Лаптев не пил семь месяцев, и поэтому очень волновался в конце декабря, перед Новым Годом, который, как известно, без спиртного не приходит. Отовсюду сыпались предложения: на работе заманивали в пансионат "Зелёные огоньки" (в названии уже предлагалось определенное количество возлияний - как раз до зеленых огоньков), сестры звали в Прагу - город пива; бывшая любовница уговаривала придти к ней, обещая каскад удовольствий, правда, невозможных в трезвом состоянии... Но Лаптев не пил. Это больно, это мучительно, это очень тяжело, когда все вокруг веселятся, а тебе нельзя. Больной диабетом спокойно пройдет по кондитерскому цеху; язвенник без труда откажется от шашлыка или копченого сала; безногий будет равнодушно смотреть футбольный матч. Но сервированный стол, шампанское и коктейли с кубиками льда, пьяные женщины, заводные песни, хмельные шутки и тосты, атмосфера праздника, не возможного без алкоголя - невыносимы и смертельно опасны для пьющего человека... Сначала он скромно зайдет в помещение для гульбища. Присядет где-нибудь с краешку. Посмотрит на гостей. Выдавит из себя две-три односложных фразы. Съест без аппетита несколько кусочков. Поев, он опять застынет, пока его не спросят: "Вы что пьете?" или "Вам что налить?" или "Присоединяйтесь к нам". "Я не пью. - ответит он. - "А почему?" - "Мне..." Сказать "не могу" - значит признать себя алкоголиком, в крайнем случае, странным человеком. "Но хотя бы одну рюмку? Пожалуйста..." Отказать нельзя, ведь предлагает начальник, или старый друг, или бывшая, но все-таки любимая женщина... Человек выпивает! - и с этого простейшего физиологического акта перестаёт, точнее, начинает переставать быть человеком. Рюмки вливаются одна за другой, быстрее, чем лопаются пузырьки в шампанском. Появляется желание говорить, и говорить только приятное. Речь, мысль еще контролируются. Окружающим понравился рассказанный анекдот. "Давай (давайте) за твой (ваш) анекдот?" - "Угу". - "Давай за тебя (вас)? - "Угу". - "Давай..." И так до бесконечности. Потом словесный поток из океана ума и юмора становится грязной лужей пошлостей, грубостей, неадекватных ответов а, иногда, злобного, беспричинного хамства. Приглашенный интеллигент превращается в свинью, в гиббона, в дикаря, в полоумного. Ему уже не предлагают бокал, но он сам наливает себе и обижается, если с ним не хотят пить. Чей-то намёк, нет, просто слово, выловленное и безумно преображённое мерзким гостем, и - удары, падения, крики, опять удары. Кровь, грязь, бессильная неуёмная ярость. Ярость на людей, на мир, на бога. Ярость превращается в слёзы, но и в слезах проступает ненависть: в них вино, водка, коньяк и не одной молекулы человеческого. А утром... кровоподтёки, резкий запах перегоревшего, но не догоревшего алкоголя, жуткая головная боль. В душе то же самое. На подушке лежит ремень. Объясняют: "Ты, мол, хотел повеситься вчера, когда понял, что натворил" ... Прощение... Простят... Друзья простят, подруга простит, бог простит, сам себя тоже простишь... до следующего раза.
Именно этого следующего раза Лаптев не хотел и по-настоящему боялся. Как оказалось, боялся зря - все уладилось само собой. Сёстры уехали без него, да ещё и с развесёлыми ухажёрами. На работе поверили в паническую боязнь простыть или испортить желудок. Некоторые проблемы возникли с назойливой любовницей из прошлого: она звонила по несколько раз в день, долго ныла, много вспоминала. Потом и она притихла, вероятно, подвернулся более сговорчивый человек. Лаптеву стало легче.
За месяцы трезвой жизни он привык отвлекать себя от желания выпить множеством маленьких, но хороших дел: чтением газет, книг, домашней работой, хождением по музеям, просто прогулками на свежем воздухе.
Какими размеренными были дни уходящего года, таким же спокойным и чётким представлялся ему первый день, точнее, ночь Нового года. Лаптев видел себя за столом с кружкой чая, а не с рюмкой водки. Потом предполагалось послушать музыку, желательно, Бетховена, потом помолиться Богу. Лаптев свято верил в поговорку, неоднократно опробованную на себе лично: "Как встретишь Новый Год, так его и проведешь", а хотелось провести год чисто, правильно, то есть согласно заветам святых отцов: "Будь трезв, рассудителен, не объедайся, и раздели праздничную трапезу сначала с Христом, а потом с людьми".
В прошлом году получилось несколько иначе. Тридцатого декабря Лаптев сел в поезд "Москва-Таллин". Купе досталось тихое: две девушки плюс парень. Выезжали из Москвы молча, даже насупившись. Часа полтора разговор складывался из стука колёс и реплик: "Много снега... Холодно... Тепло... Мало снега..." и так далее. Потом одна из девушек достала бутерброд. Парень достал бутылку вина. Лаптев выставил бутылку водки. Обед продолжался до остановки в Нарве, на таможне. До этого времени Лаптев раз десять подходил к проводнику с обычным для данного направления вопросом: "Дал... ле... ко... ли... до... Тал... ли... на?". Каждый раз, пытаясь изобразить прибалтийскую замедленную ритмику фразы. На самом деле, прибалты говорят очень даже живо, но Лаптев работал на публику, а публике нравилась именно пародийная фонетика.
В Нарве в вагон зашли пограничники, укомплектованные, помимо всего, крупной собакой. Сосед Лаптева по купе захотел её погладить. Собака, естественно, его укусила, правда, не сильно. У пограничников, как и у проводника, поинтересовались: "Дал... ле... ко... ли... до... Тал...лин...на?" Они ответили: "Кто-то может вообще до него не доехать". На этом кампания во главе с Лаптевым успокоилась и попритихла.
Тридцать первого декабря в удивительно гадком состоянии Лаптев погрузился в автобус, дабы в составе такой же усталой группы совершить экскурсию по древнейшему эстонскому городу. Сначала туристам показали современный центр. Затем стены, башни каких-то замков. Женщина-экскурсовод за несколько минут рассказала историю Таллинна от первых поселенцев до наших дней. В своем рассказе она много раз подчеркивала значимость истории Таллинна, а также Эстонии в формировании Европы. Но потом добавила: "Основной наш язык - русский, хотя современные школьники изучают в первую очередь эстонский, потом английский и французский языки, так как мы..." И опять масса ссылок, спряжений, тождеств с Англией, Францией и прочими государствами. Лаптев понял: он - за границей, более того, в Европе.
У одной из крепостей автобус притормозил. Неугомонный (где-то уже принявший) экскурсовод опять перенесла всех в рыцарские времена. Из ее лекции Лаптеву больше всего запомнились слова: "...теперь же здесь находится интереснейший музей вин с дегустационным залом". (Лаптев очень захотел посмотреть музей) "...Но сегодня тридцать первое декабря, следовательно музей не работает. Тем не менее, вы можете подойти к стенам, потрогать камни, пообщаться с ними, как с немыми, свидетелями героической старины; сфотографироваться на фоне уникальнейшей из сохранившихся европейскихкрепостей..." Меньше всего Лаптеву хотелось щёлкать фотоаппаратом. Но он поддался общей радости от соприкосновения с древностями и сделал несколько снимков себя и какой-то дуры, непонятно зачем оказавшейся в кадре.
Следующим пунктом программы стала поездка на побережье. "Сейчас вы увидите Финский залив, состоящий из вод Балтийского моря", - не унималась эрудированная женщина-экскурсовод, - "Остановка продлится двадцать-тридцать минут, поэтому, господа, не увлекайтесь. Кстати, будьте осторожнее - камни очень скользкие. Кроме того, мы с вами являемся свидетелями уникального природного явления: обычно зимой вода в заливе замерзает, но в этом году погодные условия преподнесли сюрприз - тридцать первое декабря, а на улице плюс десять, на небе ни облачка, и только прохладный ветер напоминает нам о реалиях сезона..."
"Какими же обыденными, скучными вялыми словами можно говорить о такой красоте", - думал Лаптев. Он не стал слушать подробный рассказ о значении Эстонии, как крупнейшего Европейского и мирового порта, о перспективах стать могущественной морской державой, о древних флотоводческих традициях в семьях мужественных рыболовов... он пошел к воде. Зайдя по щиколотку в воду Лаптев остановился. Через плотную кожу обуви чувствовались живые, не сдавленные льдом волны, слабые, мягкие, с барашками, с брызгами; волны, как будто рожденные ясным красивым небом, сильным теплым ветром. Безумие Балтики, безумие солнца, безумие людей, опускающих в воду руки, умывающихся соленой, солнечной, ветреной водой. Такой свободы нет в южных морях, ведь там нет борьбы и контрастов. А здесь... Последний день старого года, день обязанный удивлять морозом, заснеженностью, вырвался из правил, перепутал все на свете, чтобы на несколько часов отодвинуть тяжелую плиту зимы.
