Унылые толпы грязных и оборванных людей: их спины худы и сгорбленны, их лица угрюмы и спокойны, ноги медленно загребают дорожную пыль, руки опираются на посох или придерживают нищенскую суму. Не у каждого есть такая роскошь, как сума, не у каждого есть и одежда, чтобы прикрыть свое изможденное тело. Ветер рвет на них ветхое тряпье, спутывает и без того всклоченные волосы, но они только пригибаются ниже и все так же размеренно бредут вперед, словно есть у них какая-то цель, неведомая остальным.
Тщетно пытаться запоминать их лица, так похожи они друг на друга. Горе усталость и вечный голод быстро превращают красавца в урода, молодого в старика, здорового в калеку или припадочного.
Их голоса хриплы и пронзительны. "Подайте, подайте бедному Джону!" Костлявые коричневые руки тянутся к проезжающему мимо всаднику, а в глазах, стоит лишь появиться горсти монет из узорчатого кошелька вельможи, вспыхивает иступленный жадный огонь.
Сестер звали Ирен и Орментль.
Ирен - старшей - было двадцать лет, Орментиль - шестнадцать.
Шесть лет назад, хотя порой Ирен казалось, что шесть десятков или шесть сотен лет, если бы только она не знала наверняка, что люди столько не живут, отца их взяли в солдаты, а мать, вспоров на пахоте ногу, скоро умерла от гнилой горячки. Ее труп с черной опухшей ногой свезли на кладбище "сердобольные" соседи и они же, видать, в награду за труды, растащили все, что было в доме у девочек. Вот тогда-то четырнадцатилетняя Ирен связала в узел последние пожитки, взяла за руку плачущую Орментиль и ушла вслед за толпой нищих, проходивших через деревню.
Долгие шесть лет, где каждый новый день был похож на предыдущий: пыльная дорога, стертые ноги, пошатывающиеся фигуры спереди и сзади. Девочки не знали не их имен ни их судеб - здесь каждый был сам за себя, и каждый сам добывал свой хлеб.
Очень скоро они поняли, что одним попрошайничеством много не заработаешь, а лохмотьями и слезами не возбудишь людской жалости. Людям нужен спектакль, и за красиво разыгранное горе, которого на самом деле давным-давно уже нет, они заплатят больше, чем за неподдельные страдания.
Орментиль научилась изображать дурочку: высунув язык скакала на одной ножке, что-то невнятно лопотала, кривлялась - забавляла народ. Ирен обмазывала руки глиной и прикидывалась параличной, жалобно умоляя пожалеть и ее, несчастную, и сумасшедшую сестру. Такие сценки разыгрывали они и у придорожных трактиров, и в деревнях, случалось, и на улицах городов. Подавали им неплохо.
Но видно, правду говорят люди - за любой обман перед Господом придется заплатить. Однажды - было это на второй год их скитаний - Ирен попытался подхватить на седло проезжавший мимо солдат. И то сказать, хоть и худая, хоть и грязная, но она была красива, недаром засматривались парни по деревням. Ирен хотела вырваться, закричала, забилась и, вдруг, словно провалилась куда-то, ничего не помнила. Только красные всполохи да черные тени плясали перед глазами.
Очнулась - они с Орментиль были одни в чистом поле - ночь, тишина. Орментиль плакала, рассказала, что Ирен вдруг страшно изменилась - аж почернела, пена пошла у нее изо рта, и солдат ее, конечно, бросил. Нищие ушли.
Ирен сказала сестре, что нарочно притворилась припадочной, новую толпу нищих они повстречали на следующее утро, и все, вроде, было хорошо, но только с этого дня у Ирен и вправду начали сохнуть руки. Скоро она не могла уже ничего нести, и, хотя подавали им все так же неплохо, она чувствовала свою вину перед младшей сестрой, которая тащила тяжелую торбу, и которой, кроме того, Ирен солгала - припадок был настоящий, а сколько их еще может случиться, известно одному Богу.
А вскоре к старым бедам прибавилась новая: проснувшись однажды ночью, Ирен увидела, как Орментиль скачет, кривляясь и бормоча так, словно бы днем, когда собирая милостыню, притворялась дурочкой. Тогда было полнолуние. Навес для сена, под которым ночевали нищие, был темен и душен, а вокруг лежали залитые лунным светом поля, дорога - словно серебряная река, черные полоски дальних лесов, и среди всего этого в полном безмолвии - дергающаяся черная фигурка. Ирен в ужасе бросилась к сестре, а та побежала прочь, на четвереньках, но быстро, хохоча и жутко вскрикивая, а потом упала без сил и только шипела, кося безумными глазами.
