Московская Русь
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Московская Русь - неизвестная цивилизация. Она была не такой, как Западная Европа. Она была ЛУЧШЕ - сильней, добрей и культурней. И за это её убили.
|
Александр Колосов
История Европы и Московская Русь
Будучи тинэйджером, автор всерьез увлекся историей стран Западной Европы. В 60-80 годы прошлого века тому немало способствовали приключенческие романы и повести, в изобилии повествовавшие о похождениях древнеримских гладиаторов, французских, английских, шотландских и германских рыцарей, мушкетеров, дипломатов, купцов и вожаков всевозможных восстаний. Авторов хватало, как иностранных, так и доморощенных. Вот лишь несколько названий навскидку, от которых читатель советской эпохи ощутит прилив томительной ностальгии по ушедшему времени: "Спартак", "Камо грядеши", "Крестоносцы", "Потоп", трилогия о трех мушкетерах, "Джек Соломинка", "Юные годы короля Генриха IV", "Фиалковый венец", "Под знаменем "Башмака", полдюжины романов Скотта и Стивенсона, "Капитан Фракасс", серия про проклятых королей, "Графиня де Монсоро", "Королева Марго" - и это еще далеко не полный список.
В результате, к двадцати годам я пришел к твердому убеждению в том, что госпожа История мою родную страну жестоко обделила своим присутствием. Вот в Европе - так, да. Там размах, дипломатия, масштабные личности, высокие чувства и помыслы, накал страстей. Там Валуа, Бурбоны, Стюарты, Пясты и Ягеллоны, Ланкастеры, Йорки и Плантагенеты с Тюдорами. А какие магнаты! Гизы, Монморанси, Роганы, Дугласы, Мортимеры, Перси, Гогенцоллерны, Вельфы, Радзивиллы - настоящие государи в своих владениях, занимающих по полкоролевства. Перед ними сам германский император кепку не брезговал снять. Про героев и полководцев вспомнишь - душа поет: Сид, Пьер Байярд, граф Роланд, граф Хотспур, Ричард Львиное Сердце, Евгений Савойский, Тюренн, герцог Мальборо, принц Конде, Валленштейн, Замойский, Витовт, Жижка, Колиньи...
А у нас? Ну, ладно, до монгольского нашествия еще куда ни шло: были там разные святославы, мономахи, князи игори и владимиры. Даже Александр затесался. А после? Один Дмитрий Донской да Ермак Тимофеевич. Ну, Пожарский еще Москву освободил, да и то потому, что поляки с голодухи опухли. А так сидели себе меж лесов и болот, тише воды, ниже осоки. Неприлично даже, а уж про интерес-то и думать забудь! Ни тебе религиозных, ни тебе межконфессиональных, ни династических войн. Все тишком, все молчком ползли себе куда ни попадя, навроде улитки. И если б не Петр Великий, так и сгнили бы, не выбравшись из захолустья. Из захолустья Московской Руси.
Большинство в подобной уверенности пребывает и ныне. Достаточно взглянуть на экран телевизора, чтобы убедиться в том, насколько узко Московская Русь представлена в нашем сознании. Если быть более точным - в сознании интеллектуального слоя населения. За последние двадцать лет фильмы исторического характера за тремя (тремя!) исключениями были сняты о Петровской и послепетровской эпохах. Эпоха Московской Руси представлена фильмом о Иване Федорове, "Ермаком" и "Гулящими людьми".
Именно "Гулящие люди", только не фильм, а книга, по которой он поставлен, позволили автору этой статьи обратить свое внимание в сторону Москвы и ее истории. Увиденное не просто удивило, а, без преувеличения, поразило до глубины мозга. Автору открылась неизведанная страна, история которой буквально перенасыщена событиями такого масштаба, что эпохальные переломы европейских государств на их фоне смотрятся петушиной возней в курятнике.
Возьмите хотя бы того же Евгения, принца Савойского, чьи деяния получили на Западе широчайшее распространение, вошли в военный фольклор. Особую известность принесло ему такое, с позволения сказать, деяние. Штурмуя однажды какой-то графский замок, Евгений слишком близко подъехал к подъемному мосту. Осаждаемые не замедлили воспользоваться подобным подарком и ринулись на вылазку, рассчитывая либо захватить, либо убить Евгения. Другой бы просто показал неприятелю спину, но гордость не позволила великому полководцу спастись бегством, кроме того, он тут же смекнул, как повернуть нежданную опасность в свою пользу. Поднявшись в стременах, принц забросил в ворота свой маршальский жезл (он в то время подрабатывал у германского императора в должности маршала) и провозгласил: "А ну-ка, верните мне мою булаву!" Восхищенная свита опрокинула противника и втоптала его в ворота. Тут подоспели войска, и замок был взят.
Ну, что сказать? Молодец! Стойкий, находчивый, парадоксально мыслящий.
Вот только мелковат, да воинской удали маловато. Лет за сто до него другой князь (принц) Данила Холмский вел на Новгород пятитысячный дворянский отряд. Шли на рысях меж глухих лесов, не ожидая, по случаю удаленности от города, никаких неприятностей... и прямиком нарвались на "кованую рать" новгородцев, вчетверо превышающую по численности.
Что такое новгородцы, изготовившиеся к сражению, рассказывать нужно особо. Необходимо упомянуть, что это они последовательно усадили на Киевский престол князей Игоря, Владимира Красное Солнце и Ярослава Мудрого (предварительно в пьяной драке перебив половину тысячного отряда нанятых им шведов). Они с равным успехом крушили любого, кто подворачивался им под горячую руку. А если не под горячую - тем более.
Одним словом, положение у московских дворян получилось самое аховое. Чем оно могло им обернуться, не сомневался никто. Кроме князя Холмского: с радостным криком "Во, гляди, где заныкались! Теперь не сбегут!", он первым вломился в ряды новгородцев. Дворяне ударили следом и погнали новгородских рыцарей с молодецким посвистом, больше восьми тысяч пленных набрали. Узнав о том, что второе их войско (12-тысячное) тоже разгромлено другим князем - Иваном Оболенским по прозвищу Стрига, новгородцы тут же сдались Ивану III, командующему такими орлами.
И правильно сделали, между прочим. Эта парочка на всякие мелочи не разменивалась - они Казань за 57 дней взяли, а до этого завернули в степь 300-тысячную орду хана Ахмата (да еще и гнались за нею почти неделю). Данила Холмский такой жути на всех навел, что Ливонский орден при одной угрозе его появления руки в "гору" тянул: "Только не это! Только не это!" Понятно, что с подобной биографией эпизод атаки на Шелони просто милый пустячок, и ничего более. И толковать о том - зря воздух трясти.
Головокружительная дерзость рейдов конницы Холмского в истории Запада аналогов не имеет, а вот в Московской Руси бывали парни и круче. Читатель со стажем конечно же помнит самоубийственный поход будущего Генриха IV на Кагор, живописнейшим образом расписанный Дюма в "Сорока пяти". Наиславнейшее было дело! Хорошо, что в числе читателей незабвенного романиста не оказалось Дмитрия Донского или Александра Ярославича - они от смеху по второму разу бы умерли. Пад-думаешь: сбегали ребята под заштатный городишко, вроде Коломны, подрались слегка со своими же братьями-французами... Неуж-то стоило такой огород городить? Ну, взяли бы, на край, этого Анри в плен повторно, ему же не привыкать. Не убили бы, чай.
Невский, вон, в Монголию ездил к ставке кагана, где за полгода до этого его отца отравили, и никакой трагедии из этого не делал. Что касается военных походов, то в первой прославившей его битве он вышел против шведских воинов, имевших, как минимум, четырехкратный численный перевес, причем продрался в самую гущу, чтоб нокаутировать их предводителя. А 16 лет спустя сам нанес кошмарным викингам ответный визит, популярно разъяснив гордым мореходам, что Русь не Англия, не Италия, не Германия и, тем более, не Франция, здесь тех, кто "ромбом ряды пронзает", сначала бьют почем зря, а потом уже интересуются, сколько их было.
Дмитрий Донской - потомок Невского, прадеда своего не подвел тоже. В битве на Воже позволил орде Бегича спокойно перейти реку, а потом сбросил ее с крутого берега в воду и истребил. Через два года проскочил между двумя вражескими армиями, заманил Мамая на Куликово поле, открыл его головорезам путь в тыл собственной армии... и снова столкнул с обрыва в реку - на сей раз в Непрядву. В истории военного искусства ничего подобного не было ни до, ни после. Какие-то отголоски преднамеренной сдачи позиции наблюдались в действиях фельдмаршала Салтыкова против Фридриха II, князя Щени против гетмана Острожского - и это все. Принц Конде со своим геройским планом битвы при Рокруа ("Двадцать лет спустя") пускай отдыхает. Капитан Блад со своей "Арабеллой" - тоже.
При всех эпохальных деяниях исторических деятелей европейских стран, не следует забывать, что, по меркам Московской Руси, все это - мелочевка "губернского" масштаба. Вот заелась, скажем, семейка Перси на папашу Генриха V Английского. Понятно, что для Англии это - полный грандиоз, разговоров на полтора века хватит. А для Москвы - простая буза. Показательным в этом плане примером может послужить реакция годуновского посла Микулина на путч графа Эссекса.
