Прозвище у Машки Шпалиной в школе было, ясное дело - Шпала. Ну а чего еще ожидать с такой-то фамилией и с такой фигурой? К примеру сказать, Машку сантиметром можно было хоть где охватить - хоть выше талии, хоть ниже, хоть по самой талии - везде получилось бы одинаково. И даже на мальчишескую ее фигура не тянула. У мальчишек плечи широкие, а Машкина фигура была такая - на редкость равномерная по всей своей высоте. А фамилия чего? Фамилия фамильная, от папы. Нормальная вполне фамилия. Не противная. И прозвище такое же. У других вон бывает, услышишь - покраснеешь, шепотом не повторишь. И живут. А Машке-то, всего лишь с намеком на ее равномерность, чего бы и не жить?
Машка жила, и в ус не дула. И вовсе не за неимением такового, хотя усов у нее, разумеется, не росло. Просто характер у нее - у Машки - был примерно как фигура. Равномерный. Ни особой злости, ни доброты особенной, ни буйства там какого-нибудь подросткового пополам со страданиями и влюбленностью никто в ней не примечал. Простая девушка была Машка Шпала, как фиалка на подоконнике. Знай, поливай да подкармливай и жди, пока зацветет. Одно слово - родительская отрада. И даже единственная странность, слегка разнообразившая Машкину равномерность, ни ей самой, ни родителям ее ничем не мешала. Пока.
А странность в Машке все-таки была, тут уж никуда не денешься. И не в одночасье возникла, а выросла постепенно, как та самая фиалка.
В раннем детстве еще, до школы, охотно и радостно верила Машка в Деда Мороза. Верила, как бы слово-то такое правильно выговорить - не-пре-ре-ка-е-мо, вот. Да чего там, даже сам сказочный дедушка, а уж какие сказочные обретались в нем аромат и борода на затылке, и тот не сумел ее разочаровать. Подарок из дедушкиного мешка ей все равно раздобыли. А когда не столь ароматный, и потому печальный Машкин папа угрюмо сообщил расстроенной Машкиной маме, что, дескать, "этот дед мороз был первый и последний!", Машка уже нашла в подарке книжку сказок с хорошими картинками, и как раз успела поверить в фей, эльфов и прочую полиграфическую красоту.
Ну да, ну да. Наверное, не так просто и незамысловато росла эта фиалка, как следовало бы ей по законам естества. Что-то такое все же было в Машке Шпале, что-то сродни ее деревянной тезке. Вот ведь, если подумать, шпалы - простые обтесанные бревнышки, тихо лежат на земле, а посмотришь на них и начнешь вдруг мечтать о далеком и загадочном. И хорошо это, и уму и сердцу приятно. Одно только невозможно понять, попирая стопой железнодорожные пути - мечтают ли о далеком и загадочном сами шпалы...
В эльфов и фей верила Машка Шпалина долго. Почти всю школу. Да не просто верила, она их повсюду искала. Часами могла пропадать на берегу речки Вяземки, камешки и сучья всякие переворачивая - вдруг там подземный ход в подгорную страну. Или уходила в задичавший сад при развалинах старой усадьбы и сидела там под каким-нибудь кустом, высматривая, не плеснет ли где прозрачное слюдяное крыло.
Самое занятное, спроси у Машки кто, зачем ей все эти гномики и феи - ничего бы Машка не смогла объяснить. Не подарки же у них, на самом деле, выпрашивать, для этого папа с мамой есть. Вон, косметику "Маленькая фея" не моргнув глазом купили, и даже не спросили - зачем. Небось, думали, что, как написано на ценнике, для развития личности в процессе подражания взрослым. А Машке название понравилось. Очень оно было утешительное. Думалось Машке, что какая-нибудь не сильно богатая фея, которой не по карману косметика в магазине, вполне может к ней заглянуть. И станет Машке от этого так хорошо, так волшебно и чудесно...
Выдохлась и обветрилась косметика, пока стояла открытая на балконе. Цветочки позавяли многочисленные, во всяких банках-склянках расставленные фее на радость. И недобрая соседка тетка Михлюздиха со своего балкона подозрительно глядела страшным косым глазом на все это цветочно-конфетно-игрушечное роскошество, рассеваемое Машкой посреди ящиков с настурцией и сохнущих носков.
А фея все не прилетала.
Тогда-то и начала зарождаться в Машкином сердце тихая грусть, непонятная ей самой. Не злая это была грусть и не добрая, а такая же, как сама Машка - равномерная. И кружился посреди нее простенький, но удивительным образом Машку за душу зацепивший рефрен "никогда-никогда..." "Никогда-никогда, - так стучат поезда..." А чего никогда? Почему никогда? Пойди, разбери-пойми.
Красиво, печально... страшновато немного...