Утром Орментиль ничего не помнила, но с тех пор за несколько дней до полнолуния и несколько дней после него ее безумства повторялись каждую ночь. Днем она была послушной и кроткой, даже весело напевала, шагая по дороге, а Ирен цепенела от ужаса в ожидании ночи. Но со временем она привыкла и смирилась, даже перестала просыпаться по ночам.
Так прошли годы, так, наверное, прошло бы еще много-много лет...
А видели ли вы, как ходят по дорогам прокаженные?
Они мало чем отличаются от нищих, но даже нищие шарахаются прочь, если завидят человека в длинных белых лохмотьях с колокольчиком, привязанным к посоху. Прокаженные не заходят в города, просят милостыню по деревням и у случайных прохожих. Вряд ли кому придет в голову остановиться поболтать с прокаженным.
Именно такой человек встретился однажды на дороге толпе нищих, среди которых бродили Ирен и Орментиль. Стар он был или молод - сказать нельзя. Он шел с открытым лицом, хоть прокаженные обычно так не ходят, и все видели, что болезнь обглодала его почти до черепа, выжрав и нос и глаза. Жить ему оставалось недолго.
Поравнявшись с нищими, которые торопливо расступились, чтобы, упаси Боже, не коснуться его одежды, прокаженный вдруг уныло и невнятно заговорил:
- Люди добрые, найдется ли среди вас человек, что проводит слепого Гарри к утесу Гринхольна?
Он шел, не останавливаясь, нащупывая перед собой дорогу посохом, и твердил, как молитву:
- Люди добрые, найдется ли среди вас человек, что проводит слепого Гарри к утесу Гринхольна?
Нищие молчали, провожая прокаженного безразличными взглядами. Некоторые уже вновь зашагали вперед по дороге. Больной вдруг остановился.
-Люди добрые, проводите слепого Гарри к утесу Гринхольна! Слепой Гарри щедро заплатит за добро. Слепой Гарри отдаст тому человеку крест, освященный во храме Гроба Господня.
С этими словами прокаженный вытащил из-за пазухи средних размеров крест на толстой цепочке. Солнце садилось за холмы, оно было большим и багряным, в его лучах красной казалась трава, бронзовыми - лица людей, пурпурным - одеяние прокаженного. И, высоко поднятый над головами, в черной костлявой руке горел крест - словно выплавленный из жидкого огня.
По толпе нищих пронесся шепот. Где сей крест был освящен, мало кого беспокоили, но сам-то крест, несомненно, был золотой, весь в драгоценных камнях - вон как сверкает, и тяжелый - дрожит рука, поднявшая его.
Но взять крест у прокаженного, пусть даже очень дорогой, пуст целованный хоть самим папой Римским?..
- Люди добрые...
- Я провожу тебя, - хрипло сказала Ирен.
И сразу стало пусто вокруг нее, только жалко охнула Орментиль, роняя на землю торбу.
Ирен давно уже не была красавицей. Морщины иссекли ее лицо, солнце и ветер высушили кожу, но рядом с ней выросла и расцвела Орментиль. Сейчас она была очень похожа на сестру, на ту Ирен, что когда-то пытался подхватить в седло солдат, и даже кривляясь перед зеваками, строя бессмысленные рожи и выкатывая глаза, она оставалась красивой. Ирен боялась за нее. А за себя ей было давно уже все равно. "Отмою крест, пусть помру, для сестры будут деньги."
Прокаженный повернулся на ее голос и поклонился:
- Спасибо тебе, добрая женщина, дай тебе Бог...
- Пойдем, старик, - прервала его Ирен, ей невмоготу было завистливое молчание нищих, - Пойдем, руки не дам тебе, высохли мои руки. Голос мой слышишь? Иди.
- Иду, - эхом откликнулся тот, и они двинулись вперед по дороге.
- Такой крест не продашь, - проворчал кто-то в спину Ирен, - Дорогой больно. Обзовут воровкой, спознаешься с тюрьмой. Лучше уж просить на площадях.
Ирен только плотнее сжала губы. Орментиль совсем съежилась и торопилась за сестрой, не поднимая глаз.
Дважды ночевали они в открытом поле, сестры поодаль от прокаженного, и к вечеру третьего дня достигли морского побережья. Ирен знала эти места, случалось проходить мимо, хотя никогда здесь не задерживалась.
Прокаженный просил отвести его на самый утес, но, как только ощутил под ногами камень, запретил сестрам идти дальше.
