Я еще помню, каким был этот городок во времена моего советского детства. В центре на площади гостиница и кинотеатр, чахлые розовые клумбы, афиши, тускло и жарко белеющие на щитах, под развестистой ивой деревянный киоск с мороженым. Выше - какие-то дома, магазины, парк. Ниже - школа, молочное кафе с музыкой, базар в пластах навесов и грязных кромешных провалах торговых рядов. Здесь мои горизонты обрывались.
Впрочем, нет. Далеко на окраине, помнится, был карьер, были какие-то старинные глухие улочки в дремучих садах, костел, кладбище с надгробными ангелами и склепами в крапиве. Но все это существовало уже где-то за пределами моего сознания - не как явь, а как миф, обрывок путеводной нити, сон, смутный, тревожно замирающий отзвук прошлого.
Потом настали другие времена.
С развалом мифа советского, когда его, уже без меня, выскоблили, как палимпсест, город пережил еще одну удивительную латентную метаморфозу: сквозь толщу лет и неразборчивую вязь письмен, в трухе фальшивых наслоений, более того - вопреки всем новым, столь же аляповатым попыткам стилизации под некую торжествующую действительность, за горизонтами моего рая в нем стал вдруг явственно проступать мир.
Я уже давно не живу в этом городе, давно ничего не жду от него, но все еще - отчасти по привычке - бываю там, когда хочется отдохнуть и развеяться, навещаю друзей. И вот - тусклый, свинцово-бледный от дождя летний вечер. Hа почте бьют часы, сладко пахнет кошеной травой, пылью; мокро, пустынно блестит под бледным солнцем асфальт. Среди горбатых крыш и садов "острой иглой" тянется в небо шпиль костела. Он почти заброшен: мессу отправляют раз в неделю, прихожан - горстка. Застенчивы, тихи, погружены в молитву. Одинокие тени того погибшего искромсанного мира, полукровки, призраки без родины, чудом уцелевшие здесь среди кровавых резней и войн, швырявших их из-под габсбургского скипетра да под гусеницы сталинских танков, они тоже, должно быть, обретают себя лишь в каком-то отчаянном вымысле собственного сочинения, en marge1, вне пределов действительности, в которой живут... Женщина, оборачиваясь, с улыбкой протягивает мне руку: "Pokoj"2. Я отвечаю, как во сне. За костелом уже предместье, туманные луга в копнах сена, широкая глинистая дорога на кладбище. Выйдя, я поднялась туда и долго, ища и не находя, читала полустертые фамилии на склепах, вглядывалась в мертвые гипсовые лики ангелов. Но мысли путались, нить обрывалась, ускользала. Делать нечего: спускаюсь обратно и присаживаюсь отдохнуть в скверике. Вокруг меня грозовая тишина, ветер, дремотный шум листвы. Над ратушей, мрачно поблескивая, дымится небо, зелень темна и свежа. Кажется, погоды не будет и сегодня! Где-то в чужом саду скрипит колодец, с дороги послышался шум машины... Даже не верится, что не так давно здесь была совсем другая жизнь!
Ясные догорающие сумерки. Над городом, как всегда после дождя, звенящая тишина. Развалины ратуши, палисадники, дворы в тополях, столетние дома с фронтонами в трещинах и низкими окнами, увитыми терпким красноватым виноградом... Иду, теряя ощущение времени, иду и думаю, ужасаясь в душе: боже мой, а ведь он, этот убогий летаргический городок, затерянный среди чужих миров и мифов и так и не создавший своего, тоже когда-то жил! Был древен, богат, имел магдебургское право, знавал, вообразите-ка только, еще Габсбургов и легендарную Речь Посполитую с ее золотой вольностью и неукротимой вельможной спесью! Где все это теперь? Mais ou sont les neiges d'antan3? И помнит ли он об этом? Едва ли. Спит, как зачарованный, мертвым тяжелым сном, ждет не то пробуждения, не то уж апокалипсиса и судного дня, перебивается, ветшает. Ибо жить здесь теперь нечем: если не "на заработки", то разве что в гроб.
...Мне хочется плакать...
И вот я в последний раз оглядываю с балкона горизонты моего рая. За почтой темнеют глухие сады, тесные улочки с мощеными горбатыми тротуарами в кустах жасмина, синевато брезжит вдали жидкий лес... А я смотрю поверх настоящего в прошлое, туда, где еще живет и дышит под спудом исчезнувших лет и картин моего детства тот незримый заповедный мир. Как странно и жутко мне чувствовать здесь его! Воздух сумрачен, тепловат. Мелко, влажно мерцает в лужах вода, серебристо сияет вдалеке за садами купол униатской церкви. Протягиваю руку - и замираю, слыша, как невесомо, печально струится сквозь пальцы время, детство, печаль. Что ж, пора уезжать! Меня провожают на станцию, берут такси. В мутном кровавом свете июньской зари за окном уже летят сырые луга, огороды в жердях фасоли, вдали мелькает какая-то ржавая пожарная вышка. Я и опомниться не успеваю, как из-за угла возникает вокзал, белый, нарядный, как на старой открытке. Колонны, перрон под железным "австрийским" навесом, поезд...
Шестьсот лет тому назад, когда закладывали этот город, - вот они наконец, истинные горизонты моего рая! - во Франции жил поэт Франсуа Вийон, человек большого таланта и сомнительных нравов. Здесь насыпали валы, строили костел, а Вийон тем временем состязался в Блуа в поэтическом мастерстве с изысканным принцем Карлом Орлеанским. Там он написал одну из своих бессмертных лирических баллад - об одиночестве, горечи бытия и странных превратностях и парадоксах человеческой жизни:
"...Я всеми признан, изгнан отовсюду. Не знаю, что длиннее - час иль год, ручей иль море переходят вброд? Из рая я уйду, в аду побуду. Отчаянье мне веру придает. Я всюду признан, изгнан отовсюду."
Я молчу. Я медленно возвращаюсь в явь - прошу дать чаю с лимоном, ужинаю. И только в голове, как будто наплывая из того мира, все звучат эти щемящие трагические строки.