Пока лорды Елизаветы чутким ухом пытались определить насколько это серьезно и не лучше ли своевременно "сделать ноги", русское посольство в полном составе - около ста человек - при полном боевом снаряжении нарисовалось в королевских покоях с сакраментальным предложением: "Ты только свистни, государыня, мы эту твою деревню (в смысле, Лондон) сей момент кверху тормашками поставим, а боярину Эссексу голову тупой ножовкой отпилим и на блюдечке принесем". И, что характерно, - на полном серьезе. Потому что московский путч - это 15-20-тысячная вооруженная орава, приблизительно наполовину состоящая из дворян и боевых холопов.
И, в этом свете, "боярин" Эссекс со своими двумя сотнями сторонников - скверная карикатура на бунт, насмешка, можно сказать. Шут балаганный. Такие бунты на Москве плетьми разгоняли. Там даже уголовники намечали свои проекты в куда более крупных масштабах - собрались как-то оголодавшие князь Щепин и дворянин Василий Лебедев обчистить собор Василия Блаженного (точнее, его подвалы, где хранилась царская казна). И чтобы все прошло без сучка, без задоринки, порешили поджечь Москву разом с четырех сторон. Не получилось, конечно: московские опера в те времена подобных "бизнесменов" за шиворот брали прямо на месте преступления, а следователи "кололи" их в четверть часа.
Московские "робин-гуды" еще в 18-м веке смело гуляли по четырем волжским губерниям, а на зиму уходили в такое же число губерний центральной России, где проживали в полной безопасности, смачно поплевывая в сторону Питера и его фискальных органов. Позже они встали под знамена Пугачева и были разбиты Александром Суворовым. Боюсь, что Ричарду Львиному Сердцу здешние "романтики большой дороги" в первой же стычке ноги бы повыдергивали, причем без особого напряжения. И логика тут простая - Пугачев прекрасно изложил ее в "Капитанской дочке": я же бью ваших генералов, которые разбили Фридриха Великого, (тут мы продолжим за батьку Емельяна) разгромившего австрийского императора, предки которого упомянутого Ричарда запросто скрутили и долго держали в подвале. А особо недоверчивым в этой связи следует вспомнить достоверный исторический факт - побег Ломоносова из казарм прусской гвардии, уникальнейший случай, единственный в своем роде.
Дело тут заключается вот чем. Герои западных стран раскручены до такой степени, что рекламный "продукт" на реального своего прототипа походит столько же, сколько парадный портрет на фотографию в паспорте. А что прикажете делать, когда за всю историю той же Франции их насобирывается чуть больше десятка? То ли дело в Московской Руси - только после обороны крепости Белой от коронного войска Речи Посполиты в столицу прибыло 93 героя первостепенного ранга. Посчитайте сами, если сомневаетесь. Достоверный герой, Рыцарь Без Страха и Упрека, Пьер Байярд на весь мир прославился тем, что сутки оборонял мост от двухсот противников. Герои известной трилогии Дюма позавтракали в бастионе Сен-Жерве, оборонив его вчетвером от 25 гугенотских солдат.
Гарнизон Белой составляли по разным оценкам от 400 до 500 русских воинов, а противостояла им 20-тысячная армия - поляки, литовцы, саксонцы, баварцы, венгры. Ну и, конечно, осадная артиллерия, подготовленная для штурма Московского Кремля. В итоге трехмесячной осады, атакующие потеряли четверть личного состава, восемь пушек были захвачены обороняющимися. Крепость брали дважды и дважды бежали из нее от контратак гарнизона (что уже вовсе ни в какие рамки не лезет).
Попытка обойти Белую для продолжения марша на Москву была самым наглым образом сорвана обороняющимися, которые, как выяснилось, еще и не развоевались как следует. Польская армия не выпустила на свободу достойного противника, чего удостоился Пьер Байярд. Точнее, она предлагала подобный выход, но князь Волконский - воевода Белой - вражеское командование просто высмеял и выдвинул встречное предложение - немедленно сдаться, иначе он, дескать, не гарантирует им личной безопасности. А если они добрые христиане, и не хотят лишних человеческих жертв, пусть сдадут ему в плен всю армию в целом, потому что живым из-под Белой никто не уйдет.
Самое забавное в этой ситуации отнюдь не абсурдность угрозы, а то, что воины гарнизона взялись скрупулезно выполнять данное врагу обещание, и когда деморализованное войско Польское побежало в сторону Кракова, попытались организовать преследование, но догнать сумели только двоих отставших. На большее физического здоровья уже не хватило - самый везучий из всех, крестьянин Афанасий Суханов, был к этому времени ранен дважды. На его боевом счету 117 убитых, 48 пленных (весь "нтернационал" вражеской армии, в том числе несколько знатных панов и офицеров), десятки трофеев символического значения: знамена, барабаны, трубы, парадное оружие королевской и гетманской охраны. Говорят, Наполеон во время сражений ногой отбрасывал в сторону готовые взорваться ядра... Суханов неразорвавшиеся гранаты собирал и, дозарядив, скатывал навстречу атакующим, это было его излюбленной хохмой.
В знаменитом сражении Генриха Наваррского с Католической Лигой кто-то из Маннов описал геройские действия короля во главе двухсот конных дворян, неоднократно вступавших в бой на опасных участках... Сотня Семена Дедевшина - к тому времени в ней оставалось меньше шестидесяти всадников - полностью очистила две стены Белой от атакующих и выбила врага из захваченной крепости. Преследуя отступающих, попыталась прорваться к королевскому шатру, контратакованная полком крылатых гусар, отошла в полном порядке. К финалу штурма в живых осталось 23 человека, коней на крепостной вал втягивали на арканах - своим ходом не могли подняться, валились с копыт долой. И любой из уцелевших в полной мере мог приложить к себе предсмертные слова гоголевского атамана Балобана: "... а сколько конем потоптал и пулей достал - уже на припомню..."
Сам воевода Волконский во время контратаки был контужен ядром, ходом боя командовал с поднятых на плечи носилок. Только, в отличие от Карла XII, таскали его на себе не шведские гвардейцы, а женщины и подростки. И сражение он не проиграл, а выиграл.
Много о ком вспоминали царские приставы, представляя Москве героев Белой. В том числе и бесподобных снайперов стрелецкой московской сотни, в самый страшный момент штурма поддержавших рукопашную огнем, балансируя на обломках полуразрушенной башни. Некоторые успевали выстрелить лишь однажды - их сбивали камнями, насаживали на пики, сталкивали пинком в чудом держащуюся бревенчатую стену, а они дрались за право занять место погибших.
Поневоле возникает крамольная мысль: как же все-таки повезло принцу Евгению, что на вылазку против него ринулись не наездники Дедевшина, Пасынкова, Холмского, Шереметева, Оболенского-Стриги, Щени, Пожарского, Владимира Серпуховского Храброго, Воейкова! И что сталось бы с королем Генрихом IV, если б Кагор защищал не "опытный господин Везен", а Иван Шуйский, Михаил Черкашенин, атаман Корела или тот же Басманов? Интересно, а долго бы продержался Байярд против Волконского Хромого Орла, Брязги, Васьки Грязного, Ивана Болотникова, Осляби, Анании Селевина?
Возьмите, хотя бы последнего. Во время осады Троице-Сергиевой лавры этот монастырский слуга отчего-то особенно невзлюбил Александра Лисовского и принялся гоняться за ним при каждой вылазке. Дошло до того, что знаменитый на всю Европу отморозок и головорез вынужден был отказаться от излюбленной своей забавы - саморучного человекоубивства, - наблюдая за резней сквозь оптику подзорной трубы. А как вам понравится вот такая запись о тех же событиях: "Слуга же Михайло Павлов, видя, как острие меча князя Юрия Горского пожирает неповинных, перестал биться с прочими, ловя самого воеводу, и убил того князя... и с конем помчал его к городу. Много тут желавших отмстить поляков погибло из-за его тела, но они не отняли его из рук Михайловых"? Автор сказания особо отмечает при этом, что защитники лавры не имели доспехов - в отличие от противника.
Без числа похвальных слов сказано об Александре Суворове, не проигравшем ни одного сражения. Даже Наполеон не удержался - отметился в числе прочих. А вот Дмитрия Пожарского почему-то принято считать этаким сереньким мышем, непонятно в честь чего выбранным в главнокомандующие Второго ополчения. Между тем очень даже было в честь чего.
Не дождавшись подхода Первого ополчения, москвичи подняли восстание против польского гарнизона, введенного в город Семибоярщиной. Бунт вспыхнул внезапно, без малейшей подготовки - на рынке польские оруженосцы оскорбились тем, что местные "челноки" отказались продавать им фураж по общепринятой цене. Пошла перебранка, поляки схватились за плети, торговцы - за дреколье; шляхта обнажила сабли, тогда стрельцы взялись за пищали... месилово охватило весь город, на помощь единоверцам пришли иноземные царские наемники, присоединились и дружины бояр-изменников. Москва гибла: стрелецкие слободы располагались в посаде, за чертой крепостных стен, стрельцы сумели прорваться в первый оборонительный пояс - Белый город, но в Китай-городе, непосредственно примыкавшем к Кремлю, "псы войны" и шляхта резали всех подряд, не разбирая ни пола, ни возраста... Возглавить служилых людей оказалось некому - все полководцы очутились по ту сторону баррикады.