Естественно, остановка растянулась не на максимальные тридцать минут, а на час слишком. Экскурсовод бухтела так же вдохновенно, как рассказывала: "Господа, вы напоминаете детей. Вы не видели моря? Да, оно не замерзло, оно прекрасно, пора (тут глазами она сказала "выпить") двигаться по пешеходному маршруту нашей программы..." После моря ходить пешком и смотреть на сушу, как после музыки Моцарта копать огород: в голове - свет, а перед глазами - комья земли и грязное лезвие лопаты. Лаптев без внимания обозрел Ратушную площадь, но про себя отметил где, какие рестораны, кафе, пивные. Особого энтузиазма не вызвал и огромный готический собор с органом внутри. "Орган вы можете слушать ежедневно с двенадцати до часу, причем совершенно бесплатно". "Лучше бы привели в бар, где можно ежедневно хотя бы полчаса бесплатно выпивать", - парировал Лапте, но про себя. Потом туристов водили по каменным мостовым то вверх, то вниз; потом показали вид на, так сказать, порт, потом показали ресторан, где вечером должно состояться празднование Нового года. Потом отвезли в гостиницу.
В номере Лаптев сразу же пошел в душ. В шуме воды в ее брызгах он почувствовал Море. "Это после вчерашнего", - честно решил он. Но лёжа на диване он опять почувствовал Море, только оно уже не брызгало, а слегка качало, пока, наконец, не укачало до вечера. А вечером, то есть с семнадцати до девятнадцати тридцати, Лаптев брился, мылся, гладил брюки, чистил обувь, приготовляя себя к торжественному заграничному ужину.
Без десяти восемь в залы ресторана еще не пускали, но публика из России уже собралась в холле. Многие были с детьми, многие были без детей, но парами. Только Лаптев стоял один. Выглядел он, несмотря на сложный образ жизни, не плохо. Даже свитер, расцветки черно-белого арлекина, очень удачно подходил к общему тону одежды других участников предстоящего банкета.
При входе в зал надо было обменять пригласительный билет на открытку с номером столика. Лаптеву достался столик, обозначенный цифрой шесть. За этим же столиком предполагалось наличие еще трех человек, но предполагаемые пока не подошли. Лаптев заказал две по пятьдесят. Но принесли две по сорок, согласно европейским традициям, а также часть жареного барашка вкупе со сложным салатом из привычных русскому сердцу овощей. В дополнение к заказанному официантка принесла кружку пива - ресторан считался пивным, потому в честь Нового Года пиво всем желающим отпускали бесплатно.
Постепенно места за столиками заполнялись. Цифра шесть заполнилась тремя недавними попутчиками Лаптева. Такое стечение обстоятельств оказалось случайным, но не роковым: парень при встрече с Лаптевым изобразил официальное лицо и слабо, с очевидным презрением пожал ему руку, девушки поздоровались кивком головы. Если в поезде разговор хоть как-то, но получился, то в новогоднюю ночь вместо беседы только чавкали, да хлебали шампанское, не вытирая жирные губы. Самое обидное, Лаптев не мог даже напиться: как будто водку разбавляли до градусов кефира или в его организме алкоголь терял свои свойства, добавляя только доли процента к общему объему воды из из которой, как известно, состоит тело человека. Вместо концентрации спирта в крови Лаптева повышалась концентрация раздражительности. Всё было не для него. Прошла красивая девушка - не для него, прошла другая красавица еще прекрасней - и здесь никаких надежд. Двенадцать торжественных колебаний ударного механизма часов - не для него. Вспышки фотоаппаратов, свет, блеск, музыка, цыганский ансамбль, эстонское трио белокурых танцовщиц, тенор и сопрано приглашенных знаменитостей, возбуждение, интимные лирические мелодии, разговоры, телефонные звонки, поздравления, крики, эмоции, наконец, отличный богатый стол и бар - всё не для него! Но почему же ему ничего недоступно, а другим доступно? Чем они, другие, лучше? Почему у них всё получается? Почему они счастливы, хотя бы под действием алкоголя? А может у Лаптева ничего нет и, вообще, ничего нет? А люди только делают вид, что они и мир есть? Тогда почему он не может изобразить того же? Абсурдно радоваться Новому Году, ведь каждый новый год означает еще один прожитый год жизни. Девушки стали взрослее, женщины стали расплывчатее, старухи стали дряхлее, а кто-то умер. Радость детей понятна - они живут, не понимая жизни, доверяя её обманам и миражам. Но их родители? Они лгут и верят в ложь. Они опьяняют себя не алкоголем, а призраками, стереотипами мышления. Нормальное мышление не принимает смерти. Значит, у людей, осознающих время, мышление не нормально. Значит, философы - не мудрецы, а сложные клинические случаи из области психиатрии...
Лаптев чуть не потерял сознание от страха, отчаяния, неверия, боли в себе. Он подошёл к столику, где сидела блондинка, отравляющая или одурманивающая своё красивое тридцатилетнее тело коньяком.
- А я из Москвы, - своеобразно представился Лаптев.
- А я из Таллина, но тоже русская, - ответила молодая женщина.
- Вот, пью и никак не могу напиться, - пожаловался Лаптев.
- Пейте со мной, у меня десятилетний.
Лаптев налил "Hennesy" в бокал, показавшийся ему чистым. Белокурая эстонка молча подставила свою запомаженную ёмкость. Выпили. Помолчали.
- Вы хороший человек? - поинтересовался Лаптев у хозяйки выпивки. Хозяйка ответила не спеша, в манере московских подражателей эстонской речи.
По удивленному взгляду и вопросительно приподнявшимся плечам, Лаптев понял неосведомленность женщины в этом вопросе, поэтому он ответил на него сам.
- Видите ли, в хороших людях есть понимание хорошего, доброго и не хорошего, злого. Добряки чувствуют несовершенство мира, чувствуют своё несовершенство и несовершенство других людей. Кстати, такое понимание несовершенства бытия оказалось не под силу даже Христу. Вот почему его распяли.
Эстонка не обратила внимания на новую своеобразную трактовку евангельского сюжета. Лаптев продолжил:
- Про обычных человеков и говорить нечего. Но в отличие от Христа они идут не на крест, а в магазин за вином. Вино притупляет боль, заменяя её на боль иного плана и действует как анестезия долороза (anestesia dolorosa), то есть обезболивание достигается за счет причинения боли. Когда стыдно перед людьми, когда плохо физически, когда трясёт, когда истязает похмелье - мысли о смерти, о несовершенстве бытия отступают перед насущными проблемами и заботами. Потом появляется светлый, очень вдохновенный период. Он длится довольно долго. Но даже самый бесконечный полярный день когда-нибудь заканчивается, заканчивается и период просветления. А дальше опять страх, опять муки. Кто-то может перебороть страх смерти, кто-то нет. Кто не может, кто поражён алкоголем физически - те спиваются. Но они ненавидят алкоголь, они не любят его, они чисты перед Богом, ибо им - несчастным, страдающим от понимания несовершенства жизни и неотвратимости смерти, не было дано веры, или стойкости философов, или чего-либо другого, кроме алкоголя, способного уменьшить напряжение небытия, бессмыслицы в живом теле...
Блондинка тихо дремала с открытыми глазами, а Лаптев, чудом нашедший слушателя, старался сказать как можно больше, сбиваясь от чувств, от мыслей, от общества, суеты вокруг, от алкоголя.
Коньяк закончился, русско-эстонская женщина ушла с господином, похожим на её отца или на пожилого любовника. Лаптев выбрался на улицу. Он решил "пойти в народ", то есть напиться с первым встречным. Для этого он совершил несколько рейдов из полуподвальных кафе в рестораны, из ресторанов в бары, из баров в самые тёмные и непонятные заведения. С ним везде говорили, но без желания познакомиться. А знакомиться он старался с красивыми, интеллигентными девушками. Наконец, "птичий инстинкт" доставил Лаптева в номер. В номере он с огромной злостью выпил остатки дорожной водки, после чего злобно лёг спать, правда, аккуратно развесив одежду. Перед сном он перекрестился. Крест спас ум и психику от ночных кошмаров, а кошмары выглядывали из каждой клетки его мозга.
