырваться из дома. Она поспешила в сиротский приют. Но там ей сказали: извините, мол, но у ребёнка совсем другая фамилия; мы не в праве отдать его вам. Сестра вернулась ни с чем. Это морально убило её. Казалось, ей теперь всё равно. Но перед самой свадьбой она вдруг заявила, что ни за что не пойдёт за ненавистного грифа! Отец был в шоке. Свадьба расстраивалась. Он побежал успокаивать жениха и просил его немного повременить. Надеялся образумить дочь. Но та сказала, что всё равно сбежит ― отправится на поиски Исидора, а позже вернётся и заберёт сына, чем бы ей это не грозило. И буквально на следующий же день исчезла.
  Нанятый детектив обнаружил над высоким обрывом прощальную записку, придавленную камнем. Там почерком Ольги Никифоровны сообщалось примерно следующее: "Вы не хотели понять меня, я вам мешала? Так забудьте же обо мне навсегда!" Днём позже воды реки, которая протекала под обрывом, вынесли на берег шляпку Ольги Никифоровны. Картина произошедшего стала более отчётливой.
  Отца всё это окончательно доконало. Он больше не поднимался с постели, говорил, что его дни сочтены, и просил сына лишь об одном ― выполнить отцовское обещание: забрать Ольгиного отпрыска из приюта и дать ему всё, что потребуется. Тогда же было составлено известное вам, господа, завещание. Правда, Юрий Никифорович попросил семейного нотариуса вписать ещё один пунктик: о том, что, если вдруг мальчонка откажется от своей доли наследства, то...
  ― У меня есть письменный отказ, господа, с его подписью, ― оповестил слушателей Легкопёров.
  ― Ну, подлинность этого отказа мы ещё проверим, ― пообещал Виктор Сергеевич. ― А сейчас отвечайте нам: где Кирилл, что вы с ним сделали?
  
  Глава XXXIII
  Слепящий свет Гарудзиты
  
  Первым же делом его заперли в "штрафной комнате". Кирилл понимал: если не обыскали сразу, то сделают это позже. Он оказался прав: отведя его в приютскую баню, ёж проверил всю одежду, складка за складкой. Однако нож был спрятан. За тумбочкой у кровати.
  Дверь была крепкой; снаружи запиралась ключом. Открывали её только тогда, когда приносили еду. Единственный путь наружу ― окно. Но за стеклами были плотные, не пропускающие свет ставни. Тем не менее, Кириллу удалось разглядеть: с той стороны ставни закрыты на крючок. Между ставнями ― щель. Туда как раз войдёт лезвие ножа. Крючок можно поддеть.
  То, что коту нельзя доверять, стало совершенно ясно. Возможно, он не тот, за кого себя выдаёт. Значит, Соня в опасности!
  Дождавшись ночи, Кирилл открыл оконные створки и попытался протиснуть нож между ставнями. Однако щель оказалась узкой, нож застревал. За дверью послышались шаги. Захлопнув окно, мальчишка бросился в койку. Дверь отворилась. Свет из коридора упал ему на лицо. Птенец старательно изображал спящего.
  Утром около десяти, повязывая под воротничком галстук, Полосатов-Ангорский услышал, как дверь соседней комнаты с жалобным скрипом открылась. Он выглянул в коридор. Соня куда-то собралась.
  ― Ты куда?
  ― В город.
  ― Ты в своём уме?! Что ты там забыла?
  ― Мне надо поговорить с Кириллом.
  ― Безумие! Где ты его найдёшь?
  ― Как где? У приёмных родителей. Разве он не там? Фёдор Васильевич, сказать по правде, я не верю вам.
  ― С чего вдруг? Я тебя обманывал?
  ― Ну, не мог Кирилл сказать такое. Обязательно нашёл бы способ попрощаться. Он обещал познакомить меня с Виктором Сергеевичем.
  ― Значит, ты плохо его знаешь.
  ― Считаете меня дурой, да? Ведь снова обманываете, сознайтесь! Зачем?!
  ― Тише, тише! ― зашипел кот. ― Успокойся. Не ори!
  Он затащил голубку в её комнату и, сохраняя самообладание, сказал, что, если Соне так приспичило ― хорошо, он немедленно едет в Фаунград и либо привезёт Кирилла, чтобы он сам ей всё сказал, либо договорится с ним о встрече. Соня настаивала: они поедут вместе. Кот просил потерпеть: посидеть на постоялом дворе и подождать его. Соня упрямилась. Фёдор Васильевич неожиданно рассвирепел и сказал, что, в таком случае, он запрёт её. Она ни сделает из комнаты ни шагу. Соня намекнула, что некоторые птицы, вообще-то, умеют летать. А уж открыть окно она сумеет. Фёдор Васильевич, казалось, смирился.