Расправившись с основными очагами сопротивления Китая, тогдашнее "Временное правительство" расхрабрилось настолько, что выслало в Белый город карательные экспедиции - в том числе и батальон алебардщиков будущего "писателя" Буссова. Картина боя, написанная этим двукратным предателем, помимо того что вызывает чувство гнева и скорби, рисует еще и разобщенность защитников. Каждая полусотня воевала сама по себе, связь захлебнулась в толпе сражающихся мирных жителей... батальон Буссова вонзался в восставших, точно раскаленный нож в тушу ослепленного льва.
И тут в битву вступил отряд князя Пожарского и поставил на успехах алебардщиков большущий жирный крест. Нет, не так - превратил эти успехи в смертельную опасность для "временщиков". Непочтенный мемуарист Буссов, естественно, умолчал про то, как завершилась его блистательная вылазка, но Русь точно знала, кто именно ворвался в Китай на плечах бегущего врага. Завязался двухчасовой бой, в результате которого князь Пожарский со своими орлами вышел на Пожар - так тогда называлась Красная площадь. Откуда ни возьмись, появились пушки; как в пластилиновом мультике, напротив Спасских ворот выросла укрепленная батарея (острог), открывшая огонь по воротам. С другой стороны к Кремлю приближались отряды Ляпунова и одного из Волконских. Капец шагал к изменникам семимильными ярдами, и выход они нашли только один - победить Пожарского на Пожаре пожаром. Китай запылал не с четырех, а с двенадцати концов разом.
Русские отряды отступили из горящего города, лишь батарея князя Дмитрия, как ненормальная, продолжала долбить в ворота, воины отряда разбирали и растаскивали дома, гасили залетающие головешки. И когда из распахнувшихся ворот высыпала польско-литовско-русско-германская орда, вокруг Пожарского почти не осталось людей. Посылать за маршальским жезлом оказалось некого - князь сам повел навстречу врагам горстку всадников и был изрублен так, что до конца жизни остался военным инвалидом. Это была его первая проигранная битва - и последняя в том же числе. Все остальные он выиграл. Результативность на уровне Ганнибала, Александра Македонского, Пирра и Эпаминонда. Выше только у Суворова, Жукова и Салтыкова. Александр Невский и Кир Великий не в счет: первый сознательно избегал конфликтов с Ордой, войско второго было разгромлено вдребезги, тогда как отряд Пожарского вышел из огненного кольца в организованном порядке. Хоть и сильно потрепанным, конечно.
Сравнивать Дмитрия Пожарского с Эпаминондом было бы нелепо - фиванец бесспорно является родоначальником современной стратегии боя, но с остальными членами приведенного списка - вполне допустимо. Для России он создал армию, разбить которую невозможно было даже в принципе. Перебить - да, но не победить. Как это ему удалось, неизвестно, однако факт остается фактом: действия армии, возглавляемой Пожарским, и ее частей, отправляемых в автономные "плавания", от всех других армий тогдашней Европы отличались кардинально. До князя Дмитрия русские воины славились двумя качествами: стремительным натиском в атаке и несокрушимой стойкостью в обороне. При определенных условиях, однако, эти в высшей степени похвальные свойства превращались в свою полную противоположность. Одна-две захлебнувшиеся атаки нагоняли уныние, как на полководцев, так и на войско в целом. Стоило дрогнуть в обороне Большому полку, как армия превращалась в толпу беглецов, спешно уносящих ноги, куда глаза глядят. Неприятно сознавать, но ничего не попишешь - было.
Это при Пожарском русская армия начала обретать то свойство, которое сделало ее вдвойне опасней, - гибкость в бою. Особенность эту превыше всего ценил Гоголь, ею он наделил старшего Бульбенка - Остапа: уклониться, отступить, побежать даже, и все с единственной целью - победить наверняка, одолеть по-любому, ударить насмерть. Нет, напрашивающиеся сравнения с монголами Чингиза и Батыя, с гуннами и парфянами здесь неуместны. Там была природная тактика, основанная на быстроте и выносливости скакунов. Здесь - вдолбленная в мозжечок психология: "Если нас разбили - это просто случайность, причем временная. Щас перекурим, соберемся, и мало никому не покажется". Психология очень взрослого льва или, если таковое сравнение выглядит чересчур высокопарным, кабана, столкнувшегося с увешанным ружьями охотником.
Воинов Пожарского били многократно. И каждый раз враг напрасно праздновал победу - они возвращались, как ни в чем не бывало, с полной невозмутимостью начиная новую заваруху. И возвращались до тех пор, пока не опрокидывали супостата, а, опрокинув, преследование прекращали, только достигнув намеченного этапа. Планы противника их интересовали мало. Скажем, приказал командующий взять город Свияжск, но на пути встретилось вражеское войско. Ну и что? Они обращают врага в бегство (рано или поздно) и бегут в Свияжск вслед за ним. Натыкаются на второе войско. Вы думаете, они останавливаются? Ничуть: им же велено взять город. Они посылают донесение о том, что не все так просто в подлунном мире, что всяких гадов в нем немеренно, а потому было б вельми приятно получить доброе подкрепление пока кто-то еще остался в живых; и приступают ко второму препятствию. С подмогой или без таковой опрокидывают его и гонятся до Свияжска. Если противник пробегает мимо города, за ним отправляют приличествующую случаю погоню (она же боевое охранение), а сами берут город. Потому, что это их главная задача - все остальное только попутные обстоятельства на пути к ее решению.
Пожарский невероятно поднял роль полководца и в то же время его ответственность за судьбу армии. Потому, что дал ему армию, готовую выполнить любой приказ, даже ценой собственной гибели. Отныне войну выигрывали воины, а проигрывал главнокомандующий - сваливать свои ошибки на подчиненных сделалось невозможным делом. Только Петру Первому удалось отмазаться за разгром под Нарвой, да и то лишь перед самим собой да перед Меньшиковым.
После эвакуации с Пожарской площади князь Пожарский сделался осмотрителен и осторожен, раны уже не позволяли ему совершать стремительных рейдов, аналогичных походу на выручку восставшим. Лишь однажды приснопамятный Александр Лисовский до такой степени разозлил Дмитрия Михайловича, что освободитель Москвы вышел из себя и устроил ему настоящую "гонку преследования".
Знаменитый кондотьер и головорез уже как-то привык к тому, что московские воеводы обычно удовлетворялись отвешиванием ему хорошенького подзатыльника и по-скорому спешили в столичный клуб "Победителей Лисовского", чтобы получить соответствующий значок с порядковым номером. Вот и в этот раз, схлопотав полновесный "прямой с правой" ровнехонько в переносицу, он привычно отбежал верст на сорок, рассчитывая обойти помеху или дождаться ее возвращения на базу. Не тут-то было!
Не учел непоседа двух маленьких обстоятельств. Победа над шайкой бандитов, пусть и очень большой, для князя Пожарского никакого события из себя не представляла. А вот то, что польскому хулиганью, чуть было, не удалось опрокинуть его воинство, привело бывшего (уже бывшего) главкома в настоящую ярость, и он решил проучить наглеца, чтоб впредь неповадно было поднимать руку на достойных людей. А то ведь, по своему всегдашнему обычаю, еще и хвалиться будет, что только чудо спасло московского спасителя от разгрома. В общем, требовалось не просто обезопасить разоренную страну от похождений многочисленной кодлы самого опасного отребья тогдашней Европы, а втолковать ее вожаку, что перед Пожарским он вообще никто (и звать его никак). И, попутно, по-крупному проредить разбойное воинство.
Проведение мастер-класса полевой тактики началось с того, что русский отряд незаметно - в лучших традициях "лисовчиков" - подкрался к "лисовчикам" и с ходу обрушился на них. Пан Александр честно пытался оказать сопротивление, его головорезы дрались, как звери, но все без толку - любые тактические ходы разбойного полководца оказались загодя просчитаны, ничего не получалось. Пришлось отступать, на сей раз - всерьез.
Банде позволили оторваться, привести себя в порядок, успокоиться... а потом перехватили на переправе и начали убивать всех подряд, без жалости и пощады. Вспыхнула паника. Впервые в жизни Лисовский побежал, бросая обессиленных и лишившихся коней. Пожарский мчался по пятам, хватая его за загривок. Ну, и, как и следовало ожидать, слег на полгода - штабных вагонов в те времена изобрести не удосужились, а дороги были еще хуже, чем нынешние, и полководцы командовали, не слезая с коня.
Мудрено ли, что при таком здоровье лишних "телодвижений" главком Второго ополчения старался не допускать. Обвинения чуть живого полководца в том, что он не скачет к Москве сломя голову, фигурирующие в исторических диспутах, не выдерживают никакой критики - долгое стояние войск Пожарского в Нижнем Новгороде (а потом и в Ярославле) преследовало три задачи одновременно. Выздоравливание главнокомандующего, наведение порядка в сборных частях и сам сбор ополчения. Дело в том, что люди, составившие его, вовсе не собирались исполнять роль резерва остатков Первого ополчения, застрявших под столицей. Казаков Трубецкого и Заруцкого они рассматривали скорей, как помеху, а не поддержку. И правота подобного представления обнаружилась незамедлительно - первыми, с кем армии Пожарского пришлось переведаться на марше к Москве, оказались отряды Заруцкого. Там новая армия в полной мере продемонстрировала иные принципы ведения войны, да в такой полной, что Заруцкий, угробивший первого главу своего ополчения (Прокопия Ляпунова), тут же собрал монатки и отчалил в дальние края. Опытный вояка при всей своей дерзости понял - ничего ему здесь не светит: эти поломают кого угодно.