Следующие два дня в Таллине Лаптев на деле убеждался в справедливости выражения "как встретишь Новый Год, так его и проведешь". Вечером первого числа он опять "пошёл в народ", но на манер героев Ремарка, то есть, взяв себе за правило в каждом заведении выпивать не более двухсот грамм крепкого алкоголя. В первом из таких заведений Лаптев действительно выпил только пять рюмок виски со льдом (40 гр х 5 = 200 гр). Но потом ему опять стало скучно, даже неуютно в чужом городе. В городе, где было море или в городе у моря. Лаптев хотел хоть с кем-нибудь поговорить о Балтийской стихии. К тому же нервировал устойчивый ветер с мокрым снегом. В хлопьях снега ветер прятал кристаллы соли, как драгоценные камни прячут в диадеме. Лаптев ловил снежинки, растапливал их во рту, стараясь почувствовать вкус морской воды. Хотелось пойти на побережье, но он не знал, где оно находится. Вместо похода на побережье он ограничивался мысленным повтором строк Пушкина: "Прощай, свободная стихия" и "Вотще рвалась душа моя". Душа Лаптева рвалась в мечту. Он верил в романтическую картину-фантазию. "Вот сейчас, вот в этом кабаке мной заинтересуется прекрасная девушка, мы поговорим, выпьем кофе с коньяком (без выпивки романтика не возможна). Затем мы поедем на берег Финского залива. Чёрная вода, белый снег, свежесть, настойчивость двух стихий - шторма и метели - разнесут вдребезги наши сердца; разобьют их как копилки, под глиняной оболочкой которой находятся истинные сокровища - Любовь и Понимание; мы проведем яркую ночь и тонкая усталость обмакнет наши души, как перья, в белые чернила утра и мы распишемся на тумане в знак преданности друг другу, в знак благодарности случайным, но крепко связующим обстоятельствам..." Et cetera. На самом деле, прекрасные девушки по вечерам выходят из дома либо в сопровождении не прекрасных (чаще всего "страшных") подруг, либо в сопровождении, как принято сейчас говорить, друга или друзей. Кроме того, прекрасное женского рода интересуется исключительно деньгами или не менее прекрасным, чем оно само. И всё же Лаптев понравился. В одном из погребков он заказал себе шесть порций глинтвейна, поставил их в ряд и стал последовательно угощать себя. Когда осталось всего два не выпитых стакана, к Лаптеву обратились очень вежливо и тактично: "Извините, мужчина, а в чём смысл такого количества глинтвейна на одного человека? [Пауза] Меня зовут Лариса, а мою подругу Лена".
- Я Василий. Смысл простой: тоска.
- Так почему же вы не пригласите нас?
- Приглашаю.
С двумя стаканами Лаптев пересел к Ларисе и Лене. Подозвал официанта, заказал еще четыре глинтвейна и три кофе.
- Даже общаясь с нами вы, Василий, по-прежнему стараетесь напиться. Вам всё еще тоскливо? - не спросила, а почти призналась в своих чувствах Лариса...
Разговор завертелся, заискрился. Лариса и Лена открыто, смело, красиво, без пошлости восхищались Лаптевым. Он не знал, как быть. Его не смущала, тем более, не пугала такая откровенность. Но всё новое непривычно даже для привыкшего ко всему. Лаптев пригласил девушек в ночной ресторан. Они пошли, взяв его за руки, как старые знакомые, как сёстры. Так они пересекли Ратушную площадь, большую виру (улицу). Так они появились в зале ресторана. Их приняли хорошо, как принимают всех гостей в Таллине. Быстро выполнили заказ. Опять пили глинтвейн, потом шампанское. Лариса уже целовала Лаптева в щёку, когда он произносил тосты. Потом она сняла косынку, распустила волосы и целовалась уже в губы.
В четыре утра Лаптев пригласил за столик еще двух девушек. Одну звали скучно - Наташа, а другую интересно - Майя. Лариса и Лена приехали в Таллин из Питера. Наташа и Майя - из Москвы. Пили за Таллин, за Москву, за Питер и за прочие, составляющие огромного мира. Ближе к шести часам Лаптев с Наташей и Майей пошли провожать своих питерских знакомых на вокзал. Опять были поцелуи, опять были слова и, по большей части, нежности, касавшиеся в основном Лаптева. Автобус "Таллин-Санкт-Петербург" расплылся, как время больших знакомств. Оставшаяся компания без разговоров взяла такси... Ночевали у Лаптева. На утреннем тумане он расписывался душой и телом с Наташей, чуть позже с Майей. И все были довольны. И всем было хорошо, по своеобразной мужской и женской справедливости.
Идея поехать на море забила крыльями одновременно в головах новоявленной блудной троицы. Возможно, идея находилась в номере Лаптева в качестве вируса и заражала любого, появившегося там. Возможно, идея-вирус всегда есть в приморских городах. У местных жителей к ней или к нему вырабатывается иммунитет, а приезжие сразу же заболевают навязчивым желанием стать сопричастными к Большому Простору.
Майя хотела даже искупаться, поэтому бельё одевать не стала, разбросав его по кровати. Наталья мечтала взять в Москву немного балтийской воды. Лаптев хотел реальной свободы. Она ассоциировалась у него с полётом над волнами или бегом по волнам.
Такси вызвали по телефону. Машина прибыла секунда в секунду. Таксист совсем не удивился желанию москвичей погулять по берегу, но предупредил:
- Очень холодно и влажно, можете простудиться; или поскользнуться на камнях, с одной стороны мокрых, а с другой стороны обледеневших.
- А нам по х.., - угостила эстонца русским словечком Майя.
- Девушка, вы не в Москве. Не говорите так, иначе я вас никуда не повезу.
Майя собралась тем же способом выразить равнодушие к сложившейся ситуации и к угрозе - обещанию шоферюги, но Лаптев буквально зажал ей рот. Наталья сидела пьяно и тихо.
Водила не зря предупреждал: ветер дрался как рыцарь, вооруженный заиндевевшей, промороженной, остроотточенной сталью. Любители морских страстей держали удары минут десять, но даже щит - алкоголь не мог спасти их от ярости шквального воздуха. Майя купаться не стала. Наталья пряталась под каким-то дряблым навесом. Один Лаптев гордо вышагивал, как легендарный покровитель Севера, но и его хватило ненадолго.
В общем, решили посидеть в кафе, правда, не рядом с Финским заливом, а в центре, подальше от колючей, мокрой, злой, шевелящейся темноты двух сред.
В кафе Наталья встретила своих знакомых таллинцев (давних знакомых): четырех прыщавеньких девушек и волосатого молодого человека.
Оглядев команду, Лаптев предложил:
- Давайте нажрёмся?
Предложение Лаптева было произнесено в виде утверждения, основанного на неотвратимой необходимости. Ему не стали возражать, а может и нечего было возразить, только Волосатый восторженно провозгласил:
- Ты, забыл как тебя зовут, не москвич, ты - настоящий питерец. Я таких очень уважаю.
Короче говоря, пьянка опять приобрела масштабы и скорость торнадо, не уступая этому явлению природы ни силой, ни яростью, ни дикостью, ни разрушительными способностями.
Снова Hotel. Снова комната Лаптева. Но в ней уже семь человек. Майя осталась в кафе соблазнять двух англичан, восторженных гомосексуалистов. Волосатый любитель приезжих из Санкт-Петербурга сгонял куда-то за гитарой. Телевизор тоже не молчал. И голоса семи человек, естественно, составляли определенное количество децибел. Каждую минуту Лаптев ждал стука в дверь, в стены, в потолок, а может быть и в пол, прихода администратора в сопровождении "Falk", или, на худой конец, горничной. Но никто не приходил, как будто гулявшие жили в одном измерении, а мир вокруг них - в другом, даже не параллельном. В два ночи Лаптев разозлился. Разозлила его одна из прыщавых девчонок, отказавшаяся ночевать у него, причем остальные девушки и даже человек с гитарой были не против такого трёхзвездного ночлега. Однако Лаптева задел отказ именно меньшинства - на желание большинства ему было наплевать. В итоге он, на правах хозяина, выгнал всех. Наталья уходила последней, очень неохотно. Лаптев проявил агрессивное упорство и захлопнул дверь перед лицом, в общем-то симпатичным и добрым.
Третье января, не плавно, а резко выплеснутое из второго, ничего приятного не принесло: во-первых, это был день отъезда, во-вторых, Лаптев не купил ни одного сувенира, а в-третьих, запойное похмелье, возникающее к тому же на фоне резкого прекращения поступления в организм различных спиртов, намного сильнее обычного "бодуна".