  ― Хорошо, дай мне минуту, ― попросил он. ― Спущусь вниз, попрошу воробьёв найти нам коня с экипажем. Скоро поедем.
  Он вышел. Соня на всякий случай проверила окно. Открывается. Кот вернулся. Соню озадачили ножницы в его руке.
  ― Что вы собираетесь делать, Фёдор Васильевич?
  Она попятилась, упёршись в стену.
  ― Иди сюда!
  Кот сграбастал её, сжал лапой клюв и быстро обмотал его верёвкой. Соня не могла вымолвить ни слова.
  ― Теперь займёмся крылышками.
  Кот обкромсал ножницами маховые перья голубки.
  ― Вот так, ― сказал он, сметая ногой разбросанные по полу перья под кровать. ― Что? Всё ещё хочется полетать?
  Достав следующий кусок верёвки, Полосатов прижал Сонины крылья к телу и крепко связал их. Вслед за этим были связаны ноги.
  Часы с гирьками над печкой показывали час пятнадцать.
  ― Зина, что-то мне всё это не нравится, ― после продолжительного молчания промолвила воробьиха. ― Девочка не выходила к завтраку. В это время она обычно гуляет. И этот, разноглазый, тоже куда-то сорвался. Да ещё наорал. Из-за чего. Я, видите ли, не так на него посмотрела.
  ― Ох, кусочек! ― прошептал Зиновий. ― Нехорошие дела творятся. Чувствую принадлежащим мне сердцем. Сначала куда-то исчез мальчик... Теперь эта девчушка... Деньги, кусочек! Кто-то напал на большие деньги. И, конечно же, не я. Э-хе-хе! ― сокрушённо вздохнул воробей.
  ― Да что ты всё "деньги"! ― вспылила супруга. ― Будто, кроме них, ничего нету. Тут, может, детская жизнь в опасности, а мы сидим и трясёмся.
  ― Что же предлагаешь? Пойти и проверить?
  ― Самой страшно. Но не можем же мы быть, как последние скоты. Зина, чего молчишь?
  ― Я редко с тобой соглашаюсь, моя козявочка... Но на этот раз, пожалуй что, отвечу "да".
  ― Захвати ключ, вдруг там заперто.
  На стук никто не отворил и не ответил.
  ― Странно, ― сказал воробей.
  ― А я говорила! ― зашептала Галина. ― Открывай!
  Лёжа на койке и не в силах шевельнуться, Соня услышала, как в дверной замок вставили ключ.
  Несколькими минутами позже воробьиная чета и освобождённая голубка были во дворе.
  ― Бегите, Галя! Бегите! ― говорил Зиновий Шпац.
  ― Куда? ― спросила супруга.
  ― В Полкановку. Там мой знакомый, клёст. Можно спрятаться у него.
  ― А ты, Зина? Кот вернётся. Что скажешь?
  ― Не знаю. Что-нибудь. Наплету. Скажу неправду в три короба. Надо его отвлечь, чтоб не погнался за вами.
  ― Кажется, не успели, ― с тревогой произнесла Соня.
  Её взгляд был направлен в поле. Шпацы поглядели туда же. Вдали, по петляющей дороге конь Тимофей тянул тарантас. Внутри восседала уменьшенная до пшеничного зерна, знакомая фигура.
  ― В амбар! Скорее! ― выпалил Зиновий.
  В амбаре были мешки с зерном, рухлядь и кружащая в воздухе пыль.
  ― Спрячетесь здесь, ― сказал воробей. ― Обе.
  ― Но почему я, Зина?
  ― Мой сладенький кусочек, не спрашивай. Мы все теперь в опасности. Я должен вас спасти.
  Воробей повесил на амбар замок и запер его на два оборота. Ещё раз поглядел на дорогу. Тарантас приближался. Фигура в нём выросла до размера финиковой косточки. Зиновий кинулся в дом.
  На раскалённой плите выкипал суп. Пришлось открыть крышку и помешать половником. Кот вошёл. Ничего не говоря, направился вверх по лестнице. Кинувшись к окну, воробей увидел ― Тимофей ускакал. Жаль. Мог бы стать подмогой. Дверь наверху хлопнула; вслед за этим раздался вопль:
  ― Где?!!
  По ступеням затопали. Воробей сжал половник покрепче.
  ― Где она?! ― крикнул, спустившись, кот.
  ― Кто?
  ― Не советую делать из меня дурака. Где девчонка?!
  ― Не знаю. Честное воробьиное, господин кот!
  ― Я ж тебя убью. Голову оторву, чучело. Где твоя жена?!
  ― Не знаю, не видел, господин кот. Ходил во двор по делам, пришёл ― суп кипит, а её нет. Сам ещё подумал своей памятью: "Что такое, где мой кусочек?"
  Кот перевернул весь дом. Затем, продолжая поиски, выскочил во двор. Зиновий бегал за ним и всячески пытался отвлечь.