Поляки не поняли - они решили, будто к Москве подходит очередная рать, какие они немало бивали прежде. И что все обстоит кардинально наперекосяк, до них дошло постепенно, иначе они бросили бы на Москву коронное войско. А потом их начали бить. Обидно и больно. В особенности потому, что сдачи дать не удавалось никак - геройствовать и класть свои головы ополченцы не собирались; они пришли в Москву для того, чтобы им стало спокойнее жить. Они обломали захватчиков в стратегической перспективе и ежечасно переигрывали их в тактике. Без особого напряжения, надо заметить. Анализ характера военных действий под Москвой, при всей их запутанности и противоречивости, показывает его уникальную особенность - практически полное отсутствие потерь у ополченцев. В каждой отдельно взятой стычке интервенты вроде бы выигрывают, но их отчего-то становится все меньше, а осаждающих - больше. Побед много, а ни одна из поставленных задач не исполнена. В частности, гетман Гонсевский, шедший на выручку осажденным, вел с собой огромный продовольственный обоз для прокорма голодающего гарнизона Кремля. Он одержал над Пожарским с полдюжины всевозможных побед, в результате которых потерял половину своего отряда и сбежал. Причем обоз у него отняли.
Манеру ведения войны Пожарского можно было бы идентифицировать с Крассом - победителем Спартака и гегемоном Первого римского Триумвирата - если бы не поражение последнего от парфян. Типичный "парфянин" 17 века, Лисовский, меж тем, Пожарским был не только разбит, но и запуган. Иначе говоря, ни Красс, ни (тем более) Помпей с Цезарем Пожарскому предпочтены быть не могут. В дополнение - чтоб не возникло недоразумений - скажем, что Цезарь при Крассе свои войска распускал задолго до появления пресловутого Рубикона, Помпей тоже помалкивал в тряпочку.
Разобрав несколько примеров полководческого искусства Московской Руси и вспомнив деяния ее героев, неплохо было бы обратить внимание на не самую слабую сторону государственного бытия. На уникальную дипломатическую школу, выработанную в ее рамках.
В заслугу дипломатам Московской Руси без преувеличения можно поставить превращение заштатного "града Москова" в столицу громадного по тем временам государства. Это они обеспечили здешним князьям доминирование в пределах страны и поддержку сильнейших (на конкрентный момент) держав при достижении очередного этапа государственного строительства.
Говоря о дипломатах Московской Руси, надо заметить, что на своих противников они смотрели с искусно скрываемой насмешкой и, сходясь, заранее потирали руки в предвкушении долгожданной забавы. Заурядный посланец мог объегорить все министерство иностранных дел отдельно взятой страны - хоть европейской, хоть азиатской, а уж такие асы, как Афанасий Нагой, Волк Курицын или Андрей Щелкалов элементарно жонглировали политикой региона, включавшего Речь Посполиту, Турцию, Молдавию, Австро-Венгрию, Иран и Швецию. Нет, жонглировали не только они, просто у других "мячики" все время выпадывали из рук, а у них прямо липли к ладоням.
Возьмите султана Баязида Второго. Приезжает московский посол, полгода добивается аудиенции, наконец султан изволит его принять. Морозов, если не ошибаюсь, заходит и начинает чесать, как по писанному: "Мой государь Всея Руси Иван Васильевич Третий..." Баязид говорит: "Аллё, товарищ, а кто туфлю лобызать будет?" Этикет у турок такой был - хочешь беседовать с султаном, изволь приложиться к его штиблету. Исключений ни для кого не существовало. "Ты это оставь, братец, - отвечает Баязиду русский посол. - Я к тебе с новостями приехал, а не на обувную выставку. Мы самому Тимуру не кланялись, а тебе я вон до поясу поклонился. Куда еще? Не хочешь со мной разговаривать - не надо, доскажу, что передать велено, и пойду себе".
Зовут специалиста по истории этикета - кланялись ли русские Тамерлану. "Нет, - говорит, - не кланялись. Не успели - ангелоподобный Сеин-хан решил, что взять с них нечего, и ушел". "Чо ты метешь, орясина? - поправляет его посол. - Сто лет всю их орду кормили, а взять нечего? Тимур наше войско видел? Видел! А как называется уход от столкновения с противником? Бег-ство. Так вот, на Тимура мы с войском наехали, а к тебе, брат Баязид, с поясным поклоном. Поскольку считаем, что Тимур рядом с тобой просто козявка".
После такой суровой солдатской правды-матки Баязид залился румянцем счастливой стыдливости и забыл про чистку обуви. Он был правоверный суннит и понимал, что таким людям туфли прилично лобызать только Аллаху. Ведь что получается: на Тимура с войском, к нему с поясным поклоном, с земным, стало быть, к халифу... все органично! "Ладно, - говорит Баязид, - рассказывай чо те надо." Чо надо! Известно чо - чтобы с польского короля с живого не слазил, чтобы германские страны держал в беспередышном напряге, мешая восстановлению убывающего воинства Ливонского ордена.
"Да ничего нам, великий, от тебя не нужно, - врет посол, - разве что дозволения беспошлинной торговли. Твои у нас, наши у тебя..." "Это к пашам! - сердится Баязид. - Я решаю судьбы Мира, а не базара. Раз уж ты тут, может, хочешь со мной военный союз заключить?"
Ага, щас! За такой союз платить надо. Один раз янычар на свою территорию заведи, потом не выгонишь. "Да мы бы с превеликим нашим почтением, - врет Морозов. - Вера не позволяет. Вот ежели б на тебя кто напал, мы бы вступились, а то ведь ты на всех. Государя собственные дворяне не поймут, когда их вместе с твоими на христиан пошлет. Давай так: мы на тебя ополчаться не будем, а если гады-католики нас задирать начнут, ты им зубы табуреткой проредишь". Баязид, конечно, был традиционно военным деятелем, но тут и его заколдобило: "Ловкий вы народ, однако! - говорит. - Мне помогать не хочете, а я для вас каштаны из огня таскать буду? Нет, я еще понимаю, если бы от вашего ополчания мне какие-то неприятности грозили..." "Больших не обещаю, - отвечает посол, - но хлопот доставить можем на полмилльёна - не меньше".
И просит подтвердить свои слова Семиградского пашу и представителя крымского хана. Первый говорит, что стоит московскому князю пальцами щелкнуть, восстание в Валахии (Румынии) обеспечено, а если еще пороху и деньжат подбросит, то - всеобщее. Второй утверждает, будто запорожцы - юридические подданные Речи Посполиты - на деле беспрекословно повинуются не Кракову, а Москве. И активность их напрямую зависит от вида подарков, присылаемых князем Иваном. Пришлет сукно и зерно - все тихо. Ну, а уж если свинец и порох, жди набега на Крым, а то и на сам Стамбул. Совсем задолбали, честно сказать.
"Для тебя это все пустяки, - подхватывает Морозов, не давая времени султану вспылить. - Твой диван - седло, твой дворец - походный шатер, и все такое... Зачем тебе наша поддержка? Мы тебя поводами к войне до верхушки чалмы засыплем. Воюй - не хочу!" Ну, Баязид покумекал чуть-чуть, да и согласился. Еще сильно зауважал себя за уступчивость: каждому лестно выставить себя бескорыстным воякой, сэкономив при этом полмиллиона дирхемов. А Иван Третий под это дело отнял у Литвы Смоленск, у Ливонского ордена половину Карелии, а у князей Комнинов их родовой герб - Двуглавого орла.
Андрей Яковлевич Щелкалов - министр иностранных дел Ивана Грозного - пользовался у царя полнейшим доверием и почетом. Когда шведский король осмелился возмутиться тем, что на переговоры по разграничиванию владений направлен какой-то мужик неумытый, Васильич послал его к нехорошей матушке и обвинил в черной зависти. Сам-то, типа, такой же мужик, только читать не умеешь, в отличие от Щелкалова. Потом Андрей Яковлевич и боярин Никита Романович вызвали бурное недовольство царя. Дело было во время Ливонской войны, когда на Русь ополчилась половина Европы. По вине самого царя, решившего управиться с врагами исключительно голой силой. Дипломаты заворчали, попытались унять распоясавшегося хозяина, и поплатились опалой и разграблением имущества. Но дела на фронте пошли кувырком, опалу пришлось отменять в срочном порядке. После сложнейших переговоров, Русь из войны выкрутилась.
Во времена правления Федора Иоанновича во всех западных странах реальным хозяином в Москве считали Бориса Годунова, царского шурина. Возможно, они и были где-то правы, но в дела Щелкалова Андрея Годунов не лез - это точно. Во всяком случае, он не помешал ему и его товарищу по опале до нитки обобрать представителей английской королевы. Мало того, Щелкалов устроил дипломатическую выволочку и самой королеве, вздумавшей пожаловаться Борису Федорычу на самовольство дьяка Посольского приказа. В переводе с дипломатического языка на разговорный звучало это приблизительно так: "Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! Шлешь к нам всякую сволочь подзаборную. Людей порядочных найти не могла, что ли? Можешь стучать кому хочешь - тебе же хуже. Еще раз ябедничать вздумаешь, я твоих купчишек вообще нагишом в Баренцево море побросаю и других пускать не велю".
