Дождь. Тупой, непроходящий дождь. То сильней, то слабей - от пыльцеобразной мороси до ливня. Стучит, бренчит, долбит, играет на нервах неравномерной дробью по подоконнику, изводит сыростью и серостью. От сентября до мая и не только. Вечно мокрые ноги. Непроходящее состояние простуды. Брызги грязи на одежде. Тщательно спрятанные под водой дороги. Я знаю, почему этот город называют Северной Венецией - во время дождя в нём можно только на лодке. А время от времени зазнобит, скрутит весь город в приступе безумных судорог, затрясёт в белой горячке зимы. В ожидании - всё равно уже какого - автобуса примерзаешь крепко к асфальту, прячешься от ветра за рекламным щитом, надеясь, что, падая, он тебя не заденет. Поскальзываясь на вчерашних лужах (я знаю, почему эта Венеция называется Северной), бежишь от дома до куда-то и от куда-то до дома, но дома не лучше: выплёвывая из оконных щелей паралон со скотчем, гуляет по всем комнатам ветер, остывают трупы прорванных и отключённых батарей - железо - не человек, мороза не выдерживает. А человек не железный и, напившись чаю и водки, накрывшись одним шерстяным и двумя ватными, в обнимку с собакой и обогревателем жить ещё очень даже можно. Но на завтра дождь. Так с сентября до мая. И ждёшь лета. Лета ждёшь так же сильно, как в изматывающей лихорадке июля с его удушливыми приступами астмы ждёшь прихода зимы. Этот город не совместим с жизнью. Куда деться от вечно бьющейся в истерике природы, от её предсказуемых крайностей? Куда сбежать? Впрочем, бывает и другое: мягкие минус пять и снег под ногами, или плюс двадцать, солнце и ветерок временами, но это редко, да и не это, в общем-то, важно. Чёрная дыра затягивающего в себя одиночества, его гулкая пустота и, как следствие, постоянное нытьё где-то в области сердца, привычные болезненные спазмы от своей никчемности и ненужности - вот от чего на самом деле бежать хочется.
Способ первый
Дни до возвращения родителей с работы были слишком длинными, вечера после их возвращения - слишком короткими, а выходные случались редко. Мир был равен двору и квартире. Мир был наполнен полезными и бесполезными, но равно неинтересными вещами: шкафы, столы, диваны, валяющиеся по всем углам игрушки, сломанные карандаши, качели, песочница... В мире жили всегда уставшие родители и всегда что-то делающая на кухне бабушка. Миром правила Скука. А под книжными обложками, за толстыми картонными корочками, за разноцветными корешками, на шуршащих страницах в фантастически ярких мирах фантастически ярко жили фантастически яркие герои. И как только первые буквы сложились для него в первые слова, он открыл эти обложки, как двери, и Алладин, взяв его за руку, повёл по бесконечным тропинкам бесконечных историй... там он и остался - очкастый книжный червь, из кирпичиков книг выстроивший себе волшебную крепость, не принимаемый нигде вне её, отграниченный, ограниченный, смешной...
Способ второй
Болела она часто. Не то чтоб серьёзно, вовсе нет, ничего страшного, ничего жуткого, но простуда за простудой подкрадывались незаметно, схватывали крепкими руками и затягивали в страну таблеток и градусников, горчичников и полосканий. Боясь осложнений, ходить ей не разрешали, и она сидела сутки напролёт на своей кровати, со всех сторон обложенная подушками, грелками, одеялами, раскрасками, фломастерами и мечтами. Она глотала послушно горячую отраву из молока, мёда и соды, смотрела бесконечный фильм плывущих за окном облаков, прислушивалась к звукам работающего где-то далеко-далеко на кухне радио и делилась своими мечтами с верным, всё понимающим, но ничего в ответ не говорящим плюшевым мишкой. А в этих мечтах всё было иначе. Там она - не молчаливая, послушная, всего боящаяся и постоянно болеющая, а весёлая, озорная и общительная - девчонка в окружении толпы таких же, как она, ребят бегала и прыгала, ловко лазала по деревьям, смело взлетала на качелях выше крыш и никогда-никогда не простужалась. Звяканье посуды на кухне возвращало её в этот, отвратительный своей непохожестью на мечту, мир. Время шло, болезней становилось меньше, возможностей больше, но мир был всё так же отвратителен. Мир был отвратителен тем, что в нём ничего не получалось и вместо весёлой компании верных друзей лишь тишина пустых комнат служила ей домом. Но был другой мир, и в нём получалось всё, и она ушла туда навсегда, махнув на прощанье рукой старому, потёртому плюшевому мишке. И окно в реальность задёрнулось тяжёлой пыльной портьерой. Реальность не заметила ухода, реальности на неё наплевать, реальности вполне достаточно её физического присутствия и механических движений.
Способ третий
Всё началось с того, что его лучший друг разбился на мотоцикле. Просто вот так взял и разбился, а ещё вчера они вместе пили пиво во дворе на скамейке, ещё вчера, уходя, он сказал: "Ну, давай тогда, до завтра". А завтра взял и разбился. И не пришёл. В следующий раз они увиделись на похоронах, но это сложно было назвать встречей. А через полгода после этого его девушка выпала из окна седьмого этажа. Было жарко, окно нараспашку, она сидела на подоконнике, они болтали о чём-то, смеялись, курили..., а потом она..., и он не успел, секунды не хватило, а, может, полсекунды, он ведь не ждал, всё ж неожиданно, она вдруг качнулась, схватилась за раму, не удержалась, он рванулся - и не успел. Тысячу раз потом он видел во сне, как подходит к окну, закрывает его, берёт её за руку, отводит к креслу, сажает себе на колени, но сны - снами, а жизнь - жизнью, и в этой жизни для неё жизнь уже завершилась.
Когда тебе шестнадцать, а твой лучший друг и твоя девушка бросают тебя таким нелепым страшным образом, сложно понять, что происходит в этом чёртовом мире. Он так и не смог этого понять, как не смог себе простить те полсекунды опозданья и - главное - не смог простить себе то, что разрешил ей тогда сидеть на этом долбаном подоконнике. И тогда он сбежал. От вины и кошмара, от нелепости и бесполезности, от одиночества и страха, от кошмарной вины и страшного одиночества. Он сбежал. По травянистым тропинкам, по грибным полянкам - в фантастические леса подсознанья. Там оказалось ещё хуже, и уродливые чудовища воплощённых безумных мыслей сжирали его живьём. И тогда, всё же выйдя живым из своих страшных недетских сказок, он пустил по венам покой, погрузился, счастливый, в омут полной отрешенности, растворился в героиновой нирване и стало хорошо, и ничего больше ему уже не мешало, и ничто больше его уже не тревожило.