В столовой зале у самого порога братьев Романовых встретил царь Фёдор.

- Ну, здравствуйте, здравствуйте, братцы, - негромко и мягко смеясь, проговорил он.

Троекратно расцеловал Фёдора, погладил по плечам Василия и Ивана, обнял Михаила, положив ему голову на грудь:

- Ох, же и вымахал ты, Мишутка! Говорят, благоверный предок наш Александр Ярославич такой же был. Наверно, тебе через матушку его стать досталась.

- То-то Мишка у неё в любимчиках хаживал! - усмехнулся Александр Никитич. - А со мной почто не здравствуешься, Федя?

- Не хочу я с тобой здоровкаться, Сашка! Нечестивец ты - зелье сатанинское в грудь вдыхаешь, и, доносят мне, волхвованием ненашинским грешишь! Ой, дождёшься у меня! Был бы брат Ванятка жив, давно бы батогов отпробовал!

Сердиться Фёдор Иванович не умел ни на полушку, ни на медный грош - неказистое мягкое лицо его расплылось так, словно сам заплакать готовился.

- Ты только скажи, Федя, я его сам выпорю, - пообещал Фёдор Никитич, подходя к столу.

Црица Ирина слегка приподняла лицо для поцелуя, Борис Фёдорович наклонил голову, Романов кивнул в ответ.

- И скажу как-нибудь, - пригрозил царь Фёдор. - Может, даже завтра, или послезавтра... Иди, Сашка, садись за стол, но от меня держись подальше, я сегодня гневен. А ты, Мишенька, послужи мне за блюдами. Я тебя в стольники уже жаловал или пока нет?

- Жаловал, Федя, - снова влез неугомонный Александр Никитич. - Мы с ним оба в стольниках, того и гляди в окольничьи выбьемся.

Голос конюшего боярина прозвучал с холодным безразличием постороннего:

- Иные для того чина всю жизнь службу несут...

- Так то для чина, - неожиданно сказал Фёдор Иванович, - а родных в окольничьи жаловать - только портить. Давайте к столу, что ли.

Все расселись: царь с царицей во главе стола, по правую руку государя Фёдор Никитич, по левую от Ирины - Борис Фёдорович, напротив него Александр, напротив царской четы - непривычно тихие Иван и Василий. Михаил занял есто за спинкой кресла своего властительного кузена и его жены. Впрочем, вся его служба на сегодня ограничилась наполнением кубков и блюд п первому разу, дальше потчеванием царя занялась Ирина, а все остальные перешли на самообслуживание. Эти люди стояли настолько высоко, что не считали зазорным лично положить на блюдо приглянувшийся кусок.

Иван и Василий чинно хлебали квас, прочие отдали должное старому итальянскому. Если бы кто посторонний сумел проникнуть в надёжно охраняемые покои, тот решил бы наверное, что попал на ужин не к царю великого государства, а к какому-нибудь шляхтичу среднего достатка. Или к шляхтянке, если точнее: Ирина умела одеться так, чтобы не обидеть мужнину родню и лишним блеском, и неуместной небрежностью. На ней был серебротканный сарафан и батистовая сорочка с застёжками розового жемчуга; коса густого орехового цвета переброшена на грудь. Не царица - невестка.

Борис Фёдорович одет ещё проще - рубаха и порты парчовые, но серебряных нитей в той парче вполовину меньше, чем у царицы, на бёдрах скромный плетёный поясок с серебряной застёжкой. На поясе - длинный кинжал в нарядной оправе. Ну да это не в похвальбу - последний босяк, и тот норовит свой нож разукрасить.

Что касается всех остальных, то облачены они были в рубашки из доброго полотна, вышитого шёлковой гладью да в простые порты шёлка различных цветов - кому какой больше по вкусу. Этим-то и вовсе ерепениться не к чему, собрались по-семейному, не нарядами красоваться - повидаться да поболтать.

Разговор вертелся по мелочи: здоровы ли, где бывали, каково охотилось. Борис чаще помалкивал, но когда дело коснулось последнего предмета, неожиданно подал голос:

- Фёдор Никитич у нас прирождённый сокольник.

- Ну, уж и прирождённый! - откликнулся Фёдор Иванович. - Погоняй с его-то, небось, и ты наловчишься.

- Времени нету, - Борис вздохнул, но так вздохнул, что все - не исключая и простодушного государя - поняли насколько более важными и нужными для всех делами он занят, пока другие за зайцами да лисами носятся. - Хотя, признаюсь, самого иной раз тянет кровушку разогреть, кости размять. На той неделе не утерпел, решил развеяться - поехали с Васькой Грязным, Митькой Салтыковым да брательниками в Останкино перепелов поднять. Иван, было, тоже собирался, - тут Борис ненадолго отвлёкся, чтобы наполнить опустевший кубок.

Александр Никитич потянулся к нему с кувшином, но Годунов с усмешкой покрутил головой и налил из другого, добавил и сестре.

- Так вот, Ваньша тоже собирался, но его сынишка отговорил. Он, кажись, твой приятель, Александр Никитич?

- У твоего племяша-то друзей много, - ответил Александр.

- Сашка-а, не хами! - предупредил Романов старший. - Ты как с боярином разговариваешь, нехристь?!

- У того, кто государеву делу радеет, друзей всегда мало, - значительно произнёс Годунов, но тут Василий, не поднимая глаз от тарелки, бросил быстро и не по-детски жёстко:

- Зато холуёв - хоть отбавляй!

Этого ещё не хватало!

- А, ну-ка вон из-за стола! - грозно сверкнув очами, приказал Фёдор Никитич.

- Государь, - влез в разговор Михаил Романов, - не позволяй Феде у себя за столом распоряжаться, заступись за Васятку.

- Старшим дерзить нехорошо, - попенял царь. - Федя вас на путь наставляет.

- Наставляет! Как же! - фыркнул Василий. - Тятька наш боярина Годунова за такие намёки, что он тут себе позволяет, давно бы на Божий Суд поволок!!!

Он вскинул глаза на Бориса и пристукнул по столешнице черенком серебряной вилки:

- Нечего невод закидывать, и напраслину возводить нечего! Никого на тебя Олекса не науськивал. Собрались придурки, решили попугать конюшего боярина, посмотреть, так ли велика его храбрость, чтобы в чашу Мамайки её оценить! И нас с Мишей звали.

- Отчего ж не поехали, коли дело пустяковое было? - спросила Ирина Фёдоровна, глядя внимательно, но без подозрительности.

- Иваныча срамить не хотели, - сказал Василий. - Они с боярином Иваном всяким там Салтыковым-Грязным не чета. Да в головах-то боярин Борис ходит, а как он себя поведёт - нам и проверять не надо, так знаем. Вот и поехали Иваныча предупредить, чтоб сам отказался и батюшку отговорил. Иринушку ведь за него отдаём - кому охота потом посмешки выслушивать?

- А кто зачинщиком числился? - строго спросила царица.

- Прости, государыня, - отозвался Михаил Романов, - но сказать не можем. Дело плёвое, буза по мелочи... не изволь гневаться.

- Кто ж ещё кроме Володьки Шестунова с Гришкой Шаховским на такую дерзость отважится?! - засмеялся вдруг Фёдор Иванович. - Тут и спрашивать нечего - так известно! Не чепай его, Федя, пускай посидит. Когда ещё свидимся...

Оба нахала незаметно перевели дух - царю даже Фёдор повинуется:

- Ох, разбалуешь ты мне младшеньких, Федя! - это единственное на что его хватило.

Временами, недалёкий добряк кузен просто изумлял Фёдора Никитича. То, на что он затрачивал массу сил и времени, этот простачок разгадывал в мгновение ока, походя. Почему? Неужели и впрямь святой?!

- Неосторожно, государь, буянам их выходки спускать, - гнул своё Годунов. - Сегодня они надо мной, грешным посмеяться надумали, а завтра, глядишь, и на кого повыше дерзкий умысел вознесут.

- Это кто же, к примеру? - спросил с любопытством Александр Никитич, расправляя широкие плечи.

- А действительно, кто? - поддержал родственника государь. - У кого на такое духу довольно? Я таких не знаю. Разве что Богданко, но у него с Москвой любви нет. Не поддержат.

- Всё-таки лишняя осторожность никогда не мешала, - не уступал Борис.

- Греческие мудрецы иного мнения были, - ответил Александр. - Лишнее - всегда во вред.

"Чего он хочет? - думал меж тем Фёдор Никитич, изредка поглядывая в сторону Годунова. - С Федюней стравить решил? Но это же дохлый номер... Ири ину напустить? Так ей последней дурой быть нужно, чтоб с нами ссориться, а она не дура..."