А вдруг и впрямь - никогда? Вдруг слова надо какие-нибудь волшебные найти? Или соседку одолеть - страшную, большую, косоглазую, всезнающую Михлюздиху?
Жили Шпалины своим незатейливым семейством - папа, мама и Машка - в соседнем с теткой Михлюздихой подъезде, на одном этаже. Балкон, так сказать, в балкон. Мама Машкина чуток с Михлюздихой дружила по-соседски. Соли там одолжить или сахару. В соседний подъезд бегать не надо, так - с балкона на балкон кулечек перекинули и готово. И новости узнавать удобно. Слушаешь, что Михлюздиха со своего балкона повествует - ох, она много чего повествовала, со всеми Вяземками зналась - а сама сидишь, лук режешь, или еще какое дело на свежем воздухе делаешь. И Машка рядом. Помогает. Почти гуляет. Так-то Машкин папа одиноко жившую Михлюздиху не очень одобрял, и мама вместе с ним, конечно. Но когда на балконе по делам, что же новости не узнать - интересно...
Тетку Михлюздиху вообще-то мало волновало, во что там играет соседская девочка. Лютики-цветочки, баночки. Обед куклам готовит, наверное. Однако, сама того не зная, серьезное испытание устроила однажды Михлюздиха Машке, сказав - передачу как раз телевизионную с Машкиной мамой обсуждали - что ничего такого волшебного вообще не существует, и экстрасенсы эти - одно вранье и дутый, как его? Рейтинг, вот-вот. Про экстрасенсов Машка слово не поняла, а насчет волшебства... испугалась и замерла. Осторожно из-за мамы посмотрела на соседский балкон, в самые глаза тетки Михлюздихи. Особливо в тот, что косой и страшный, и посреди черного на четверть лица круга.
"Никогда-никогда?"
Да что там прочтешь в соседских глазах? В круге черном? Через две балконные решетки? Не могло этого быть, просто не могло, потому что... потому что, оказывается, можно задохнуться от страха и грусти почти до смерти... если только начать верить соседкам, а не книгам с хорошими картинками и собственному сердцу.
Машка отдышалась тихонько, спрятавшись обратно за маму, и в фей поверила на всякий случай с удвоенной энергией. Изо всех сил сжав кулаки. Чтобы вообще не сомневаться, а то говорят тут всякое с соседних балконов...
Косметику погибшую она не выбросила, как велели, а отнесла на подоконник на лестницу. Мало ли. Зачем же думать, будто дворничиха ее выбросила, может и вовсе нет. Ну а рядом с теткой Михлюздихой Машка после того целых три года рот открывала только чтобы сказать "здрасьте", "досвиданья" и "мамапросилаВампередать...". И прослыла среди Михлюздихиных знакомиц очень вежливой девочкой. Оно и понятно, когда девочки говорят кратко и по существу, чего же их не любить? Это вам не кактусы пересаживать. На кактусы, конечно, тоже есть среди садоводов любители, да большинство предпочитает разводить фиалки. Удобные по жизни цветы.
Но Машка-то - фиалка-фиалкой - а странность свою шпальную все-таки сберегла, и даже усугубила.
Хотя и незаметно для себя и окружающих.
Вслед за эльфами и феями, продолжая почитывать сказки, поверила Машка в домовых. А там и в леших, и в ведьм и в водяных, и в кикимор, и в дурной глаз и даже в черта. А, поверив в черта, узнала вдруг, что Бог, это не присказка такая, а, кажется, он тоже есть. И вроде, если веришь во все остальное, то и в Бога как-то надо бы, потому что немного странно иначе - чем Бог хуже, например, леших с домовыми? Он ведь лучше, да?
А, Машке Шпалиной, натренированной на дедах морозах и на феях с эльфами, поверить в Бога оказалось вовсе не сложно. Тем более, что Бог создал мир, а мир Машке нравился, особенно летом. А еще получалось, что если Бог создал мир и людей, то тогда ведь и фей, и волшебство, и всякие чудеса тоже Бог. И вполне возможно, если Его - Бога - немного попросить...
Ах, тихая жизнь - забавная забава!
Нет, не прибыло в Машкиной жизни ни фей, ни чудес, хотя Бога она просила очень-очень. Целый вечер почти. А печали - "никогда-никогда" - прибыло весьма. Но потом немного убыло, когда выяснилось, что Бог может ничего и не дать с первого раза, надо попросить подольше. А потом опять прибыло, когда и за неделю никаких чудес не случилось. А потом начались в школе физика с химией, всякого Бога и чудеса напрочь отменявшие. А потом выяснилось, что Бог сам эту физику с химией придумал и организовал, и отменит, если захочет, в любую минуту. А потом оказалось, что просить можно не только Бога, но и всяких святых, которых - тысячи! А когда просишь каждого, каждый раз успеваешь и понадеяться, и отчаяться...