А все из-за чего? Когда их по царскому приказу ограбили, Никита Романович пошел занять у англичан деньжат на первое время. Сумма-то, главное, была нужна плёвая - 2 тыщи рублей (меньше 400 кило серебра). А с него заломили 25 процентов, да еще посмеялись: не нравится, так походи по базару, может, дешевле отыщешь. Дальновидные британские негоцианты, называется - нашли с кем шутки шутить! Первое, что сделали Щелкалов, Никита Романович и их старинный кореш - Василий Голицын-старший - после смерти Ивана IV, это выпнули в Углич семейку Нагих, исполнителей вышеуказанного грабежа. Внимание: ничего у них при этом не отняв.
Второе - забрали у хохмачей-англичан 2500 рублей - 400 с лишним килограммов серебра, вернули себе выплаченный процент и заказанную сумму - в качестве оплеухи зарвавшимся ростовщикам. Не поняли парни, побежали жаловаться к Годунову. Тот им из своих личных средств выдал "штуку", чтоб не стонали. Опять не поняли, стукнули королеве и в две недели вылетели из Москвы вперед ногами. В Лондоне за выволочку, полученную королевой, у них отняли годуновские деньги и на полгода законопатили в долговую яму. И поделом - связываться со Щелкаловым остерегался даже Малюта, могли бы знать, должны были знать. Для московского государя же что шведский король, что английская королева - все было едино.
Как уже говорилось выше, в сплоченных рядах русской аристократии были у Андрея Яковлича два больших друга: князь Василий Голицын и дедушка первого царя династии Романовых - Никита Романович Захарьин-Юрьев. Старшие сыновья обоих в эпоху Смутного времени играли не самую последнюю роль. Достаточно сказать, что и началось-то оно с ареста Романовых-Никитичей. Василий Васильич Голицын реально претендовал на трон после свержения (последовательно) Годуновых, Лжедмитрия I и Василия Шуйского - всех трех, кстати, свергли при его непосредственном участии. Главным конкурентом этого в высшей степени влиятельного, знатного и умного человека выступил Михаил Федорович Романов. Точнее - детский товарищ Голицына Федор Никитич Романов, отец Михаила. Сам он на трон претендовать не имел права, будучи насильно пострижен в монахи, а вот сынишку проталкивал очень умело.
Старые приятели, ученики Щелкалова, оказались достойными соперниками, и рознью их не замедлил воспользоваться Первый боярин Москвы Федор Мстиславский: Русь присягнула королевичу Владиславу, сыну польского короля Сигизмунда. А Голицына и Федора Романова в звании митрополита Филарета, от греха подальше, отправили во главе посольства к Сигизмунду просить его отпустить сына на Московский престол.
Но ученики Щелкалова не посрамили славы русской дипломатической школы и покойного своего наставника. Обнаружив, что враг у них нынче один, они объединились тоже. И вдвоем (вдвоем!) "кинули" по полной программе и Сигизмунда с Владиславом, и Семибоярщину во главе с Мстиславским, и Лжедмитрия II, и Прокопия Ляпунова. Всех! Они довели короля, гетманов и польский Сейм до буйного умопомешательства, откровенно потешаясь над их дипломатическими потугами - не было ни единого пункта в переговорах, который они не превратили бы в полное издевательство над здравым смыслом и принимающей стороной. И каждое измывательство при этом было железобетонно аргументировано с точки зрения дипломатических практики и теории. Что бесило противника пуще всего.
Их пытались запугать. Великих послов! Неслыханная наглость, вопиющий беспредел, не имеющий аналогов в европейской истории. На такое отваживались лишь половцы, да и то втихаря.
Эти попытки встретили только ответный сарказм - оба аристократа в юности вращались при дворе Ивана Грозного, где голову могли отрезать в любое мгновение. При Годунове Филарета пытали и долго морили в одиночном заключении, при Шуйском он был едва не до смерти забит сторонниками Лжедмитрия II, полгода провел в "плену", откуда бежал. Почему в "плену" - будет сказано ниже, в свой черед. Голицын участвовал в четырех заговорах, один из которых сорвался. Воистину, европейцы раз за разом демонстрировали москвичам такое безудержное скудоумие, что окончательно убедили их в полной обоснованности идеологического утверждения, согласно которому Москва является Третьим Римом, а четвертому - не бывать. Ну, неужели нельзя было, для начала, узнать, кого собственно запугивать вздумали?!
Потом попробовали подкупить. Тут "сладкая парочка" и вовсе схватилась за животики. Василий Голицын - наиболее "обездоленный" из двоих - и тот был вдвое богаче Сигизмунда, а перед Филаретом сам князь Радзивилл, крупнейший магнат Посполиты, казался нищ, точно церковная мышь. В бытность боярином он парчовые кафтаны менял чаще, чем весь королевский двор - нательные сорочки. Но даже не будь этого, они ведь борются за московский трон, а у московского царя одних долгов столько, сколько вся Речь Посполита за год зарабатывает. И ведь на что-то еще живет, причем получше, чем король Сигизмунд; да и германский император, если честно. Каким же кретином нужно быть, чтоб поменять престол на поместье. "За кого нас тут держат?"- обхохатывались послы. Особенно веселился, конечно, Голицын - Борис Годунов уже единожды обмишулил его сотоварища при восшествии на царство. Тоже клялся, будто на троне посидеть даст. "Давай, Федя, поверь людям на слово! - ржал, наверное, Василий Васильич. - Некрасиво святому отцу сомневаться в благородстве помыслов ближних своих!" "Да, действительно, - прикалывался в ответ Романов, - от таких остолопов всего ожидать можно. Вот возьмут, и выполнят, что обещали".
Впрочем, Филарет веселился дольше - видя, что в рамках дипломатического кодекса ловить их переговорщикам нечего, цивилизованные европейцы перешли к своему излюбленному методу. Взяли послов под стражу. За полгода те так обнищали, что были рады куску черного хлеба. Филарету-то не привыкать - его и покруче конопатили, а Голицыну не доводилось. Но и из этого ничегошеньки не вышло - Марина Мнишек, к примеру, за царскую корону и не такое охотно терпела.
И тогда дипломатию послали далеко чрезвычайно, заломали руки Великим Послам - и в кандалы их. "Против лома нет приема! - потирая довольно ладошки, заявил им весь культурный такой король Сигизмунд. - Вы, небось, думали, с вами по правилам играть будут, гы-гы?! Думали, раз умные, дак все по-вашему повернется, ага?" "Ага", - печально ответили московские дипломаты. "Эх, кретинчики вы мои дорогие, - и вовсе развеселился его величество. - Сильному ум ни к чему. Он ему только помеха!" И послал войска захватить престол силой.
Очень хотелось послам сказать в ответ что-нибудь вроде: "пьяный проспится, дурак - никогда", но они были и вправду очень умны, и потому промолчали. У них были дела поважнее - отмазать доверенных людей от плена и снабдить их соответствующими инструкциями. Не прошло и трех месяцев, поднялись Ростов Великий и Нижний Новгород - города, тесно связанные с Федором-Филаретом Романовым. В первом он правил, как митрополит, во втором, как царский наместник, его родовые вотчины лежали в тех же краях. Во главе ополчения встал яростный сторонник Василия Голицына князь Пожарский. Надо полагать, был он там далеко не единственный.
И Сигизмунду, как очень сильному, показали смачную "дулю" с сакраментальным вопросом: "Что? Съел?". Вот так учили дураков в Московской Руси. Русский утерся б и промолчал - зачем лишний раз народ потешать? Но то - русский. Наши западные соседи в те времена предпочитали довести собственную тупость до логического завершения, чтоб все окрестные страны со смеху покатились.
Русь избрала царем сынка Филарета - кто конкретно, увидим ниже, но Сигизмунду никак не жилось спокойно. Убедившись, что с силой у него не все благополучно, он решил свое взять "умом". Что он подразумевал под этим словом, осталось полнейшей загадкой, поскольку произошло вот что. В Краков прибыл посол крымского хана - подписать договор о совместном походе на Москву. Ну и пожелал увидеть свергнутого русского царя Василия Шуйского, отбывающего заточение где-то неподалеку.
Притащили старика, опухшего от недоедания, в оковах на королевский пир. Угостить, конечно, не догадались - самим не всегда хватало. Вместо этого решили позабавиться, цирк устроить. Решили, видно, что раз его Голицын с престола сбросил, так хоть этот поглупей будет. Стали задавать остроумные - на их взгляд - вопросы. Вроде того, как ему нравится польское гостеприимство, что предпочтительней - московская перина или тюремный тюфяк и думал ли он на какого великого короля свои ручонки чахлые поднял.
Сначала Василий Иванович долго молчал, то ли голодными слюнями давился (прости, государь!), то ли просто любовался на стадо полных недоумков. Но когда услыхал, что перед ним "великий король" восседает, до того развеселился, что решил и сам приколоться. Если он и уступал интеллектом Филарету Романову, то уж этим-то клоунам... Пять фраз - чуть больше сорока слов - и польские короли навечно распростились с московским престолом.
В первой фразе он смиренно согласился с титулом Сигизмунда и выразил глубокое убеждение, что ему вполне по силам подмять под себя Русь. Поляки от счастья чуть, было, хлеба ему не принесли - обычно-то он без околичностей посылал их "по матушке" - но сейчас Василию Шуйскому было не до харчей: он ставил шутов на их законное место самым культурным образом. А посему продолжил. Во втором предложении он выразил надежду на то, что великий поход пройдет без сучка и задоринки, в кратчайшие сроки.
