Коломин Дмитрий : другие произведения.

Стая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Какое-то бешенство, такое же дикое, как и у собак, охватило Гордеева. Он стал яростнее отбиваться. Смерть или жизнь? Он закричал. Стая на миг остановилась, ощетинилась, но тотчас, следуя за вожаком, снова бросилось на жертву. И как сверкали их налитые яростью глаза!.. И пахло гнилью из клацающих пастей. Животное начало овладело Гордеевым, страстное желание жить и убивать, такое же, как и у этих тварей, затуманило мозг. Он почувствовал сокрытую в себе силу, живущую в нем с самого рождения и пробудившуюся только сейчас, животное родство с этой стаей, с собаками, пытающимися его растерзать, как только до его парализованного страхом мозга достучалась страшная истина - ему никто не поможет ему угрожает смерть. Он зарычал, уклонился от нового выпада своры, и его руки - теперь уже не руки, а лапы животного, с когтями и шерстью - вцепились в жесткую шею противника. Собака, которую он схватил, взвыла от боли... ударила задними лапами в живот... разорвав свитер... Он держал вожака. Главное, не ослабить хватки, давить до конца. Давить! Давить! Давить! - скандировали ошалелые мысли.

  

С Т А Я

Пролог

   Он успел глотнуть воздуха и закричал. Легкие напряглись и, как ему показалось, едва не лопнули - столько надо было выплеснуть в одном этом крике. Ночная тишина треснула как стекло, раскрошилась на тысячи осколков и шумно рассыпалась по асфальту вокруг. Он весь был в этом крике, весь в этом отчаянном порыве; каждый мускул сократился и превратился в камень, каждый нерв натянулся до предела. В глазах потемнело, зашумело в ушах.
   Стая на миг остановилась, ощетинилась... но тотчас, следуя за вожаком, снова бросилось на жертву. Как сверкали их налитые яростью глаза!.. И пахло гнилью из клацающих пастей. Животное начало овладело Гордеевым, страстное желание жить и убивать, такое же, как и у этих тварей, затуманило мозг. Он почувствовал сокрытую в себе силу, живущую в нем с самого рождения и пробудившуюся только сейчас, животное родство с этой стаей, как только до его парализованного страхом мозга достучалась страшная истина - ему никто не поможет ему угрожает смерть. Он зарычал, уклонился от нового выпада своры, и его руки - теперь уже не руки, а лапы животного, с когтями и шерстью - вцепились в жесткую шею противника. Собака, которую он схватил, взвыла от боли... ударила задними лапами в живот... разорвав свитер...
   Он держал вожака.
   Главное, не ослабить хватки, давить до конца.
   Давить!
   Давить!
   Давить! - скандировали ошалелые мысли. И он давил. И тупые когти, его когти, глубже впивались в жесткую трепещущую глотку.
   И черное небо безмолвно взирало на эту схватку со своей высоты.
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Депрессия

ГЛАВА ПЕРВАЯ

   На улице было не по-весеннему жарко, даже душно и совсем безветренно. В прогнозах второй день сообщали о дождях, но безоблачное небо не предвещало никаких перемен. Циклон, судя по всему, проходил где-то рядом, и духота, навеянная ощущением дождя, прижималась все ниже и ниже к земле. В воздухе висел мутный дым горящего где-то за Волгой леса, расстилаясь по городу и далеко за его пределами тонким белесым одеялом.
   Андрей Гордеев шел по узкому тротуару, вдыхал горький запах дыма, по привычке сутулился, надвинув козырек кепки на самый нос, и непроизвольно морщился от духоты. Он чувствовал усталость после долгих четырех пар в Университете и слабость от весеннего авитаминоза. А еще он был голоден - с самого утра ничего не ел. Когда он прошел мимо пирожковой лавки, распространяющей запах поджаренного на масле теста на добрую сотню метров, в животе что-то скрутило и сжалось в комок, а во рту образовалась густая, вязкая слюна. Он зло сплюнул, ударив себя по карману, в котором жалобно звякнула мелочь, и ускорил шаг. А мысли продолжали крутиться вокруг пустого холодильника дома.
   Стоп!
   Он остановился, решив пересчитать свою мелочь.
   На пирог с капустой, а может быть даже на беляш, должно хватить... подумал он, выпростав карман, как вдруг кто-то оттолкнул его в сторону, монеты подпрыгнули на ладони и рассыпалась вдоль тротуара.
   - Чего встал на дороге, - сказал кто-то, проходя мимо.
   Это был высокий парень с крашеными черными волосами, лиловой толстовке и белым рюкзаком, на котором болтался в одном ритме с шагом, брелок в виде сжатого кулака. Сразу бросалось в глаза - рюкзак фирменный, купленный не где-нибудь на блошином рынке, не на толчке, а в "Спортмастере" или "Спортландии".
   - Ублюдок, - тихо прошептал Гордеев и задрожал от гнева. Духа остановить наглеца не хватило.
   Белый рюкзак танцевал до самого поворота, потом исчез.
   Уже перед домом Гордеев зашел в "Продукты" купить хлеба и долго смотрел на витрину, пожирая глазами представленный ассортимент копченой рыбы, говяжьего мяса, колбас... Ему показалось, он сможет стать сытым, только запахом, стоящим в помещении. Такое богатство было вокруг! Стало невыносимо и он, схватив буханку хлеба, вышел на улицу.
   Комната, которую он снимал, была темной, и все из-за лоджии, заваленной хламом, который хозяйка мечтала кому-нибудь продать и поэтому не выкидывала. Там громоздились старые стулья, проигрыватель, транзисторный радиоприемник, пара облезлых тумбочек, прожженный насквозь ковер, разные банки, свертки старых пальто и курток, книги с потемневшими от влажности страницами, и сервант без полок. Обстановка в комнате была самая простая. В углу напротив двери стоял привезенный из дома квадратный шкаф с постером Курта Кобейна на дверце. Угловатый, узкий диван с заплатанным матрасом, прижимался к стене рядом со шкафом. Лежа на нем, если положить подушку на подлокотник, Гордеев мог смотреть на улицу. Заваленный тетрадями и книгами стол у окна почти не оставлял за собой места Гордееву. Старый ламповый телевизор стоял в комнате так, чтобы Андрей мог смотреть его, не вставая с постели, но он уже пару месяцев не включал его, и экран телевизора посветлел от пыли. В углу у шкафа стояла забытая гитара. Летом хозяйка сделала в комнате ремонт: поклеила новые обои, выкрасила подоконник и дверь. Но у обоев был пренеприятный светло-зеленый цвет, они хранились у нее еще с советских времен, рисунок имели витиеватый, с явным психоделическим подтекстом - так непонятен был этот сложный узор изгибающихся тонких линий на зеленом фоне.
   Он стащил с себя узкие, ужасно тяжелые джинсы, пропитанные потом и еще с первой оттепели забрызганные грязью почти до колен, и небрежно повесил их на стул. На улице от плюсовой температуры все таяло и растекалось черными ручьями. Повсюду стояли лужи, и чавкающая под ногами слякоть брызгала из-под ботинок на штаны.
   Он стягивал носки, когда зазвонил телефон. Вот так вот: бдзынь-бдзынь-бдзынь! Как всегда громко, нагло, неожиданно. Гордеев споткнулся о порог, чертыхнулся в прихожей, снял трубку.
   Звонила Света.
   - Братец мой не у тебя? - спросила она.
   - Не-а.
   - Куда-то смылся. Я его знаю, опять что-то придумал. Андрей, ты... поговори с ним, если увидишь. Мне до него, сам знаешь, дела нет - мать жалко.
   - Я не знаю где он.
   - А он не к тебе собирался?
   - Не знаю.
   - Если он заявится, ты ему скажи, ладно. Скажешь?
   - Что мне ему сказать?
   - Вы же вроде друзья? Он что-то задумал. Мне так кажется. Я его знаю.
   - Знаешь, знаешь. Ну так и поговори сама. Чего ты от меня-то хочешь?
   - Ты не в настроении сегодня? Ладно, забудь. - И она сама положила трубку.
   Подозрения Крючковой Гордееву очень не понравились. И это был почти повод от всего отказаться. Умывая лицо, он решил, что обязательно поговорит с Крючковым.
   "Крючков сказал, если отказывается один - отказываются все. Если учесть, что Крючков главный зачинщик и он вряд ли сменит свое решение, а Сове, в принципе, все равно чем занять себя на день, будь это хоть ограбление банка, то все зависит от моего решения", - подумал Гордеев.
  
   Обедая холодными макаронами, он услышал по радио объявление. Диктор сообщал о весеннем отлове собак:
   - ...не смотря на предпринятые меры, уже зарегистрировано три случая нападения собак на людей. Бездомные собаки могут быть поражены вирусом бешенства, пострадавшим предстоит пройти курс антирабических прививок. Будьте предельно внимательны и осторожны на улице. Собаки объединяются в стаи, на человека набрасываются внезапно. Первым атакует вожак, за ним вся свора. Следите за детьми, не отпускайте их от себя. Собаки чувствуют их беззащитность. В первую очередь, они кидаются на слабых. Если вы оказались в подобной ситуации, не паникуйте, не теряйте самообладание. Крикните как можно жестче "Фу!", не проявляйте страха.
   Заканчивая, диктор многозначительно произнес:
   - Собаки считают, что человек хочет забрать у них еду. Они, как и все живые существа, ведут собственную борьбу за выживание. И в том, что они такие, виноваты мы - люди.
   Гордеев лег на диван, посмотрел на воспаленные кутикулы и повторил последние слова диктора: "Собственная борьба за выживание..."
   Затем, после короткой рекламы, следовало сообщение о лесном пожаре, продолжающемся четвертый день. За Волгой вспыхнул торфяник. Говорилось, что для тушения огня будет использоваться авиация.
   - ... На месте уже работают тринадцать работников лесхоза и трое авиадесантников. От пожара пострадало уже семьдесят гектаров леса, но если не пресечь огонь как можно скорее... последствия будут куда более масштабны.
   Гордеев закрыл глаза и не заметил, как уснул.
   Он спал долго, неспокойно. Очнулся вечером и почувствовал себя еще хуже. В комнате было темно. Он видел желтые окна в доме напротив, светлые круги люстр, край черного неба без звезд и качающиеся ветви старой липы.
   Даже через плотно закрытую дверь почувствовался запах мясного жаркого, он услышал, как тяжело Федоровна ходит по кухне, как позвякивают ее алюминиевые ложки и кастрюльки, как шипит и брызгает жиром густая масса в сковородке.
   Запах казался таким знакомым, и он представил дом, мать в белом накрахмаленном передничке и с волосами, кое-как забранными на затылке в хвостик. Если семья не изменила традиции, то сейчас все садятся к столу.
   Под запах мяса он не смог больше заснуть. Гордеев повертелся на постели и, наконец, встал.
   "Хорошо бы и самому пожрать, - подумал он. - Сейчас бы пару яиц, сосиску и такое можно сварганить! Лук-марковь есть, перец и красный, и черный... аджики еще немного осталось и маринованные помидоры вроде как".
   Гордеев вышел на лоджию, открыл окно и жадно закурил. Курение всегда приносило некоторое облегчение. Глубокими затяжками он выкурил две сигареты и спрятал пачку в карман.
   Курить больше двух было вредно.
   - А ну, к чертям собачьим! - выругался он и вышел в прихожую, где запах жаркого чувствовался еще невыносимее, и стал одеваться. Из прихожей он увидел широкую обернутую в халат спину Федоровны. От интенсивной работы челюстей ее огромная, косматая голова ходила вверх-вниз, и двигались уши. Он выскочил на лестничную площадку.
   В магазине витрина снова захватила его врасплох.
   "Ладно, ладно, ладно..." - бубнил он, доставая из кармана потертый на сгибах кошелек, и встал в стороне, чтобы не мешать другим покупателям. Сосчитал деньги. Оказалось без малого сто пятьдесят рублей.
   "Почему так мало? Где еще семьдесят? - подумал он, судорожно пытаясь вспомнить последние траты. - Сегодня забыл дома проездной... ездил на маршрутке... значит, на дорогу туда и обратно двенадцать рублей. А... остальные?"
   И тут он вспомнил о методичке, которую купил в университете еще вчера, чтобы Экономист (преподаватель экономики) поставил нужную галочку в своем списке. Это пособие, якобы, необходимо иметь каждому, а так как ее нет в библиотеке (и не может быть), то его можно приобрести на кафедре. Вот так и улетели еще пятьдесят с лишним рублем.
   Вспомни об этом дома, Гордеев никуда бы не пошел и скромные два яйца показались бы непозволительным деликатесом. Но он, сжимая деньги в кулаке, уже стоял здесь, дышал запахом копченых окороков, и возвращаться назад с пустыми руками не имел сил.
   Он встал в очередь за тучным мужчиной, стараясь не глядеть по сторонам. Когда мужчина стал делать покупки, Гордеев невольно посмотрел на его плотный портмоне, туго набитый самыми разными купюрами. Он рассчитался небрежно, бросив на весы шесть сотен и, не забрав рублей сорок сдачи, вышел с набитой сумкой.
   - Мужчина! Мужчина! - закричала продавщица.
   - Это вам на чай, хе! - ухмыльнулся небритый старик за спиной Гордеева и подтолкнул его в спину. - Ну давай, парень, давай, чего мешкаешь?
   Гордеев все еще смотрел на деньги, оставленные на алюминиевом блюдце, и в нем закипала желчь. Он едва не накричал на старика и отдернул локоть, когда тот хотел пихнуть его снова.
   - Ну, что вам? - спросила продавщица, убирая "чаевые" с весов. - Ну?
   Она спрятала деньги в кармане фартука.
   - Два яйца и сосиску, - пробормотал Гордеев.
   - Какую?
   - Что?
   - Сосиску какую? У нас куриные, свиные, молочные...
   - Любую... нет свиную... или нет...
   - Ну что же?
   - Парень! - крякнул сзади старик и снова подтолкнул Гордеева.
   "Дотронется до меня еще раз, дам ему по роже!" - подумал он.
   - Так какую сосиску? - громко спросила продавщица, так что услышал весь магазин.
   - Любою, - выдавил Гордеев, зеленея.
   Он вылетел из магазина пулей, покупатели улыбались ему вслед, а он шипел: "Ненавижу, ненавижу, твари!"
   У своего подъезда Гордеев остановился, успокоился. Из черной пасти "парадной", как называла Федоровна подъезд, дыхнуло спертым запахом гниющего мусора. Он сделал несколько шагов назад и достал сигареты.
   Дом, в котором он снимал комнату, построили полвека назад. Лет двадцать пять он не знал капитального ремонта и последнее десятилетие стоял в аварийном состоянии, сутулясь и прижимаясь к земле. Уже несколько лет как прогнила деревянная крыша, с фасада давным-давно осыпалась штукатурка, стены давали трещины, расползающиеся черной паутиной между кирпичей. Летом дом ремонтировали, латали худую крышу - денег, собранных вскладчину, уходило не меряно. Жители с нетерпением дожидались дня, когда власти, наконец, подпишут нужные бумаги и обеспечат их новым жильем - последние четыре года его готовили под снос. А пока они мирились с тонкими стенами, прогнившей канализацией и гнилой кровлей. Соседи на третьем этаже успели привыкнуть во время дождя подставлять тазики в прихожих и туалетах. В квартирах ремонт никто не делал, все надеялись - сегодня-завтра съехать.
   Гордеев сделал глубокую затяжку крепкой сигареты.
   Город еще гудел, но успокаивался. Недалеко, лязгая и шумя, прокатил трамвай, за тремя девятиэтажками, где проходила магистраль, слышался беспрерывный шум машин. И где-то рядом, может быть в соседних дворах, лаяли бездомные собаки.
   Черное тучное небо, с трудом сдерживая свою массу, чтобы не рухнуть на землю, висело низко и тяжело. Облака перекатывались, теснились, грузно наваливались друг на друга. Могло показаться, что вот-вот какое-нибудь самое неповоротливое из них шаркнет брюхом по крыше первой многоэтажки, и она рассыплется как песочный домик, оставив под завалом сотни людей...
   Когда окурок обжог палец, он отшвырнул его прочь и быстро зашел в подъезд, подгоняемый предвкушением ужина.
   Хозяйка уже почивала в своей комнате. Он услышал в ее комнате прерывистый надсадный храп. Храп сытого человека.
   В воздухе еще стоял запах жаркого.
  

ГЛАВА ВТОРАЯ

  
   Гордеев допивал чай, когда в прихожей раздался звонок. Он даже за четыре года не смог к нему привыкнуть, и всякий раз вскакивал от неожиданности.
   - Что за!.. - И он выругался, отпирая дверь.
   Федоровна не проснулась. В ее комнате по-прежнему было темно.
   Андрей открыл и увидел Родиона Серова - друга и однокурсника.
   - Привет!
   Гордеев почувствовал хлебный запах, исходящий от Серова. Серов улыбался и имел вид человека, познавшего абсолютное счастье, по масштабам оказавшееся куда скромнее, чем ожидают многие люди, и умещающееся в двух-трех полулитровых бутылках из-под пива.
   - Ты чего так поздно? - спросил Андрей.
   - А ты чего вчера на Социологии не был? - парировал Серов, качнувшись.
   - Ты только за этим?
   - Не-а. Мы с Лехой гуляли тут недалеко. Решил зайти. На улице невозможно - дымище! - И Родька расстегнул рюкзак, показывая две полуторолитровых бутылки пива и несколько пакетиков ржаных сухариков. Родьке не терпелось поделиться своим алкогольным счастьем.
   - Ну ладно, - смягчился Гордеев, - только тише, Федоровна уже спит.
   - Знаю-знаю. - Родька разулся и на цыпочках проскользнул в зал.
   - Так где ты вчера шлялся? Мы же хотели Машку с Алинкой выцепить после пар, - сказал Родька, доставая бутылки. - Андрюш, принеси стаканчики, пожалуйста.
   - Возьми из шкафа. С прошлого раза лежат... А на баб у меня денег нет. Да и настроения тоже.
   Родька был среднего роста и очень худым. Таким худым, что его смело можно было записать в дистрофики и освободить от армии. Любая одежда, которую бы он ни одел, висела на его плечах, как на вешалке. Только сам он, твердо убежденный в своей правоте, этого не замечал, а когда над ним подшучивал Жиганов - тоже однокурсник Гордеева - он не обращал на издевки внимания. В его жилах текла холодная мордвинская кровь, от предков ему достался смуглый цвет лица, азиатский разрез глаз и черные жесткие волосы. Его густые, изогнутые брови густо срастались над переносицей.
   Он разлил пиво в керамические чашки сомнительной чистоты и с хлопком открыл пакетик сухариков.
   Серов имел замечательное качество понимать и принимать все, что ему доверяли. Сам он ничем не брезговал, и его просто невозможно было привести в негодование или возмутить. А за каменную неприхотливость в быту Родьку никто его не стеснялся, каждый чувствовал себя с ним легко. Он обладал обаянием, которому позавидовал бы любой донжуан. Девушки особо ценили в нем это качество.
   - Как все достало... - протянул Андрей, делая первый и самый сладкий глоток пива.
   - А ты покури, - подсказал Родька, выкладывая сигареты на стол. - Стипендию-то получал?
   - На той неделе. За комнату все отдал.
   - А родители?
   - Молчат. Написал тут письмо на днях, да так и не отправил. Я своих знаю... тоже, наверное, без копейки.
   - Здесь покурим или на балконе?
   - На балконе.
   На лоджии чувствовался уличный воздух и тишину нарушал смех подростков у подъезда. Нестройно звучала медными струнами гитара, и чей-то голос на одной ноте тянул "Спокойную ночь" Цоя.
   Гордеев любил Серова. Когда он был рядом, спокойствие друга передавалось и ему. Родька, расписавший свою жизнь лет на десять вперед, уже не ведал сомнений, и спокойно шел по намеченному пути. Он еще на втором курсе решил посвятить себя военной карьере и поступил на военную кафедру. Скоро он получит погоны лейтенанта и после Университета уйдет в армию. Как офицер через три года службы получит квартиру, женится, а в сорок-сорок пять уйдет на пенсию и доживет остаток жизни тихо, мирно и с юмором, как завещал Чехов. Подобными планами на будущее Гордеев похвастаться не мог, он понятия не имел, где приткнется после Университета. И это его дико пугало.
   - Знаешь, - сказал Серов, и по его тону, Гордеев понял - он заговорил о том, чего ради, собственно, и пришел. - Сегодня на курсах "английского" познакомился с одной девушкой. Ты бы ее видел, Андрюха! Ты бы ее видел!
   - Ну, что же дальше?
   - Да в том-то и дело что ничего! - Родька махнул рукой. - Но ты бы ее видел. Она блондинка. Настоящая блондинка, не крашеная какая-нибудь. У нее даже брови светлые и глаза синие, как у ребенка.
   - Синие.
   - Да, синие. Знаю, молчи. У всех славянок с белыми волосами такие глаза. Ну и что дальше? Мы с ней немного поговорили. Правда, о ерунде, о наших несчастных курсах. Она сегодня первый день пришла и решила, что они ей не подойдут. Потом я отвлекся на секунду, и потерял ее. Она ушла. Ты представляешь? Гордеев, ты можешь себе представить? Такая тоска на душе.
   - Фигня.
   - Да пошел ты! Я у девчонок лиц обычно не запоминаю. А ее вот и сейчас вижу. Ну и сволочь же я! Как ее упустил!
   Серов замолчал, сделал глоток пива.
   Гитара за окном взвизгнула, и было слышно, как лопнула струна. Раздались резкие голоса:
   - Серега, мудак!
   - Иди к черту, она сама!
   Серов помолчал с минуту. Потом снова заговорил. Его мысли занимала только незнакомка. Гордееву волей не волей пришлось выслушивать излияния Серова. Сегодня он нагонял на него невыразимую тоску, и он старался побольше выпить пива и охмелеть.
   Когда Серов ушел, он заснул пьяным и спокойным.
  
   Он вздрогнул и открыл глаза, испуганный странным сном, который сразу растворился в памяти, исчез навсегда, оставив мутным шлейфом неприятное впечатление, и низкое небо над головой - единственное, что запомнилось ему из сна - превратилось в черный и низкий потолок его комнаты. Несколько минут он лежал, смотрел в темноту и медленно приходил в себя, не переставая видеть широкое небо, опускающееся на землю, готовое все раздавить.
   Кажется, он видел собак. Много собак. Ему показалось, он слышит запах мокрый шерсти...
   Он выпил бокал холодной воды из-под крана, какой-то кислой и вяжущей во рту, и вернулся в постель. Из соседней комнаты доносился непрерывающийся храп Федоровны, приглушенный закрытой дверью. На первом этаже спустили воду в унитазе.
   Он втянул ноздрями воздух - запах собак исчез.
  
  

(Запись в ежедневнике. 29 марта)

   Устал сегодня до изнеможения. Как пришел из Университета (у нас сегодня был коллоквиум по-английскому) так и упал на постель. Спал до самого вечера. Только сейчас очнулся. Думаю, надо разориться и купить каких-нибудь витаминов. Кажется, у меня сильный авитаминоз, иначе от чего такая слабость?
   Да еще эта комната... Сколько раз просил Федоровну убрать с балкона ее поганое белье к чертям собачьим! Видите ли, ее простыни, наволочки и трусы вешать больше негде!
   Это не комната, а ящик какой-то!
   Иной раз специально возвращаюсь сюда ближе к вечеру, шатаюсь с Родькой по улицам, пока ноги от усталости не подкосятся. Лишь бы не сидеть здесь как заключенному, не слышать, как тикают часы, отмеряют секунды, минуты.
   Тошно как.
  
   Вчера на практике по Анатомии говорили о бешенстве у людей и собак, в связи с тем, что в нашем городе эта проблема становится язвой. Говорят, может вспыхнуть эпидемия. Вот даже как. Я взял на эту тему доклад и уже сделал некоторые записи. Очень интересно.
   Бешенство - это вирусное заболевание, возникающее у человека или собаки после укуса больным животным.
   Поражается нервная система: отмечается повышение возбудимости, водобоязнь и паралич конечностей, мышц дыхательной мускулатуры.
   Говорят, заболевание всегда заканчивается смертью.
   Скрытый период заболевания у взрослых собак обычно от 3 до 6 недель. Бывает, скрытый период затягивается и достигает у отдельных взрослых особей одного года.
   Зараженное животное становится вялым, сторонится людей, забивается в темные места, неохотно выполняет команды, плохо ест.
   Иногда, наоборот, становится навязчивой, излишне ласковой, постоянно лижет хозяину руки, лицо. Потом это состояние сменяется беспокойством, пугливостью, раздражительностью... Собака озирается по сторонам, к чему-то прислушивается, лает. И привычную пищу ест неохотно, а вот несъедобные предметы (камни, солому, тряпки) заглатывает жадно.
   Больное животное постоянно чешет или грызет место укуса, через которое вирус бешенства проник в организм.
   Затем появляется один из важнейших признаков болезни - собака не может проглотить воду из-за спазмов глоточной мускулатуры.
   Собака поперхивается, у нее обильно выделяется слюна, лай становится хриплым, переходящим в вой. Возбуждение сопровождается агрессивностью и даже яростью: собака бросается на людей и животных, однако приступы буйства сменяются угнетением, когда животное, обессилев, лежит неподвижно. Малейшее внешнее раздражение - шум, яркий свет, окрик - вызывает новый приступ агрессивности.
   Паралич дыхательной системы и сердца приводит собаку к гибели.
   Болезнь длится от 3 до 11 дней.
  
  
  

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  
   Гордеев проснулся от телевизора, который Федоровна включала почти каждое утро. Картонные стены квартиры создавали такое впечатление, как будто телевизор работает под ухом. Но это еще не самое страшное, что может случиться утром - иногда Федоровна, если позволит настроение, может запеть какую-нибудь песню Шульженки. Но это случалось редко, за последний месяц всего один раз. Гордеев долго вертелся в постели, потом встал, хотя у него было еще около сорока минут в запасе.
   - Доброе утро, Андрюша, - сказала Федоровна, когда он, зевая, вошел на кухню. - Чайник уже шкипел.
   Федоровне было лет шестьдесят пять, ходила она всегда в одном и том же ситцевом халате, выцветшем и заштопанным на локтях. Сшит он был, скорее всего, на заказ, так как живот у Федоровны был необыкновенно широким и далеко выдавался вперед. Она видела свои колени только в зеркале. Из-за толщины она не могла нагибаться, ходила всегда прямо, почти с солдатской выправкой и выглядела высокой. Лицо ее, простое и даже добродушное, Гордеев за три, уже почти четыре года, прожитых в городе, успел возненавидеть настолько, что иногда весь передергивался от желчи. Федоровна и сама происходила из деревенской семьи, некогда перебравшейся в город на заработки, поэтому, даже прожив большую часть жизни в большом городе, сохранила старые привычки и манеры. Например, никогда не выговаривала окончания слов, тянула "о". Говорила грубо, вопросы задавала прямо, без увиливаний, и если надо, "била прямо в лоб".
   Она варила овсяную кашу и одновременно поджаривала гренки к натуральному кофе.
   Стоя в дверях, Гордеев, подумал, что ему нечего приготовить на завтрак. "Можно пожарить картошку, но утром... давиться... а потом еще эта икота... запивать ее кислой водой..."
   Пока он стоял в раздумьях, Федоровна посмотрела на него, щурясь по старой привычке, и спросила:
   - Кофе выпьешь? Ш гренками.
   Гордеев согласился. Он вдруг поймал себя на мысли, что именно этого в глубине души и ждал. Он все-таки иногда пользовался тем, что Федоровна смотрела на него как на ребенка. И все же, дожевывая четвертую гренку, запивая ее горьковатым кофе со сливками, он не переставал ненавидеть ее, по натуре своей, возмущаясь всяким подачкам.
   Он ел быстро и молча, в отличие от Федоровны, облизывающей масляные пальцы и причмокивающей вялыми губами. Почему-то казалось, она передумает и отберет у него гренки.
   Федоровна наливала себе вторую чашку кофе, когда позвонили в дверь.
   - Кого там еще принешло? - фыркнула она и, вытирая руки о фартук, тяжело встала.
   Федоровна вышла и Гордеев положил себе в тарелку еще две гренки.
   Пришла соседка с верхнего этажа, Шурка, толстая, хитрая баба. Он узнал ее голос.
   - Этош опять? Боше мой, кошмар, - вскрикнула Федоровна.
   - Да, а что делать. Течет...
   - Ох, мне эта крыша... - причитала Федоровна. - На таблетки-то нет... Вот квартирантик-то мой заплатит, я подумаю... а пока нет ни копейки... Жалобу надо! Скока мошно?!
   - Надо, надо, а толку что? Ну да ладно, пойду к Лунявиным, скажу им, потом к Григорину. Вот уж у кого денег никогда нет.
   - Ага, ну давай.
   Федоровна закрыла дверь и выругалась так, как только умела.
   - Вот ты пошмотри, Андрюша, как ше так?
   Гордеев проглотил последнюю гренку.
   - Где ш столько денег-то у меня? Все у олигархов! Так вот с них пусть и требуют. Крыша! Крыша! Што б ей! Этой крыше!
   И Федоровна помахала кулаком этой самой "крыше", вся покраснела, и маленькие ее глазки спрятались за складками морщин. Она села у окна и посмотрела на остывающий кофе, потеряв всякий аппетит.
   - Этот дом ломать давно надо! А не крышу чинить! А што если мне на голову эта крыша? Так рады только будут. Наши чиновники-то, только радешеньки!
   Когда разговор заходил о политике, Гордееву очень хотелось что-нибудь ответить Федоровне, но он редко подливал масла в огонь, так как она свято верила в свои убеждения "сложившиеся не одним днем, а шестью десятками лет", и поэтому не допускала никаких возражений.
   Гордеев вышел на улицу в хорошем расположении духа.
   У песочницы кривая старушка, соседка с первого этажа, которую называли Клу-Клу, выгуливала черного пуделя, на коротком поводке с именным ошейником, некогда принадлежавшим совсем другой собаке. Клу-Клу им очень гордилась. На нем с узором было вытеснено крупными буквами имя собаки - Мальт. И вот уже несколько поколений ее собак носило это гордое имя.
   - Мальтик, ну давай, дорогушенька, давай, сходи пи-пи, сходи, умничка. Мальтик... давай, озябнешь же! - покрикивала она. - Мальтик!
   Немного в стороне, у обочины дороги, сосед с третьего этажа, Лунявин, натирал машину, новенькую BMW, пританцовывая вокруг нее. Федоровна говорила, он продал однокомнатную квартиру, дачу жены в Афонино и только потом оформил машину в кредит. После этого Лунявин сразу преобразился. Рядом с новой машиной он казался другим человеком - начальником!
   - Здорова, студент! - крикнул Лунявин. - Как тебе эта погодка?
   Гордеев кивнул и взглянул на машину, черную, хищно взирающую на него исподлобья. Лунявин усмехнулся, уличив взгляд Андрея, и похлопал свою красавицу по широкому капоту.
   Гордеев ненавидел и Лунявина, и Клу-Клу, и всех других жителей в доме, которые его знали. Здоровался он с ними только тогда, когда ничего другого больше не оставалось.
  
   В Университете Гордеев с трудом отсидел две пары и ушел с лекции по Зарубежной литературе. Староста пыталась остановить его, предупреждая, что за пропуски у него возникнут серьезные проблемы. Слова "серьезные проблемы" слишком часто звучали из уст Маринады (так звали старосту, а ее настоящее имя Марина Надина), поэтому Гордеев даже не остановился, когда она ему пригрозила. Она ухватила его за локоть, чтобы остановить.
   - Андрюш! Хватит, а! Я больше не буду отдуваться за вас с Серовым!
   Как будто она хоть раз отдувалась.
   - Отвали, - сказал он.
   - Что?!
   Глаза Маринады вспыхнули и выпучились на ее бледном от осыпающейся пудры лице. Ресницы, тяжелые от туши, дрогнули и часто захлопали. Она хотела что-то ответить, подбирая самые веские слова, которые могла вот так вот сразу, не задумываясь, найти, но Гордеев шел уже прочь.
   - Эй!.. Ты!.. - злобно выкрикнула она, но голос ее затерялся в шумной толпе студентов.
   На улице Андрей закурил последнюю сигарету.
   В его правом кармане пальто лежала, завернутая в белую тряпочку золотая цепочка - подарок матери. Гордеев не носил ее, боясь порвать, или еще хуже - потерять, а хранил в шкатулке с открытками. Но сегодня он взял ее с собой.
   Он пощупал карман и почувствовал твердый кулечек на самом дне - на месте.
   Всякий раз, когда он проверял цепочку, ему невольно становилось страшно - не осталась ли она где-нибудь в лекционной аудитории, не выскользнула ли из кармана, когда он одевал пальто. А убедившись в ее сохранности, тут же о ней забывал.
   Докурив, он направился в ломбард.
   Гордеев давно подумывал о возможности залога цепочки. Он размышлял: однажды наступит критический момент, понадобятся деньги. И вот он настал.
   Денег, конечно, он мог занять у Жиганова. Но Гордеев еще не вернул ему прошлый долг - несколько сотен, взятых месяц назад.
   Надеясь выручить с цепочки около тысячи рублей, он уже мысленно ее тратил. Денег хватило бы до...
   ...до того, как появятся другие, и не чета этим копейкам!
   "Никакого риска", - думал он. - Ведь и Крючков так говорит о намечающемся деле. Никакого риска.
   И хотя Гордеев на предложение Крючкова еще не дал окончательного согласия, он, решив отдать цепочку под залог, не оставлял себе другого выбора.
   Он крепко сжал кулек и томящая мысль о том, что с цепочкой придется расстаться (пусть и ненадолго) отступила.
   Никакого риска!
   - Вот, посмотрите, - сдавленным голосом произнес он в ломбарде, и показал цепочку. Она слабо блеснула в помещении, куда почти не проникал дневной свет. Женщина у кассы осмотрела ее, взвесила и сказала, что возьмет ее за тысячу, если он выкупит ее через две недели, и за шестьсот рублей - если через месяц.
   - А через три недели? Ровно через три?
   - Или две недели, или месяц, - отрезала женщина, положив цепочку перед собой так, чтобы Гордеев мог ее забрать.
   Он подумал, потоптался в углу, пропустив вперед себя какого-то зашоренного парня в кепочке, пугливого как начинающая проститутка, брезгливо озирающегося с таким видом, будто он зашел в общественный туалет босиком. Он протянул деньги женщине, она пересчитала мятые купюры и принесла карманные часы на серебряной цепочке. Парень спрятал их и выскользнул на улицу, сутулясь и сильно сгибая ноги в коленях.
   "Если этот вернул свои гребаные часики, - подумал Гордеев, - то я уж и подавно..."
   Он получил шестьсот рублей и распрощался с цепочкой. Женщина сунула ее куда-то за прилавок, и Гордеев подумал, что теперь он сможет увидеть ее только через месяц.
   Потом он вернулся в Университет, думая еще застать там Серова.
   В буфете он перекусил горячей сосиской с чаем.
   - Зря ты с лекции ушел, - сказал Родька.
   - А что?
   - Тесты были. Да еще Маринада... Она сказала Баканову, что ты с его лекции ушел по личным делам.
   - Эта Надина... дождется праздника на свою улицу...- тихо проговорил Гордеев. - Ну и х... с ней. Ты домой не торопишься? А то пойдем, прогуляемся, пивка возьмем.
   - У меня только двадцатник с собой... - ответил Родька, давая понять, что угостить Андрея сегодня не сможет.
   - Хватит тебе на "Окское", - ответил Андрей, уколотый намеком. - А деньги у меня есть.
   - Откуда?
   Гордеев рассказал о цепочке.
   - Ну и зря ты! Зря! - сказал Родька. - Дурак. Спросил бы у Жиганова, у него всегда есть.
   - К черту! Какая мне разница? Никакой. Цепочку я все равно верну.
   - Сколько она весит? Грамм пять?
   - Пять с половиной.
   - Если у тебя не получится... ты скажи мне... ладно? Я помогу.
   - Иди ты к черту! Что не получится?
   - Я на всякий случай говорю... хотя... - Родька взял рюкзак, - как хочешь.
   Они посидели часик-другой в безлюдном парке, где снег почти весь сошел, осев лишь в тех узких ложбинках и углублениях, куда почти не попадал свет, и обнаженная, еще черная и сырая земля явила с собой весь накопленный за зиму мусор в виде пивных бутылок, пакетов, окурков и железа, непонятно откуда здесь взявшееся. Потом Родька сказал, что ему надо забрать младшего брата из детского сада, пожал валую руку Андрея и ушел.
   Гордеев вспомнил, что собирался сегодня в читальном зал дописать доклад по Анатомии, но после пива клонило в сон и, не переборов путы лености, он поехал домой.
  
  
  
  
  

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Иногда, такое часто случалось, скучая от безделья или маясь от комнатной духоты, но не находя в себе силы выйти на улицу, именно в такие моменты душевного состояния приходил Сема. Сема Растаман. Так его все называли. Так называл его и Гордеев. Это был необыкновенный человек, даже можно сказать странный, но Андрею он нравился. Прежде всего, он симпатизировал ему сложившимися взглядами на жизнь, пусть очень спорными с чьей-то точки зрения, но непоколебимыми для самого Семы. К тому же Андрей ценил качество Семы приходить тогда, когда он так нужен.
   - Кого это еще принесло? - подумал Андрей, открывая дверь на звонок. Он еще не знал, что это Сема. А настроение вечером было на редкость паршивым, он думал пораньше лечь спать и уже снял носки...
   - Не ждал? - спросил Сема.
   Это был невысокий, щуплый, с немного женской жестикуляцией парень, с очень тонкими и длинными пальцами, очень правильной формы. Его простое, как однажды выразился Жиганов, "блаженное" лицо располагало к долгой, ленной беседе, за которой люди обычно больше отдыхали, чем обменивались информацией. Сема редко когда улыбался, но всегда казался веселым. Хорошее настроение ему не изменяло. Он знал, что для хорошего настроения нужно.
   - Нет. - Гордеев отступил назад.
   - Но я вижу, ты рад меня видеть, - сказал Сема, и в черном омуте его глаз что-то блеснуло. Его глаза всегда были влажными. Всегда.
   - Заходи.
   - Бабка дома?
   - Ушла. Она же у меня сектантка.
   - Правда?
   - Ну да. Член "Свидетелей Иеговы". Представляешь?
   - Где тут у тебя тапочки? Курить будешь? Тащи пепельницу.
   Они вышли на балкон, сели на табуретки. Андрей распахнул окно и пока Сема манипулировал с многочисленными своими карманами, отыскивая зажигалку, перевесился через подоконник и посмотрел на чистое без облачка небо. Сема отыскал зажигалку и достал серебряный портсигар, в котором в ряд были сложены "ракеты" с гашишем. Портсигар был старый, еще дедовский, времен "какой-то войны". После смерти старика, Сема так ловко увел раритетный сувенир, что даже старший брат не прочухал в чем дело, не говоря уж об остальной родне.
   - Выбирай, какая на тебя смотрит. Ну рассказывай, как делишки. Давно не виделись.
   - Да все по старому, - протянул Гордеев. - Только хуже.
   - Хуже? - повторил Сема. - Я понимаю смысл слов "все по старому", но не вникаю, че значит "только хуже"?
   Сема все суждения, и свои и чужие, мерил собственной меркой и не удивительно, если некоторые алгоритмы, выстраиваемые с чьей-то точки зрения весьма логично, казались ему абсурдными. Он говорил так: "Есть только мое мнение и неправильное!" и все тут. Он никогда не отваживался судить о чем-то метафизическом и далеком, из силлогизмов строить свою собственную систему взглядов на мир, нет, он этого не делал. Все формулы, которыми Сема оперировал проделывая умственную работу, сложились закономерно в результате изначально определенного взгляда на мир, и поэтому не вызывали у него сомнений, не выглядели вымученными.
   Они выкурили по одной "ракете". Сема предложил выкурить по второй. Андрей согласился. Он уже чувствовал, как настроение его поднимается, как перестает существовать прошлое, как растворяются мысли о завтрашнем. Он облокотился на коробки и улыбнулся Семе.
   - Где сейчас правда? - спросил Сема.
   - Правда? - переспросил Гордеев.
   - Она самая. Где? Сейчас все вокруг ты видишь по-иному. Представь, что я только сейчас спрашиваю тебя, как у тебя дела. Что ты ответишь?
   - Хитрец, - протянул Андрей. - Сейчас... все не так ужасно. Ты знаешь, почему мне так кажется.
   - Знаю. Так где сейчас правда?
   - Здесь ее нет.
   - Да нет, она здесь. Мни ее как глину, мни своими руками и не бойся испачкаться. Видь только то, что хочешь увидеть. Гребаный мир таков, каким мы его себе представляем, чувак. Это я тебе говорю.
   - Жизнь - дерьмо, - вздохнул Гордеев.
   - Так говорит только тот, кто просрал свою жизнь.
   - Да-а уж, - не согласил Гордеев.
   Он улыбнулся и улыбался долго, пока щеки не онемели и налились тяжестью. Все это время, пока он сидел, их словно кто-то подтягивал вверх.
   - Я хочу творить добро, - говорил Сема. - Посмотри на солнце. Представь его сейчас и посмотри на него. Солнце... оно дарит тепло, оно дарит свет. Солнце это добро. Сейчас весна, а жарко как летом, вот только подсохнет еще немного. Скоро можно будет купаться... Пойдем на Гребной канал загорать... или лучше в деревню махну... А глянь-ка на листву вокруг, на деревья. Какие они высокие, представь, какие скоро будут зеленые. Расслабься и пусть это станет твоим естественным состоянием... Наслаждайся каждым деньком, вдыхай его и держи в себе так долго, как только сможешь. Наслаждайся любовью, сексом... Это добро, чувак. Это добро.
   Сема говорил медленно, вдохновенно, глядя куда-то вперед, не улыбаясь, голос его был мягок и доверителен. Он делал глубокую затяжку, выдыхал и продолжал говорить. Андрей слушал не перебивая, не двигаясь, глядя на его затылок, и представлял себе то, что так ярко видел перед собой Сема. Гордеев догадывался, что Сема открыл в себе эту гармонию не столько с помощью наркотиков, которые он не любит называть своими именами, невольно становясь заложников вбитых с детства штампов, сколько путем длительной интроспекции, и Андрей больше интуитивно, чем осознанно пытался последовать примеру друга и через самонаблюдение познать недра собственной души. Но, докапываясь до первопричин, он не видел гармонии внутри себя, не видел солнца и всей той прелести, которой так восхищался Сема.
   Трудно было поверить, что отец у этого парня спился, все ценные вещи в семье заложил, и его давно лишили родительских прав, а мать шестой год находится в психиатрической больнице. Сема рассказывал, что ей мерещились страшные вещи, рассказывать о которых неудобно даже ему. После того, как мать отправили в дурку, Сема переехал жить к старшему брату, работающему супервайзером в сети игровых автоматов, весьма серьезному и целеустремленному молодому человеку, почти без чувства умора и уверенного в том, что, к сожалению, в их семье он один путный человек. Сему он уже давно записал в наркоманы и никаких надежд на него не возлагал, но кодекс семейной чести не позволял ему вышвырнуть брата на улицу. И после всего этого у Семы оставался такой оптимистичный взгляд на жизнь.
   - Как же хорошо, когда думаешь, что все хорошо, - протянул Сема.
   - Наверное.
   Уходя, Сема предложил прогуляться с ним, сказал, что ночью дымом пахнет меньше чем днем, сказал, что знает одно сказочное местечко в оврагах Печер. Но Гордеев отказался. Так далеко ни один психоделик из реальности его не уводил, никуда идти не хотелось, он знал, что скоро расслабляющее действие гашиша и марихуаны пройдет и придется возвращаться домой, думая: "на хрена я поперся в такую даль с Семой?"
   Завтра ему еще предстоит встретиться с Крючковым и Совой и сказать им о своем решении.
  
  
  
  

ГЛАВА ПЯТАЯ

   - Вон, видишь этого? Сова его зовут, - говорил кавказец бармен почти без акцента, вытирая чистый стакан.
   Он общался к новенькой официантке, работающей первую неделю.
   - Сова?
   - Да, так его здесь зовут. Это наш постоянный клиент. Будь с ним внимательнее. Парень вспыльчивый как бес, но обычно ни к кому не пристает. Всегда берет водки и сидит один, если напивается, Юра провожает его до дома. Он живет здесь, через дорогу...
   - Какие почести, а? За что это, интересно, Эдик? - И она заискивающе ему улыбнулась.
   - Тебе какая разница? Иди, работай лучше. Я тебя предупредил.
  
   Еще не было и шести часов вечера, а Сова уже сидел в баре "У Эдика", заказав как обычно бутылку "смирновки" и лимон. Каждую субботу и вторник за ним оставляли в углу зала, с которого отлично просматривалось все помещение бара: сцена, стойка бармена, караоке, бильярд, два недавно купленных игровых автомата, и выход на улицу. Он сидел один, наливал третью стопку и следил исподлобья за симпатичной девушкой, которая меняла посетителям пепельницы, подавала меню и приносила заказы.
   Новенькая. Кажется, ее зовут Леной.
   Несколько минут она разговаривала с Эдиком, искоса посматривая на Сову, потом подошла к нему спросить, не хочет ли он чего-нибудь еще.
   - Я? Нет, ничего не надо. - Он вытер рот и посмотрел в стопку. - Первый день?
   Она бы ни за что ему не ответила, но его полное безучастие и наставления Эдика задели ее самолюбие. Она сказала:
   - Третий.
   - Не выпьете со мной?
   К восьми часам в баре стало тесно, занимались последние столики. Сова, не зная чем себя занять, расковыривал на запястье ранку от пореза и продолжал следить за новенькой официанткой.
   Кажется, Леной ее зовут.
   Имя хорошенькое, впрочем, очень простое. Ему нравились имена редкие, экзотические, как в кино.
   Сколько ей лет? Двадцать? Двадцать три? Двадцать пять?
   Сова не любил напрягать извилины еще с армии. Когда он полгода воевал в Чечне, он полагался в основном на смекалку старших по званию, упрямо исполнял приказы, за что и прослыл у начальства хорошим бойцом. Война для него давно кончилась, а он все оставался тем же рядовым, ничуть не изменившимся за несколько лет. Это в Чечне его прозвали Совой, там почти у всех ребят были кликухи. Теперь это было его имя. Лицо у Совы было кротким, плоским, кажущимся даже глуповатым из-за низкого лба. Но телом он походил на великана: широкая грудь, огромные, волосатые как у медведя руки, рост под метр девяносто производили на уличную шпану должное впечатление. В переулках к нему никто не приставал.
   И он не стал гадать, сколько ей лет.
   Когда можно спросить...
   Сова залпом выпил четвертую стопку, выдохнул и вытер рот. Водка прошла легко и привычно. Лицо его, с квадратной челюстью и широкими скулами, точно изваянное из гранита, ничего не выражало, может быть, только немного оттянутая нижняя губа выглядела по-детски плаксиво, но она никак не выражала его настроения.
   Он смотрел на молоденькую девушку, которую вроде бы звали Леной, смотрел исподлобья, так, чтобы никто, даже если бы задался такой целью, не смог угадать на ком застыл его взгляд и все подбирал подходящий момент подойти.
   А потом пришло забытье...
   Минуту назад он наблюдал за Леной, еще неуклюже снующей между столиками в синем "фирменном" фартучке, а уже сейчас вспомнил о войне и затерялся в собственных воспоминаниях, как маленький мальчик на чужой улице. Он подумал о Зябле, Димоне и других армейских товарищах, о которых давно не получал никаких вестей. Он часто подумывал, а не послать ли им пару строк, а не спросить ли, как у них жизнь. И он с твердым намерением думал написать пару другую писем, вот только выветрится хмель. А потом забывал.
   Писать братьям-"чеченцам" было страшно. Пришлось бы волей-неволей вспомнить кое-какие подробности, которые он не хотел тревожить, зная, что если воспоминания поднимутся во весь свой исполинский рост и перед глазами разом проплывет все увиденное, они раздавят его как муравья.
   Димон остался инвалидом. Осколком от растяжки ему перебило сухожилия на правой ноге. Теперь хромой. Он как-то писал, что устроился охранником в банке, но думает податься в инкассаторы.
   Зябля еще в Чечне говорил, что дома хозяйством займется, ферму в свои руки возьмет. Его всегда тянуло к земле, а горы он не любил.
   Были и другие ребята, о которых Сова часто вспоминал. Тема, Баку, Соловей... Когда они ему снились, он чувствовал от их рук и лиц запах дыма.
   Заработанных денег хватало, чтобы кормить себя и еще два раза в неделю сидеть "У Эдика" и выпивать бутылку "смирновки". И он уже не знал, куда их можно еще потратить, ведь все остальное давно потеряло смысл.
   Иногда он думал, а не пойти ли снова контрактником, раз здесь ему места уже нет, так может быть там он нужнее? Но потом Сова понимал, что не сделает этого, не сможет сделать, даже если бы в чем-то себя убедил.
   "Для воевавших война никогда не заканчивается", сказал Курцио Малапарте. Где-то он прочитал эти слова, запомнил автора, но только так и не узнал, был ли этот мудрец на войне и знал ли он, что это на самом деле. Но война для воевавших, действительно, никогда не заканчивается.
   - Эй!.. Как тебя... там? Лена? - крикнул он и помахал рукой, медленно съезжая со стула.
   Эдик шепнул Лене:
   - Аккуратнее с ним, поняла?
   Сова размахивал сигаретой в руке, и когда Лена подошла к нему, несколько секунд не мог вспомнить, зачем же ее позвал.
   Димон, Зябля, Баку...
   Имена, имена, имена!
   - Чего-нибудь еще? - спросила Лена.
   - М... не...
   - Ну?..
   Он взмахнул сигаретой... и вспомнил:
   - Спички... кончились... принеси...
   Она принесла зажигалку.
   - Спасибо. Не посидишь... со мной? - спросил он.
   - Я на работе.
   - Эдик разрешит...
   - Еще что-нибудь? - спросила она, забрав зажигалку.
   - Подожди!.. - Сова попытался ухватить ее за руку, но она уже отошла и он, потеряв равновесие, растянулся на полу, едва не опрокинув столик. Стул выскочил из-под него пулей и ударился о стену. Лена на секунду оглянулась и отошла к другим клиентам за соседним столиком. Вид пьяного громилы, который ко всему здесь постоянный клиент, внушал ей опасение. Эдик за стойкой покачал головой.
   - Лена, подожди, - повторил Сова и двинулся за ней, через танцплощадку, не обращая внимания на возмущенные возгласы девушек, которым наступал на ноги. Он видел только ее, стоящую перед компанией подростков, каких-то бритоголовых реперов, о чем-то оживленно с ними разговаривающую. Его рука легла на ее плечо, и она вздрогнула от неожиданности, выронив блокнот. Лена обернулась и, увидев Сову, разозлилась.
   - Еще чего-то?!
   - Лена... ночка...
   Она подумала, глядя на невинно улыбающееся лицо Совы, что завтра же уволится с этой работы. Не прошло и недели, а к ней уже пристают "нажравшиеся" клиенты, лапы свои тянут. "Тебя здесь никто не тронет, никто не тронет! - божился Эдик. - У меня опытные ребята работают, один в Чечне воевал, если кто-то попробует...". И она, глупая, поверила. Дура-то!
   Она попыталась пройти мимо Совы, но он схватил ее за руку и, не рассчитав силы, сильно сдавил запястье. Она вскрикнула.
   - Эй ты, урод! Отвали! - крикнул кто-то и компания подростков вскочила со своих мест. Не успел Сова отреагировать, как его грубо оттолкнули и он, обо что-то споткнувшись, выпрямился на полу. Он ударился головой, и в затылке заревела сирена.
   - Вот придурок! Скотина! - кричала Лена перепуганная потасовкой.
   Эдик за стойкой выругался по-армянски и хлестнул по воздуху полотенцем.
   - Вы чего ждете, а? - крикнул он вышибалам.
   Сова не помнил себя от бешенства, он как-то сумел подняться, и, ощутив достаточно силы биться дальше, кинулся на обидчиков. Он почувствовал, как его кулак врезался в чью-то челюсть, услышал вскрик, с ревом животной радости навалился на остальных. Он не видел перед глазами ничего и разъяренно махал огромными кулаками. Женщины визжали, разбегаясь в разные стороны. Что-то треснуло. Наверное, столик под его тяжестью. Разбилась початая бутылка вина.
   - Сука! У-ух-х!..
   Поднялась суматоха. Лица замелькали быстрее, чем он мог их разглядеть. Кто-то его схватил и повалил на пол. Он ткнулся носом в паркет, выкинул руку назад. За это его оглушили его по голове - хлоп! - Сова едва не потерял сознание. С кислой досадой оттого, что так и не познакомился с Леночкой, Сова расслабился и перестал сопротивляться.
   С-суки...
   Соловей... Баку... Зябля... Вы где, ребята?
   Его вывели на улицу, на задний двор, и привели в чувство, плеснув в лицо холодной водой. Охранник, Юра, стряхивал с него пыль, поддерживал, чтобы Сова не упал. Юра тоже служил, участвовал в боях за Грозный в первой кампании и поэтому испытывал искреннюю симпатию к Сове.
   - Ну че? Порядок? Я тогда пойду, - сказал второй охранник, коренастый детина с узловатым, квадратным лицом.
   У Совы текла из разбитого носа густая кровь, черная в темноте.
   - Зачем? - спросил Юра.
   Сова помотал головой, поморгал.
   Кажется, жив и голову не расшибли. Тупая боль выше лба напоминала о крепком, но осторожном ударе товарища.
   - Это... ты меня так... приложил? - спросил Сова.
   - По-другому тебя не унять. Курить будешь?
   Они сели на опрокинутые бочки у забора, закурили. Вокруг было тихо, шумел ветер в деревьях и комары стайками кружили вокруг них.
   - Уж извини.
   - Виноват, - протянул устало Сова. Голова гудела, как паровоз. На барабанные перепонки давила кровь. - Домой... пора...
   - Правильно.
   - Ее ведь Леной зовут?
   - Кого? Эту стрекозу? Да.
   В этот момент появился Эдик. Суетливый от природы, он очень волновался, поэтому, как только увидел Сову, закружился вокруг него, заприседал, осыпая вопросами:
   - Ну что? Что ты творишь? У меня проблемы - у тебя проблемы! Мы же друзья, Сова, мы же друзья. Что ты творишь? Чего ты к ней прицепился? Глупая она, новенькая! Плачет там - перепугалась.
   - Угомонись, - произнес Сова, - Если ущерб... заплачу.
   Эдик сразу успокоился. И чтобы как-нибудь скрыть свою неловкую суету, поискал в карманах платок.
   - Утрись вот.
   - Не надо. - Сова повернулся к Юре. - Ладно, пойду я.
   - Давай.
   Они пожали друг другу руки. Сова поковылял к дому, Эдик что-то крикнул ему в след. В ушах играл африканский оркестр: БОМ-бом-БОМ-бом! И сквозь эту какофонию еще громче звучали имена: Серега, Баку, Цапля, Димон...
   "И зачем?" - думал он, нетвердой походкой переходя дорогу.
  