Борис по совету Молчанова, не спускал глаз с Александра, особенно следил за движениями его небрежно-уверенных рук, не забывал придерживаться десницей за что-нибудь серебряное и помассивней. Он ещё сам не знал для чего может пригодиться эта перебранка. Пусть Иринка полюбуется с кем ему дело приходится иметь - ни единого слова, стервецы, не спускают! Да ещё, небось, мнят себя этакими зубастыми волчарами, щенки лопоухие!

И только сам-один блаженный государь всея Руси думал только о том, что родня его, слава Богу, здорова, в России тихо, и на границах ничего серьёзного. Он знал, кто будет править после него, кто царствовать и кто на смену придёт. Он мог позволить себе о душе поразмыслить.

Сидели часа два, а когда засобирались домой, государыня задержала Фёдора Никитича. Не просто задержала - пригласила в царскую спальню.

- Эй, Борис, ты куда? - окликнул своего конюшего царь Фёдор.

- Негоже такое, государь, - тут же объяснил тот. - Мужчина с православной царицей Московской в спальне наедине?! Позволь, как брату, за ней присмотреть.

- Больно дотошен ты, Боря, - покачал головой Фёдор Иванович. - Дай спокойно деверю с невесткой побеседовать. Тебя же не приглашали. Я могу войти, а ты, Боря, нет.

Младшие Романовы стеной стояли позади немощного царя, смотрели кто с вызовом, а кто и примериваясь непослушному голову набок свернуть. Да-а-а, такого свергать - лучше не пробовать! Дурак дураком, а на троне сидит покрепче двух умных...

- О твоём добром имени пекусь, шурин... Не приведи Господь, слухи пойдут...

- Какие слухи? - ласково спросил Фёодор Иоаннович, выпрямляясь вдруг во весь свой невеликий рост. - Об чём? И кто запустить осмелится?

"Ой-ёй! - подумалось ловкому и умелому конюшему боярину. - Знать сильно кровь Ивашки Васильича! Этак-то, бывало, запоёт - душа в теле оцепенеет!"

- Не прогневайся, государь! - не удержался, изогнулся в спине по привычке, что больше пятнадцати лет жизнь сохраняла. - Сдуру брякнул - любопытство заело.

- А, ну, это - дело другое, - открытая улыбка тут же расползлась по рыхлому лицу Мономашича. - Мне и самому послушать охота.

- За что ты так не любишь Бориса? - спросила Ирина, когда они остались одни.

Фёдор Никитич присел на подоконник, царица устроилась на сундуке для постельного белья и прочей мелочи. В спальне было уже изрядно сумеречно, и они инстинктивно старались держаться друг от друга подальше.

- Братец твой не красна девица, чтоб мою любовь к себе притягивать, - ответил Романов. - Я, Ирина Фёдоровна, жену свою люблю, сестриц, братьев своих, и Федю люблю, и как царя, и как брата. За что? А Бог знает за что. Тебя вот знаю за что люблю - ты Федю нашего любишь, а не царство его. А раз так - значит, сердце в тебе родное для меня бьётся. Как же не любить тебя после этого? А твой Борис Федю любит? Чего молчишь?

- Думаешь, легко ему было при дядюшке вашем? Кто при его дворе хоть год продержался, тому сердце в чистоте сохранить невозможно!

- Ты же сохранила, - напомнил Романов. - Да и отец мой перед Иваном Васильевичем спину не из страха гнул, от любви. От той же любви, бывло, и правду в лицо говорил. И бит бывал, а сердце сберёг. Я тебе, государыня, даже больше скажу - я и Григория Лукьяныча за сердце его крепко ценил. Он Грозного Царя обожал. Так любил, что душу сгубил. Но на дочке его жениться, чтобы в ближнюю Думу пролезть, я никогда бы себе не позволил! И тем более - на Митьку Нагого руку поднять!!! Он ведь, государыня, хоть и от седьмой жены, а семя царское!

- Не заговаривайся, Фёдор! - раздался резкий оклик со стороны сундука. - Не к лицу тебе базарные сплетни на брата моего возводить! В падучей на нож накололся твой Дмитрий! И мы оба знаем - была у него такая хворь. Я думала, ты прямой человек, а ты поклёпщик, выходит!

- Слушай, государыня Ирина Фёдоровна, - донеслось от окна минуту спустя. - Ты сама-то со мной не в гадалки играешь, а? Мы ведь свои, говорю без утайки, как есть. Или, подобно братцу своему, чужое ухо за дверьми держишь? Если так, то лучше откройся, потому как я этих ваших обычаев не знаю, а стало быть, скрываться не стану. Запомни, Ирина, у меня в каждом городе свои люди. И не шелопуты какие, не выскочки - коренные, степенные; таким за каждое слово по серебряному рублю отстёгивают, лишь бы послушать. Зарезали Митю, матушка! Ещё как зарезали! Сперва-то всё ядком потчевали, да у Нагих в службе Андрюша Мочалов был. Слыхала про такого? Четыре года в личине волка провёл, от любой отравы снадобье по нюху отыскивал.

- Да тебе-то знать откуда?

- Человек мой его видел, а этому человеку я как самому себе верю - его слово заповедного клинка верней! Да ты сама рассуди, Ирина Фёдоровна! Кто ж пацану своему ножом играться позволит, когда он припадочный?! Последний холоп остережётся, а тут - сын царский, наследник Фёдора! Ну, допустим, Битяговские и Качалов тут ни при чём, допустим! Но ведь если твой Бориска в деле не замешан никак, мамку Мити, что царевича - царевича! - не уберегла, на Пожаре Лобное Место ждало. А гдн нонче та Василиса Волохова? Где?! Наградили, поместье пожаловали, рожу побитую твоей, государыня, пудрой присыпали. Вся Москва над Васькой Шуйским и липой его хохочет который год!

- Погоди, Романов! Больно много в одну кучу сыплешь! В любом случае, Волохова нам с Федей услугу оказала...

- Проснись, матушка! - не выдержал Фёдор Никитич. - Мало ли кто кому и чего оказывает, когда невзначай и лицо соблюсти нужно!!! Подельников - тех не трогают, чтобы с потрохами не продали! Их, Ирина Фёдоровна, обычно либо быстродействующим ядом кормят, либо татарскую ватагу на жильё выводят. Можно и из Касимова, если других нет. Это вы с Федей всё милуете, да прощаете, а брательник твой вокруг себя новую опричнину сколачивает. Только зря он на этих волчар полагается - такие верно служат лишь тем, кто сильней. Оступится Бориска - они же первыми на него кинутся, в клочья порвут. А уж это-то они умею-у-уут!

- Это ты правильно сказал, деверь, - возразила Ирина, - и я о том знаю. Но что делать? Слаб Федя, и я слаба - род мой малочислен и маловлиятелен. Одними стрельцами боярский бунт, беде заведётся, не унять.

- Во-первых, какими бы слабыми вы ни были, а государи законные, и ни один серьёзный человек к мятежу не примкнёт, на горлопанов же и стрельцов довольно. А во-вторых, не настолько вы и слабы. За вами вся Москва, Нижний и Великий Новогороды, Псков, ростов и Сергиева обитель. Годуновы слабы? А мы на что? Пока Романовы у подножия престола, кто на мятеж дерзнёт?! Ты бы лучше у братца спросила, на кой ляд ему нынешняя стычка понадобилась.

- И спрошу, - пообещала Ирина. - Идём.

В столовой государь распекал Александра Никитича. Тот отбрехивался при помощи шуток, мало понятных окружающим, за что время от времени получал от царя подзатыльники, веселившие всех. Не исключая и самого наказуемого.

- Всыпь ему покрепче, государь, - поощрил Фёдор Никитич Фёдора Ивановича, останавливаясь за его спиной. - У него голова дубовая, ему полезно. Совсем от рук отбился: своевольничает, старших не слушается, боярам хамит. Может, хоть твоему слову покорится.

- А-а-а, наговорились? О чём секретничали, брат?

- Не прогневайся, Федя, спроси Ирину царицу.

- Я лучше Андрея Яковлевича попытаю, - улыбнулся царь. - Щелкаловы знают всё.

- Это верно, - поддакнул Борис. - Иной раз поневоле задумаешься - а кто кем правит? Мы Щелкаловыми, или они нами?

- А ведь и правда, - блаженная улыбка не сходила с лица государя, в тусклых глазах отсвечивались странные жёлтые искры, он на секунду перевёл взор на статную фигуру своего тёзки и произнёс, будто извиняясь за всевластье придворных дьяков. - Хотя, может быть, на самом деле правит тот, у кого Щелкаловы есть.

- Я обещаю подумать над твоими словами, государь! - неожиданно сказал Александр Никитич, крепко обнимая царя; Василий Никитич улыбнулся и прикрыл рот ладошкой. - Сто лет жизни тебе, и здоровья - тыщу пудов!

- Ладно-ладно! - рассмеялся Фёдор Иоаннович, отталкивая высокорослого кузена. - Устал я от вас, братцы! Дайте человеку с женою побыть.