Тут уж даже поляки засомневались в его искренности, хотя пока ничего еще не поняли. А потому прямо спросили: ему-то какая с того радость великая? Третья фраза - очень надоело в одиночке сидеть, поговорить не с кем. Клоуны - в хохот: о чем тебе с Мишкой Романовым разговаривать?
Да, ладно вам ваньку валять, отвечают им в четвертой фразе, люди тут все свои и каждый знает кто Москве и Кракову первый враг. И уже в пятой - по уходящему мячу - влет: "С крымским ханом сидеть хочу - я по-татарски нормально балакаю". И все - кранты надеждам! Крымский посол, обхватив тюрбан ладошками, во весь опор гонит в Бахчисарай. Оттуда, естественно, сипахи и янычары, точно комары, и всё на Краков. Два года подряд.
Василия Иваныча поляки голодом заморили, да что толку? Вот и говори потом, что к 17 веку богатыри на Руси напрочь перевелись! Этот каждым словом по тысяче в гроб вогнал, не считая крымских потерь. Куда там библейскому Самсону вместе с Далилой!
Чтобы читатель из всего вышеперечисленного не решил, будто московский МИД развлекался исключительно над островитянами, заносчивыми турками и поляками, вернемся на несколько минут к упомянутому Андрею Щелкалову. До Ивана Грозного Московский государь носил
довольно скромный, по тогдашним меркам, титул - "Великий князь". Иначе говоря, принц, эрцгерцог. И, понятно, что венчание Ивана Васильевича на царство вызвало со стороны его ближних соседей сильный протест.
Сегодня мало кому известно, что титул "Король" в Средние века означал отнюдь не самостоятельного государя, а всего лишь довольно крупного правителя в рамках Священной Римской империи Германской нации - таково было официальное название тогдашней Европы. "Короля" им жаловал император за особые заслуги. Все Средневековье прошло фактически под знаменем борьбы народов и их повелителей за независимость от императорского двора. Сделать это было чрезвычайно сложно: по законам тогдашнего времени, всего единожды угодив под юрисдикцию Империи, правитель государства автоматически делался ее подданным до скончания века. Знаменитый принцип прецедента, доныне используемый в судебной практике.
Это относилось не только к титулам и императору - даже добровольные, от чистого сердца, подарки соседям могли в будущем аукнуться с самой неожиданной стороны. Послал, скажем, ваш город уважаемому вами епископу на день рождения пару бочек вина... и - амба вам! Епископ давно переменился, но каждый год вы обязаны поставлять к его двору эти самые вина. Прецедент, будь он неладен!
Бичуя обычай местничества, практиковавшийся в Московской Руси, историки и не подозревают, что по понятиям того времени никакой это не обычай, а все та же голимая юриспруденция. И что на Западе все то же происходило с точностью до запятой. Так что московитяне прекрасно ловили любые нюансы в дипломатическом раскладе. И когда очередной европейский император (цесарь, кесарь, кайзер) предложил свое посредничество в мирном урегулировании очередного конфликта Москвы и Кракова, Щелкалов поначалу не на шутку забеспокоился. Поскольку, кто примиряет - тот и господин. Крестьянин, как известно, дворян мирить не имеет права.
Однако московский МИД тем и славился, что умел обращать любые неприятности в их прямую противоположность. Кайзера решили не просто объехать по кривой, но и попользоваться им в своих целях. "Ладно, - говорит в письме императору Иван Грозный (читай - Щелкалов), - я бы согласился, может, на такое предложение. Но что же это получается? Я изначально поставлен в неравные условия - моего противника ты величаешь королем, а меня всего лишь великим князем. Из этого я заключаю, что к нему ты будешь пристрастен. Так не пойдет!"
Ну, и подписался конечно, своим новеньким титулом. "Ага, - смекнули во Франкфурте, - он согласен подчиниться Империи, но хочет выцыганить королевский титул под это дело. А "царь" по-ихнему, видимо, "король" и есть. Пускай подавится, лишь бы имперскую подать исправно платил!"
"Дорогой брат мой, царь Московский, Иоанн Васильевич, - пишет ему кайзер, - для меня благо христианских народов превыше всего, именно поэтому я и предложил свою особу для водворения мира в обеих ваших странах..."- ну, и так далее. И привешивает к свитку шесть серебряных имперских печатей. Он же думает, что даровал Грозному повышение в чине. А на самом деле подтвердил присвоенный Иоанном титул императора. Да еще и "братом" назвал, уравнялся так сказать.
"Спасибо за предложение, братишка, - тут же отвечает Иван Грозный (Андрей Щелкалов), - но вынужден его отклонить. Императора-цесаря, царя по-нашенски, на его пути только Бог судить вправе. Да, кстати, у вас в Империи, я слыхал, уважаемого человека называют во множественном числе - на "вы". Я понимаю, что ты хотел сказать: "В обеих твоих странах", но вежливость не позволила. Ты не стесняйся, братишка, пиши правильно, в Моей Империи всех на "ты" величают. Так и пиши - "водворения мира в обеих твоих, Царь, странах..." А с твоим подданным, имеющим наглость удерживать мои вотчинные земли, я как-нибудь без тебя разберусь".
От изысков дипломатического искусства на ближней тропке протекает, конечно, дипломатия "для себя", в просторечии называемая искусством интриги. С этим в Московской Руси тоже было в полном порядке. Нет, не так - в полнейшем порядке. Странно было бы полагать, что, на международный дипломатический фронт московские вельможи выходили без предварительной обкатки таланта во внутренних игрищах. Но перед тем как перейти на подобную тропку, требуется, хотя б вкратце, разобрать два любопытнейших вопроса. Вопрос о государственной преемственности Московской Руси. И характерные особенности придворной жизни в Москве.
Можно сказать, в плане авантюристической жилки повседневности, Московскому Средневековью "не повезло". Государство было по тем временам настолько цивилизованное и централизованное, что заговорщикам разгуляться было попросту негде. Отсутствовало необходимое для этого правовое пространство. Жители территории Московского удельного княжества прекрасно помнили, что в прошлом все они были обыкновеннейшими провинциалами. И не забывали, кто именно превратил их городишко в столицу могущественнейшей европейской державы. Вплоть до смерти Федора Иоанновича Москвой правили прямые, законные наследники Калиты. А это почти четыреста лет.
Предствьте себе, каким авторитетом обладали представители этой династии - самый никчемушный из них для жителей Руси все равно представлялся предпочтительней самого знатного и знаменитого потомка другого рода. Мало того, что они сделали Москву тем, чем она стала, они еще свергли владычество Орды - решили задачу, непосильную для других ветвей рода Мономашичей. И родовитые, знатные, владетельные князья вроде Горбатых-Суздальских, Оболенских, Холмских, Воротынских, в глазах московитов иной роли, кроме роли наемных слуг великого князя Московского, не заслуживали.
Когда потомок Дмитрия Донского - Дмитрий Шемяка - попытался пересесть с Угличского престола на Московский, жители столицы ушли из города к изгнанному и ослепленному своему владыке Василию Темному. Записные "мудрецы" нового времени подобное поведение толкуют, как ярчайший пример рабской психологии, извечно присущей русскому народу. Забывая при этом, что продемонстрировали его не русские в целом, а лишь часть их, объединенная с Василием Темным общим прошлым и общим будущим. Принципы тогдашнего государственного строительства полностью совпадали с принципами семейного права. Исход москвичей превратился таким образом в политическую демонстрацию под лозунгом "Долой позорные прецеденты!", в которую влились все, кто не хотел завтра быть выброшенным из отчего дома шустрыми и языкастыми родственниками. Если уж князя позволительно вышвырнуть из родного терема, то с дворянином и ремесленником тем более цацкаться не станут. А предлог отыщется непременно - было бы желанье. Дворянин Федор Басенок, первым бросивший: "Тать (вор)!" в лицо захватчику, привел тысячу конных сорвиголов, и сделался героем Москвы. "Порядочный человек! - кивали на него отцы семейств. - Не то, что мои дармоеды!"
Кончилось тем, что на Белоозере - в ставке Василия - собрались все вассальные войска, и Шемяка вынужден был срочно сматывать удочки. В исторической памяти от него осталось выражение "Шемякин суд", ставшее символом произвола. Графу Варвику, "делателю королей", в таких условиях делать было абсолютно нечего.
Другое дело - естественное вымирание династии Калитичей. Со смертью Федора Иоанновича борьба за освободившийся престол наглядно выявила гигантский потенциал искусства интриги, неимоверную сложность предпринимаемых действий, высочайшую оперативность и нестандартность ответных ходов.
Не смотря на полную подчиненность аристократических родов царской власти, придворные кланы Москвы располагали такими возможностями, о которых европейским магнатам оставалось лишь грезить в самых потаенных мечтах. Неоднократно упоминавшаяся осада Кагора велась со стороны короля (короля!) Наварры и Беарна армией численностью в 4 с небольшим тысячи человек. Мятежные Перси собрали против короля от семи до восьми тысяч воинов. Граф Марч обещал своему сюзерену выставить 10 тысяч солдат. По распоряжению Генриха III герцог де Гиз собрал армию в 13 тысяч.
С этаким потенциалом при Московском престоле ходить бы им в окольничих вплоть до царствования Алексея Михайловича Романова. В бояре пустили бы лишь двух последних, да и то в конец лавки - на "низкий конец". Годуновы - самый бедный клан Большой московской Четверки - запросто собирали под свои знамена до 15 тысяч; Шуйские и Мстиславские - до двадцати; Романовы - 30 тыщ, из них около двухсот знатных воинов и приблизительно четыре тысячи дворян, остальное - боевые холопы.