Он взошел почти на вершину. Ирен и Орментиль стояли внизу, холодный ветер пробирал их до костей, но уйти они не решались, не решались и просить обещанное. Прокаженный же словно забыл. Он молча стоял, повернувшись уродливым лицом к морю, и только сильнее сжимал древко посоха. Потом вдруг отступил на шаг от обрыва и бережно опустил на землю крест.
- Болезни моей не бойся. Не столь я и болен, насколько это кажется. Бери крест, может будет тебе подспорьем, а мне уже ни к чему.
С этими словами прокаженный распрямился и бросился с утеса в волны.
Орментиль закричала. Ирен взбежала на вершину и встала на самом краю - внизу ревела вода, разбиваясь о камни, вот мелькнуло белое одеяние, потом нахлынула большая волна и уволокла его вглубь. Больше ничего не было.
Жалобно тосковали чайки. Рваные клочья облаков неслись по небу, с которого ушел уже, укатился за горизонт солнечный диск.
Этой ночью сестры нашли пристанище здесь же, возле утеса. На небольшой полянке, скрывшись почти в кустах, стоял ветхий шалаш. Может, ночевал здесь дровосек, может, просто путник, а, может, сложили его мальчишки, да зачем бы быть мальчишкам в такой пустынной местности?
Орментиль развела маленький костерок, на котором они пожарили свои корочки хлеба и сала, а тлеющими углями, по приказу Ирен, засыпан был крест. Очистив тщательно место вокруг углей, чтобы не занялись ни вереск, ни кусты, и добавив в костерок еще травы с ветками, чтобы тлел подольше, сестры легли спать в шалаше.
Давно, давно уже не просыпалась Ирен в полнолуние. Давно ее оставили все страхи и тревоги, что мучают обычных людей. Ни жизни своей, ни плоти своей она не жалела, а о том, есть ли у нее душа, забыла и думать.
Белая луна, круглая, что фарфоровое блюдо в доме богатых господ, висела над самым утесом. Ветер размел облака. Серебрилось небо вокруг луны и земля под луной, черный утес, лестнице подобно, касался самого лунного края.
Точно ударили ее мокрой веревкой, холодной и скользкой, или сунули жабу под теплую щеку - проснулась Ирен. Проснулась, протянула руку, но не нашла рядом сестры. Смотрела на нее бледная луна. И кто-то черный, большой, вздыхающий тяжело, сидел у входа в шалаш.
Костер был там, за выходом и за этим черным. И крест спасительный лежал в угольях тоже там. Кто его знает, впервые за сколько лет омертвело сердце Ирен от страха. "Patter Nester..." - прошептала она затверженное с малолетства, но словно примерз язык и слова не шли.
Тварь черная не шевелилась. Не шевелилась и Ирен. Время кралось на цыпочках. Может, час, может, больше. Ирен лежала и тряслась, не смея двинуть занемевшим телом. Сердце ее стучало так громко, что тварь, наверное, слышала. "Если она повернется ко мне, я умру, - думала Ирен, еще она думала, - Господи, неужто сестру она уже съела? Не допусти, Святый Боже." И, за сколько лет опять впервые, слезы наворачивались ей на глаза.
Легкий ветерок прошуршал по кустам, всколыхнул воздух в шалаше, а тварь, вдруг, исчезла, словно смело ее дуновением ветра. Луна висела над шалашом, белая и круглая, больше же ничего.
Еще прошло время, пока оцепенение отпустило Ирен. Тихонько шевельнулась она, всем телом вслушиваясь в ночь. Ничего. Тогда ползком, как могла бесшумно, выбралась из шалаша и огляделась. Опять никого и ничего. Осторожно ступая, подошла Ирен к костру, достала из угольев крест и прижала его к груди.
- Полнолуние, - тихо сказали за ее спиной.
Ирен в ужасе повернулась и протянула крест навстречу твари.
Та стояла под деревьями, едва угадываясь во мраке, черная и большая. Смотрела мерцающими темными глазами.
- Пугай эти чертей, - сказала тварь и двинулась к Ирен.
Так наступает смерть, мертвящий ужас. Лицо Ирен обдало холодным дыханием. Тварь взяла крест, подкинула его, поймала и вложила обратно в руку старшей сестры.
- Пустяки, - сказала она, - Рыцарь Гарри тоже ходил с ним, воображал. Что если с крестом, то нас всех уже и не существует. А сегодня вот вернулся к нам. Наверное, ему надоело бояться.
Тварь проплыла мимо Ирен, прошла над костром. Движение ее было - холод, сама она - тьма. Ирен стояла ни жива, ни мертва, и не знала, что теперь.
- Отдай ее нам, - сказала тварь.
Ирен молчала, не понимая.