Расставшись с державным кузеном, Романовы направились восвояси, но не успели выйти на царское крыльцо, как Василий, опередив старшого, стреканул вниз по ступеням с таким воплем, что в ушах зазвенело:

- Хрёстный! Хрёстный!

Двое стрельцов, натужно сопя, возносили на сонно-смирного тяжеловоза грузное тело в малиновом бархатном кафтане. К старости Андрей Щелкалов раздобрел на диво и теперь полностью соответствовал своему громкому чину Большого Думского дьяка.

- Ну-ка, погодите, парни, - дьяк сполз обратно на землю, развернулся к подбегающему подростку, подхватил за пояс и хлопнул его об живот, большущий, ка ермак на полусотенную артель. - Здорово, здорово, Василий Никитич, давно не видались! И вам, барчата, низкий поклон! Жаль, что при моём нынешнем брюхе не больно-то раскланяешься.

- Да будет тебе, Андрей Яковлич! - рассмеялся Александр. - Когда это ты на поклоны скорым был?

После двух лет службы при Посольском приказе Андрей Щелкалов приобрёл такое расположение Иоанна Васильевича, что даже всевластный Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, больше известный под кличкой Малюта, старался при встречах не обращать внимания на недопустимо пренебрежительные кивки самой ценной головы Русского царства. Имя и для многих языков непроизносимую фамилию этого человека прекрасно выговаривали при дворах Стамбула и Лондона, Стокгольма и Исфагана, Франкфурта и Рима, а в Кракове они звучали гораздо чаще взывания к Богородице. Против него тридцать лет безуспешно интриговали короли и ханы, императоры и султаны с падишахами. Андрей Яковлевич знал всё и про всех, часто даже то, чего они сами о себе не знали.

В Москве про него гуляло множество анекдотов. Говорили, к примеру, что однажды, когда покойный ныне государь в очередной раз испортил ему очередную наиковарнейшую многоходовку в отношениях с Турецкой Портой, дьяк, обладавший выдержкой хиновского истукана, забористо выругался и вслух высказал сожаление о том, что на престоле Москвы ему никогда не бывать. "А зачем тебе мой престол?!" - поинтересовался государь, подозревавший всех, кроме Щелкаловых и Малюты. "Казну беречь! - рявкнул дьяк. - За те триста тыщ, которые ты в год на войско тратишь, я пять войн с десятью странами б выиграл. И без единого полка!" "Да ты, как я погляжу, чистый изверг! - рассмеялся государь. - Ведь окажись я, в свою очередь, на твоём месте, из каких бы денег свою мошну смог бы набить?!" Андрей Яковлич, будто бы, плюнул и ушёл, хлопнув дверью. И трое суток не появлялся в Приказе. Первый вопрос, который он задал, вернувшись на службу, касался размеров суммы, выделенной для сторожевого войска на литовской границе...

Дружбы братьев Щелкаловых искали многие, но коротко сошёлся с Андреем лишь Никита Романович Захарьин-Юрьев. Объединяла их презрительная враждебность к странам, не имеющим счастья принадлежать к Русскому царству, а также взаимное уважение людей, не потерявших себя при дворе грозного Иоанна. Служа Москве не за страх, а за совесть, Андрей Яковлевич и в представителях рода Кобылиных-Кошкиных-Романовых находил тот же неистребимый закал.

Оба вельможи частенько наведывались друг ко дружке выпить-закусить и пожаловаться на безудержную строптивость царя. Дошло до того, что Иван Васильевич, узнавший об этих сходках, счёл необходимым примерно проучить старых ворчунов, дабы никому не повадно было обсуждать действия боговенчанного владыки Московского и Всея Руси.

Дворы сановников подверглись полному разграблению оравой новых родственников венценосца - Нагих, обогатившихся в результате этой операции на полторы тысячи пудов серебра. Кроме того, обоим было строжайше рекомендовано полгода не показываться при дворе. Привыкшие к роскошной жизни ворчуны остались в буквальном смысле на бобах. Смирив гордыню, Никита Юрьев направился к английским купцам и раздобыл несколько тысяч рублей. Деньги он вскоре вернул, поскольку коварствовать с одним Богданом Бельским царю надоело через неделю, но расчётливость и запредельная алчность купцов до такой степени ожесточили гордого боярина, что из недоброжелателя иноземцев вообще он превратился в яростного англофоба.

После смерти царя приятели тут же дали хорошенького пинка семейке Нагих, выселив их в запустевший Углич, и на год перекрыли кислород британским негоциантам, выдоив безвозмездно - на взятках то же самое серебро, которое они так скупо давали под разбойный процент. Да ещё и обнесли их перед собственной королевой. Но это уже потом. Досталось и Богданке Бельскому - крёстному отцу царевича Дмитрия Иоанновича. За пятилетний срок пребывания у подножия престола страху он не натерпелся и вполовину того, какой испытал, когда вся Москва ломилась в ворота Кремля, чтобы познакомиться с ним потеснее. Он даже в ссылку мчался, словно к дролюшке на вечеринку.

С кончиной Никиты Романовича этот недолимый тандем утерял реальную воинскую силу и авторитет знатности, но и в паре со своим братом Василием Андрей Яковлевич Щелкалов был опасен, как первородный грех.

- Хрёстный, - теребил его Василий, нимало не смущаясь репутацией этого властелина судеб, - хорошо, что мы тебя застали! О тебе сегодня государь славное словечко вымолвил.

- Дак службишка наша всем ведома, - пегая бородища дьяка дрогнула в довольной усмешке. - А что сказал-то?

- Чтоб вас с братом крепче держались, - закуривая трубку, отозвался Александр.

- Федя наш с государыней с глазу на глаз беседовал, - не унимался Василий. - А о чём - не сознался. Вот государь и говорит - Андрея Яковлича спрошу. Он, дескать, знает. Ты вправду знаешь?

- Откуда? Я ведь у дверей не подслушиваю. А и захотел бы, дак конюший боярин по запаху учует.

- Ну, догадайся, догадайся!

- Экий ты прилипчивый, Васька! Хуже репья! Фёдору неприятно будет. Их дело молодое... вдруг да о чём заповедном шушукались!

- Ты, Андрей Яковлевлич, шуткам-то тоже меру знай, - огрызнулся Фёдор Никитич. - Люди кругом, а ты такое несёшь...

- Мне можно, я старый охальник, - ухмыльнулся дьяк. - Кто такого слушать будет? Меня, Федя, тогда слушать надо, когда я рот на замке держу.

Александр смотрел, щурясь, из ноздрей лениво вытекали сизые струйки дыма.

- Нет, а если серьёзно, - сказал он с жадным интересом. - Неужто и такое высчитать можно?

- Дак ведь дело-то нехитрое, - ответил Щелкалов. - Если знаешь, кто чего хочет. Сегодня вы одни царскому конюшему по кумполу от души врезать можете. Перед государем оговорить - не получится, так и самим до беды недалеко, потому как престол сегодня на одной вашей ножке стоит, остальные так - для подпорки. А стало быть, уговаривать звали с конюшим боярином в любви жить.

- Угадал? - Василий тут же вцепился в подол фёдоровой шубки. - Скажи, угадал?!

Фёдор Никитич дипломатично промолчал, и вместо ответа обратился к дьяку с новым вопросом:

- Что посоветуешь, дядя Андрей?

- Приветь Бориса, но глаз с него не спускай. Пусть любое серьёзное дело внутри страны без твоего дозволения и с места не стронется. Но только серьёзное, слышь?! А то, что делается по ту сторону границ - не твоя забота, за этим я сам присмотрю.

- Говорят, конюший боярин крепко заигрывает с иноземными венценосцами, - намекнул Александр.

- Пущай заигрывает, - оскалился Большой дьяк. - Эти бирюльки никому худого не принесут. Пока я хозяин в своём приказе. Ну, ладно, заглядывайте в гости, если понадоблюсь. Поеду, а то устал чего-то, спасу нет. Помоги, Васятка, старому крёстному на лошадь влезть.

Он, покряхтывая, втиснул в стремя гнутый носок ухарского зелёного сапога. Василий с готовностью схватился за вторую ногу дьяка... на глазах изумлённых стрельцов объёмистая туша дьяка ласточкой взвилась в воздух и прочно угнездилась в мягком черкесском седле.

- Вот это да! - ахнул бесхитростный Михаил, с почтением глядя на подростка брата.

Александр и Фёдор с трудом удержали улыбки.

- Учитесь, олухи! - гаркнул на охрану дьяк, удовлетворённый произведённым эффектом, и тронул с места коня.

Трое верховых стрельцов тут же обогнали главу посольского ведомства, поехали впереди, поигрывая двухаршинными кнутами, ещё двое пристроились по бокам. Замыкали шествие четверо всадников, разбитых попарно.