   Сова жил один. Уже три года как умерла его полуглухая, полуслепая бабка, завещав внуку квартиру. С родителями Сова виделся редко, повода зайти к ним после глупой ссоры с отцом не находилось. Мать иногда звонит, справляется о его здоровье, тихо жалуется на мужа, а если забегает в гости, то затевает уборку.
   В квартире было темно и пахло сигаретами. Он разулся, не включая свет, прошел в спальню и одетым упал на постель. Еще саднил затылок, почувствовались и другие ушибы в боку и груди, которые Сова раньше не замечал. Мышцы расслабились и тело в миг расклеилось по частям. И каждый кусочек наполнился тупой, долгой болью, от которой Сова долго не мог уснуть.
   Ранним утром, часов в десять, Сову разбудил телефон. Он вибрировал на тумбочке, медленно съезжая к краю, и выдавал невыносимо веселую мелодию из какого-то советского мультфильма. Сова протянул наугад руку и долго шарил по тумбочке, пока не нашел телефон.
   - Сова? У тебя случилось что? Ты где?
   - У меня? - протянул Сова и тяжело вздохнул. - Я дома.
   - Дома? Не понял? - возмутился голос. - У тебя же сегодня смена с восьми ноль-ноль! Ты чего делаешь? Сова?
   Сова только сейчас сообразил, с кем говорит. Несколько месяцев, три или пять, он работал охранником в новом кузнечихинском универсаме, который, кстати сказать, очень недалеко от дома, так что пешкой дойти пара минут. Работа не требовала большого энтузиазма, каких-то особых навыков, которых не было у Совы, в общем, она идеально ему подходила. Он ходил голубой униформе между торговых рядов, а чаще стоял в стороне и наблюдал за сотнями покупателями каждый день, и его положенные восемь часов незаметно проходили. Сова давно уяснил одно правило, если время не торопить, оно пройдет быстро. Так и проходили его ежедневные восемь часов в универсаме. Но сегодня он совершенно забыл о работе, забыл, что в восемь часов утра ему надо быть уже в униформе.
   - Я запарил, - протянул Сова. Ему и мысли в голову не пришло соврать, придумать что-нибудь, сказать хотя бы, что занемог.
   - Запарил??? Ну все, Сова, ну все! Ты уволен. Иди ты к черту, мудак е...ный!
   Мысль, что никуда идти уже не надо Сове понравилась. Он положил телефон на тумбочку, взбил подушку и, перевернувшись на другой бок, снова заснул.
   Потом его разбудил звонок в дверь. Он открыл глаза, и голову расколола адская боль, протянувшись от одного виска к другому. Как только боль отодвинулась на второй план, он почувствовал вкус водки во рту и еще какой-то гадости, отчего скорее захотелось почистить зубы. Он коснулся горячего лба, свесил тяжелые ноги с постели и посмотрел на часы. Половина двенадцатого. Перед глазами все потемнело и пошло кругами.
   Воды...
   В прихожей снова раздался звонок - настойчивый, нетерпеливый.
   Сова потер глаза, потянулся до хруста в суставах, умылся холодной водой и долго утирал небритые щеки и шею, вглядываясь в небритое серое лицо в зеркале со ссадиной на скуле, вокруг которой кожа вздулась и пожелтела. Часть затылка окаменела, потеряла практически всякую чувствительность и только в центре этой окаменелости пульсировала боль, точно невидимые капли воды уже который час долбили в одну и ту же точку.
   В дверь постучали кулаком.
   - Иду, - пробормотал Сова, зевая. Он и предположить не мог, что от безобидного зевка приходит в движение даже кожа на затылке и так больно от этого может быть.
   - Ну ты спать! Я так и знал, бляха...
   На лестничной площадке стоял Гордеев, растирая красный кулак.
   - Со мной... позавтракаешь? - спросил Сова и, шаркая босыми ногами по холодному линолеуму, прошел на кухню.
   - А чего у тебя?
   - Как всегда.
   - Ты позавтракай, а я с тобой пообедаю.
   Сова поставил чайник, достал упаковку овсяной каши быстрого приготовления и молоко.
   - Тебя где так? - спросил Гордеев, рассматривая солидный синяк у Совы. - Не "У Эдика" ли?
   Сова вытер рот.
   - Сгоняй за пивом.
   Любой из знакомых Совы мог зайти в гости и остаться у него дней на пять-семь, даже не спрашивая об этом хозяина. И Сова будет вести себя так, словно он живет с этим человеком постоянно, утром он предложит ему позавтракать, вечером - поужинать. Так и Гордеев, после густой сладкой каши, ушел в зал и, развалившись в продавленном кресле, пружины которого нагло ощупывали его зад, а поролон жалобно поскрипывал, листал старый номер "Самоката".
   Сова после холодного душа лег на диван, закрыл глаза и, посасывая принесенное Гордеевым пиво, задремал. Правая его рука соскользнула на пол, голова съехала с подушки, рот приоткрылся, и он, было захрапел, но Гордеев вдруг заговорил:
   - Если предложение Дюши еще в силе, то я... согласен. Если все без изменений, конечно. Ты понимаешь... Надо встретиться и поговорить. Але!
   - Я слышу.
   Сова открыл один глаз.
   - Ну так что?
   - Что?
   - Где Дюша? Телефон у него не отвечает. Дозвониться с утра не могу. - Гордеев встал.
   - Ну да, - протянул Сова. - У него деньги на сотовом кончились. Все в силе, если тебя это интересует. Завтра поговорим.
   - Хорошо, - Гордеев упал обратно в кресло и взял журнал.
  
  
   Сова дремал на диване под звуки включенного телевизора, Гордеев рассматривал старые книги в шкафу, доставшиеся Сове еще от покойной бабки. Еще с детства он испытывал слабость к книгам, особенно к классике, а филфак только усилил эту страсть.
   Потом его внимание привлек репортаж в шестичасовых новостях. Показали пожилую женщину, лежащую в палате на белой койке, с забинтованными вместе с пальцами руками. Слезы текли по ее дряблому, обвислому лицу. Тонкие, ввалившиеся губы дрожали. Она брызгала слюной, когда говорила.
   - Расскажите, как это случилось? - спрашивала журналистка.
   - Это что-то ужасное, невообразимое... Боже мой... Их было пять или шесть. Да у меня и у самой собачка... Но она такая премиленькая... А эти... Боже мой, боже мой!.. Почему власти допускают такое? Почему смотрят на это безобразие сквозь пальцы?..
   Оказывается, ее покусали собаки. Это случилось, когда она возвращалась с работы поздно вечером...
   Если бы не случайный прохожий...
   Репортаж получился бы гораздо эффектнее.
   "Собаки насмерть загрызли человека на улице Васюнина!"
   - Ладно, пойду я, - сказал Гордеев.
   - Дверь захлопни, - пробормотал Сова.
  
   ...Железнодорожный вокзал, курится сожженная, покореженная техника, трупы, трупы, трупы и все русские, славяне... Еще стреляют. Где-то рядом - тра-та-та-та-та! Боже, помоги... Отступили на два квартала назад и попали под бешеный обстрел. Духи! Огонь шквальный, но беспорядочный... это и спасло.
   Надо к своим, любым способом... Оставляем БМП и на животе, вперед. Вжик! Вжик! Пули над головой как пчелы. Страшно. За духами должны быть наши, если еще живы... Там работают внутренние войска. Не далеко-то как осталось!
   - Вон откудова мочат!
   - Вижу!
   - Сучары, бля!
   Духи из окон девятиэтажки долбят, выглянуть не дают...
   Останавливаемся: дальше дорогу надо пересечь, духи ее хорошо видят и ждут, когда мы высунемся. Назад ползти? Вжик! Вжик! Нельзя, черепок как консервную банку вскроют.
   - Что делать, а? Что делать будем? Тут, нах, ни назад ни вперед!
   Жарко, пыль в глотку забилась до самых легких. И пить, пить-то как хочется.
   - Эх, сюда бы вертушечку!
   Сидим, ждем. Чего ждем - не знаем. Ни назад, ни вперед. Страшно. Особенно когда слышишь как духи что-то на своем выкрикивают из окон. И это они не нам.
   - Аллах Акбар!!!
   - Матросов, башку, нах, пригни! Башку пригни, дубина!
   И вот видим: наши прорубаются сквозь завалы из трупов нам на встречу. И глядя на то, как траки танков и БМП наматывают на катки кишки знакомых ребят, мы плачем от счастья.
   Боже, помоги...
   Сова проснулся перед тем, как во сне началось все самое страшное... Он вскочил с постели в холодном поту и долго не мог отдышаться, комкая простыню. Он включил свет и ждал, когда кошмар оставит его. Свет помогал не сойти с ума. Он прижимал к себе колени и повторял, что это сон, это сон, это сон.
  
  
  

ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Только в июле Дюша Крючков собирался отметить свое совершеннолетие, но выглядел он старше своего возраста, и отчасти это было из-за его манеры одеваться. Он носил драповое приталенное пальто с поднятым воротом, двубортный пиджак с широкими лацканами, любил брюки и белые без узора рубашки. На людях он появлялся эффектно и всегда с заготовленной речью, мог быть учтивым, для любой компании имел в запасе пару-тройку острых анекдотов, заученных как "Отче наш". С незнакомыми людьми Крючков вел себя почтительно, соблюдая правила этикета, из-за чего давал ложное о себе представление, приводил в глубокое заблуждение. Крючков был уверен, что внешний вид - это гарант успеха в любом начинании. А дальше надо было "только не облажаться", то есть следить за воротничком у рубашки и стрелками на брюках. Это была одна из теорий Крючкова, и он редко от нее отступал.
   И даже когда он появился у Совы на следующий день - предстал перед людьми, прекрасно знающими все его заморочки - на нем был его любимый темно-серый приталенный костюм, с белой рубашкой и шелковым галстуком. Он прошел в зал, поздоровался сначала с Совой, потом с Гордеевым и аккуратно сел в кресло.
   - Выключи, пожалуйста, телевизор, - попросил он Сову. - Ну что, господа, обсудим наше дельце?
   - Давай еще раз все с самого начала, - сказал Гордеев.
   - Хорошо, хорошо. И так, ее зовут Капа, она живет с дочерью, Натальей, если не считать еще двух кошек. Их квартира, как я уже говорил, на одной лестничной площадке с моей, поэтому я рискую больше всех вас. Прошу учесть! Вчера тетя Капа ходила в банк. Она сняла все деньги. Все! Знаете сколько там, господа? Я тоже нет, но сумма кругленькая. Они собираются купить двухкомнатную квартиру в Сахарном доле. Квар-ти-ру! Для Наташки.
   - Мы войдем через дверь, - сказал Сова.
   - Через дверь, конечно же, как же еще? Я столько раз заходил к ним, и хоть бы раз они спросили "Кто там?" Ни разу! Да все очень просто! Нам открывают дверь, мы вламываемся, вяжем Капу, Наташку, берем деньги, оставляем их связанными и уходим ко мне. Отсиживаемся часика три и спокойно расходимся.
   - Сколько денег возьмем? - спросил Гордеев.
   - Все до копейки! - сказал Дюша.
   - Нельзя оставить их ни с чем. Так не пойдет. - Гордеев подошел к окну и посмотрел за пожелтевшую занавеску. В квартире Совы, кроме его матери, некому было навести порядок, но последний раз она появлялась месяца два назад. Из своих вещей Сова стирал только носки и трусы, а остальные носил в химчистку. О существовании занавесок он, наверное, даже не подозревал.
   - Не понял? - Дюша сузил глазки, почесал хрящеватое ухо. - Что значит нельзя?
   - Часть денег оставим. Брать все не будем, - сказал Гордеев, не показывая лица. Он выглядел очень неуверенно и продолжал сомневаться.
   - Ты что? Дебил? - усмехнулся Дюша и посмотрел на Сову.
   Сове было все равно.
   - По-другому я не согласен, - произнес Гордеев.
   - Ладно, ладно! - Дюша махнул рукой. - Часть денег оставим. Не проблема! Чепуха какая, лишние сто тонн! Тьфу!
   - Ты продолжай, - сказал Сова.
   - Так вот... ладно... ладно... мы утром заявимся, когда все разойдутся. Да и Наташки в это время может не быть. Не знаю, работает она сейчас или нет?
   - А че не узнал-то? - Сова нахмурился.
   - А не пошел-ка ты знаешь куда! Я и так до хрена сделал! Какая нам разница, одна баба или две?
   - Большая может быть разница, прыткие они.
   - Я здесь набросал план их квартиры. Гордеев, иди сюда. Вот, это прихожая, она упирается на кухню. Большой квадрат - это зал. Маленький - спальня. Здесь вот туалет и ванная. Я думаю, мы привяжем их к батарее - спокойнее будет. Главное, веревку с собой захватить. Если че, врежешь им, Сова, ты-то знаешь, как отключить на часок другой. Ну и все. Чего вам еще надо? Берем деньги и валим.
   - Все? - спросил Сова.
   Гордеев обернулся и посмотрел на Дюшу.
   - А что?
   - Н-да... Ну, а если старуха спросит "Кто там?"
   - Не спросит. Точно вам говорю!
   - Ты не соображаешь что ли? - вспыхнул Гордеев, обескураженный легкомыслием Крючкова. - Мы что, в гости собрались зайти?
   - Ну... скажем что-нибудь, ну...
   - И еще. - Сова вытер рот. - У них есть телефон?
   - Есть.
   - Глазок?
   - Нет.
   Сова встал.
   - Телефон это лишняя проблема.
   - А у кого сейчас нет телефона? Зае...ли!
   Сова почесал крутую шею, сдвинул брови.
   - Ну чего ты замолчал? - спросил Дюша.
   Лицо Совы застыло и стало похоже на гипсовую маску. Мышцы под грубой шершавой кожей напряглись.
   - Дело верное, никакого риска! - Дюша хлопнул себя по коленям и встал. - Я вам говорю!
   Гордеев у окна хмыкнул.
   Крючков заходил из угла в угол, сунув руки в карманы брюк.
   - Значит завтра, - сказал Сов. - Во сколько точно?
   - В восемь.
   - В восемь.
   - А теперь, когда все формальности улажены, господа, можно подумать о вещах более приятных. - Голос Крючкова опять принял жеманный тон. - Сегодня вечером следует хорошенько расслабиться. У Бота появилась превосходная шмаль, отказаться от которой - просто невообразимо. Вчера я забил один косяк и меня так приплющило... О! Это надо прочувствовать. А могу еще и грибочков захватить... или барбитурата.
   - Нет, - резко ответил Гордеев. - Я пас.
   Дюша рассмеялся.
   - OK, можно и без грибочков.
   - У меня и на "траву" денег нет.
   - Я угощаю! Завтра у нас будет куча бабок, господа! Сова, ты как, не против?
   Сова пожал плечами. Этого было достаточно, чтобы понять - его двери открыты для них всегда.
   - Тогда отлично. Гордеев, подтягивайся часикам к семи.
   - Я подумаю. - Андрей уже обувался в прихожей. - Кстати, чуть не забыл, Светка что-то подозревает. Она звонила тут, просила с тобой поговорить. Ты с ней поосторожнее, если она узнает...
   - Ни че она не узнает. Дура она.
  
   Дюша долго наблюдал за дверью N16, бурой, обтянутой черным дерматином, со старой обувью на коврике. Там, за этой дверью живут они. Наташка, симпатичная, веселая девчонка и тетя Капа, занудливая баба с ужасным характером. Тетя Капа, сколько он ее помнил, всегда была толстой, неповоротливой, с тремя дряблыми подбородками, короткими ручками, всегда теребящими кончик фартука и острыми глазками рыночной торговки. У нее болели сосуды ног, от чего их раздуло до толщины трехлитровых банок. Теперь она передвигается мало, на улицу почти не выходит, сидит дома, смотрит в окно и развлекает себя сплетнями, которые обсуждает с соседками на лавке у подъезда, куда, не в силах отказать себе удовольствии, спускается каждый вечер. Наташка помогает матери, но видно, что ей это в напряг. Капа частенько жалуется на дочь.
   - Говорю ей дома в десять быть? Говорю, чтобы ровно в десять. А она когда ты думаешь вернется? Ладно, если к полуночи. А то и полпервого и в час заявится! И еще рожу кривит. Это больной-то матери-то! Нет, Галь, нам с тобой не повезло с детьми... Но у тебя хоть Света молодец!
   Дюшу Капа на дух не переносила и даже не здоровалась с ним. Он еще с ранцем ходил, а она уже говорила, что из него путного человека не выйдет.
   - Да, - соглашалась мать.
   Дома Дюшу донимали разные мысли. Себе-то он признавался, что риск все же есть, он даже не представлял себе что будет, если что-то пойдет не так.
   Что может пойти не так?
   Да что угодно! Всего не предугадать. Любая мелочь может все испортить и тогда...
   Он оборвал мысль и постарался подумать о чем-то другом. Например, о вечере.
  
   В пять Крючков стал собираться. Он одел пиджак и темную без узора рубашку, надушился. Галстук решил не одевать - покурить травку - не на деловую встречу идти. Мать, когда увидела его обувающимся в прихожей, прицепилась - куда это намылился, надолго ли?
   - Ма, отстань, а!
   - Андрей! А ужин? А...
   - Все, я ушел!
  
   Боткин Артем, или просто Бот, плечистый, плотно сбитый парень с широким лбом, который некрасиво разделала широкая ложбинка между бровей, и очень жиденькими бесцветными волосами, разговаривал с одним из постоянных клиентов на своей "точке", где он, продавал CD/DVD диски, когда к нему подошел Крючков. Он поздоровался.
   - Подожди... Вот эта последняя "игрушка", эрпэгэшка, сам не играл, но вещь, говорят, реальная. Новее ничего не выходило, - говорил Бот клиенту - смазливому пареньку, критически осматривающему бокс. - Не понравится, принесешь.
   - Нет, наверное, не буду брать... - протянул он. - Подумаю... еще...
   И деньги, которые он уже держал в кулаке, паренек спрятал обратно в карман.
   - Как хочешь. - Бот убрал диск под прилавок.
   - Ну, здорова, - сказал Бот Крючкову, но руку не протянул. - Чего надо.
   - Чего, чего, ганджибаса, псилацибов, если есть, - не громко сказал Крючков. - До завтра.
   - Иди знаешь куда, - усмехнулся Бот, потирая лоб. - Я в долг не даю.
   И он отвернулся от Крючкова, уткнувшись в мерцающий монитор ПК.
   - До завтра, говорю же. Не ломайся как сука последняя. Я у тебя не первый раз беру.
   - Сколько надо-то?
   - Корабль. Нам на вечер с ребятами. Ну и грибочков штук сто пятьдесят - сто семьдесят сможешь?
   - Грибов нету. Только ganga.
   - Поджался, значит, - Дюша скорчил презрительную гримасу, от чего его разные уши поплыли вверх.
   - Я говорю - нету, - повторил Бот.
   - Ладно, давай корабль. У тебя вчерашняя?
   - Пошли... - И Бот крикнул молоденькой продавщице у соседнего прилавка. - Оль, я покурить.
   - Только быстрее, я закрываюсь.
   - Я сказал - покурить.
   Они вышли из торгового центра, отошли за автостоянку к деревьям.
   - Завтра жду от тебя три сотки, - сказал Бот, передавая Дюше пакетик с "травой".
   - Три?
   - Наценка за кредит.
   Крючков презрительно хмыкнул, спрятал кулек в карман брюк и не подав Боту руки, который, собственно, не особо ее и ждал, поспешил к остановке.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Весь путь от Совы до самого дома Гордеев шел пешком. На этот раз не ради экономии - думалось на ходу легче. На душе после разговора с Крючковым скребли кошки. Дюша расставил все точки над "i" и все уже было решено окончательно.
   Завтра...
   Еще вчера, перед сном, Гордеев долго взвешивал все "за" и "против", до двух часов ночи не мог заснуть. Еще вчера, он сказал себе, что должен рискнуть, обязан. Почему? Да потому что жить так, как он живет, он больше не хочет. Не хочет ждать какого-то загадочного и туманного будущего, в котором что-то может для него решиться - и не факт, что это будут плохие перемены, наоборот, все может быть изменится в лучшую сторону; не хочет идти той же дорогой, по которой идут все и не хочет ждать, так как не находит достаточных для этого оснований.
   "Завтра у меня будут деньги, уже ЗАВТРА - думал Гордеев, чувствуя, как ботинки натирают старую мозоль на пятках. - Я смогу купить хорошую обувь. И... еще..."
   Он остановился около старушки, которая продавала пирожки, и взял себе два поджаристых беляша с мясом.
   "Вот мясо, - подумал Андрей, разглядывая беляш, - это плоть убитого животного. Но мы, люди, употребляем его в таком виде, что даже не задумываемся об этом. Далеко не каждый сможет перенести вид крови, не говоря уж о том, чтобы увидеть, как колют телят или свиней, как потом разделывают мясо, отделяют годное от негодного. Кровь - вызывает отрицательные эмоции - страх, отвращение, брезгливость. Но все, кроме вегетарианцев едят мясо с удовольствием. Многие без мяса даже жизнь свою не представляют. Я уже не говорю о колбасных изделиях. Так это же ложь, точнее сказать добровольный самообман".
   "Хватит трахать себе мозги! Решено, значит решено!"
   Когда он пришел, Федоровна, закатав рукава халата и в чепчике, занималась на кухне рассадой и слушала выступление одного известного политика по радио. Гордеев разделся и поставил чайник. Федоровна тихо ругалась, стоя к нему спиной, а увидев его, разразилась подготовленной гневной бранью:
   - Вот пошлушай што говорят! Што ш хлебом? Продали! Нам нищего не оштавили! Ворюги! При коммунизме такого не было. Школько не жила, не помню такого! Ну как ты думаешь, Андрюша?
   Он ничего не ответил ей, зная, что Федоровна распалится еще сильнее на любые его слова. А он не выносит этих разговоров, они раздражают его своей глупостью.
   - Одного этого олигарха пошадили. А остальных? Ш ними и поля не сеют и комбинаты не работают, и предприятия штоят!
   Выступающий же политик знал, как махом решить все проблемы в стране.
   - Вшех пошадить, вшех!.. А землюшку-то как полушили? Кто им ее дал?
   Обычно Федоровна вела себя тихо, никогда не повышала голоса, но было две вещи, которые выводили ее из себя: квитанция с сообщением о повышении платы за коммунальные услуги и выступление политика, выкладывающего всю подноготную оппонентов и заявляющего примерно так:
   - У нас богатейшая страна в мире! Богатейшая! Введем монополии на табак, алкоголь, нефть... Богатейшая страна! Олигархи вывезли из страны триста миллиардов, триста! Я знаю, как их вернуть. Все просто...
   Где-то на улице громко завыла собака, и Гордеев подумал, что ему так же тоскливо, как и этой псине на улице.
  
   Его разбудил телефон. Трубку сняла Федоровна, потом громко позвала:
   - Андрюша! Тебя!
   Зачем так было орать?
   Гордеев вышел из комнаты.
   - Девошка кака-то, - заговорщически прошептала она.
   Андрей взял трубку.
   - Андрей, это ты?
   - Света? Привет. - Он поискал глазами табуретку, чтобы присесть, но Федоровна, видимо, унесла ее на кухню.
   - Так это Шветочка? - крикнула Федоровна из кухни. - И што это я ее не узнала?
   - Почему не звонишь столько времени? - спросила Света с претензией.
   - Не знаю...
   - Не знаешь? В Университете тебя второй день нет. Что случилось? Ты не заболел?
   - Нет. Может быть. - Гордеев совершенно не знал, что ответить, желая скорее повесить трубку и избавиться от неприятного ощущения виноватости.
   - Давай встретимся.
   - Не могу... Не хочу.
   - Встретиться?!
   - Ни куда идти. Я устал.
   - Ты все-таки заболел. - Светка смягчилась, голос ее потеплел. - Тогда я сама приду к тебе. Через часик.
   - Света! - Андрей хотел было остановить ее, но она уже повесила трубку. Он едва не швырнул трубку, но подумал, что начнутся ненужные проблемы с хозяйкой, и просто повесил ее на рычаг.
   Он ушел в комнату, закрыл дверь.
   Когда-то встречи со Светой были чем-то новым, интересным, интимным... пока они не стали скучными. И не только ее символичное имя согревало когда-то его простуженную депрессией душу. Некоторое время она была той, кому он мог рассказать почти все и быть уверенным, что его поняли. Но как он ошибся! Светка соглашалась и понимающе кивала головой, как мать кивает своему ребенку, только бы его не расстроить, не придавая жалобам Гордеева большого значения. А потом произошло то, чего Гордеев опасался более всего, он перестал ее хотеть. И даже видеть ее стало невыносимо и раздражался, когда она звонила и, как сейчас, навязывала встречи.
   Он включил телевизор - впервые за последние месяца два - только чтобы разбавить душную тишину в комнате и грузно сел на диван.
   Они познакомились в прошлом году, зимой. Он учился на третьем курсе, Света - на втором. Так получилось, что оба друг друга заметили одновременно. Гордеев избегал новых знакомств, но в этой девушке его что-то привлекло. Он украдкой смотрел на нее в библиотеке, она на него в столовой. Гордеев и тогда понимал, что эта девушка не воплощение его идеала, но по ночам, долго пытаясь заснуть, он именно ее представлял рядом с собой. Ему хотелось поведать кому-нибудь о том, что кипело у него на душе, избавиться от мертвого, каменеющего груза. И он пожелал, чтобы эта кто-нибудь оказалась та самая девушка в библиотеке.
   Точно по негласному соглашению они начали здороваться, а затем легкий кивок в знак приветствия перешел в едва заметное шевеление губ, рождая еще нерешительное, недосказанное слово "привет". Это продолжалось недели, и первая нерешительность прошла.
   Гордеев долго тянул, затерявшись в глупых сомнениях, прежде чем подошел к ней. Какая-то трусость не давала ему сделать то, что другой бы сделал не медля. Иногда он долго ходил по Университету, думая случайно с ней встретиться еще и еще раз, заглянуть на мгновение в ее глаза, постараться прочитать ответ на еще незаданный, но уже повисший между ними вопрос. А потом они встретились в гардеробе, столкнулись лицом к лицу, он со своим пальто, она с курткой. И, наверное, впервые в жизни Гордеев сказал что-то, заранее не обдумав слова. А она улыбнулась и в ее глазах он разглядел крохотное отражение дурака, который нелепо потерял столько времени.
   Эта влюбленность была для него панацеей. С ней он отдыхал, не оглядываясь назад, наконец, перестав думать о Работиной, о девушке из-за которой он однажды и начал задумываться, что не все в его жизни так, как он бы хотел. И того, что Не Так оказалось очень и очень много. А теперь на последние деньги он покупал цветы, без повода дарил подарки и думал, что счастлив, когда Света целовала его в благодарность.
   Это было время безмятежности. Анестезия. Душевный комфорт.
   А потом он резко охладел к Светке. Гордеев не мог вспомнить, как это произошло. Как-то утром он проснулся и понял, что устал от вранья. Он понял, что все последнее время врет, а когда именно он начал врать, может быть с самого начала отношений со Светой, он сказать не мог. Но ясно было одно, он не сразу сумел себе в этом признаться. Одна и та же доза морфия не может подарить вечного блаженства наркотического опьянения. Дозу надо либо повысить, либо отказаться от наркотиков. Некоторое время он заблуждался, думая, что их отношения переживают кризис, приобретают новую форму, созревают, и встречи продолжались. Но ему все чаще хотелось остаться одному.
  
   Гордеев вырезал себе из картона стельки для ботинок, когда пришла Света. Он сидел в зале, сгорбившись над коробкой, которую кромсал кухонными ножницами, и не слышал, как она вошла.
   - Приветик, Андрюша, - сказала она, проходя. - Чего в темноте сидишь?
   - Даже не заметил, как стемнело, - ответил он, продолжая вырезать стельку. - Присаживайся. Федоровна, наверное, чайник поставила. Сейчас гляну.
   Света была высокой, темноволосой девушкой со свежим, круглым лицом, ярким румянцем на щеках, всегда веселыми игривыми глазами, в целом красивая, но от природы худая с тонкими запястьями. На зависть подругам она никогда не соблюдала диет, могла есть что угодно, не прибавляя в весе даже на десять грамм. От нее всегда приятно пахло, вместе с собой она приносила ощущение свежести и комфорта. Только Гордеев почему-то перестал это замечать и последнее время только раздражался ее присутствием.
   Ему и сейчас было досадно оттого, что придется разговаривать со Светкой, развлекать ее, когда настроения даже улыбаться нет. Сейчас ему особенно хотелось тишины и покоя. Он не знал, чем обернется для него завтрашний день, поэтому старался подготовиться к нему морально. Он даже захотел поссориться с ней, только бы остаться одному. Но не мог, трусил. Ведь Светка однажды может ему пригодиться...
   - Чем это ты занимаешься? - спросила она, усаживаясь на диван.
   - Да вот, стельки... Никак не куплю. Сам решил сделать. Дня на два хватит... - ответил он.
   Нет, разругаться со Светкой было бы неосмотрительно. Все-таки, как не злился он на нее, а терять ее ему не хотелось. Она как милая старая вещь, отслужившая свой век, но которую почему-то жалко выкинуть. Может быть из-за того, что с ней связаны светлые воспоминания? Когда она рядом, ничего плохого произойти не может - аксиома. Гордеев подумал, что не Света виновата в том, что он на нее злится и не кто-нибудь другой. Сейчас он разозлился бы и на Родьку и даже на мать, была бы она здесь. Федоровну, к примеру, он ненавидит круглосуточно, даже во сне.
   - Какой ты угрюмый, Андрюша, - ссказала Света и сползла с дивана на пол, чтобы поближе быть к нему. Она опустила голову ему на колени и заглянула в его глаза, которые он старался отвести.
   - Я? Да так...
   - Не заболел? Простудился? - Она потрогала его лоб. - Горячий.
   Пальцы у нее тонкие, красивые. Ногти красные, аккуратные такие.
   - Ерунда. Все нормально. - Андрей хотел встать, но она его не пустила.
   - Последнее время ты так изменился... Не звонишь. Мы и видеться почти перестали. Ты нашел себе другую?
   - Нет, нет! Да не в этом дело!
   Ему даже смешно стало от Светкиного предположения. Да чего же она глупая. Другую нашел! Вот если бы все так было просто! И он не собирался бы завтра на ограбление старухи с дочерью!
   Гордеев улыбнулся.
   - Давай я тебе помогу. - Светка приободрилась от его улыбки.
   Он фыркнул.
   - Не надо. - Он бросил картон и ножницы на пол. - Черт с ними, с этими стельками.
   - У тебя руки дрожат...
   - Пойдем чай пить. - Он высвободился из ее объятий и пошел на кухню.
   Пока он готовил чай, Света разговаривала с Федоровной. Она как только переступила порог этой квартиры, сразу нашла с Федоровной общий язык. Света расспросила о Гордееве, как он спит, как питается, ну точно мама.
   - Плохо очень шпит, мало, - отвечала хозяйка. Света зашла к ней в комнату, но Андрей прекрасно слышал каждое слово, акустика в квартире было великолепной, особенно в туалете. - И ешт кое-как. - Похудел. Щеки впали, ошунулся, штрах!
   - Света! - Не выдержал Гордеев. - Чай готов!
   - Иду. - И голоса в комнату стихли. Женщины зашушукались.
   За чаем Андрей обдумывал, как бы, не обидев Светку, попросить ее уйти. Света, принимая молчание Андрея за внимание, говорила и говорила.
   - Скажи Свет, - наконец сказал он и поднял голову, - ты считаешь себя свободной?
   - Я? Конечно. Что за вопрос.
   - А я нет. И в чем же ты видишь свою свободу?
   - Во всем. Я живу так, как хочу, мне никто не указ. Ну, почти... Я сама выбираю, что для меня лучше. И... Не понимаю твоего вопроса. Ты к чему?
   Гордеев ответил восклицанием:
   - И в этом твоя свобода? Ха-ха! То есть выходит примерно так, надо тебе сходить в магазин и вся твоя, так называемая, свобода заключается в выборе дороги, по которой ты поедешь. С Советской площади ты можешь сесть на 33-ю маршрутку или на 5-ю, чтобы доехать до одного и того же Московского вокзала. И это свобода?
   - Ты о чем? - Света нахмурилась. Кончики ее тонких, красивых бровей взмахнули вверх. - Моя свобода - это выбор не только дороги, но и магазина!
   - Какая чушь!
   - Тише, Андрей.
   Но он уж не мог остановиться.
   - Какая чушь! Ты мыслишь, как и миллионы - только в допустимых рамках. Но для тебя и эти рамки - необъятные горизонты. Необъятные - в этом-то и все дело. Куда тебе! Эти магазины, реклама, шоу, все эти кривляния повсюду. Для кого это все! Для тех, кто считает себя свободным!
   - Ты хочешь меня обидеть?
   - Совсем нет, - Гордеев с досадой махнул рукой. - Ты не понимаешь. Вот скажи, смогла бы ты сейчас бросить все и поехать... в Сибирь? Смогла бы, ну?
   - Дурацкий вопрос.
   - А все же?
   - Смогла бы! Но не поеду. Это дурацкий вопрос.
   - Светочка, - тихо проговорил Андрей, как будто весь запал в нем уже прогорел, - ты заблуждаешься. Ты просто так думаешь "смогла бы!", но никогда, никогда не сможешь. Это уловка. Ты думаешь, что у тебя есть свобода, выбор... они есть в каких-то рамках, но таких узких, что воля твоя ничего не решает.
   - И разговор ты затеял дурацкий, - сказала Света.
   Гордеев отвернулся к окну.
   - Вопрос еще в том, нужна ли человеку свобода? - пробубнил он.
   - Ты никогда не был таким как все. За это я тебя и люблю.
   - Да ну тебя.
   - Ну хватит Андрей. Что с тобой такое? Хватит.
   - Свет, - проговорил он тихим, не своим голосом.
   - Да?
   - Давай я тебя провожу...
   - Прогоняешь?
   Она поставила чашку.
   - Просто хочу побыть один, - сказал он. - Не спорь. Одевайся.
   Света обиженно поджала губы, встала.
   Глядя на нее, на душе у Гордеева стало еще гаже.
   "Вот уйдет она сейчас, - подумал он, - и я совсем пропал".
   - Сиди дома, не провожай меня, - сказала она, когда он стал обуваться. - Побудь один.
   Она ждала, что он попросит ее остаться, но Гордеев, застыв в дверях, даже не смотрел на нее, а выдирал из пальцев воспаленные кутикулы и ждал.
   - Пока, - бросила она и стала быстро спускаться по лестнице.
   Она ушла, но в комнате еще чувствовался запах ее духов.
   Он взял в руки ножницы и недовырезанную стельку.
   Скоро собираться к Сове.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

(Запись в дневнике Родиона Серова

от 11 февраля)

   Пусть эти записи останутся в моем реестре. На примере отношений между Андреем Гордеевым и Настей Работиной я хотел бы разобраться, в каком времени мы живем, черт возьми, и чем обусловлены глупые поступки одних и ответные реакции других. Для себя хочу. Мне интересно понять, почему эти два человека, казалось бы, идеально подходящие друг для друга не смогли быть вместе. Мы все ошиблись - я, Ромка Жиганов, Лешка Леонтьев.
   А казалось бы, все так просто...
   Сам Андрюха ошибся, когда впервые увидел ее 1 сентября три года назад. Мы были еще первокурсниками и смотрели на все вокруг широко раскрытыми глазами. Столько новых людей было вокруг и мы в центре внимания! Вот было время, что ни день, то новые впечатления. В этой суете невозможно было заострять свое внимание на чем-то долго.
   Гордеев понял, что влюбился в Работину месяца через два и рассказал о своем чувстве мне. Настя - первая красавица не только в нашей группе, но и на целом потоке. Все со мной согласятся. Она высокая, смуглая, очень женственная. Мой талант литератора слишком слаб, чтобы описать ее внешность достойно. Пусть истинный ее облик останется в памяти тех, кто был с ней знаком.
   Тогда я и сам был не прочь подкатить к ней, быстро приметив на курсе девушку, выделяющуюся среди остальных, но Настя оказалась не тем человеком, с которым можно было поиграть. И Ромка Жиганов обжегся на этом, но так, слегка, особо не увлекаясь. Только с Андреем все было иначе. Он влюбился по-настоящему, голову потерял, запаниковал и всех нас задергал. Он даже подойти к ней боялся, избегал ее, бледнел при встрече, как мальчишка какой-нибудь (хотя тогда он и был мальчишкой, да еще из деревни). Мне этого не понять, к женскому полу я отношусь проще. Но боюсь, и не почувствовать мне того, что переживал тогда Гордеев.
   Мы все - Ромка, я, Лешка - хотели помочь Гордееву познакомится с Настей. Мы тогда и сами ее почти не знали - я-то думал Работина простая девчонка, эффектная, но пуская как большинство, и твердил Гордееву, что у него есть реальный шанс быть с ней. Мои слова успокаивали его, усыпляли точно морфий. Но действие любого наркотика проходит. А если ты к нему уже привык, может начаться ломка. Скоро Гордееву стало мало одного созерцания женственной красоты Работиной. Любые отношения должны развиваться, даже если они приведут в тупик или к развилке. Но Гордеев долго мучил себя, прежде чем сделал первый шаг, может быть даже очень долго. И если бы не день Валентина 14 февраля, сколько времени он бы еще тянул - неизвестно. А тут подвернулся повод. Я уговорил его купить открытку и какой-нибудь сувенир. Он купил, подписался и попросил меня передать подарок вместо него. Я отказывался, уговаривал его одуматься, но он заупрямился хуже барана, сказал, что в таком случае вообще ничего дарить не будет. И ведь не подарил бы, я его знаю! Так мне и пришлось от его имени преподнести Насте открытку и сувенирчик - очень символичный, но выбранный Гордеевым случайно - это были две маленькие фигурки жениха и невесты. Насте очень понравилось, а когда она узнала, что это от "скромного" Андрея, то захотела его увидеть, они же были еще почти не знакомы. Но этот дурак где-то прятался, мы его не нашли. И в тот день они так и не увиделись.
   Тогда я увлекался Машкой, подругой Насти и это во многом помогло Андрею сблизится с Работиной, так как у меня появилась возможность помочь ему. На следующий день после дня Валентина я пригласил Машку и Настю в бар. Инициатором выступил Андрей, но смелости подойти к девчонкам у него не хватило, таким он был трусом. В тот незабываемый вечер, я назвал бы его именно так, Гордеев и познакомился с Настей. Он охмелел быстро, точно с водки, и говорил много, часто не впопад. Хмель вышиб из него всю скромность. И Настя была с ним, они держались за руки.
   Я думал, она уже его. Но ошибся.
   В первый период ухаживания за Настей даже сам Гордеев верил, что сможет "добиться руки" Работиной. Мы все в это верили. На 8 марта он подарил ей белую розу (я говорил лучше красную, но он испугался - слишком уж откровенен красный цвет), поджидая ее недалеко от вуза вместе с Жигановым. Ромка до сих пор посмеивается, вспоминая смущенный вид Гордеева с розой в руке. Много позже я узнал, что это был первый цветок кому бы то ни было подаренный Гордеевым. Он точно через себя тогда перешагнул и как себе шею не сломал - не понимаю. Но чем больше Гордеев узнавал Настю, тем очевиднее для него (да и для всех нас) становилось то, что он потерпит фиаско. Работина ценила его, особенно относилась к Гордееву, и даже любила его, но... но не той любовью, которой обычно добивается молодой человек от девушки. Она любила его как друга. И это подстегивало Гордеева любить еще одержимее, доходя иной раз до иступленного фанатизма, так как дружеская любовь со стороны Насти не вызывала у него чувства смущения.
   - Он хороший, - говорила она и таинственно улыбалась, вкладывая в эти два слова больше, чем мог понять посторонний человек. - Необыкновенный. Я люблю его.
   Кого она видела в нем? Наивного деревенского мальчика, еще не успевшего узнать город, его порядки.
   Он не знал, что такое флирт.
   Да и что он мог дать ей? Жиганов прямо спрашивал Гордеева об этом, и Андрей смущенно разводил руками - ничего. А Настя, которой уже тогда было двадцать, думала не о романтической любви, навеянной книгами, а о жизни с конкретно-практическими целями. Только потом, через год-полтора, став друзьями, мы поняли, что двигало ей.
   Мои отношения с Машей складывались куда лучше - мы не играли друг с другом (хотя и у нас потом ничего не вышло) и я спрашивал ее между прочим, как, мол, Настя относится к Андрею. Она не хотела отвечать, видя, как живо интересуемся мы развитием отношений между Гордеевым и Работиной, но потом сочла, что, наверное, лучше будет все рассказать. Помню, употребила она одно слово такое - "контингент". Сказала она как-то так: "Андрей не из того контингента", круга, если выразиться проще, в котором вращается Настя. "Ей очень льстят ухаживания Андрея, - говорила Машка, - он умный, милый романтик, но ему ничего не светит. Скажи ему". По той же самой причине я не смог встречаться с Машей, но из-за этого трагедия не разыгралась, скоро я о ней забыл. А вот Андрей, узнав о "не о том контингенте" страшно разволновался. Глядя на его лицо, я понял, что надавил на слабое место. Андрей всем нам не давал покоя, как ребенок, постоянно просил обратить на себя внимание. Ему необходимо было изливать свои чувства близким людям, которые могли его понять, иначе он мог сойти с ума. "Оставьте меня в покое, не оставляйте меня одного!" - не помню, где я услышал эту фразу, но она точно описывает то состояние Гордеева. Близкими в городе для него были только мы и выслушивать бесконечные тирады о несчастной любви приходилось нам. Жиганов работал сторожем в бельевом магазине, и Андрей приходил к нему почти каждую смену. Они беседовали целыми ночами. Роман из тех, кто умеет слушать внимательно - Андрею только это и было нужно...
  
   Это далеко не все, что я хотел бы сегодня записать, но время пролетело незаметно - два часа. Это, наверное, потому, что я подолгу отрывался от письма и начинал вспоминать, как все было. Золотые дни первого курса остались только в сокровенных анналах памяти, но память так недолговечна. Она все утрирует, если вовремя не предать воспоминания бумаге. Может быть, и сейчас я сильно искажаю истину. А может быть наоборот - даю трезвую оценку происходившему, видя и себя, и Гордеева, и всех нас на расстоянии, длинною в три года.
  
  

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  
   Гордеев был уже у Совы, когда пришел Дюша. Они играли в карты, приглушенно вырывался из динамиков магнитофона голос Высоцкого /"жить х-хорошо и жизнь х-хороша"/, атмосфера стояла сонная, полумертвая - как всегда у Совы.
   - Хоть окна откройте, духотища! - сказал Дюша. - Накурили, бля!
   - Открой, - сказал Сова. - Принес?
   - Корабль, как и говорил, - Крючков открыл окно. Он жадно втянул ноздрями вечерний воздух и окинул взглядом весь микрорайон с девятого этажа.
   - Не многовато нам?
   - Самый рэ! Травка середнячек. Бот, сука, немного подвел. Я грибочков думал замутить, он сам говорил, что у него оставались.
   - А у нас разве можно достать здесь хорошую "травку"?
   - Еще как. Надо иметь бабло и знать, где искать. Ты свою пушку почистил? - спросил, вдруг, Крючков Сову.
   - Смотри, - Сова вытер рот, дотянулся, не вставая, до ящика и достал начищенный до блеска пистолет Макарова.
   Тяжелый пистолет в его огромной, грубой ладони казался бутафорским, стреляющим пластмассовыми шариками.
   - Дай гляну! - Крючков отложил косяк и взял пистолет. - Круто! Пах! Пах!
   - Придурок, заряжен! - Сова выхватил Макаров из рук Крючкова.
   - На кой? - испугался Дюша, дрогнув нижней губой.
   - На всякий... - ответил Сова.
   - Не. Чтобы там без "всяких", патроны вынь, - сказал Гордеев, бледнея. Он не сводил глаз с пистолета, и по его взгляду было не определить - толи он хочет взять его в руки, толи боится, как огня.
   - А если... мало ли что, - протянул Сова. - Менты...
   - Не-не, как это делается? А, во!.. - Крючков достал обойму и принялся неумело выковыривать из нее пули. - Ты мамашу с дочкой порешить собрался? Ну даешь! Ну, б-бляха!
   Взорвав первый косяк, Дюша сразу забыл о пистолете. Он развалился в кресле, широко раскинул ноги, удобно расставил локти. Густой дым марихуаны струйками потянулся к потолку, растекаясь по комнате. Они вдыхали его, внимая легкому головокружению и учащенному пульсу...
   - Середнячек, так себе, - говорит Дюша, на лице его расползается блаженная улыбка. Руки дрожат, бледные губы плотно сжимают косяк. На виске выступает тонкая синяя жилка.
   ...Гордеев удобнее устраивается на полу и глядит в потолок, положив под голову руки. Глаза лениво блуждают по комнате, иногда останавливаются на лице Дюши или Совы, точно спотыкаются о них. Он молчит, собирает разрозненные мысли, которые все равно растекаются вместе с дымом по комнате.
   ...Сова размяк на диване, стал еще тяжелее - под ним томно скрипят пружины и паралон. Он закрывает глаза и слушает бессмысленную болтовню Крючкова. Если Дюше не о чем говорить, он повторяет сказанное.
   ...Свет начинает мерцать, разбавленный громким смехом туман, растекается по квартире, просачиваясь в щели оконных рам и дверей...
   - Наибольшей силой обладают цветы женских особей - это маленькие отросточки и семена на верхушке растения, - говорит тихо Крючков. Он знает о конопле все, и мог бы написать о ней книгу, хватило бы только терпения. Он говорил, что по обкурке и на такой подвиг решится. - Это первый сорт. У нас его просто так хрен достанешь. И дорогущий, бляха. Маленькие ростки этих верхних листочков женских особей очень крепкие. Листья покрытые смолой - второй сорт. Третий сорт травки - верхние листья, они тоже крепкие, но не такие, как первые два сорта. Четвертый, низший сорт - это все мужские особи и все листья верхней половины мужских особей. Именно эту хрень мы сейчас и курим. Было бы бабло, я знаю где афганкой приторговывают... Вот это, я вам говорю, трындец!
   Марихуана и гашиш - это продукты, получаемые из растения каннабис сатива. Марихуану у нас раньше называли анашой. Каннабис - это такое высокое растение с резким таким, необычным запахом. Каннабис - растение неприхотливое такое, выживает почти в любом климате, начиная с юга средней полосы нашей страны, но в то же время очень чувствительное. Убойность "травки" зависит от того, где она выросла, от месяца и даже времени суток, в которое собирался урожай. Я сам однажды пробовал вырастить у себя на подоконнике кустик. Потом плюнул. А есть умельцы - выращивают.
   Самая убойная шмаль - Афганистанская. Очень токсичная и действует сильнее Чеченской. От "афганской дури" может потянуть на агрессию. На себе испытывал. Опасная штука. Особенно для новичков. Не зная, так обдолбаются, убьются в говно.
   Крючков замолкает на минуту, а потом и вовсе забывает, о чем говорил...
    