  Приблизились к амбару. Кот дёрнул замок.
  ― Открой, ― сверкнул он стеклянным глазом.
  ― Не могу, господин кот. Потерялся ключ.
  Выдернув из чурбака топор, кот принялся сбивать замок обухом. Воробей, как мог, старался воспрепятствовать. Оголив когти, кот далеко отбросил его.
  Воробьёв ― жену и раненного Зину ― Василёк оставил связанными в амбаре. Соню тоже связал, оставив конец верёвки в виде поводка.
  ― Идём, ― приказал он. ― И никаких фокусов. Придушу.
  Вышли за ограду. Перед ними неожиданно встал серый долговязый птенец.
  ― Смотрите-ка, ― усмехнулся кот, ― кто здесь! Тебя что, выпустили?
  ― Я не дам вам уйти, ― упрямо проговорил Кирилл. ― Развяжите её.
  ― Или что? Отшлёпаешь меня своим пуховым крылышком? А вот это видел?! ― Кот растопырил пальцы. Грозно топорщились отточенные когти. ― Уйди, пернатый. Не лезь.
  Кирилл потянулся к поясу. Блеснул нож.
  Карета господина Гнильцова выехала за городские ворота. Докучливый попутчик, привалившись к стенке, дремал. Под ногами Платона Евгеньевича покоился саквояж с деньгами; на коленях лежал завёрнутый в тёмную материю угловатый предмет. Около двух часов назад помощник принёс ему записку. На вопрос "Откуда она?" помощник ответил, что неизвестное лицо давно добивается аудиенции Платона Евгеньевича. Помощник предупредил, что господин граф будет свободен только через неделю. Неизвестное лицо согласилось ждать, но сегодня вдруг заторопилось и попросило отнести записку, сказав, что, как только господин граф увидит её, он немедленно его примет. Платон Евгеньевич развернул бумажку. Там не было ни словечка. Только цифры.
  ― Ого! Да ты вооружён! ― Кот изобразил притворный испуг. ― А ты знаешь, что детям не позволено носить такие штуки? Ну всё, хватит, ― сердито добавил он. ― Посмеялись, и довольно. Уйди, не зли.
  ― Я не двинусь с места, пока вы не её отпустите.
  ― Кирилл, не надо, ― взмолилась голубка. ― Убегай! Он и тебя свяжет.
  ― Пусть сначала попробует, ― не отводя зоркого взгляда от хищника, сказал птенец.
  ― Что ж, хочешь, стой тут, ― пожал плечами кот. ― Мы пойдём другой дорогой, нам всё равно.
  Дёрнув "поводок", Полосатов потянул голубку в противоположную сторону. Кирилл снова встал на пути. Жёлтый кошачий глаз свирепо сузился.
  ― Ты мне начинаешь надоедать, ― процедил кот сквозь зубы и тут же с быстротой пружины прыгнул на птенца. В воздухе мелькнул нож. Василёк отдёрнул лапу, будто ошпарился. На лице застыло искреннее недоумение. Сквозь шерсть просочилась кровь.
  ― Убью!!! ― прорычал он.
  Атака. Взмах ножом. Кот отпрянул. Выхватив из хлипкой ограды жердь, он ударил птенца по ногам. Кирилл свалился. Он увидел, как конец жерди взмыл вверх... И опустился ему на голову. Фигура кота, его обозлённая физиономия, лёгкое облачко в совершенно чистом небе, ‒ всё поплыло, смешалось.
  Кот занёс палку, собираясь нанести повторный удар.
  ― Нет!!!
  Бросившись со всех ног, Соня толкнула кота так сильно, как только могла. Впрочем, это никак не подействовало. Полосатов продолжал стоять. Но жердь в его лапах медленно опустилась.
  ― Оставьте его! Не смейте! ― продолжая тыкаться плечом в несокрушимого врага, выкрикивала Соня. ― Гад! Врун! Что вам от нас нужно?!
  Отбросив жердь, кот отряхнул лапы.
  ― Ладно, чёрт с ним, ― проговорил он. ― Сейчас ты пойдёшь и перестанешь вякать. Ясно? Иначе вернусь, и от твоего дружка останется мокрое место.
  Кот и ушастый гриф договорились встретиться в тридцати верстах от города. У развилки. Там, где от основной дороги другая идёт на Полкановку.