История сохранила имена трех из них. Присмотритесь внимательней к ним, и вы поймете, что за люди составляли магнатские дружины Московской Руси. Вот они: Григорий Отрепьев (он же Лжедмитрий I); Хлопко Косолап - предводитель "народного" восстания, пытавшийся свалить Годуновых; Иван Болотников - главком войск Лжедмитрия II. Первые двое - холопы клана Романовых, Болотников - князя Андрея Телятевского.
Люди, державшие в повиновении подобных головорезов, по определению обязаны были превосходить их по всем статьям. Своевольная дерзость симонов де монфоров, карлов смелых, гизов, радзивиллов и прочих европейских магнатов на деле происходила не из личных достоинств, а из дарованных им высочайших дозволений и привилегий. На что были способны московские вельможи, превосходно показывает метаморфоза, произошедшая с князем Андреем Курбским - перебежчиком в стан Речи Посполиты.
В Москве он считался пай-мальчиком, образцом цивилизованности и добропорядочности. Писал духовные песни, на раз-два мог сбацать литературную статью, матом не ругался даже в сече. Какое-то время он сохранял свои достоинства и в Кракове. Но потом, когда его услуги перестали интересовать нового короля, он отбыл в провинцию, удачно женился, и проявил характер во всей красе.
Средневековый беспредел, прекрасно существовавший под прикрытием многократно восхваленных Магдебургского и Римского права, последовательно привел Курбского в недоумение, эмоциональный шок и - наконец - в полный восторг. "Валяй, парень, таскайся по судам, сколько заблагорассудится! - потешались над "мягкотелым московитом" многочисленные его обидчики. - Свободному человеку, а благородному шляхтичу в особенности, сутяжничать "в лом". Это в дикой Руси крючкотворы торжествуют над забитым нобилитетом, а у нас, слава Христу, цивилизация, и на всех твоих судебных приставов нам плевать в высочайшей степени! Понял, ябеда-беда, солена борода?!"
"Страна у вас богата, порядка только нет!" - вздыхал сокрушенно Курбский, видя, как безнаказанно расхищаются пожалованные ему земли и земли драгоценной его половины, как прямо посреди божьего дня режут, точно скот, не только его крепостных, но и доверенных людей, дворян. Наконец не выдержала уже его польская супружница, закатила Андрюхе первостатейную истерику: "Будь же мужчиной, в конце концов! Князь ты или монастырская послушница?!" Тот, было, начал толковать про то, что настоящий мужчина, как известно, должен поддерживать порядок, защищать слабых, а устрашать лишь внешних супостатов, но развизжавшаяся дама мгновенно вправила ему мозги на достойное место: "Дикарь! Что ты плетешь?! Настоящий мужчина лишь тот, кто живет по своей воле и не подчиняется никому!"
"Во здесь как!" - дошло, наконец, до высокородного князя. Тут он свистнул своих боевых холопов... и началось! Огненный смерч, раскрученный Курбским, пошел гулять по четырем окрестным воеводствам. С ним попытались управиться силой, но куда там! Было у него двести отморозков, стало пятьсот - один другого краше, а он краше всех. С этой бандой он перешел от набегов "возмездия" к планомерной военной кампании. Завел артиллерию и начал разорять не только деревни - они уже все сгорели - но и города заодно с замками. Да так увлекся, что почитал несчастливым днем тот, в который не успел попрать все девять Христовых заповедей. Девять потому, что "Не укради" в данном случае следовало бы сначала переоформить в "Не отними".
Затерроризированное панство вспомнило про судебную систему, Андрюху это искренне позабавило, но не отвратило от избранного пути. Решили действовать через жену, он запер ее в подвале и конфисковал все доходы от ее имений. Возмутились родственники - пригрозил всю шарашку спровадить на тот свет. Королевского посланца велел гнать плетьми. Нехорошими словами обложил коронного гетмана, приехавшего с увещеваниями. И унялся только тогда, когда получил клятвенное заверение Сигизмунда поднять на него посполитое рушение - всеобщую мобилизацию.
И это Курбский-тихоня, который и в подметки не годился Шаховскому, Вяземскому, Голицыным, Телятевскому, Трубецкому, Салтыкову, Татищеву... Двоюродный дед Ивана Грозного в Польше считался настоящим монстром. Эмигрировал в Москву, выдал за Василия III племянницу... Решил, было, выступить со своими коронными фокусами, пользуясь высокими родственными связями, но к великому князю пришли его бояре и сказали примерно следующее: "Ты что, хочешь, чтобы мы им сами занялись? Нет? Тогда пусть заглохнет по твоей воле. Понял?" Пришлось заглохнуть и превратиться в законопослушного царедворца.
Иван Грозный ничуть не лукавил, когда утверждал, что русскими боярами можно править только в том случае, если не снимаешь ладони с рукояти кинжала. Однажды физические силы изменили молодому - еще - царю. И что же? Боярство в полном составе отправилось на поклон к его двоюродному братишке Владимиру Старицкому, игнорируя прямого наследника престола. Дело дошло до того, что больной Иван в буквальном смысле слова упал в ноги родственникам по жене - боярам Захарьиным-Юрьевым: мы же с вами в одной лодке, предатели ни сестрицу вашу, ни племянника, ни вас в живых не оставят!
Будущие Романовы показали, что вполне достойны трона. Они начали отлавливать изменников по одному, тащить к колыбели племяша и в целях принесения присяги ставить "на перо" в самом что ни на есть прямом, самом грубом смысле. Так те еще отбиваться пытались!
Жутко храбрый и столь же легкомысленный Лжедмитрий I однажды решил позабавиться взятием снежного городка. Защищать его должны были бояре, а брать сам царь во главе своих западных наемников. Бились при помощи снежков. И обнаглевшие ландскнехты закатали в снежки камни, смерзшиеся куски глины, повеселились на славу! После чего Отрепьев предложил "спрыснуть" это дело по рыцарскому обычаю. "Ты что, окончательно с ума спрыгнул?! - зашипел на него опытный Басманов. - Они ж после второй чарки нас под корень вырежут!" В общем, банкет пришлось отменять в срочном порядке, а поскольку бояре постепенно начали заводиться и в трезвом виде,
Лжедмитрий тут же сбежал под надежную защиту кремлевской стены. Но, как известно, и там отсидеться не больно-то удалось. Причем доблестных военспецов, собранных со всей Европы, разоружили элементарно - поставив их под стволы ружей и пистолетов. Один попробовал дернуться, его так измолотили, что скончался на месте.
Уяснив себе размер материального потенциала и моральные качества московского боярства, посмотрим как оно распорядилось ими в борьбе за освободившийся престол.
Реальных претендентов на вакантную должность было двое - Борис Годунов и Федор Романов - будущий Филарет. Шурин и двоюродный брат последнего царя из династии Калитичей. Царство Федор Иоаннович передал своей жене Ирине, сестрице Бориса. Понятно у кого была фора в гонке за призовое место. Но... клан Годуновых по всем статьям уступал не только Романовым, а и объединенной группировке Шуйских-Мстиславских-Воротынских-Голициных. Романовы в этот миг превосходили всех, но присоединение Голициных к Шуйским перетянуло чашу весов в сторону оппозиции.
Ситуацию пришлось переигрывать заново. Верх одержал Годунов, но Федор Романов получил от него стопроцентную гарантию очередного возвышения возглавляемого им клана - ему было обещано совместное правление. Особенностью личности молодого Федора Никитича была психология семейного романтика, Романовы вообще трепетно относились к родственным узам. Он по настоящему любил своего кузена-царя и свою невестку - его жену. Показательно, что, придя к власти, патриарх Филарет официально подтвердит передачу царствования от Федора Иоанновича к Ирине, хотя, по слухам, царский скипетр был предложен лично ему, а после отказа последовательно его младшим братьям. Ходил такой анекдот по Руси, объясняющий взлет Годунова: умирающий царь, дескать, замучился впаривать родне тяжелую реликвию и бросил ее на пол со словами "бери, кто хочет", вот Борис и подсуетился.
На Ирину Федор Никитич, похоже, ничуть не обиделся, хотя это с ее подачи клан Романовых был фактически уничтожен, как семейная организация. Ну и правильно, что не обиделся. Сам он окарался тоже. Он держал Бориса за умного человека и совсем забыл про его лакейскую сущность. Если уж даже он не сумел предугадать, что новоиспеченный царь начнет действовать себе же во вред, то чего уж кивать на слабую женщину, оплакивающую смерть любимого мужа. Как выяснилось по ходу дела, царица любила не венценосца Феодора I, а простодушного добряка Федора Ивановича по фамилии Рюрикович.
Романовы же прекрасно понимали, что без них Годунову на престоле не удержаться и кланяться не спешили. Чем окончательно вывели из себя обалдевшего от власти выскочку. Он-то за свою жизнь кому только не покланялся... А еще он решил, будто это он реально правит на Руси. Для начала, он вздумал Романовых напугать - дал ход доносу на князей Шестуновых и "милостиво простил" их. Ничего путного, правда, из провокации не получилось - братцы Никитичи нарисовались к нему во дворец и закатили царю грандиозную головомойку. Не исключено, что объявили о разрыве союза.