   ...и лица разглядеть трудно, никто и не ищет их. Они рядом. И чувство такое - ты везде, тебя много, но в то же время - ты одинок; ты огромный, как земной шар, но убираешься в спичечном коробке. Все дело в душе - понятии сложном и неоднозначном.
   И чего же еще надо? Все есть.
   - Гордеев... ты? Ладно...
   Ничтожество... все вокруг ничтожно... Дым, сладкий, проникающий в сердце, обволакивающий его шелковой мантией, согревающий теплым дыханием, плавает вокруг люстры, клубится, растекается, врывается в легкие, ласкает нежно.
   - Разговор будет...
   - Ну?.. - Дюша поднимается на локти и смотрит на Гордеева.
   Сова молчит и не известно, слышит он или нет.
   - Вот зачем... короче, зачем тебе это надо? Только деньги?
   - Мне? Да. А че? Хы! - Крючков делает крепкую затяжку и передает косяк Гордееву. - Давай, только не выдыхай сразу! Лопухи надо было повыбрасывать. Горчит, да?
   - Есть немного.
   Когда очередь затяжки подходит к Сове, он открывает глаза и берет окурок. Затягивается; дымок лижет ему щеки, лоб; Сова не дышит.
   - Там столько... бабла! - тянет Дюша довольно. - Хы! завтра...
   Гордеев не отвечает. Хочет что-то сказать, даже шевелит губами, но потом забывает и ловит ртом воздух, как младенец ищет соску. Махает рукой и ложится на спину в ожидании новой затяжки. Это был четвертый косяк. Трава никогда не действует на него сразу. Он курит вместе со всеми, видит, как меняются и глупеют на глазах лица товарищей и думает "не торкнуло". А потом вдруг на плечи что-то наваливается, тело становится вялым, тяжелым и неповоротливым. Находит столбняк.
   Дюша встает на колени и смотрит на Гордеева мутными глазками.
   - В жизни так. Просто. Хочешь - живи, хочешь - смотри телевизор. Я... я будь жить!
   - Дай лапу! - с восхищением кричит Гордеев и тянет Крючкову руку. Они обмениваются крепким рукопожатием. - Ты в самую... эту... точку, братишка!
   Крючков усаживается обратно, забивает новый косяк, торжественно взрывает и задувает Сове парик. Сова кашляет. Гордеев размышляет над словами Дюши, хмыкает, удивляется. Все его мысли легко читаются по выражению его лица.
   - Сова, а тебе это зачем? - спрашивает Андрей какое-то время спустя.
   - Что?
   Сова не может сообразить. Хмурится, морщит лоб, ищет глазами Гордеева.
   - Зачем тебе деньги. А?
   Дюша усмехается и идет на кухню похозяйничать в холодильнике.
   Сова продолжает хмуриться, потом встает и подходит к окну, чтобы его открыть, но оно уже открыто. В комнате душно и очень дымно. Гордеев ждет ответа несколько минут, а потом забывает о вопросе. Сова возвращается на диван и растягивается во весь рост. Под его тяжестью хором запевают пружины. Возвращается Крючков с хлебом, кетчупом и сосисками, смеется как идиот.
   - Приятель... Травообладатель и кайфодатель... достал пакет из карман-на! Набил он каждому без обман-на... Похавать кто? Во!
   Андрей мнет кепку и отрицательно мотает головой, но бутерброд берет. Жрать хочется не по-человечески.
   Дым выветривается из комнаты, уличный воздух немного освежает их, но они продолжают лежать, кто на полу, кто на диване, точно каждый пригвожден к своему месту. Слышно как Дюша лениво жует, медленно, с перерывами, давая отдохнуть ослабшим челюстям. Хрящеватые белые уши ходят вверх-вниз.
   - Чего-то мне уже хренова, - говорит Андрей. Но Крючкову не до него. Его пробило на "ха-ха", и он уже угорает, катаясь по полу и суча кулаками.
   Гордеев едва успел к унитазу, когда из него пулей вылетел только что съеденный бутерброд. Несколько секунд он смотрел на кусочки пережеванной сосиски в желудочном соке, морщась от спазмов в животе.
   Слышно было, как в зале смеется Крючков.
   Как работает телевизор.
   Как свистит водопровод.
   Андрей спустил воду, сплюнул.
   Какой отвратительный на вкус этот желудочный сок, горький. Во рту кусочки сосиски...
   - Гордеев? Гордеев?! - кричал Дюша. - Ты где?
   А потом он уснул на полу, подложив под голову тапочку, и проспал до двух часов. Потом проснулся. Просто открыл глаза, посмотрел на Сову, спящего с открытым ртом, и понял, что не спит. Действие ТГК прекратилось, и он почувствовал приятное облегчение и вместе с ним нестерпимое желание облегчиться по большому. Он протер глаза и посмотрел по сторонам. Крючкова в зале не было, а на кухне горел свет. Дюша сидел за кухонным столом и, немного сутулясь, подбоченясь, читал 4-й том "Истории государства Российского" Карамзина. Андрей справил нужду и вошел на кухню.

- Ты не ложился что ли? - спросил Гордеев.

- Не-а. Читал Карамзина? Вот это вещь! - Крючков перевернул страницу.

Андрей поставил на плиту чайник.

   - Это ты хорошо затеял, - улыбнулся Дюша. - Чаек сейчас в самую пору. Он, кстати, догоняет.
   Гордеев сходил в туалет.
   - Вот! Послушай такую тему! - Крючков зачитать вслух отрывок.

Гордеев заварил чай, разлил, достал лимон и порезал на тонкие колечки. Дюша продолжал читать, даже не замечая, что происходит вокруг, сейчас он был где-то в тринадцатом веке. Его худое и желтое от света лампочки лицо было напряжено.

   На кухне казалось прохладнее чем в зале и свежее. Тихо гудел холодильник и тикали старые часы. Сидеть здесь было приятно, особенно прихлебывая при этом крепкий крупнолистовой цейлонский чай.
   - Еще по одной? - спросил Андрей.
   - Ага.
   Потом Дюша читать устал и передал книгу Гордееву.
   - Теперь твоя.
   Несколько раз Гордеев заново ставил чайник, они пили чашку за чашкой, по очереди передавали друг другу книгу и ходили в туалет. Во время коротких передышек устраивали перекур на лестничной площадке. На балкон не ходили, чтобы не мешать Сове. А за окном было уже светло, но еще тихо, над улицами расстилалось прозрачное покрывало дыма.
   - Еще чайка?
   - Все, больше нет, - сказал Андрей, когда они очередной раз сходили покурить.
   - Гонишь!
   - Смотри сам. - Гордеев показал Крючкову пустую пачку.
   - Там где-то кофе должно быть, глянь.
   - Я кофе как-то не очень...
   - По одной чашечке и все. Пробовал кофе с лимоном?
   - Кофе с лимоном?
   - Это такая вещь!
   Гордеев с сомнением покосился на Дюшу, но опустить дольку лимона в кофе согласился.
   - А мне пора в туалет, - сказал Крючков.
   - Успеешь добежать?
   - Не уверен.
   - Уж постарайся! - крикнул Андрей ему в след и пригубил кофе с лимоном. - А ничего!
  
  
  

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   Утро выдалось свежим, ясным, но с севера тянул холодный ветер, который немного расчистил улицы просыпающегося города от едкого дыма; он рассеялся в переулках и дворах между домами. Прогнозы синоптиков начинали сбываться, ночью прошел небольшой дождь.
   - Все путем, господа, - хмыкнул Крючков, пряча под измятый пиджак сотовый телефон. Он позвонил домой и ему никто не ответил.
   Час-пик. Они ехали в переполненной маршрутке.
   - Света от бабушки не придет? - спросил Гордеев. Он чувствовал себя скверно, немного подташнивало и кружилась голова.
   - Не придет.
   - Позвони и ей, - сказал Сова.
   - Ее не будет, все сто хреновых процентов! Я, бля, все проверил!
   - Тише, - сказал Гордеев.
   - Прицепится вечно! - Дюша заерзал на сидении.
   Перед подъездом Крючкова они остановились, посмотрели вокруг. Мимо по тротуару прошел пожилой мужчина с клюкой. Из подъезда вышла хмурая полная женщина, проплыла мимо и, кажется, не заметила их. За ней просеменили две школьницы-сестренки, с одинаковыми рюкзачками и высокая мама на каблуках - цонк-цонк-цонк - следом за девочками.
   Зашли в подъезд, поднялись на второй этаж. Пока Крючков справлялся с замком, Гордеев смотрел на дверь N 16, изучал ее.
   - Чего застыл!
   Кто-то грубо дернул его за руку, и он очутился в Дюшеной квартире.
   Дверь закрыли, щелкнул замок.
   - Ты не спи, чурбан, - огрызнулся Крючков. - Нечего, светиться. Проходите на кухню. Только не толпитесь, бля.
   Они условились начать в девять. Большинство жителей к этому времени разойдется по делам. Оставался еще час. Сова сел в зале перед телевизором и достал Макаров. Дюша ходил из угла в угол, косился на оружие в руках Совы.
   - Может... покурить? А? Как думаете? - спросил он, наконец. - У меня что-то руки... как ватные. Немного ганджи будет в самый раз. Пипеточка, думаю, в самый раз. У меня как раз есть.
   Гордеев посмотрел на него удивленно.
   - С ума сошел?!
   - Всего пара затяжек. - И он полез в свой тайник за столом - проем между полками - где хранилась "травка".
   - Не дури! - возмутился Гордеев.
   - Не трогай его, - сказал Сова, на секунду прекратив крутить пистолет.
   Дюша прочистил и плотно забил старую, почерневшую пипетку.
   - Никто больше? - крикнул он.
   Минут через пятнадцать стали собираться. Переоделись. Шмотки Крючков приготовил заранее, привез от бабушки три свитера, в Second Hand(е) купил три пары линялых джинсов. Черные чулки хранились в том же тайнике, где и "травка". Дюша купил самые плотные и крепкие - лицо не просвечивало.
   - Говорить будем шепотом, ясно? - повторял Дюша, натягивая перчатки. - Не дай бог, мой голос узнают.
   - Ты вообще молчи, - сказал Сова. - И главное, никому не суетится. Все спокойно. Никто ничего не забыл? Давайте вспомним. Ну, ты? - он обратился к Крючкову.
   - Я беру деньги. Слежу за Наташей.
   - Андрей?
   - На мне старуха. Привязываю ее в туалете к трубе.
   - Ты только сам... не больно расходись, - сказал Дюша. - Понял?
   Сова угрюмо кивнул.
   - Так, сейчас я им позвоню... - сказал Крючков, доставая сотовый. - Так... 8 905 866...- он набрал номер, - Алло, мне бы... Наташу... Чего? Ага, понятно, спасибо... спасибо. - Он улыбнулся. - Отлично! Наташки дома нет. Может с минуты на минуту вернуться, а может и нет.
   Он посмотрел в дверной глазок
   - Все тихо. Ну, идем?
   Дюша бесшумно открыл дверь, они вышли на площадку, прислушались. В шахте лифта медленно опускался лифт. Где-то на верхних этажах что-то громыхнуло, кто-то выругался. Единственное, что настораживало их, это дверь квартиры N15. С глазком. Дюша говорил, в этой квартире живут какие-то молодожены. Он их почти не знает, так как они недавно сюда переехали. Глазок пронзительно всматривался в каждого из них и запоминал.
   Гордеев отвернулся.
   Сова дал сигнал, и они мигом нацепили чулки. Дюша позвонил.
   Гордеев вспомнил о споре Совы и Дюши: спросит тетя Капа "Кто там?" или нет? От этого зависело все. Он прислонился к стене, чтобы, когда откроется дверь, не сразу увидеть лицо старухи. Именно этого момента Андрей почему-то боялся.
   Наконец, послушался какой-то шум за дверью.
   Лязгнул железный замок.
   И дверь открылась.
   Гордеев не увидел лица тети Капы - в последний момент зажмурил глаза в ожидании крика, услышал тяжелый вздох удивленной старухи и глухой удар. Когда Андрей открыл глаза, она лежала в проходе между прихожей и лестничной площадкой, одну руку запрокинув назад, другую, сложив на круглом животе. Он не увидел ее лица, а только треугольный подбородок с дряблыми складками кожи.
   - Ты ее... зачем? - удивился Гордеев, холодея.
   Сова не ответил. Он проскочил в квартиру, схватил тетю Капу за жирные руки и потащил в темную, узкую прихожую. Крючков засуетился рядом, пытаясь помочь.
   - Бля, быстрее. Быстрее, бля!
   Гордеев опомнился через несколько секунд, шагнул в квартиру и, прикрывая за собой дверь, бросил взгляд на лестничную площадку, с облегчением отметив, что все, вроде бы, тихо.
   В квартире было темно - Сова включил свет. Он уложил старуху перед кухней и теперь стоял над ней, потирая вспотевшие кисти рук.
   - Зачем ты ее? - спросил Гордеев. - Мы же договаривались!
   - Сама она хлопнулась, - сказал Крючков. - Не мешкайте!
   - А если она того... - произнес Гордеев сдавленным голосом, садясь на корточки перед Капой. Он взял ее руку с белой, тонкой кожей на запястьях и пощупал пульс. - Слабый... есть.
   - Черт, а деньги где? Как мы их найдем? - Дюша остановился в растерянности и посмотрел на Сову.
   - Ищи пока, - ответил Сова и обратился к Гордееву. - Доставай веревку. Вяжи руки. Я кляп... это самое...
   В зале работал телевизор, по Сетям НН повторяли "боевичок", который вчера они смотрели у Совы, докуривая "корабль". Через открытое окно в комнату дул ветер, занавески шевелились точно живые от струящегося прохладного воздуха - от этого в квартире чувствовался запах дыма.
   - Держи ей руки.
   - На глаза повязку надень, - говорил Дюша, - не забудь.
   Вещи лежали в комнатах в беспорядке. Некоторые из них, уже упакованные, громоздились в полиэтиленовых сумках. Через открытые дверцы шкафа виднелись пустые полки и вешалки. На столе лежало несколько зачехленных картин, рядом с ними стояли старенькая шкатулка, почерневшая от времени, несколько фотографий в рамках и одна мраморная статуэтка - обнаженная девушка с кувшином.
   - Потащили ее в ванную, - говорит Сова.
   - Аккуратней
   - Ты деньги ищи!
   - Чего встал?
   - Я? А где их искать, тут черт ногу сломит! Ее вон спроси, где деньги.
   - Тише! - Гордеев помогает тащить тучное тело тети Капы.
   В ванной капала из-под крана вода и пахло хозяйственным мылом. Несколько кафельных плиток отпало от стены, эти квадратные дыры напоминали окна многоэтажек.
   - Так. Крепко? Попробуй.
   - Крепко, - ответил Гордеев.
   Они вышли из ванной, сняли чулки. Дышать стало легче.
   Сова закрыл дверь на шпингалет, принялся помогать Крючкову. Гордеев вошел на кухню и выключил радио. И стало тихо, как дома, если Федоровны нет.
   По всюду коробки: у холодильника, на столе, под столом. В серванте стояло всего две чашки. Они их специально оставили. Одну для Капы, другую для Наташки.
   За окном светило солнце, светило прямо в стекло, медленно выкатываясь из-за крыши соседнего здания. Через форточку доносились звуки улицы и чей-то разговор. Две старухи стояли под окном и говорили о "крошечных" пенсиях, кляли "власти" за "бюрократничество" и "коррумпированность", перебивали друг друга и кивали в один такт. Невольно Андрей вспомнил Федоровну и усмехнулся. Она и сейчас, наверное, стоит у плиты, напрягая мозги лишь для составления меню на вечер.
   - Посмотрел в тумбочке?
   - Какой?
   - Да вот этой.
   - Нет еще.
   Гордеев подошел к окну и посмотрел на старух. За ними мельтешат прохожие, как будто их кто подгоняет, медленно проковылял дворник.
   Ветер из форточки подул ему в лицо.
   - Да выключи ты этот телевизор!
   - Не нашел?
   - Нет, сказал! Не приставай!
   Несколько минут Гордеев смотрел на улицу. Он стоял, словно загипнотизированный уличной суетой.
   Потом его отвлекла какая-то возня в ванной и стон.
   Тетя Капа пришла в себя.
   Андрей вышел в зал и прижал указательный палец к губам.
   - Очнулась.
   Сова в это время шарил за стенкой. Он остановился, прислушался.
   - Спроси ее, где деньги, - сказал Дюша. - Может, до Наташки успеем.
   Сова натянул чулок. В чулке его голова становилась яйцеголовой.
   Гордеев достал свой чулок и вышел за Совой. Дюша остался в зале.
   Тетя Капа застонала громче, когда увидела перед собой массивное тело Совы с черным лицом. Она задрожала, задергала отечными ногами, тело ее затряслось, а лицо исказилось и застыло в маске дикого ужаса. Глядя на нее, Гордеев подумал, что в таком состоянии человек - животное и мыслит он, подчиняясь закону самосохранения, не понимая, что происходит вокруг. Мозг затуманивается кровавой пеленой страха, сознание отключается, и человек начинает действовать по заложенным природой инстинктам.
   - Тише! - сказал Сова, присаживаясь на корточки. Она вздрогнула, когда он случайно коснулся ее, и вся собралась в комок. - Нам нужны деньги. Деньги, понимаете?
   Гордеев удивился - Сова обращался к Капе на "вы". Наверное, чтобы успокоить ее.
   Такой тонкости от Совы он не ждал.
   Тетя Капа лихорадочно закивала, отчаянно жуя тряпичный кляп. Слюни сочились из ее рта, стекали по подбородку и шее. Капали на грудь. Глаза покраснели, выползли из орбит. Она понимала.
   - Скажите где деньги и все будет в порядке. Понимаете?
   Тетя Капа продолжала кивать, не останавливаясь. Она уже не понимала, о чем говорит Сова. Руки ее судорожно сжимались и терлись о трубу, к которой были привязаны. Каждая мышца в ее теле билась в агонических конвульсиях.
   - Мы вас не тронем. Возьмем немного денег и уйдем. Понимаете?
   - Угум-угум-угум! - тряслась она.
   - А теперь, скажите, где вы их храните?
   Тетя Капа перестала кивать, все двести с лишним мышц на ее лице дрогнули, глаза сузились - она задумалась. Несколько секунд она не двигалась, потом посмотрела на Сову и задергалась, пытаясь что-то сказать.
   - Сейчас я сниму кляп, - сказал Сова. - Но! Предупреждаю, со мной лучше не шутить. Понимаете?
   Тетя Капа кивнула, и что-то отчаянно промычала.
   Сова кивнул Гордееву, и тот осторожно вынул тряпку изо рта старухи. Она тяжело вздохнула и задвигала челюстями.
   - Ну? Я слушаю?
   - Мальчики, мальчики, что ж вы! Мальчики! - запричитала тетя Капа, и слезы покатились по ее дряблым щекам, мешаясь с пудрой и потом.
   - Скажите нам и мы уйдем, - повторил Сова и приблизился к тете Капе на полшага. Она шарахнулась от него и прижалась к стене, заерзав связанными руками.
   - Рученьки мои затекли, - заплакала она. - Мои...
   - Мы развяжем их, но не сейчас, - с расстановкой произнес Сова, терпение его кончалось.
   Тетя Капа, наверное, почувствовала эту перемену, и вся подтянулась, взяла себя в руки.
   - Мальчики, нет же здесь денежек, нет, - залепетала она. - Нет здесь совсем, мальчики, нет.
   Сова подался вперед, но Гордеев его удержал. Тетя Капа вскрикнула и зажмурила глаза.
   - Они не здесь, не здесь! - прошептала старуха хрипящим голосом.
   - Где они? - спросил Гордеев не своим, сдавленным голосом.
   - У Верочки, у Верочки они, мальчики. Мы же продали квартирку-то, съезжаем... Что вы... что вы...
   Сова выхватил кляп из рук Гордеева и сунул его обратно в рот тети Капы. Она задергалась, замычала, но он резко встал и вышел из ванны, закрыв за собой дверь.
   - Как будем? - спросил Сова в зале.
   - Что там, что там? - Дюша вскочил с дивана, отбросив окурок.
   Гордеев объяснил ситуацию.
   - Она ж врет все! - пробурчал Дюша, бледнея.
   - Не врет, - сказал Сова. - Денег здесь нет. Ты дурак, блять!
   - Откуда, бляха, я знал! - вспыхнул Дюша. Он нервно провел влажной рукой по лицу и волосам и хотел поискать расческу в кармане пиджака, только вспомнил, что пиджак сейчас дома, висит на спинке стула.
   - Как будем? - повторил Сова.
   - А где деньги? - спросил Дюша.
   - У какой-то Верочки, - сказал Гордеев. - Они и часть вещей к ней, по ходу, уже перевезли. Здесь не все. Кто такая Вера?
   - Верка? - И Дюша улыбнулся. - Сестра ее. Она не далеко здесь живет. Рядом. Можно кому-нибудь съездить...
   - Чушь! - сказал Гордеев.
   - Можно позвонить ей, сама приедет, - сказал Сова.
   - Нет, нет, она не приедет. Верка ж сумасшедшая. Она из дома никуда не выходит, - сказал Дюша. - К ней НАДО съездить. Мы че, зря здесь?
   Сова задумался, Гордеев ждал его решения, внезапно отметив про себя, что ему все равно, как они поступят. А если уж откровенно, то начатое следует доводить до конца.
   - Гордеев, останешься здесь, мы с Крючковым сгоняем. Дай ему мобилу... - сказал Сова Дюше и снова обратился к Андрею. - Мы тебе позвоним как только возьмем деньги, а ты пока здесь сиди, паси ее и эту... Наташку жди.
   - Только быстро давайте.
   Дюша неохотно отдал сотовый Гордееву и пошел в прихожую. Закрыв за ними дверь, Гордеев сразу почувствовал, как тихо в доме. Тишина показалась ему неестественной. Как будто время остановилось или, что еще хуже, пробуксовывая, покатилось назад. Он прислушался, как работает на кухне старый холодильник, как трется о трубу в ванной тетя Капа и тихо стонет, как тикают ходики на стене. Но эти посторонние звуки не нарушали тишины, а наоборот, подчеркивали ее.
   "Если явится сейчас милиция, - подумал он, возвращаясь в зал, - меня возьмут одного".
   Но эта мысль не возмутила его. Он откинул голову на спинку дивана и закрыл глаза, всем существом своим проникая в стоящую тишину, неподвижную, застывшую. На кухне продолжала капать из-под крана вода, шумнл водопровод, а где-то наверху играл шансон.
   "Все это стоит того, чтобы рискнуть... Как там вчера сказал Дюша - или живи, или смотри телевизор. Да ведь и я думал все время о том же самом. Не один я такой".
  
  
  

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Гордеев вот уже час торчал на квартире, сидел на диване и курил, стараясь не глядеть на часы, стрелки которых медленно вращались в обратную сторону. Ожидание оказалось невыносимой мукой, он не знал о чем думать, чем себя занять. Сова и Дюша не звонили, да и он не решался позвонить им - звонок может помешать в самый ответственный момент.
   Он заставил себя подумать о Свете, отсекая все остальные беспорядочные, разрозненные в мозгу мысли. Света... Вчера он обидел ее, затеял дурацкий разговор, запутал болтовней, которой ей никогда не понять, а потом выпроводил за дверь...
   Они с Дюшей брат и сестра, но так не похожи друг на друга. Она считает его бездельником, хулиганом, которых сторонятся на улицах порядочные люди, а он ее - скучной, заурядной, бесцветной телезрительницей. Но в обоих было что-то притягательное для Гордеева, потому что, еще не знал к кому отнести себя, если судить по словам Крючкова, к телезрителям или тем, кто живет?
   "Приглашу ее сегодня куда-нибудь..." - подумал Гордеев.
   Деньги уже как будто лежали в его кармане.
   Он прислушался к тишине, поджигая кончик новой сигареты, и отметил, что возня в ванной прекратилась. Он отложил сигарету и одел чулок. Тетя Капа вздрогнула, когда он вошел к ней, и посмотрела на него усталыми, заплаканными глазами, задвигав отекшими пальцами рук.
   - М-м-м! М-м-м! - Слезы брызнули из ее глаз, когда она увидела перед собой человека.
   - Я сниму кляп, только тихо, - произнес Андрей.
   Тетя Капа отчаянно закивала, стукаясь затылком о трубу.
   Он вынул мокрую тряпку изо рта Капы, и она быстро заговорила, заикаясь от боли и страха:
   - М-мальчики, м-мальчики, рученьки... м-мои... рученьки затекли совсем... мальчики... - И она вдруг расплакалась навзрыд.
   Гордеев посмотрел на веревку, которая исчезала в складках побелевшей кожи на запястьях, и потянулся развязать узел.
   - Сейчас, - буркнул он сдавленным голосом, думая, что старуху можно было и не связывать - она и так напугана до сумасшествия.
   И как это у нее сердце не остановилось?
   Он развязал ее руки и она, растирая запястья, стала его благодарить, как благодарят только за добродетель.
   Гордееву поднялся и, выходя, сказал:
   - Сидите тихо.
   - Д-да, м-мальчики, буду... д-да...
   Он вернулся в зал, поискал сигареты и обнаружил, что все уже выкурил. Он смял пачку и швырнул в окно. Тетя Капа вела себя тихо, поэтому он рискнул включить телевизор. Фильм по "Сети НН" уже закончился, начиналось время новостей. Показали новый репортаж о горящем торфянике. Журналистка сказала, что не помогает даже авиация, услугами которой пользовались уже второй день. Огонь сбивают в одном месте, но так как торфяник большей частью горит под землей, неизвестно, где образуется новый очаг. Потом панорамно показали выжженную землю, черную, ровную с кое-где торчащими обугленными стволами, напоминающими костлявые руки, пытающиеся дотянуться из преисподни к свету. От земли исходил белый дым, клубился, обволакивал задыхающихся пожарников. Огонь уже выжег сто двадцать гектаров леса.
   - У вас есть сигареты? - спросил Гордеев тетю Капу.
   Она сидела в темноте и как будто спала.
   Она даже не пошевелилась, когда ответила, и голос у нее был тихим от усталости.
   - В спальне, у... у дочери моей были на полке... - сказала она.
   Он закрыл дверь, нашел сигареты и закурил. Он крутил в руках мобильник Крючкова и мысль-заноза не давала ему покоя, почему так долго нет никакого сигнала. Ведь позвонить так просто.
   Он вернулся на диван, уставился на экран телевизора, и глаза сами собой закрылись. А время медленно-медленно отсчитывало секунды назад-вперед с одинаковым интервалом, стрелка просто дергалась - тик-туда, тик-обратно - точно встретив на своем привычном пути по циферблату непреодолимый барьер. Или это просто села батарейка в часах?
   "Не раздражайся, а удивляйся", - говорил Родька, но иногда этому совету следовать невозможно.
   - Ма-ам! Это я!
   Гордеев вздрогнул и вскочил с дивана. Кто-то прошел в прихожую, закрыл за собой дверь и он сразу понял, что это Наташа.
   Проворонил, бестолочь!
   "У нее ключи! Ключи!" - И мысли взбесились в его голове, закипели, закричали.
   - Ты курила мои сигареты? Ма-ам!
   - Наташа! - истерически закричала тетя Капа из ванны.
   - Мама! Что такое? Мама!!
   Гордеев судорожно нацепил чулок на голову, схватил сотовый телефон и бросился к раскрытому окну.
   "Второй этаж, - пронеслось в его голове, - не высоко".
   Он выпрыгнул, не задумываясь ни на секунду, стараясь только не наткнуться на сучья разросшейся сирени, и вывихнул щиколотку. Вскрикнул от стрельнувшей в ноге боли, перекувыркнулся. Поднимаясь, осмотрелся по сторонам, бросил взгляд на окно, но Наташку не увидел, и бросился к сараям за домом. Он мчался по каким-то узким проходам, потом выбежал на маленькую улочку, свернул в незнакомые дворы. На бегу Гордеев не заметил перед собой бельевую веревку и наткнулся на нее. Она хлестнула его по лицу, он взмахнул руками и упал на спину. Перед глазами все запрыгало и заблестело. Слезы от боли затуманили глаза. Он не слышал ни криков позади себя, ни суеты, но ему казалось, что теперь весь мир будет гнаться за ним пока не прижмет к стене... Кое-как он поднялся и поковылял дальше. Что-то мешало ему дышать, что-то тесно прижималось к лицу. Он понял, что идет все еще в маске. Дрожащей рукой он стянул ее с головы, швырнул в сторону. Достал телефон Крючкова, который чудом не вывалился из кармана, и стал искать в меню "адресную книгу", потом номер Совы.
   Он остановился у какой-то березы перевести дыхание и, вслушиваясь в тонкие губки соединения, судорожно прижимал телефон к уху.
   - Ну где вы, где? - бормотал он, оборачиваясь, чтобы убедиться - не бегут ли за ними.
   - Да! Але! Андрюха! Андрюха! Вали оттуда! Вали быстрее! - закричал в трубку Крючков каким-то истерическим голосом. От неожиданности Гордеев едва не выронил телефон.
   - Дюша! Дюша!
   - Уходи, у нас проблемы! Бля!.. Понял?
   - Вы где? Вы...
   Крючков отключился.
   - Черт!
   Гордеев, спрятав сотовый во внутренний карман куртки и еще раз оглядевшись по сторонам, пригибаясь, хромая на правую ногу, пошел к ближайшей остановке маршрутного такси.
   "Что случилось... у них там..." - думал он и прятал лицо с опухшим глазом от пассажиров.
   Кожу на лице саднило, временами даже драло.
   Он набрал номер Совы еще раз, но теперь его мобильник был отключен.
   "Поеду к Сове... По любому они приедут туда.
   Да что же там такое?!"
   Ему показалось, что маршрутка едет медленно, нарочно останавливается перед каждым светофором, и Гордееву захотелось крикнуть водителю, чтобы тот не спал.
   - Ну чего так медленно! Быстрее можно! - не выдержал он.
   Пассажир, сидящий рядом с ним, вздрогнул от неожиданности и посмотрел на него изумленно - до этого Гордеев сидел тихо, даже головы не поднимал. Андрей почувствовал на себе взгляды пассажиров и разозлился.
   - Шустрый! Сейчас пешком пойдешь! - фыркнула девушка-кондуктор.
   Водитель что-то сказал ей одобрительно, но Гордеев не разобрал его слов.
   - Чего ты на меня уставился? Отвернись! - закричал Гордеев соседу - старику лет шестидесяти - теребя в руках бесполезный телефон.
   Старик что-то возмущенно крякнул и встал, подбирая полы потрепанного пальто.
   - Нет, вы посмотрите на него! Ты кто такой? - сказала полная женщина с широким одутлым лицом.
   - Высадить этого грубияна! - хмыкнул старик, пробираясь к выходу. - И только!
   Гордеев отвернулся к окну.
   "Раскудахтались - думал он. - Выродки..."
  
  

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  
   День намечался хлопотным, Вера собиралась встретить сестру в чистоте и уюте. К обеду она уже выбила половики, вычистила плиту, раковину и разморозила холодильник. Но дел оставалось уйма - предстояло еще намыть окна, смести пыль с мебели, передвинуть шкаф и стол, чтобы поставить кровать для Наташи. Еще вчера она приготовила постельное белье, запасные сорочки и еще кое-какие вещи, которые могли бы пригодиться. Уже давно Вера не чувствовала себя так хорошо, она точно порхала по скромной двухкомнатной квартирке то с веничком, то с тряпкой в руках. Живя одна, она не замечала, как пыль покрывает мебель, делает тусклыми ее гобелены, как появляется в темных углах паутина, как тараканы, почти ручные, снуют по кафелю в ванной и на кухне. Да и питалась-то она кое-как, хотя готовить умела прекрасно. Бывало муж, придя вечером с работы, садился за стол, и приговаривал: "Верочка, как все вкусно... Глаза разбегаются". А если случалось им пригласить гостей, так Веру весь вечер расхваливали за стол, подруги выпрашивали рецепты. Но после смерти супруга, Вера опустила руки. Детей у них не было, и готовить стало не для кого.
   Временный переезд Капы и ее дочери к Вере, внесло какую-то перемену в поток скучных дней ее существования, и она оживилась, воспрянула духом и, бегая из одной комнаты в другую, уже подумывала, как встретит сестру, какой накроет стол. За долгую жизнь она знала, что от стола, от того, как его накрыть, зависит многое. В три часа она собиралась сходить на рынок и купить кое-каких продуктов, холодильник теперь пустовать у нее не будет.
   Она начищала на кухне алюминиевую кастрюлю, когда кто-то позвонил в дверь.
   - Вот те на! Да кто ж это? - Вера отложила кастрюлю и вытерла руки полотенцем. Она никого не ждала.
   Она открыла дверь и увидела соседка, та держала в руке два куриных яйца, которые занимала вчера вечером на бисквит для внука.
   - Спасибо, Верочка. Вот, возвращаю. Выручили.
   - Лид, да ну тебя! Ой ты Господи, ну давай их сюда. Зайдешь?
   - Нет, нет, не могу. У меня мой Сашка что-то затемпературил... Вот... Градусник поставила. Побегу.
   - Ну ладно, ладно. Чаем его с малиной напои.
   Соседка ушла, и Вера вернулась на кухню. Ей показалось душно, и она открыла форточку.
   "Ну, дочищу сейчас кастрюли, возьмусь тогда уж и за скороварку. Давно до нее руки не доходили... Мести, так уж все углы..." - Она сунула яйца в холодильник и крякнула от удовольствия.
   С удвоенной энергией она принялась дочищать маленькую, трехлитровую кастрюльку, но ее отвлек новый звонок в дверь.
   - Кого ж там еще принесло? - Она всплеснула руками и пошла открывать дверь, но подумала, что уж больше сегодня никому не откроет, кто бы ни пришел!
   "Да и сейчас не стоило бы открывать, только уж подошла..." - подумала она, поворачивая ключ в замке. Он, щелкнув, провернулся, и дверь поддалась. Она хотела сделать шаг на встречу непрошенному гостю, но ее тотчас сбили с ног и повалили на пол. Вера не успела даже вскрикнуть, только короткий вздох вырвался из ее старых больных легких. Механически она зажмурила глаза, и, падая, раскинула по сторонам руки, пытаясь за что-нибудь ухватиться. Кто-то заткнул ей рот горячей рукой, подхватил и затащил в квартиру. Через секунду Вера пришла в себя и стала сопротивляться. Она задергала волочащимися по полу ногами, завертела головой и попыталась укусить противную ладонь, прилипшую ко рту.
   - Закрывай дверь!
   - Бля!
   - Тиха!.. Кусается, зараза!
   Веру уложили на диван, и кто-то придавил ее своим весом. Она открыла глаза и увидела перед собой двух человек в масках. Один, самый крупный, сидел на ней, держа одной рукой ее руки, другой затыкал рот.
   - Сунь ей тряпку в пасть. Пусть успокоится, - произнес тот, что сидел на Вере.
   Она напряглась, но сбросить с себя крепкое тело мужчины не смогла. Ей грубо разжали челюсти (Вера застонала от боли) и затолкали до самой глотки мокрую тряпку. Она поперхнулась и закашляла.
   - Не задохнется?
   - Нет.
   - Не раздави ее. У нее рожа, бля, побелела.
   - Прыткая слишком, зараза.
   Панический ужас овладел Верой, она продолжала сопротивляться, старалась выплюнуть изо рта тряпку, мотать головой, брызгая слезами. Она никак не могла понять, зачем пришли эти люди, чего им надо. Она твердо решила, что они хотят ее убить, и эта мысль парализовала ее разум.
   - Тиха, тиха ты дура...
   Она подумала, что уже не увидит сестру, племянницу... в конце концов, не дочистит свою кастрюлю. Зачем... зачем...
   - Веревку давай, вяжи.
   - Не торопи ты меня!
   "Вяжи ее", слова эти отпечатались в ее сознании, и Вера затихла.
   - Вот так, - слышится одобрительно.
   Она зажмурила глаза и почувствовала, как немного ослабла хватка того, кто сидел на ней верхом. Немного, но достаточно, чтобы рискнуть. Она замерла в ожидании и, только почувствовав на своих запястьях веревку, рванула в бок.
   - Бля! Ты можешь нормально ее держать?!
   - Прыткая... Сейчас...
   Вера извернулась и скатилась на пол - глаза у нее все еще были закрыты. Она поползла в угол комнаты, судорожно глядя перед собой невидящими глазами.
   Шаги за спиной не отставали.
   - Нет, не надо меня, не надо... - шептала она, выплюнув отвратительную тряпку.
   Вера потянулась к журнальному столику, опрокинула его и на нее упала кипа тяжелых книг. Одна ударила по затылку так, что посыпались искры.
   - Не! Не!
   Сильные руки легли на ее бока, ухватили за халат, и потащили назад. Вера застонала, цепляясь за палас.
   - Да что ты, дура!
   - Не надо меня... не...
   Она отшвыривала от себя книги, журналы, отбивалась ими, царапалась и кусалась. На мгновение хватка чужых рук ослабла, но не от усилий Веры, а для того, чтобы взять ее за шиворот.
   ...Вера вдруг нащупывает ножницы, упавшие вместе с книгами и механически хватает их. Этими ножницами она вырезала статьи из журналов "Здоровье", вклеивая их в специальную тетрадь с вырезками. Она хватает их и наотмашь тычет назад. Рас, другой, третий. Человек сзади вскрикивает. Вера чувствует, как ножницы во что-то уткнулись и как будто застряли. Она выпускает их и падает на пол.
   - Сова! Бля! Черт!
   Вера поднялась на четвереньки и зажалась в угол. За журнальным столиком она села на колени и оглянулась назад. Тот, кого она ударила, отползал к дивану, облокачиваясь на локти, и смотрел на ножницы, ручки которых выглядывали из его живота. Свитер вокруг них потемнел, пятно ширилось.
   - Мне... срочно... бинты... - произнес он с расстановкой, жадно вдыхая воздух.
   - Ага, сейчас, сейчас! - засуетился тот, что стоял рядом с ним, растерянно опустив руки. - Где, где они у тебя? Сука!
   Вера задрожала, прижав ладони к лицу.
  
   Дюша искал бинты. Он кричал на старуху, но та не могла ответить вразумительно, моргая дикими глазами. Сова тупо смотрел на черные подрагивающие ручки ножниц у себя в животе и поторапливал его.
   - Тебе скорая нужна, понял, скорая!
   - Нет, нельзя... - Сова вытер рот. - Давай чего-нибудь... скорее.
   В этот самый момент у Совы зазвонил телефон. Дюша, услышав трель, вдруг вспомнил об Андрее. Он вытащил из кармана Совы телефон и, убедившись, что звонит именно Гордеев, закричал в трубку:
   - Да! Але! Андрюха! Вали оттуда! Вали быстрее! - Гордеев что-то закричал в ответ, но Крючков не слушал. - Уходи, у нас проблемы! Бля!.. Ты понял?
   Сова, морщась от боли, стащил с подушки наволочку и разорвал на лоскуты.
   - Так, слушай меня, - сказал он тихо. - Вынь ножницы на счет три. Понятно?
   - Да, да, да. Нам конец... слышишь?
   Сова стащил с себя чулок, и Дюша увидел, как побледнело его лицо. Так выглядели мертвецы в старых американских "ужастиках". Капельки пота стекали по его лбу, катились по небритым щекам к губам.
   Сова скомкал лоскут наволочки и приготовился.
   - Раз. Два...
   - Сова, я не смогу!
   - ТРИ!
   Дюша выдернул ножницы и что-то горячее брызнуло ему на колени. Он упал на спину и отшвырнул ножницы.
   - Нам надо ухо... дить... - пробормотал Сова, прижимая тряпку к ране.
   Голова его качнулась и едва не упала на грудь.
   - Как? Сова, Сова, ты чего? Сова?
   - Тише ты... За старухой следи... прыткая... она... блять...
   Дюша оглянулся. Вера сидела в углу и, закусив губу, наблюдала за ними пронзительным взглядом, сжимая мертвой хваткой подол порванного халата.
   - Нет, она, по-моему, уже утихомирилась, - сказал Дюша и повернулся к Сове, но тот, свесив голову на грудь, опустил руки. - Сова, эй, ты как, приятель?
   Крючков осторожно потряс его за плечо, и ему не понравилось, как закачалась голова Совы.
   - Ты чего, ты чего?! - Он встряхнул его как следует, и Сова сполз на пол, раскинув руки в стороны. Тряпочка, пропитавшаяся его кровью, вывалилась из расслабленных пальцев. - Нет, ты... ты... Блядство! Сова!!!
   Он встал и, покачиваясь, медленно, точно слепой идущий на ощупь, вышел в прихожую и направился в ванную. Он снял липкий чулок, посмотрел на лицо в зеркале, усталое, испачканное в крови... Он нагнулся, живот сдавило в спазмах, и его вырвало. Включив горячую воду, он мыл руки и лицо, медленно, стараясь не прокручивать в голове страшную картину с ножницами.
   - Сова... - вымученно прошептал он, потом вздрогнул, бросился в зал. Он подскочил к телу друга и стал отчаянно трясти его. - Вставай, уходим... Давай же!
   Он схватил его за руку и поволок за собой. Тело Совы медленно поползло за ним, но оно было слишком тяжелым. Дюша заплакал. Он остановился и сел на колени.
   - Алло, милиция? Милиция?
   Голос старухи из зала прозвучал так внезапно, что Дюша даже подпрыгнул от неожиданности. Милиция, сейчас, здесь? Разве может быть еще хуже, чем в данный момент?
   - Ах ты, сучара! - выкрикнул Дюша и бросился в зал.
   Увидев его, Вера выронила из рук трубку. Он подскочил к ней и занес руку, чтобы ударить, но не смог, а только застонал и с ненавистью плюнул ей в лицо. Но и от плевка Вера отпрянула назад, как от пули. Она уперлась в проем между шкафом и стеной и взвизгнула. Нижняя губа у нее отвисла, а глаза, слезливые, прозрачные как стекло, смотрели на него с животным страхом и чего-то ждали.
   Медленно Дюша приходил в себя. До его сознания вдруг дошло, что Сова мертв, что его больше нет, что теперь стоит подумать о себе, о спасении. Он опрометью выскочил из квартиры и побежал как сумасшедший, со свистом рассекая воздух, бежал, пока не выбился из сил. Дюша остановился на незнакомой улице, рядом с какими-то постройками - не то сараями, не то гаражами, и сел на корточки, чтобы немного отдышаться.
   "Куда сейчас? Домой, домой надо... лягу в постель... Светы еще нет... матери тоже... Скажу, что никуда сегодня не ходил, что заболел".
  
  

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

   Гордеев около двух часов стоял под дверью в квартиру Совы, сидел на лестнице, смотрел на часы, пытался дозвониться до Совы, но все было тщетно. Гадкие мысли, подкрепленные минутами, которые он просидел в тяжелом ожидании, лезли в голову, говорили о самом плохом, что только могло случиться. В подъезде было душно, и он несколько раз выходил покурить и подышать свежим воздухом. С какой-то невыразимой тоской смотрел Гордеев на людей, проходящих мимо, провожал их взглядом.
   В три часа дня Гордеев понял, что ждать бесполезно. Он поехал домой.
   У своего подъезда он встретил Лунявина и Григорина. Они стояли шагах в пятидесяти от дома и смотрели на него со стороны, скорее всего, обсуждая ремонт крыши. Лицо у Лунявина было сердитым, красным, он горячился, почти кричал, что "эта развалина ему и даром не нужна", "этот сарай" не стоит таких "бабок". Круглые его щеки рдели, а руки искали, за что бы такое ухватиться и от того он теребил Григорина за рукав. Григорин слушал, шевелил густыми бровями, из-под которых было почти не видно маленьких собачьих глаз, и кивал. Вид у него был невозмутимый, но держался он неуверенно, наверное, в надежде опохмелиться вместе с Лунявиным после разговора. Кадык на его небритой шее судорожно метался вверх-вниз.
   Не далеко от них Клу-Клу выгуливала собаку. Она прислушивалась к каждому слову Лунявина, семенила вокруг него, и когда Лунявин замолкал, громко кричала:
   - Мальтик, давай пи-пи, Мальтушенька!
   Гордеев прошел мимо них, ни с кем не здороваясь и глядя под ноги. Дома он выпил крепкого чая, посидел на кухне, послушал по радио рекламу новых препаратов для страдающих болезнью сосудов, суставов, ревматизмом, геморроем, гипертонией, сердечной недостаточностью; прослушал политические новости, о новом террористическом акте против американских солдат в Багдаде - подорвался хаммер; прослушал новые данные о пожаре за Волгой: диктор сделал неутешительное сообщение, что огонь остановить все еще не удается, двое пожарных МЧС получили ожоги второй степени. На месте работают двадцать пять сотрудников лесхозов и пожарных. Вырубаются просеки. Огонь поглотил уже более ста восьмидесяти гектаров леса.
   Но и дома Гордеев не находил себе места от досаждающих мыслей, монотонно колотивших по темени. Они сводили с ума бестолковой настырностью, тяжелели и превращались в камень. Он мог бы позвонить Крючкову домой, но боялся. Дюша если бы мог, уже бы позвонил. Чтобы хоть как-то дотянуть до вечера, он принял горячий душ и лег в постель.
   Он уже спал, когда зазвенел телефон. Напряженный до предела Гордеев даже во сне ждал этого звонка.
   - Я отвечу, - крикнула Федоровна из кухни.
   - Я сам! - Он схватил телефонную трубку. - Алло?!
   - Андрюшечька!
   Он узнал низкий голос матери, немного надсадный от привычки говорить громко.
   - Ма? Привет.
   Нет, только не сейчас, не сегодня!
   Все междугородние переговоры в деревне осуществлялись через почту, поэтому дома их за ранее планировали, выбирали удобное время. Мать и в этот раз, скорее всего, отпросилась с работы пораньше, чтобы успеть позвонить сыну. Он просто не мог попросить ее перезвонить позже, не имел право!
   - Как у тебя дела? Как учеба? Экзамены начались? Когда тебя ждать?
   - Еще не знаю, ма...
   - У тебя такой голос... Не простудился?
   - Нет, все в порядке, ма.
   - А как у тебя с хозяйкой отношения? Привет ей от нас передавай...
   Она задавала вопрос за вопросом, и Гордеев не сразу почувствовал, как глаза его вдруг стали мокрыми. Когда же она положит трубку, когда оставит его в покое? Но у матери накопилось много вопросов, она долго не слышала сына, ей хотелось знать все. Сколько раз в день он кушает, что кушает, где покупает продукты. Желательно, конечно, на рынке, магазинам она не доверяет, там все просроченное, негодное. А на ранке люди свое продают, свежее, натуральное. А потом, как он спит, на чем добирается до Университета, все так же на троллейбусе? Хватает ли ему денег...
   - Ты такой неразговорчивый, Андрюша... - пожаловалась мать в конце.
   - Я спал, ма.
   Когда он положил трубку, руки его тряслись. Он вышел на балкон и закурил, вглядываясь в дрожащий кончик сигареты, чувствуя предательскую слабость в ногах.
   Выкурив сигарету, он лег на диван и провалился в тяжелый сон. Очнулся он вечером, часов в девять, от жажды и головной боли.
   Он взял телефон и набрал номер Крючкова, нервно наматывая провод на палец. Ответила Света. Узнала его.
   - Андрей, привет. - По беззаботному ее голосу он понял - она ни о чем не знает. Это уже было хорошо.
   - Привет, - ответил он.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Я? Не понимаю?
   - Ну как... Ты вчера мне такого наговорил, помнишь? Не в себе был.
   - А-а, - протянул Гордеев облегченно. - Все нормально.
   - А ты о чем подумал?
   - Да так. Дюшу не позовешь? - спросил он.
   - Так это ты ему звонишь... - сказала Света тихим голосом. - Он спит.
   - Так разбуди!
   - Нет, пусть спит. Он заболел.
   - Что?!
   - Весь день сегодня пролежал в постели. Никуда не выходил. А недавно заснул. Перезвони завтра. Ладно.
   - Бля-ать! Ну хорошо. Пока.
   Он повесил трубку, и вернулся в еще не остывшую постель, ступая босиком по холодному полу. Дюша спит... заболел. Что же это такое... он весь день дома и не позвонил? Гордеев провел рукой по волосам и уткнулся лицом в подушку.
   Что-то не так. Ну ничего, завтра... завтра все станет известно. Если менты сюда еще не нагрянули, значит, худшего избежать удалось.
  