Сбережение в целости бесценной личности Щелкалова уже давно возлагалось на государеву стражу. Слишком часто и слишком многим за свою некороткую жизнь он переходил дорогу. И, как правило, особи эти не отличались ни всепрощением, ни слабой памятью. А потому инструктаж охране бывал короток, но выразителен:

- Учтите, оглоеды, - наставлял очередную смену боярин Иван Глинский, двоюродный дядя государя. - Учтите, висельники! Ежели с Андрея Яковлича хоть волосок упадёт, всякий, в живых оставшийся, пожалеет, что когда-то на свет появился! Увидишь стрелу ли, иль дуло пищальное, ложись поперёк дьяка. Пуля - дура, да и стрела не умней - авось и выживешь. Не выживешь - лёгкой смертью умрёшь, с Господом в Раю увидишься. А вот ежели струсишь или, скажем, ушами прохлопаешь, ты у меня, стервоза, о смерти цельный месяц умолять будешь!

Покушений на посольского дьяка вообще-то было негусто - два или три за последние пятнадцать лет. И дело заключалось не столько в недостатке желающих или трусости наёмных головорезов - хотя случались и такие, кто, приняв плату, просто уносил ноги - сколько в уникальной осведомлённости Щелкаловых: зачастую планы очередного посланца смерти жертве становились известны задолго до прибытия его к месту службы. Кроме того, в каждом дворе, мимо которых он следовал к своим хоромам, проживало от двух до трёх его тайных агентов, зорко присматривающих за каждым посторонним, ошивающимся в здешних местах. Тут не то, что с пищалью, с пистолем за версту не подпустят. И хорошо, когда не подпустят. Двоим вот дозволили... и долго-долго по ночам разносились по Кремлю истошные вопли из пыточного застенка. У государевых катов даже гранитные валуны, бывало, плакали, как малые дети, и кололись, кололись...

Фёдор Никитич смотрел вслед маленькой кавалькаде, и в который раз поражался лицедейству "дядьки Андрея". Последние десять лет никто, быть может, за исключением родителей и чад семьи Романовых, не видел Большого Думского дьяка в добром здравии. Ужасно утомлённым входил он поутру в царёвы палаты, кое-как выдюживал свой рабочий день и уползал домой в предсмертном состоянии. Десять лет все окрестные державы со дня на день ожидали, что сляжет проклятый Щелкалов и уже не поднимется. А он всё такой же разбитый и охающий, тем не менее, каждое утро появлялся вновь и сводил с ума своей твердолобостью и упрямством великих послов и послов просто.

Разница заключалась в том, что в будние дни он топал прямиком к государю, а в пору святых праздников - к себе в Приказ.

- Уж не нехристь ли ты, Андрейша? - спросил однажды за чаркой Никита Романович своего кума. - Ни разу в жизни тебя в храме не видел. Что так?

В утверждении старого боярина, как и в любой аксиоме, присутствовали два исключения: на венчании нынешнего венценосца дьяк был. И не просто был, а пребывал - в первом ряду, в шубе, крытой такою златотканой парчой, что глазам больно смотреть. На руках - восемь огромных перстней с разноцветными каменюками чистейшей воды. На шапке - бриллиантовая заколка величиной в пол кулака, в ухе - золотая серьга с двумя крупными жемчужинами и алым яхонтом. И каждый, кто на венчание допущен был, сразу понял - надеяться на простоту государя Фёдора Ивановича - нулевой прибыток. А у всех желающих это испробовать, дьяк Щелкалов ещё на поминках отплачет! Будь они хоть вдвое его моложе!

Да и Василия Никитича, как никак, крестил всё тот же канцлер Русского царства, как величали дьяка иноземцы. А вот на свадьбе Фёдора с Ириной его точно не было, хотя в список приглашённых вписал и себя, и брата Василия. Не соизволил он посетить и свадьбу на последней невесте Ивана Васильевича, за что получил от грозного государя прилюдную оглушительную оплеуху. Впрочем, тогда этим всё и ограничилось...

- Нет, правда! - не унимался боярин Юрьев. - Ты вообще-то крещёный, кум?!

- Это само собой, - отвечал почти не хмелеющий дьяк, бережно взламывая толстыми мужицкими пальцами скорлупу греческих орехов и наделяя неповреждёнными ядрами ораву маленьких Романовых, не упускавших случая пообщаться с человеком, знающим, в каком платье пьёт чай по утрам английская королева, кто из жён сегодня в чести у шаха Аббаса и почём через месяц будут монгольские кони в далёком солнечном Амритсаре...

- Ну, айда тогда завтра в Успенский вместе с нами, - пристал Никита Романович.

- Времени нету.

- Для Бога?

- Бог меня к государю в Большие дьяки определил, - спокойно ответил Щелкалов, берясь за очередной орешек. - Там и служу. Мне, кум, пока ещё каяться не в чем. И просить нечего. Вот если перед иноземцами оплошаю, тогда так с меня спросится, что до смерти не отмолить.

Стремянные подвели коней. Фёдор Никитич отвлёкся от дум и с привычным удовольствием прыгнул в седло. В седле все заморочки придворного бытия с позором обращались в дым. Горячий и дружески послушный Плясун, оправдывая своё весёлое имя, пошёл танцующим прискоком, чутко повинуясь малейшему движению коленей. Прохладный ноябрьский воздух приятно охлаждает горячую кожу груди, полушубок из чернобурки нарастопашь плечи греет, не угнетая; шапочка с горностаевой опушкой - набекрень; у пояса в зелёных сафьяновых ножнах - драгоценная сабелька Волчок, с которой и в Аду не страшно... Ах, хорошо-о!

У Спасских ворот - толпа зевак. Шли с вечери, да, видать, узнали, что Романовы в Кремле ещё. Ждут, гомонят, пересмеиваются. В толпе этой кого только нет: бродячие попы, нищие с паперти, купцы, приказчики и торговые жёнки, девиц много, и не только мещанских - нет-нет да и дворяночка с мамушкой и парой холопов промелькнёт С десяток казаков литовских и русских, перс, дюжина татар изо всех юртов... этим до боярской роскоши дела нет, понавидались; это знатоки выездки. По всей Москве слух идёт что тому, кто старшого Никитича на коне повидал, за такую картину серебряного алтына не жаль. Не мешало б проверить, чего стоят московские байки.

Плясун выходит на Пожар мелким бесом, косит налитыми кровью глазищами, храпит, выбивает по мёрзлой землице гулкую барабанную дробь. Но голова наездника плывёт ровнёхонько, словно свечечка перед образом.

- Мир вам, добрые люди! - кричит Фёдор Никитич, пьянея от студёного воздуха, от невесомости сильного тела и людского внимания; и толпа радостно горланит в ответ.

В череде восторженных праздничных лиц одно - чёрным пятном. Войлочный колпак, валяные сапоги, бараний тулуп. За кожаным поясом - сверкающий плотницкий топор. В серых глазах - полный мрак.

Огневой Плясун встал рядом, словно в землю врыли.

- Отчего не весел, хрестьянин?

- А с какой радости мне веселиться, боярин? Ты на бахмате, я - в пимах. У тебя сабелька, у меня - тесак. Чем твоя шубка наряднее, тем я голей. Да и не один я.

Притихла толпа. Ой, что будет, что будет! В спину дураку сиволапому полдюжины кулаков уткнулись - молчи, балбес! На кого зявальник раззявил?!

- Откуда ты дерзкий такой? - спросил Фёдор Никитич.

- Из-под Тулы, боярин. А что?

- Скажи-ка мне, храбрая голова, когда татары облавой идут, ты куда деваешься? Только без лукавства. Куда?

- Ну, в город, конечно.

- А я, дружище, из города. И сколько мне ту шубку носить один Господь Бог да великий государь ведают. Может, сто лет, а, может, только до следующего. Ты, я вижу, плотницким ремеслом промышляешь. В артели бывать доводилось?

- Само собой.

- Доля простого артельщика и доля головы разве одна, хрестьянин? Ты у стрельца вон спроси - он за своё ремесло шесть целковых имеет, а пятидесятник - двенадцать. Правду говорю, Матвей?

- Как Бог свят! - отозвался изумлённый и польщённый до крайности Матвей Анкудинов.

Надо же - два года прошло, да и видались-то мельком, а запомнил!

- А голова каким жалованьем владеет, Матвей?

- От сорока до пятидесяти, Фёдор Никитич.

- А сколько тех голов я последний раз на поле выводил? - настаивал Романов.

- Штук полсотни или поболее того.

- Ой, и грабит же меня великий государь! - закручинился Фёдор Никитич. - Им, значит, по пятьдесят, а мне, сиротинушке, только пятьсот!

- У тебя, боярин, поди, ещё и деревни есть, - напомнил плотник, уже забытый почти.

- Верно, храбрец, есть у меня и деревни, есть и сёла в придачу. Только землицу ту мне дед мой оставил, ему за службу землёй платили. Спроси народ - кто меньше Романовых с хрестьянства оброку берёт? Кто?

- Нету таких! - сказал Шелепуга, вынимая изо рта свою турецкую трубку.