Лаптев не обманывал свою кровь ни чаем, ни минеральной водой, ни тем более, молоком. Кровь напитки не принимала, объясняясь через желудок. Тёплая ванна тоже не помогла. На воздухе полегчало, но относительно. Лаптев, стиснув зубы, ходил по скромным вековым улочкам, вяло и безжизненно торговался с продававшими ненужную, но необходимую после любой поездки, чепуху. К единственному плюсу такого состояния можно отнести полное равнодушие к категориям добра и зла, минутного и вечного, а также к другим вопросам фундаментальных гуманитарных и естественных наук. Сухость во рту и в душе, дрожь в пальцах и в сердце, пульсирующее сознание - вот только первые представители мук, на которые обречён страдающий от буйного распада вторичных продуктов этилового спирта.
Но ещё, что ждал и чего боялся Лаптев, уже начинало потихоньку свой адский маскарад: разветвлённое корневище ярких кошмаров постепенно оживало. Каждый час вечера, оголявший ночь, давал отпрыскам-кошмарам новые и новые лазейки. Лаптев знал: именно в духоте поезда начнётся пляска смерти, когда полночь выкажет свою могильную сущность, дав место для игрищ самых сильных и изобретательных демонов.
Лаптеву досталась верхняя полка. Проводник или забыл или не стал включать вентиляцию, поэтому первый кошмар - жара схватил Лаптева за сердце и лёгкие, сдавив, перемешав и прекратив дыхание. Потом кошмар в виде жары стал бешено колотить в виски, играя внутри них мелодию для ненормального барабана. Наигравшись, кошмар перелез на ноги и стал то жечь ступни огнём, то охлаждать их до температуры жидкого азота. Пить не имело смысла - жара высушивала воду ещё на глотке. Вдруг из вентиляционных дырочек подул кислородный ветерок. Он-то и помог Лаптеву, правда ненадолго. В третьем часу ночи в полной темноте из стены купе выдулась огромная лошадиная голова. Она не ржала, не кусалась, а только смотрела грустными обреченными глазами. Глаза лошади искали глаза Лаптева. Он прятал их, отводил, закрывал, открывал, но лошадь настойчиво продолжала всматриваться.
Слава Богу, таможня! Свет! Движение людей! Когда пограничная зона закончилась, Лаптев не стал ложиться. Он походил по коридору, умылся в уборной, попил чаю. Соседи по купе предложили ему коньяку. Лаптев отказался из-за боязни - умереть от дыхательной или сердечной недостаточности. Устав от ходьбы, от сидения (сказывались и трудности прошлых дней) Лаптев задремал, незаметно очутившись на заводе. Чёрные, серые, фиолетовые корпуса. Корпуса, уходящие в марсианскую красноту. Испарения из котлов, кипящая лава в доменных печах, сажа, дым, копоть, смрад. На полу везде лужи из кислот всех цветов радуги. Лаптев идет босиком. Случайно наступает в кислотную лужу. Ноги растворяются до колен и ткани стекают с берцовых костей вязкой нефтяной жижей. Непонятный шум. Две женщины, две белые блузки, две белые юбки. Лаптев видит женщин со спины, но понимает - это его сёстры. Они идут в босоножках. Видно, босоножки натирают кожу - сёстры останавливаются, чтобы снять обувь. Лаптев пытается крикнуть им: "Не надо! Вы сожжёте ноги!" Крик громкий, на самых высоких, пронзительных нотах, только на него никто не реагирует. Сёстры наступают в одну из луж и тоже остаются с обрубками ног. На запах расплавленных тел сбегаются динозавры. Зелёные, хвостатые, рогатые, с шипами на теле, с шипами на зубах. Сёстры пытаются убежать. Лаптев хочет их догнать, спасти, закрыть хотя бы своим безногим телом. Двигаться очень больно и неудобно. Приходится ползти на четвереньках. Опять кислота - руки превращаются в культи. Лаптев плачет от беспомощности, от страха. Динозавры нападают на него все сразу, кусают, рвут, заживо обгладывают, бросают из стороны в сторону. Но, самое главное, нет сестёр. Они пропали. Их невозможно найти. Изучен каждый угол, каждая печь, каждая труба. Везде пусто, пропали даже динозавры. Выросли новые руки и ноги. Не больно. Внезапно из одной печи на Лаптева бросается язык огненной лавы. Лаптев тает, начинает испаряться, исчезать. Исчезнув, Лаптев проснулся. Пять утра. Хоть бы пятнышко, хоть бы искорка рассвета появилась в тёмном купе - аду. Лаптев больше не пытался спать. Через какое-то время он немного успокоился, ведь первого солнца не так уж долго ждать. Мешает только тень. Чья тень? А, слона. Тень гигантского слона. Откуда здесь слон? Здесь же не цирк, не зоопарк, значит слонов не должно быть. Мощный слоновий зад плавно качается. Шевельнулся поезд и слон сел Лаптеву на грудь, на живот; закрыл, размял всё тело, как упавшая бетонная плита. До рассвета Лаптев спасался от тяжёлой, не подъёмной, то качающейся, то обваливающейся на него тени слона. Тень стала последним из вагонных кошмаров.
___________
Так Лаптев начал уходящий, почти ушедший год и почти так же его провёл. Он встречал и встречался с множеством девушек, женщин, но знакомства всегда начинались с опьянения, им же и заканчивались. Редко, когда после таких своеобразных свиданий были телефонные звонки, поздравительные сообщения. Остаточные знаки внимания в большей степени злили, раздражали Лаптева, чем радовали и вызывали ответную вежливость. Постепенно он стал ненавидеть женские голоса, лица, одежду, женские заинтересованные взгляды, женские слабости. Его раздражала красота, правда, потому, что он не мог сразу обладать ей физически, а ухаживать, встречаться было скучно и противно. Его раздражали влюбленные, потому что он сам не хотел любить, а воспоминания о любви всячески вытравливал, выбивал, выжимал из себя. Его раздражала мать и сёстры, он считал их глупыми, лишними, не нужными никому. Он задыхался от их парфюмерных запахов, от их хлопотливости, заботливости, от самого их присутствия. В итоге, когда раздражительность выходила из-под контроля, затапливала душу мощным приливом, Лаптев напивался. Напившись, он заговаривал с первой попавшейся дамой, поил её, потом вёл к себе домой, не обращая внимания на протесты родных, а утром выгонял, стараясь оскорбить её и даже не сильно ударить. В дни после алкоголя, Лаптев каялся, молился, слушал проповеди, стоял на службе в церкви, исповедовался, причащался; давал себе и богу зароки, обеты, клятвы. Но проходило два-три недели и гадкие истории с водкой и случайным знакомыми повторялись, как лунный цикл. Однажды Лаптев "завязал" - от страха: он боялся за свою жизнь, на которую столько раз покушался, находясь в алкогольной плачевно-агрессивной дикости. Судьба долго терпела своего хозяина, пока, наконец, не проучила всерьёз.