  Карета остановилась. Гриф взглянул на часы. Он приехал пятью минутами раньше. Но кот уже был на месте. С ним была голубка. Белая, как бумага для деловых писем. Господин Гнильцов попросил коня оставить карету и погулять где-нибудь на приличном расстоянии, пока он будет занят делами. Он передал коту деньги и развернул материю на предмете, который привёз. Это была добытая в Кривых горах шкатулка. Подошла голубка и легко, без усилий, открыла крышку, которую гриф до этого не замечал. Господин Гнильцов заглянул внутрь ящичка... Вырвался нестерпимый свет. Он ослепил Платона Евгеньевича; а затем ушастый гриф почувствовал запах жжённых перьев и боль. Он горел. Мучительные вопли кота и голубки подсказали: огонь из шкатулки не щадит никого. Так и было. Опаляющий свет распространялся всё шире. Горели ближайшие деревни, постоялый двор воробья Шпаца... Вспыхнула и густо задымила башня Городского совета в Фаунграде... Полыхала вся страна вместе с окружающими её дремучими лесами... Карета дёрнулась на ухабе. Платон Евгеньевич проснулся. Завёрнутый в материю угловатый предмет лежал на коленях. Покачиваясь и поскрипывая, карета продолжала мирно ехать. "Сон, ― успокаивая себя, подумал гриф, ― всего лишь сон".
  На дороге могли встретиться случайные свидетели. Поэтому шли полем. Связанная голубка плелась сзади, кот дёргал за "поводок" и всё время поторапливал. Наконец показался дуб; морщинистый, как лоб шарпея. Карета (без коня) стояла в тени ветвей. Заложив крылья за спину, рядом с задумчивым видом прохаживался гриф. Увидав кота и пленницу, он замер. Долго вглядывался в голубку. Затем пошёл к карете и вернулся с саквояжем.
  ― Она? ― спросил он подошедшего кота.
  ― Можете не сомневаться. Всё проверено: номер в инкубатории, семья, курица, которая её растила... Проведено тщательное расследование, как в полицейском романе. Что у вас там, деньги?
  ― Я держу обещания. Очередь за вами.
  Кот притянул голубку к себе.
  ― А теперь, ― сказал он, ― подойдите ближе и положите сумку на землю.
  ― Что это значит? Думаете, сбегу? Мой Дормидонт гуляет и щиплет траву, карета не запряжена... Не понимаю причину ваших опасений, милостивый государь.
  ― Я сказал, положите деньги и отойдите на несколько шагов назад. Я не хочу повторять.
  Господин Гнильцов решил не спорить. Не выпуская пленницы, кот приблизился, схватил саквояж.
  ― А теперь, ― проговорил он, отступая, ― прошу вас ответить на мой вопрос. Что с девчонкой? Почему вы столько лет гоняетесь за ней? М-м-м? Я знаю, вы ― прагматик, вряд ли станете делать что-либо просто так, из чистого альтруизма. Ответьте мне, пожалуйста.
  ― Послушайте, я выполнил условие. Отдайте же, наконец, ребёнка.
  ― О нет, старый вы падальщик! Так просто вы от меня не отделаетесь. Делитесь секретом. Давайте, я жду, не стесняйтесь.
  ― Отпустите её, говорю вам. Пусть идёт ко мне.
  Поставив саквояж у ног, кот обхватил шею голубки пальцами.
  ― Господин Гнильцов, вы слышали, как ломаются птичьи позвонки? Звук едва различимый, но если хорошенько прислушаться... Что если я сверну ей голову? Прямо сейчас. Одно движение... вот так... ― Кот дёрнул лапой. ― И её глаза закроются навсегда.
  ― Вы животное!
  ― Думаешь, я шучу, старая ты, плешивая тварь?! ― Когтистая лапа на Сонином горле сжалась. ― Наверняка за ней миллионы. Или что? В чём её секрет? Я жду! Быстро!
  У Сони перехватило дыхание. В висках гулко билась кровь: бух, бух!.. Она хотела крикнуть, но, если в лёгкие не поступает воздух, откуда взяться крику?
  И тут кот услышал щелчок. Есть тысяча похожих звуков. Но этот "щёлк" был неповторим. Так взводится курок револьвера. Вслед за этим сбоку, возле дерева заговорил призрак:
  ― Привет, блохастик. Ну что, лихорадка тебе в хвост, здравствуй.
  Кот резко обернулся. Нет, никакой не призрак. Семён Вьюнцов, целый, невредимый. Хотя как сказать. Обмотанная ветошью голова, рука с привязанными дощечками, как при переломе. В другой, здоровой руке судьбоносно щёлкнувший пистолет.
  Простите, один момент. Отмотаем события назад и поглядим, каким образом вооружённый хорёк оказался в тридцати километрах от города.
  Итак, приняв у себя кота и договорившись о встрече, господин Гнильцов тут же отдал распоряжение помощнику. Тот пошёл в конюшню и сказал слуге, коню Дормидонту, что господин граф едет за город: нужно подготовить карету. Через полчаса Платон Евгеньевич вышел из дома. Помощник нёс за ним саквояж. Он же, помощник, открыл дверцу кареты. Ушастый гриф забрался внутрь и сразу понял: он не один. У задёрнутого шторой окна притаился непрошенный пассажир. Старый знакомый, хорёк. Господин Гнильцов мог закричать и позвать на помощь, но он был благоразумной птицей, поэтому понимал ― если вам в бок упирается дуло пистолета, лучше помолчать и терпеливо выслушать собеседника. Выглянув в окно, он произнёс лишь одно слово: "Трогай!" Дормидонт зацокал подковами, карета тронулась; господин Гнильцов обратился в слух.