И толпа поддержала его одобрительным ропотом.

- Ничем не задел я тебя, товарищ! - возвысил голос Фёдор Никитич. - А вот ты меня сильно обидел! Снимай тулуп!

Дюжина рук в мгновенье ока содрала с неподвижного плотника его немудрёную одёжку.

- Держи, Фёдор Никитич, - с поклоном подал её стрелец Матвей Анкудинов. - Всё по правде: сам виноват, сам и ответил.

- Слышь, Федя! - подал голос, молчавший покуда Александр. - Правда правдой, а замёрзнет мужик-то, жалко всё-таки!

- Авось, не замёрзнет! - Фёдор Никитич наклонился в седле, набросил на остолбеневшего плотника боярскую шубку. - Грейся, браток!

И пустил Плясуна вольным галопом под исступлённые крики собравшихся. Свита, гордясь предводителем, летела следом.

- Вот же, бисов сын! - невольно покрутил головой сивоусый литовский казак. - А пошёл бы ты, друже, под начало такого атамана?

- Да хоть сегодня же! - ответил дончанин Игнат Бурка, завзятый бузяра, битый батогами на трёх казачьих кругах.

Такого фурора Пожарская площадь не помнила с времён Ивана Третьего. К утру об этой стычке вся Москва знала.

"Уж не знаешь, к добру или к худу", - размышлял затесавшийся в толпу Данилка. Поводом к его появлению здесь послужила случайная встреча, которой он поначалу не придал значения. На дворцовой площади, где он с полудня занял свой наблюдательный пост, народу толклось немало. И того стрельца, что когда-то сопровождал их с Хортом в лагерь охранного войска, Данилка никогда б не заметил, если бы тот сам не зацепил его локтём.

- Полегче! - предупредил невежу Клычов.

В ответ последовало зловещее:

- Извини, что не в ухо. Могу исправить!

"Оп-па! - насторожился Клычов. - С каких это пор стрельцы в лотошниках ходят?!" Ему было просто узнать Якова, он ничуточки не изменился. А сам Яков сегодня едва ли бы вспомнил даже Хорта.

- Ни к чему это, - поспешно отозвался Данилка. - И так сгодится.

Яков пожал плечами:

- Как скажешь, родной! Ежели передумаешь, отыщи - я тут до вечера буду.

Судя по цене, которую нахал заламывал за свои капустные пироги, торчать на площади ему предстояло неделю, как минимум. И присмотреться к нему следовало повнимательней. Данилка сменил позицию - выбрался из толпы закусывающих и подсел к ватаге стремянных, развлекающихся метанием костей.

- Ты чей будешь? - спросили его беспутные слуги почтенных хозяев.

- Приказчик его милости Василия Чеглокова из Коширы.

- А тут чего трёшься?

- Человека ищу одного. Здесь виделись. Обещался хозяину в дельце одном поспособствовать, взял двух соболей. Дельце мы проиграли, а знакомец запропастился куда-то.

Интерес к новому человеку сразу угас: таких тут - каждый четвёртый. Все кого-то ищут, да найдут едва ли. А найдут, так того и гляди потом под Дмитровым из воды только и вытащат - шильники в Москве правдолюбцев и прижимистых шибко не любят! Для пущей убедительности Данилка проиграл копеечку и получил право возлежать у костра на попонах.

Таки костерки виднелись и там, и тут. Стремянные старались не смешиваться с дворнёй враждебных кланов. Данилка опал к "литовской партии". Здесь были холопы Мстиславского, Голицыных, Куракиных, Шереметевых. О хозяевах не распространялись. Речи крутились вокруг игры, успехов у слабого пола и подробнейшим образом обсуждалось нахальство годуновских прихлебателей. Кое-кто из присутствующих стоял за радикальные методы их обуздания. На посторонних внимания обращали мало: что из того, что холопы меж собою грызутся? На то и холопы, им положено собственных хозяев обожать до икоты.

О Романовых впрочем отзывались с осторожной небрежностью - их костёр находился невдалеке, и народу там было побольше. Услышат - можно и схлопотать. А годуновских, сабуровских и вельяминовских почти нет, да и не на площади они - под крышей; только двое-трое за конями приглядывают.

Данилка слушал в пол-уха, старался не выпустить с глаз Батькова, прогуляющегося в толпе. Когда начали появляться группы бояр, сыто покрякивающих в кулаки, удобное местечко пришлось оставить - стремянные кинулись к коновязям, взнуздывали упряжных и верховых лошадей, подводили хозяевам. Те, в большинстве своём, рассаживались в санки, немногие - помоложе, или те, что попроще - всходили на-конь. Отбывали звонко под переливы бубенчиков, под цокот подков...

Яшкина шапочка замелькала в первых рядах придвинувшейся толпы. Для лоточника вёл он себя вполне естественно, для стрельца ближнего войска - подозрительно. Человеку, по три раза на дню видевшего самого государя, боярский выезд не в диковинку. Конечно, ротозею, сколь ни глазей, всё не досыта, но при первой встрече Батьков на Данилку впечатления зеваки не произвёл. По всему выходило, что толчётся он тут из того же интереса, что и сам Клычов.

Толпа редела - искатели справедливости, милости и корысти расходились. Кто по домам, кто на постой. За ними потянулись щипачи и шильники. Дольше всех держались торговцы и мастеровые - сапожники, швецы и точильщики, но и они постепенно снимались с насиженных мест. На площади горел лишь один костерок, возле которого в наступающей синеве сумерек грелись с десяток холопов Романовых и Глинского да дюжина сменных стрельцов.

Приказы ещё работали, по площади то и дело проносились гонцы и пешие курьеры, изредка прошмыгивали вечно пьяные писаря, чинно шествовали подьячие со свитками пергамента в сопровождении тех же стрельцов - за иную грамотку голову могли отрезать, глазом не моргнув. Прохаживались здесь и дворяне - государевы жильцы, каждый из которых голову мог сам оттяпать почти любому. В последнее время всё больше становилось средь них годуновских протеже, но Романовых это тревожило минимально - пообщавшись недельку иль две с государем, ставленники конюшего боярина попадали под такое несокрушимое влияние блаженного венценосца, что предательства можно было не опасаться совершеннейше.

Самый распоследний головорез ближней свиты в присутствии царя Фёдора смотрелся богобоязненым чернецом-иноком. Самый тяжеловесный, исполняя мимолётнейшую из просьб - а приказывать Фёдор Иванович не умел - мчался по переходам во весь опор. Между собой они хозяина звали "батей", но даже боярин Глинский не смел при них исказить принятого царского титула. Он-то жильцом не был, хоть и командовал ими официально. Именно, что официально; ради того, чтобы угодить царскому дядюшке, ни один из здешних дворян и пальцем бы не шевельнул. С места их срывало единственное: "государь велел".

С романовской дворней отношения у них были ровные, отстранённо-союзнические. При случае могли оказать поддержку, но обычно держались на особицу. Годуновских терпели, как терпят не приближающихся к стаду волков, сторожевые волкодавы. Литовскую и суздальскую группировки терроризировали по любому поводу в знак полнейшего расположения к царице Ирине. В тот грозный час, когда десятитысячная толпа москвичей во главе с двумя тысячами боевых холопов Мстиславских и Шуйских явилась в Кремль поддержать заговорщиков, двести на удивление трезвых головорезов с демонстративной дерзостью вышли им навстречу и расчистили хозяйке дворца дорогу к заутрене.

"Ага-ага!" - подумал Данилка, глядя на то, ка неимоверно крутой стрелец-лоточник старательно избегает открытых встреч с государевыми гвардейцами. Он вспомнил о пристрастии Батькова к фамилии Шуйских и твёрдо решился проследить окончание дневных путешествий мимолётного своего знакомца.

Людей на площади становилось всё меньше, всё трудней было держаться незамеченным. А прятаться было и вовсе опасно - стрелецкая сотня, прибывшая с наступлением сумерек, разбилась на пары и перекрыла все подходы к дворцу. Подозрительному человеку могло крепко не поздоровиться.

Решение, как всегда, пришло внезапно: ухватив за плечо проходящего мимо сапожника, Данилка сунул ему копеечку и получил за это хороший глоток зелёного вина из полуштофика запасливого мастерового. У коновязи Данилка прислонился к столбу и съехал наземь, подсунув шапку под мягкое место. Кто его теперь тронет? Кто обратит внимание на подвыпившего человека? Яков, к примеру, прошёл мимо и не чухнулся. Остановил какого-то гонца, освободившегося от исполнения обязанностей, умело завязал пустяковую беседу, сдобренную для остроты шутками рискованного свойства. Он явно не желал уходить, и Данилка понял, кого он ждёт, а, стало быть, в какую сторону потом тронется. Для действий открывался оперативный простор.