Получилось вот как. В конце мая родные Лаптева уехали на дачу, оставив его за хозяина. Он хозяйство принял, но дома сидеть не стал, благо его пригласили на банкет. На банкете веселья не получилось, в силу чрезмерного количества выпивки. В конце-концов, Лаптев на всех обиделся, со всеми поссорился, сел в метро, где всю дорогу проплакал. На своей остановке он задумался: "Чего же я, собственно говоря, плачу?" Вытерев глаза и перейдя в состояние мягкой, тупой меланхолии, Лаптев побрёл в сторону дома. Дойдя до него, он постоял возле подъезда, потом постоял возле входной двери, затем, не спеша достал ключи от квартиры. Верхний замок открылся легко, а нижний не открывался. Лаптев и так, и сяк крутил ключом, то надавливал на дверь, то приподнимал её, то опускал. "Ага, - подумал Лаптев, - они (то есть родственники) закрылись изнутри и не хотят меня пускать, решив, наверное, что я с кем-то". Несколько раз обработав такую глубокую мысль, Лаптев стал кричать: "Пустите... пожалуйста... я больше не буду пить... мне холодно... я один... пустите... я хочу спать... я здесь живу", - и так далее. Крики и причитания сопровождались неритмичными стуками в дверь, нажиманием кнопки электрического звонка. Ничего не добившись, Лаптев присел на корточки и заснул. Часа через полтора он опять попытался вести переговоры, но осознав их безрезультатность, он решил влезть в квартиру через окно, благо жильё располагалось на первом этаже. Подойдя с улицы к окну своей комнаты, Лаптев удивился - окно было закрыто. Он стукнул по стеклу кулаком, стекло только дрогнуло. Стукнул еще раз - стекло опять выдержало удар. Тогда Лаптев поднял пустую пивную бутылку, валявшуюся на асфальте, и с её помощью проделал лаз, разбив крепкое прозрачное препятствие. Оказавшись в комнате, Лаптев посчитал неприличным оставлять куски стекла в раме, и принялся вынимать их, но почему-то с нижнего. Вдруг... кровь на пальцах... струйка крови... фонтанчик крови... расплывающееся кровавое пятно на тюлевой занавеске. Короче говоря, кусок стекла, ничем не сдерживаемый, разве только штакетником, проехался по оконным пазам и рубанул Лаптева по рукам: на одной руке в области запястья получились две относительно неглубокие ссадины, а на другой, с большого пальца, в месте сустава, отрезало кусок кожи, размером с почтовую марку. В ране на пальце были видны перерубленные веточки нервов и стволики сосудов, из которых собственно говоря и брызгала кровь. Лаптев попытался зашить рану обычными нитками, но не смог. Тогда он туго замотал палец, после чего позвонил в службу скорой помощи. Диспетчер отказалась выслать бригаду. Прокричав ей несколько матерных слов, Лаптев бросил трубку. Стало грустно, а грусть лучше топить во сне. Утром... Утром - разбитое окно; занавески и пол в крови (уже запёкшейся); головная боль; огромная рана на пальце; да еще родители, вернувшиеся пораньше. Отец ничего не сказал, а мать, разобравшись в чём дело, только перекрестилась со словами: "Слава богу, сынок, хоть живой остался". "А могло быть по-другому?" - удивился Лаптев. Ему не стали что-либо долго объяснять, а просто показали окно: кусок стекла, ранивший руки, мог упасть ему на шею в тот момент, когда он лез в дом, и перерубить её, как нож гильотины. Лаптев первый раз в жизни основательно, до глубины души испугался, да так, что перестал пить.
Короче говоря, на Новый год, после семимесячного воздержания от алкоголя, Лаптев решил поехать к дяде. В дядиной семье жили хорошо, тихо, как и надо жить людям.
____________
Тридцать первого декабря в шесть часов вечера Лаптев, его дядя с женой и дочерью сели за стол. Ели долго, много, вкусно, меняя блюда, как в ресторане. Пробовали салаты, разнообразные колбасы, сыры. Угощались икрой и красной рыбой. На горячее кушали запеченное мясо с картофелем. Ближе к полуночи на еду сил не осталось, поэтому включили телевизор погромче. Переключать программы не было смысла: на всех каналах смеялись, шутили, кривлялись, вертелись, одним словом, отчаянно веселили вымирающий русский народ. Ровно в полночь на экране возник бессменный президент на фоне вечных кремлёвских елей. Он, как великодержавный владыко, обратился ко всем зрителям слушателям и, вообще, ко всему сущему, с напутственными словами, отметив, в первую очередь, "огромные успехи", достигнутые в уходящем году, и пророчески предрекая свершения с победами в грядущем году. Наконец, лицо безраздельно властвующего господина, заменилось курантами. Часы бесстрастно отзвонили двенадцать раз и спокойно задвигались дальше, воспринимая новый календарь как обычную человеческую условность и формальность.
Выслушав президента, Лаптев с родными притих, занявшись - кто перевариванием пищи, кто перевариванием сказочной поздравительной речи. Глянув на безалкогольный стол, Лаптев не удержался.
- Дядь Коль, а я ведь первый раз за десять лет ни капли не выпил по случаю такого торжества.
_ Ну, и дай Бог тебе совсем забыть как водка пахнет. Без неё веселее, приятнее, голова с утра не трещит, разговор нормальный, сны нормальные, чистота, порядок вокруг. Не пьёшь, родственник, и не начинай, - подытожил дядя, - пора за торт приниматься.
И опять ели, и снова ели, только уже конфеты, пирожные, торт, шоколадные вафли, пряники, мороженое. Потом обменялись подарками, потом спели несколько песен, потом дядя с семьей ушли спать, а Лаптев остался наедине с самим собой, с праздником, с ночью. Телевизор давно замолчал, устав от вбитых в него разжиревших, бездушных лицедеев. На улице где-то кричали, взрывали петарды, фейерверки, но к четырем часам стало тихо. Лаптев достал молитвослов, несколько раз прочитал молитву по случаю Нового года. Затем он включил музыкальный центр, одел наушники, поставил пластинку с музыкой Бетховена, выбрав финал "Аппасионаты". Перехлёсты звуков сразу же захватили Лаптева. Он попытался ещё раз понять значение трех основных звуков, образующих чёткую, гармонически совершенную фигуру главной темы. Но совершенство гармонии только усиливало смутное ощущение неопределенного, хотя и важного события. Как будто был задан вопрос, но для ответа на этот вопрос надо откуда-то выйти, выбраться, вырваться. Октава, еще октава, аккорд доминанты, возвращение в основную ноту тональности. Лаптеву на ум приходило всего одно сравнение: "Вотще рвалась душа моя". Музыка совершенно ясно выражала попытку вырваться, но "вотще" - как цель, так и оставалось тайной. Куда? К кому? Зачем? Хотелось взбежать на самую высокую гору, хотелось взлететь и пробить полётом вселенную, хотелось просто кричать и стучать ногами, хлопать в ладоши от ощущения невозможности и возможности отрыва от грубой земной тяги. К последним нотам. Лаптев уже задыхался от слёз, от восторга, от гениальности человека, понявшего "вотще" и блаженно успокоенного в нём.
После Бетховена Лаптев долго сидел с закрытыми глазами, пытаясь сосредоточиться на определенных мыслях, но мысли перебивались нотами и сами превращались в звуки.
Уже лёжа в постели, Лаптев достал из книжного шкафа, стоявшего рядом с его диваном, Библию, открыв её наугад. "Всё суета..." - говорил Соломон - "И томление духа". Именно томление, как чувство, было выражено ритмом и сплетениями "Аппасионаты". И Лаптев тоже томился от недовольства миром, людьми, собой. Хотелось больших, важных, интересных событий; хотелось блестящей жизни; хотелось свободы, вечности. "Бетховен победил глухоту, победил дураков и сплетников, победил слабость и смерть, а я, - думал Лаптев, - воюю с алкоголизмом. Боже, как глупо, сначала стать алкоголиком, а потом бороться с болезнью, приобретённой собственными стараниями и страданиями. Не пью семь месяцев, а ощущение, как будто совершил подвиг, создал шедевр, вознёсся над людьми. Господи, помоги мне выдержать все соблазны. Я хочу провести год так, как я его встретил: с тобой, с музыкой и... не один. Стрелки часов перебрались за цифру шесть, а Лаптев по-прежнему не спал. Он думал, вспоминал, сожалел, каялся и очень, очень хотел жить ярко и сознательно, как когда-то жил великий Людвиг Ван Бетховен.
___________
За день до Рождества Лаптев зашёл в аптеку, где купил несколько упаковок травяного сбора, употребление которого способствует хорошему крепкому сну. А потом, в той же аптеке Лаптев купил настойку боярышника на спирту. Этот алкогольно-фармацевтический изыск стоил очень дёшево, а пользы от него, судя по внушительному списку болезней, поддающихся воздействию препарата, было много.
Вечером Лаптев включил телевизор, накапал пятьдесят капель настойки, разбавил её водой, выпил и прилёг на свой диван. Прошло пятнадцать, двадцать минут, полчаса, а обещанный эффект, в виде успокоения нервной системы, так и наступал. Наоборот, заметно усилилось сердцебиение, к лицу, к рукам прилила кровь... и захотелось ещё лекарства. Лаптев не стал отсчитывать раствор по каплям, а налил, как говорится, на глазок, примерно треть стакана. Разбавлять водой опять-таки не стал, решив заесть горечь кусочком сыра. После приёма средства телевизор стало смотреть не намного интереснее, но намного приятнее. Чуть-чуть расплывалось цветное изображение; округлённые фигурки людей, шелест их голосов, смягчённые эмоции создавали иллюзию заколдованного мира, заколдованного не злой колдуньей или ведьмой, а маленькой нежной цветочной феей. Она появлялась на экране раза два или три, совершая добрые превращения с каждым взмахом своей волшебной ручки. Лаптев видел фею смутно, зато всей душой чувствовал её присутствие. После второго стаканчика боярышника фея разрешила посмотреть на себя и даже произнесла какие-то незначительные, но милые и ласковые фразы. Лаптев ответил ей в том же духе. Его не удивляло появление сказочного персонажа. Он здраво рассудил, дескать, перед Рождеством и не такое бывает, сам праздник предполагает наличие чудесного, необыкновенного. Конечно, настойка в силу своих целебных свойств, усиливает восприимчивость мозга ко всякого рода загадочным явлениям, но явления эти совсем не противоречат естественным законам бытия.