  ― Знаю, ― негромко начал хорёк, ― ты едешь на встречу с Васильком. Хочешь отдать ему деньги и забрать птенца. А ты в курсе, что он убийца? Нет? Говорю тебе, чума собачья, он не остановится ни перед чем. Глянь на меня. Я убедился в этом на собственной шкуре. Деньги ― деньгами, я сам ещё недавно не отказался бы от них, если б предложили, но теперь ― другое. Игра пошла по-крупному. Думаешь, он просто так отдаст птенца и свалит? Как же, жди! Говорю тебе: это опасный тип, надо держать ухо востро. Если что случится с ребёнком, и я не смогу этому помешать, буду винить себя до конца жизни, чума мне в хвост. И без того ― куча ошибок. Не хотелось бы сделать ещё одну.
  Хорёк настоял: они доедут до места встречи, он спрячется и за всем проследит. Что он будет делать дальше, ― об этом господину графу лучше не знать. Признаться, есть у него одна задумка, но сейчас он придержит это при себе.
  Итак, стоя за дубовым стволом, хорёк Вьюнцов услышал, что дело принимает серьёзный оборот. После этого вышел и произнёс уже озвученные слова.
  Жёлтый глаз кота затравленно мельтешил. Он следил то за хорьком, то за Гнильцовым. Лапа продолжала обхватывать шею голубки.
  ― А-а, так вас двое! ― строя в уме самые разные предположения, сказал Полосатов. ― Значит, вы в сговоре. И что? Давно? Ну, так смотрите же на ваше сокровище. Заметили? Она уже трепещет. Через пять секунд её не станет.
  Он не врал. Голубка в его руках быстро теряла силы.
  ― Опусти револьвер! ― крикнул кот. ― Живо! Я не шучу!
  ― Я тоже, ― произнёс хорёк.
  Хлопнул выстрел. Соня почувствовала, как лапа, душившая её, скользнула вниз. Она сделала жадный вдох. Тело за её спиной мягко, почти без звука осело.
  ― Ни разу ни в кого не стрелял, ― сплюнув, сознался хорёк. ― Только по консервным банкам. Но ради такого поганца стоило согрешить. ― Он перевёл револьвер на грифа. ― Теперь осталось разобраться с тобой, лихорадка тебя возьми. У девочки должны быть родители. Где они?
  ― Скажу, Семён. Я знаю адрес, ― освобождая Соню от пут, миролюбиво промолвил Гнильцов.
  ― Так вези её к ним, чего телишься?
  ― Я готов это сделать. Сам подумывал. Но сейчас... Понимаешь, есть одно дельце. Девочка должна мне помочь. Стой! Куда?! ― всполошился гриф.
  Соня бежала по полю.
  ― Подожди! ― воскликнул хорёк. ― Тебя никто не обидит. Обещаю.
  ― Дормидонт! ― крикнул в окружающее пространство гриф. ― Дормидонт! Эх, ты, чёрт! Кляча! Не дозовёшься.
  Юркнув в карету, Платон Евгеньевич тут же появился с завёрнутым предметом. Видя, что другого выхода нет, он кинулся за голубкой. Возраст не мешал ему. Он сверкал пятками, будто заправский бегун. Конец шарфа развивался, подобно шлейфу. Глядя на это, Семён решил не отставать.
  Освободившись совместными усилиями от верёвок, воробьи выскочили из амбара. Двор был пуст. Воробьих посоветовала бежать к Тимофею ― пусть скачет в город, за полицией. Зиновий кинулся было за ограду, но тут же наткнулся на лежащего без движения птенца.
  Кирюшу умыли, привели в чувство. Однако, как только он смог держаться на ногах, пошатываясь и спотыкаясь, немедленно заковылял в поле. Галина с Зиновием пылись его остановить, но мальчишка упрямо топал вперёд.
  Спустя некоторое время шаг его сделался твёрже. Он побежал. Вдали показалась голубка. За ней мчалась чёрная птица с плешивой головой и хорёк. Кота не было. Тем не менее, Кирюша насторожился. Кто эти преследователи? Враги, друзья? Как бы там ни было, Соня выглядела счастливой. Это несколько рассеяло тревогу. Дети кинулись друг к другу. Обнялись.
  На постоялом дворе господин Гнильцов попросил всех удалиться: он и Соня должны поговорить. Они остались на первом этаже, но тут хорёк воспротивился. Он сказал: хватит тайн и недомолвок! Все рисковали, каждый по-своему пострадал. Поэтому все должны всё знать. Скрепя сердце, гриф согласился и развернул шкатулку. В этот момент прибыли конь Тимофей и пара полицейских. Но их попросили постоять: посмотреть, что будет.