Воспользовавшись тем, что внимание собеседников на минуту было отвлечено появлением Щелкалова, Данилка, не торопясь, зашагал к Спасским воротам, слегка пошатываясь и демонстративно хлопая шапкой о колено. Сейчас он стоял в каких-нибудь пяти шагах от Якова, ближе к воротам и старался в его сторону не смотреть. Толпа плотно облепила обоих, сжала в клещах тысячи тел...

- Паренёк, не оглядывайся, - услышал Данилка хриплый шёпот у самого уха, и под левой лопаткой остро кольнуло. - Серебришко прячешь где?

- За поясом, - ответил он, помешкав секунду-другую. - А много ль тебе надо?

- Сколько есть...

От шильника пахло водочным перегаром и чесноком. И ведь не отодвинешься!

- Я гляжу, по мелочи работаешь, лихой, - сказал Данилка с осторожным сожалением. - За поясом у меня два алтына. Бери, а потом послушай меня.

Ловкая рука просунулась сбоку, судорожно дёргая ремень, принялась шарить по телу.

- Девок тебе щупать, а не деньги искать! - вздохнул Данилка.

- В жопу жало своё забей! - озлился лихой. - А то щас давну ладошкой - и нет тебя, умного да умелого!

- Ты свои деньги взял, - напомнил Данилка, - сейчас слушай, что говорить тебе стану. И запомни сразу, я за эту мелочёвку и пальцем бы шевельнуть поленился, не то, что ладошкой. Десять алтын хочешь? Кроме тех, что уже у тебя.

- Смотря за что, - послышалось несколько мгновений спустя.

- Нужны двое за человечком одним поглядеть.

- За которым, к примеру?

- Да хотя бы вон за тем в волчьей шапке.

- Забудь об этом, балда! - в голосе лихого прозвучала откровенная издёвка. - Это, паренёк, Яшка Биток, за ним такая сила стоит, что любопытствующих со дна моря достать для него - раз плюнуть. Я уж лучше по копеечке буду на кабак выискивать, чем с Битком вязаться.

- Странный ты человек, как я погляжу, заметил в ответ Данилка. - Яшку боишься, а мне в спину шилом тычешь. Не смотря на то, что за мной сила покруче имеется.

- Его знаю, тебя вижу впервые. Чем докажешь, что твоё слово верное?

- Сам подумай: кого Батьков интересовать может? Не нищего ж!

Лихой тяжело засопел, видимо соображая, что к чему:

- Если силу имеешь, зачем деньги сулишь? - выдавил через минуту несокрушимый аргумент.

- Дядя добрый, - усмехнулся Клычов, - у него их много. А если серьёзно, то у меня на таких, как ты, времени нет. Ну, товарищ, второй найдётся?

- Не согласен я, - ответил шильник. - Бывало такое: используют, а потом выкручивайся, как хошь. Яшка из нас ремней на пояса нарежет.

- Пожалуй, ты мне действительно не подойдёшь, лихой, - с сожалением констатировал Данилка. - Я бы взял на постоянный кошт парочку храбрецов, но храбрецов, а не хорьков.

- Легко быть смелым, когда есть, кому поддержать, - хмыкнул лихой. - А вот, скажем, для интересу, - сколько в том твоём коште на брата приходится?

- Алтын на двоих каждодневно и дармовое жильё.

- Ха! - сказал лихой. - Только что за Яшку треть рубля обещался, а тут и рубля на весь месяц не получается.

Надо же, он ещё и считать умеет!

- Разовые дела дороже стоят, - пояснил Данилка. - Кошт дело долгое, может, и на всю жизнь. Готов спорить, на круг у тебя и полтинника не выходит. При этом спишь, где придётся, в бане месяц не был, в рубахе - пригоршня вшей.

- Зато живу свободно, весело! Бабы на шею вешаются!

- От этих баб даже уличные кобели нос воротят, - Данилка хотел сплюнуть, да некуда было. - Думай живей, как тебя там...

- Гаврюха.

Мимо пронёсся последний из романовской свиты. Толпа облегчённо дрогнула, раздаваясь в стороны.

- Рожу покажь! - потребовал Данилка. - И спицу спрячь.

Гавриил оказался тридцатилетним крепеньким, но гибким мужичком чуть выше среднего роста, с толстым носом и широким ртом. Глаз в сумерках было не разобрать. На голове войлочный колпак, на плечах грязный овчинный полушубок, на ногах - стоптанные бродни.

- Где второй? - спросил Клычов по-хозяйски требовательно.

Гаврюха, недовольно зыркнул на него из подлобья, свистнул, ещё раз... Из толпы вывернулся парень лет двадцати двух - щегольские усики, подкрученные в прямые стрелки, на подбородке длинный пушок. Ростом он был чуть ниже старшого, да и комплекцией малость пожиже. Но одет лучше.

- Как звать? - с интонацией вздорного Хорта поинтересовался Данилка.

- Костя, - взглянув вопросительно на старшего, ответил уркаган.

- Айда за мной!

. Часть толпы двинулась следом за кавалькадой всадников. Не теряя из виду поспешающего Батькова, Данилка раздавал инструкции нежданным подручным. Народу на улицах было порядочно - до постановки рогаток, разделяющих улицы на замкнутые блоки было ещё далеко. Так что кто хотел, ехал в гости, кто хотел - шагал в кабак.

Романовы свернули на собственное подворье, и Яков остановился в проулке, прислонившись к тыну, огораживающему хозяйство Власа Вельяминова. Отсюда хорошо просматривались парадные ворота с башенкой. Едва ли после беседы с государем Никитичам срочно придётся слать гонцов через потайную калитку, это им ни к чему. Послать могут в открытую. Интересно бы знать - за кем. Если за боярином Шестуновым или князем Карповым, значит назревают серьёзные события.

- Эй, красавица, - окликнул он молодую дворяночку, неспешно семенящую мимо в сопровождении бойкой на вид сенной девушки и двух слуг в потёртых беличьих полушубках, крытых сукном.

С этими дворянами всегда так - форс снаружи, а колупнёшь поглубже - труха.

- Чего тебе? - отозвалась служанка.

- Купите пироги капустные. Хозяйка у меня их так печёт, что от одного духа пальцы облизнуть охота. Сам бы ел, да денег нет!

- Отвали! - сказал один из холопов, с намёком хлопнув тяжёлой камчой по сапогу, смазанному вонючим дёгтем.

- Нет, правда, - миролюбиво настаивал Яков. - Вы попробуйте, потом за уши не оттащишь - клянусь! Надоело с коробом по холоду рыскать. Нашёлся бы добрый человек, кто вкусно поесть любит, я б ему пироги на дом за малую цену таскал.

Он шёл сбоку, прикрывшись спутниками от подозрительных взоров воротных сторожей.

- Сказано же - отцепись! - плеть щёлкнула в воздухе. - Третий раз повторять не станем.

- Чтоб тебе лопнуть, дядя! - пожелал мнимый коробейник, благоразумно приотстав на десяток шагов. - Чтоб тебе брюхо от сухарей раздуло!

Теперь очутился он у другого проулка, ведущего к жилью Шестуновых. Подождал ещё чуток, но ворота так и остались запертыми. Можно было отправляться домой с чистой совестью. Но сначала - в кабак.

Слежку он не заметил, а скорей унюхал верховым чутьём. Пасли его грамотно, на длинном поводке, и только постоянное внутреннее напряжение позволило ощутить захлестнувшую горло петлю. Не раздумывая, он тут же нырнул в первый же попавшийся закоулок и притаился, вынув из-за пояса короткий турецкий пистоль. Взвёл курок.

Спустя минуту, его глазам предстала размытая в темноте фигура преследователя. Но не успел Яков распрямиться в смертельном прыжке, как тот отпрянул со вскриком:

- Кто здесь?! А, ну, выходи!

- Чего орёщь? - спросил его Яков. - я чуть в штаны из-за тебя не напрудил! Ты кто?

- Биток?! - вздох облегчения вырвался у незнакомца с такой силой, что запах жёванного чеснока окатил Якова с головы до пяток. - Ух, а я уж, было, решил, что кто-нибудь из одиночек на промысел вышел.

- Сам-то кто будешь?

- Да Тимоха я; Тимоха Рубец.

- Не знаю никакого Рубца!

Дак конечно, - мужичонка ворохнул плечами. - Кто я такой, и кто ты! Ты государев человек, а я щиплю по мелочи...

- Откуда и куда?

- С Пожара, Яша! Кабак ищу. Взял у одного пару алтын, да в своём - я вообще у Коржа пасусь - задолжал пятак. Не охота всё сразу отдать, погулять охота. Тебя вот угощу с моим удовольствием. Айда?

- Ступай вон, - Якова передёрнуло от одной мысли, что эта мразь будет поить его - потомственного стрельца, да ещё на ворованные. - Дуй прямиком, выйдешь к Дягелю.

- Спасибо, Яша! - поклонился Рубец и пошлёпал вперёд, шаркая броднями по дощатому настилу. - А то, может, передумаешь? - крикнул издали.