   Он уже засыпал, когда услышал, как Федоровна плакала в своей комнате. Иногда это случалось с ней - она запиралась у себя и начинала рыдать. Сначала Гордеева пугали ее всхлипывания и невнятные слова, которые она с трудом выговаривала, глотая слезы. Она разговаривала сама с собой, повторяла имена святых, Христа, Иеговы - наверное, молилась. Как-то раз она сказала Андрею, что к концу жизни уверовала в бога. Плакала она громко, надсадно, долго. Но как только испуг перед странной причудой хозяйки прошел, Гордеева стал раздражать ее плач, как любой посторонний шум, мешающий заснуть. Он тихо ругался и ворочался с боку на бок, ждал, "когда же она заткнется". Но чаще случалось заснуть ему, чем дождаться, когда Федоровна изольет перед библией душу. Она плакала о прошлом, вспоминала канувшие в никуда годы, дни молодости, плакала о своем одиночестве и не догадывалась, что ее кто-нибудь слышит. Более всего ей было обидно за свою жизнь, свою молодость, отданную чужим идеям, в которые она верила вместе с целым народом, и которые последние двадцать лет так упорно пытаются втоптать в грязь и забыть. К старости она стала одинока, и единственным ее собеседником остался квартирант, который редко уделял ей внимание. И только в повторении имен святых и перечислении их деяний, истомленная старческая душа ее находила утешение. Мысль о загробном мире - а только с этой целью она уверовала в бога - успокаивала и вселяла надежду на спасение. Пока у нее было время, она усердно замаливала грехи, вспоминая их и снова предавая памяти.
   Иной раз, Федоровна наставительно, как человек умудренный опытом жизни, говорила Андрею:
   - Вот ты не веришь в Христа, Андрюша, а зря. Все вокруг от бога, он с каждого потом возьмет.
   - Пусть, - отвечал Гордеев, не отрываясь от книги.
   - Пушть? - удивлялась Федоровна и начинала читать Андрею нравоучительную лекцию, что так говорить и даже думать так нельзя. Но Гордеев оставался непроницаем для слов хозяйки, обычно он вообще не давал ей договорить, уходя в свою комнату или выдумывая какой-нибудь предлог.
  
   Утром Гордеев проснулся поздно. Прожевав корку хлеба с теплой водой, он поехал в Университет. Кое-какие деньги в кармане еще имелись - можно перекусить в столовой.
   Он подумал о цепочке, заложенной в ломбард, и решил, что даже к Серову не обратится за деньгами, если, вдруг, не сможет выкупить ее сам.
   Андрей минут на двадцать опоздал на семинар. Его впустили в аудиторию, и он сел с Родионом за последнюю парту. Преподаватель, сбившись с мысли, минуту молчал. У доски стоял докладчик с сообщением, толстяк Антонов, с глупым выражением лица, смотрел на распечатку, перебирал измятые листы. На его красной футболке под мышками расплывалось два темных пятна.
   - Ну ладно, продолжайте.
   - Так вот...
   Антонов, поглядывая на квадратную спину преподавателя, его затылок и широкие локти, читал дальше. Под его округлым животом, на кожаном ремне висел дорогой мобильник, специально выставленный на показ. Он говорил, это "подарочек от папаши", когда показывал его девчонкам и смотрел, как светятся их глаза от дорогой игрушки. А примитивные полифонические мелодии попсовых песен просто сводили их с ума...
   С первой парты на Гордеева посмотрела Маринада, сверкнув накрашенными глазками, и сделала пометку напротив его фамилии в списке присутствующих.
   ...Маринада с недавних пор стала встречаться с Антоновым, и это благоприятно сказалось на успехах толстяка в Университете. Жиганов говорил, что для них обоих это удачная сделка: Антонову нужны ее знания, Маринаде - деньги.
   - Такова женская суть, - рассуждал Роман. - Я тоже куплю себе жену, заключу с ней брачный контракт. У меня даже список требований к своей жене готов из 39 пунктов - от цвета глаз до размера ногтей - по которым я буду ее выбирать. - Тут он обычно хитро улыбался. - Если, конечно, заработаю миллион.
   В аудитории было светло и душно. Окна не открывались, в воздухе стоял тяжелый запах духов и туалетной воды. Солнце светило в спину, щипало шею. Гордеев повернулся так, чтобы Экономист его не видел и расслабился. Серов, сутулясь, смотрел в тетрадь и лениво вырисовывал ручкой какие-то круги. Жиганов читал журнал, прикрываясь за спиной Ворониной, подчеркивал маркером лейтмотивные фразы в статье, имел вид человека, целиком погруженного в умственную работу.
   Антонов докладывал тихим, умирающим голосом, сбиваясь и с трудом разбирая 14 шрифт Times New Roman. Под его робкий голос аудитория медленно засыпала. Только Экономист невозмутимо сидел, вертел чернильную ручку, разглядывал ее, шевелил бровями.
   - Ты готов? - спросил шепотом Серов. - У тебя доклад, знаешь?
   - У меня? - Гордеев не знал, то есть не помнил. - С чего ты взял?
   - Экономист в начале пары сказал, сегодня ты и Антонов.
   - Н-да.
   - Записывать надо, - сказал Жиганов и показал новую записную книжку. - Все гениально просто. Записываешь на листочке то, что надо сделать, а потом вырываешь его, когда дело сделано.
   Гордеев махнул рукой.
   Какой, на хрен, доклад? До него ли!
   Жиганов, вооружившись маркером, снова уткнулся в статью.
   Антонов закруглялся - добрался наконец до вывода, заговорил живее, почти затараторил, не проговаривая слова. Андрей смотрел на него, чувствуя, что с удовольствием побил бы это ничтожество, встретив на улице.
   - У меня все, Петр Валентинович, - сказал Антонов и перевел дух.
   - Хор-рошо, - протянул Экономист, не поворачиваясь к докладчику. Он аккуратно поставил ровную галочку в тетради, полюбовался ею. - У группы есть вопросы?
   Тишина. Мертвая.
   - Вопросов нет. Тогда садись.
   Он обвел группу равнодушным взглядом, снял очки, протер линзы замшевой салфеткой.
   - Тогда перейдем к следующему докладу. Кто... следующий... Гордеев?
   - Ну чего? - Серов толкнул Андрея в бок.
   Гордеев поднялся и сказал, что не готов. Аудитория медленно просыпалась. Экономист посмотрел на Андрея внимательнее.
   - Хор-рошо, - протянул Петр Валентинович, закрывая тетрадь и пряча чернильную ручку в карман пиджака. - На следующей неделе я жду на столе тему Гордеева в письменном виде от каждого. - Семинар окончен.
   Он закрыл тяжелый дипломат и, расправив плечи, тяжелым шагом, немного прихрамывая, вышел.
   - Ну ты и гадина! - закричала Маринада, как только в коридоре стихли шаги Экономиста.
   - Да ладно, ерунда... - сказал Серов. - Зато у нас лишних сорок минут осталось.
   - Ерунда? Сорок минут? - Маринада вскочила с места, уничтожая взглядом Гордеева, а он смотрел на нее, не видя. - И вообще, тебя в деканат вызывают. Третий выговор сделали, может отчислят!
   Она схватила Антонова за руку и вышла с ним в коридор.
   Группа собирала вещи, немым негодованием осаждая Андрея. Он чувствовал на себе недовольные взгляды сокурсников, но так же и удивился про себя, насколько ему все равно, что они думают.
   В желудке уже крутило от голода. Они спустились в бар и выпили кофе.
   - У тебя такой вид. Ты чего? - спросил Родька. - И глаз где-то подбили. Дела-а...
   - Потом расскажу.
   - А Экономист разозлился, - усмехнулся Серов, - мне понравилось.
   - Черт с ним.
  
   В деканате Гордеева ждал серьезный разговор. Он увидел на доске объявлений новый выговор, объявленный ему еще позавчера и вошел в кабинет декана. Секретарь кивнула ему - декан на месте. Солидная женщина, Вероника Геннадьевна, в чопорном сером костюме и больными тонкими руками подняла на него глаза, отложила в сторону бумаги, и сняла очки.
   - Андрей, проходи. - Она всех старшекурсников знала по именам.
   Гордеев сел, чувствуя себя неуютно в большом, просторном кабинете с огромным столом, кожаным креслом, на котором восседала Вероника Геннадьевна, и белоснежными жалюзями на окнах.
   - Ты уже видел выговор?
   Гордеев кивнул.
   - Это третий. А за третий мы отчисляем студентов из Университета - ты прекрасно об этом знаешь.
   Гордеев кивнул еще раз, и подумал, что если раньше его пугало одно только слово "отчисление", то сейчас он не чувствовал этого страха.
   Что она может, эта напыщенная дамочка? Отчислить его? Пусть! Трижды пусть! Да не наплевать ли ему на эту учебу, которая и так отнимает слишком много времени и готовит лишь "телезрителей". Ему стало даже смешно, и тонкие его губы чуть дрогнули.
   - Тебе смешно? - спросила Вероника Геннадьевна.
   - Нет, - ответил Гордеев. - Нисколько.
   И подумал, что сказать правду смелости еще не достает.
   - У тебя есть справки о твоих пропусках? Тебя не было во вторник, среду, в четверг ты ушел с последней пары. А на прошлой неделе... - И она принялась по бумажке перечислять все его прогулы с начала месяца. Андрей слушал, потупившись на ее подбородок с ямочкой и темной родинкой, из которой росли два черных волоска, и думал о своем. Он подумал о Дюше, о Сове, они так и не позвонили. Вчера что-то стряслось, а он до сих пор не в курсе. Денег, скорее всего, не нашли, хотя надежда еще есть.
   Или... наоборот. Деньги нашли, но не захотели с ним поделиться. Крючков... от такой суммы денег у него запросто могла поехать крыша.
   А как же Сова? Что для того деньги? Пыль и тлен. Нет, не позволил бы он Дюше брать инициативу на себя. Никак не позволил.
   Да можно придумать тысячу разных вариантов и не угадать!
   - И что у тебя с лицом? Почему ты в таком виде? - продолжала Вероника Геннадьевна, начиная раздражаться.
   Он не слушал ее.
   - Хорошо, у тебя есть неделя, чтобы отработать все пропуски, получить аттестации и сдать курсовую работу. Андрей, если ты не успеешь, пеняй на себя.
   - И еще, - сказала она, снова заглядывая у бумаги перед собой. - За третий выговор тебя лишили стипендии.
   Неделя, две, три. Вечность.
   Андрей встал и выдавив "до свиданья" вышел из деканата. Родька ждал его в коридоре.
   - Всыпали? - спросил он.
   Андрей покачал головой.
   - По полной.
   - Ты чего такой?
   - У меня неделя, - сказал Гордеев.
   - На что?
   - На все. И стипендии лишили. Вот. - Он хмыкнул. - Пошли пива выпьем. Дайте народу пива и зрелищ!
   Серов растерялся, неопределенно повел плечами.
   - Ведь это Маринада все, понял? Она о каждом твоем пропуске трубит в деканате.
   - Эта сука еще узнает... Идем. - Гордеев стал быстро спускаться по лестнице. Серов посмотрел ему в след, обернулся на дверь аудитории, в которой уже началось третья пара, схватил рюкзак и поспешил за Андреем.
   - Хоть и дерьмовые у нас дела... - протянул довольно Серов, когда они расположились на одной из скамеек, стоящих вдоль кремлевской стены. - Но жизнь прекрасна! Я вдыхаю этот воздух... Э-эх!
   - Прекрасна борьба за лучшую жизнь, а так... жить скучно, - ответил Гордеев, открывая бутылку дешевого пива.
   - Чего? Не-ет! Нет, Андрюха.
   - И чем же она прекрасна?
   - Ну... тем что весна есть. Посмотри как вокруг! Любовь! Ты сам знаешь.
   - Любовь, - повторил Андрей. - Ты знаешь, что такое любовь? Сколько раз ты любил? Чушь.
   - Какая разница, я каждый раз люблю впервые. Ведь это здорово, - сказал Родька и сделал маленький глоток пива. - Даже это пиво, пойло, как ты говоришь, мне слаще любого вина. Вот именно сейчас, здесь, с тобой...
   Гордеев закурил.
   - Ты раньше сам говорил, "Родька, как здорово!", когда Работину любил.
   - Не напоминай о ней, - сказал Гордеев. - Вот только ее не хватало.
   - Только весной так бывает, только весной. Эх, Андрюха, жаль, что все не так как раньше... Мы с тобой... Помнишь по Покровке ходили? А на первом курсе пиво с водкой мешали!
   - Помню... - улыбнулся Гордеев.
   - А Жиганов! Как мы тогда в общагу к девчонкам ездили. Нас еще охрана не впускала. Помнишь, что он у девчонок вытворял? В шкафу запирался! Во блин!
   Серов заговорил живо, весело, как бывало с ним не часто. Глаза его в такие моменты горели, смуглые щеки румянились. Гордеев слушал, и от приятных воспоминаний на душе становилось светлее. На некоторое время он забыл о Дюше и Сове, о дрожащей от страха старухе, сидящей в темной ванне...
   В воздухе продолжал незаметно клубиться жидкий, как утренний туман, белый дым, воспаляющий ноздри, раздражающий слизистую оболочку. Гордееву представилось, что этот дым был всегда - таким он казался привычным - и не чувствовать его, не вдыхать - значит потерять что-то. Все горит, весь город в дыму... весь мир. А что если в тех болотах, где перед пожаром тлел проклятый торф, было какое-нибудь другое вещество, угнетающе действующее на мозг человека...
   ...Оно растворяется в воздухе, вдыхается вместе с дымом, как наркотик вводит людей в заблуждение, сводит с ума.
   - Ну что, расскажешь, откуда у тебя эта ссадина? - спросил Родька. Он уже несколько минут молчал, допивая первую бутылку пива.
   - Как-нибудь потом.
  
  
  
  
  

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

(Записи Родиона Серова

от 3 марта)

   Продолжаю. Мысленно возвращаюсь на первый курс, забываю о том, где я сейчас сижу, представлю, что не слышу, как мать за что-то отчитывает отца, а он молчит; как младший брат капризничает на кухне, клянчит сладкого...
   Когда Гордеев понял, что с Работиной ничего у него не получится, он сделал вид, что смирился. Он обещал себе и нам прекратить бестолковые ухаживания за Настей, сказал, что только компрометирует ее своим поведением, перед ней же самой ставит в неловкое положение. Мы все знали, что у Насти есть молодой человек, они встречалась уже три с лишним года. Они уже вместе жили последние полгода. Конечно, зачем ей дался этот Гордеев с его заморочками? До него ли, когда столько проблем? И учеба и личная жизнь. Настя рассказывала, как у нее обстоят дела дома - она любила поговорить по душам - мать постоянно корила ее за то, что она не работает, и никак не выйдет замуж. Естественно Работиной не терпелось скорее расписаться со своим парнем, к которому привыкла, но не испытывала никаких чувств, свалить к чертям из дому и жить самостоятельно. Тем более у него, этого парня, уже имелось свое дело, бизнес, приносящий стабильную прибыль. Он практически содержал ее, давал на карманные расходы, может, даже одевал.
   Когда я заводил речь о Гордееве, Настя умильно улыбалась и спрашивала, а почему он не пошел сегодня погулять после пар. Когда же Гордеев был с нами, Настя всегда была с ним. Так уж у нас повелось - я шел с Машей, а он с Настей. Если получалось, мы старались улизнуть из Университета без Жиганова или Леонтьева. А они часто увязывались за нами и только мешали тупыми, завистливыми шуточками. Мы гуляли, сидели на скамейках, грелись под весенним солнцем, пили пиво, разговаривали. И была у нас такая привычка - откровенничать друг перед другом, выкладывать свои мысли без утайки, рассказывать о проблемах. И мы рассказывали о себе, делились секретами и скромным опытом. Часто это были разговоры на интимные темы. Но Гордеев обычно молчал, сидел и как будто хмурился, хотя на самом деле получал немыслимое удовольствие от таких прогулок и бесед. Ведь Работина была так близко! О себе он говорил не много, о личной жизни даже не заикался, краснея, когда к нему обращались с подобными вопросами. И мы смеялись над его скромностью. А Настя гладила его по голове и иногда целовала в макушку как двенадцатилетнего мальчишку. В присутствии Работиной у Гордеева часто случались внезапные перемены настроения. То он смеялся громче всех, шутил, разливая по пластмассовым стаканчикам "Отвертку" или "Сидр", то замолкал и уединялся в стороне, мрачнея от веселья вокруг, точно оно раздражало его. И конечно все понимали, от чего это происходит.
   Долго это продолжаться не могло. Работина видела, как мучается Гордеев, и хоть ей не мало эти мучения льстили и доставляли удовольствие, она решила, что пора бы уже поговорить с Гордеевым с глазу на глаз, как у нас говорится, выяснить отношения. Примерно о том же самом думал и Гордеев. Это он нам с Жигановым сказал, что от Работиной он отстанет, а ей об этом еще ни слова не сказал и намека не дал.
   Однажды мы собрались всей нашей компанией у Машки (не помню, куда тогда делась ее мать). Гордеев был обескуражен собственной решимостью, наконец, признаться во всем Работиной (в этот вечер он планировал "официально" признаться Работиной в любви и сразу же заявить, что он прекращает за ней ухаживать для ее же блага, вот как). Он разыграл небольшой спектакль - может быть, чтобы еще раз разжалобить нас, а может быть, чтобы завуалировать чувства через показную торжественность - незаметно взял гитару и ушел в комнату, где сидел во мраке и что-то наигрывал в полном одиночестве. Он ждал, когда его найдут. Я первый вошел к нему, мы спели пару песен, я был уже хорошенько поддатым. Весь вечер Гордеев не приближался к Насте, сторонился ее.
   Я был увлечен Машкой и не заметил, как исчезла за Гордеевым Настя. Она оказалась в комнате, в которой уединился Гордеев, сидела рядом с ним и о чем-то тихо говорила. Мы не стали им мешать.
   Тогда они впервые поговорили друг с другом серьезно. Но не Гордеев начал первым, он слишком долго тянул. Заговорила Настя, она была гораздо умнее и опытнее Гордеева.
   Мы включили музыку погромче и стали танцевать. Их долго не было. А когда они вышли, Гордеев показался мне как будто счастливым, он весь светился. После разговора с Настей, он не отходил от нее ни на шаг, а мне прошептал, проходя мимо, что теперь они расстанутся навсегда. Я ничего не понял, и подумал, что может неправильно его расслышал. Они танцевали, вместе выходили на балкон покурить, много говорили, и она, смеясь, часто целовала его в щеки и шею. Тогда Гордеев верил, что сможет забыть Работину и наслаждался последними минутами близости. Но очень скоро он понял, как обманывался, стоило только не почувствовать в своей руке тепла ее ладони.
   Вечер, как это часто бывает, пролетел незаметно. Мы опомнились уже в половине одиннадцатого. Через час, а то и меньше, никто бы уже никуда не уехал - маршрутки ходили до одиннадцати часов. Попрощавшись с Машей, мы проводили Настю до остановки, посадили ее в автобус. Она махала нам рукой, но смотрела только на Гордеева. Я видел, каким счастливым он махал ей в ответ и предугадывал, каким несчастным он будет завтра.
   - О чем вы так долго вы говорили в комнате? - спросил я, когда мы шли к площади Свободы. Никто из нас домой не собирался. Жиганов (он уехал от Машки еще в семь часов) дожидался нас в "Доме Белья" - у него было дежурство. Я собирался взять еще пару бутылок пива и коротать ночь медленными глотками.
   - О жизни, - мечтательно ответил Андрей, не скрывая трогательной грусти. - Только о жизни...
   Погода была отвратительной, дул резкий ветер вперемежку с сухим, колким снегом. Мимо нас проезжали одинокие, полупустые маршрутки, некоторые притормаживали рядом с нами. Мы шли, пригибаясь, и половину слов Гордеева я не разбирал - их мгновенно уносил ветер и растворял позади нас в снежном мраке.
   - О чьей?
   - Что?
   - О чьей жизни? - прокричал я.
   - О ее и моей... Да! - И Гордеев вдруг захохотал, глотая снег широко раскрытым ртом.
   Он ничего не хотел мне рассказывать, тая свое счастье в себе, наверное, боясь придавать ему форму грубых слов.
   - Это сможет только поэт! А я... я не умею!
   Ничего, думал я, пропустит еще литр пива и язык развяжется, любая форма отыщется. Мы пришли к Жиганову только к двенадцати. Он уже спал, мы долго звонили и ругались от холода, прежде чем он открыл. До рассвета мы с Ромкой играли в карты, тихо беседовали, а Гордеев сидел в стороне, не принимая участия в игре. Он так ничего мне и не рассказал, да я и не цеплялся к нему с расспросами. Он сидел, прижав подбородок к спинке стула, смотрел на нас безучастным взглядом, иногда чему-то улыбался, в глазах его иногда вспыхивал огонек, но нам он мало о чем не говорил.
   Только под утро, усталые, еще не трезвые, с трудом передвигая тяжелые ноги, мы разошлись по домам. Мне целый час "пилить" до Автозавода и я отключился в маршрутке, прислонившись к окну.
   Гордеев сказал, что перестанет ухаживать за Настей, но отказаться от общения с ней не рассчитывал. Слишком большая это была жертва. Он жаждал остаться ее другом и уже со следующего дня прилагал к этому все усилия. С новыми намерениями он стал вести себя по-другому. Уже не робея в присутствии Работиной, он общался с ней легко, по-дружески. Она с облегчением приняла эту перемену, точно пудовый камень упал с ее плеч.
   - Настя... не знаю, почему именно она, - говорил мне однажды Гордеев. - Для меня существует два типа женщин. С одними я не думаю ни о чем, кроме секса. Они возбуждают меня, я отключаю мозг и довожу дело до постели. Ты понимаешь... Другой тип - наоборот. Как бы не была сексуальна стоящая передо мной девушка, мне интереснее общаться с ней, нежели думать о чем-то другом. Все зависит от намерения, с которым я подхожу и знакомлюсь. Потом мне уже трудно что-то поменять. Узнав человека близко, мне тяжело думать о плотском. В сексе - есть что-то скотское. Не ухмыляйся, скотина... А Настя - это золотая середина. Именно. Она женственная... простая... даже очень простая... Но хватит, - прерывал он себя и усмехался. - Останавливай меня иногда.
   Данное раз слово, Гордеев больше не нарушал. Да и смысла делать этого не было. Он принял другую тактику (эх, видел бы он, как я трактую его поступки, дал бы мне по башке), взял то, что взять еще мог - он превратился в верного друга Работиной в стенах Университета, в ее ангелом-хранителя. О том, как Работина живет за пределами нашего alma-mater, мы знали только по ее собственным, хотя и достаточно откровенным рассказам. В том, другом мире, где она жила, ни Гордеева, ни меня, ни Жиганова, ни Леонтьева не существовало. Чувство к Насти Гордеев отлил в узкую форму дружбы, и она с удовольствием приняла ее, протянув ему руку. Она могла говорить с ним о чем угодно, а он как опытный психоаналитик выслушивал ее признания, иногда очень похожие на исповеди измученного человека, бледнея лицом и сгорая от боли внутри. Гордеев отвечал ей хладнокровно, не выдавая волнения. И Работиной нравились его рассудительные, иногда мудрые ответы. Она выслушивала Андрея до конца, в благодарность сжимая его холодную руку, не перебивая, не отвлекаясь.
   - Он изменился, - сказала мне Настя потом, еще не зная, что вкладывать в голос, горечь или радость. Это было наверное уже через полгода.
   - Я знаю. А ради кого?
   Она ничего не ответила. Помолчала немного и сменила тему. Конечно, ей не приятно было признать виноватой себя. Уже в лекционной аудитории она вдруг сказала мне:
   - Это произошло бы рано или поздно. Ты вспомни, каким он был.
   Теперь, делая эти записи, я могу отметить, каким Андрей был те "полгода назад" и какой он сейчас, спустя два с лишним года. И мне с трудом верится, что это один и тот же человек.
   Мы все изменились. Но он изменился больше всего. За это время зерна, посеянные Работиной взошли.
  
   А если подумать, что могло произойти с нами за это время? Мы набрались еще немного опыта, бросили в копилку еще пару серебряных монет? Мы теперь не похожи друг на друга. Но я думаю, каждый из нас с удовольствием вернулся бы сейчас назад, в 2001 год и пережил бы все с начала. Я думаю, что если в жизни ничего подобного нас больше не ждет, то жизнь скучная штука.
  
  
  

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

   Гордеев шел по направлению к дому, по привычке пряча ладони в согретых карманах, сутулясь и приподнимая плечи вверх, чтобы встречный ветер не лобызал шею, высовывающуюся из вязаного, шерстяного свитера, когда ему в голову пришла мысль зайти по пути в гастроном и купить бутылочку крепкого пива. В последнее время он находил наслаждением пить на голодный желудок, быстро пьянеть и после этого лежать на неразложенном диване и, глядя в бесконечно белый потолок, грезить о невозможном, петляя витиеватыми, туманными мыслями по лабиринтам сознания, предаваться размышлениям, анализировать уже десятки раз проанализируемое... Вот если бы было так... Вот если бы я был таким...
   У кассы стояла та же самая молоденькая продавщица, у которой он недавно (нет, наверное, уже очень давно) покупал сосиску и два яйца. Неприятное воспоминание едва не заставило его повернуть назад.
   Нет, вряд ли она помнит...
   Плюнуть бы ей в рожу...
   Она любовалась своим маникюром, крутя перед собой короткие толстые пальцы, когда он к ней обратился:
   - "Русич" крепкое... пожалуйста, - сказал он и протянул деньги.
   Она достала из холодильника бутылку и поставила перед ним на прилавок. Открыла кассу и, неизвестно о чем думая, может все о ногтях, вернула ему его полтинник вместе со сдачей в сорок рублей.
   - Девушка, вы ошиблись... Я дал вам пятьдесят рублей, - сказал он и в ту же самую секунду пожалел о своих словах. Ляпнул не подумав, когда надо было просто спрятать деньги в карман и выйти.
   - Ой, спасибо, - сказала продавщица.
   - Хорошо, что я честный, - сказал Гордеев, забирая бутылку.
   Себя он уже ненавидел.
   Дома он, разогревая остатки жареной картошки с луком, думал о нелепом случае в гастрономе, продолжал на себя злиться, не в силах побороть одолевающие эмоции, и пытался понять, почему же первым порывом его было сказать правду, а не забрать деньги и уйти. Почему? Выходило, чтобы солгать, ему надо заранее об этом подумать, подготовить мозг для лжи. То есть, ложь неестественна для него, не заложена в сознании "по умолчанию".
   Он думал об этом и вечером, хмелея после крепкого пива, и мысли уводили его далеко, за серые равнины действительности, путаясь и затягиваясь в морской узел, который он, даже не пытаясь развязать, оставлял, дабы совсем о нем забыть. И признавая это своей слабостью, мирился с нею, не видя другого выхода, и засыпал тяжелым, но прерывистым сном.
   В одиннадцать он позвонил Сове на сотовый. "Абонент" снова оказался вне зоны досягаемости. Он перезвонил на домашний, но и там никто не ответил.
   Трубка затрещала в руках Гордеева, когда он набирал телефон Дюши ...
   - Да, - послышалось в трубке, и Андрей узнал голос Крючкова. В один миг все волнения его рассеялись, и сразу всплыла затаенная злость.
   - Ты дома, да!
   - Андрюха. Ты как? - спросил Крючков тихим, слабым голосом. - Уже знаешь?
   - Чего знаю, чего знаю?! - раздраженно закричал Гордеев и сразу смолк - Ведь Федоровна дома. - Вы где все, сволочи! Совсем охренели! Уроды.
   - Извини... - протянул Крючков. - Давай словимся в парке "Кулибина". На нашей скамейке. И мой сотовый не забудь.
   - Что случилось-то? Деньги у вас?
   - Не по телефону.
   - Ты заболел или это отмаза?
   - Потом скажу. Подъезжай.
  
   - Где же вы пропадаете? Где Сова? - горячо заговорил Гордеев, когда они встретились в парке. - Что произошло?
   - Ничего хорошего, - ответил Дюша.
   - Где Сова?
   Вокруг было тихо и темно. Приближался двенадцатый час.
   Из летнего кафе доносилась музыка.
   - Нет больше Совы.
   Крючков рассказал, что случилось.
   Гордеев слушал молча, глядя на колени, мрачнея от тяжелых слов друга, которые сыпались на него точно камни. Какие там деньги - Совы нет.
   Не-е-е-ет Со-о-вы-ы.
   Уби-и-и-ит...
   Они хотели обойтись без жертв...
   Какие мы еще глупые... Глупые подростки... - пронеслось в его голове.
   Да этого не мо-ожет бы-ыть!
   Сова... как он мог допустить такую халатность?
   Кто ожидал от старухи такого? Она сама от себя не ожидала.
   Что теперь будет?
   Тюрьма?
   - Денег мы так и не нашли, - говорил Дюша. - Не успели. А мне пришлось его оставить...
   - А что в новостях говорили? - спросил Гордеев.
   - "Вечер трудного дня" приезжали. Снимали. Капа плакала-плакала, а потом как пойдет материться! Ты бы слышал! Тебя - как ты смывался - видели соседи. Но мельком, не беспокойся. За тобой, кстати, гнались. Василич в третьего этажа на улице курил, когда ты из окна сиганул... в маске. В гаражах тебя потерял... Повезло. У ментов пока никаких следов. На меня подозрений нет.
   Он думал и слушал соображения Крючкова в пол уха.
   - Переждем немного, а там стихнет, забудется... Надо сегодня новости посмотреть и мать послушать. Она заинтересовалась очень, любопытная очень. Сегодня скажут, Сову уже опознали или нет.
   - Ладно, - сказал Гордеев, вставая. - Пойду я. Держи меня в курсе.
   - Если че - мы друг друга не знаем. У нас и знакомых-то общих нет.
   - Когда надо будет, найдутся, - ответил Андрей и пошел прочь. Крючков остался сидеть на лавке, вслушиваясь в танцевальную музыку, мужские выкрики, женский смех и думал, что еще не скоро он будет развлекаться среди этих людей.
  
  

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

   Гордеев шел быстро, почти бежал. Надо было подумать, а на ходу думалось легче.
   Сова убит, убит, убит!
   Как же он так?
   Что будет теперь?
   Ради чего Сова пожертвовал собою? Он прошел войну, был тяжело ранен... выжил один из отряда... а погиб от руки старухи. Сова... Как же ты так?
   А где-то впереди завыли собаки.
   И чем напряженнее становились мысли Гордеева, тем быстрее он шагал. Проходя мимо стройки, в темноте он налетел на одного рабочего, грязного корейца, и тот что-то кричал ему вслед, матерился по-русски. Но Андрей даже не оглянулся на него. Тяжелые мысли в затылке, неповоротливые, заиндевевшие, разбухали и давили на череп. Сразу столько вопросов поднялось из недр сознания, и все мигали перед глазами неоновыми вывесками, требуя разрешения.
   Он свернул с улицы во дворы с детскими площадками и запетлял по закоулкам. Где-то недалеко залаяли собаки. Яростно взвыла одна и зарычала. Ее поддержали остальные. Гордеев и не заметил бы эту свору, если бы не шел прямо на нее. Собак шесть-семь крутились, гоняясь за собственными хвостами, как раз перед ним - облезлые, ощетинившиеся от возбуждения, с оскаленными желтыми зубами - они вызывали жалость и страх. Андрей сразу узнал вожака - это была серая дворняга с черными острыми ушами, в крови которой, несомненно, текла кровь немецкой овчарки. Собака, пробегая мимо, вдруг, развернулась, мотнула головой, как бы оценивая, стоит ли этот человек внимания, вильнула в сторону, но, видимо передумав, стремительно бросилась на Гордеева. А за нею, точно ожидая сигнала, вся стая, разом. Андрей не ожидал нападения, он отпрянул назад, испуганный страшным рыком и споткнулся.
   - Фу! - крикнул он как можно громче, но голос его дрогнул и собаки это почувствовали.
   Вожак вцепился ему в ногу и Гордеев упал. Он отбивался, но собак это только злило.
   Шею! Шею!
   Он судорожно взмахнул руками, перевернулся на живот. Собаки яростно бросались на него со всех сторон, а, ухватив за руку или за ногу, бешено трясли мордами, пытаясь разорвать упругую плоть.
   Гордеев кричал.
   Ну где же все? Люди! Почему никого нет? Лю...
   Зубы вожака лязгнули перед его лицом, он успел увернуться, едва не оставшись без носа. Резкий запах собак ударил в ноздри, он почувствовал их злобу, ярость и понял, что они не остановятся, почувствовав, как акулы - кровь, его страх.
   А вокруг безмолвными исполинами стояли многоэтажки, точно вросшие в землю камни и взирали на него как на муху, жужжащую в паутине паука. Оказавшись на спине, Гордеев увидел над собой эти здания, черное, тяжелое небо и красную точку самолета, плывущего в звездном пространстве.
   Гордеев пытался закрыть руками шею, но каждый раз от новой волны адской боли, взмахивал руками.
   Где же все?
   Никто не поможет!
   Какое-то бешенство, такое же дикое, как и у собак, охватило Гордеева.
   Он стал яростнее отбиваться.
   Смерть или жизнь?
   Он закричал. Стая на миг остановилась, ощетинилась, но тотчас, следуя за вожаком, снова бросилось на жертву. И как сверкали их налитые яростью глаза!.. И пахло гнилью из клацающих пастей. Животное начало овладело Гордеевым, страстное желание жить и убивать, такое же, как и у этих тварей, затуманило мозг. Он почувствовал сокрытую в себе силу, живущую в нем с самого рождения и пробудившуюся только сейчас, животное родство с этой стаей, с собаками, пытающимися его растерзать, как только до его парализованного страхом мозга достучалась страшная истина - ему никто не поможет ему угрожает смерть. Он зарычал, уклонился от нового выпада своры, и его руки - теперь уже не руки, а лапы животного, с когтями и шерстью - вцепились в жесткую шею противника. Собака, которую он схватил, взвыла от боли... ударила задними лапами в живот... разорвав свитер...
   Он держал вожака.
   Главное, не ослабить хватки, давить до конца.
   Давить!
   Давить!
   Давить! - скандировали ошалелые мысли. И он давил. И тупые когти, его когти, глубже впивались в жесткую трепещущую глотку.
   Вожак выбивался из рук, стуча острыми клыками перед самым его лицом. Гордеев сжимал горло противника, не видя, не чувствуя как другие собаки в это время рвали его плоть. Он даже не отбивался от них. Тупая цель - убить - остановила работу мозга. Он весь сосредоточился только на пальцах, вонзающихся в, сжимающуюся в судорогах, глотку и кричал... Нет, рычал... рычал, как волк. Кровавая пелена заволокла глаза и желание увидеть смерть противника, его агонию, казалась слаще самой жизни. Пусть он умрет, но сначала увидит, как задохнется эта тварь.
   - Гр-р-р-р-х-х-х! Х!.. х!.. х!..
   Что-то хрустнуло под пальцами Гордеева, и остервенело отбиваясь, собака перестала царапать его живот. Она обмякла, легла на него, уткнувшись мокрым носом в его подбородок. Глаза вожака гасли, сначала в них угасла ярость, потом жизнь. Гордеев перевалился на бок, сбросил с себя труп животного и посмотрел вслед удирающей стае.
   Все псы разбегались по подворотням. Они исчезли еще стремительнее, чем появились.
   А он остался победителем.
   Он.
   Не чувствуя боли, Гордеев смотрел в черное небо, машинально вытирая липкие пальцы о рубашку, и тихо скулил от дикого восторга.
   Хотелось смеяться.
   Не было сил.
   И он заплакал.
  
  

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

   - Встретимся в восемь? - спросила Алсу, рыжеволосая татарка восемнадцати лет, невысокая, стройная, как говорят некоторые ее воздыхатели "миниатюрная", с бронзовым оттенком здоровой кожи, убирая тетрадки в маленькую, лаковую сумочку.
   - Да. Я тебе еще позвоню, - ответила Света.
   - Только не забудь.
   В читальном зале Университета они готовились к субботнему семинару по Логике. Часы показывали уже четыре часа - Света удивилась - она просидела за книгами три с лишним часа. Очень хотелось есть. Но зато она нашла предостаточно материала для реферата, сделала несколько конспектов статей, ксерокопировать которые запрещалось, а это стоило того, чтобы вместо обеда выпить кофе с коврижкой. Она очень надеялась, что ее освободят от экзамена, и прилагала к этому усилия. Написать реферат несравнимо легче, чем выучить шестьдесят вопросов. Тем более во время сессии ей пригодится любой лишний день, чтобы и передохнуть, и не торопясь начать подготовку к следующему экзамену: просмотреть билеты, найти недостающую литературу, проверить конспекты лекций.
   - Только без Гордеева приходи, - сказала Алсу, заговорщически. - Не вздумай. Там такие мальчики! Супер! Поняла?
   - Поняла, поняла. Его и звать бесполезно. Он даже не звонит теперь.
   - Да брось ты его.
   Они вышли из читального зала, спустились на первый этаж. В Университете было тихо. Занятия закончились. Студенты ходили усталые, сонные, даже в баре под лестницей никто не шумел, а кофе пили спокойно. Еще бы, те, кто честно отсидел четыре пары, к концу учебного не чувствовали энтузиазма шутить и балагурить. Да и Света чувствовала себя разбитой. Немного кружилась отяжелевшая голова - подскочило давление.
   Теперь она даже не знала, идти с Алсу в клуб или же остаться дома, пораньше лечь спать, а перед сном полистать лекции. Тут она вспомнила, что еще неделю назад купила новую книгу по web-дизайну, написанную известным профессионалом в своем деле Якобом Нильсоном, но так ни разу и не взяла ее в руки. Все как-то времени не хватало.
   Светка зевнула и, видимо, как-то смешно - Алсу рассмеялась.
   - До вечера.
   Они расстались на остановке.
   Света поехала домой и едва не проехала свою остановку, задремав.
   "Мать просила сходить за молоком и рыбой в универсам... Но не пойду, - думала Света. - Устала".
   Дома был только Дюша. Он сидел в своей комнате, слушал музыку. Света отметила, что брат как-то странно изменился, даже с матерью перестал пререкаться, часами не выходил из комнаты, торчал перед телевизором или слушал Круга. С ней почти не разговаривал. Если она обратится с какой-нибудь просьбой, он огрызнется как ужаленный, а то и накричит, чтобы убиралась из его комнаты и не совалась к нему без стука (очень уж бесит его, когда к нему заходят без стука). Светку его слова уже давно не обижали. Они и не общались почти, а выходки Дюши сносила по привычке.
   Он и она были слишком разными, чтобы понимать друг друга. Дюша рос в отца, который оставил их несколько лет назад и обзавелся новой семьей, унаследовал его пылкий характер, горячую кровь, азартность, а она в мать, женщину спокойную по натуре, тихую, но самоуверенную и сильную. Но Света знала, случись что, первый кто вызовется помочь ей, будет брат. За это она прощала ему его грубость.
   Вчера Дюша весь день пролежал в постели. Проспал, как мертвый. Мать два раза просила ее заглянуть к нему в комнату... Он одетым лежал в разложенной постели, запрокинув голову назад, с открытым ртом - заложенный нос мешал ему дышать. Вечером, когда она рассказала об ограблении соседей, он не проявил любопытства, а попросил оставить его одного.
   Света разогрела себе остатки обеда - картошку с мясной подливой - поела и ушла к себе. От громоподобных раскатов музыки ее керамические статуэтки - коллекция, которую она собирала уже несколько лет - хороводили на полке. Удивительно, но соседи еще не колотили в стены тапочками.
   Когда Дюша "заболел", Света прониклась какими-то сентиментальным чувством жалости к брату, которые подтолкнули ее на уступки. Она обходилась с ним мягко, утром приготовила ему завтрак, заправила за ним постель. В его комнате она почувствовала приторный запах марихуаны. Она, конечно, знала, что он балуется "травкой", но дома Дюша еще не курил. Она стала слышать запах дыма марихуаны даже в туалете и боялась, как бы его не почувствовала мать. Вот будет скандал! Но стоило ей раз поинтересоваться, почему он такой хмурый и дошел до того, что курит дома, Дюша мгновенно вышел из себя и наорал на нее.
   Света легла на постель и по расслабленному телу растеклась приятная слабость, медленно согревающая ее до кончиков пальцев. От удовольствия она закрыла глаза. Как же хорошо... Какое удовольствие отдохнуть после дня, который прошел не даром. Конспект по Социологии готов, коллоквиум по Английскому сдан. Вот только молоко и рыбу она не купила, но это неважно. Света зарылась лицом в мягкую подушку и закрыла глаза.
   А сегодня вечером... Алсу обязательно что-нибудь придумает. Скучно не будет - гарантия. У нее такой ветер в голове! Наверное, дурочка, даже лифчика не оденет, просто маечку свою красную. Парни, как пчелы вокруг улья, крутятся рядом с ней. А смешно бывает как! В прошлый раз, когда они были в "Пикассо", им даже такси оплатили только за то, что Алсу, разгоряченная после вечера, раскрасневшаяся, но держащая ухажеров на почтительном расстоянии, оставила им "свой" телефон. Черкнула наугад какие-то десять цифр под "честное слово" и, задорно смеясь, покатила со Светкой домой. Они смеялись до хрипоты, даже водитель, глядя на них, улыбнулся.
   Нет, надо побороть усталость и сходить сегодня в клуб. Потом будет что вспомнить, тем более что скоро сессия - новая головная боль. Там уже не до ночных клубов, музыки и алкоголя. А летом она рассчитывала подработать, чтобы к осени сделать апгрейд компьютера, поменять кое-какое "железо".
   Света мечтала скорее выучиться и начать карьеру. Она спала и видела, как начнет работать, день за днем, год за годом. Жизнь так прекрасна, но чтобы насладиться всеми ее возможностями, надо проявить способности, зарекомендовать себя как человека незаменимого. Она думала стать веб-программистом, и уже прокладывала дорогу в этом направлении, постигая секреты С++, Java. Она не чувствовала в себе организаторских способностей, свой путь видела в узкой специализации, поэтому часами сидела в Интернете, изучала веб-сайты, экспериментировала и уже приходила к некоторым успехам. Недавно она отправила свой собственный сайт на конкурс, проводимый хостинговой фирмой "Веб-NN", и теперь ждала результатов. Ее сайт располагал информацией о лесных травах, растущих в пределах Нижегородской области, целебной, сорняковой, самой разной, тему предложили люди из "Веб-NN". Она продумала архитектуру сайта до мелочей, и ей понравилось, то, что она создала. Удовлетворяла и простота дизайна, и умеренные краски, и простота в использовании. Конечно, дизайн - это не по ее части, поэтому она ограничилась простым оформлением, избегая бестолковых красивостей и уделяя внимание лишь тому, что реально помогает пользователю в работе с сайтом. Руководствуясь главным принципом - ничего лишнего, Света представляла себя пользователем, который попал на ее сайт не случайно, а с конкретной целью - получить Информацию. Оценка профессионалов помогла бы, несомненно, выявить ошибки, которые закрадываются в работы "новичка" и она надеялась ее получить. Посещая чужие сайты, разбирая их по "болтикам и гаечкам", Света чувствовала в себе потенциал. Так много еще недоработанного, незавершенного. Не стоит придумывать ничего нового, считала она, нужно доводить до ума старое. И заряженная энтузиазмом, он с головой погружалась в мир компьютерных терций, септимов и секстов, постепенно создавая свою собственную симфонию.
   В мечтах Света уходила далеко, но все они были в пределах реальности и не пугали ее своей несбыточностью. Единственное, чего она иногда боялась, это то, что ей перестанет нравиться ее работа. Иной раз скучно сидеть перед монитором компьютера подряд часов шесть. Но чем глубже Света уходила в работу, чем больше узнавала профессиональных тонкостей, тем меньше ее одолевали сомнения, и она чувствовала гордость за обладание некоторых тайн программирования. Нет, это все же ее стезя, сойти с которой будет просто неразумно, она знает, что только в этой профессии проявит себя максимально. А в рыночной системе современно мира - это задача номер один.
   В половине седьмого Света скинула Алсу SMS. "V 8-00, deneg mnogo ne beri" - ответила подруга. В восемь, так в восемь. Хорошо. И она не спеша начала собираться.
   Она красила губы у себя в комнате, когда вернулась с работы мать и вместе с ней "заскочила на минутку" тетя Капа. Мать попросила Дюшу убавить музыку, и он убавил без пререканий. Капа прошла на кухню, ее басистый голос раскатился по всей квартире - она продолжала пересказывать пережитое вчера и крепко бранилась. Света прислушалась на секунду, но вспомнила, что время поджимает, и снова повернулась к зеркалу.
   - Упаси боже кому-нибудь такое пережить! - причитала Капа. - Трое и все в этих черных чулках. А какие сильные! Что я могла? Думала, все, убьют сейчас, Галечка. Хорошо хоть Наташки дома не было. А я как испугалась! Боже мой! Но одно мне приятно - как Вера за себя постояла, одному из этих подонков поделом пришлось. Прямо бальзам на душу.
   - Разве в наше время такое было? - говорила Капа. - Тогда и воспитывали не так! Чему сейчас в школах учат!
   - Мам, я пошла, - сказала Света.
   - И когда тебя ждать? - спросила мать. Перед Каппой она всегда становилась немного строже чем на самом деле.
   - Я у Алсу переночую.
   Света часто оставалась у Алсу, у нее большая постель, двоим места хватит. Мать хорошо знала родителей Алсу, и она никогда не была против, чтобы дочь осталась у подруги.
   Света встретилась с Алсу в восемь. Они купили джин-тоник, пару пластмассовых стаканчиков и сели на скамейку. На улице было еще светло, гудели машины - неподалеку было разъездное кольцо, уже привычно пахло дымом.
   - Да ну тебя, тогда было здорово! - смеялась Алсу, когда они вспоминали прошлую субботу в "Пикассо".
   - Кто их знает, что у них на уме было.
   - Ясное дело что!
   И они звонко, совсем как школьницы, рассмеялись. Проходящий мимо молодой человек улыбнулся, глядя на них. Алсу подмигнула ему.
   - Посмотри какой паренек, золотцо! - Алсу чмокнула вишневыми губками и послала ему воздушный поцелуй, но парень его не видел.
   - Да ну тебя, дурочка.
   Они быстро выпили джин-тоник, потом взяли еще отвертки - Алсу настояла - и в "Пикассо" пошли уже навеселе, готовые сами приставать к молодым людям. Алсу отпускала такие шуточки, от которых Светка, даже захмелев, заливалась краской, терялась и дергала подруга за руку. Ну ты даешь! Алсу!
   - Светка, раскрепощайся! - хохотала Алсу, и ее резко обозначенные на маечке соски грудей прыгали вверх-вниз.
   - Ты совсем чокнутая, в таком виде?! - ужасалась Светка, но в глубине души стесняясь своей чопорности перед Алсу.
   - А что такое? Ты сама как вырядилась-то? Ну что такое, разве так ходят развлекаться?
   - Что?
   - Ну зачем эти джинсы! А как же ножки? У тебя такие шикарные ножки, колени не узловатые, бедра покатые. Такую прелесть нельзя прятать! Дура!
   Светка растерянно смотрела на свои джинсы и не знала, что ответить. Нет, ей далеко до Алсу, никогда она не сможет одеть маечку на голое тело. И хотела бы, не смогла. Этим она и отличалась от Алсу.
   - Ладно тебе, - виновато протянула Света. - Отстань.
   - Повезло тебе, Светочек, что у тебя, такая как я, подруга есть!
   По пути в "Пикассо" они встретили Родиона Серова. Он шел, не спеша, по тротуару, держал в одной руке бутылку "Окского" пива, в другой сигарету, и смотрел себе под ноги. Он и не заметил бы Свету с Алсу, если бы они не окликнули его. Родион остановился и удивленно посмотрел на подруг, которые шли к нему через дорогу на красный светофор. Серов не терпел подобных "Пикассо" ночных заведений, предпочитая любому развлечению хорошего друга и бутылку светлого пива. Вид немного захмелевших подруг нисколько его не обрадовал. Он фланировал по улицам, хотел дойти до Верхних Печор, погулять по зеленой Кузничихе, подышать там чистым, не задымленным воздухом.
   - Привет, Родя! - крикнула Алсу.
   - Здравствуйте, сударыни, - ответил Серов. - Куда направились? Опять в клуб?
   - Да.
   - Нечего вам там делать, шандриголки вы эдакие.
   Алсу прыснула смехом.
   - А ты куда?
   - Я гуляю. Могу вас домой проводить.
   - Нет, нет, нет! - все еще смеясь, замахала руками Алсу. - Забери нас знаешь когда... - она посмотрела на миниатюрные часики, - часиков в пять утра.
   Родион хмыкнул и улыбнулся.
   - Если зайдешь к Андрею, не говори, что видел меня, - сказала Света. - Хорошо?
   - Его нет дома, я уже заходил.
   - Ну, пока! - крикнула Алсу и потащила Свету за собой.
   - Но если увидишь, не говори!
   Серов так же медленно побрел дальше, а подруги под руку посеменили к клубу. У казино "Алекс" они встретили знакомых Алсу, которых Светка почти не знала. Вместе они и прошли в "Пикассо", где уже гремел клубный бит, подтягивался разношерстный народ.
   - Чувствую, весело будет! - кричала Алсу в Светкино ухо, дергая ее за плечо. - Поверь мне! У меня чутье! Блестящее!
   Столики у бара были еще свободны, они заняли один и заказали себе джин-тоника.
   - Все, - сказала Алсу, - больше не тратимся. Хватит. Посмотри, сколько здесь кошельков разгуливает! Мы свои жалкие гроши прибережем, правда?
   - Ну тебя.
   После джин-тоника и "отвертки" Светка быстро захмелела, она уже не помнила об усталости, с которой пришла домой из университета, и, подпирая голову кулачком, улыбалась подруге, которая высматривала красивых "мальчиков" в зале. Но сегодня Алсу не везло. Все интересные молодые люди, приходили с подругами, поэтому вели себя скованно и если смотрели по сторонам, то с напускным равнодушием, не замечая заискивающего взгляда Алсу, ее стройных полуобнаженных ног, соблазнительно закинутых одна на другую.
   - Посмотри вон на того, вишь? - спросила Алсу, маленькими глоточками отпивая джин-тоник.
   - Не смотри ты на него так, увидит! - прыснула Светка и дернула подругу за руку. - Он же не один.
   - Да чего ты! Ему же скучно! Бедолага! А красавчик какой, да?
   - Алсу, его подружка на тебя смотрит!
   - Пусть таращится! - усмехнулась Алсу и подмигнула крашеной брюнетке за соседним столиком. Она сидела с высоким, солидным парнем в кожаном пиджаке, и раздраженно сверкала глазками на Алсу.
   - Злится, гляди! - сказала Алсу, закуривая.
   - Ты хочешь сцены? - спросила Света.
   Алсу посмотрела на нее, и ее ротик искривился в довольной усмешке. Она чувствовала свою силу и, конечно, хотела пустить ее вход. Что ей было до какой-то смазливой брюнетки с плаксивыми глазками? Она с удовольствием посмеется ей в лицо, когда этот парень отшвырнет ее как шавку.
   - Нет, нет, давай без этого! - с опаской прошептала Света, угадав мысли подруги.
   - Не бойся. Гляди, что будет.
   Света отвернулась, чтобы не видеть Алсу и ее нахально заискивающей улыбки, с которой она смотрела на молодого человека.
   Нет, это невыносимо. Как можно!
   Она обвела взглядом помещение бара. Какая-то пьяная девка вызвалась спеть, вышла на сцену и взяла в руки микрофон. Ее компания громко подбадривала "певицу", аплодировала и улюлюкала. Девушка долго выбирала песню и, наконец, определившись, затянула тоненьким фальцетом одну из последних песен Кати Лель.
   - Вот черт, черт, а! - вдруг вспылила Алсу, огорченно взмахнув рукой. - Нет, ты видела?
   Света не поняла в чем дело, потом увидала пустой столик, за которым сидел парень с брюнеткой.
   - Она силком его утащила! Нет, ты видела?
   Света улыбнулась.
   - И хорошо. А я-то думала, начнется...
   - И началось бы! Вот гадина!.. Испугалась.
   Алсу тремя глотками допила свой джин-тоник и закурила новую сигарету. После трех затяжек, она снова села вполоборота, так, чтобы хорошо видеть помещение бара.
   - Посмотри, там два мальчика сидят одни... Видишь?
   Алсу указывала на двух молодых людей, только вошедших в бар. Они заняли последний пустующий столик. С ними стояла молоденькая официантка и пожимала плечами на некоторые их вопросы.
   - Вроде ничего, а?
   - Так себе, - неопределенно ответила Света. Со своего места она почти не видела их лиц. Ей стало неловко и немного страшно, как всегда перед новым знакомством. Она механически потянулась к волосам и стала накручивать на палец локон.
   - Трусиха! Подожди, эти точно наши.
   На этот раз Алсу не ошиблась. Как только молодые люди разобрались с заказом - они предпочли пиво с кальмарами всему, что предлагалось в меню - Алсу поймала на себе случайный взгляд одного из парней, по виду весельчака, который вдруг громко захохотал и хлопнул себя по коленям. Ему понравился ответный взгляд Алсу - очень многообещающий.
   - Теперь жди, - сказала Алсу краснеющей Светке. - Дело сделано, они уже клюнули.
   Уже через несколько минут к ним подошла официантка, которая несколько минут назад обслуживала новых посетителей, и преподнесла им бутылку шампанского.
   - Ну вот! - произнесла Алсу, торжественно улыбаясь. Она ликовала своей победе. - Какой старый сценарий, а все действует, ха-ха! Вечер, можно сказать, удался.
   Уже через несколько минут адресанты шампанского подошли сами. Странно, такие симпатичные девчонки, и одни! Можно присоединиться к вам? Давайте же познакомимся! К Алсу подсел темненький, невысокий, круглолицый "мальчик" с кавказской внешностью. Он представился Давидом. Алсу сама предпочла его, пододвинув Давиду стул. Он чинно сел, рассыпаясь в любезностях и краснея от удовольствия. Еще бы, с такими девчонками познакомились! Со Светой сел Максим - высокий парень с прозрачно-голубыми, даже в полумраке бара, глазами. Светка решила, что он даже симпатичнее Давида. А то обычно именно Алсу доставались самые симпатичные мальчики.
   Незамедлительно открыли бутылку шампанского, попросили принести еще два стакана. Давид - прирожденный тамада - разлил шампанского и с апломбом произнес тост за знакомство. Алсу от восхищения захлопала в ладоши и чмокнула Давида в гладковыбритую щеку.
   Они быстро "раздавили" шампанское, и молодые люди заказали водки и шашлык. Давид уже обнимал Алсу за талию и после каждого произнесенного тоста, тянулся поцеловать ее в щечку. Максим все внимание уделял Светке, но не позволял себе ничего лишнего. Даже когда Давид предложил выпить на брудершафт, он как будто смутился.
   ...Светке понравились его губы - горячие, пухлые, как у женщины.
   И она уже корила его за неуместную скромность.
   Но после двух рюмок водки Максим осмелел и положил руку на ее колено, прижимающееся к его колену. Он тихо говорил о себе, рассказывал об учебе, о том, что неместный и ему приходится снимать квартиру.
   "Гордеев тоже неместный, - подумала Светка, - как и он". В голове все кружилось, вертелось и посреди этого хаоса плавал образ Андрея, запомнившийся ей еще с первой их встречи в гардеробе... Сейчас она могла бы быть с ним, слушать его, а не этого смазливого паренька, пусть и симпатичного, но чужого и незнакомого. Когда-то он был таким милым, добрым, она не угадывала в нем столько жестокости...
   И вдруг она разозлилась: "Ну и пусть сидит, как паук, в своей комнате, скрипит зубами, всех ненавидит". И чтобы отвязаться от неприятных мыслей, она пододвинулась к Максиму и склонила голову на его угловатое плечо. От него остро пахло мужским дезодорантом и дымом сигарет.
   - У тебя есть парень? - спросил Максим.
   - У меня? Нет, - ответила она.
   Где-то вдалеке Давид громко рассказывает какой-то анекдот - "заходит эта дура в купе, Галька под одеяло спряталась, а на мне из одежды только носки и презерватив" - как прыснула смехом Алсу... А Максим не шевелился, не хотел помешать Светке. От алкоголя в голове все мысли стали размытыми, далекими. Только грохот невыносимо громкой музыки сегодня как-то особенно напрягал. Ей захотелось тишины.
   Когда Давид предложил "подышать свежим воздухом", Светка его поддержала. В баре было душно от накуренного, все устали кричать друг другу в уши. Света с трудом переборола свою леность и поднялась только с помощью Максима. На улице им показалось необыкновенно хорошо. Светила полная желтобокая луна, мерцали звезды и неоновые вывески магазинов и разных других заведений, дул ночной ветер. Они медленно пошли к парку, где можно было посидеть на скамейке.
   - Как чудно, как чудно, - шептала Алсу, объятая странным трепетом. Она дышала полной грудью и, казалось, не могла надышаться. - Я пьяна. Крючкова, ты слышишь, я пьяна!
   - Вот и скамейка, - сказал Давид, зарываясь крупным носом в густые волосы Алсу. - Чистенькая.
   Он сел первым и усадил Алсу на колени. Она сонно зевнула и уронила голову ему на грудь. Максим последовал примеру Давида, и Света с удовольствием села на его колени. Некоторое время они сидели не дыша. Вокруг было тихо, неестественно тихо после клуба.
   - Крючкова, я очень пьяна, да?
   - В стельку, - сказала Света.
   - Блеск. Я пьяна в стельку! Да-а.
   Максим гладил Свету по спине; она сжимала в своих ладонях его тонкие пальцы и зевнула.
   Давид целовал Алсу, удобнее усаживаясь на скамейке. Его рука была уже под маечкой Алсу, сжимая ее белую грудь. Алсу стаскивала с него пиджак, запускала руки под рубашку. Света вдруг почувствовала себя неловко. Ведь и Максим видел тоже самое! Ох, эта Алсу! Но тут она почувствовала, как что-то твердое упирается в ее ягодицы.
   Рука Максима осторожно и еще нерешительно легла на ее плечо. Света повернулась к нему лицом и случайно ткнулась носом в его щеку.
   Это какой-то ужас, думала она, поддаваясь ласкам Максима, чувствуя его язык во рту. Она поняла, что не может ему помешать, не меньше его, желая того же самого. В это время Алсу тихо охнула и скамейка качнулась. Ее волосы рассыпались по узким плечам, а груди скользнули вверх по крашеным доскам. Давид почти грубо, растопырив пальцы, держал ее за бедра.
   "Завтра я возненавижу себя, - подумала Света. - Что же я делаю?"
   Андрей...
   Но когда рука Максима забралась под ее трусики, она забыла о всяких сомнениях, вздрогнув от приятного озноба, и выгнула спину.
  