В общем, начались в Машкиной жизни сплошные, никому со стороны невидимые качели. И пока других барышень из ее класса рвали пополам страсти к смуглому заэкранному Луису Альберто и соседскому Мишке, умеющему круто гонять на мопеде, на Машкиных качелях летали туда-сюда с одной стороны Машкино желание повидать всякие чудеса, а с другой - печаль, что чудеса желанные все никак не произойдут, и сомнения, а могут ли они произойти вообще.
Такие вот забавности и загадочности происходят иногда с барышнями-фиалками в поселках, удаленных от шума городского и суеты.
Впрочем, духом ли укрепилась Машка Шпалина за время учебы в средней школе, средняя школа, она, знаете, такому способствует, а может прозвище равномерное помогло, но жить ей эти качели не мешали. И годы тихонько шли, и планировала Машка после школы ехать учиться в Питер, и Мишки соседские ее тоже волновали немного, и с Михлюздихой приучила себя разговаривать. Для начала вежливо, потом в подробностях, а там уже и с любопытством, и просто привыкла, и полюбила. Хотя одиноко живущую Михлюздиху, конечно, не одобряла. Но новостей всяких от Михлюздихи можно было узнать, и на балконе томно посидеть, с легкой такой усмешкой вспоминая, как ожидала здесь феечку. Посмотреть с высоты пяти этажей на Божий мир. Погрустить. Красиво, печально... страшновато немного...
Ах, чудо мое, чудное, где ж ты ходишь-то все, что меня обходишь? Эй ты, пустяковенькое хоть какое-нибудь! Неужели "никогда-никогда"?
Случилась эта история где-то в июне, когда лето только началось по-настоящему. Установились вдруг погоды, и на душе у многих стало легко и хорошо.
Часто так бывает в начале лета. Обманывает нас кто-то, или сами мы обманываем себя, но из ниоткуда совершенно притекает вдруг уверенность, будто на этот раз лето пришло уже навсегда, и жизнь наша вся впереди - прекрасная неимоверно. И все просто, и все нам можно, и смерти нет. То ли от школьных каникул - летних и длинных, то ли от нагрузок школьных непомерных - не пойми от чего происходит подобный вред. Только начинают люди путать лето со свободой, и надеждами нелепыми обрастать, и совершать от этого многочисленные глупости. Но что тут поделаешь, все равно, надо же им учиться хоть как-то свободу себе представлять.
Куда они без нее? Совершенно же никуда.
Машка Шпалина тем летом не просто ушла на каникулы, она еще и кончила школу. Экзамены сдала, и даже отвезла документы в Питер, в училище. Так что вся ее дальнейшая жизнь была уже решена, и до осени была Машка совершенно свободна. Приехав на автобусе обратно в Вяземки, от свободы и устроенности совершенно охмелевшая, рванула Машка с автобусной остановки вместо того, чтобы домой - просто куда попало.
Ну, не могла, не могла в четыре стены, такой воздух везде, что самые родные стены, как тюрьма! А тут, в шаге всего в сторону и травы выше головы и птицы орут - тоже свободные, и, кто знает, а вдруг-таки получится выпросить по такому празднику у Боженьки чуда?
Ах, хорошо было Машке Шпале, расчудесно ей было!
Сошла себе с шоссейки прямо за Вяземками, и углубилась в сплетение перелесков, луговин, дорог, оврагов и прочего лесного счастья. А там и позабыла обо всем, даже о чуде... Не шла, летела... парила над молодой травой, ногой траву не попирая... легкая, воздушняа такая... Фея-фиалка.
А ведь хорошо было в этот день и братьям Гориным - местной Вяземской шоферне, одной дальнобойной фурой на двоих владевшей. Вот как раз сегодня выкатились братья на своей фуре из Вяземок, чтобы доехать до Питера и поискать какой-нибудь хороший дальнобойный заказ. Чтобы так на пол лета и подальше на юг. Вдвоем-то на фуре удобно, особенно когда брат у тебя в напарниках. С полуслова все понятно, с полвзгляда ясно.
С полвзгляда остановились братья Горины у обочины в перелеске, сели на мягкий травяной бугорок у могучего колеса и достали из припасов бутылку с прозрачной, аки слеза, хрустальной жидкостью. Ну и колбасы там, сыру, это уже само собой.
Жидкость кончилась быстро, колесо нагрелось, в мозгу поплыло невнятное от жары и лесного духа. И чего-то такого не хватило дальнобойным братикам. Чего-то хотелось сделать, отчудить, то ли подраться, то ли хоть поорать... а вдоль оврага, что внизу под дорогой, шла себе Шпала - дурочка такая, понимаешь, девка. Вроде как из пятиэтажки. Кажется, в этом году школу закончила. Шла и, похоже, ничего вокруг себя не видела.