Третий пузырёк оказался лишним. Лаптев уже давно выключил телевизор, однако телевизор продолжал показывать фильмы, и такие грустные, такие жалостливые, что слёзы просто разливались вешними водами. Лаптев рыдал навзрыд, хлюпая носом, глотая солёные крупные капли или растирая их по лицу. Ему было очень жалко, что именно - он не мог точно сказать, вероятно, главного героя или героиню фильма - видения; потом, жалко стало себя, всех людей, в особенности родителей и сестёр, спавших в соседних комнатах. А когда Лаптев вспомнил про деда, умершего год назад, то у него началась тихая, самозабвенная, сладко изматывающая истерика. Наконец, мозг окончательно пропитался целебным веществом на основе спирта и затих, то есть он показывал сны, только Лаптев, опустошённый страданиями за род человеческий, их не видел, совершая затяжной прыжок в чёрную дыру. Прыжок закончился ощущением сухости во рту и головной болью.
С четырех часов ночи боль и сухость делали с нервной системой прямо противоположное целительному боярышнику. К восьми утра грубые физиологические явления прекратились; и фея больше не надоедала своими бабскими разговорами. Лаптев встречал рассвет с чувством преступника, совершившего накануне необдуманное, но трагическое по своим последствиям преступление. "Зачем же я напился?" - думал он. - "Зачем?"
"Зачем? Зачем?" Формально ничего не произошло, даже родственники не догадывались о своеобразном всенощном бдении Лаптева. Только чувство внутренней справедливости монотонно повторяло приговор: "Преступление против себя (совести) - есть высшая форма преступления". Лаптев осознавал свою греховность и понимал неотвратимость стихийного, но предсказуемого явления, название которому "запой".
Запой - слово, похожее на "залив", "затон", "загон". Оно одновременно обозначает и обратное здравому смыслу действие, и противоестественное движение, и какую-то отрешённость, потусторонность, то есть, приставка "за" - это там, за горизонтом, за чертой, за еще чем-то, по ту невидимую, запретную сторону от людей, от общества, от себя, от бога. Запой - это закрытость, застой, загнанность, запредельность. Лаптев знал и много раз испытывал на себе тысячи "за", из которых состоит запой. Ему было хорошо известно, как начинается болезнь, какие стадии развития она проходит, чем заканчивается обычно и чем вообще может закончиться. Но знание врага подавлялись тягучим, не прекращающимся желанием выпить. Воля, собственные разумные доводы, увещевания родных в какой-то момент переставали что-либо значить. Период слабости мог продолжаться несколько часов, дней, недель, но одной рюмки, выпитой за это время борьбы и соблазнов, одной крошечной порции алкоголя было достаточно для запуска смертоносного механизма. Болезнь включалась как прекрасно отлаженный двигатель - одним движением руки, и не прекращалась до тех пор, пока организм полностью не исчерпывал своих самых глубоких ресурсов. Только когда психика истончалась до микронов, когда боли в сердце не купировались самыми крепкими напитками, когда кошмары появлялись не единичными пятнами, а целиком заполняли перебитое в основании сознание, только тогда запой ослабевал, замедлял своё скольжение, кружение, и пьяная агония хоть как-то начинала контролироваться умом.
Напившись ночью, Лаптев не спешил опохмелиться утром. Тем более, он не собирался пить днём, в канун Рождества. Впрочем, от него уже ничего не зависело. Первый глоток алкоголя - главная тема большой симфонии запойного пьянства. К лейтмотиву, по всем правилам искусства, будут неоднократно возвращаться последующие фразы, бесконечно варьируя, видоизменяя, добавляя динамические оттенки, ослабляя, усиливая его. Первые ноты повторятся много, много раз. В финале их будет почти не узнать, а в последних аккордах только специалист заметит те самые сто грамм зачина.
Лаптев поехал на рождественскую службу в небольшой монастырь, находящийся в центре Москвы. Главный храм, где должно было проходить одно из самых важных праздничных богослужений года, заполняли не только верующие прихожане, но и обычная светская публика. Мамы привели пап и детей, бабушки вытащили внуков и внучек из постелей, девушки явились с молодыми людьми, надеясь поменьше креститься и побольше целоваться; отдельный угол занимали алкоголики, бомжи, временно излечившиеся калеки -слепые, но прозревшие, безрукие и безногие, но с действующими конечностями; их ребятишки, которым срочно требуются операции; не было только животных, погибающих от недостатка кормов. Скромно шептались цыгане, одевшие по случаю праздника чистую и спокойную (не больше пяти цветов из радужного спектра) одежду. У алтаря томно молчали шикарно одетые молодые женщины, то ли балерины, то ли фотомодели, в количестве пяти особей. Рядом с ними бдительно крутили головами их безразмерные пажи-телохранители, подозрительно посматривающие даже на изображения святых, дескать, не прячется ли за окладом киллер или не собираются ли изогнутые бабушки и поломанные дедушки устроить терракт-диверсию. Наверно, самому Господу Богу не доверяли парни в костюмах, ожидая от него в любой момент самой беспрецедентной акции.
Лаптев спрятался в тёмное укромное место - между стеной и колонной (столпом). Ему хотелось молиться, говорить с Христом. Старославянский язык с сотнями непонятных слов мешал объясняться с Единственным, кто будучи человеком любил все человечество. Лаптев импровизировал, заменяя старинные обороты на современную угловатую, понятную до примитивности речь. Он ничего не просил у Бога и ничего ему не обещал. Он не каялся, но и не зацикливался на своей несчастливости. Он был почти уверен в истинности произошедшего две тысячи лет назад. Эта уверенность делала Лаптева нетерпимым к суетности людей. Он не понимал хождения по храму, зажжённых свечей, пения, исповедей, крестов и крестящихся; явной театральности священников, их бородатости. Он не понимал поклонов, целования икон и ящиков с мощами. Он не понимал, как хлебом и вином, то есть выпивкой и закуской, можно приобщаться к таинству рождения Великого Младенца. Он ничего не понимал, в смысле, не принимал. Существование Бога было очевидным для него, но никаких посредников, никаких обителей, кроме тела - обители души и души - обители бога, он не признавал, считая ритуалы, атрибуты - ритуалами и атрибутами, то есть производными человеческого разума, не имеющего ничего общего с истинным мировым разумом. Как между отцом и сыном могут быть только отцовско-сыновние отношения, не допускающие никого и ничего другого, кроме них самих, так и между богом и человеком не может быть каких-то промежуточных элементов - они просто не нужны; для них нет места, они - обряды, храмы и прочее существуют сами по себе, отдельно; они должны быть, как напоминание, но не больше. Библиотека только напоминает о существовании книг, не являясь при этом необходимым условием для чтения; и процесс чтения происходит помимо неё и независимо от неё: человек ? книга, книга ? человек, и ничего лишнего, ничего промежуточного. Так думал Лаптев. И еще ему не нравилась физическая боль в спине и ногах, духота, шум тихо переговаривающихся и переминающихся людей. Поэтому, простояв час, Лаптев решил прекратить "тягомотину с претензиями на исключительность". Тем более, метро в Рождество работало только до двух часов. В дорожку по случаю праздника, Лаптев взял шесть бутылок крепкого тёмного пива. Две бутылки он выпил практически сразу, не смакуя, не "наслаждаясь" вкусом. Даже не выпил, а просто грубо выхлебал литр пенного вонючего напитка, частично пролив его на дублёнку и руки. Дрожжевой запах от рук раздражал Лаптева до тех пор, пока он не закончил третью бутылку. Учитывая длительный перерыв - семь месяцев - в употреблении алкоголя, серьёзную пьянку накануне, ряд "тонких" реакций психики и головного мозга заметно притупился. Религиозный настрой и религиозное чувство исчезли, зато наружу выполз дикий половой инстинкт. Лаптев, почти как г-н Воробьянинов, мучительно больно, страстно захотел женского общества. Лиц он уже не различал, его полностью устраивала принадлежность к женскому полу вообще, в целом, в принципе. В переходе на нужную ветку метро Лаптев заметил, как ему показалось, необыкновенно интересную девушку лет тридцати пяти, хотя возраст Лаптев не волновал, в силу тех же причин, что оставляли его равнодушным к внешности объекта, точнее субъекта вожделенного знакомства. С обычной пьяной полухамской дерзостью, кажущейся напившемуся то ли шармом, то ли обаянием, Лаптев предложил заинтересовавшей его даме разделить с ним радость по случаю очередной годовщины рождения "Господа нашего Иисуса Христа". Дама в возрасте согласилась обрадоваться на двоих, но уточнила одну маленькую деталь: мол, стоит она здесь не случайно в столь позднее время, а ждет подругу, с коей они планировали посещение храма, но так как в душу уже попал алкоголь, то вместо храма можно всем троим поехать куда-нибудь, например, к ней в гости. Лаптев не возражал: не только его тело - прежде всего его пьяная, до ощущения бессмертия душа, - мечтала о такой роскоши, как амур де труа (любовь на троих). Вскоре из небытия тоннеля выкатился последний в тот вечер поезд, а из поезда, в свою очередь, возникла третья составляющая весёлой троицы.