   Потом "мальчики" посадили их на такси, оставив свои контактные телефоны. Света молчала всю дорогу, тупо смотрела на затылок водителя и слушала бессмысленную болтовню подруги. Она начинала приходить в себя и осознавать, что произошло всего полчаса назад. Она задрожала и прикрыла лицо руками, изо всех сил стараясь не разреветься.
   Андрей...
   К чему сейчас слезы? Но ей стало противно от собственной попытки оправдаться. "Господи... что же я наделала?" - тяжелел в голове ее вопрос, и она стыдливо поджимала колени.
   Андрей...
   Ночевали у Алсу. Света побоялась ехать домой, тем более ужасно хотелось спать. А у Алсу была большая, удобная комната с широкой кроватью, не хуже чем дома, на которой они легко убирались вдвоем. Все время, глядя на эту постель, Свету подмывало спросить подругу, спала она здесь с кем-нибудь? Недавно она, наконец, спросила и Алсу честно призналась:
   - Было как-то... родители тогда у бабушки отдыхали. На Пасхе по-моему... в прошлом году.
   И она рассказала, как "это" произошло.
   - Я в душ, - сказала Светка, как только они вошли в квартиру. Дома у Алсу никого не было, ее "шнурки" на одиннадцать дней уехали в санаторий, вернуться они должны были только через неделю.
   Света долго стояла под горячими струями воды, пытаясь избавиться от навязчивого запаха Максима, натирала мочалкой места, к которым он чаще всего прикасался. Она понимала, какие все это глупости, но все же ничего поделать не могла.
   Андрей...
   Она плакала, и слезы ее мгновенно растворялись в воде.
   Хотелось скорее забыться сном и не думать о неприятном. Но память настойчиво прокручивала перед глазами все происшедшее: Максима, неумело ласкающего ее грудь, красную пульсирующую жилку на его лбу...
   Она не удержалась и всхлипнула.
   - Ты чего, плачешь? - спросила Алсу. Они уже лежали в постели. В комнате было немного душно, но окно не открыли из-за комаров. Ветер с улицы терся об оконные стекла, прижимался к ним, ласкался, а они тонко гудели в старых рамах, не поддавались натиску.
   - Нет, - ответила Света, но голос выдал ее.
   - Чего ты, я не понимаю? - Алсу удивленно уставилась на нее, поднялась на локти. - Девственности что ли лишилась? Ну порезвились немного, чего такого. Телефон Давида я уже выкинула. Таких знаешь сколько!
   - Знаю, - с досадой всхлипнула Света. - Не хотела я. Зачем?
   - Ну вот. Наверное, я во всем виновата, да?
   - Нет, ты не виновата. Это я... я такая...
   - Да я и сама не рассчитывала... Этот Давид, зараза, кого угодно в постель затащит.
   Света покачала головой и перевернулась на другой бок, чтобы видно было окно и квадрат черного неба.
   - Давай спать. Я так устала.
   Они заснули, а черная пелена за окном подернулась предрассветной дымкой.
  
   Утром Свету разбудил сотовый. "Мать, - подумала Света, отрывая тяжелую голову от теплой подушки. Сколько они спали? Три, четыре часа? Телефон звенел где-то на дне ее сумочки. Она долго искала его непослушными руками, потом ответила.
   - Чего в такую рань-то... - протянула Алсу и спрятала голову под подушку.
   Звонил Дюша.
   - Светка, приезжай скорее домой, - сказал он.
   - Что случилось?
   - Андрей в больнице.
   - В больнице? - переспросила она.
   - Его собаки покусали. Он еще даже в сознание не приходил. Приезжай срочно.
   "Вот, вот оно возмездие", - подумала Света, побледнев.
   - Что такое? Кто в больнице? - спросила Алсу.
  
  
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Стая

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

   Он открыл глаза и посмотрел на белый, расплывающийся до бесконечности потолок. Пока глаза не сфокусировались на белом пространстве, он не мог понять, где находится. Тело наполняла тонкая, застывшая на предельной грани боль, за которой отвесно уходила вниз бездна и может быть смерть. Тупая, безотчетная и пульсирующая от каждого удара крепкого сердца боль, заставляла его поверить, что он еще жив.
   Собаки... Целая стая... Борьба... Дикая схватка на смерть... Кровь... Запах гнили из пасти животного... Боль рвущихся мышц... Хруст разрывающихся хрящей... Разламывающаяся кость где-то ниже локтя... у запястья... Дикий взгляд в глазах собак... Страсть убивать, чтобы самому остаться в живых...
   ...В голове проснулись свежие воспоминания, он вздрогнул, стал извиваться на постели, уронив одеяло на пол. Боль укусила его, и кто-то выключил дневной свет...
  
   Уберите от меня капельницу!
   Дайте мне встать!
  
   Когда он снова открыл глаза, над головой было по-прежнему светло. Может быть даже еще светлее. Кто-то стоял над ним, контрастируя на ярком белом фоне темной фигурой.
   Женщина в халате...
   Медсестра...
   Он растянул губы в улыбке, щурясь от света.
   - Проснулся?
   Ему сделали укол, и Андрей почувствовал, как боль, которую он считал всесильной, всепоглощающей, вселенской стала медленно растворяться в самых отдаленных уголках тела, в капиллярах, клетках кожи. Он перестал чувствовать члены, перед глазами помутилось, и он опять заснул...
  
   - Срочное переливание!
   - Нет, нет, оставьте меня! Отойдите!
   - Успокойтесь! Он потерял много крови.
   - Отойдите! Умоляю! Не делайте мне переливания! Этого нельзя, я не хочу!
   Ни цельной крови, ни эритроцитарной, ни лейкоцитарной! Даже плазмы! Какая боль! Введите мне лучше фенобарбитала натрия огромную дозу, что бы я сдох!
   - Успокойте его бога ради!
   Ну... хорошо... хорошо... пожалуйста... я... я... согласен на... кровезаменители... что там у вас имеется? Декстран? Раствор Рингера? Гидро...ксиэтил...крахмал?.. Только... не делайте мне этого ЕБАНОГО переливания!
   - Тише, тише. Уже все. Все.
   Все.
  
   Еще прежде чем проснуться, он долго чувствовал, как кто-то лижет его свесившуюся с постели руку. Мокрый, шершавый язык упрямо чесал ладонь. Андрей повернул голову и увидел серую дворнягу, с облезлой на спине шерстью, мощными лапами и черными, острыми ушами, стоящую перед его постелью. Вожак, подумал Андрей, несколько не пугаясь животного. Пес смотрел на него спокойно, почти дружелюбно. В его глазах с красной радужной оболочкой не было злости. Нет, он пришел сюда не ради убийства. Он смотрел ему в глаза - звал за собой. Когда Андрей приподнял голову - он почти не почувствовал боли - Вожак отошел к открытой двери и сел.
   - Куда ты меня зовешь? - спросил Андрей. Он скинул с себя тяжелое одеяло и посмотрел на перебинтованные руки. Пошевелил бледными пальцами, потом нашел опору - железную спинку кровати - подтянулся и опустил ноги на пол.
   Когда он встал, вожак вышел из палаты. Андрей слышал, как тупые когти стучат по паркетному полу: цук-цук-цук. Вот он остановился - ждет. В больнице тихо, никого нет. Люди исчезли, только в воздухе стоял запах после кварцевания. Он медленно вышел из палаты, глядя на тощие свои колени и боясь, что ноги его, такие слабые и ненадежные, подведут. А пес уйдет.
   С каждым шагом, Андрей чувствовал, наполняющую его радость. В коридоре Вожак повел его дальше, и он ковылял за ним, все быстрее и быстрее, почему-то опасаясь, что животное потеряет к нему интерес. В коленных суставах хрустело, он искал руками опоры, шел поближе к стене. Вожак, удаляясь от него на несколько метров, останавливался и ждал, глядя на беспомощного человека понимающими глазами. Они добрались до лестницы, спустились на второй этаж, потом на первый. Вожак вел его к выходу. Он остановился у парадного входа. Андрей семенил за ним, уже видя, как солнечный свет бьет острым лучом по стеклу, разливается вокруг него, клубится. Вожак надавил лапой на входную дверь, и она легко открылась. Андрей вышел за ним на улицу, с облегчением втянув ноздрями теплый воздух без примеси лекарств...
   Необыкновенное зрелище предстало взору Гордеева. Перед ним пришла в движение вся огромная площадь перед больницей. Что-то огромное серое вздрогнуло, колыхнулось, ощетинилось. Тысячи глаз уставились на серого своего предводителя, гордо вышедшего к ним с человеком. Вокруг Андрея были собаки - вся площадь перед ними была заполнена этими тварями. Вожак выскочил к этой серой массе и взвыл, высоко задрав морду. Странное зрелище и неистовый вой пса парализовали Андрея, и он замер, чувствуя пробуждающийся в недрах души животный инстинкт завыть вслед за ним. Что-то заклокотало в нем, забилось живой птицей в груди, которую ему страстно захотелось выпустить на волю. Он покачнулся, точно пьяный, сделал шаг вперед и остановился в страхе - вся эта серая масса вдруг подхватила вой Вожака и ужасная какофония надорвала и тотчас разметала в клочья дымную тишину над городом. Андрей увидел, как своды неба накренились, прогнулись и огромное, мертвое облако над его головой дало трещину, как стекло.
  
   В следующее мгновение он открыл глаза, увидел над собой белый потолок, круглый пыльный плафон, капельницу, вонзающуюся в его тело тонкими трубками, и понял, что это был сон или видение.
   Рука его, которую лизал Вожак, была сухой...
   Долгое время Гордеев лежал под впечатлением от нарисованной воображением картины. А если случалось где-то далеко за окном залаять собаке, он весь напрягался, прислушивался, не смотря на боль в разорванных мышцах.
   Когда пришла медсестра, он притворился спящим. Он постояла над ним несколько секунд, с плоским от безразличия лицом, потом ушла, не сделав ему никаких уколов. Гордеева не усыпили, предоставив его самому себе и покалывающей боли в руках и ногах, с которой он общался уже на "ты", не пугаясь ее присутствия. Она шептала ему на ухо, что теперь будет частым гостем в его палате и им вместе предстоит коротать долгие ночи в душной палате с неподвижным бледным воздухом.
   С мыслями о колоссальной стае под предводительством серого пса он заснул и проснулся на следующее утро. Белый дневной свет проникал в палату через большое окно, плотный воздух стоял неподвижно. Очень хотелось пить. Он пошевелил сухими губами, облизнул их онемевшим языком и вдавил тяжелую голову еще глубже в подушку.
   Он вспомнил слова диктора по радио об опасных бездомных собаках, объединяющихся в стаи: "Собаки считают, что человек хочет забрать у них еду. Они ведут собственную борьбу за выживание, как и все живые существа. И в том, что они такие, виноваты только мы - люди".
   Некоторые его мысли, давно вынашиваемые в голове, уже не похожие на хрупких недоносков, а отяжелевшие и окрепшие, созревая, отливались в конкретную форму, очертания которой он увидел во сне. Молоденькая медсестра на утреннем обходе, всегда кокетливо улыбающаяся симпатичным пациентам, встревожилась, когда увидела лихорадочный блеск в глазах Гордеева. Она вызвала доктора.
  
   На перевязках Гордеев кричал. Боль, с которой он едва установил перемирие, возмущенная посторонним вмешательством, свирепо вонзала в него ядовитое жало. Он стонал, потел, с ужасом смотрел на изуродованные руки, отводил глаза на серьезные лица врача, ловко орудующего бинтами и медсестры, старающейся его успокоить. Во время перевязок он превращался в слабого, забитого зверя, умирающего в капкане охотников, и страх перед тем, что ждет его впереди приводил зверя в панику.
   - Больно будет не долго. Потерпи, потерпи!
   Потом они оставляли его одного. Зверь лежал на койке с мокрыми от слез глазами, дрожал и просил дикую боль отпустить его. Побушевав, боль, внимала его мольбам и отступала.
  
  

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  
   В палате всегда было тихо. Иногда откуда-то доносился непонятный шум, но Гордеев не мог разобрать, что это за звуки. Если в первые дни он плохо понимал, что творится вокруг и где он находится, то теперь уже ясно представлял свое положение, не пугался медсестер и главного доктора с густыми черными бровями. Он говорил, что ему здорово повезло. Говорил, что операции прошли успешно и через несколько дней он сможет встать на ноги. Ему наложили двадцать шесть швов, конечно останутся шрамы, но могло быть и хуже. Могло быть намного хуже.
   Своего зверя Гордеев уже прятал где-то внутри себя, выпуская его на свободу только по ночам, когда вокруг было еще тише, чем днем и даже уличные звуки не проникали в плату. Он лежал в постели и всем своим существом вбирал себя ночь. И если случалось где-то завыть собаке, зверю не терпелось завыть вместе с ней и он тихо скулил от счастья, что где-то по близости бродят его сородичи, такие же дикие, как и он...
  
   Когда он почувствовал себя лучше, к нему пустили первых посетителей. На восьмой день пришли Серов и Жиганов. Увидев друзей, Андрей обрадовался.
   - Ребята, - прошептал он.
   - Здорова! - закричал Родька, силясь не прослезиться. Гордеев... он не ожидал увидеть его таким бледным, изможденным. Резко очерченный лоб с желтоватым оттенком, темные глаза, которые бывают только у тех, кто испытал адскую боль, плотно сжатые тонкие губы, почти обескровленные и обкусанные. Серов хотел пожать Гордееву руку, но, увидев ее закованной в гипс, неловко отдернул ладонь, не зная, можно ли вообще прикоснуться к нему, не причинив вреда.
   - Проходите, садитесь где-нибудь. Здесь есть стулья?
   - Есть. Вот.
   Они сели.
   - Ну, как у тебя дела? - спросил Серов. - Мы ничего толком не знаем!
   - Ой, Родь, оставь его в покое! - сказал Жиганов.
   Он осматривал пустую палату, по привычке двигая губами. В руках он держал книгу толщиной пальца в четыре. Гордеев прищурился и прочитал название. "Стратегический менеджмент". Жиганов заметил, куда он смотрит, и потряс книгой.
   - Это мы сейчас взяли, - сказал он. - Этому оболдую, - он кивнул на Родьку, - чтобы он со мной сходил в "Деловую книгу" пришлось пива купить. Его услуги дорожают, раньше и сухариков к пиву хватало.
   - Ой, ой, ой! Мы на какое договаривались, на какое? А ты мне "Окское" впарил! Десятирублевое! - запротестовал Серов.
   - Зато оно живое.
   - Знаю я, что живое.
   - Живое пиво на потенцию меньше чем пастеризованное влияет, сам говорил. Оно же полезное!
   - Вот скотина, а! - усмехнулся Серов и покачал головой.
   Глядя на них, Гордеев улыбнулся. Оба в своем репертуаре: Жиганов подтрунивает над Серовым, а тот ему смеха ради аккомпанирует.
   - Ты ведь не только за этой книженцией ездил, чего ж ты кассетку-то из пакета не достал? - сказал Серов.
   Ромка фыркнул, поперхнулся от смеха и тряхнул пакетом.
   - Это для кого-то секрет? - сказал он, доставая кассету. - На смотри, смотри! - усмехался он, тыча кассетой Серову в лицо.
   У Жиганова была огромная коллекция порно. Он собирал журналы, видеокассеты, записывал некоторые фильмы на CD. Из журналов предпочитал "Playboy", из видео студию "Private", из режиссеров Тинто Браса по праву считающегося классиком. Неизвестно сколько спермы под восторженные стоны порнозвезд он отправил в унитаз, но в порно он разбирался отлично. Для него это был один из примеров прибыльного бизнеса, очень прогрессивно развивающегося на рынке.
   - Знаете в чем существенный плюс русского порно? - говорил он. - Вроде и нет никакого. Особенно ценятся первые наши работы, где съемка ведется любительской камерой - мыльницей. Шум, синие задницы, все такое. Эти фильмы пользуются успехом на Западе, так как непрофессиональность наших режиссеров создала необычный эффект - у зрителя создается впечатление, словно он подглядывает в замочную скважину за соседкой по лестничной площадке, или, гуляя по лесу, видит что-то любопытное в кустах. Таковы были, например, первые фильмы Прянишникова. Теперь он выкидывает фокусы покруче, например снял сцену в Питере у Медного всадника, представляешь? Ментам заплатили всего триста долларов и они с удовольствием отгоняли всех посторонних в радиусе ста метров.
   Потом он мог заговорить о порносайтах, которых в Интернете как червей в старом навозе. Там встречаются действительно хорошие вещи. Это находки. Но чаще всего под ногами мусор, только отвлекающий внимание. Пусть кто-нибудь другой наблюдает за тем, как занимаются онанизмом подростки.
   - Главное в Сети не забыть, что ты в ней ищешь, - повторял Жиганов где-то вычитанные слова.
   - Так что же произошло? Расскажи, расскажи! Андрюха!
   - Да отвяжись ты от него! - Жиганов ткнул Серова в бок книгой, но тот не обратил на толчок внимания.
   - Ладно жив остался. Мне это... Светка позвонила... как ошарашит. Сама плачет... Вот скотины!
   - Не кричи ты! - гаркнул Ромка.
   - Отстань ты от меня! Андрюх, ты видишь, что он делает?
   - Чего нового в Универе, лучше скажите? Какие новости? - спросил Гордеев.
   - Да ничего вроде... - протянул Серов. Жиганов уже успокоился и с видом ученого мужа листал "Стратегический менеджмент".
   - Как это? - встрепенулся Роман, хлопнув книгой, - Маринада нахамила Экономисту. Он из себя ее вывел, когда она с докладом выступала. Экономист в деканат ходил жаловаться, а Маринада сказала, что экзамен ему сдавать не будет.
   - Я и забыл об этом. - И Серов рассмеялся.
   Гордеев поморщился. Экономист, Маринада - он их обоих не переносит и все, что с ними связано его так мало интересует.
   - Вот увидите, как она выкрутится. Деканат у нее на попятной пойдет. Она без мыла в любую задницу залезет, - сказал Родька.
   - Вот выберусь ли я из той задницы, в которую сам себя затянул, - протянул Жиганов и в улыбке выпятил губы вперед.
   Ромка относился к учебе по-особому. Он сам выбирал лекции, семинары, которые стоило посещать, и упорно прогуливал занятия не представляющие для него интереса. Он не считался ни с предметами, будь они хоть профилирующими, ни с преподавателями, даже если преподаватель замдекана. Некоторые из них не знали его даже в лицо. Из-за этого отношения к учебе у Жиганова каждый семестр возникали проблемы. Но он никогда не торопился их решать, не лез из кожи вон, чтобы получить зачет. Хвосты тянулись за ним километрами, а он как будто и не замечал их. До четвертого курса ему везло, некоторые преподаватели сами отсекали хвосты, понимая, что избавиться от них по-другому уже невозможно. Каждый из них видел, что перед ними человек умный, во многих областях эрудированный, благодаря тем книгам, которые он штудировал почти все свободное время. Но в последнем семестре Жиганов прогуливал безбожно, он исчезал на целые недели, приходил, если только пообедать в столовой, когда ему надоедала домашняя кухня, и встретиться с друзьями. Преподаватели не собирались прощать того, кого они в глаза не видели.
   - А у тебя как дела? - спросил Гордеев.
   - Так, не очень. Я сюда не об этом пришел трепаться, - отмахнулся Жиганов. - Мы тебе тут фруктов принесли и йогуртов. Вот. Могу журнальчик оставить.
   - Оставь.
   Потом Жиганов заговорил о книге, которую не выпускал из рук, перелистывал, стучал по ней ногтем. Он рассказывал, как нужно выбирать литературу, на каких авторов ориентироваться - отечественных или зарубежных, какие переводы выбирать. Он перечислил несколько фирм, занимающихся непосредственно переводами. Потом он заявил, что стратегический менеджмент - это управление фирмой, определяющее развитие всего бизнеса в будущем. Слушать его можно было до бесконечности, и Жиганов, забываясь, вдавался в малопонятные подробности. Бывало, если Серов перебьет Ромку, тот, обидевшись, бубнил, что он вовсе не ему рассказывает обо всем прочитанном - это лишь способ вспомнить то, что было изучено.
   - Ведь кто бы мог подумать! Вы знаете, с чего начинали "Nokia"? У них был целлюлозно-бумажный завод! Это же надо так реструктуризировать свое производство! А Уоррен Баффит? Да хотя бы наш Теньков! В пельменной начинал, а теперь человек-бренд.
   - Ром! Ну начал, начал! - запротестовал Серов, толкая Жиганова в бок.
   - Да уйди ты от меня!
   - Не доставай ты его. Ему только твою ахинею слушать.
   - Ахинею! - передразнил Ромка. - Сам ты ахинея ходячая!
   - Все нормально, вы чего... - улыбнулся Гордеев.
   Может быть раньше его раздражала болтовня Романа, но не сегодня, не сейчас. Он слушал его с удовольствием. Жиганов всегда говорил быстро, как бы боясь не высказать всех тех мыслей, которые крутились в его голове, возбужденно, с апломбом. Только теперь Гордееву чудилось, что он, прижимаясь к батарее в своей комнате, подслушивает разговор соседей, такой далекий, совершенно его не касающийся.
   - А как здесь кормят? - спросил Серов, снова перебив Жиганова.
   - Вот ему бы только пожрать и пива попить, - не без обиды возмутился Ромка.
   - Сносно, - ответил Гордеев. - Зато режим.
   - А, слушай, чуть не забыл! - оживился Серов. - Помнишь я тебе говорил об одной блондинке... Ну я познакомился с ней на курсах "Английского"?
   - Не-а, - сказал Андрей.
   - Ну как же? Я еще говорил, что даже имени ее не узнал.
   - Ну-ну-ну, и что?
   - Сегодня случайно встретил ее в маршрутке. Прикинь? Я до Минина с ней ехал. Она такая классная. Ты бы ее видел, Андрюха!
   - Может пойдем уже, Родь, нам пора, - сказал Жиганов, собираясь. - Дай ему отдохнуть.
   - Подожди ты!
   - Ты у нее телефон хоть взял? - спросил Гордеев.
   - А то ты меня не знаешь! - усмехнулся Серов. - Я к этому и веду. Подъезжаем мы к Минина, я у нее номер сотового спрашиваю. Она улыбается, дает. Думаю, все! Как же мне повезло. Попрощались, разошлись. Я бумажку с ее телефоном положил к портмоне, сунул в задний карман. Ну, как обычно. И что ты думаешь? Через два часа какая-то скотина, какая-то сволочь, паразит последний, спер у меня этот портмоне! С ее телефоном! Нет, так не бывает! Не бы-ва-ет!
   - Пойдем уже! - Жиганов потянул Серова за плечо.
   Родька встал.
   - Ничего, встретишься с ней еще, - сказал Гордеев.
   - Тебе легко говорить! Ладно, лечись. Мы зайдем на днях.
  
   На следующий день появилась Света. Она вошла, улыбаясь, а потом расплакалась, глядя на бинты и гипс на левой руке Андрея. Ей хотелось вести себя по-иному, но эмоции взяли верх.
   - Ну ладно, ладно, - с досадой шептал Гордеев.
   - Андрюшечка. Я не буду больше, - всхлипывая, отвечала она, вытирала слезы платком, крепилась и снова начинала плакать. И каким неприятным казалось Гордееву ее тонкое "и-и-и-и!", после которого она всхлипывала.
   - Чего ты в самом деле?
   - Прости, прости.
   - Дюша не собирается меня навестить?
   - Не знаю... Я его уже три дня не видела. Дома не появляется, - ответила Света. Она посмотрела на Андрея с немым вопросом: почему он так на нее смотрит?
   - Мне надо поговорить с ним, - пробормотал Гордеев.
   Он немного приподнялся с постели, подложил подушку под поясницу, но не для того, чтобы лучше видеть Свету - нет, а от усталости лежать в одном положении. Он посмотрел на здоровую кисть, подвигал пальцами. Желваки на его бледном лице ходили от напряжения.
   - Андрей?
   - Что?
   - Скажи что-нибудь!
   - Давай лучше ты о чем-нибудь рассказывай. Как у тебя дела?
   Он перестал замечать ее присутствие, как только она перестала плакать. Света послушно пересказывала ему события прошедшей недели: дома невыносимо от скуки, брат где-то ошивается; мать нашла у него коробок с марихуаной, был страшный скандал, после этого Дюша не появлялся. Из "Web-NN" по "электронке" получила письмо. Ее удостоили второго места в конкурсе и пригласили на консультацию в офис. Во вторник, то есть позавчера, она ходила. Ей указали недостатки работы, подчеркнули достоинства. Дизайнеру фирмы очень понравилась кнопочка в форме ромашки в главном меню. А первое место она не получила из-за некоторых недоработок и не правильных решений в дизайнеторской работе (дизайн всегда для нее головная боль, ей куда легче писать "скрипты", продумывать архитектуру сайта, разрабатывать систему гиперссылок). Она выбрала в меню не подходящий оттенок зеленого цвета для фрейма, чуть-чуть оставила незавершенным фон главной страницы. Как и всякий, кто заговорит о любимом деле, Света увлеклась, уже дополняя речь жестами. На будущий год "Web-NN" проведет конкурс снова и у нее есть все шансы занять первое место. В такие моменты даже в сухом языке Java Script она видела поэзию. Если эту поэзию почувствуют и ее потенциальные работодатели, она добьется успеха.
   - Уходи, - сказал вдруг Андрей мертвым голосом, без злости, раздражения, как автомат. - Хватит. Я устал.
   Она замолчала, оборванная на полуслове, схватила сумочку и вышла. Когда ее шаги стихли в пустом коридоре, он почувствовал облегчение.
   "Никогда, - подумал он, - не надо гладить зверя против шерсти".
  
  
  
  

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

   От Светы Дюша узнал, что Гордеев пошел на поправку. Он позвонил ей в пятницу вечером, на четвертый день после того, как ушел из дома. Гордеев уже десять дней лежал в больнице.
   С матерью Дюша не разговаривал, но через сестренку попросил ее не делать глупостей, передал, что у него кое-какие дела и он скоро вернется. Света, запоминая все, что нужно передать матери, не проявляла и грамма любопытства, не интересовалась, где же на самом деле Дюша и что у него произошло, она отвечала ему с полным безразличием. Брат столько раз уходил из дома и не появлялся целыми неделями, что и она и мать уже успели к этому привыкнуть. Да и то, что произошло с Гордеевым слишком сильно шокировало ее, чтобы интересоваться чем-то еще.
   Крючков был уверен, что его уже ищет милиция и страх перед наказанием заставил его отказаться от домашних удобств. На следующий день после разговора с Гордеевым в парке Кулибина, он вытащил из кошелька матери немного денег и уехал на дачу. Там ему показалось куда безопаснее чем дома.
   Он звонил сестре каждый день. Светка хоть и дура глупая, но если бы его уже искали, она бы передала. Значит, домой никто еще не заявлялся. Это приносило облегчение. Крючков не знал, каким образом милиция еще не вышла ни на него, ни на Гордеева, да он особо и не ломал над этим голову, из суеверного страха иронизировать над своим везением, но время шло и у него зарождалась надежда, что может быть, за недостаточностью улик менты замнут дело, как это часто бывает, и о нем никто больше не вспомнит. Вот было бы хорошо. Он звонил сестренке и каждый раз внутри у него все замирало, он боялся слов: "тебя искала милиция". Тогда рухнут все его надежды легко отделаться от всех последствий. Придется свалить из города, может в Москву, и на какое-то время лечь на дно. Дюша еще мало представлял, что значат эти слова "лечь на дно", где надо прятаться и на что содержать себя в это время, но каждый раз он убеждал себя, что ляжет "на это дно", как только почувствует опасность.
   А иногда Крючкову казалось, что менты обо всем уже знают, и о нем, и о Гордееве, только это тактика у них такая, не выдавать себя до поры до времени. Они, может быть, и домой ему уже звонили и выяснили, что его нет дома и никто не знает, когда он вернется. Может быть, они только и ждут, когда он покажет нос. Менты ведь не глупые и у них свои методы работы.
   И вот тогда Крючкову становилось по-настоящему страшно.
   Потом Крючков думал о Гордееве. Не факт, что менты с ним еще не говорили. Люди видели, как он сиганул из окна, за ним бежали. А когда он снял чулок? Или он еще в квартире Капы его снял? Тогда свидетели могли запомнить его лицо, может быть, они уже дали показания. А выйти на Гордеева легче всего, он в больнице и никуда не денется оттуда. Может быть именно сейчас Гордеев говорит: "С нами был еще один парень... да, это была его идея. Они вместе с Совой... ездили на квартиру к другой старухе, этой, как ее? Вере. Мы думали, деньги там. Его зовут Крючков Андрей. Да, я знаю адрес".
   Особенно много об этом думал Крючков по ночам, и страшные мысли не давали ему заснуть. Он спал на изломанной раскладушке, укрываясь провонявшими сыростью шобанами, вертелся с боку на бок и просил себя только об одном - не раскисать.
  
   Утром, на пятый день, его разбудил телефон. Звонил Бот. Дюша давно ждал его звонка. Сонным, сиплым голосом он ответил:
   - О, Бот, здорова...
   - Я не понимаю твоего юмора, Крючков. Ты нажил себе проблемы, козел. Я две недели деньги жду. Ты ахуел?
   - У меня тут проблемы...
   - Срал я на твои проблемы! Ты где щас?
   - За городом.
   - Короче... через два часа, четыре сотки. Понял?
   - Бот...
   - Я жду! - И он отключился.
   Дюша спрятал телефон в карман и полез обратно под согретые тряпки.
   - Вот сука... - протянул он, просовывая ладони между колен, - до тебя ли сейчас.
   Но Бот не дал о себе забыть, он перезвонил через три часа. Дюша посмотрел на дисплей телефона и криво усмехнулся.
   - Алло.
   - Ты, козел, дождался! Найду тебя, педераста, шкуру спущу!
   - По легче, Бот. Не нарывайся, - сказал Крючков. - Я тебе сам башку об унитаз разобью, если надо будет, понял?
   - Что? Что ты сказал, чмо?
   - Ты русский язык понимаешь? Я сказал, деньги верну!
   - Я тебя найду, понял!
   - Не ты, я тебе визит нанесу, сука! - выкрикнул Дюша и выключил телефон.
  
   Вечером Дюша поехал в город. В маршрутке он позвонил Свете и узнал, что дома все спокойно, даже мать его исчезновением особо не озадачена, "целиком поглощена расследованием ограбления тети Капы". Не заметно было, что интерес к этому делу остывает. Крючков не понимал, что так могло заинтересовать жильцов со всего подъезда, но каждый раз, когда Светка хотела рассказать о кое-каких подробностях, Дюша и слушать ничего не хотел, опасаясь проявлять любопытство.
   В его планы входило встретить двух братьев Кирилла и Виталика Савицких - старых знакомых, отмороженных, абсолютно безмозглых, но отчаянных до предела парней, Мартына, байкера "хренова", как мысленно называл его Крючков, и всех кого удастся найти. Он ехал к старым друзьям.
  
   - Савицких сегодня не видел? - спросил Крючков щербатого парня, Коротышку с прямым широкоскулым лицом, низким лбом, резко выдающимся вперед крупным носом и вязаной шапочке, одетой на самую макушку обритой головы.
   - Они у Мартына щас... - ответил тот. - Сигарету дашь?
   Крючков не хотел делиться, но пачку достал и тот, не стесняясь, вытащил три сигареты.
   - У Мартына в гараже что ли?
   - Где жа еще.
   - Ты сам-то сегодня там будешь?
   - Я... не зна... можа. - И Коротышка пожал узкими, покатыми плечами, немного завернутыми назад, от чего грудь неестественно выдавалась вперед. - Давно тебя не видать было.
   - Да. Дела были.
   У Коротышки был ужасный деревенский акцент, от которого он не только не пытался избавиться, а наоборот, находил удовольствием уродовать слова. От кого-то Дюша узнал, что до шестнадцати лет Коротышка жил где-то в глуши, в какой-то зачуханной деревеньке. Он был страшным типом, таким же отмороженным, как и Савицкие, но еще тупее. Недавно его судили за воровство и на первый раз дали два года условно. Теперь Коротышка старался не шуметь, но стоило ему выпить, как у бедняги сносило крышу, и мозг, с которым у него и без того проблемы, совсем переставал соображать. Зачастую он даже не помнил, что творил накануне и находил очень забавным (если не пришлось разбить чью-нибудь голову булыжником или бутылкой), вспоминать на следующий день с друзьями "что вчера было".
   - Ладно, давай... - попрощался Крючков. За противный акцент Коротышки он всегда хотел набить его глупую морду, натянуть "полупокерскую шапочку до самой задницы" и дать хорошего пинка. Но только попробуй, дай ему пинка!
   Темными дворами, впрочем, чувствуя себя уверенно, Крючков двинул по направлению к гаражу Мартына, долговязого придурка, мнящего себя байкером и все свое свободное время проводящего со стареньким Уралом в тесном гараже, где уже по привычке собиралась местная шпана и подонки разного пошиба. Некогда, в то самое время, когда Дюша пропадал из дому, а мать обзванивала милицию и набирала телефоны моргов уже без справочника, он торчал здесь, в гараже Мартына, слушая тяжелую музыку, приучаясь к "травке" и легким деньгам, раскручивая вечерами лохов и "неместных".
   Еще издалека он услышал раскаты грохочущего металла из подпрыгивающих динамиков, а потом и знакомые голоса, резкий смех, грубую брань.
   - Какие люди! Ребя! - Мартын, высокий и худой парень, в грязной майке с темными пятнами машинного масла, первый увидел Крючкова.
   - О, Дюха!
   - Здорова братан! Тя где носило? Давно не видели! - Это Савицкие, братья, очень похожие друг на друга, как близнецы. Разница в возрасте у них была два года, но младший, Кирилл, был крупнее брата и выше его на полголовы. Он сидел на перевернутой коробке, катая блестящий подшипник в грубых, широких ладонях и улыбался. Виталик стоял, облокотившись на руль Урала, гладил хромированный бензобак, и до того, как увидел Дюшу, любовался своим отражением. Оба невысокие, коренастые, с кривыми ногами, маленькими, узловатыми лицами, но необыкновенно большими, мутными глазами, в которых плавают черные камешки зрачков. Шею у обоих толстые и красные, как у быков.
   Дюша поприветствовал их, похлопал Виталика по плечу, а Мартын едва не сломал ему кисть железным рукопожатием масляных рук и ногтями, обрамленными черной полоской грязи.
   - Вы-то как?
   - Ништяк. Видишь, бак хромированный поставил. А? Как?
   - До лоска натер, а?
   - До чего?
   - До блеска, как зеркало, значит, - пояснил Крючков.
   - А-а! - довольно протянул Мартын. - Ну типа того!
   Виталика три раза выгоняли из школы за хулиганство. Первый раз за драку в классе - ударил сверстника головой об парту; второй - за оскорбление учительницы, которая хотела удалить его с урока за "неподобающее поведение"; третий раз через две недели, за то, что он той же учительнице, измазал клеем стул. Кирилл же школу так и не закончил. В отличие от брата он бросил ее после восьмого класса, предпочитая школе крепкую самогонку, друзей, собирающихся в гараже Мартына и встречный ветер верхом на мотоцикле. У него было куда меньше амбиций чем у брата.
   Они тотчас расстреляли сигареты Крючкова. Он скомкал пачку и швырнул ее в коробку с мусором.
   - Заводил?
   - Как же. Вчера катались. Зверюга!
   - Ага, - кивнул Виталик.
   - Бухаем сегодня? - крикнул Мартын.
   - Всяко! - усмехнулся Кирилл. - Раз Дюха здесь, надо.
   - По любому, бля, раз уж так. - Крючков хлопнул себя по коленям.
   Мартын достал старый, обшарпанный и знакомый до боли бидон из-под молока, взбултыхал его.
   - Плещется... Что-то осталось. Давай-ка за встречу! Для разгончика!
   Это была знаменитая мартыновская самогонка.
   Бидон, по традиции, передавали из рук в руки, и каждый делал по глотку. Стаканчиками, из-за их постоянного дефицита, не пользовались. Народу у Мартына иногда собиралось до десяти-двенадцати человек, кружек на всех не напасешься, а бежать до киоска за пластмассовой тарой лень, да и бесплатно их не раздают.
   - Давай, не забыл как? - сказал Мартын и протянул бидон Крючкову.
   - Такое не забывается. - Дюша посмотрел на прозрачную, как воду, самогонку в бидоне, почувствовал вместе с горечью кислый запах лимона. Мартын любил добавлять что-нибудь для запаха. Он посмотрел на старых приятелей, вздохнул и под их серьезные улыбки ("А если не выпьет, давно Крючков не появлялся, может отвык?") испил вместе с ужасно крепкой самогонкой чашу воспоминаний, окунулся в свое детство, кажущееся таким далеким, а на самом деле поджидающее его здесь, да дне обшарпанного бидона. Он вспомнил гитару, костер, этот пыльный гараж с подростками, скрывающимися от родителей и недавно научившихся курить; вспомнил песни Цоя, которые они могли горланить до утра и всем существом проникать в простые, но очень точные слова, про них написанные. Здесь он научился чувствовать жизнь, ее учащенный пульс, судорожное биение сердца. Во многом благодаря Мартыну он понял, что торопиться надо всегда, иначе жизнь, к ее завершению, окажется заурядной, серой, пропитанной черно-белыми буднями. Он понял это на заднем сидении его "Урала", когда без люльки, на этой адской машине, они мчались с горы со скоростью километров сто, не меньше, и оба услышали, как с характерным ударом оборвался трос и тормоза отказали... Вместе с тросом у Дюши что-то оборвалось под животом, он уже не смотрел на дорогу, на черный асфальт, а жмурился и прижимался к узкой, полусогнутой спине Мартына. Не доезжая до поворота, Мартын вывернул руль в поле, мотоцикл соскочил с дороги и его затрясло, как щепку, стряхиваемую с покрывала. Благо под колеса не попалось ни одной крупной кочки... Они мчались вперед, оставляя за собой длинный шлейф помятой травы, мотоцикл быстро терял скорость, ломались стебли под его колесами. Что-то хлестало Крючкова по коленям, хлестало больнее отцовского ремня (тогда отец еще не ушел из семьи), "Урал", точно необъезженный конь, пытался сбросить их обоих, брыкался, подпрыгивал. Потом успокоился, остановился, умер. Мартын облегченно вздохнул и снял руки с руля. Крючков продолжал его обнимать, обхватив вокруг живота, не веря, что все уже кончилось.
   - Ты меня задушишь! - сказал Мартын.
   И Дюша не почувствовал в его голосе страха.
   - Я бы не рискнул повторить, но адреналин кипит в крови. Чувствуешь? Кипи-ит! Какой ка-а-айф!
   - Д-да... кажется... - протянул Крючков. А тело трясло и колени сводило судорогой... Он еще удивился, почему штаны его остались сухими. Такого страха с тех он пор не испытывал.
   Он вспоминал бесконечные разборки с ребятами из соседнего квартала, Каныгинскими (названными так по фамилии лидера), бесконечные выяснения отношений, драки, когда компромисс не удавалось найти. Дрались редко, но если уж случалось, то хлестко, остервенело. Чаще же разбирались по понятиям, ими же принятыми, а частично заимствованными из блатного мира. Они "забивали стрелки" и встречались на пустыре, за автостоянкой, где им никто не мог помешать. Крючков умел говорить, роль дипломата поручали ему и он, уверенный в крепкой защите с тыла, всегда дерзко, почти с вызовом вел разговор. В такие минуты он не чувствовал страха, в кармане приятно тяжелеющий свинцовый кастет (который он ни разу так и не впустил в ход) и ободренные возгласы своих ребят веско дополняли сказанные им слова. Имея численное превосходство над противниками, в своем квартале они были сами себе хозяевами.
   Он вспомнил одну крупную потасовку с каныгинскими. В тот раз неправы были мартыновские, но Дюша упрямо отказывался признать вину, опутывая себя и своих ребят бесконечным "пустым базаром". Он открыто наезжал на предъявителей, давая понять, что здесь им нечего ловить. А началось все с того, что один из Савицких, Виталик, не поладил с каким-то приезжим - дело было в баре. Вместе с Вано и Балбесом, они вытащили паренька на улицу и на глазах его девушки опустили "по полной программе". Приезжий оказался двоюродным братом одного из авторитетных ребят из соседнего квартала (банальный случай). Последние месяцы они сожительствовали относительно мирно, не мешали друг другу, но этот инцидент не мог пройти незамеченным. Они встретились на пустыре, уже ночью и только один фонарь в сорока шагах немного рассеивал тьму вокруг собравшихся подростков, угрюмых и молчаливых. Дюша вышел вперед и, не зная подробностей происшедшего, накинулся на каныгинских, чем все и испортил. Достаточно было публично принести извинения перед парнем, которому досталось, вместе потом напиться и только укрепить союз. Мордобития желали только самые отморозки, мозги которым уже выбили тупоносыми ботинками с металлическими вставками. Те, кто немного соображал, понимали - массовая драка - штука опасная. В ход пускается все, что попадается под руку (чаще всего то, что удобно ложиться в ладонь, приносится заранее). Но после выступления Крючкова мирно разойтись было уже невозможно. Он оскорбил самого Каныгина, зная наверняка, что приезжий - его двоюродный брат и не делая из этого никаких выводов.
   Кто-то сбоку сшиб Крючкова с ног, он рухнул навзничь и ударился затылком. Не успел он подняться, чтобы отползти в сторону, как кто-то угодил ему в пах ("Лежи, с-сука!"), и он, сломанный пополам, остался лежать до конца потасовки. Он ничего не видел, закрывая лицо руками, разевал рот от боли. Рядом топали и кричали.
   - Хорош, ребя! Хорош!
   - У-у, сука!!!
   - Санек! Сзади!!
   После этого они долго враждовали с Каныгинскими, отлавливали друг друга по одиночке, зажимали в темных углах. Но стрелки друг другу не забивали - хватило одной. И Каныгин и Мартын закрывали глаза на мелкие стычки. Мстили же друг другу втихую. Этот период отношений каныгинских и мартыновских окрестили "холодной войной", не столько жестокой, сколько мучительно-долгой, не дающей покоя ни одной из сторон.
   Крючков долго не появлялся на улице один. Синяк в паху, багровый, налитый кровью, заживал болезненно долго. Он серьезно боялся остаться импотентом. Он писал кровью и плакал от боги. Член распух и ему казалось, что почернел, к яичкам вообще было не прикоснуться. На то, чтобы отлить, уходило минут двадцать, а то и полчаса, если мочевой пузырь был полным. Вечерами в гараже Мартына он молча, вместе со всеми, слушал новости, вдруг потеряв все свое многословие.
   Потом - все случилось так быстро, что многие, такие, например, лопухи, как Савицкие, даже не успели сообразить, что произошло - Мартына вдруг арестовали, осудили и упекли на четыре года за какую-то там кражу, которую он осуществил с Балбесом и Вано. Он сел один, подельников не выдал. После этого все и началось. Каныгинские обрадовались такой перемене, почувствовали, как акулы чувствуют кровь раненого животного, слабость противников и ударили. Силы мартыновских оказались разобщены. Им даже оказалось негде собраться - на гараже Мартына висел тяжелый замок. Их отлавливали и били, одного за другим, жестоко, тупо, отправляя с переломами на больничные койки.
   Это был хаос, поражение мартыновских, которых мартыновскими без Мартына никто уже не называл. Именно тогда Крючков понял, что в интересах собственной шкуры, лучше сюда не приезжать. И он исчез из Автозаводского района.
   Теперь, делая жадные глотки мартыновской самогонки с запахом лимона, он все это вспомнил, и ему показалось, он почувствовал слабое покалывание в паху.
   Мартын, конечно же, знал, что после его ареста Крючков исчез, но он улыбался, как улыбался два года назад, и руки у него были такие же, грязные, все в масле.
   Крючков передал бидон Виталику.
   - Ну как?
   - Уф-ф-пф-ф... Сколько там?
   - А хрен разберет! - рассмеялся Мартын.
   - Подзабыл, как это делается, да? - спросил Виталик и, обхватив бидон широкими ладонями с заскорузлыми, крепкими пальцами, сделал несколько глотков. - Ништя-а-ак!
   И, утирая рукавом губы, передал бидон Кириллу.
   - Что-то меня уже прибило, - покачнувшись, сказал Дюша и посмотрел, где можно было бы присесть.
   - Ты где пропадал? - спросил Мартын.
   И Дюша начал врать, оправдывая свое исчезновения обстоятельствами, которые придумал заранее, еще утром на даче, распечатывая новую пачку сигарет и всех угощая. Дома были проблемы... а потом он долго отсутствовал в городе... Ездил на заработки в Москву... и только недавно вернулся...
   - Ну и как там, в Москве? - спросил Кирилл, который дальше своего района никуда не выезжал, не то, что Нижнего.
   - Шумно.
   - С деньгами вернулся?
   - Какими деньгами? Все там и оставил... с бабами... - усмехнулся Крючков.
   При упоминании "баб" у Савицких загорелись глаза. Кирилл заерзал на своем ящике, и тот захрустел, прогнулся. Виталик почесал шершавый подбородок.
   - Бабы это хорошо... - сказал он угрюмо.
   - Тебе-то они зачем, онанист хуев? - рассмеялся Кирилл. - "Бабы это хорошо"!
   - Пошел ты, сука, - беззлобно огрызнулся Виталик.
   - Ребята... - сказал Крючков. - У меня сейчас проблемы кое-какие... Здесь на счет бабла маза какая есть?
   - На счетчике что ли? - нахмурился Мартын.
   - Да нет. Мне на карман. Может уехать придется... не надолго.
   - Ищут? - спросил Кирилл.
   - Нет... пока... Но у меня тут косяк вышел. По самые уши в говне.
   - Бывает такое, - сказал Мартын. - Мы магнитолами пока только занимаемся. Но тут опыт кое-какой нужен.
   - А ты возьми его завтра с собой! - сказал Виталик, - постоит на шухере, посмотрит, как надо работать.
   - Это ты про тюнинговую "девяткочку" за пятачком?
   - А то!
   Мартын почесал подбородок, оценивающе посмотрел на Крючкова. И Дюша подивился - после самогонки, в отличие от него, он нисколько не охмелел.
   - А Коротышке что сказать? Он со мной хотел.
   - Обломится, сука!
   - Хуй знает...
   - Мартын, я не подведу, - сказал Дюша. - Просто косяк вышел.
   - А Вано щас знаешь где?
   - Откуда?
   - В больнице с пробитой башкой. Этого мудака хозяин тачки поймал. Монтажкой врезал. Вот сюда... - Мартын больно ткнул Крючкова в лоб.
   - Кто с ним на шухере стоял? - спросил Дюша, стараясь не выдать предательский страшок, но все же побледнел.
   - Альберт.
   - И куда он смотрел?
   - Он не виноват. Мы разбирались.
   Пауза...
   - Значит завтра, да?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