Тварь махнула рукой в сторону, и Ирен невольно посмотрела туда. Только теперь увидела она сестру. В лунном свете, среди серо-синего вереска и черных камней скакала Орментиль, протягивая руки к полной луне.
-Отдай ее нам, - повторила тварь, - Она ведь и так почти уже наша. Смотри, как пляшет с эльфами.
Ирен смотрела и вдруг поняла, что сестра ее не просто скачет, как безумная. Нет совсем. Что она танцует то быстрее, то медленнее, и даже красиво. А еще, показалось ли ей, или действительно кружились с Орментиль некие легкие тени, едва приметные в свете луны.
- Нет, прошептала Ирен, качая головой.
- Как же тогда, - усмехнулась тварь, - остаться здесь ночевать и не заплатить? Нельзя, Ирен.
Крест, вдруг, показался ей таким бесполезным и тяжелым. Руки опустились вниз. Ирен уронила крест на землю. Потом, не веря глазам своим, снова согнула и разогнула пальцы, поднесла ладонь к лицу.
- Вот-вот, - сказала тварь, - получить такой подарок и ничем не отплатить? Нельзя, Ирен.
Ирен молчала. Воспоминания и самоя жизнь ее текли мимо: шесть лет скитаний, пыль бесконечных дорог, жалобы и слезы, маленькая сестра, тяжелая торба, усталость, усталость вместо всех прочих человеческих чувств. А вот теперь есть золотой крест, чтобы продать его и, может даже, выдать замуж сестру, лишь бы не узнали, что она больная. С хорошим-то человеком, поди, будет счастлива. Сама же Ирен, что ей, разве ей что-нибудь нужно? Вернули руки, будет чем поддерживать огонь под адскими котлами.
- Возьмите мою душу, - сказала она.
- Душу? - Удивилась тварь. - Ну, это уже не нам решать, куда девать душу. А ты, действительно, согласна пойти к нам?
- Да.
Тварь неслышно колыхалась и, казалось, думала о чем-то. В ее невнятном бормотании Ирен с трудом различала отдельные слова. "Такая цена, такой случай". Ирен терпеливо ждала. Ей уже не было страшно.
- Ты не обманешь? - спросила тварь.
- Нет.
- Мы устроим тебе такой праздник, королева! Клянусь, ты не видела такого никогда! - вскричала тварь и кинулась куда-то прочь над темным вереском.
- Эй, стой! - крикнула ей в спину Ирен, - А как же моя сестра?
- Все, как ты захочешь, - ответила тварь, - но через два полнолуния ты должна вернуться. Ведь ты обещала. И потом, король слишком долго ждал.
- Конечно, - устало сказала Ирен.
Дунул ветер. Тучи заволокли луну. Темно и тихо стало над утесом, только где-то далеко внизу стучали о берег тяжелые морские волны. Орментиль подошла к Ирен и взяла ее за руку.
- Почему ты не спишь? - спросила она, - И почему я не сплю?
Дальше все было так, как хотела Ирен.
В обители Добрых Дев она продала крест за такие деньги, что даже боялась носить их с собой. Но ничего плохого не случилось. Потом уже в одном из городков она сняла комнаты у старой вдовы, а через месяц всего в доме играли свадьбу вдовушкиного сына и красавицы Орментиль. Он был купцом, торговал без размаха, зато надежно. Пользовался уважением. В церкви перед алтарем Орментиль в кружевах и белом шелке цвела, как молодая яблоня.
Первое время Ирен еще опасалась, что молодой муж погонит ее сестру, если увидит ночные беснования милой женушки, однако теперь Орментиль крепко спала по ночам, более не выбегая поплясать под лунным светом. Обещание твари сбылось.
Прошло еще немного времени, и Ирен поняла, что пора ей исполнить свое обещание. Она ушла из города рано утром, когда все спали, оглянулась напоследок на окна, за которыми теперь должна была счастливо и беспечно жить ее сестра, и заторопилась кривыми улицами к воротам, дорога от которых уходила к морскому побережью.
Ее искали. Стражники у ворот вспомнил, что видели ее утром, уходящую из города. Думали, что, может, за чем-то решила она сходить в ближайшую деревню. Ждали. Но назад не дождались.
Вечером, накануне самого полнолуния, одетая в теплый свой дорожный плащ, сидела Ирен перед шалашом возле утеса Гринхольна. Осенний ветер гнул кусты и деревья, обрывал последние лиловые цветы с вереска. Близилась ночь. И все явственнее, все сильнее чувствовались в сыром осеннем ветре такие странные для этого времени запахи - молодой дубовой листвы, цветущей бузины, шалфея и горькой вербены.