  ― Софья, ― сказал Гнильцов, ― погляди на этот предмет. Он ни о чём тебе не говорит? Имеется в виду, никто не рассказывал тебе о нём? Может быть, ты видела его во сне?
  Соня покачала головой: нет, не видела, не знает. Гриф подвинул шкатулку.
  ― Открой её. Попробуй.
  ― Но как? ― удивилась Соня, изучая гладкие грани.
  ― Не знаю. Подумай.
  Соня положила на шкатулку остриженные крылья. Ничего не произошло. Она вертела ящичек и так, и сяк. Рядом присел Кирилл; предложил помочь. Ящик перешёл к нему. Это тоже ничего не дало. Шкатулка по-прежнему оставалась абсолютно замкнутым кубом, и столпившиеся зрители уже начинали нетерпеливо роптать, а полицейские рвались приступить к своим обязанностям, как вдруг крылья детей ― все четыре, разом ― коснулись боковых стенок. Из верхней грани вырвался тонкий красный луч. Развернувшись, подобно вееру, он скользнул по лицам Сони и Кирюши. Крышка сама собой разделилась на две половины и открылась. Засиял чистейший, яркий свет. Он заполнил собой всё. Все были охвачены им.
  Платон Евгеньевич хотел было зажмуриться, опасаясь слепоты... Но что-то удержало его. Что-то тёплое и приятное вместе с сиянием, выходящим из шкатулки, проникло в самое сердце... И эта сухая натура, Кукольник, "тёртый калач", как о нём говорили, и беспощадный делец из подсемейства грифовых расплакался, как дитя.
  Супруги Шпацы тоже не в силах были сдержать счастливых слёз и сердечно обнялись. Зиновий назвал жену "кусочком", что неудивительно, а Галина сказала, что он её "чудо в перьях", пояснив, что это в хорошем смысле. Конь Тимофей непроизвольно и радостно взаржал. А хорёк Семён протянул в сторону полицейских лапы, больную и здоровую, надеясь почему-то, что его поймут без лишних слов: то, что он искренне раскаивается и просит надеть на него налапники. И полицейские действительно всё поняли. Они защёлкнули налапники, но сделали это сочувственно и нежно.
  Только Кирилл и Софья, казалось, никак не изменились под действием волшебного света. Потому что они и без того были молоды и счастливы и ждали, что впереди их ждёт только хорошее.
  
  Глава XXXIV
  Вот и всё
  
  18 августа **19 года
  Милый дневничок!
  Если не считать вчерашнего вечера, то сколько мы с тобой не виделись? Кажется, прошла целая вечность. Столько всего было! Хотя всего-то... Раз, два... Не прошло и трёх месяцев. Ладно, мелочь. Продолжу лучше о том, что не дорассказала.
  Значит, так. После того, как я и Кирюшка открыли коробку с пером и всех охватил свет, мы отправились в Фаунград. Мы ― это я, Кирилл и Платон Евгеньевич. Там я впервые встретилась с настоящими родителями. Оказалось, у меня есть два младших брата и сестрёнка. Я так счастлива!
  Кирюшка, кстати, тоже отыскал родителей. Но не всех. Осталась только мама. Мне так жаль. Но надо рассказать, как всё было.
  Оказывается, десять лет назад его мама не погибла, как все считали. Её похитили. Кто? Граф Гнильцов. Да, да, наш добрый и уважаемый Платон Евгеньевич. Все эти десять лет он удерживал её взаперти, в своём имении. В её распоряжении было всё: наряды, кушанья, развлечения... Не было только одного: свободы. (Вот так и задумаешься, что всего дороже.) Платон Евгеньевич объяснил, что сделал это ради большой любви, но кому от этого легче? Десять лет! Не видеть ни старого отца, ни сына... Но Ольга Никифоровна (это Кирюшкина мама) сказала, что на радостях прощает своего "тюремщика". Тем более, он уверял, что полностью изменился, и пусть ему не удалось добиться от неё любви, но он будет счастлив, ― сказал он, ― если Ольга Никифоровна когда-нибудь назовёт его, может быть, не другом... Хотя бы товарищем. Представляю: "Товарищ граф". Похоже на шутку, причём устаревшую. Но простить, наверное, стоило. Что толку ходить и дуться? Лучше порадоваться, глядя на сына.
  А про Кирюшиного папу, Исидора Игоревича, стало известно вот что. Он погиб. На какой-то далёкой и никому не понятной войне. Как сказали в военном ведомстве, он отправился к дальним рубежам страны добровольцем, и там, в сражении, пал смертью храбрых. Хотя я лично предпочла бы, чтобы он порадовался семейному счастью, сидя дома в тапочках и с газетой. Там же, в военном ведомстве Ольге Никифоровне выдали почётную награду: орден Красного Хохолка, который лежал и дожидался родных Исидора Игоревича. Что ж, и на том спасибо.