   Она, прижав худые ладони к лицу, плакала долго и надсадно, поддаваясь тяжелому порыву выплакать все, что накипело в душе. Она заперла дверь и прибавила музыку на полную громкость.
   Потом она долго лежала на спине, так получилось, что прямо на полу, и вглядывалась в маленькую фотографию Гордеева, стоящую на полке в стеклянной рамочке. Он смотрел на нее, улыбающийся, счастливый, с взъерошенными от ее ласк волосами. Когда-то ей казалось, он любит ее и, обнимая, целуя, шепчет правду. Ее очень возбуждала его необузданность, болезненное самолюбие, с которым он боролся ради нее, отчаянный, грустный взгляд, таящий в себе потаенные мысли, скрывающиеся за ширмой улыбки, ей неизвестные. Все это было так недолго...
   А сегодня он разбил их отношения как никчемную склянку, попавшуюся на дороге.
   Света всхлипнула, механически наматывая светлый локон на палец.
   "Распустила сопли! - сказала бы Алсу. - И черт с ним. Забудь этого упыря. Я тебе давно говорю".
   Света перевернулась на живот, взяла с дивана плюшевую подушку и уткнулась в нее лицом.
   "Алсу, я так не могу. Я привыкла к нему".
   "Блеск! Как это привыкла? Он не собачка, не мягкая игрушка, не любимая помада! Что за чушь!"
   "С ним у меня впервые все было серьезно. Я помню, что он мне тогда говорил. Он не врал!"
   "Ничего, это пройдет".
   "Алсу!"
   "Давай, поднимайся. И выключи музыку. Это ты с брата пример взяла?"
   "Он не врал, я уверена. Просто с ним что-то случилось!"
   "Теперь ты себя во всем винишь! Ну и дура!"
   Крик матери оборвал ее мысли. Алсу исчезла.
   - Света, ты зачем заперлась? Выключи музыку!
   Она убавила громкость и подошла к зеркалу. Что с лицом! Покраснело, вспухло, под глазами нарисовались отвратительные мешки, прическа, над которой она билась целое утро, превратилась в ужасное месиво из геля и волос. Еще всхлипывая, она осторожно вытерла слезы салфеточкой и подвела ресницы.
   А если мать увидит ее в таком ужасном состоянии! Тогда объясняй, почему она плакала.
   Приведя лицо в порядок, Света успокоилась. Она села за компьютер и еще час, не видя, смотрела на монитор, продолжая работу над новым "скриптом" для своей "домашней страницы". Ей пришли в голову новые идеи, как усовершенствовать архитектуру "хомяка", сделать его более удобным для "юзера", ничего не теряя при этом в дизайне. Но, глядя на HTML-код "страницы", написанный всего несколько дней назад, она ничего в нем не понимала. Элементарный язык гипертекстовой разметки показался мудренее арабского письма.
   Сосредоточься!
   Наконец, работа отвлекла ее от горьких размышлений, голубой экран перед глазами втянул в себя ее внимание. Только иногда она тяжело вздыхала, но делала это неосознанно.
   Лицо от слез уже не горело, кожа остыла, краснота прошла.
   После ужина Света вспомнила о Максиме. Еще недавно воспоминания об этом молодом человеке заставляли ее краснеть, брезгливо морщиться, но теперь эти чувства исчезли. Его телефон сохранился у нее, хотя она думала, что избавилась от него в тот же вечер. Но потом нашла его у себя в сумочке.
   Она переписала номер в блокнот.
   "Позвоню ему, - подумала она. - Его, наверное, и дома-то нет. А если что, так поговорим".
   Она долго смотрела на телефон, прежде чем сняла трубку. Что подумает он, узнав ее голос? А если не узнает? Среди парней такие есть козлы!
   Но Максим ей таким не показался.
   Наоборот, он был очень нежным, осторожным тогда в парке.
   Но с другой стороны...
   Эти парни... Они, наверное, очень довольны собой. Еще бы, так удачно развели двух "лохушек"! Они трахались прямо в парке, на какой-то грязной скамейке! Это незабываемо! Они должны быть довольны собой. А вот как ей себя после этого чувствовать? Какого остаться мнения о себе? Алсу говорит, главная ошибка наша была в том, что слишком дешево обошлось им это удовольствие. Алсу ужасно цинична, но может быть она права?
   Света снимет трубку, поднесет к уху и положит обратно. Снимет и положит. Да позвонила бы и дело с концом! Да, но это сказать легко. Что тебе нужно? Только поговорить. Честно-честно, только поговорить. И она покраснела оттого, что не поверила даже самой себе.
   Наконец, собравшись с духом, она набрала номер Максима и замерла, сливаясь в одно целое с глубокой тишиной в трубке. Вот потянулся первый гудок - пи-ип,
   второй - пи-и-ип,
   третий - пи-и-и-ип.
   Ей показалось, она вытянулась струной вместе с этим звуком, и вся дрожала от клокочущего в грудной клетке сердца.
   - Алло?- ответил знакомый голос, лишь искаженный неидеальной связью. Максим, он. И голос у него раздраженный, неприятный. - Алло?!
   Еще секунду и от ее молчания он бросит трубку.
   - Максим? - спросила она.
   - Да я. Слушаю.
   Трубка в руках Светы стала липкой и горячей. Она почти с силой прижимала ее к уху, но слышала только свое дыхание - частое и прерывистое.
   Максим разобрал женский голос, проговоривший его имя, он был уверен, что номером не ошиблись. Он не положил трубку, терпеливо дожидаясь, когда ему ответят.
   - Мы так и будем молчать? - спросил он. - Девушка-а, я вас слушаю?
   Света не могла произнести даже слова и, обливаясь потом, тонула в кресле.
   Максим не сдавался, никакой ошибки быть не могло.
   И он ждал.
   Света вдруг поняла, что она делает, и теперь заговорить с Максимом ей показалось еще труднее.
   Это же надо выступить такой дурой!
   Она бросила трубку и еще несколько минут сидела, силясь не заплакать от злости на себя. Ей было очень стыдно.
   Ничего страшного. Ничего. Он же не узнал ее. А через денек другой, если будет надо, она позвонит ему снова и Максим даже не вспомнит об этом глупом звонке.
   Успокоившись, Света вышла из комнаты. Мать попросила помочь ей с ужином. Сегодня они ждали чету Варламовых с детьми - тетю Риму, старшую сестру матери, обожающую нравоучения и драматические истории из "мыльных опер", ее мужа Игоря, незадачливого болтуна и шутника со своей коронной шуткой "Хотите покажу Гномика, который захотел по большому?", и двоих шумных ребятишек - Артема и Колю. Света рада была помочь. Готовка у плиты успокаивала ее, помогала отвлечься. И когда она часом спустя снова расплакалась на кухне, то не от обиды на Гордеева, а от крепкого репчатого лука, нарезанного для поджарки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

  
   Родион шел. Он даже знал куда - в Печеры - и каким путем доберется до них, но не преследовал никаких целей. Фланировал. Так бывало всегда, когда душа просила уединения и покоя. Он смотрел под ноги и медленно тянул из бутылки теплое пиво.
   Он только что был у Гордеева вместе с Жигановым. Гордеев уже ходит по палате и коридору, говорит, что дня через три его отпустят домой. Андрей столько времени пролежал в больнице, но никто из его родственников так ни о чем и не узнал, даже Федоровна оставалась в полном неведении. Гордеев просто позвонил ей как-то и сказал, что на пару недель уехал отдохнуть к родителям и скоро вернется. Он опасался, что она поднимет шум, будет звонить в деревню, поднимет всех на дыбы и тут такое начнется!
   Потом Серов пошел в Печеры, а Жиганов поехал в "Слотс" опробовать еще одну систему игры в рулетку, основанную на методе Натансона, приглашал с собою Серова, но Родька отказался. Ромка еще ни разу не выигрывал крупной суммы и вряд ли что-нибудь выиграет на этот раз. Так зачем, не понимал Серов, тратить время на пустое ожидание шальных денег, которые только для простаков и болванов кажутся легкой добычей?
   На улице стояла весна, жаркая, терпкая, его тянуло на улицу, на приключения. Только отравленный дымом воздух немного портил картину солнечного дня, но за полторы недели Серов уже свыкся с ним и перестал чувствовать горечь.
   Он думал о прекрасной незнакомке, которую видел всего два раза, вспоминал ее лицо, синие глаза, немного заостренный подбородок, две дуги светлых бровей, ямочки на щеках, когда она улыбалась и даже темно-коричневую родинку на щеке, почти незаметную. Она не пользовалась косметикой, или почти не пользовалась, и представлялась ему в ореоле естественной, природной чистоты. У нее был удивительный голос - мягкий, тихий, немного картавый. Он вспоминал о ее последних словах, когда выходил из маршрутки, "тогда звони".
   Звони...
  
   На фотографиях ты лучше, чем на самом деле...
   А в памяти весна в объятиях апреля.
   Мы после бессонных ночей на третьей недели,
   Созерцали любовь в согретой постели.
  
   А потом кто-то вытащил из кармана портмоне вместе с клочком бумаги (она вырвала его из своей записной книжки, от него пахло духами). Денег с собой у него было не много, рублей сорок-пятьдесят с мелочью. Он даже не сразу вспомнил о проездном и дебетовой карте, по которой получал стипендию на Военной кафедре. Все это было не важно. А вот номер незнакомки...
   И зачем он положил ее телефон в портмоне?
   Неужели не было другого места? Вокруг столько карманов! Если посчитать... Целых шесть. Четыре на джинсах и два на рубахе. Так нет же!
   Да и портмоне Родька сроду не пользовался. Ему подарил этот несчастный кошелек Леонтьев на день рождения. Долго он валялся в ящике, а тут увидел его и решил - чего без дела лежит, возьму сегодня с собой. И взял. Больше недели проходил с ним и носил в том же заднем кармане, куда обычно совал всю мелочь и ключи от дома. Никому и дела не было до его портмоне, пока он не познакомился с девушкой, имени которой по глупости так и не узнал...
   Он подсел к ней в маршрутке и они разговорились. Он еще спросил, удалось ли ей найти курсы "английского". Она ответила, нет, и добавила, что это, наверное, невозможно. Слишком высоки ее требования. Он рассмеялся и она тоже.
   Вышло так, что он даже не спросил ее имени. Ему казалось, они уже давно знакомы. Сообразил лишь спросить телефон перед своей остановкой. Хотел нацарапать его на билетике, но она вырвала листочек из записной книжки и протянула ему вместе с ручкой. Он записал и почти сразу выскочил из маршрутки.
   А имя?..
   Но двери захлопнулись, маршрутка вывернула на дорогу.
   Серов не расстроился. Имя, имя. Узнает, когда позвонит ей вечером, чтобы назначить свидание.
   И может быть уже в тот же вечер они договорились о встрече.
   Теперь в глубине души он мечтал ее встретить где-нибудь на улице, узнать ее лицо среди толпы. Когда он вышел на площади Минина, ее маршрутка поехала в Печоры.
   - Если твои чакры еще не засорились пивным осадком, ты ее почувствуешь, - сказал Жиганов, когда Родька отказался поехать с ним в "Слотс".
   - Обязательно почувствую, Ром.
   Он остановился у какой-то скамейки, сел, сделал маленький глоток пива.
   Снова представил себе лицо незнакомки, посмотрел на пробивающуюся в трещине асфальта траву, молодые ростки изо всех сил тянулись к свету, вытягивались стрункой.
   Серов почувствовал, как завибрировал в кармане телефон.
   Звонил Жиганов.
   - Ты ее нашел? - спросил он.
   - Кого?
   - Кого-кого? Девушку своей мечты!
   - Ром, отвянь.
   - Что значит отвянь? Приезжай в "Слотс". Мне одному скучно. Вдвоем веселее проиграем мои деньги!
   - Мне и так хорошо. Ты только за этим звонишь?
   - Нет. То есть да. Приезжай.
   - Не звони больше, ладно?
   - Буду звонить, пока не приедешь.
   - Я телефон отключу.
   - Только попробуй.
   - Ладно, Ром, пока.
   Однажды Серов заснул на лавочке, это было прошлым летом, в конце июня, еще кружил в воздухе тополиный пух. После пива часто клонило в сон, и он задремал, сначала сидя, а потом... уже никого не стесняясь, ни себя, ни прохожих, расположился удобнее и протянул ноги. Его разбудил милиционер, тыча в бок резиновым "имитатором", и довольно грубо попросил убраться куда подальше. И сейчас Серов почувствовал то же самое приятное тепло, после пива разливающееся по телу, от чего мурашки пробежали по коже, и он зевнул...
   Нет, спать здесь нельзя.
   И он медленно пошел дальше.
   Найду ее, бредил он. Печеры были уже не далеко.
   - Молодой человек... у вас закурить не найдется? - окликнул его незнакомый женский голос и Серов обернулся. За ним шла невысокая, можно даже сказать маленькая, девушка с рыжими, прямыми волосами, круглым, краснощеким лицом и длинными, крашеными ресницами, между которых посверкивали влажные глазки.
   - Пожалуйста, сударыня. - Серов потянул ей зажигалку.
   - Как... как вы меня назвали? - рассмеялась она. - "Сударыня"?
   - Что-то не так?
   Она прикурила.
   - Забавно.
   Серов тоже достал сигареты и подумал, где поблизости есть ларек или магазин, чтобы взять еще холодного, свежего "Окского".
   Девушка вернула зажигалку и пошла впереди него. Серов шагал за ней, непроизвольно зацепив взгляд на пышных ягодицах и потеряв возникшую мысль о пиве среди прочего хлама в голове (незнакомка, портмоне, телефонный номер, курсы английского...).
   - Если не секрет, сударыня, куда вы так спешите? - спросил он.
   - Я? - она опять хихикнула. - Домой.
   - В Печерах живете?
   - Да.
   - Тогда позвольте вас проводить. Я иду туда же.
   - Пожалуйста! Может и ручку подать? Забавный!
   - Если угодно...
   Она протянула ему ладонь с кольцами почти на каждом пальце.
   - Ты со всеми так говоришь или только когда знакомишься на улице?
   - Только когда знакомлюсь на улице. Но и тут необходимо одно условие.
   - Какое?
   - Девушка, с которой знакомлюсь, должна быть очаровательной.
   - О! Спасибо!
   Она, вдруг, посмотрела на него и хитро улыбнулась, как кошка, сверкая глазами между тяжелых, накрашенных ресниц.
   - А ты куда идешь?
   - Из ниоткуда в никуда. Фланирую... вдыхаю город вместе с этим дымом.
   - Ты, наверное, стихи пишешь.
   - Редко, когда душа поет.
   Он уловил от нее тонкий запах вина, уже давно заметил неровную походку... Он сжал ее ладонь крепче и большим пальцем провел по ее мизинцу. Она ответила тем же, и он уловил на себе взгляд ее влажных глаз, скользнувший снизу вверх.
   - Может хотите вина или шампанского? - спросил он. Утром мать дала Серову денег, чтобы он купил себе летнюю рубашку и какие-нибудь легкие штаны, какие угодно, только не джинсы, в которых ноги почти не дышат. В общем, деньги с собой у него были.
   - Хочу.
   - Вина, шампанского?
   - Не важно.
   - Даже так?
   - Только так!
   Он взял вина и плитку шоколада. А для себя еще две бутылки пива.
   - Ты напрашиваешься ко мне в гости, я правильно поняла? - усмехнулась она и до боли сдавила его ладонь.
   - А вы не погодам умны...
   - Откуда ты знаешь, сколько мне лет! - Она рассмеялась.
   - Только предположил... Но никогда не рискнул бы спросить...
   Он постарался вызволить ладонь, но она сдавила еще сильнее и поиграла его костяшками.
   - Откуда столько силы? - удивился он.
   - Оттуда.
   - Так где мы остановимся? Или ты все-таки пригласишь меня к себе?
   - А ты хочешь?
   - Только не надо глупых вопросов!
   Она улыбнулась одним уголком рта.
   - И все-таки я дождусь, когда ты попросишь меня.
   - Обычно приглашают без просьб.
   - Обычно незнакомых людей домой не водят!
   - Ладно, ладно! Кх-кх... сударыня, не будет ли вам угодно пригласить меня на шашечку чая?
   - Чая? Зачем же тогда вино?
   - Ну хорошо, не на чашечку чая, а на кружку вина... то есть пива. Вина я не хочу.
   - Идем, Казанова!
   Они уже подходили к ее дому. Не выпуская его руки, она повела его за собой в подъезд, поднялась по ступенькам и вызвала лифт. Серов стоял сзади, смотрел на ее шею, волосы и округлые лопатки. Покорно зашел за ней в кабину лифта и попытался угадать ее мысли, мелькающие со скоростью моргнувших век на краснощеком лице.
   В ее квартире пахло теми же духами, что и от нее. Она сказала, это ее любимый запах - запах жасмина и весны - и он всегда там, где она.
   - Подожди, - сказал он в темной прихожей.
   - Что?
   - Мы даже не представились друг другу.
   - Зачем это?
   Родька не нашел, что ответить.
   - Не знаю.
   - А как бы ты хотел меня называть?
   - Это стандартный вопрос проститутки.
   - Ой, прости, не знала! - без обиды прыснула она и проскользнула на кухню.
   - Подожди меня в комнате!
   Он поставил вино на стол, достал из стенки два фужера, думая, что хозяйку не оскорбит его самоуправство.
   "Зачем я здесь, - подумал он, вспомнив о незнакомке. - Дурак".
   Им не о чем было разговаривать. Ему, как и ей, было все равно, учится она или работает, живет одна или с кем-то. Он даже не знал и ни как не мог угадать, сколько ей лет. Двадцать два? Двадцать пять? Двадцать семь? Его и не интересовал этот вопрос. Пока она разливала вино, он мысленно расстегивал пуговицы на ее бежевой блузке, стаскивал узкие джинсы и представлял, как там должно быть уже мокро...
   В такие моменты он любил жизнь за такие ее сюрпризы.
   А еще недавно так корил нелепую случайность с портмоне...
   Сюрпризы-то бывают разные...
  
   Она устало царапала ногтем его грудь вокруг соска, задумчиво закусив губу, молчала. А он терпел саднящую боль и, сонно моргая и впитывая в себя тепло ее тела и тонкий вперемежку с духами запах пота, едва уловимый в табачном дыму, смотрел на портрет незнакомой женщины на стене.
   - А ведь в моей спальне не курят, - сказала она.
   - Ты уже говорила.
   - Разве?
   Он стряхнул пепел в пустой фужер.
   - Ладно, пора тебе уже. - Она последний раз ущипнула его за сосок и села на колени. Серов вздрогнул и зажмурился от боли.
   - Вставай.
   - Только докурю...
   - Давай, давай.
   Серов затушил сигарету и надел трусы. А как не хотелось вылезать сейчас из-под теплого одеяла, согретого двумя телами. Клонило в сон, он зевнул и лениво поискал рубашку.
   - Пока, - бросила она ему на прощание и закрыла дверь. Не оборачиваясь, Родька вышел из подъезда, довольный и счастливый. Да и погода ему подыгрывала: светило солнце, красно-желтое, сонное, ветер рассеивал дым, выветривал его со двора.
   Он вышел на тротуар и уже бодрой походкой, слегка пружиня от легкости, направился к минимаркету за пивом.
   О, таинственная незнакомка, ты меня потеряла...
   Там где я тебя уже не найду...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

   Он повернул ключ и подтолкнул дверь коленом, как делал это всегда. В прихожей темно. Во всей квартире темно. И никого. Он остановился, еще не разувшись, и принюхался, улавливая привычный запах, специфичный, резкий, доносящийся из кухни. Он включил свет, скинул тяжелые ботинки, прошел в свою комнату - большую, пыльную, не убранную с тех пор, как он последний раз был здесь почти месяц назад. Вещи грудой свешены на спинках стульев, книги беспорядочно разложены на столе, мятая постель... Подушка до сих пор сохраняла контур его головы - он лежал, перед тем, как ушел, лежал и, глядя в белый потолок, думал, думал, думал...
   За все это время, пока его не было, Федоровна ни разу не вошла в его комнату.
   Странно...
   Он прошел к столу, оставляя на пыльном полу следы.
   Хрестоматия по педагогике, зарубежная литература, учебник по синтаксису...
   У дивана лежали грязные носки. На телевизоре стояла чашка с высохшим чайным пакетиком и ложечкой. Рядом лежали несколько аудиокассет и старенький плеер "Sony" без наушников. Электронные часы, отстающие уже на семь минут, показывали восемь минут девятого. Ножницы и обрезки картона, из которых он вырезал стельки к ботинкам, напомнили тот день, когда к нему пришла Света, а он разозлился и попросил ее уйти.
   Андрей посмотрел на тетради и на ручки в стакане. У одной вытекла паста и на дне стакана подсыхала густая, темно-синяя жидкость.
   Он лег на диван и закрыл глаза. Полежал с минуту, встал и подошел к телефону. Набрал домашний номер Крючкова. Ответила тетя Галя.
   - Он уже третью неделю дома не появляется. Понятия не имею, где эта собака пропадает. - И она бросила трубку.
   Сотовый у Дюши был отключен.
   Гордеев вернулся на диван, натянул одеяло до подбородка и закрыл глаза.
   Уже засыпая, он подумал, что если Дюша поддерживает связь только со Светкой, он позвонит ей вечером. С Крючковым он должен увидеться как можно скорее.
   - Она уже спит, - сказала тетя Галя, когда он снова набрал номер Крючковых через два часа.
   - Разбудите, очень важно.
   - А кто спрашивает?
   Гордееву не хотелось называть свое имя.
   - Антон, - сказал наугад.
   - Антон? - Тетя Галя помолчала две секунды. Она не знала никакого Антона. - Ну ладно, сейчас разбужу.
   - Алло? - У Светки был сонный, усталый голос. Она еще не проснулась.
   - Свет, это я.
   - Андрей? Тебя выписали?!
   - Да, сегодня.
   - Почему ты представился Антоном. Кто это такой?
   - Так просто.
   Она явно обрадовалась его звонку. Голос оживился.
   - Ты не сердишься, что я к тебе больше не приходила? - спросила она.
   - Да нет.
   - Я так и подумала.
   Его резкий, неприятный голос живо охладил ее пыл. Она стушевалась и сникла.
   - Как мне найти Дюшу? - спросил он.
   - Позвони ему на сотовый, - сказала она.
   - Да не работает он.
   - Я незнаю где он. Если он позвонит, я скажу, что тебя уже выписали.
   И она бросила трубку.
   Он долго не мог заснуть, мучался, думал, что, может быть, сон сжалится над ним. Тишина, готовая раздавить его своей тяжестью, давила на виски. Он включил радио и тихонько слушал музыку. Глупые комментарии ведущего рассеивали в голове застоявшиеся мысли. Гордеев слушал и ждал сон. Слушал и ждал.
  
   - Какие новости? - спросил Андрей у Родиона на следующий день в Университете.
   - Новости? - Серов подумал. - Жиганов в академ уходит. Справочки собирает. Здесь почти не появляется, если только в деканат заглянет и сразу сматывается. Пятый курс будем без Ромы. Представляешь?
   - С трудом.
   - Леонтьев закончил свой эпос "Хроника одного лета", там о нас, все о нас. Целый год корпел.
   Андрей улыбнулся.
   - Что же интересного о нас можно написать?
   - Судя по словам Лехи, можно и не мало.
   Гордеев шел медленно - Серову приходилось подстраиваться под его шаг - и смотрел вперед ничего не выражающим, безучастным взглядом. Отвечал и улыбался на вопросы Родиона механически, облизывал сухие, обкусанные губы и прятал руки в задних карманах джинсов.
   - Тебя в больнице ни чем не качали?
   - Нет, а что?
   - Глядя на тебя, кажется, что качали, - усмехнулся Родька. - Расслабься, или как говорит Лешка -relax! Пойдем пивка, что ли, выпьем? А? Как? Соскучился я по тебе, скотине.
   - Знаешь, - сказал Андрей, когда они сели на скамейку у Кремлевской стены. Родька разливал пиво из полуторолитровой бутылки в пластмассовые стаканчики. - Я не успел выкупить свою цепочку. Месяц уже прошел. Жалко.
   - Они могли ее еще не продать, - сказал Серов. - Сходим?
   - У меня денег нет.
   - Займем у Жиганова.
   Гордеев заколебался.
   - Не дури, там пять грамм!
   - Нет, не хочу просить. Больше не хочу, - сказал Гордеев.
   - Вот дурак. Я позвоню Ромке.
   - Я сказал - не надо!
   - Ну как знаешь!
   Серов сел рядом с Гордеевым, пригубил горьковатое пиво. Он хотел сказать что-то еще, но его отвлек зазвеневший телефон.
   - Алло? - ответил он и посмотрел на Андрея. - Это тебя, Светка.
   - Дюша звонил, - сказала Крючкова. - Вечером он зайдет к тебе.
   - Хорошо, спаси...
   Светка отключилась.
   - ...бо. Вот дура.
   - Чего она? - спросил Родька.
   - Да так, пустяки.
   - По голосу я бы не сказал.
   - Обижается.
  
   - Я шегодня у сештры переночую, - сказала Федоровна. Она уже надела пальто, старое, буро-синего цвета с помятым воротником, а теперь примеряла шапочку, выцветшую, вязаную. В шифоньере у нее было полно "лежалого барахла", она могла похвастаться богатым выборе в гардеробе.
   Гордеев сидел за книгой на кухне, варил макароны. Звонок в дверь заставил оторваться его от книги.
   - Андрюша! Открой! - крикнула Федоровна из своей комнаты.
   Гордеев открыл дверь и увидел перед собой женщину в старой изношенной куртке, с худым вытянутым лицом, на бледный лоб которого почти до самых глаз съехал серый грязный платок, держащую в руках грудного ребенка, причмокивающего во сне.
   - Мы погорельцы, не дадите ли какую-нибудь милостыню, - сказала женщина тихо, глядя просящими глазами на Гордеева и механически покачивая ребенка. Пальцы у нее были длинными и очень худыми, под ногтями чернела грязь. - Старые вещи, хлеб.
   Он помедлил секунду, не зная, что ответить, потом сказал: "Минуту" и закрыл дверь.
   - Это, наверное, к вам, - сказал Андрей, убираясь на кухню к макаронам.
   - Кто это?
   Он не ответил.
   Федоровна, разглаживая воротник, еще раз заглянула в зеркало и вышла. Гордеев на кухне не слышал, что говорила хозяйка, но по тому, как быстро она вернулась и закрыла за собой дверь на ключ, он понял, что какими-то отговорками она отвязалась от бедной женщины.
   Уже уходя, Федоровна вдруг сказала:
   - Жалко-то как, а, Андрюша. Вот шгорел людей дом. Дотла. Куда им теперь? А што мне им дать? Хлеба та у шамой, во! - Она села, подумала, тревожно двигая бровями, потом снова заговорила, как бы оправдываясь. - Только вот жабыла, я ш пряников купила. Надо ш было угоштить. Жабыла!
   Гордеев помешивал макароны в кипящей воде, молчал.
  
   Крючков пришел в половине девятого, усталый, помятый, болезненно оживленный, с горящими глазами, какие бывают у голодающих, если они после недели вынужденного поста увидят перед собой тарелку наваристых щей.
   - Здорова, - прошептал он и протянул узкую ладонь Гордееву.
   - Я один, проходи, - ответил Андрей.
   Дюша скинул куртку, разулся, не развязывая шнурков.
   - Куда?
   - На кухню.
   - Я только руки вымою. Бля, столько времени черти где шатаюсь!
   - А дома чего не сидится?
   - Дома? Хм! Там менты запасут! Эх, если бы эта старуха Сову не порешила, все бы не так получилось! - крикнул Крючков из ванной. - Тебе тоже повезло. Надо же! Эти твари на улицах снуют! Раньше отстреливали, и сейчас бы мочили, сук! Светка базарила, ты одну псину удавил?
   - Светка? Ей, наверное, Серов растрепал.
   - Да какая разница? Правда что ли?
   - Пришлось.
   Крючков многозначительно кивнул, косясь на поджившие отметины от зубов на руке Гордеева и гипс в форме черепашьей раковины на левой руке.
   - Сломанной рукой давил, - сказал Андрей. - Ладно, проходи на кухню, там поговорим.
   - Когда гипс снимать будешь?
   - Через две недели. Я сам сниму.
   Пока Дюша рассказывал, как он крутится последнее время, Андрей размышлял о своем, ведь он хотел встретиться с Крючковым не для того, чтобы выслушать историю его скитаний.
   - Денег вабще нет, - говорил Дюша, сильно сутулясь, как будто от холода. - Что я скажу? Хреново! У матери не попросишь. У сеструхи тоже.
   - Деньги... - протянул Гордеев.
   - А у меня сушняк. И нервы. Не могу больше...
   Влажные его руки дрожали мелкой дрожью. Сам он, бледный и худой, с взъерошенными волосами, немытыми может быть уже недели две, производил впечатление достаточно жалкое. Гордеев барабанил пальцами по столу и напряженно думал.
   - А если сегодня... это... - проговорил Дюша, понизив голос. - Я одну машину знаю. Если ее сегодня?.. Я бы и с Мартыном, только зачем его трогать, если так можно? А один никак. Ты подумай. У самого в карманах наверняка голяк.
   Гордеев даже не понимал слов Крючкова, артикуляционные звуки, производимые Дюшей, он не наделял лексическим смыслом. Все что он говорит - не важно. Важно то, что скажет Гордеев.
   - Там тихий двор, вокруг гаражи. Если часика в три, а лучше в четыре... На всякий пожар возьму свою дюралевую биту... Магнитолку мы потом на мытном рынке загоним, хачикам. Ну че, Андрюха? Ты не бойся, тут уж дело верняк.
   Крючков тронул Гордеева за плечо и тот, даже вздрогнув, посмотрел на него с удивлением.
   - Ты ничего не слышал?
   - О чем?
   - О машине, магнитоле. О деньгах, е-мое!
   - О деньгах! - махнул рукой Гордеев. - Каких деньгах? У меня нет денег.
   - Что ты несешь, бля! Я не у тебя прошу. Рехнулся что ли в больнице? Чем тебя там пичкали?
   - Не ТГК, не обольщайся.
   - Ты только послушай, никакого риска. Дворик тихий. Сам не понимаю, что там эта красавица делает. Но третий день стоит! Я прохожу и шею сворачиваю. Гордеев, ты глухой? Ее там уже сегодня может не быть, тянуть нельзя!
   - Тебе мало одного раза? - сказал Гордеев, глядя не на Крючкова, а куда-то выше его. - Тебе мало Совы? Ты, кстати, был на его похоронах? Где его похоронили?
   - Я не знаю. Я вообще ничего о нем не знаю.
   Дюша нервно стиснул кулаки.
   - Ну все, мне надо покурить. Есть сигареты?
   - Нет.
   - Зараза!
   Тут взгляд его упал на пачку чая на холодильнике. Дюша взял ее, повертел в руках и понюхал. Потом он принес из прихожей газету, оторвал кусочек и принялся медленно закручивать самокрутку.
   - Ты это собираешься курить? - спросил Гордеев.
   - Да. Я курил уже. Будешь?
   - Нет. Только пошли на лоджию.
   Гордеев смотрел, как курит Дюша, вдыхал вместе с ним горький запах чайного дыма и смотрел на улицу, на крыши возвышающихся девятиэтажек, слушая крики подростков, разжигающих маленький костер у гаражей.
   Крючков молчал, крепко сжимая зубами самокрутку, делал глубокие затяжки, топчась на месте и даже не думая сесть на предложенную табуретку. Гордеев подумал, что сейчас самое время поговорить о том, о чем он думал в больнице, думал вчера и сегодня.
   И он заговорил. Если уж Дюше так нужны деньги, он сможет получить их, сможет если захочет. Он, Андрей, знает как взять их у тех, у кого они есть, у кого их больше, чем можно проесть. Он начал издалека и так увлекся, приближаясь к своей идее, зажестикулировал, резко встал с табуретки, инстинктивно требуя больше пространства. Как говорил Достоевский, в маленькой комнате и мысли тесно, а о заваленной всевозможным барахлом лоджии можно и не говорить. Для кого создается вся эта роскошь на улицах города? Казино, рестораны, парки. А эти кричащие неоновые вывески, зовущие, якобы, всех! Все это явно не для них. Не для него. Он живет как муха в банке, видит все, но ни к чему не может прикоснуться.
   - Да и ты такая же, проклятая муха в банке, ничтожная, навозная муха, только раздражающая своим жужжанием. Чтобы жить в этом мире, надо быть сильным. Надо кем-то быть, а не пустым местом.
   И он заговорил о Стае. Иными словами о группировке, подобной собачьей стае, которая объединила бы таких же, как и он, разрозненных, одиноких, по одиночке бессильных, сплотила бы их, наделила силой.
   - В каждом из нас живет зверь, дикий - сама природа. Мы стараемся не тревожить его, не будить, потому что догадываемся к чему приведет его пробуждение. У меня бы никогда не хватило смелости потревожить его сон. Я трусоват для этого... Но он проснулся сам... Бывало, особенно раздражаясь, я нарушал его покой и он зло рычал... Совсем я его разбудил, отбиваясь от своры собак... Тогда у меня не было другого выхода, это он удавил вожака и хотел выть и смеяться, когда я плакал... После этого он уже не захотел вернуться в свою клетку, она показалась ему слишком тесной. Он понял, что сны, где он мог дать волю дикой природе и воплощать навязчивые идеи - это обман... Ему понравилось на свободе... Теперь он скулит в моей груди, скребет лапами, рычит. Ему, зверю, чужды все эти предрассудки, которые нас сковывают цепями законов, морали, традиций... Теперь я, это он... Нас как будто двое. И если бы ты смог разбудить в себе зверя, если бы мы нашли еще таких людей, которые смогли бы разбудить своих зверей - получилась бы Стая. В этом ее главное преимущество от любой другой группировки.
   Высказавшись, он почувствовал усталость в ногах и сел. Все тело загудело от напряжения, руки повисли веревками. Он посмотрел на Дюшу.
   - Гордеев, да ты на всю голову псих! - с восторгом крикнул Крючков. - И мне это нравится. Разве мы не были этой Стаей, когда пошли грабить Капу?
   - Тогда еще нет. Тебе пока трудно меня понять, но когда ты поймешь...
   - Понятно, - протянул Дюша, глядя в пространство за открытым окном, и лицо его вдруг изменилось - тонкие губы вытянулись в улыбке, глаза с расширенными зрачками не то от мрака, не то от выкуренного чая, сузились, образовав маленькие морщинки. Он что-то быстро прикидывал в уме. - Нам нужны люди.
   - Мы их найдем. Когда о нас узнают, к нам потянутся. Я уверен.
   Крючков медленно закивал:
   - Я знаю тех, кто к нам присоединится. Ребята отмороженные, дикие как звери!
  
  
  
  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

(Воспоминания Родиона Серова от 15 марта)

   Однажды мы собрались у Леонтьева, получилось это спонтанно и очень удачно, когда Госпожа Случайность (что бывает редко) здорово нам подфортила. Мы - я, Гордеев, Леонтьев, Жиганов и с нами еще Машка с Ольгой, девчонки из нашей группы, тогда еще 132-й - сидели у Кремлевской стены. Собрались выпить пива, ничего особого не ждали. Погода стояла хорошая, а это разве не повод собраться дружной компанией? После зимы, соскучившись по улице, мы получали удовольствие от дешевого пива, сушеных кальмаров и ржаных сухариков, от болтовни (говорили о чем угодно, только не об учебе), сидя на нашей скамеечке, почти родной. Ясно помню всех, кто присутствовал: Жиганов с колой в руке (крепче после первого курса он ничего не пил) пристает к Машке, спрашивает, почему она сегодня без макияжа, почему с такими красными глазами, почему такая опухшая. После нехитрых рассуждений он приходит к выводу:
   - Маша, ты алкоголичка!
   - Ой, Ром, отстать! Так вот, слушай дальше...
   Машка что-то рассказывает Ольге, одновременно просит Серова налить ей пива и жестикулирует стаканчиком, в котором еще что-то плескается.
   - Не маши рукой-то!
   Ольга, маленькая, квадратненькая, с гранитным характером, лицом чем-то напоминающая лохматого пекинеса, "любит корчить из себя неприступную девственницу, - как я тогда выражался, - а на самом деле ищет ласки, как любая здоровая женщина". Машка с макияжем еще может привлечь к себе мужское внимание, но Ольга даже с "гримом" (словечко Жиганова) отставала от подруги, пусть та проснулась утром после крепкого бодуна. Я сидел рядом с ней, держал ее холодные ладони в своих руках и даже не курил, чтобы не выпустить их.
   - Ну Родь, пусти меня! - кричит она, а на самом деле просто кривляется перед Машкой. Все бабы такие, перед подругами строят из себя черти знает кого. А стоит остаться в комнате наедине, начинается! Я, конечно, ее руки не выпускаю. Побрыкается и успокоится.
   Леонтьев сидит на скамейке с самого края, курит, смотрит себе под ноги, плюет. Все время мрачный, неразговорчивый. Видать загрузился чем-то. Брови у самого елозят вверх-вниз, на лбу глубокие складки. Задумался.
   - Лех? Леха? Ле-ех!?
   - Чего?
   - Давай пива долью.
   - Давай. - Он подставляет стаканчик, пьет пиво и снова уходит в себя, поправив на носу очки с толстыми линзами. Птьфу! - снова плюет и смотрит на белую, пенистую жидкость у ботинка.
   Гордеев скучает. Если Леонтьеву все равно, где он сейчас, и ему хорошо, если никто не мешает, то Гордеев откровенно скучает. Ему вроде бы хочется отдыхать вместе с нами, но если скажет что, то не впопад, если анекдот расскажет, то не смешной. Я ему пива подливаю, чтобы расслабился, но он пьет медленно, стаканчик у него все время полный.
   Леха вдруг очнулся и говорит:
   - Айда ко мне! У меня, короче, матушки сегодня до двенадцати не будет. Хоть музон послушаем.
   - Ну на фиг, Лех! - сказал я. Ехать к нему в Печеры, в такую даль... Нет, без меня.
   - Андрюх, а ты? - спрашивает Леонтьев.
   - Настроения нет, - отвечает Гордеев, зевая.
   - Ребята, relax, вы чего?
   Единственный, кому из нас все равно куда ехать - это Жиганов, но и он молчит. А спроси его, ответит, что если ехать к Лехе, то нужен повод. Поэтому мы его и не спрашиваем.
   Леонтьев поднимается и говорит, что ему уже пора. Мать просила вернуться к пяти часам. А сейчас 16 30.
   - Короче, если что, - говорит он напоследок, - после шести у меня никого.
   - Ладно, - говорю, - если че.
   А сам думаю, ой, как вряд ли мы к нему соберемся, ой, как вряд ли. Что-то для этого должно произойти.
   И произошло. Такое бывает.
   Меньше чем через час Гордеев вдруг вспомнит: а ведь Леха приглашал нас к себе!
   Но все по порядку.
   Мы никогда не можем угадать, сколько готовы выпить. Все зависит от настроения. Иногда и бутылку в себя не влить, иногда и трех литров мало. Вот и тогда мы не угадали, душе требовала больше, чем мы взяли. Быстренько скинулись деньгами, я вызвался сбегать до маркета.
   В маркете меня кто-то окликнул. Оборачиваюсь - стоит Работина с девчонками из своей группы (она с прошлого года перешла в бакалавриат). Они тоже решили погулять после учебы, развеяться и уже взяли отвертки и какой-то ерунды пожевать - стоят, значит, с пакетами.
   - Давайте вместе, - говорю.
   - А кто там с вами еще? - спрашивает Работина.
   - Все: Ромка, Лешка, Андрей...
   - Андрей тоже?
   - Да.
   Если бы Гордеева с нами не было, она бы не пошла. Ее подруги, две колоды, укутанные в бесформенные куртки, нехотя, переглядываясь, потянулись за ней. Я взял у Насти пакет.
   - Вы давно сидите?
   - Часа два, наверное. - Смотрю на часы - точно.
   Прежде чем продолжать, сделаю небольшое отступление. Я описываю один из весенних вечеров третьего курса, и отношения между Работиной и Гордеевым, соответственно, были уже не теми, что на первом и на втором. Былая страсть к Работиной переросла в дружбу, самую настоящую, крепкую и взаимную, какая только может быть между парнем и девушкой, которые некогда что-то друг к другу испытывали. Гордеев уже встречался в то время со Светой, и Настя об этом знала. С тех пор как Работина перешла в бакалавриат, встречи ее с Андреем стали случайными. И я не думаю, что в разлуке они часто друг о друге думали, скорее даже совсем не думали - у каждого своя жизнь, заботы, обязанности. Но, встречаясь, они менялись. Оба.
   Гордеев еще издали увидел меня в компании с Настей (о ее подругах я более не упоминаю, они потом незаметно испарились, мы и не заметили их отсутствия) и мне было интересно посмотреть на выражение его вытянутого от скуки лица. Он уже собирался домой, топтался у скамейки и жалел напрасно потерянный вечер.
   - Приветик!
   - Привет!
   - Весело! Банкет продолжается, значит?
   - А то! Чего принесли?
   - Насть, у тебя зеркальце есть?
   - Сейчас.
   Стаканчиков на всех не хватило. Решили пользоваться одним на двоих. Возвращаться в маркет только ради стаканчиков никому неохота. Даже мне.
   - Я с Андреем, да? - спросила Работина, подсаживаясь к нему.
   - Конечно, - улыбнулся он. И уже от скуки на его лице следа не осталось, оживился, сразу опьянел.
   Да, слов нет, Настя в тот вечер была красивой. Одевалась она всегда со вкусом. Вижу ее как сейчас: высокую, смуглую, в приталенном пальто, подчеркивающем ее фигуру, с темными, влажными глазами и рассыпанными по всем плечам волосами.
   Я пытался поймать руку Ольги, чтобы снова согреть их, в то время как Гордеев тихо беседовал с Работиной. Настя опустила голову ему на плечо и тихо сказала, что очень, очень соскучилась. Андрей смотрел куда-то вперед, ничего не отвечая, как и на первом курсе не решаясь взять ее руку в свою.
   - Родь, отвали ты от меня! - кричала Ольга.
   Я ловил ее руки и старался не разлить свое пиво. Машка копалась в сумочке, что-то потеряв. Жиганов наблюдал за ней, продолжал отпускать шуточки. Как вдруг Гордеев говорит:
   - Может к Лехе рванем? Он приглашал!
   Еще и часа не прошло, как Леонтьев уехал.
   Согласия Насти, я узнал позже, Андрей уже добился, с естественным условием - если поедут все.
   Теперь предстояло уговорить остальных.
   - Нет, я домой, - ответила Машка. - Видишь, у меня каблук сломался.
   - И я тоже, - сказала Ольга. Она никуда без Машки.
   - Мне все равно, - сказал Жиганов.
   Даже я не горел желанием ехать в Печоры. Но Гордеев не принимал никаких возражений. Он сказал: ЕДИМ, и попросил Жиганова позвонить Лехе и предупредить.
   И мы всей компанией завалились к Леонтьеву - он обалдел. Квартирка у него небольшая, однокомнатная, но уютная, с музыкальным центром, хорошей коллекцией музыки и целой библиотекой - книги, которым не хватило места в стенке лежали огромной кучей на полу. Леха быстро организовал закусочку из корейской морковки (к водочке), поджаренной колбасы, сыра и лимона. Принес трехлитровую банку смородинного компота и заставил девчонок быстренько накрошить салат. Мы с Андреем сбегали за водкой.
   - Гуляем сегодня, - сказал он мне на улице.
   - Да уж. Неожиданно вышло.
   - Знаешь, что я думаю о Работиной?
   - Ну?
   - Тебе известно, почему мы не смогли быть вместе. Тем более, что у нее уже есть парень.
   Настя осенью должна была выйти замуж.
   - Ну.
   - Мы не смогли быть вместе, потому что мне нечего ей дать. Я беден. Но если Настя станет замужней, ей больше не нужно будет думать о своем материальном положении - муж-то обеспечит ее материально, понимаешь? И мы станем любовниками.
   Он сам верил в то, что говорил и был счастлив, как бывают счастливы только временно, вскружив голову алкоголем.
   Я не особо следил за Гордеевым, Ольга занимала все мое внимание, раззадоривая меня своими поджатыми пухлыми губками и обиженным взглядом. Я хотел уединиться с нею на кухне, но нам все время кто-то мешал, то Леонтьеву что-нибудь понадобится в холодильнике, то Гордеев придет за спичками, чтобы зажечь свечи. Им, видите ли, захотелось романтики.
   - Там Машке плохо, помоги ей, Родь, - сказал Леха, заглядывая на кухню раз, наверное, уже пятый.
   - Где она?
   - В туалете.
   - А почему я?
   - Ну... хм... не знаю. А кто еще?
   - Конечно, больше некому!
   Машка сидела на корточках и обнимала унитаз, когда я вошел в туалет.
   - Зачем столько пить? - начал я нравоучительно, но тут ее снова вырвало, закашляла, и мне ее стало жалко.
   Она спустила воду, я подал ей полотенце. Честно сказать, выглядела она неважно с потекшей тушью и размазанной помадой. Искривленные губы выражали всю горечь желудочного сока вперемежку с водкой и корейской морковкой.
   - Давай я тебе помогу, - говорю.
   Стираю с ее губ помаду влажным полотенцем, поддерживаю одной рукой, чтобы не упала. И чувствую, как она медленно опускается на колени, а ручки ее тянутся к моей ширинке, расстегивают ее.
   - Машь...
   К этому я оказался не готов.
   - Родь... - жалобно протянула она, настырными руками оттягивая мои трусы.
   Если бы я не был таким пьяным,
   я бы этого не допустил. Но я был пьян, пьян как и все. Я подумал об Ольге, которая дожидалась меня на кухне, и решил, что десять минут у меня все-таки есть.
   - Вы чего там? - Леха постучал в дверь. - Чем вы там без меня занимаетесь? Заперлись!
   - Все хорошо, Лешь, подожди.
   - Ясное дело, все хорошо! Надо было мне ей помочь! Ну, откройте!
   Вот такой Леонтьев зараза.
   - Леша, relax!..
   Тут Машка коснулась очень чувствительного места, я вздрогнул, замер и совершенно забыл о Лешке. Он все тарабанил в дверь и вяло ругался. А потом закатился в истерическом смехе и через минуту затих.
   Хорошо, что я пьян, хорошо, хорошо, хорошо!
   Эх, Машка... пронеслось в голове. Но я уже не мог думать, все мысли поглотило желание.
   Я смотрел на ее спутанные белокурые волосы, спину, цепочку позвонков, оголенную поясницу... гладил ее и... не мешал.
   Когда я вышел из туалета (Машка, сказала, что выйдет за мной, только "припудрит носик"), Гордеев в темном зале танцевал медленный танец с Работиной, Леонтьев показывал Жиганову какую-то книгу, стучал по корешку пальцем. Ольга спала на кухне, очень мило просунув ладони между колен. Я не стал ее будить... Спасибо Маше - мне уже ничего не хотелось.
   Кто-то пролил на пол пиво, а я наступил в эту лужу, обругал Леонтьева - он-то куда смотрит? Только присел в уголке, Леха стал приставать, корча из себя Фредди Меркури. У него часто случаются такие заскоки по пьяни. Смеется писклявым голосом и куда ни попадя сует руки.
   - Родя, милый!
   - Леша, сегодня я уже сексуально удовлетворен, ты опоздал!
   - Ах, проказник, проказник!
   В общем, вечер был шумным, веселым. Даже соседи в начале одиннадцатого стали жаловаться. Мы в это время уже собирались, чтобы на последних маршрутках разъехаться по домам. Лешка разволновался - матери настучат, ему влетит за эту пирушку. Мы его успокаиваем - все будет нормально, не волнуйся. В общем, party удалась на славу.
   Гордеев спал на диване с Настей. Их до последнего не трогали, стараясь не шуметь. Жиганов к ним никого не подпускал, охранял как Цербер. Машка хотела было вынуть из-под руки Андрея сумочку, но Ромка не дал. Сказал "потом" и вытолкал из комнаты.
   Время пролетело незаметно. И вот мы уже на улице обнимаемся, прощаемся, обещаем друг другу скоро собраться опять и искренне удивляемся, почему раньше собирались так редко? Но я-то знаю, да и все знают, что такие вечеринки, прекрасные тем, что случаются спонтанно, бывают не часто, хорошо, если раз в год. И если их планировать заранее, ничего не получится. Обычно на таких, подготовленных вечеринках (например, на дне рождения), за редким исключением, мы просто напиваемся под хорошую закуску от досадного чувства "чего-то опять не хватило".
   Первой уехала Настя, потом Ольга. Пока ждали Машкину маршрутку, уничтожили еще "полторашку" пива. У меня уже челюсть болела от сухариков, этих самых, со вкусом бекона. Ненавижу проклятые сухари!
   - После таких вечеров и весело и грустно, - сказал мне Андрей, когда мы отправили Машку, и она, махая нам рукой, скрылась за поворотом. - Ты понимаешь, не скоро такой вечер повторится, и ничего не можешь с этим поделать.
   Мы распрощались с Лешкой и пешком, через огромный, пологий овраг, мост и гаражи пошли на Советскую площадь. Ночевал я у Гордеева. Хозяйка уже спала, когда мы пришли. Он постелил мне на полу, сам лег на диван. Мы еще немного "потрепались о том, о сем", потом Андрей замолчал, так и не ответив на какой-то мой вопрос - заснул. Утром я ушел еще до того, как проснулась его "бабулька".
  
