По-моему, в тот вечер мы немного перебрали с выпивкой, и я заснул прямо на коленях мамаши своего приятеля, у которого той ночью мы оказались дома.
Мы сидели с ним в баре, и после дюжины выпитых бокалов пива, - чередуя все это в "антрактах" изрядными порциями водки, - он, уткнувшись мне прямо в ухо, громко прошипел, стараясь перекричать музыку и борясь с душившей его икотой.
--
Послушай...ик...приятель... я хочу... ик... познакомить тебя...ик... со своей матерью ... ик... вчера... от меня ушла... ик... моя подруга... ик... мы встречались с ней ровно неделю...ик... мы собирались с ней пожениться...
Признаться, я даже не знал, как его зовут. Но к тому времени мы были уже добрыми приятелями. Мне стало его жалко. На какое-то время я оглох. Но я не стал возражать. К тому же, буквально вскоре ко мне вернулся слух. Он проблевался на стойку бара, за которой мы сидели, и после небольшой потасовки с барменом, мы оказались на улице. Помню, пахло зеленью, и этот запах напомнил мне об одиночестве. Взглянув на небо, я услышал тишину.
Должно быть, в эти мгновения мы испытывали одни и те же чувства. А потом я подумал, но уже с меньшим напряжением, застегивая ширинку и глядя на мерцающие звезды: если одиночество и возможно поделить на двоих, то тогда его просто необходимо поделить на двоих.
От этой мысли мне немного полегчало, и я решил проблеваться под деревом вместе с ним за компанию. Потом, по дороге, волоча его на себе, мы несколько раз останавливались. Переводя дыхание, я утирал ему засаленным рукавом своей рубашки грязный от блевотины рот и бросал взгляд на небо. Я представлял себе рай.
Одиночество - метафизично, думал я, когда мы уже приближались к его дому. Во всех окнах этого скромного двухэтажного особнячка горел свет. Мне показалось это доброй приметой.
В душе я всегда казался самим себе романтиком и, возможно, поэтому мне было интересно, что думают об этом другие. Но внешне я смахивал на убийцу, и по этой части мне было наплевать на мнение остальных. Я был патологической личностью. И был безнадежен. По крайней мере, мне не раз говорили об этом.
Стоя с початой бутылкой пива в дверях, она протянула мне свободную руку, и, скользнув по мне взглядом, сказала: "Ублюдок... ну, чистой воды ублюдок...", - в ответ я только рассмеялся, и после некоторого замешательства, слегка пожав ее потную ладошку, и глядя сквозь ее тело, изрек в глухую пустоту: "Да, мадам, жизнь скорее комична, чем трагична". И тогда она впустила нас в дом.
Мы сидели вдвоем на кухне, перед нами стояла початая бутылка водки. Не вынимая сигареты изо рта, она смолила, выпуская тонкие струйки дыма, и уставившись в одну точку за моей спиной, недобро молчала. Мой же добрый приятель, дрых в раскорячку на диване в гостиной, подложив себе под голову вместо подушки портативный магнитофон. Из его единственного динамика по дому глухо разносились звуки АС-DC, и я был не в силах как - то повлиять на ситуацию. Вскоре кассета доиграла до конца, и весь дом, как по волшебству, погрузился в тишину. За все это время она не произнесла ни слова.
Вскоре мне приспичило. Я встал, и направился в сортир, маневрируя по дороге, как заправский слаломист между заставленными по всему полу пустыми бутылками, не задев по дороге ни одной. Справившись с нуждой, и ополоснув лицо холодной водой, я глянул на себя в зеркало, и, ощутив эрекцию, направился обратно. В коридоре мне все-таки удалось налететь на угол тумбочки. Потирая коленку правой ноги, я вернулся на прежнее место, и, усевшись за стол, испытал странное чувство. Где-то глубоко в душе я почувствовал себя Героем, а напрягшийся член только усилил это ощущение. Но длилось оно не долго, потому что мне всегда было чуждо стремление к завоевательству. Я решил выпить. Но желание в штанах не проходило.
Мы молча выпили. Я закурил. Не хотелось не о чем говорить. Она сидела неподвижно, и мне даже показалось, что она не дышит, если бы не грудь, которая ее выдавала. Все ее тело было превращено в камень. Она восседала за столом, как высеченная из мрамора Египетская царица. Передо мной сидела богиня ночи, но я решил ей об этом не сообщать.
--
Как тебя зовут? - почти не разжимая губ, спросила она меня, и, повернувшись в мою сторону, пронзила откровенным взглядом.
Я назвал ей свое имя. Она обречено улыбнулась.
--
У тебя дурацкое имя, - чуть сдавленным голосом сказала она, и в это же мгновение улыбка исчезла с ее лица.
--
Я знаю, - ответил я, выдерживая на себе силу ее магнетического прикола. Она смотрела на меня, прожигая насквозь. При этом у нее был вид человека, который мучительно пытается о чем-то вспомнить, но ему это никак не удается сделать.