Умный временщик извинился бы и скандал замял, а этот настолько поверил в свои грандиозные возможности, что понял предупреждение шиворот навыворот и решил нагнать жути на всех, расправившись с сильнейшими. Поступил очередной донос - уже на Романовых. Две тысячи человек были брошены в пыточные камеры, не исключая детей, а вооруженные силы клана ликвидированы. И началось!
На Западе написаны кучи книжонок, книг и томищ на тему вассальной верности, даже у нас А.К. Толстой поведал о горькой участи Василия Шибанова - верного посланца Андрюхи Курбского к царю Ивану. Про романовских холопов не помнит никто. Две тысячи человек погибли или остались калеками в годуновских застенках - никто не продал хозяев! Никто!
Но и этого мало. Сказать, что военная сила Романовых ликвидирована, оказалось куда легче, чем сделать это. По Руси загуляла лихая кровавая круговерть, скромно поименованная Смутным временем. За каких-то 9 годочков наши бузотеры успели наворотить столько, сколько Тридцатилетней и Столетней войнам, вместе взятым, во сне не снилось. Караул сколько!
Разослав Романовых по тюрьмам, расположенным в самых медвежьих из всех медвежьих углов, Борис принялся править спокойно. И тут оказалось, что на самом-то деле правитель из него абсолютно никакой. Бояре объединенной группировки спровоцировали масштабный голод, и все попытки центрального правительства снять проблему - в частности подвезти хлеб из благополучных провинций - провалились наглухо. "А чему тут удивляться? - доносился из захолустной Антониевой обители полный глубокого удовлетворения голос монаха Филарета. - Во всей твоей шарашке всего один дельный человек, да и тот в ссылке. Остальные делятся на дураков и мошенников. А ты, Боря, и то, и другое одновремённо".
Обидно было слышать выскочке справедливые оценки своей царской деятельности, очень обидно. Как так: при Федоре Иоанновиче нормально правил, успешно; еще полгода назад все получалось, а сейчас - ни в какую? С чего бы? Да все с того, что ни тогда, ни сейчас никаким царем ты на деле не был... а был ты по жизни провинциальным мелкопоместным боярином, хитрым, ловким, но, в силу своей худородности, не получившим достойного воспитания. И в изворотливости своей думал ты всегда лишь о себе, ненаглядном. Для себя ты умел вырвать все, что угодно, но когда дело касалось других... Вот и выходит, что пока ты себе царский венец да имения добывал, пока озирался в поисках подкапывающихся под твой престол, правили и царствовали за тебя другие. Им достаточно бровью повести, по плечу человека, словно мальца, похлопать, и все сломя голову бегут их пожелания исполнять, а ради тебя никто пальцем не шевельнет, пока не заплатишь.
И не один ты такой понятливый - вон тюремщики Васьки Романова, четвертого из братьев, доносят, что на восхваления твоей щедрости наглый мальчишка в глаза хохочет. Да еще издевается, образованностью щеголяет - мол, только та милостыня хороша, которую правой рукой подают, а левая о том и знать не желает. Вот гаденыш! В какой же непроходимый угол загнал ты себя, Борис!
Еще была крохотная возможность договориться, стоило только наступить на горло мелочному торжеству, упоению наружными почестями. Василий Яковлич Щелкалов, младший братишка Андрея, изо дня в день с несокрушимым упорством являлся на свое законное рабочее место. Он не потерял поста и положенного по уставу жалования, а потому считал себя обязанным высиживать в приказе рабочую смену до последней минутки. Молча. Потому, что никто ни о чем его не спрашивал, и указания демонстративно не исполнял.
Странно, что душещипательная история этого человека до сих пор не получила должного отражения в многотиражной ныне исторической публицистике. Не так давно - пятнадцати лет не исполнилось - тогдашний конюший боярин Борис Годунов, гордо именовавший себя Правителем, прибежал к братьям Щелкаловым с в высшей степени странной просьбой усыновить его. Ведь на коленях ползал, руки целовал, обещал на старости лет лекарство в постель самолично подносить, чуть ли не "утку" под постель подкладывать. Почему? А потому, что за него очень плотно взялись две группировки из состава Большой Московской Четверки, и без поддержки Романовых означало это полную гибель "татарского" клана. Глава Романовых в то время был еще зеленым, точно пожарные шаровары, решения еще не принимал, а только утверждал... вот и пришлось гнуться перед мужичьем заскорузлым.
Сегодня названный сынишка Василия Яковлича высоко взлетел. Так высоко, что кирпичом не добросишь. И пытку названному отцу придумал особенную. Двадцать пять лет подряд каждое утро приносило Щелкалову-младшему новую работу по укреплению Царства. Работа сделала из него великого человека. Не столь великого, как Андрей, но тоже ничего себе. Работа в Посольском приказе была для него тем же, чем шахматы для гроссмейстера, компьютер для электронщика и война для рыцаря, иначе говоря - целью и смыслом жизни. Годунов отнял у своего благодетеля всё, хотя и сохранил ему жизнь и достаток.
Это было не только жестоко и подло - унизить слабейшего в те времена большим грехом не считалось - это было еще и глупо. Дьяк Власьев, распоряжавшийся в Приказе, рядом с Василием выглядел, как наивный первокурсник, вещающий с профессорской кафедры. Стоило только пообещать вернуть вес Щелкалову, и он приложил бы все свои силы, чтобы добиться соглашения с Романовыми для царя. На крайний случай, он и один был в состоянии частично восстановить надежность управления. Щелкаловым многие были обязаны, он многое (если не все) знал о ниточках личного плана, из которых вполне можно было свить спасительную веревку для вытаскивания страны из трясины.
Но Борис упорствовал в самомнении, отказываясь признавать очевидное, и ситуация накалялась с каждым днем. Филарет, официально изолированный в монастыре, как оказалось в дальнейшем, был чрезвычайно подробно информирован обо всем, что происходило за стенами его темницы, и мобильно реагировал на все изменения.
Через полгода после рассылки Романовых в места не столь отдаленные, в самом сердце Кремля появился царь-самозванец, монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев. Борис отдал приказ о его аресте, приказ, естественно, не исполнили, позволили преступнику сбежать. Нужно ли объяснять, кто именно внушил бывшему холопу Александра Романова безумную мысль о его высочайшем "происхождении"? Дальше - больше. По указу царя, боевых холопов опального клана в новую службу принимать было запрещено. Очень скоро эта орава относительно сорганизовалась и во главе голодающих крестьян ломанулась прямиком на Москву, посчитаться с Борисом. Кремлевская гвардия с неимоверным трудом и большими потерями разогнала нападающих, но не истребила - около 20 тысяч головорезов ушло в Южную Русь - на Северскую Украину.
И когда Отрепьев с горсткой сторонников вошел в пределы Руси, вокруг него внезапно собралось настоящее войско. Поляки сбежали после первой же неудачи, но казаки бились до последней капли крови и привели-таки своего Царя в Первопрестольную. Согласно донесениям годуновских приставов, накануне нового наступления самозванца замкнутый прежде Филарет совершенно переменился - сделался дерзок, высокомерен, а тех, кто пытался напомнить, что он вообще-то в тюрьме, не мудрствуя лукаво, лупил палкой по чем ни попадя, да еще и грозился - дайте, де, срок, я еще не таким буду!
Забавно, что Борис Годунов и на Западе пользовался славой умнейшего человека, и у наших исторических публицистов вызывает почтение, как прогрессивный государственный деятель, фактический предтеча Петра, а человек, из тюремного застенка руководивший его свержением, в истории представлен слабо. Наши современные историки настолько же слепы, насколько претенциозны. Наиболее яркими личностями у них выступают всевозможные баламуты и неумехи, проявившие экстравагантность и максимум нарушений и так небогатого тогда этического комплекса. По-настоящему умные и волевые политические и военные деятели пребывают в забвении, и того хуже, трактуются как бесцветные. Создается устойчивое впечатление, что историки плетутся в кильватере беллетристов и публицистов, а не наоборот.
Вот взял, скажем, Дюма-отец одного из лучших королей Франции Людовика XIII, да и выставил его в роли мальчика на побегушках у всесильного, всевластного Ришелье. Король получился глуповатым, трусоватым и абсолютно безвольным. Таким и кочует он ныне из одного исторического исследования в другое.
Между тем редко кто из французских монархов так хорошо знал свои королевские обязанности, как упомянутый Людовик, а в осуществлении поставленных целей потягаться с ним сумели бы разве что Карл Великий и Филипп Красивый. Другое дело, что повседневная текучка его удручала, ну, не любил он "мелочевки" - что тут поделать? У кого иного страна в небрежении развалилась бы, а Людовик выкрутился - нашел для текучки "верблюда". Кандидата на эту почетную долю искал он целенаправленно - Ришелье был далеко не первым в конкурсной программе. Их собеседование длилось четыре с половиной часа, после чего одному из своих друзей король сообщил приблизительно следующее: "Это то, что нам нужно. Он видит ситуацию, как я, думает, как я. Пусть порезвится".
Ситуация во Франции сложилась такая, что королю позарез требовался не только "вьючный ишак", но и "козел отпущения". Следовало вытурить из страны королеву-мать, знаменитую интриганку из рода Медичи, обуздать привилегии герцога Орлеанского и прижать к ногтю крупную феодальную вольницу. Двух предыдущих французских королей за гораздо меньшее укокошили. Вот Людовик и спрятался за спину своего премьер-министра, который якобы полностью подчинил его своей воле.