Яков промолчал. Оставив короб в переулке, выглянул из-за тына на улицу. Рядом никого не было, но шагах в двадцати уже разобрать ничего было нельзя. До ближайшего перемёта было ещё четверть версты. Поозиравшись для порядка - вдруг да появится кто, Яков непринуждённо вышел на улицу, демонстративно поправляя штаны. Чувство опасности не проходило, а своим чувствам он привык доверять. Не оглядываясь, полагаясь только на остроту слуха, двинул к перемёту.

Перемёт был устроен меж дворами купца Васильева и сына боярского Фомы Беда. Узкий проход со всех сторон обнесённый тыном, собаками не охранялся. Со двора Васильева здесь по очереди караулили Мишка Хлыщ или Сёмка Острога. На противоположном конце за перемётом приглядывали холопы Адам Утка и Лёха Мастак. Именно здесь лет восемь назад угодил в засаду Павша Корд - тайный человек Мстиславского. Храбрый был мужик - понадеялся на верную руку и железный колпак под шапкой. Не помогло!

Яков Корда не знал - в те времена он ещё постигал своё стрелецкое ремесло, но наслышан был в достатке. За три шага до заветного места он резко ускорился и в прыжке ухватился за тупую верхушку тына, подтянулся и стремительно перенёс тело внутрь.

- Кто? - раздался негромкий голос Остроги.

- Шуя. Быстро!

Незаметная калиточка, ведущая в купеческий двор из перемёта, распахнулась абсолютно бесшумно, Сёмка возник рядом, в каждой руке держа по рогатине. Не сговариваясь, расступились по углам прохода, затаив дыхание и целя жалами копий в небо над тыном. Ждали долго, чутко вслушиваясь в собачий перебрех и пьяное пение на бедовом дворе. Всё было спокойно и умиротворённо.

- Нервный ты стал, товарищ! - усмехнулся Острога. - Второй раз за неделю перемётом уходишь.

- Помалкивай и сторожи, - зашипел Яков. - Всю ночь, глаз не смыкая. Понял?!

Он кинул ему рогатину, пойманную Сёмкой на лету, и рванул на другую улицу. А там опять перемётами - к брату.

Тесно прижавшись спиной к мёрзлым брёвнам тына, Данилка дождался пока сторож не сдвинулся с места. Пошёл шаг в шаг...

- Надо было следом сигать, - возбуждённо зачастил Костя, поджидавший его в переулке. - А так что ж выходит - понапрасну ноги топтали?

- Утром сгоняешь сюда, узнаешь, чьи дворы тут стыкуются, - сказал Данилка. - Где Гаврюху будем искать?

- А сколько он взял у тебя?

- Два алтына.

- Тогда к Завирюхе наладился. Не побоишься? Там чужих не любят, а я не та фигура, чтоб со мной посчитались, буде чего.

- Пошли-пошли! - подтолкнул его Данилка.

В горшечном конце двор Завирюхи пользовался дурной славой, хотя соседям от этой разбитной бабаёнкой и её посетителей никакого утеснения не бывало. Люди здесь собирались добычливые, гуляли тихо и, по волчьему обыкновению, возле логова пакостить остерегались. Правда, была у этого двора одна маленькая особенность - войти сюда мог любой, а выйти удавалось далеко не всякому.

За покосившимся забором обнаружилась большущая изба с примыкающей банькой. Из обеих труб дым валил столбом, но в оконцах не мелькало и отблеска света. В сенях какой-то ухарь тискал молодую пьяную девку, на которой, помимо долгополой шубейки, почитай, и не было ничего. Данилка ввалился в дверь и невольно поморщился - в избе стояла смертельная духота, вонявшая перегаром и портянками так, что хоть святых выноси. Святые: Власий и Николай на иконах отгородились от этой удушающей атмосферы толстым слоем пыли и копоти, но Данилка всё равно отвесил заступникам хрестьянина добрый поклон.

- Здорово, хозяева, - сказал он, благоразумно не отодвигаясь от входа.

За длинным столом на лавках расположились семеро мужиков. Кто в нательных одёжках, а кто и в одних подштанниках. И от любого из них на тёмной улице Данилка предпочёл бы держаться подальше. Четыре пьяные бабы в одних сорочках составляли им достойную компанию. Одна из них - некогда смазливая, а нынче украшенная сетью мелких морщинок, нахально расселась на коленях Гаврюхи.

- А-а, вот и ты, паренёк! - пропел он, хохоча. - Деньги принёс, или чо?

- Или чо, - вежливо ответил Данилка. - Водочки отхлебнуть явился.

- Ты кто? Я тебя не знаю, - один из тех, кто был поближе, приподнялся, выдернув из столешницы засапожный нож, лезвие которого жирно блестело - должно быть, сало перед этим строгал.

- Ну, мне твоя рожа тоже неведома. Давай знакомиться. Я - Раз.

- Раз? И чо?

- Раз, - Данилка выдержал короткую интригующую паузу и добавил, улыбаясь с радушием голодного волка, - и всё! Вы бы не дёргались, мужики, сидели бы тихо. Дверь припереть и огонёк разложить мне времени хватит, пока вы из-за стола выползаете.. Куда потом бежать будете, мужики? Ведьмы ваши - известное дело, в трубу, а у вас, думаю, не получится.

- Не пугай, ласковый! - подала голос бывшая красотка. - Не в Диком поле всё-таки, Москва шуму не любит.

- Ради такого случая стерпит, - улыбка Данилки всё меньше и меньше нравилась присутствующим.

Они сам умели души губить, поэтому каждому было ясно, что мальчишка не шутит, не пытается взять на ура. Этот может и дверь подпереть, и красного петуха запустить, да ещё и добрым словом сгоревших в кабацком застолье помянет.

- Ты, шалава, - он ткнул пальцем в даму наиболее хрупкой комплекции, - подай штоф. А ты, Гаврюха, давай, одевайся. И поживее, задохлик!

- Я тебе не холоп, паренёк, - огрызнулся лихой, неохотно снимая Завирюху с колен.

- Если понадобится, не только зам запродашься, но и остальных подпишешь. Да ещё кланяться в ножки станешь, что легко отделался. Не буди лихо, пока оно тихо! - Данилка принял штоф, не глядя, передал его Константину. - И, это, мужики... когда мы выйдем, не делайте глупостей. Люди вы удалые, верю. Но что удаль - головой об Лобное Место стучать?!

- Всему обчеству низкий поклон, - буркнул Гаврюха, выходя в сени.

Данилка многозначительно улыбнулся в последний раз и двинул следом. Парочка в сенях приступила к завершающей стадии галантной игры, хлипкие доски пола ходили ходуном.

- Может, задержимся? - предложил Костя.

- Сам управлюсь, - прохрипел распалённый кавалер.

На улице уже было вовсю темно, ещё немного и околоточные начнут запирать рогатки.

- Пошевеливайся, ребята, - сказал Данилка. - Дома бадья медовухи и копчёный осётр. Надо успеть.

У брата Петрухи садились ужинать. В стрелецкой слободе Пётр Батьков держал шорную лавку, не очень прибыльную, но, как довесок к жалованью, вполне подходящую. Был он уже в летах, имел двух сыновей, старшего из которых на днях повенчал с соседской Нюшкой, и трёх девчонок. В молодые годы во всей слободе не было кулачного бойца, устоявшего бы против его коронного прямого с правой, но зарёкся после того, как в несчастливый для себя и соседа день убил человека в стычке стенка на стенку. Немудрено поэтому, что на войне, когда душегубство в цене, Пётр Батьков ходил в числе лучших в приказе - так назывались полутысячные отряды пищальников в те далёкие от нас времена.

Сколько раз выручал он из самого погибельного положения, сколько раз переламывал дерзостью и каким-то патологическим бесстрашием самую скверную ситуацию, складывающуюся на бранном поле - не счесть. Не он один, конечно, но всегда - один из.

И насколько крут бывал он, обрядившись в казённую форму, настолько же смирён и покладист был в семейной жизни. Помыкать им остерегались, но семья волю взяла большую, не по чину жили в семье. В этом деле только однажды проявил Пётр Батьков истинную свою породу. Яков помнил об этом смутно - он в ту пору ещё пешком под стол входил. А наслышан был многократно и во всех подробностях. Не от брата, вестимо - своими подвигами братуха хвалиться брезговал, но другим не запрещал и даже подкрякивал, ухмыляясь в кулак и пряча глаза.

Короче жену свою Евдокию Пётр взял извозом, говоря проще - украл у собственного сотника Ерёмы Щербатого, которому эта по-дворянски статная красавица, гордячка и насмешница, доводилась любимой дочуркой. Увёз в открытую, на глазах у родителей и у половины родни.