Смешно сделалось Гориным, увидавшим дурочку Шпалу. Вот ведь - идет блаженная, одна одинешенька. Ну, грех же не проучить, чтобы очухалась. И весело. Кто сказал, что не весело? Разве может быть что-то невесело в хороший такой летний день?
С полувзляда поднялись дальнобойщики Горины с травяного бугорка и кустами потекли вниз к оврагу, так, чтоб оказаться впереди Шпалиного пути. Старший из них тропочку быстро пересек и затаились оба по сторонам в ракитнике, хрюкая себе в рукава.
Кто там знает, что лежит на самом дне человеческой души.
Что там затаилось-то, под невинными вроде желаниями пошалить да выскочить, да пугнуть. Может и ничего боле, может ошибка. Лето ведь, жар, духота. Фата-понимаешь-моргана. Может вовсе нет этого видения, дурного азарта, будто бежит впереди тебя, несется и орет такое беспомощное, глупое такое, смешное. Нет ничего и глубже, где не бежит, а бьется и вырывается, и невозможно же выпустить, раз догнали. И самой последней тьмы нет, уже пустой и ледяной, где не осталось внутри ни водки, ни понимая, как же случилось, и только тонет на дне овражка сучьями и ветками примятое для верности тело...
Никому не дано было этого узнать. Не привстать, ни присесть не свезло братьям Гориным, когда появилась перед ними Шпала на тропе. А за спиной дурочки Шпалы обрисовался другой силуэт - выше, и выросший прямо на глазах, и засиявший глазам болезненным светом. И что-то там плеснуло еще за Шпалиными плечами, перья что ли золотые и острые, словно текущее золотое стекло разрослись и взмахнули, золотым ветром пройдя сквозь кусты, повалив остекленевших от страха Гориных, быстрее, чем сами они валили по выходным кегли в кегельбане. А потом и вовсе стало ого! Не то две руки без костей, не то змеи две золотых - ах, знать бы Гориным слово протуберанец, да ведь вот не знали, а знали, так вряд ли вспомнили - поднялись от того, кто был за Шпалой и понеслись прямо к лицам, к глазам! Может что и пряталось на дне единой почти братской дальнобойничьей души, может да, может нет - сами Горины теперь уже тоже не знали о себе ничего. Такой огонь прошел сквозь них, так выжег все, что только хранилось под сводами коротко к лету остриженных черепушек - желания, идейки, водку, дурь - до самого распоследнего дна.
Рассказывали потом в Вяземках, что старший из них в тот же вечер уехал в Питер и выучился на менеджера среднего звена, а младший - и вовсе страшно сказать - стал... библиотекарем. Но это уж, наверное, приврали люди, для красного словца.
А пока, позабыв и про фуру и про заказ, и вообще про все бежали ошалевшие братья Горины до самых Вяземок десять километров кругами через лес, выдав самый крутой в своей жизни дальнобой. Мокрые и грязные, опомнившиеся, прозрачнее стекла, в котором была позабытая уже на тот момент первопричина засады, вышли с задворков, где ютились деревянные дачки, прошли через запущенные сады и прямиком - с полувзгляда - рванули в пельменную, заесть, запить и зарассказать пережитое.
Шла себе по лесу счастливая Машка Шпала. Что-то пела, о чем-то думала. А то вдруг вспоминала о своем и бормотала весело: "Боженька, всемогущий Господи, пошли мне чудо, ну маленькое, ну пожааааалуйста..." и на этом длинном пожааалуйста весело кружилась, руки в стороны разведя.
Лето ведь, такое лето вокруг и впереди. Птички. Столько цветов.
Домой вернулась Машка к вечеру. Голодная немного и радостная. Выслушала от мамы весь набор про "невесть где шляешься" и "дел невпроворот", и села вместе с ней чистить картошку на балконе. Понятное дело, потому что на соседнем балконе развешивала белье Михлюздиха, и с юморком таким, но вроде и с острасткой рассказывала, какое нынче чудо вышло с бездельниками Гориными. И пойди, разберись, вправду было, или надрались мальчики, но больно уж четко в деталях сходятся, и пить - прикиньте! - не могут. Блюют оба с водки напрочь, с малепусенького стопарика только что внутренностями наружу не выворачиваются! Такие, соседки, дела.
Слушала Машка Михлюздиху о загадочной девке, братьям Гориным в лесу явившейся и завистливо вздыхала. Вот же, случаются с людьми чудеса, хоть и жутенькие. А с ней, Машкой Шпалой, равномерной и тихой - никакого, никогда-никогда...