Познакомившись и выпив за знакомство, кампания поднялась наверх. Каждые пять минут Лаптев переспрашивал имена девушек, вроде бы запоминал их, но потом путал, называя по-другому. Они сначала исправляли его, а потом перестали обращать внимание, отзываясь поочередно на "Кать", "Маш", "Оль", "Снежаны" и даже на "Генриетту". Имени Лаптева подруги тоже не могли освоить, поэтому обращались к нему посредством словосочетания "слышь, молодой". Лаптева вполне устраивал такой свободный, но всё-таки достаточно правильный вариант обращения к нему. Пиво закончилось, настало время водки. Её набрали в ночном магазине. Для придания гулянке более лихого "гусарского" вида, купили еще три бутылки шампанского и взяли такси - не простую желтую машину с правильным узором из чёрных квадратиков, а стоющую в два раза дороже иномарку. В авто было тихо. Лаптев попросил включить магнитолу. Водитель отказал ему, сославшись на отсутствие оной. Лаптев хотел угодить своим подругам и предложил шофёру заполнить пустоту салона радиоволнами. Радио тоже не оказалось. "Ни ...я у тебя нет! Ладно, тогда хоть сам спой", - логично домыслил Лаптев. Его логика показалась неубедительной и петь никто не стал. Расплачиваясь, Лаптев обозвал таксиста "козлом". Тот резонно и очень справедливо заметил: "сам козёл"...
Над землей, над людьми, над бредом, считающимся жизнью, горела, дышала, мучалась, кровила, воскресала, опять бесконечно страдала одинокая Вифлиемская звезда. Действительная любовь - всегда страдание и одиночество, всегда смерть и болезненное воскрешение. В Космосе больше радости, чем в тепле и цветении человеческих садов. Только звезда поднялась в небо не для вечного отдыха - оттуда, с высоты можно наблюдать всё горе, всю скорбь целиком. И оплакивая, направлять свои слёзы метеорным потоком, который может видеть каждый, поднявший глаза, и каждому будет возвращена и дарована вера, надежда, разум и искупительную грусть.
Квартира, куда привели Лаптева, располагалась на седьмом этаже. Лаптев был очень пьян, однако помещение ему понравилось. Он удивился чрезвычайно добротному ремонту, резной мебели из красного и чёрного дерева; картинам, написанным очевидно старинными мастерами; прекрасному, богатому декору и освещению. Экскурсию Лаптев закончил беглым осмотром санузла и заходом на кухню, где троица продолжила питие. Тостов не поднимали, зато брудершафты не прекращались. Один из них закончился очень долгим поцелуем с хозяйкой дома. Её подруга пыталась отвлечь целующихся смехом, щипками, громкой музыкой, попытками деланного возмущения. Только все способы привлечения внимания остались незамеченными, более того, "молодые" перешли в комнату. Лаптев плохо помнил постель: крики, стоны, вздохи, судороги воспринимались им через туман алкоголя. Он пытался сконцентрироваться, пытался сделать случайные отношения красивыми, разнообразными, интересными. Естественно, тело не воспринимало его творческие порывы всерьез и действовало самостоятельно - обычно, т.е. рефлекторно. Женщина билась то под ним, то над ним, хлопала его ладонями по спине, по ягодицам, по бёдрам, требовала резкости, силы, царапала его, гладила, шептала неуместную чепуху. В какой-то момент Лаптеву стало скучно. Ему опротивело голое, влажное, пьяное тело партнёрши. Ему стало скучно от одних и тех же движений, повторяемых зачем-то много раз. Он остановился. Хозяйка квартиры и положения сначала не поняла, приняв остановку за перерыв, за паузу. Когда же Лаптев начал одеваться, она возмутилась: дескать, разбудил в женщине зверя, так успокой его, обеспечь удовольствие и разрядку, отработай, наконец, радушный приём среди ночи; возможность так легко получить нежное и сокровенное. Лаптев, не дослушав, огрызнулся: "...да пошла ты". "Да пошёл ты", - провизжали ему в ответ. И Лаптев пошёл, точнее, его грубо вытолкали. Дело в том, что пока он трудился над телом легкой добычи, в гости к его даме (добыче) пришли трое серьёзных мужчин. Один из них - бывший муж хозяйки - не захотел терпеть присутствия постороннего человека у, хоть и бывшей, но всё-таки жены. Он даже хотел убить Лаптева, однако принятая в срочном порядке водка успокоила его. Послушав стоны для собственного озлобления и осмеления, экс-муж ввалился в спальню, как раз на словах "да пошёл ты". Лаптев к тому времени полностью оделся поэтому в коридор за ним полетели только его ботинки и дублёнка, из рукава которой торчал шарф в клубке с перчатками и шапкой. Лаптев спокойно оделся. Он не считал случившееся чем-то из ряда вон выходящим. Его не первый раз вышвыривали из гостей. Привычный к подобному обращению, он отомстил отработанным способом, помочившись на обшивку двери и украсив коврик для ног не сильно измененными остатками пищи. Затем он вызвал лифт, а уже через десять минут сидел в тёплом прокуренном автомобильном салоне ночного частника, убеждая шофёра в низменности, пошлости, продажности и вселенской греховности женской натуры.
Где-то на полпути Лаптев попросил остановить машину. Выйдя из неё, он побежал в придорожные кусты. Водитель побежал за ним.
- Ты чего, парень, платить не хочешь? - зарычал он на Лаптева, когда догнал.
- Мужик, в туалет мне надо, то есть по нужде.
- Давай быстрее и без дураков.
Через пять минут Лаптев вернулся в машину. Оставшиеся километры до дома он обдумывал план, как не платить за проезд. И не придумал ничего лучшего, чем сослаться на отсутствие денег, пойти за ними якобы в квартиру, а там спрятаться. Только шоферюга оказался хитрее. Убедившись в коварстве пассажира (после побега "до ветру"), он остановил машину в нескольких метрах от нужного подъезда. Лаптев не успел закрыть наружную дверь, не успел сесть в лифт, чтобы убежать на другой этаж. Шофёр зажал его на площадке между лестничными пролётами и очень сильно ударил головой в лицо. Лаптев присел на корточки, закрылся руками. Тогда таксист начал бить его по голове. Лаптев кричал, протягивал деньги, сумку, но таксист не успокаивался - всю свою злобу, дикость, низость он оставлял на слабозащищаемом теле Лаптева. Избиение могло закончиться совсем плохо, но крики услышала мать. Она выскочила на лестницу, завизжала, закрыла сына. Шофёр замахнулся на неё и тут же свалился от мощного апперкота Лаптева-старшего, не одевшего халат и потому рассекавшего пространство подъезда в одних трусах. Через минуту на помощь подоспели сёстры, вооруженные табуретками. Стали выглядывать соседи. Таксист растерялся и испугался. Лаптев-младший, довольно быстро встал и даже, бросил в гада-шофёра сумкой, затем врезал ему ногой в живот, а когда водила согнулся, Лаптев стал колотить его по затылку, так же, как пять минут назад получал сам. Таксист окончательно стушевался. Лаптев решил добить его, для чего выскочил на улицу, подбежал к машине, доставившей его домой, ногами разбил боковые зеркала и сделал несколько вмятин на дверях; потом, вернувшись домой, он взял нож и уже ножом проткнул шину на переднем колесе. Этим же ножом Лаптев пырнул обидчика, но очень слабо - только пропорол тому пальто. Успокаивали буяна долго, наконец, усмирили, налив ему целый стакан коньяка. А таксисту дали приличные деньги, чтобы тот не вызывал милицию и не заводил с ее помощью уголовного дела. Каким-то образом водила смог уехать, стуча ободом и шаркая резиной по обледеневшему асфальту.