Ну и суматоха же поднялась в доме Батьковых, когда старшой сынок пожаловал под отцовскую крышу с молодой женой! Думали даже вожжами проучить негодяя, жаль времени не было - вся мужская половина семьи, вооружившись пищалями, рассыпалась по боевым позициям и дружным огнём встретила подступающих Щербатых. Потом подоспела подмога - к обеим сторонам конфликта. И пошло - поехало!

Насмерть, правда, не бились, оставляя пути для достойного отступления и опасаясь разгневать Грозного государя, но простреленных конечностей и более серьёзных ранений насчитали немало. Только появление стрелецкого головы Батурлина с конной полусотней, вооружённой с головы до пяток, предотвратило перерастание замятни в серьёзную бузу.

Договаривались долго и трудно, многажды расходясь и отплёвываясь. Кончилось тем, что Ерёма самолично отходил новоявленного зятя по заголённой спине трёххвостой плетью сколько душа возжелала. Ещё Батьковы выставили десять вёдер зелёного вина и три дня угощали Щербатых без продыху. Это помимо свадьбы.

А через две недели случилось вот что. Пётр стоял в карауле. Проходящий мимо государь Иоанн Васильевич внезапно остановился и ткнул стрельца посохом в грудь, хорошо, что тупым концом.

- Спина зажила что ли? - спросил с насмешкой.

- Заживает, государь, - поклонился Батьков, не больно-то изумившись царской осведомлённости.

Царь Иван знал многое, если не всё.

- Девка-то хоть того стоила?

- Любовь зла, государь, - дипломатично ответил Петруха, - но пока не жалею.

- Твоё счастье, стрелец, что дерзость свою не только в жеребячьем деле выказываешь, - молвил государь, - не то сидеть бы тебе на колу. Ишь, моду взяли - девок красть! Будто басурманы какие... Подучил кто?

Пётр Батьков предпочёл отмолчаться, отнеся вопрос к числу риторических. Молчание, он золото, как-никак. Но царь не унимался:

- Я кого спрашиваю, Петрушка?! Я тебя спрашиваю! Кто тебя на такую мысль натолкнул? Отвечай, собака!

Честным человеком слыл Батьков Петруха, и дорожил этим лестным для него мнением так, как иной - трёхэтажным теремом с зелёными ставнями. А потому и ответил от чистого сердца, как отец-мать заповедывали:

- Мы, государь, люди служилые. И пример ни с кого, кроме твоего царского благочиния брать не смеем. Не гневайся уж...

Свита окаменела. Сотоварищи по караулу сделались вдвое меньше, будто лишний воздух из них выпустили. Стальные глаза гневного Иоанна вонзились в самую серёдку головного мозга Батькову, замораживая в лёд серое вещество:

- Так это я, выходит, тебя девок красть научил? - вкрадчиво пропел государь Иоанн Васильевич.

И по тону его понавидавшийся всякого Пётр понял, что пощады для него сейчас не вымолил бы и святой Николай:

- Можно и так подумать, государь, - заявил прямо, надеясь уже только на скорую смерть от не знающего промаха трости-копья. - Или не припомнишь? Ты ведь до девок тоже большим охотником был.

Бог его знает почему, только головой изумлённо покачал Иоанн Васильевич, да прошёл себе мимо.

Долго ждала семья заветного стука в ворота, вздрагивая при каждом шорохе, при каждом подвывании ветра. Прошла ещё неделя, и снова занял пост на царском крыльце Пётр Батьков. Стоял, точно истукан, точно ледовая статуя, последней жилочкой ощущая как утекает жизнь сквозь прочную кожу сапог, меж пальцев, сжимающих горячее железо пищали.

Царь возвращался из Александровой слободы и был ни хмур, ни весел. Прошёл мимо, о чём-то пустяковом переговариваясь с Дмитрием Годуновым - дядюшкой и опекуном Бориса. И вдруг повернулся, обдав Петруху густым запахом ладана и хмельного мёда:

- А-а, здорово, ученик! - сказал буднично, подталкивая его локтём в рёбра. - Десятником ещё не назначили?

- Пока нет, государь, - поклонился Пётр.

- И не жди. Не дождёшься.

- Почему так? - опечалился Батьков, моментально забыв о смерти, только что гулявшей за спиной слева.

- Плохо учёбу усвоил потому что - выше себя целишься. Сделай тебя десятником, того и гляди, за боярских дочек дрожать придётся. Воздержусь, пожплуй.

- Твоя воля, государь, - поклонился Пётр.

С тех пор и прицепилось к нему прозвище Царский Последыш. А десятником его всё же назначили. Лёжа на смертном одре в окружении сына Фёдора, бояр Мстиславского, Шуйского, Голицына, Годунова и Захарьина Иоанн Грозный диктовал Андрею Щелкалову свою последнюю волю. Когда все важнейшие указания надлежащим образом были оформлены, вспомнил царь и про дерзкого стрельца Петруху Батькова:

- Произвожу в десятники своего ученика Петьку, - прохрипел Иоанн, кривясь в жутком оскале. - Пиши, Андрюшка, пиши! Ухожу от вас, своевольцев, пускай за вами теперь Петруха приглядывает! У-у-у, рожи!

Об истинной службе своего младшего братишки Пётр не догадывался, хотя частые отлучки от несения воинской повинности его сердили, а непонятное денежное изобилие интересовало изрядно. "Пирогами торгую очень успешно, - бестрепетно врал в глаза старшему брату младшенький. - Нашёл двух мастериц, плачу по денежке за пирог с капустой, да по две - за рыбный, а сдаю боярам Шуйским за целый алтын. За день до десяти алтын набегает, а по праздникам и до полтины.

Его содержаночка - молодая вдовушка Настёна и впрямь пекла недурственные пироги, только торговал ими Яков исключительно редко - сам был не прочь отведать вкусной стряпни своей горячей дролюшки. Благо, за службу бояре Шуйские платили достаточно щедро. Поэтому ходил Яков в добротных сапогах, в тёплом полушубке и незастиранных рубахах. И конь у него был борзой, и сабелька из Дамаска...

Войдя в горницу просторной избы, Яков мимоходом перекрестился на иконы и задорно спросил:

- Родного человека за стол пригласите? Шёл в кабак повечерять, да с шантрапой закусился, пришлось в слободу заворачивать.

Дочка Петра, соскочив с лавки, метнулась в закуток у печи и вернулась с ложкой и оловянной посудиной. Домашние сдвинулись, освобождая стрельцу место рядом с главой семьи. Евдокия шмякнула в миску гостя добрую порцию каши.

- А водочки неужели не поднесут герою уличных битв? - Яков лукаво скосил глаза на брата.

- Я не поняла, Яша, ты всё-таки решил, что в кабаке очутился? - ехидно спросила хозяйка.

- Да разве б я в кабаке кого спрашивать стал? - подмигнул сношеньке лихой стрелец. - В кабаке я за вино плачу, а в гостях одалживаюсь.

Пётр молча поднялся, ушёл в спальню и вернулся с двумя кубками и штофом зелёного стекла. Так же, не проронив ни слова, налил по чарке и унёс бутыль обратно.

- Со свиданьицем, - сказал, поднимая кубок, и чокнулся с братом.

Огненный клубок прокатился по пищеводу и мягко растёкся в груди, согревая тело. Яков притушил алкогольный ожог малосольным огурцом и взялся за кашу. Хотя на улице морозы ещё не разгулялись в полную силу, время массового забоя скота не наступило, пшённая каша в доме Петра Батькова была щедро сдобрена курятиной. Стрелецкая семья могла себе такое позволить.

- Тебя до дому проводить или у нас заночуешь? - спросил десятник, равно готовый к любому ответу.

Между братьями с детства завязалась тёплая дружба, а после смерти родителей Петруха взял на себя роль отца непутёвого, но любимого сына, место для Якова в родительском доме всегда было свободно. А трёх Батьковых в уличной стычке никакой шантрапе не осилить. И близко не подступится.

- Останусь, пожалуй, - решился гость. - Уж больно каша у тебя, брат, вкусная.

- Женить тебя надо, братуха, - обречённо вздохнул Царский Последыш, - покуда вовсе не истаскался.

В трёх кварталах от снятого жилья навстречу Данилке и его наёмникам выехала конная ватага, в первых рядах которой красовались подвыпившие дворяне. Пешие привычно прижались к заборам, чтобы не попасть под кованные копыта дворянский коней - кто не спрятался, сам и виноват!

- Костя, видишь усатого на карабаире? - шепнул Данилка. - Проследи куда едет, узнай кто таков. Мы тебя здесь дождёмся.

- Ну, ты даёшь, паренёк! - хмыкнул Гаврюха. - Кто в Москве не знает Ждана Белецкого?! Его гостиный двор тебе всяк укажет!

- Он что - купец что ли?

- Какой ещё купец?! - фыркнул Костя. - Байстрюк усопшего князя Мстиславского!

"Это я удачно себе помощничков подыскал", - похвалил себя Данилка.