  
  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

   Кусай локти, рви на голове волосы, только все это бесполезно.
   Сейчас придет он, и все сомнения развеются.
   Плохо, что она пришла раньше него... Неловко как-то.
   Света решила зайти в аптеку и купить гигиеническую помадку, только подумала об этом, как услышала голос за спиной:
   - Ты уже здесь?
   Даже из-за столика встать не успела.
   Максим сел напротив нее, улыбнулся, как бы сказала Алсу, запомнив фразу из какого-то американского фильма, "стодолларовой" улыбкой. Он был в строгом, темном пиджаке, синей рубашке с галстуком и напомаженными, зачесанными назад волосами. Света невольно подумала о брате, у того такая же манера одеваться... Пахло от Максима тем же дезодорантом, что и тогда, в парке...
   - Закажем чего-нибудь?
   Она чувствовала себя не в своей тарелке, но дело было не только в юбочке, которую напялила вместо любимых и привычных джинсов, а в том досадном чувстве, которое постоянно напоминало ей о том, что это она позвонила Максиму и напросилась на встречу.
   Она краснела, стоило только об этом подумать.
   Максим положил ладонь на ее колено, вел себя не так скромно, как при первой встречи...
   - Давай немного выпьем, - предложила она. Ведь надо же раскрепоститься.
   Она будто случайно привстала, чтобы подоткнуть юбку, и он убрал руку.
   Надо выпить, скорее надо выпить - думала она. Руки дрожали так, что Максим мог заметить.
   - Чего?
   - Тоника, если можно.
   - Сейчас будет.
   Ее первые мысли были - убежать, пока его нет. Но что за ребячество? Хорошая будет выходка!
   С другой стороны Максим даже не знает ее телефона. И они больше не увидятся (если только случайно где-нибудь не столкнуться, а это вряд ли). Ее позор останется в прошлом, об этом никто не узнает. А еще можно инсценировать неожиданный звонок, который заставит ее сорваться, якобы по очень важному делу. Всякое же бывает.
   Она еще колебалась, когда он вернулся, поставил бутылку и стаканы и сел рядом.
   Она думала, что если говорить о звонке, то сейчас. Надо коротко все объяснить и попросить не провожать ее. И тогда Максим останется в прошлом, дороги их больше не пересекутся, а память сотрет все нюансы.
   Но решимости так и не хватило. Она выпила тоника.
  
   Он долго приглашал ее к себе, шептал ласковые слова и обнимал. После шампанского она размякла и согласилась... На улице было прохладно, ветрено, как будто намечался дождь, он укрыл ее кожаным пиджаком и взял под руку. Он сказал, что дождь сейчас бы не помешал, уже месяц как горит торфяник, а пожар никак не могут потушить до конца. Она ответила, что да, дождь бы не помешал. Они ехали в пустой маршрутке (она-то, дура, думала поедут на такси), на заднем сидении, смотрели в окно на темные улицы и молчали. Перед ними сидел только один пассажир, задремавший старик, борода у которого росла точно из самых глаз. В салоне пахло бензином и громко играло радио. Фоменко между песнями отпускал острые шуточки и молодая кондуктор, отвлекая водителя какими-то глупыми разговорами, смеялась усталым смехом. Света опустила голову на плечо Максима и заснула. Он, кажется, гладил ее и что-то нашептывал на ухо, покусывая мочку.
   А потом разбудил ее:
   - Мы выходим...
   В его комнате, сплошь увешанной постерами Мика Джаггрека, Мерелина Менсона, Кипелова и других рок-звезд, была не большой, но уютной, с мягкой пастелью. Да, да, они здесь только ради нее... этой постели.
   - У тебя есть что-нибудь выпить?
   - Только пиво. Оставалось в холодильнике...
   Он не позаботился о том, чтобы взять по дороге что-нибудь еще. И ее это укололо самолюбие, которое и так уже унизили и растоптали. Неужели он такой грубый, что даже не скрывает своего отношения к ней?
   Он принес две бутылки крепкого пива и полбутылки водки. Она не переносила ни светлого, ни крепкого и вообще не пила водку. Но взяла бутылку пива, уже початую, дымящуюся из горлышка и приятно холодную. Если напиться, придет забытье, хотя бы на время.
   Приглушенная музыка подействовала расслабляюще. Она провела ладонью по одеялу, подавшись назад, облокотилась на локти.
   Она, как и все, хотела всего на всего крепких отношений, защиты, чтобы часть своих проблем переложить на мужские плечи. Гордеев не смог (или не захотел) дать ей то немногое, без чего она обойтись не может и теперь... не он, а Максим обнимал ее, гладил по щеке указательным пальцем, шептал слова в самое ухо и, возбуждаясь, покусывал мочку.
   Максим все сделал сам, ей не пришлось ничего говорить, даже делать намеков, хватило того, что она сама назначила это свидание. Досадное, смешанное с горечью, чувство униженной гордости мешало насладиться сексом, и даже будучи уже нетрезвой, в расстеленной постели, под Максимом, она думала об этом уступке и молила бога, чтобы Максим его оценил.
   - Ты какая-то замкнутая сегодня... - сказал Максим, переваливаясь с нее на бок. - Молчишь.
   Он был не доволен, она все время лежала, "как бревно", сказала бы Алсу, утрудив себя только раздвинуть колени.
   - Я? Нет... - ответила она вяло.
   - Я же вижу... - хмыкнул он, отвернулся к стене и забрал почти все одеяло. Она не решилась одернуть его назад, укрылась тем, что осталось и свернулась в калачик.
   Она слышала, как ровно он дышит. Так дышат только спящие. А к ней сон не шел. В комнате было прохладно, ноги, которым места под одеялом не нашлось, озябли. Она смотрела на его белую худую спину, затылок, и обида еще долго не давала ей заснуть. Недопитая бутылка водки стояла рядом, на письменном столе, отражая луч белой луны. Света налила полную стопку и залпом опрокинула в рот. Стала искать, чем бы закусить, но на глаза ничего не попалось. Так и пришлось перетерпеть горечь и засыпать вместе с ней... В жизни многое вот так вот приходится перетерпеть.
   Утром Максим разбудил ее и сказал, что ему пора уходить - учеба. Она быстро умылась, отказалась выпить с ним кофе и ушла с неприятным ощущением после ночи и противным запахом во рту от нечищеных зубов.
   - Увидимся, - бросил Максим на лестничной площадке, все еще в трусах и майке.
   Она кивнула, улыбнулась как смогла и чуть не споткнулась на лестнице.
  
   - Ты сама ему позвонила? - спросила Алсу в Университете.
   Они сидели на лекции в огромной, как стадион, аудитории, совсем забыв о маленьком, толстеньком профессоре, которому приходилось вставать на цыпочки, чтобы хоть немного возвышаться над кафедрой.
   - Тишина в аудитории! Тишина! - кричал он, если студенты своим гомоном выходили за рамки дозволенного. - Коллеги, прошу тишины.
   - Сама, - ответила Светка.
   - Во дура. Не ожидала о тебя такого.
   - Я и сама. Что мне делать, Алсу?
   Подруга закусила накрашенную губу, повертела ручку с пожеванным колпачком.
   - Не знаю. Этот Максим, он тебе нравится? Влюбилась что ли? в такого смазливенького?
   - Я не знаю, - протянула Светка, смущенно пряча глаза в тетради. - Вряд ли.
   - Блеск!
   Светка промолчала, глядя в тетрадь перед собой, исписанную мелким почерком. Сегодня она ничего не могла писать и уже успокоила себя тем, что перепишет лекцию у Алсу.
   - Ладно. - сказала Алсу через минуту. - Ты же знаешь мой девиз "Живи проще!" Ну получила удовольствие, что ж такого? Мы живем в сложном мире, но относится к нему можно по всякому, - повторила она чью-то фразу и высоко подняла правую бровь.
   - Если бы удовольствие...
   - Девушки! Потише! - крикнул профессор, подпрыгнув из-за кафедры. - Сколько можно делать замечаний?
   Алсу улыбнулась и многозначительно уставилась в экран сотового телефона. До конца лекции оставалось еще долгих тридцать минут.
  
  
  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

   Гордеев предъявил в деканат справку о вынужденном больничном заключении только через неделю после того, как вышел из больницы, но это было только формальностью. Серов постарался, чтобы все знали, что произошло с Гордеевым, его даже не лишили стипендии за старые прогулы. Многие грехи сошли ему с рук. Бедный парень! Надо же такому случиться! - гудели сочувственно в деканате. Другие преподаватели были такого же мнения, ведь все эти доценты, доктора наук были еще и матерями. Когда Серов это увидел, он сказал:
   - Теперь проблем с сессией у тебя не будет, это уж точно.
   - Надеюсь.
   Даже Маринада поздравила Гордеева с выздоровлением, но он проигнорировал ее слова, даже не посмотрел в ее сторону, взгляд скользнул мимо, как он скользнул бы по любому неодушевленному предмету типа стола или шкафа, и староста побелела от гнева, насупилась, но в этот день не выступала, решив отомстить, как только все забудут, что пережил недавно Гордеев.
   Из Университета Андрей сразу пошел домой. Он шагал по узкому тротуару, сутулясь, склонив голову вперед и надвинув козырек кепки на самый нос, вдыхал горький запах дыма, и морщился от духоты, растекающейся в воздухе разбавленным ядом. Он чувствовал усталость после долгих четырех пар и слабость от весеннего авитаминоза. А еще он был голоден. С утра ничего не ел... Когда он прошел мимо знакомой лавки с пирожками, распространяющей запах ванили на добрую сотню метров, в животе что-то скрутило и сжалось в комок, а во рту образовалась густая, вязкая слюна. Он зло сплюнул, ударив себя по карману, в котором жалобно звякнула мелочь, и ускорил шаг. Он шел домой и тоскливо думал о пустом холодильнике...
   Он остановился, решив пересчитать мелочь в кармане. На пирожок с капустой должно было хватить... - подумал он, как вдруг кто-то оттолкнул его в сторону. Мелочь подпрыгнула на ладони и рассыпалась в зеленеющей вдоль тротуара траве.
   - Чего встал на дороге, придурок! - Грубый голос точно кипятком ошпарил.
   Это был высокий парень с крашеными черными волосами, лиловой толстовке и белым рюкзаком, на котором болтался в одном ритме с шагом, брелок в виде сжатого кулака. Сразу бросалось в глаза - рюкзак фирменный, купленный не где-нибудь на блошином рынке, не на толчке, а в "Спортмастере" или "Спортландии".
   - Ну-ка, ублюдок, остановись! - крикнул Гордеев в ярости и сжал кулаки.
   - Че? - Парень остановился, обернулся. - Ты че сказал?
   Гордеев бросился на него как сумасшедший, левой рукой толкнул в грудь, правой ударил в челюсть, повалил на землю и закричал в лицо:
   - Ах ты с-сука!
   Парень, который почти в два раза был крупнее Гордеева, не сопротивлялся, только пытался прикрыть лицо руками и перевернуться на бок, издавая грудные звуки.
   - Сука, сука, с-сука! - кричал Гордеев, сомкнув руки на жилистой шее парня. Острый кадык упирался в ладонь, дрожал, ерзал вверх-вниз.
   - Господи, что же это творится-то? - завопил чей-то голос, женский, испуганный. - Убивают средь бела дня!
   - Парень, отпусти ты его! Сломал уже где-то руку, а все мало! Ишь!
   И кто-то оттащил Андрея в сторону. Парень закашлял, заплакал, заморгал невидящими глазами, зашарил дрожащими руками в поисках рюкзака. Прохожий, тот самый, который оттащил Андрея, - полный бородатый мужчина в очках - помог ему встать. Женщина причитала рядом, кружилась вокруг, часто приседая.
   Гордеев пошел своей дорогой, тем же шагом, сунув руки в карман, не оглядываясь, и ему было все равно, что кричала в след женщина. На душе как-то сразу полегчало. Старый камень некогда нанесенной обиды свалился с плеч, Андрей сразу выпрямился, вздохнул свободнее, пройдет какое-то время, заживут и мозоли. Немного жаль было потерянную мелочь, и заболела рука, но эта боль была оправдана.
  
   Вечером он встретился с Крючковым, вместе они поехали на Автозавод.
   - Сколько их? - спросил Гордеев в маршрутке.
   - Пять человек. Пока пять. А это что? - Дюша кивнул на разбитые костяшки. - Разодрался с кем?
   - Ерунда.
   Они долго ехали, потом долго шли мимо незнакомых дворов, по незнакомым улицам, где даже привычные многоэтажки казались чужими на фоне опускающихся сумерек.
   - А вон и гараж Мартына, - сказал Дюша и улыбнулся. - Слышь музыку?
   Впереди горел свет, послышались голоса. Виталик сидел верхом на мотоцикле, барабанил ладонями по хромированному бензобаку. Кирилл слушал Мартына, сидя на перевернутом ящике, Мартын, ухмыляясь, что-то рассказывал, жестикулируя одной рукой. Коротышка копался в ящике с инструментами, рассказывал какой-то анекдот. Были видны только его локти и широкая, квадратная спина. Альберт открывал банку пива.
   - Здорова, пацаны! - крикнул Крючков. - Какие планы?
   Весь вечер Гордеев стоял в стороне. После того как Дюша представил его, он почти все время молчал и говорил, если только о чем-нибудь спрашивали. Он изучал стоящих перед ним ребят, запоминал лицо каждого. По словам Дюши, эти ребята должны были войти в костяк Стаи, стать ее фундаментом. Дикие, необразованные, готовые пойти на что угодно ради наживы или какой-нибудь бредовой идеи, живущие лишь по негласно принятым понятиям.
   Отморозки - говорил о таких Жиганов с презрением.
   Именно такие "отморозки" были нужны Гордееву.
   - Эй, не-слишком-разговорчивый, слышь, сгоняй-ка за сигаретами - обратился Мартын к Гордееву, довольно щерясь. Он стоял, широко расставив ноги, перед своим мотоциклом, прямо под лампочкой, раскачивающейся на белом проводе.
   Гордеев посмотрел вокруг, сначала поймал на себе взгляд Дюши, потом всех остальных. Коротышка улыбался, вытирал сухие губы толстой ладонью.
   - Поищи кого-нибудь помладше, - ответил Гордеев сдавленным голосом.
   - Кого, например? - сказал Мартын.
   Гордеев еще раз обвел взглядом каждого. Кого?
   - Мартын, у меня есть сигареты, - сказал Виталик.
   - Подожди ты. - Мартын недовольно отклонил пачку Савицкого. - Тебя это обламывает?
   - Мартын, тебе это надо? - фыркнул Альберт и смял пустую пивную банку.
   - Надо, - ответил Мартын.
   - Сигареты есть, выкури эти, - процедил Гордеев. - Я тебе не мальчик на побегушках.
   - Че-е? Я не врубаю, Крючок! - Мартын повернулся к Дюше. - Кого он себя тут строит, а? Он знает, куда пришел - нет?
   - Мартын, спокойно! - сказал Крючков, начиная нервничать. - Спокойно.
   - Ты кто ваще такой? Знаешь, кого здесь уважают? - спросил Мартын, снова обращаясь к Гордееву. Он медленно приближался к Гордееву, но Андрей не отступил. Отступать - значит пасовать. Пасовать было нельзя. Он понимал, что исход этой стычки зависит только от него. Здесь ему с легкостью вышибут все мозги, но с другой стороны, эти же ребята могут стать его друзьями. - Знаешь?
   - Дюша говорил.
   - Ну так покажи себя, что ты за хуй. Давай! - рявкнул Мартын, так что Дюша, стоящий рядом, шарахнулся в сторону от неожиданности. Кирилла это рассмешило, он захрипел от удовольствия и почесал подбородок.
   - Этого мало? - спросил Гордеев, показав левую руку с гипсом и шрамами.
   - Я не видел, как ты давил эту псину.
   - Значит, что я за хуй? - сказал Андрей и шагнул к Мартыну.
   - Может один на один выйдем? - ощерился Мартын и резко толкнул Гордеева в грудь. Он ждал, чтобы Гордеев первым начал, но ему уже не терпелось разбить равнодушную рожу Гордеева, в глазах которого он чувствовал презрение, ему не доставит труда сломать этого доходягу, достаточно одного удара в "репу".
   - Ну? Зассал?
   Коротышка отвернулся. Савицкие угрюмо молчали, даже Кирилл перестал посмеиваться, переводя взгляд, то на Мартына, то на Гордеева. Всем было интересно.
   - Мне все равно, - прошептал Гордеев.
   Андрей посмотрел по сторонам и остановил взгляд на разводном ключе в ящике с инструментами.
   - Мне все равно, - повторил он и достал ключ.
   Коротышка, стоящий к Гордееву ближе всех, сделал шаг назад. Разводной ключ в руках психа опасная штука. А ведь никто наверняка не знал, псих этот дурень или выделывается?
   - Хочешь? - сказал Андрей, улыбнулся, и со всего размаха ударил по бензобаку, да с такой силой, что даже искры выбил. Виталик, сидевший за "Уралом", спрыгнул с него, как ужаленный и грохнулся на спину. Мартын не успел даже удивиться, прежде чем Гордеев нанес новый удар и еще сильнее углубил вмятину.
   - Ах ты урод! - закричал Мартын и бросился на Гордеева, но тот замахнулся ключом и этого хватило, чтобы он остановился. Он мог убить Мартына, удар был точно нацелен в голову, в глазах Гордеева вспыхнула ярость, он почувствовал, как похолодела кровь у всех присутствующих, его же взыграла, и он хотел продолжения.
   - Ну давай, рискни, - прохрипел Андрей.
   - Убью с-суку!!
   - Попробуй, - сказал Гордеев, усмехнулся равнодушно и выпустил ключ из рук.
   Ключ глухо ударился о землю.
   Но Мартын не кинулся на Андрея, а посмотрел на вмятину, погладил ее, оценил ситуацию. Этот придурок действительно его поразил, несколько минут все молчали. Крючков от удивления открыл рот, стоял как вкопанный, опустив руки. Он хотел что-то сказать, перед тем как Гордеев взял ключ, кажется он думал остановить Гордеева, опасаясь за его здоровье, а теперь тяжело переваривал, что же только что произошло. Последний удар Андрея вышиб все мысли из головы разом.
   - А он это... псих, - усмехнулся Коротышка после некоторой паузы. - Мартын, он псих хренов! О, бляха! Псих!
   Мартын осклабился, отошел назад, присел на флягу, все еще глядя на хромированный бензобак.
   - Бешеных бабок стоит, - только и сказал.
  
   - Ну, бля! Ну дал! - кричал Крючков с восторгом, когда они возвращались домой. Ну и струхнул же он, когда Гордеев схватился за ключ! Вокруг были полные отморозки, которые могли удавить его как щенка, навалиться все разом и удавить и тут уже никакая храбрость не поможет. Ничего не поможет, разве что большой пистолет. Гордеев сидел вялый, распьяневший после мартыновской самогонки, которой тот напоил его в знак дружбы, слушал и с онемевшей улыбкой на лице, он был доволен.
   - Я же псих... - пробормотал он.
   - Это уж точно. Я Мартына столько лет знаю! К его хреновому "Уралу" пальцем бы не прикоснулся - не дай бог поцарапать! А ты!.. Это просто пизьдец!
   - Жалко Совы с нами нет, - сказал Гордеев. - Я о нем думал, когда там стоял, перед Мартыном. Сова бы так же поступил, мне кажется.
   Он не поехал домой, а остался переночевать на даче у Крючкова. На какие-то деньги Дюша купил две бутылки дрянного портвейна, и они напились. Сидели до поздней ночи, много курили и радовались тому, что такие пьяные и беззаботные. В головах гудело и стучало, ничего вокруг до утра не существовало.
  
   Утром, с тяжелой головой и рвотными позывами, Гордеев возвращался домой. Он задремал и проехал свою остановку. Обратно возвращался пешком, покачиваясь от слабости и икая.
   Как все гудит... Деревья вдоль тротуара, река машин. От запаха дыма началась резь в носу. Хотелось сунуть два пальца в рот и опорожнить желудок, но желудок и так был пуст.
   Спать, скорее спать, думал Гордеев, глядя только под ноги и зевая.
   У перекрестка он на кого-то натолкнулся, попросил прощения и перешел дорогу на красный светофор. Где-то рядом взвизгнули тормоза, Андрей вздрогнул и посмотрел мутными глазами на красную "восьмерку" и водителя с побелевшим лицом.
   - И-Д-И-О-Т!!! - прочитал Гордеев по губам и ухмыльнулся:
   - А пошел ты.
   Ведь ему так хреново...
   Шел он медленно, так что прохожие обгоняли его, иногда задевая рукавами или сумками, но чьи-то семенящие шаги от самой остановки преследовали его, и этот кто-то не обгонял его, даже если Андрей сбавлял шаг до предела. Гордеев не сразу обратил внимание на эти звуки - цук-цук-цук - они отбивали свой ритм где-то у него в голове и уже действовали на нервы своей беспрерывностью.
   Он обернулся и увидел... Вожака. И эти - цук-цук-цук - отбивали об асфальт его тупые желтые когти.
   - Ты... - выдохнул Гордеев и остановился.
   Вожак тоже остановился, сел, поглядел на Андрея темными глазами - голодными и усталыми.
   Гордеев потер влажные виски. Глаза слезились, тошнило. На дне желудка что-то булькало и вскипало, готовился выплеснуться наружу желудочный сок, он уже чувствовал судороги.
   Пес потупил взор, облизнулся, пошевелил длинным хвостом. Шерсть у него была густая, серая, облезлая на спине и редкая на боках, сам он был худым и поджарым. Только глаза с кроваво-красной радужной оболочкой внушали опасение.
   Гордеев пошел дальше, и снова застучали сзади семенящие - цук-цук-цук.
   ...Он вспомнил огромную площадь перед больницей, как что-то огромное серое вздрогнуло, колыхнулось, ощетинилось перед ним.
   Вспомнил, как Вожак выскочил к этой серой массе и завыл, высоко задрав морду, как самому хотелось завыть вслед за псом, поддаться дикому желанию, слиться со стаей и жить по законам зверей.
   Вспомнил, как ужасная какофония надорвала и тотчас разметала в клочья дымную тишину над городом и увидел, как своды неба накренились, прогнулись и огромное, мертвое облако над его головой дало трещину, как стекло...
   Вожак держался метрах в пятнадцати от него, поймал темп гордеевского шага, не отставал и не приближался. На Андрея смотрел преданно, но исподлобья, боясь упустить его в толпе. Люди шли мимо него не замечая, даже не обходили стороной и Вожаку иной раз приходилось отскакивать в сторону, чтобы ни на кого не натолкнуться. Гордеев шагал впереди и не оборачивался. Шаг его становился все короче и неувереннее, он начал чувствовать жар и потеть. Он уже свернул в свой двор, прошел мимо мусорных баков к подъезду, звук цокающих по асфальту когтей не отставал.
   Андрей повернул ключ, толкнул дверь и пес проскочил в квартиру, сразу в зал - только черный хвост мелькнул - под стол, туда, где он почувствовал безопасность.
   - А, это ты, - сказала Федоровна, выглянув из кухни. - Ты где ш ночевал? Штавь чайник, жавтракай. Ой, а у меня што-то головушка болит, мочи нет...
   Гордеев прошел к себе, закрыл дверь и лег. В голове стучало, долгая боль в висках сводила с ума. Хотелось пить. Он взял графин с подоконника и сделал несколько глотков теплой, кисловатой воды.
   Дома, вспомнил он, если отец напивался, мать ставила рядом с его постелью таз, а сама уходила спать в другую комнату...
   Дом...
   Спать...
   Весь день Вожак сидел под столом и зорко наблюдал за Гордеевым. Горели в полумраке его глаза, блестела сухая шерсть. Он не выходил из темноты, точно боялся дневного света, а стоило Гордееву встать, или посмотреть на него, он дальше исчезал в углу, прятался.
   В Университет Андрей не поехал. Не нашел в себе сил подняться с дивана. Он провалился в сон и проспал до обеда, потом пообедал холодными макаронами, запил их теплым чаем без сахара и его не вырвало - значит, желудок уже успокоился.
   Федоровны не было - куда-то ушла, оставив дверь в свою комнату открытой. На кухне тихо играло радио, его никогда не выключали, слышно было, как ходят на верхнем этаже, спорят. Лунявин говорил с женой, она что-то кричала ему в ответ. "Вот и живи в ней! Где моя дача?" и что-то в этом роде. Он что-то мямлил в оправдание, просил не шуметь, не пугать соседей. Потом что-то грохнуло - может, что-то упало - и сразу стало тихо. Прислушавшись, Гордеев различил тихие всхлипывания и стон. Эх, жалко Федоровны нет, любит она приникать ухом к стенам и подслушивать за соседями.
   Вечером он захотел подышать воздухом. Как раз сигареты кончились. Только Андрей надел куртку, как Вожак выскочил из-под стола, сел у двери, дожидаясь, когда его выпустят.
   - Ну, пойдем, - сказал Гордеев и потрепал его по загривку. Пес было дернулся от Андрея, с опаской сверкнув глазами, но убедившись, что у Гордеева нет плохих намерений, успокоился.
   Вожак выскочил из квартиры, только Гордеев приоткрыл дверь, и дожидался его уже на улице, в тени деревьев, где его было почти не видно - лишь смутно серела шерсть и горели дикие глаза. Сколько Андрей не подзывал его к себе, он шел за ним на почтительном расстоянии, не приближаясь ни на шаг. Стоило остановиться Гордееву, как останавливался и он.
   Гордеев шагал по тротуару, а неподалеку отчетливо раздавалось по асфальту - цук-цук-цук.
  
  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Дневник Гордеева. Введение.

   В этих наших ночных вылазках есть уже что-то такое, чего я искал. Мы разбиваемся по парам - один стоит на шухере, другой вскрывает машину. Мы зависим друг от друга. И тот, кто снимает магнитолу, должен быть уверен в своем напарнике. Глаза напарника в этот момент его глаза. Мы - это одно. Первый раз я работал с Крючковым и, как новичок, стоял на шухере. Пока он работал, я даже закурить не осмелился - работал глазами и ушами. Все прошло гладко и даже быстрее, чем я думал. Только Крючков все время дергался, очень был возбужден, смеялся долго и нервно.
   Второй раз я вышел с Мартыном. Вот кто действительно профессионал. Сначала мы долго искали подходящую машину - на это ушло больше часа. Ведь надо найти такую "тачку", как говорит Мартын, к которой подошли бы наши отмычки, и чтобы без сигнализации стояла. Я снова стоял на шухере, за мусорными баками, из-за которых неплохо просматривался перекресток и въезд во двор со стороны аркии все свое внимание направил на дорогу, по которой проходили люди - это в четыре часа ночи - и совсем не заметил, как вышел какой-то человек из подъезда сзади меня. Не хлопни он дверью, я бы его и не заметил. Это был уже не молодой мужчина, прихрамывающий на левую ногу в шапочке. Машина, в которой сидел Мартын, была в двух шагах от него, сразу через дорогу.
   "Увидел его Мартын или нет?" - подумал я. Крючкова бы уже засекли, работал он гораздо громче Мартына. Человек потоптался на месте, поправил шапочку, заакурил и медленно направился к перекрестку. Я еще подумал, не он ли владелец "девятки", в которой сидел Мартын - он прошел мимо нее и даже как будто заглянул в стекло. Мартын, конечно, уже заметил его и притаился.
   Я едва не подвел своего напарника, но так как в деле мы - одно, бывает, и собственные уши, подводят, и собственные глаза.
   - Научишься - поймешь, что к чему, - сказал Мартын. Он не нервничал, он все понял. Его есть за что уважать.
   Потом мы возвращаемся в гараж. Ждем остальных (а бывает, нас уже ждут). И когда все в сборе, пьем самогонку с лимоном из бидона. У Мартына всегда есть на этот случай - это традиция. Выпьем, покажем друг другу наши результаты и оставляем все у Мартына. После этого расходимся по домам отсыпаться.
  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

   Прошел месяц после неудачной попытки ограбления, Дюша каждые два дня звонил сестренке, чтобы узнать, как обстоят дела дома и вообще. Ему всякий раз приходилось набираться мужества перед звонком. Это стоило немалых усилий. Он боялся услышать: "Ты где пропадаешь, идиот! Тебя милиция ищет! Ты что натворил? Приходи немедленно! С мамой плохо!", но ничего подобного Светка не говорила, а повторяла одно и то же: "Мать пожалей, сколько можно, Андрюш?"
   И так целый месяц. Никогда еще для Крючкова время не тянулось так медленно. Он устал бродяжничать, голодать, скучать одному на даче, воровать с Мартыном магнитолы по ночам, толкать их на Мытном рынке только чтобы пожрать купить и на пиво оставить. Он решил вернуться домой и, наконец, узнать кое-какие подробности. Решимость куда-то исчезнуть, лечь на дно пропала, Дюша все чаще думал, о своей комнате, постели, музыкальном центре, о чистой белой рубашке... И еще он устал находиться в неведении, никто не мог сказать толком, как развивались события после его исчезновения, да и некому было поведать правду. Любопытничать у сестры он не решался, да и та вряд ли располагает ценной информацией, ее больше интересуют "охи да ахи", вразумительно на его вопросы она не ответит.
   Неужели менты на них не вышли?
   Да не может этого быть!
   Пора бы в этом уже разобраться, - решил он, проводя последнюю ночь да даче. А уже на следующий день он вернулся домой, тихо прикрыв за собой дверь.
   - О! - усмехнулась мать, уперев руки в бока. - Явился, не запылился! Света, гляди-ка, кто к нам пожаловал!
   Дюша разувался в прихожей, как нашкодивший кот, не решался смотреть матери в глаза, попытался скорее пройти в свою комнату.
   - И где тебя на этот раз черти носили? Ладно, ладно, не прячься в комнате, иди поешь. Рыба осталась с картошкой. Салат возьми в холодильнике. Мы-то уже позавтракали.
   Дюша не заартачился, прошел на кухню. Только почувствовал запах жареной горбуши, как желудок судорожно задергался, заурчал, во рту появились вязкие слюни.
   Прошло то время, когда мать донимала его расспросами "где ты был?", "я уж и морги обзванивала, боже мой!", "ну разве так можно, черт ты проклятый?" и это радовало. Она ушла в зал досматривать свой сериал, даже дверь закрыла, чтобы ему не мешать. Только по ее взгляду, по черточкам вокруг глаз, он понял, что хоть и сердится она, и еще долго будет сердиться, а на душе у нее отлегло. Сын все-таки вернулся.
   И самое главное, они ничего не заподозрили, не уловили никакой связи между попыткой ограбления соседей и его исчезновением!
   Он глотал рыбу и жареную картошку, не прожевывая, и думал, как же приятно вернуться домой, бесплатно поесть и не в какой-нибудь забегаловке, а своего, домашнего и оценить истинный вкус той же самой картошки со сливочным маслом еще раз. Только ради того, чтобы это почувствовать стоит иногда "отлучаться" из дома, как он, посмеиваясь, говорил Гордееву.
   Он принял горячую ванну, долго отмокал, напевал Круга, пускал мыльные пузыри. А потом жесткой губкой докрасна натирал кожу и жмурился от удовольствия.
   Да чего же приятно жить!
   Если ты не телезритель, конечно, как сестренка, например. Но и те что-то находят в своем существовании, раз так рьяно его защищают.
   Но Дюша к телезрителям себя не причислял. Уж он-то себе это доказал!
   Уже в ванной он представлял, какой удобной, мягкой, широкой, после раскладушки, покажется ему собственная кровать. Так и оказалось, он утонул в ней, закопался под одеялом и заснул, даже не успев насладиться свежезаправленной постелью, пахнущей горным ветром и как будто морозцем.
   После обеда - дома еще никого не было - он плотно пообедал, (мать разволновалась бы, увидев, как он уплетает кашу, пьет кофе с тремя бутербродами, решив, что сын опять хочет исчезнуть), у сестренки одолжил немного денег из ее ящика, решив, что вечером же вернет все до рубля. У Мартына оставалось две магнитолы, которые они не успели продать и одна из них "Pioneer", ее, если постараться, на толчке и за две с половиной тонны можно пихнуть.
   Дюша допил кофе, сунул в рот последний кусочек бутерброда с ветчиной и сыром, и, поднимаясь из-за стола, сыто рыгнул.
   - Вот это по мне... Да-а-а.
   Он надел чистую синюю рубашку, приталенный пиджак, брюки. Облил щеки одеколоном, причесался и еще долго стоял перед зеркалом, любовался отражением. Вот только хрящеватые белые уши немного нелепо выглядывали из-под не стриженых волос. Приятно посмотреть на такого человека, руку протянуть не противно, улыбнуться.
   - Может и галстук за одно? - спросил он у пиджака. -Вечером.
   Он шел по улице, пританцовывая от удовольствия, тихо насвистывал какую-то мелодию. Весна, как перезрелая груша, исходила соком и мякотью, наступала пора лета, знойного, сухого. Только иной раз бесшумно проплывающие иномарки, BMW или Mersedes, блеснув тонированными стеклами, привлекали внимание безупречной формой, и омрачали настроение. Стоило лишь представить в уме семизначную цифру - стоимость этих красавиц - и она приводила в отчаяние. Так много вокруг этих машин, стоят на стоянках, сверкают, даже если в грязи по самые крылья, ждут хозяев, а ему, Дюше, если честно трудиться, жизни не хватит, чтобы поставить такую в гараж.
   - Не всегда так будет, Дюха, не всегда, - прошептал он под нос и осклабился. - Молокососы будут плакать от зависти, когда ты прокатишь по этим улицам на белом BMW седьмой серии. Ни пятой, а седьмой, вашу мать! Седьмой!
   - Что? - обернулся прохожий впереди Крючкова.
   - А?
   - Вы ко мне обращались?
   - Да нужен ты мне, вали своей дорогой, козел.
   - Полегче, парень.
   - Чего надо? Рожу отверни!
   Прохожий свернул с тротуара, не переставая коситься на Крючкова, видимо, тихо ругаясь.
   - Прицепятся разные придурки, - проскрежетал Крючков и сплюнул. Но уже через несколько минут он думал, что последнее время стал очень раздражительным, моментально выходил из себя, если что не так, и уже не мог управлять собой.
   - Так не годится, приятель, нарвешься на неприятности, а у тебя их и так до хрена.
   Он встал перед светофором, закурил, важно сунул руки в карманы брюк и посмотрел по сторонам. Людей вокруг много, девушки в узких джинсиках, ходят без бюстгальтеров.
   - Эх, эти попочки, штанишки в облипочку, - усмехнулся он мечтательно, провожая взглядом прекрасные ягодицы стройной шатенки. Она танцевала, покачивая сумочкой, и он уже не мог отвести глаз от пышных форм.
   А она ведь тоже взглянула на него, мельком, но он заметил, что из толпы шатенка выделила только его. Взгляд зацепился на его костюме, споткнулся и скользнул дальше...
   А может догнать?
   Догнать?
   Догнать!
   Шатенка переходила другую дорогу, где еще горел зеленый и Крючков метнулся за ней. Но уже поздно - зеленый фонарь замигал, появился желтый, и машины, не дожидаясь красного, загудели моторами.
   - Куда вы, бля! - крикнул Крючков, отпрянув назад.
   Бежевая "десятка" проскочила мимо, задев край широкой лужи - дороги недавно промыли и вода еще не высохла в некоторых местах - и крупные брызги полетели на ботинки и брюки Крючкова.
   - Сука! - закричал он.
   263... - запомнились цифры номерного знака.
   Он отскочил назад, на тротуар, и принялся отряхивать брюки.
   - Вот скотина, тварь! - неистовствовал Крючков, и шея у него покраснела и вздулась.
   Шатенка уже скрылась из вида, да он уже и не думал о ней, глядя на расплывающиеся пятна грязи.
   Оставалось вернуться домой и переодеться. И всю дорогу назад Дюша скрипел зубами и не мог успокоиться. С Мартыном они договорились встретиться в десять - теперь он опоздает. А свою пунктуальность Крючков ценил и гордился ей.
   Он уже переходил собственный двор, когда его окликнул знакомый голос. Он обернулся и увидел Бота. Тот стоял у детской песочницы и с ним еще двое парней - один среднего роста, с узкими плечами и толстой желтой шеей, с маленькими глазками и серьгой в левом ухе, другой по выше, худой, в кожаной куртке, с рыжими усиками и щетиной на белых щеках - которых Дюша несколько раз видел у Бота на "точке".
   - Тебя еще не хватало, - пробурчал себе под нос Крючков и повернул к Боту.
   - Как нам повезло, вот так встреча! - сказал Бот и улыбнулся. Его широкий белый лоб так и просил кирпича. - Знаешь, сколько ты нам уже должен?
   - Ну?
   - Три штуки... Завтра будет три сто. Каждый день прибавляю по стольнику. Хотя, я уверен, ты рассчитаешься с нами сегодня.
   - Крючок, - сказал тот, что стоял по правое плечо Бота, с серьгой в ухе. - Лягай за баблом. Три минуты ждем.
   - Да вы не ах...ли? - огрызнулся Дюша - Я вам ни хрена не должен! А тебе я этот корабль верну и в жопу засуну! - обратился он к Боту.
   - Он сам захотел... - сказал Бот и все трое набросились на Крючкова разом.
   Он не успел среагировать.
  
   Дюша стоял перед зеркалом и рассматривал багровый синяк на скуле, расплывшийся нос, вздутую верхнюю губу, на которой запеклась кровь. А еще очень саднило в боку... Бот так хорошо заехал ему по ребрам... Даже хрустнули...
   - Ф-фуки... М-м-м... - поморщился он, ощупывая языком обратную сторону щеки. Она вспухла, точно волдырями покрылась, поцарапалась о зубы.
   Он приложил к синякам лед и прилег на диван. В ушах еще шумело и барабанило. Тело расслабилось, и он почувствовал боль не только в боку, но и в спине и под коленкой.
   Он подумал, что Мартын, наверное, поехал на рынок без него. Это пустяки, Мартын поймет, когда увидит его физиономию. Вечером он к нему съездит, они решат, как отомстить Боту. Сейчас Дюша очень рассчитывал на поддержку Мартына, а еще Гордеева... С ним тоже надо поговорить. С крышей у парня не все в порядке, но в доверие к Мартыну, после того, как долбанул его мотоцикл, он вошел и теперь даже пользуется уважением у этого отмороженного придурка. Не-ет, Гордеев-то ему не откажет "все сто хреновых процентов", а если он согласится, то и Мартын никуда не денется.
   Потом он с досадой подумал о матери. Она смирилась с тем, что он может без предупреждения исчезнуть на какое-то время, смирилась с дерзкими ответами на все ее вопросы, но видеть опухшее от кровоподтеков лицо сына ей будет не под силу. И тогда она закатит истерику и разобьет пару тарелок.
   Ничего, покричит и успокоится. Он уже прекрасно знал, с чего она начнет и чем закончит. А когда все выскажет, выпьет валерьянки и уснет. Валерьянка - хорошая штука, он и сам ее несколько раз пил. Легко становится, спокойно. Так и мать, успокоит нервы и больше об этом уже не заговорит. И все-таки немного было ее жаль.
  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

   - Але, Андрюха!
   - Привет, Родь, - зевая, сказал Гордеев.
   - Ты чем занимаешься?
   - Спать собираюсь.
   - Спать?
   - Да, устал я.
   Предыдущую ночка выдалась напряженной - вместе с Мартыном и Крючковым они сняли две магнитолы и уже вскрывали третью машину, когда вдруг сработала сигнализация. Долго пришлось бежать, Гордеев заметно отставал от Мартына и Дюши, замучила одышка. Крючков улепетывал с необыкновенной для него скоростью, даже на товарищей не оглядывался. И даже когда опасность миновала, он еще долго бежал, петляя между плохо знакомых дворов. А утром Гордеев ушел в Университет и вернулся только в три часа дня, усталый, совершенно обессиленный. До семи вечера Андрей проспал и проснулся от голода. Он поел жареной картошки с молоком и собирался вернуться в постель, когда позвонил Серов.
   - А пивка не хочешь в честь моего дня рождения? - спросил Серов. - Неделю пиво не пили!
   Гордее припомнил какое сегодня число.
   - У тебя же завтра день рождения.
   - И что дальше? Начнем-то мы сегодня!
   - Ладно, - Гордеев улыбнулся в трубку, - приезжай.
   Он вернулся на теплый диван и посмотрел на Вожака, поглядывающего на него из-под стола.
   - Сиди тихо, чтобы он тебя не видел.
   Пес опустил голову на лапы и высунул язык.
   Конечно, он будет сидеть тихо. Он рычит только на Федоровну, когда она без спроса входит в комнату и на прохожих, идущих на встречу и не уступающих дорогу.
   Серов пришел уже с пивом, они разместились на балконе, среди картонных коробок, ящиков и разных банок. Вожак прошмыгнул к ним, когда Родька закрывал дверь, и забрался под старый сервант, оставив на виду только хвост.
   - Когда гипс снял?
   - Сегодня утром.
   Серов был уже весь в предвкушении своего дня рождения. Первую свою бутылку пива в честь праздника он намеревался выпить только с Гордеевым.
   - Сыграй!
   - Нет.
   - Ну сыграй!
   Серов принес гитару и теперь совал ее в руки Гордееву.
   - Давай знаешь какую... Погоди... эту, которую ты Работиной посвятил. Помнишь?
   Солнце крылья опалило,
   Небо сбросило меня.
   Белая река без дна
   Все надежды утопила.
   - Не-ет, ее я точно петь не буду, - отрезал Андрей.
   - Ради меня, у меня же завтра день рождения!
   - Отстань ты, давай другую.
   - Только эту!
   Гордеев, наконец, взял гитару. Серов закурил и сел на табуретку с расшатанными ножками. Андрей коснулся струн, зажал аккорд и почувствовал, как струны больно надавили на кончики пальцев - старые мозоли давно зажили, кожа опять стала нежной.
   - Монетки нет?
   Серов достал горсть мелочи. Андрей провел ребром монеты по струнам - раздался напряженные металлический звук.
   - У тебя и на первом курсе медиатора никогда не было, то лезвием от бритвы играл, то монетами, помню, помню, - сказал Серов и отхлебнул пива.
   - Теряются они, - произнес Андрей и посмотрел под сервант за спиной Родиона, откуда на него недоверчиво косился Вожак.
   Давно он не пел, так же давно, как и не брал в руки гитару. И голос свой показался ему как никогда фальшивым, слишком грубым, для той песни, которую просил Серов.
   - Нет, нет, все нормально, не останавливайся! - замахал руками Родька, вместе с Андреем повторяя знакомые слова первого куплета. - Продолжай!
   Кровь кипит, по жилам льется,
   Я разбит, я втоптан в грязь...
   Но Гордеев так и не смог допеть до конца. Невыносимым показался ему звук собственного голоса, и пальцы не слушались, и гитара издавала дребезжащие неверные звуки. Да и Вожак стал скалиться и бить хвостом об пол, почти враждебно глядя на полусогнутую спину Серова.
   Андрей поставил гитару в угол, взял сигарету и не удержал зевка.
   - Блин, жалко, - расстроился Серов. - Зря ты гитару забросил.
   Гордеев хотел было ответить, но его отвлек зазвеневший телефон.
   - Я сейчас.
   Звонил Крючков. Он коротко рассказал о том, как встретился с Ботом, как, дескать, расплатился за травку, которую они вместе же, еще с Совой, раскурили у него на квартире.
   - У меня вся рожа - одна гематома, бля, - говорил он. - С Ботом надо разобраться. Он, сучара, один на один не пошел, а дружков привел. Я с Мартыном уже говорил, сказал ему, что ты меня поддержишь. Ведь поддержишь, да? - спросил Дюша.
   - Если надо...
   - Конечно надо! Меня трое отмудохали, а он еще спрашивает!
   - Ладно, ладно.
   - Они ведь на счетчик меня поставили, каждый день по сотке набавляют, ты прикинь? Уже три штуки натикало. Ублюдки.
   - Это кто был? - спросил Серов, когда Гордеев вернулся на балкон.
   - Крючков.
   - Ты еще с ним общаешься? С таким уродом? - удивился Родион. - Я удивляюсь, как у Светки, такой прикольной девчонки, может быть такой братец?
   Гордеев не ответил. Глаза Вожака хищно горели под сервантом, он точно от нетерпения перебирал лапами и стучал хвостом.
   Пора уходить, пора уходить.
   Гордеев сказал Серову, что ему надо уйти.
   - К Крючку?
   Когда Андрей ответил, что да, Серов обиделся. Гордеев понял это по выражению его лица: поджатых губ и прищуренных темных глаз, которые он потупил на сигарету. Он молча собрался, взял последнюю, еще непочатую бутылку пива и ушел.
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

   Крючков еще раз, но со всеми подробностями рассказал, что с ним недавно произошло. Гордеев пил на кухне чай с бергамотом, потупившись на дымящуюся кружку, втягивал ноздрями согревающий приятный запах и слушал. Дюша говорил быстро, пытаясь разом передать Гордееву все захлестывающие эмоции, чтобы он как можно скорее проникся его настроением, понял, насколько его унизили. Он морщился, невнятно проговаривая некоторые слова из-за распухшей нижней губы и щеки, дергал нервно руками и жутко матерился, особенно когда оживленной мимикой причинял себе боль. Дома никого еще не было, тетя Галя возвращалась только в десять, а Светка, как только узнала, что придет Андрей, ушла к Алсу. Гордеев потягивал чай и лицо его, как гипсовое изваяние или маска, ничего не выражало, Дюша даже принял выражение его лица за безразличие, но это было не так.
   Вожак все время неподвижно сидел в стороне, опустив серую морду на лапы и внимательно наблюдал за Крючковым; иногда он подергивал левым ухом, отгоняя назойливую жирную муху и шевелил хвостом. Когда Дюша заканчивал, Вожак оскалил морду и облизнулся. Он ни чем не выражал свое отношение к Крючкову, как бы еще не решив, что этот человек собой представляет, что от него можно ожидать, или он не более чем пустое место, от которого столько же пользы, сколько вреда? Но глаза Вожака уже горели от возбуждения, редкая шерсть на его спине ощетинилась, обнажив темную собачью кожу.
   - Ты ведь знаешь где его найти, - спросил Гордеев, когда Дюша замолчал, ожидая его реакции. Он еще не знал, что таилось за столь упорным молчанием Гордеева.
   - Конечно, бля, знаю. Но мне не только его морду разбить хочется, - ответил Дюша радостно, - а и тех двух козлов тоже. Я ему стрелку забью на завтра.
   Крючков улыбнулся распухшими губами, но тотчас поморщился от боли и в полголоса выругался. Дотронулся пальцем до вспухшей губы и осторожно потер зудящую ссадину.
   - Я его харю об асфальт буду размазывать.
  