--
Хочешь, я буду называть тебя Греком? - спросила она, и, оторвав от меня взгляд, вновь уставилась мне за спину.
--
Великим Греком...
Она не среагировала.
--
Валяй, мне все равно... - буркнул я, и, махнув в ее сторону, попытался на лету поймать тощую мелкую муху, назойливо маячившую перед глазами вот уже несколько минут. Эта тварь пролетела в полуметрах от моей ладони и села на край стола. Я решил сдаться. Насколько я знаю, в роду у меня не было ни одного грека... а вот в одну гречанку я был однажды безнадежно влюблен. Мы учились с ней в одном классе. У нее была фамилия Серафимиди, и у нее были жгучие иссиня черные волосы, которые доходили ей почти до пояса, и такого же цвета глаза. Как два больших черных алмаза. И вот однажды, на одной из школьных вечеринок, после изрядного количества пива, выпитого с приятелями на спортивной площадке, я принял решение. Я подошел к ней, и, взяв за руку, уволок в дальний темный угол танцевальной комнаты.
"Послушай, Серафимиди, - стараясь как можно больше нежности вложить в свои слова, сказал я ей, - ты мне нравишься. Давай поженимся после школы, а?". "От тебя воняет, как от бомжа", - выпалила она мне в ответ, и, выхватив из моей руки ладонь, влепила мне пощечину. Два больших черных алмаза на ее лице сверкнули ненавистью. Я был уничтожен на месте. И на всю оставшуюся жизнь. Она удалялась, потряхивая правой ладонью в воздухе - видимо, я причинил ей БОЛЬ! - а я смотрел ей вслед, и молил всех греческих богов на свете, которых мог только вспомнить в эту секунду, чтобы все это оказалось сном. С тех пор я ходил в холостяках. Видимо я был обречен.
Воспоминания о юной Серафимиде туманной дымкой пронеслись в моей голове и также легко растворились в прохладе летней ночи, вылетев в распахнутое настежь окно, за которым трещали цикады.
- Хочешь меня трахнуть... - сказала она с романтической задумчивостью в голосе, как если бы на моем месте сидел бы не я, а скажем... Бред Пит.
--
Как получится, - ответил я не задумываясь, и стал нервно отстукивать пальцами по столу второй концерт для скрипки с оркестром Паганини.
--
Его отец, - она кивнула в сторону гостиной, - был настоящим.
--
Он был греком? - оживившись, спросил я, пытаясь разгадать тайну имени, которым она решила меня наречь.
--
Нет, он был поляком.
--
Ааа, - промямлил я, и, доиграв финал, потянулся за бутылкой, чувствуя в пальцах легкую дрожь. Я был разочарован, и вместе с тем, несколько раздражен.
--
Мы похоронили его на прошлой неделе.
Я промолчал, и, наполнив обе рюмки, жестом предложил выпить. Она махнула водки не глядя, и с безучастным видом, как будто только что выпила томатного сока, уставившись в окно, продолжила:
--
Сорвался с четырнадцатого этажа одного из этих гребанных стеклянных офисов.
--
Я не читаю газет.
--
Он был профессиональным альпинистом... иногда подрабатывал мойщиком окон ... в тот день шел дождь...
Я продолжал молчать, наблюдая за ее алыми губами. Она была очаровательной и соблазнительной самкой. Таким всегда хочется уступить место в общественном транспорте, даже, если ты после ночного дежурства.
Она резко поднялась и направилась в комнату. Я слышал, как стучат ее каблуки по скрипучим деревянным ступенькам лестницы, а затем звуки резко оборвались. Я встал, и, подойдя к окну, затянулся сигаретой. В мерцающем бледно - оранжевом свете фонаря суетилась мошкара. И вновьв лицо ударил запах зелени.
Она вернулась, держа в руке видавший виды экземпляр книги в мягкой обложке. Походило на томик поэзии. У меня на это чутье. Протянув его мне, она нежно заглянула мне в глаза.
--
Что это? - спросил я, и посмотрел на обложку бледно-зеленого цвета.
--
Стихи, - ответила она.
--
Стихи?
--
Да, стихи, и я хочу, чтобы ты мне их почитал.
--
Ты хочешь, чтобы я почитал тебе стихи?
--
Да, а что в этом такого?
--
Нет, ничего.
Я стал читать ей стихи. Признаться, к такому повороту событий я не был готов. И вновь перед глазами сверкнули два крупных черных алмаза, но теперь они показались мне гораздо старше своих лет.
За окном подло завыла сирена. Я открыл глаза. Я был весь в поту и меня колотило от озноба. Ко всему прочему я ощутил себя нагим, как Адам после грехопадения Я лежал на кровати, а моя голова покоилась на ее коленях. Одной рукой она проводила по моим волосам и что - то негромко напевала про себя.