  А потом вернулся Виктор Сергеевич. Я видела его. На мой взгляд, обычный, не слишком-то многословный и приветливый дяденька. Но Кирилл уважает его. А я верю ему, он почти никогда не ошибается.
  Кстати, Виктору Сергеевичу вернули его мясную лавку в Мелкопесочном переулке. Даже оплатили все кредиты. Сказать, кто это сделал? Бывший "тюремщик", Платон Евгеньевич. Он в самом деле изменился, я вижу это. Потому что, когда я сказала ему про Серафиму Ивановну и про то, как она болеет, он тут же пошёл и оплатил ей доктора. Серафиму Ивановну отвезли в хорошую клинику, и теперь ей намного лучше, я узнавала. Приятно осознавать, что я тоже для этого что-то сделала. Пусть самую капельку.
  Насчёт хорька. Тот, который спас меня, помнишь? Граф Гнильцов говорит, что недавно ходатайствовал за него. Говорит, что его могут выпустить под его поручительство, и всё такое. Ещё что-то про какие-то "поруки"... Я, признаться, не всё поняла. Дошло лишь одно: хорька выпустят раньше срока, потому что он тоже увидел свет. Ну, ты понимаешь, да?
  Потом я и мой настоящий папа вместе с Платоном Евгеньевичем поехали в Свинобург. Там я навестила бедного Баобабова. Конечно, не только его, но и бывшую маму Веру. Сказала ей, что, если она так хочет, пусть таит на меня обиду, я не против, может, я заслужила, но лично я отказываюсь держать на неё зло. Признаюсь тебе, дневничок, было очень странно, когда мама Вера вдруг брызнула слезами, как спринцовка, и прижалась к моему плечу. Почему так получилось? Загадка. Можно было подумать, что в тот самый знаменательный день она тоже на побывала постоялом дворе.
  Зачем с нами поехал Платон Евгеньевич? А вот зачем. Я рассказала ему про свою бывшую гимназию. И, конечно же, про её порядки. Мне эти "женские добродетели" и, самое главное, то, как их вбивали, будут являться в кошмарах. Так вот, когда я всё это выложила, Платон Евгеньевич сказал, что неплохо бы всё там изменить. И правильно, я считаю. В гимназиях учатся, а не мучатся. Поэтому, когда мы приехали, Платон Евгеньевич тут же отправился в главный городской орган Свинобурга и сказал, что хочет поставить на голосование одно предложение. Изменить кое-что в гимназии. Табличку с именем основателя и учредителя, ― сказал он, ― так и быть, можно оставить, но портрет перед входом лучше убрать. На его месте должен висеть приятный пейзаж. (Моя подсказка!) Это первое. Второе ― сменить дирекцию гимназии. Перед этим, поговорив со мной, он спросил: кто, на мой взгляд, наиболее достойная кандидатура? То есть кто из учителей относился к нам, девочкам, так, как положено относиться взрослым к детям? Конечно же, я назвала Нателлу Борисовну. Даже не раздумывала.
  Найти её было непросто. Но мы сделали это. Нателла Борисовна стала отпираться и говорить, что не хочет больше работать в школах, её часто оттуда выгоняли, видимо, у неё нет способностей, но я сказала: "Нателла Борисовна, не говорите, пожалуйста, ерунды. Девочки в вас души не чаяли, а вы говорите, это не ваше. Прекращайте. Ведь найдут другую директрису. Будет ли она такой, как вы? Будет любить детей? Не знаете? Я тоже".
  А Кирюшка-то, слышишь, стал самым настоящим миллионером! Вот что получилось с его дядей, Юрием Никифоровичем. Желая, чтобы его не уличили в обмане, он ходил повсюду и размахивал какой-то бумажкой. Там указывалось, будто Кирюша отказывается от своей доли наследства в пользу родственника. (Я не сразу всё поняла, но мне объяснили на пальцах.) Однако этому Юрию Никифоровичу сказали, что подобные документы дети могут подписывать только в присутствии взрослых опекунов. Где под Кирюшиной подписью подпись опекуна? А? Нету? Ну, так и выкусите тогда, Юрий Никифорович! Фигу вам с паштетом из гусениц, а не наследство! Вот так-то! Ха-ха!
  Впрочем, какая-то часть этому обманщику всё равно перепала. Половина, он имел на неё право. Зато на имя Кирюши в банке сейчас двадцать шесть миллионов фаунрублей! Но это совсем ничего не значит, потому что для меня он всё тот же неуклюжий и смешной птенец, которого я по-своему люблю. Хотя можно ли назвать его неуклюжим? Должна признать, он сильно возмужал с тех пор, как я рассыпала его картошку. И ещё... Об этом я ещё никому не говорила, только тебе, дневничок... Мне почему-то кажется, что я и Кирюша... Я не говорю, что это непременно должно произойти, но, может быть, когда-нибудь, в будущем... Впрочем, нет. Не буду загадывать. Жизнь сама всем распорядится. Подожду.