Утром Лаптев встал злее дьявола. Узнав о материальной компенсации, выплаченной таксисту, он раскричался до рёва и визга. Его похмелили и уложили спать. Толком не проспавшись, Лаптев в десять часов вечера пополз в магазин, отказавшись от сопровождения.
В магазине между собой общалась типичная для такого времени суток публика: забубенные алкаши, начинающие алкаши, полууголовная рвань, грязные небритые лица без определенного места и времени жительства. Своеобразный светский раут дворового разлива украшали две пьянчужки женского пола с разбитыми искареженными лицами, где женское начало скорее угадывалось, чем просматривалось. Дамы из высшего падшего общества делили между собой некоего Витька, дремлющего на подоконнике, и бутылку водки.
Продуктовые отделы магазина никого не интересовали, зато вино-водочный отдел посещали всё новые и новые паломники. Их было так много, что даже образовалась очередь. Лаптев встал в конце её. Продавщица не спешила, и народ обрастал по ходу ожидания новыми знакомствами. В Лаптеве опять заголосили демоны, как следствие их потусторонней деятельности, он захотел обязательно с кем-нибудь познакомиться. Перед ним стояла девушка. Лаптев спросил её имя, назвал своё, после чего начал жаловаться на непонимание со стороны семьи. Девушка слушала спокойно, не перебивая. Когда Лаптев закончил, она предложила подождать на улице свою подругу, еще более внимательную и терпеливую к жалобам непонятых одиноких мужчин. Подруга появилась минут через двадцать. Лаптев предложил пойти к нему в гости, девушки предложили погостить у них, только предупредили о возможности скорого появления мужей.
Квартира, куда привели Лаптева, кардинально отличалась от того помещения, где ему довелось попьянствовать накануне. Для начала, входная дверь не закрывалась - в ней вообще не было замка, лишь с внутренней стороны ржавела кое-как прикрученная щеколда. Обшивка двери местами полопалась, местами обгорела. Из-под гнилого обугленного дермантина торчала такая же гнилая обгорелая вата. Лаптев почему-то запомнил дверь очень хорошо, как и весь тот вечер.
В коридоре Лаптев по привычке стал снимать обувь. Ему разрешили пройти в комнату обутым. В коридоре пахло только плесенью, а в комнате еще воняло рыбой, сигаретным дымом, крысомышами и тайной опасной жизнью, которой жили обитатели мерзкого дома. Лаптев сразу же уловил этот едкий трупный (как он его назвал) запах. Он почувствовал обосновавшуюся там смерть.
Комната для гостей (тоже по терминологии Лаптева) освещалась лампочкой, висящей на проводе. Окна не выпускали свет наружу - их замаскировали тяжелыми, блестящими залощенными, зелёными шторами. На диване спал молодой человек, спал по всей видимости, тупым сном наркомана. Одна рука молодого человека обнажилась почти до плечевого сустава. Кожа над локтевой ямкой синела от звездной россыпи следов внутривенных инъекций.
- Кто это? - поинтересовался Лаптев.
- Муж.
- Чей?
- Наш.
- А-а...
- Он сейчас уйдёт.
Одна из "жён" начала интенсивно расталкивать парня, отошедшего в мир грёз. Тот совершенно не реагировал на тычки и следующие за ними крики, типа: "Андрюха! Андрюха, вставай! Вали отсюда!" - и так далее. Лаптев деликатно предложил не трогать парня, дабы тот проспался. Тогда одна из девушек ушла. Ушла та, с которой Лаптев начал общение в магазине. Оставшаяся, разлила свежекупленную водку, нарезала колбасу и солёные огурцы. После первой "за знакомство", мгновенно выпили вторую "за встречу". Разговорились. Во время разговора девушка несколько раз пыталась поднять "мужа" Андрея. Лаптев обратил внимание на пряжку своей подруги, пока не ставшей "женой": бычья голова, с изогнутыми сходящимися рогами, а вместо глаз - шестиугольники.
- На тебе лицо дьявола.
Девушка посмотрела на ремень.
- Пожалуйста, - попросил Лаптев, - сними его.
- Я его сниму позже. Хорошо?
- Хорошо.
Лаптев выпил ещё, даже не предлагая сделать тоже самое владелице сатанинского ремня.
- А в бога ты веришь?
- Верю.
- И кто твой бог? Он? - Лаптев указал на бычью голову.
- Не знаю, может, и он. Вообще, бог один. Правда, у каждого свой. Мой бог не хуже твоего.
- Веришь в бога, а ходишь с дьяволом. Так не бывает.
В соседней комнате вдруг закряхтели.
- Кто там? Дьявол?
- Хозяйка наша, тётя Зоя. Налей ей стакан водки, только не больше и отнеси, она любит молодых людей.
Лаптев сделал как ему сказали. Тётя Зоя в одной ночной рубашке сидела на широкой двух-, если не четырех спальной кровати. Она смотрела старый черно-белый телевизор с экраном-линзой. Стакан она приняла молча, не удивившись его появлению. Лаптев постоял немного рядом, но не дождавшись слов благодарности, вернулся к "жене".
- А тётя Зоя немая?
- Говорящая.
Помолчали. "Муж" Андрей начал шевелиться.
- Мой бог... бог, если уж на то пошло, не чей. Он даже не общий, а сам по себе.
- Хорошо. - С Лаптевым и его сентенцией предпочли не спорить.
- Освятить бы вам квартиру.
- Освяти.
- Я не имею права, нужен священник. Могу только перекрестить комнату и прочитать молитву.
- Делай. И это будет хорошо.
Лаптев поднялся, щепотью сложил пальцы, сам машинально перекрестился.
Девица повторила его жест.
- Именем Господа Иисуса Христа и его страданий за род человеческий, изыди, враг рода человеческого, из сего дома на двадцать четыре часа, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Четыре креста легли в зловонном страшном воздухе. Во все стороны света, во все углы брызнула благодать. Лампочка зажелтела ярче, занавески, наконец, пропустили рыжину уличных фонарей. Сигарета, которую закурила девушка, спасаясь таким образом от непонятного волнения, и та сверкнула добрым каминным огнём.
Перекрестились ещё раз. Выпили за святое и святых.
- Ты хороший парень. Очень хороший. Уходи отсюда. Не поймет тебя "муж".
- Да он же спит.
- Этот сейчас уйдет, а другой придёт, потом третий.
Много у нас мужей. Только ты - не муж, ты - человек. Уходи. Забудь адрес.
Вместо "прощай" еще раз перекрестились и помолились.
По дороге домой Лаптев пытался понять почему через двадцать четыре часа дьявол опять возвращается. И откуда? И насколько? Почему ему не сидится где-нибудь в пещере или в подземном дворце? Зачем ему, отвергшему бога, нужны люди, похожие на бога, но совсем другие - слабые, смутные, грустные, не во что не верящие? Зачем Гению Гордости и Одиночества кому-то досаждать, кому-то что-то доказывать? Любые дела - добрые и злые - порождают или уже являются следствием несвободы. Дьявол же свободен как никто другой. Бог не ограничивает его свободы, наоборот, допускает её почти в абсолютной форме. Но раз не ограничивает и допускает, то говорить об абсолютности нельзя. Дьявол борется за идеальную независимость, не получая её, он страдает. Страдая, испытывая боль, он, в силу несовершенства желает мучений другим. Ад - общая боль, общее несовершенство, общее нежелание и неумение раскаиваться. Ад - берлога вечного, но - временно. Рай - само вечное время.
Лаптев запутался. На холоде тиски алкоголя сжимали ум не так сильно, как в тепле. Только необъяснимое понятней не становилось. Темнота путала мысли. Завивала их в нерастягиваемые пружины. У родного подъезда Лаптев остановился, удивленный и отупленный догадкой: "Случайные девушки из магазина - проститутки, "мужья" - их клиенты, квартира - притон, тётя Зоя - не просто алкоголичка, а самая настоящая хозяйка притона". Лаптев постепенно начал соображать, чем могли закончиться посиделки: в лучшем случае - отъемом ценностей, в худшем - банальным убийством по - пьяни.
Дома Лаптев открыл "Молитвослов", зажёг свечу. Первым делом он прочитал "Царю небесному", потом "Отче наш". Потом, третий раз за вечер "Именем Господа..." Прочитав, он перекрестил воздух. И этим крестом, сознательным, уверенным, широким, Лаптев выгнал дьявола из себя, из берлоги своей души. На долго ли? Хотя бы на двадцать четыре часа - это уже много, грандиозно и бесконечно.