Сквозь тонкий прозрачный шелк занавесок в комнату проникал бледный, девственный утренний свет. Я испытал мучительный и неосознанный страх, и вновь закрыл глаза. В этот момент мне захотелось расплакаться.
Видимо, на некоторое время я вновь провалился в сон, убаюканный ее мурлыканьем, а когда проснулся, то испытал уже совершенно иное чувство. Страх исчез. Он вышел из меня, как воздух из проколотого резинового шара. Он улетучился, растворился в стенах этой мрачной убогой комнатенки в цветочно-розовых обоях, как растворяются в реальности мечты, или же, как соль в стакане воды, если ее хорошенечко в нем перемешать.
Она больше не пела. Обхватив обеими руками голову, она скользила по моим волосам, и я всем телом чувствовал ее мягкие игривые пальцы.
Продолжая лежать, свернувшись, как достигший невероятных размеров эмбрион, как некое новорожденное чудовище, уткнувшись головой ей в живот, я инстинктивно потянулся к ней. Нащупал бедра, талию, затем потянулся к груди. Трясущимися пальцами попытался расстегнуть пуговицы на ее кофте. "Не спеши, малыш", - прошептала она мне на ухо. Спустя несколько секунд я ощутил ее ладонь в своей руке. Она приложила ее к своему телу, и мои пальцы уперлись в твердый и гладкий, как пчелиный воск сосок.
Я поднял голову, и мы встретились вновь. Ее взгляд не изменился. Казалось, что она обречена всю жизнь смотреть на мир глазами молодой вдовы и матери сына неудачника. Она опять мучительно пыталась о чем - то вспомнить.
Обхватив обеими руками грудь, я прикоснулся кончиком языка к ее соску, а затем стал облизывать его, как изголодавшееся дите, не отрываясь. Она не издала ни звука. В комнате пахло сыростью, табаком и спиртным.
От ее тела исходил едва уловимый запах лавандового масла. Ее мягкие чувственные пальцы утопали в моей шевелюре; они елозили по ней, взлохмачивая и растрепывая в разные стороны. Она целовала мне голову, обнимала шею, затем вновь запускала пальцы в волосы и все сильнее старалась прижать к себе. У нее были нежные руки.
В какое - то мгновение я весь обмяк, и тогда, я сложил голову к ней на грудь, и как младенец на руках у мадонны полностью утопил во рту ее материнское, глубоко всосав в себя мокрый плоский сосок. Я держал его во рту, не выпуская, до тех пор, пока не провалился в полузабытье. Она не издала ни звука, видимо, смирившись с той символической ролью, которая была отведена ей в этой пахнущей, как всегда, зеленью, ночной, полной мифологизма, драме.
Я проснулся от резкого магнетического света. Комната была до краев залита солнцем. Я был один. Одиночество не знает сострадания, особенно, когда ты с похмелья. С курением я решил повременить. Впопыхах натянув на себя штаны и изрядно пропитавшуюся потом рубашку, я некоторое время постоял у дверей, прислушиваясь, а, убедившись, что в доме еще спят, решился выйти.
В гостиной я увидел своего доброго приятеля. Он лежал поперек дивана, а голова его теперь заботливо покоилась на подушке. Через какое - то время он проснется, и, должно быть, сильно об этом пожалеет, подумал я, проходя мимо кухни. Кто знает, как долго это будет с ним продолжаться. Ведь она никогда к нему не вернется.
Я стоял в коридоре и натягивал на ноги кроссовки. К счастью, дверь оказалась не запертой, и через мгновение я был уже на улице.
Пройдя быстрым шагом несколько домов, я шмыгнул за угол цветочного магазина, и прижавшись к теплому кирпичу, выглянул из - за стены. Мне захотелось обернуться. Но это было против моих правил. Но я обернулся.
Она стояла в дверях, растрепанная, закутанная в потрепанный бледно - розовый халатик, и вглядывалась в противоположную от меня сторону дороги. Видимо, она не могла вспомнить, откуда я пришел, потому что она не знала этого.
В соседнем квартале правили крышу. Стук молотков разносился по всему городу, воздух трещал по швам, а в небе образовалась огромная черная дыра. Я вышел на шоссе, и медленно побрел вдоль каменных и кирпичных домов, соперничавших между собой в роскоши мещанской убогости.
В каждом окне этих новостроев мне мерещились, чьи то глаза, пристально следивших за мной, а вслед доносились их голоса: "Ублюдок, ну чистой воды ублюдок".
Дойдя до бензоколонки, я свернул с дороги и, поднявшись в горку, вскоре вышел на школьный двор. На футбольном поле не было ни души. Я прошел его поперек, перелез через ограду, и очутился в прилегавшем к нему парке. Пройдя несколько метров, я уселся на траву, и с первой же затяжкой сигареты, вдохнул в себя аромат зелени, которым сейчас дышала каждая клетка моего организма. Оно вновь нагнало меня.