  Да, совсем забыла. Я ведь теперь тоже миллионщица. Граф Гнильцов отписал мне по завещанию кругленькую сумму. Так что, когда подрасту и окончу гимназию, смогу всё получить. Сказать, что я сильно этого жду... Нет, наверное, не так. Долгое время думала, что стану делать, когда на меня свалится кипа деньжищ. Ну, поеду в путешествие. Это обязательно. Что ещё? Может быть, съем что-нибудь, чего никогда не ела. Какой-нибудь экзотический фрукт, которого так просто не достать. Куплю платье, бусы, как у актрисы в синематографе. Что ещё? Пойду учиться, закажу построить дом. Не надо хором из тридцати комнат. Зачем? Чтобы жить в двух-трёх, а остальные чтоб пустовали? Что я, ненормальная? Короче говоря, думала я так, думала, и пришла к выводу, что как бы я не старалась, ни за какие деньги мне не купить того, что у меня есть сейчас: беззаботное детство и солнечное, приятное настроение, когда хочется всех любить и всем помогать! И вот тут меня осенило! Я подумала, что, когда у тебя уйма денег, то, наверное, разумнее всего было бы оставить, сколько надо, себе, а остальное выделить на помощь другим. Тем, кто нуждается. Например, Серафима Ивановна. Она болела, и у неё не было денег. И если бы Платон Евгеньевич в тот день не пустил слезу, что бы случилось с ней и её цыплятами? Кстати, вот кто меня вдохновил. Когда я узнала, что Платон Евгеньевич оставил мне завещание, я спросила: "Господин граф, у вас что, лишние деньги?" Оказалось, я не ошиблась. Платон Евгеньевич ответил, что тех денег, которые у него есть, ему хватит на пятнадцать жизней вперёд. Даже останется. Так чего скупиться? Сами по себе, деньги больше не приносят ему удовольствия. Он открыл новые источники наслаждения: знать, что ты кому-то помогаешь, делаешь мир чуточку лучше и справедливее, можешь дарить счастье... Это ли не удовольствие?!
  Вот и всё. Больше писать, кажется, не о чем. Но я обязательно вернусь к тебе, дневничок, как только что-нибудь случится. А случится что-нибудь обязательно. Ведь это жизнь, в ней всегда что-нибудь случается. Нужно только замечать, не отворачиваться... Делать выводы, учиться... И главное, видеть больше хорошего. А хорошее найдётся всегда. Солнце в небе ― хорошо. Дождик ― тоже неплохо, потому что можно сидеть дома с книжкой и размышлять, слушая, как по карнизу за окном постукивают капли. А плохое... Я вот думаю ― было бы так же хорошо, если бы не было иногда плохо? И знала бы я, что "хорошо", если бы не знала, что "плохо"? На плохом учатся, плохое терпят... Чтобы потом, когда хмурую тучу прогонит ветер, снова почувствовать, как же кругом замечательно!
  
  Глава последняя и никакая
  Можно не читать, так как всё уже сказано
  
  Простите, небольшое добавление. Если кто заметил, в главе XXII, в тот момент, когда Соня стояла на каланче и смотрела вниз, было обещано, что она больше никогда не прикоснётся к своему дневнику. А тут вдруг такое! Мы видим, как она спокойно сидит и пишет на его страницах. Как такое могло случиться, чем это объяснить? Пренебрежением законами литературного повествования? Безалаберной рассеянностью автора? Что всё это значит? Можно, конечно, встать в позу триумфальной статуи и уверенно заявить, что тот дневник, в котором когда-то писала Соня, продолжал храниться в доме Баобабовых, в то время как последняя запись (глава XXXIV) сделана якобы в другом, недавно приобретённом дневнике. Но сказать так значило бы уйти от правдивого ответа, прибегнуть к жульничеству. Нет, так не годится.
  Как известно, в жизни ничего нельзя предугадать заранее. Жизнь способна удивлять. А поскольку многие из нас склонны видеть в письменных историях отражение жизни (что, конечно же, спорно, ибо зеркало и предмет подчас меняются местами), то почему бы не допустить, что в историях этих тоже всё полно сюрпризов. Думается, такой же сюрприз случился у нас с Сониным дневником. Мы полагали, что она к нему не притронется, а случилось наоборот. Стоит признать, не самое убедительное и исчерпывающее объяснение случившемуся факту, но теперь это всё ровно, потому как давно наступил финал, и мы, дабы не утомлять терпеливого и великодушного читателя сверх меры, вынуждены поторопиться и написать слово
  КОНЕЦ.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"