   Мартын рихтовал бензобак, когда Гордеев с Крючковым подошли к его гаражу. Он протянул им грязную руку, усмехнулся, глядя на разукрашенное лицо Дюши.
   - Хорошо тебя, - сказал он. - Ребята сейчас подтянутся.
   - Кто будет? - спросил Крючков.
   - Коротышка, Савицкие, Вано, Альберт, Серега.
   - То есть всего восемь человек.
   Мартын медленно сосчитал в уме и кивнул.
   Бот уже знал о назначенной стрелке. Утром Крючков звонил ему и назначил место, где они встретятся. По традиции, Бот назначил время, хотя в голосе его Дюша не почувствовал энтузиазма, ему даже показалось, что тот жалеет о своем поступке и Крючкова это приободрило.
   - Мы тебя будем ждать, приводи своих, - крикнул он напоследок.
   - Подожди! - сказал Бот, прежде чем Дюша успел повесить трубку. - Сколько вас будет?
   Но Крючков не ответил.
   Через пятнадцать минут подошли Савицкие, почти сразу за ними появился Коротышка, потом Вано с Альбертом. Дольше всех ждали Серегу Пашкова и хотели уже идти без него, когда он появился, запыхавшийся от бега.
   - Успел, успел, - бурчал он, довольный, и стал наспех со всеми здороваться. - Ух, как тебя, - сказал он Крючкову.
  
   Они ждали Бота на знакомом пустыре, где когда-то разбирались с Каныгинскими, где однажды произошла серьезная потасовка, после которой нескольких ребят с проломленными головами отправили отсюда прямо в больницу. Крючков посмотрел на то место, где он лежал сломанный пополам, после того, как ему угодили в пах, и кричал от боли, царапая руками землю. Рядом еще лежало большое, гнилое бревно, а теперь его уже не было. Здесь, как и раньше стояла тишина, город шумел где-то за гаражами.
   Гордеев смотрел на своего зверя, семенившего все время где-то рядом, но на том же почтительном расстоянии, на котором он всегда держался от Гордеева, скалил морду, возбужденно озирался по сторонам и тоже, как и все, ждал. Савицкие стояли бок о бок, о чем-то негромко разговаривали, Коротышка стрельнул у Крючкова сигарету и закурил, Вано сидел на корточках, разминал кулаки и смотрел туда, откуда должен был появиться Бот со своими парнями. Альберт, угрюмый, всегда молчаливый, держал руки в карманах широких джинсов и жевал губу, морща узкий лоб. Серега размахивал длинной цепочкой и непонятно чему улыбался, может быть, его радовала предстоящая свалка на том самом месте, которое он считал почти святым. Здесь он впервые научился драться, здесь почувствовал первый восторг от победы, когда твои враги бегут в беспорядке... Мартын вспомнил какой-то анекдот, рассказал его и рассмеялся прежде чем отреагировал кто-то еще. Один только Крючков не выдержал характера, заходил взад-вперед, тихо ругался и каждые две минуты смотрел на часы, говоря, что Бот или опоздает, или вообще не придет.
   - Идут, кажись. Вон они, - сказал Вано и поднялся с корточек.
   Гордеев выделил в полумраке фигуры нескольких человек, быстро направляющихся к ним. Он сразу различил самую высокую фигуру, шагающего впереди и решил, скорее всего это и есть Бот, но Крючков шепнул ему незаметно, что это Водяной и что им придется хреново. Его прозвали Водяным, потому что парень этот совершенно дремучий и безмозглый - в голове у него может и есть что-то, но, скорее всего, просто сопли, чтобы их высмаркивать. Водяной не имел ничего общего ни с одной из сторон и был приглашен Боткиным за два "балабаса". Уж кому-кому, а этому тупоголовому кретину, Водяному, сказал Крючков, все равно на чьей стороне махать кувалдами.
   Всего с Ботом было человек девять, сам он медленно шагал по правое плечо Водяного. Его влажный белый лоб блестел в полумраке.
   - А те, которые тебя лупили, здесь? - спросил Андрей.
   - За Ботом идут, - пробубнил Дюша как-то тихо и неуверенно. - Видишь того рябого? Эта сука моя, если че.
   - Здесь все твои.
   - Ну здорова! - крикнул Бот.
  
   Коротышка неуверенно взирал на компанию Бота, но лицо делал хмурым, смотрел исподлобья. Серега продолжал усмехаться - ему было все равно, сколько перед ним противников. Он уже готов был броситься в атаку и поглядывал на Водяного - главную угрозу. Мартын мерил взглядом каждого, кто стоял напротив него, оценивал ситуацию, и, судя по выражению лица, не терял хладнокровия. Вано продолжал массировать кисти, но так, чтобы теперь это не бросалось в глаза. Альберт продолжал жевать губу и пронзительно глядел в глаза Боту, из-за которого его сюда притащили. Виталик опустил голову и напряг бычью шею.
   Крючков заговорил. Но его сразу перебил Бот:
   - Да пош-шел ты!
   Дюша осекся. Широкая фигура Водяного рядом с Боткиным действовала угнетающе. Водяной смотрел на Крючкова и кривил губы, лицо у него было круглым, прямым и скуластым с маленьким, невыдающимся носиком над большими, толстыми губами.
   Гордеев, стоящий в тени, как и Вожак, не спускал глаз с Водяного. Он мерил взглядом его почти двухметровый рост, выпирающую вперед мускулистую грудь, перетянутые вздутыми венами крепкие руки, сжатые кулаки. Остальные, те, что за его плечом, жалкие прихвостни, но они будут биться, пока бьется Водяной.
   Андрей нагнулся, якобы завязать шнурки, подобрал круглый кусок щебенки и спрятал его в рукав. Он стоял в тени и камня в его руке никто не заметил. Это был единственный способ восстановить равновесие между двумя сторонами.
   Бот засмеялся и нагло, с вызовом, сделав шаг вперед, спросил Крючкова, можно сказать, плюнул ему в лицо:
   - В чем проблема-то? В чем? А? Ты мне изложи? Глядика, стрелку забил, все такое... Ты мне что-то предъявить хочешь? Или бабки подтянул?
   Лиловое лицо Крючкова побледнело, но тотчас кровь прилила к его лицу, и он даже задрожал от ярости.
   - Какие бабки? - прохрипел он.
   - Че-го-о? - сказал Водяной. - Ка-ки-е?
   Видимо, кое-какие подробности происходящего Водяному были известны. Он изобразил искреннее удивление, и нижняя губа у него выпятилась вперед, заблестев от слюны.
   Бот весело засмеялся, похлопал себя по коленям. Его ребята переглядывались, ухмылялись, ждали, когда же начнется. Ясно было, что без потасовки дело не обойдется.
   Крючков замолчал, но кулаки оставил стиснутыми.
   - Вы козлы, сами нарвались! - выкрикнул Водяной и ударил кулаком в свою ладонь. И его грудь подпрыгнула вверх, напряглась. Соски оттянули хлопковую ткань майки. Его возбуждало все происходящее. Он вдруг рванул вперед, взмахнув огромной рукой в сторону Дюши и убил бы его... достигни его кулак цели... Но он вдруг вскрикнул, подпрыгнул, отпрянул назад и грохнулся навзничь, подняв клуб пыли. Кусок щебенки угодил Водяному в лоб, в точку между сросшимися бровями.
   - Бей!!! - взревел Мартын, не ожидавший такого поворота, но мгновенно среагировавший, и кинулся на первого, кто ему попался - парня с рыжей бородкой.
   Падающее тело Водяного мгновенно затоптали. Гордеев бросился на оцепеневших противников с радостным воплем. Он даже сам не понял, кто это зарычал - он или пес, мелькнувший где-то впереди. Он сшиб кого-то крепким ударом в скулу, навалился на противника и стал яростно бить по лицу, как того парня с белым рюкзаком, который толкнул его на улице. Он видел перед собой только поверженного, совершенно не обращая внимания, что творится вокруг. Действовать надо сразу, бить надо сразу! Ни дать противнику прийти в себя.
   - Мочи!!! Сер-рега!
   Где-то рядом рычит Вожак, завывает, бросается на парней Боткина, рвет их одежду.
   Мельком Гордеев увидел, как Дюша сцепился с Ботом, но не выдержал его веса и подмялся под тяжестью противника. Бот отчаянно сучил кулаками, Крючков уворачивался и пытался вырваться из тисков Боткина. Но у него плохо получалось, жмурясь, и прикрывая лицо руками, он уже не видел, куда метит Бот. В двух шагах от Крючкова Альберт оседлал белобрысого парня и сверху вниз молотил его по затылку, пока тот не повалился на землю. Вано с кем-то катался по земле и рычал как раненый зверь, пуская в ход не только кулаки, но и зубы. Савицкие вдвоем накинулись на длинноволосого паренька, который хлюпал губами и вертелся как прищемленный уж, отчаянно стараясь прикрыть наиболее чувствительные места. Тупые ботинки словно тесто взбивали его худосочное тело. Пашков размахивал кулаками и отступал в сторону, правый глаз его уже опух, из разбитой губы по подбородку стекала кровь.
   - Бля!!
   - Уй-е-е!
   - Все, харе! Харе, говорю!
   Потом кто-то оттащил Гордеева назад, схватив за шиворот. Парень, лицо которого было залито кровью из разможжоного носа, вскочил и, дико озираясь, сначала попятился, потом помчался прочь. Из компании Бота у ног Стаи остались только Водяной и Бот, которого Крючков не без посторонней помощи, наконец, уложил на обе лопатки. Водяной лежал на спине, желтая кожа между бровей лопнула, из раны сочилась темная кровь. Он потерял сознание. Или умер.
   - Нет, живой, - проговорил Альберт, утирая нос.
   Водяной зашевелился, открыл глаза и посмотрел на парней, еще ошалелых после схватки. Он застонал и зашевелил большими руками, еще не понимая, что сбило его с ног.
   Гордеев посмотрел вслед удирающим. Последний из них шел прихрамывая, полусогнутый, спотыкаясь и покачиваясь. Серега подмигнул Гордееву здоровым глазом, продолжая улыбаться. В руках он сжимал перочинный нож с испачканным лезвием. Он вытер его и убрал в карман.
   - Где же все твои дружки? - прохрипел Крючков, присев возле распростертого на земле Бота. Щека Бота на глазах темнела и увеличивалась в размерах от крепкого удара Мартына, который и предрешил исход борьбы Крючкова с Боткиным. - Че ты молчишь? Я с кем разговариваю?
   Крючков резко ударил Бота в живот, и тот охнул, скрючившись и обхватив живот дрожащими как в лихорадке руками.
   - Разбирайся с ним быстрее, и уходим, - сказал Мартын, растирая выбитую костяшку на левой руке.
   Гордеев стоял рядом с Крючковым и наблюдал за Боткиным, Вожак сидел у его ног, в глазах его еще плясали язычки огня, он яростно мел хвостом и нетерпеливо перебирал передними лапами.
   - Не молчи с-сука! - Крючков снова ударил Бота, но уже ногой и по лицу. Бот откатился в сторону и тихо заскулил. - Гляди на меня. На меня, сказал!
   Лиловое лицо Крючкова в этот момент выглядело очень страшно. По вывороченной нижней губе стекала вязкая слюна с кровью, под обоими глазами висели мешками лиловые гематомы, правая щека сплошь была в ссадинах - Бот успел повозить его мордой по земле, прежде чем вмешался Мартын. Бот повернулся к Дюше и встал на колени. Медленно, очень медленно он поднял глаза на Крючкова и замер, вздрагивая от малейшего шороха со стороны. Он трясся как неопытная проститутка перед пятью голыми мужиками, обсуждающих, кто первый начнет.
   - Ничего мне сказать не хочешь? - спросил Крючков. Голос к нему еще не вернулся и он хрипел.
   Бот вздрогнул и на лице его появилась гримаса, выражающая весь переживаемый им ужас. Она вызывала то же самое отвращение вперемежку с жалостью, которое вызывает пьяный бомж на улице, заснувший в своей же блевотине.
   - Прости м... меня, - пробубнил Бот. - Беру в... все слова с... свои назад. П... прости.
   - Не слышу, Бот! - закричал Крючков.
   - Прости... Дюха... - взмолился Бот и потянул разбитым носом.
   - Не слышу!!! - заорал Дюша в каком-то экстазе. - Ты меня слышишь, а я тебя нет!
   - Прости!
   - Что, что??
   - Прости меня-а!! - закричал Бот, и слезы потекли по его щекам. Кровь на лице перемешалась со слюнями и соплями, и вся эта жидкость собиралась у него на подбородке и капала на грудь.
   - НЕ СЛЫШУ???
   - ПРОСТИ МЕНЯ, УМОЛЯЮ!!! - заорал Бот, задергал руками и за-ры-дал.
   Гордеев как завороженный наблюдал за картиной происходящего. Последние слова Бота ни у кого не оставили сомнений в своей искренности, они прозвучали от чистого сердца. Никогда Гордеев не видел на лице человека столько ужаса, столько страдания, столько боли. Где в этот момент рассудок человека? Сейчас он самый настоящий зверь, но этого зверя прищемили, как только он вышел на свет, и теперь им движет инстинкт самосохранения, он никогда больше не высунет морду наружу, если только его не заставят этого сделать, так же как заставили сегодня. Он спрячется в самом дальнем углу своей клетки и заснет. Глядя на всхлипывающего Бота, Гордеев вдруг открыл для себя, что не только усилием воли можно разбудить зверя, но и таким вот способом, раздавив человека в собственных же глазах, испугать до смерти, пригрозить жестокой расправой. Провожая взглядом удирающих дружков, окруженный врагами, Бот все это пережил, и не столько удары Крючкова вселяли в него ужас, сколько остальные ребята, стоящие в тени и не спускающие с него глаз.
   - Вот так вот! - усмехнулся Крючков и наотмашь ударил Бота последний раз. Коротко охнув, Боткин вяло взмахнул руками и повалился на спину. Он почувствовал по голосу Дюши, что это все и охнул только для вида, из опасения, что кто-нибудь из мартыновских передумает, и они вернутся.
   - Уходим, - сказал Мартын.
   Вожак счастливо завыл в стороне и пошел за Гордеевым ближе обычного.
  
   Потом, после того как зализали все раны - особенно пришлось повозиться с Крючковым, благо Альберт кое-что соображал и помог забинтовать раны и наклеить грамотно пластырь - они пили у Мартына в гараже самогонку, пахучую, с лимоном, из бидона, по очереди. Они закрыли ворота, было уже темно, от стоваттной лампочки падал желтый свет.
   - Гордеев, ты сегодня лучший! - говорил Мартын.
   - Best of the best! - крикнул Крючков. - Андрюха, за тебя!
   И он сделал несколько больших глотком, отчего закачался, не удержался на ногах и громко сел на деревянный ящик. Серега похлопал Гордеева по плечу, Альберт даже улыбнулся и пожал ему руку, хотя он даже пьяным редко улыбался.
   - За Стаю, - сказал Гордеев, когда снова подошла его очередь выпить.
   Ребята переглянулись, посмотрели на Крючкова, а тот лишь пожал плечами, и за его гематомами не понятно было, что он хотел сказать.
  
   Домой Гордеев приехал на такси. Мартын продал последние две магнитолы еще утром, и продал удачно - какой-то грузин взял сразу обе и по хорошей цене - они поделили деньги, когда расходились. И теперь Андрей мог позволить себе доехать до дома не на маршрутке, которые уже два часа как не ходили, а вызвать такси к самому гаражу Мартына. Он даже дал водителю на чай и доплатил "за животное в машине", после чего водитель внимательнее осмотрел пассажира и салон.
   Ночная прохлада была так приятна, что Гордеев решил немного прогуляться перед сном, зайти в бар, пропустить еще пару бутылочек пива уже одному, послушать музыку. В баре он заказал пива, потом "кровавую Мери", потом немного тоника с водкой и распьянев, почувствовал дикую жажду. Он выпил еще две стопки коньяка, а напоследок еще одну "кровавую Мери". Вокруг было шумно, он осматривался вокруг и находил упоение в полном своем одиночестве среди людей. Эти мысли вызвали улыбку на его лице, он сидел вполоборота, облокотившись на стойку, чтобы видеть все помещение - небольшой танцзал, игральный автомат, столики, сверкающую барабанную установку на эстраде - и уже совершенно не знал, сколько времени здесь сидит.
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

   Дома она жалела, что Алсу нет рядом, и она не может помочь ей советом, приободрить, или просто посмеяться над ее глупостью. Дома Света находилась во власти своих дум, и сколько не сопротивлялась им, они все равно держали верх. И она брала в руки телефон и долго держала его на коленях, потом снимала трубку, слушала длинный гудок и уже набирала первые цифры... когда не в силах справиться с потоком нахлынувших противоречий, сдавалась и снова бросала трубку, готовая расплакаться от собственной нерешительности.
   Вечером она все-таки набрала номер Максима целиком, но не дождалась, пока он снимет трубку, и нажала на рычаг. "Нет! Никогда я этого не сделаю!" - подумала она и уже почувствовала некоторое облегчение от проявленной силы воли, когда телефон затрещал у нее на коленях и испугал.
   - Ты чего трубку бросаешь? - спросил Максим. Его голос показался ей насмешливым.
   - Я? Я на провод... наступила... Привет.
   - Привет.
   - У тебя разве определитель есть?
   - Ага, приобрел вчера, выкинул деньги, представляешь?
   Зачем, зачем сняла трубку? - кричали мысли, и она почти не слышала его голоса. Ведь он прямо спросит, зачем она звонила.
   - Зачем звонила?
   - Я... посмотри там у себя... я заколку такую, бабочкой, не оставляла? Никак не могу найти...
   - Нет, не встречал. Сечас посмотрю. Минуту... Не вижу. Под кроватью не видно. Вряд ли.
   Ей показалось, он смеется, едва сдерживается, чтобы не расхохотаться и не сказать: "Чего ты выпендриваешься, какую-то заколку еще придумала!"
   - Ладно, буду у себя искать, - сказала она и не дожидаясь его ответа, положила трубку и несколько минут сидела не двигаясь, пока не почувствовала боль в ногах - сидела слишком неудобно. А палец, лихорадочно закручивающий локон, совсем запутался в волосах.
   "Дура, дура, дура...
   Боже, какая я дура"
   Она схватила сотовый телефон и стала быстро набирать SMS:
   "Alsu, privetik, chem zanimaeshsy?"
   Алсу ответила:
   "Seichas nichem. A chto?"
   "Mo*no ya k tebe seichas priedu? Ne mogu sidet' doma".
   "Priez*ai".
  
   - У тебя есть какие-то планы на вечер? - спросила Алсу. Они пили на кухне чай с земляничным вареньем. Алсу перекрасилась в темно-рыжий цвет, и теперь смуглая ее кожа стала необычно сочетаться с цветом волос. - Не весь же вечер у меня киснуть? Тем более, скоро папаша придет. Ты же знаешь его дурацкие шуточки?
   Света кивнула. Отец Алсу был известным пошляком, умеющий высказывать всю правду о людях не только за их спинами, но и прямо в глаза. Он любил рассказывать пошлые анекдоты в присутствии женщин и смеяться, широко разевая рот.
   - У меня никаких планов не было. Тошно стало дома, вот и приехала.
   - Блеск. Надо что-то придумать. Тем более что не все еще видели мой новый цвет волос. Правда, он мне очень идет?
   - Да, я же говорила, - ответила Света. - Очень хорошо. Но мне не нравится рыжий цвет.
   - Много ты понимаешь!
   Алсу достала свой сотовой телефон. В ее "Адресной книге" записано более сорока номеров, неужели никто из этих людей сегодня не веселится? "Егорка, Антон, Ленусик, Валечка... не то, не то... Хм-м", - перечисляла она, закусив вишневую губку и наморщив лоб. Миниатюрный телефончик очень изящно смотрелся в ее руке.
   - Подождика! - вдруг вскрикнула она и скорее самой себе, чем Светке. - Марат! Маратушка!
   - Что Марат? - спросила Светка.
   - Да у него же сегодня день рождения! Егорова сегодня говорила... Да, да, да!
   - Нас же туда не приглашали.
   - У Марата приглашений не нужно. Собирай манатки, идем. Купим какой-нибудь подарок и к нему. Только живее, живее! А то они без нас там весь портвейн высосут!
   - Что-то мне не хочется. Я так не могу, - заупрямилась Светка, не вставая с табуретки.
   - Ты вся в варении перемазалась, сотри с губ! Идем.
  
   - Хорошо, - кричала по пути Алсу, - что есть такой магазин, как "Подарки". Уж очень удобно, особенно для таких спонтанных решений, как у нас. Толстая, румяная, словно с мороза, продавщица заворачивала им розового слона, украсила сверток серпантином и протянула его девушкам.
   Марата - бывшего одноклассника Алсу - Света практически не знала. Однажды они виделись на смежной вечеринке, даже выкурили вместе на лестничной площадке по сигарете и обменялись парой слов, но это было самое близкое их общение из всех, которые случались потом. Марат - грузин, и, может быть, поэтому такой общительный и обаятельный с женщинами, не важно с какими, красивыми или не очень, всегда веселый, с черными, добрыми глазами. Света не сомневалась, что он не выкажет своего неудовольствия, даже если они помешают, но все же было как-то неловко, и она немного сердилась на подругу, так энергично шагающую вперед. Но все обошлось и страх исчез, когда Марат засмеялся, увидев Алсу, и принялся ее обнимать, потом поздоровался со Светой и, что самое приятное, вспомнил ее имя.
   В квартире играла музыка, гости уже вышли танцевать. Почувствовался перемешанный запах духов, одеколона, табака и еды - все это вместе было настоящим запахом праздника.
   - Вот это сюрприз, я понимаю! - кричал Марат. - Да проходите, не разувайтесь! Знакомьтесь, это Радик, Вадим, Ника...
   Алсу протянула Марату подарок, чмокнула его в смуглую гладковыбритую щеку и что-то прошептала.
   - Спасибо, спасибо, - отвечал он, заливаясь краской. - Ну скажешь то же!
   Их усадили за стол и налили по "штрафной" стопке. Алсу, подмигнув бывшему однокласснику, опрокинула стопку махом, и закусила кусочком лимона. Света помедлила, и, не найдя уместным попросить себе в место водки вина, выпила следом и по привычке поморщилась, хотя водка прошла легко и почти не оставила горького привкуса. Алсу раскраснелась, замахала ладонями, точно ей стало жарко, и вышла из-за стола танцевать.
   Света с Алсу оказались не последними гостями, через полчаса после них пришли еще двое молодых людей, которым Марат обрадовался еще больше. Один из них, представившись Салимом, поставил на стол большую темную бутылку и многозначительно произнес:
   - Чача!
   А потом началось... Водка быстро вскружила голову и скверное чувство, одолевавшее Светку весь вечер, куда-то исчезло. Она танцевала с Маратом, как всегда обаятельным и очень милым, потом с Вадимом, невысоким, узкоплечим парнем в линзах, он рассказал ей такой пошлый, такой грязный анекдот, что Светка растерялась, не зная, как отреагировать - рассмеяться, или оттолкнуть его. Потом с Алсу, что-то отчаянно хохотавшей ей в ухо. ...А потом с унитазом, в тесном туалете, в нем крепко пахло освежителем, и музыка звучала приглушенней...
   Ох уж эта чача, - думала она в промежутках между яростными спазмами желудка.
   Затем Светку рвало на улице. Алсу поддерживала подругу, сама норовя упасть и все время смеялась, размахивала руками и пыталась поймать машину.
   - Блеск! - кричала она, когда Светка снова нагибалась. - Пить надо меньше!
   - Ой... мама...
   - Светка, а ты еще меня в чем-то упрекаешь, - усмехнулась Алсу и достала из сумочки телефон. - Ладно, сейчас такси вызову.
  
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

   Гордеев уже давно не заходил к Жиганову в гости, хотя раньше, по пути из Университета часто к нему забегал. Дома никто роме Федоровны его не ждал, и они могли о чем-нибудь поболтать. Но последнее время они стали видится редко - Жиганов занимался академом, искал справочки, обивал пороги поликлиник, да и его посещения лекций нельзя было назвать регулярными.
   - Могу чаем угостить, - предложил Ромка. - С лимончиком.
   - Давай.
   Они сели на кухне, Жиганов разлил чай и достал из холодильника колбасу, ветчину, сыр, потом еще печенье и баранки - выбирай, что душе угодно.
   - Вот, кстати, долг, - сказал Гордеев и достал из заднего кармана шесть сотенных купюр.
   - Ага. - Ромка взял деньги, убрал, не пересчитывая - Андрей обидится, если увидит. - Стипендию дали?
   - Нет.
   - А, родители!
   - И не родители.
   - Откуда же тогда деньги? - Ромка не часто проявлял любопытство, обычно он вызывал его у других, но в этот раз неудержался.
   Гордеев улыбнулся, поглядел на зверя, лежащего у его ног под столом, спокойного как никогда. Жиганов не вызывал у него никаких опасений.
   Жиганов проглотил заминку и рассмеялся.
   - Я тут последнее время вот чем занимаюсь... Представь, я не нашел в нашем городе ни одного страхового агентства...
   И Жиганов, жестикулируя надкушенным печеньем, забыв о чае, рассказал о новом своем замысле. Но как всегда он приходил к одному и тому же выводу - для любого дела нужен уставной капитал.
   - Найти бы где тысяч двести... так, для начала. Можно было бы попробовать, а? как ты думаешь?
   Гордеев пожал плечами - он никак не думал.
   - Может прогуляемся до "Слотса"? - предложил Андрей и хрустнул печеньем.
   - Неужели потянуло к рулетке? Кто-то мне зарекался...
   - Попробую по маленькой, - сказал Гордеев, вставая из-за стола. - Спасибо за чай. Когда-то мне должно повезти? Может сегодня.
   - Играя по маленькой, этого не поймешь. Ну пошли сходим. Заодно купим бумаги для ксерокса. Кончилась.
   Жиганов вот уже два года играл в рулетку. Но он не был игроком. Систематично посещая игровые автоматы и не отдавая предпочтение какому-то одному заведению, он никогда не стремился выиграть и играл с тем холодным, без азартным расчетом, которому позавидовал бы Достоевский. Он брал с собой блокнот, ручку и делал маленькие ставки, глядя беспристрастным взглядом на белый, скачущий шарик, чем привлекал внимание аттендантов и возбуждал любопытство других игроков. Он не играл на простые шансы, потеряв к ним всякий интерес после первых двух-трех недель игры. Полагаясь на собственное чутье, он ставил на числа и, бывало, выигрывал на глазах Серова и Гордеева, чем приводил их в недоумении и восторг. На первом курсе Гордеев, обескураженный возможностью за один присест выиграть крупные деньги, в первый же вечер проиграл всю наличность, не сумев вовремя остановиться. Поначалу ему везло, он удвоил деньги за полчаса, и, уже решив снять выигрыш, сделал последнюю ставку на красное. Только выпало черное - уже пятый раз подряд. Как неопытный новичок, а все новички попадаются на одну и ту же удочку, он загорелся: вот-вот будет красное, и увеличил ставку на красное в геометрической прогрессии. Но опять шарик закатился в черную ячейку. На мониторе вспыхнула цифра 11. Жиганов посоветовал ему остановиться, Родион, забыв о початой бутылке пива, говорил, что "нельзя быть таким ослом". Но деньги необходимо было вернуть, слишком много Андрей уже проиграл. И он поставил опять... и опять... Черное выпало двенадцать раз подряд, а на тринадцатый, последнюю ставку Гордеева, хлоп! - выскочило "zero". Жиганов смотрел на Андрея с легкой иронией. Серов покачал головой, жалея потерянные деньги - автомат сожрал все до последнего рубля. После этого случая Гордеев не играл в рулетку и только год спустя пришел вместе с Романом в игровой зал последить за его игрой и с облегчением отметил, что уже не чувствует того пылкого азарта, который когда-то вскружил его голову.
   - В "Слотсе" сейчас народу много, может в "Бонус" лучше? - сказал Жиганов.
   - Только в "Слотс". Там мне везет.
   Жиганов вел строгий счет всех своих игр. Он, глядя на завораживающий диск рулетки, говорил, что в целом, остается в выигрыше, хотя и не большом, но умалчивая в каком именно. Он знал о рулетке много и относился к ней как математик к неразрешенной и очень занимательной задаче. Ради рулетки он изучал Теорию вероятности, знакомился с трудами ученых, посвятивших жизнь, пытаясь разгадать тайну этой игры. Никакого сакрального значения рулетка для него не имела, да и не могла иметь, хотя Жиганов увлекался байками о рулетке. Ему, например, нравилась легенда о Француа Бланке, основателе первого казино в Монте-Карло, который, якобы, продал душу дьяволу за секрет рулетки. Не даром, все числа рулетки в сумме дают дьявольское число шестьсот шестьдесят шесть. Жиганов не знал, что такое страсть, лихорадка. Он вел размеренный образ жизни, пытаясь рационализировать каждую мелочь, с которой имел дело. На каждый день он составлял планы, целиком пытаясь предугадать завтрашний день. Он не терпел суеты и поэтому ни раз выводил из себя Гордеева или Серова, медленно одеваясь - когда они куда-то собирались. Жиганов вел "книгу доходов и расходов", вписывая каждый потраченный рубль в колонку затрат. Единственное, что могло мало-мальски его развеселить, это история о какой-нибудь остроумной денежной операции или воспоминание о собственном пьянстве на первом курсе, обычно же на любую шутку он снисходительно улыбался.
   - Андрюх, меня пугают такие заявления, - смеялся Жиганов. - Может ты сон видел, что выиграешь? А? И сколько? Нам хватит на страховое агентство?
   - С избытком.
   Некоторое время Гордеев видел нечто положительное в образе жизни Романа, хотел стремиться к нему, составив строгий распорядок дня, но скоро понял, как ему это чуждо. Жить вне лихорадки будничных дрязг казалось ему невозможным. Не мог он все свободное время сидеть за книгами, изучать экономику, логику, как делал это Жиганов. Однажды, по увещеванию Светки, он загорелся изучать язык программирования "Java Script" для создания веб-сайтов, купил учебник в восемьсот страниц, подсчитывая, за какое время он сможет его изучить и приступить к настоящей работе, но быстро к программированию потерял интерес, почуяв холодную неприязнь к мертвой математике, которой сквозило от учебника. Но все же Гордееву доставляло удовольствие приходить иногда к Жиганову во время его дежурства в "Доме Белья", пить до поздней ночи зеленый чай и случать бесконечный монолог Романа о самом богатом человеке на Земле Билле Гейтсе, его компании "Microsoft", о франчейзинге, Уоррене Баффите, банковском деле, инфляции в России, форексе.
   - Позавчера в "Слотсе" один мужик восемьдесят штук отхватил, - сказал Ромка. - На числа ставил. Шарик, говорят, весь вечер по центру бил.
   Жиганов не умел мыслить приземлено, как, например, Работина (именно поэтому в любом споре они никогда не находили общего языка), он размышлял глобально, пророча в скором будущем эру Интернета. "Это самая тихая революция в истории! Интернет! Век Информации!" - говорил он. Слушая пространные речи Жиганова, Гордеев невольно думал о своей маленькой роли в этом мире, где все ниши уже кем-то заняты. Жиганов, воодушевленный достижениями своих кумиров, позитивно смотрел на будущее и верил в свой успех. Он постоянно твердил, что современный мир - это рынок и они в постоянном товарообороте. Чтобы продуктивно вращаться в этом круговороте, нужно предложить что-то новое.
   - Всю ночь этот мужик просидел. Когда деньги снял, всем чаевые раздавал, и игрокам, и кассирше, и охране. А потом пришел на следующий день и спустил двадцать штук. Разом. Ладно не все восемьдесят.
   В "Слотсе" было шумно, ярко, мелькали рыжие рубашки аттендантов. Вдоль стен стояли игровые автоматы, почти все свободные, наперебой наигрывающие свои мелодии, очень похожие. А в центре стояла рулетка, мест за которой не оказалось. Вокруг нее всегда был ажиотаж, публике просто нравилось наблюдать за игрой, хотя с "Слотсе" делать это было сложнее, чем где бы то ни было, так как у каждого игрока был свой, индивидуальный монитор.
   - Я же говорил, - сказал Жиганов.
   - Подождем.
   Гордеев недолюбливал "Бонус" из-за того, что именно там он однажды проигрался. Но все же его достоинства признавал - В "Бонусе" монитор общий для всех игроков, видно кто какие делает ставки. В "Слотсе" этой возможности нет, за каждым местом имеется свой монитор, игрок как бы уединяется от всех, и только по выражению его лица можно судить, как у него дела. К тому же, колесо в "Слотсе" поставлено очень низко и приходится вставать, чтобы увидеть, как скачет по кругу шарик - а это самое интересное зрелище в процессе игры. Для ясности выпадающее число фиксируется на мониторе, но Гордеев видел огромное удовольствие в том, чтобы наблюдать за шариком, замирать всякий раз, когда он проскакивал мимо нужного сектора или числа. В "Бонусе" колесо выше, и чтобы его увидеть, вставать не надо.
   Но все же одного единственного проигрыша достаточно было, чтобы перечеркнуть все достоинства "Бонуса" и предпочесть всегда шумный, чересчур праздничный "Слотс", когда в "Бонусе" всегда стоит полумрак и хорошо освещается только колесо рулетки.
   - Во, освободилось местечко! Садись. - Жиганов дернул Гордеева за рукав.
   Какой-то плюгавенький парень уже надевал кепку, прятал со стола в карман сигареты. И никто это место еще не занимал. Жиганов пристроился за спиной Андрея.
   - Сколько зарядишь? - спросил он.
   Гордеев достал тысячу одной купюрой.
   - Разменять? - сказал Ромка.
   - Нет.
   - Всю хочешь?
   Автомат сожрал купюру и на индивидуальном мониторе Гордеева высветилось внизу пятьсот кредитов. Жиганов обыкновенно перед игрой наблюдал за колесом, записывал выпадающие числа, пытаясь угадать, к чему предрасположено сегодня колесо. Гордеев же сразу поставил все пятьсот кредитов на красное.
   - Уверен? - спросил Жиганов, выдержал характер. А вот Серов бы закричал, заволновался.
   - Абсолютно, - ответил Гордеев.
   Выскочил шарик и замелькал перед глазами, превратившись в белую полоску, затем поскакал, сделал еще несколько кругов и легко закатился в красную ячейку.
   "Поздравляем!" - высветил монитор, и пятьсот кредитов превратились в тысячу.
   - Хорошо, а главное эффектно, - сказал Жиганов. - Еще будешь ставить?
   - Да.
   Гордеев опять поставил на красное, всю тысячу.
   - Нормальный темп задаешь, - сказал Жиганов. - Нервишки не скрипят?
   - Я, в принципе, - признался Гордеев. - Пришел сюда сегодня проиграть.
   - Тогда понятно. Значит, Господин Случай устраивает тебе козью морду.
   Снова выскочил шарик и, попрыгав, лег на красное.
   "Поздравляем" - повторил монитор, и если бы он смог, то сделал бы это с ехидством.
   - Уже две тысячи кредитов, - констатировал Жиганов, начиная потирать ладонь.
   Гордеев сидел бледный, даже губы у него побелели, точно вся кровь до последней капли отхлынула от лица, но выглядел совершенно спокойным. Он закурил, поставил пятьсот кредитов на черное, и пятьсот на нечетное. Но шестой раз подряд выпало красное, нечетное.
   - При своих, - сказал Ромка и сделал пометку в блокноте.
   Следующая ставка в пятьсот кредитов была на черное, и черное выпало.
   - Проигрывай как-нибудь в другой раз. Сегодня тебе везет, - сказал Жиганов. - Снимай деньги.
   - Везет, это когда люди по восемьдесят тысяч выигрывают, - ответил Андрей и поставил на красное.
   Вышло zero. Кто-то из игроков отчаянно выругался, хлопнул себя по коленям, обратился к соседу.
   Гордеев опять поставил на красное и выиграл, потом проиграл два раза подряд, но одной следующей ставкой вернул все деньги и еще с верхом в пятьсот кредитов.
   - Тебе сегодня точно везет! - сказал Жиганов, переводя дух. Он уже где-то нашел себе стул, и сидел рядом с Гордеевым. Не удержавшись, он стал подсказывать, как играть дальше. - Сейчас самое главное, все это дело не спустить.
   Но тремя следующими совершенно нелепыми ставками Гордеев проиграл полторы тысячи кредитов, и ничуть не изменился в лице. Только на секунду представил, сколько полторы тысячи кредитов в рублях и сразу эти мысли отринул.
   - Ты еще до сих пор думаешь проиграть? - спрашивал Жиганов.
   - Посмотрим. Я хотел проверить... - сказал Андрей и запнулся, наблюдая за шариком. Выпало черное, четное - он потерял сразу тысячу кредитов. - Помнишь, я однажды проигрался в "Бонусе"? Все деньги махом. Что тогда со мной было?
   - Ну-у... Неприятная была картина. Ты паниковал, как будто проиграл миллион.
   - А сейчас... Я смотрю как на мониторе три с половиной тысячи кредитов превратились в две с половиной и не чувствую никакого возбуждения. Ведь это о чем-то говорит? Рулетка - достаточно сильное средство, чтобы проверить свои нервы. А я спокоен.
   - Все зависит от ставки.
   - Ты знаешь, что для меня значит эти деньги, - сказал Гордеев и кивнул на монитор. - Еще месяц назад я бы за них... не знаю, что сделал.
   Ромка ничего не понял, но задавать лишних вопросов не стал, а переключился на игру.
   - Подожди, у меня тоже есть деньги. Давай играть вместе! - предложил он.
   - Не стоит.
   - Еще как стоит!
   - Я проиграю ВСЕ.
   - Вот, бери деньги.
   - Как хочешь, - Гордеев взял деньги Жиганова и сунул их в автомат. На мониторе высветилась цифра 5000.
   - Теперь чувствуешь разницу? - спросил Жиганов. - Десять штук!
   - Не знал, что ты стал играть на такие суммы, - сказал Гордеев и поставил на первую треть. Выпала вторая. Ромка сосредоточился, напряг лобные мышцы, и сам сделал ставку, но тоже проиграл.
   "К сожалению, вы проиграли. Желаем удачи!" - мерцало на мониторе.
   - Ну не сиди, не сиди, Андрюх, ставь на что-нибудь!
   Андрей поставил на первую треть, выпала вторая и уже третий раз.
   - Не надо было на первую... - протянул Жиганов. - Играй на простые шансы. Тебе на них везет.
   Гордеев поставил на черное, но точно на зло Жиганову, выпало красное.
   - Н-да, - протянул Ромка, жалея о деньгах. Они испарились быстрее, чем капля воды на раскаленной сковородке.
   Через несколько ходов оставалось всего полторы тысячи кредитов. Полторы тысячи! А ведь всего полчаса назад, каких-то тридцать минут, их было пять. То есть за цифрой пять в рядочек выстраивались три нолика! Подобная же мысль сводила с ума Гордеева, когда он проигрывался на первом курсе, и увеличивал ставки в геометрической прогрессии. Сейчас он принимал ее спокойно, думая скорее о деньгах Жиганова, чем о своих.
   - Я все свое уже проиграл, - сказал Гордеев. - Оставшееся можешь снять.
   Жиганов поколебался.
   - Меня всегда удивляло в рулетке, что ты или стремительно выигрываешь или сокрушительно, с треском, проигрываешь. В равновесии находиться немыслимо... Доверяю тебе сделать последнюю ставку. Ставь сразу все... Опять на красное? Оставь, оставь.
   Он пристально наблюдал за шариком, уже стоя - в любом случае пора уходить. Гордеев пробирался к выходу, на улицу. По тому, как Ромка быстро его догнал, он понял, что выпало черное.
   - Да нет, не черное. Zero! Пятый раз за два часа.
  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Бешенство

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

(Воспоминания Родиона Серова)

   Первый курс запомнился мне, как самый яркий, самый насыщенный эмоциями и душевными переживаниями из всей студенческой жизни, хотя тогда я полагал, что самое лучшее еще впереди. Может быть поэтому он и казался таким... ярким? Наверное. И даже то, как мы заканчивали его я помню до сих пор... Вот сдан последний экзамен (не считая меня и Жиганова - у нас через пару недель намечалась пересдача Зарубежной литературы), на улице уже солнце, лето, жара и предвкушение двух месяцев полной свободы. И нам немного грустно от мысли, что придется расстаться, все-таки хорошая у нас компания, душевная. С одной стороны на душе легко - до сентября не придется открывать учебники, сидеть на парах, поглядывать на часы и выслушивать бесконечные, очень часто невыносимо скучные лекции. Но с другой стороны, отсидев такую нудную пару, как приятно потом на заднем дворике со всеми выкурить сигаретку, посмеяться над какой-нибудь чепухой, подумать вслух, а не уйти ли сегодня с последней пары? Андрюх, ты как? Может пивка? И он, конечно, соглашается, и мы вместе начинаем уламывать Настю, Машку и Ольгу последовать нашему примеру. Леонтьева мы не трогаем - этот парень прогуливать не любит...
   И вот мы собрались в этом учебном году последний раз. Стоим, курим, рассказываем, кому какой достался билет, как я и Жиганов умудрились завалиться. А как? Да просто. Билеты мы с Ромкой только вчера достали, потом вдруг выяснилось, что и лекций у нас никаких, только одна вступительная и у меня и у него. Мне действительно как-то завидно на всех смотреть - у них-то теперь никаких забот, красота. Но я же не один - со мной Жиганов.
   - Прогуляемся? - говорит Гордеев.
   - Пошлите, - говорит Машка.
   - А куда?
   - Давайте в "башню".
   "Башня" - это бар в Кремле, в "Кладовой башне" - там не дорого и, что самое главное, на втором этаже можно курить, поэтому у нас это самое популярное место (поправлюсь, что только на первом курсе, потом мы крайне редко туда заходили).
   Настя, конечно же, идет под руку с Гордеевым - иначе и быть не может. Я с Ольгой, а Жиганов идет с Машкой и что-то ей говорит по поводу ее макияжа, точнее отчитывает за его отсутствие. У Машки действительно лицо становится каким-то бесцветным без туши, пудры и губной помады. Андрей и Настя разговаривают, она рассказывает ему о предстоящем замужестве. Она иногда склоняет голову на плечо Гордеева и понижает голос - тогда я уже не слышу, что она шепчет.
   В "башне" мы складываемся и берем вина (пиво оставим для будней), кальмаров и оливье. Время уже - обед и все проголодались.
   - Ну что, за успешную сдачу сессии! - кричит Гордеев и поднимает стакан.
   - За успешную? - кривится Ромка, но свой стакан поднимает тоже.
   Я понимаю эгоизм Гордеева, да и помнит ли он о нашей неудаче, когда рядом Работина, и он понимает, что не увидит ее два с лишним месяца.
   Мы складываемся на вторую бутылку вина, на третью, потом деньги кончается и нам становится немного грустно и неловко. Расходиться не хочется, рано, душа требует праздника.
   Мы быстро хмелеем. На пустой желудок алкоголь ударяет быстро.
   - Ладно, - сдается Машка. - Черт с вами. Сегодня мать деньги дала на колготки и трусы. Ничего не поделаешь...
   И она выкладывает на стол четыре сотни.
   - Как я тебя люблю, Машенька! - кричу я и хочу поцеловать ее в белую щеку.
   - Родь, вали за вином, - говорит она.
   Мы заказываем еще две бутылки красного и на сдачу плитку шоколада. Сладкое отбивает голод.
   - Машь, за твое нижнее белье! - смеется Ромка.
   Мы все смеемся, кажется, лопнем сейчас. На нас уже косятся за соседними столиками. Но это я только сейчас вспоминаю, а тогда мы никого вокруг себя не примечали.
   Тут обнаруживается, что у нас и сигареты кончились. А это беда. Вино есть, а сигарет нет! Кто купил шоколадку? Я. Дурак ты, Серов! Да идите вы! Лазим по карманам, собираем всю мелочь, высыпаем мне на ладонь. Кое-как собираем пятнадцать рублей - а в баре самые дешевые сигареты (естественно из тех, которые мы бы стали курить) стоят двадцать пять. Естественно, меня вербуют гонцом, и я стрелой лечу до ближайшего киоска - на мытный рынок. Уроды они все, но люблю я их за что-то.
   Возвращаюсь - они уже вторую бутылку по стаканам разливают. Успел. Бросаю пачку на стол, выгоняю Жиганова с моего места, беру Ольгину руку и говорю: "Ну и уроды вы!" А Жиганов мне: "Мы как раз за это хотели выпить". Настя опустила голову Гордееву на плечо и закрыла глаза. Что-то очень тихо ему шепчет - ничего не разобрать.
   Уже заканчивалась вторая бутылка, не смотря на то, что мы растягивали ее как могли, не пили совсем, а только губы смачивали, когда положение спас Леонтьев. Он позвонил мне на сотовый и кричит: "Вы где?". В "башне", говорю. "Я так и знал, щас буду!"
   - Relax, ребята, мы спасены! - говорю я торжественно.
   Все смотрят на меня, ждут. Я хочу все объяснить, но не успеваю - появляется Леха, весь запыхавшийся, красный, пар из ушей идет. Сломя голову мчался.
   - Я домой за бабками ездил, - говорит он. - Матушка за сдачу сессии сразу пять сотен откинула. Все пропью на фиг! До копейки!
   - Присаживайся! - Я отодвигаю ему стул.
   - Нет! Давайте на улице.
   Леха прав, в баре пять сотен на семерых - это не деньги. Мы всей гурьбой вываливаемся на улицу, идем вдоль кремлевской стены, на нашу лавочку. Но она занята - не одни мы сегодня празднуем. Вокруг полно молодежи, все студенты отдыхают. Идем дальше и уже не надеемся найти свободное местечко, как вдруг Леха кричит, что знает здесь неподалеку одно укромное местечко с прекрасным видом на Волгу. Там обычно никого нет. Мы верим ему на слово и идем за ним, по пути затариваемся пивом, сухариками, чипсами и кальмарами. После кислого вина захотелось пива, его хлебного вкуса, соленых сухариков со вкусом хрена и холодца, бекона и сыра.
   Там, куда нас привел Леонтьев, не было скамейки, но было большое, гладкое бревно. Судя по окуркам под ногами ясно, что это место облюбовал не один Леха, но нам повезло, мы первые его заняли.
   Разливаем пиво по стаканчикам, пьем за Леху-благодетеля, рассказываем ему, как прогуляли Машкино нижнее белье и он жалеет, что пропустил такое. А на улице так хорошо, так приятно, свежо. И мы вместе, все вместе и кажется, что в последний раз. Мы думаем, что два месяца - это не долго, два месяца - это миг и уже завтра сентябрь. Мы встретимся чуть-чуть повзрослев.
   Я уверен, что сейчас я немного преувеличиваю, в розовые рамки заключаю наши портреты, не вижу того, чего бы я видеть не хотел. Дело только в нас, в нас самих. К примеру, мы могли бы и сейчас собраться как и раньше, разыскать Работину, пригласить Машку с Ольгой, пойти в "башню". Но что толку? Мы посидим, выпьем пива и разойдемся с чувством бездарно потраченного времени. Гордеев вообще бы никуда не пошел, если бы только узнал, что будет Работина, как будто у него появилось к ней какая-то брезгливость, из-за которой он начал ее избегать. А тогда все было иначе. Теперь мы сами избегаем этих встреч, стыдимся прежней сентиментальности, открытых друг перед другом чувств. Простите за прямолинейность, но разве сейчас Машка выложит свои деньги, пожертвовав нижним бельем?
   Раньше мы только мечтали, грезили о будущем, а теперь, на его пороге чего-то ищем, ищем, ждем, ждем.
  
   Два месяца пролетели быстро, как мы и предугадывали. Мы встретились первого сентября и конечно отпраздновали это событие. Но я уверен, увидев знакомые лица, все почувствовали, что нить, которая связывала нас всю вторую половину курса и самый его конец, истерлась и лопнула. Настя в "башне" не опустила голову на плечо Гордеева, а он не решился заговорить с ней на прежние темы, даже не спросил, вышла ли она замуж. Жиганов не цеплялся к Машке, сидел тише обычного и трунил только надо мной.
   Конечно, к концу вечера мы нашли друг друга, и все уже было как раньше - все смеялись, шутили, вспоминали старое - но я почувствовал неприятный холодок от мысли, что даже самые близкие люди, разделенные временем, пусть даже незначительным его отрезком, могут стать друг другу чужими. В будущем я в этом убедился.
   Мы встретились второкурсниками и считали себя уже старше - хотя прошло-то все восемь-девять недель. Гордеев первым высказал мне эти мысли и точно прочитал мои собственные. Жиганов сказал:
   - Это только так кажется, что ты изменился, поумнел, повзрослел за время пока не видел какого-то особенного человека, которому хочешь что-то доказать своим поведением, своими словами. На самом деле...
   Он имел в виду, конечно же, Работину, кого же еще! Но перед тем как Гордеев увидел Настю первого сентября, его было не переуверить. Да потому что не два месяца прошло, нет, а два года! Вот что хотел он сказать своим нетерпением, тревожной улыбкой и жестами. И от того тридцать первого августа ходил он таким белым, возбужденным, нигде не находил себе места, все время хотел куда-то идти. А на следующий день, увидев Работину, потерялся, смутился, побледнел и не нашел, что сказать, когда она прошла мимо, только кивнув ему, как простому зна-ко-мо-му.
   - Чего ты стоишь? Лицо бы попроще сделал, - говорю я.
   - Что? Да ну! Айда покурим.
   Настя... она ничего не забыла, ничего! Незнакомый человек ничего бы не понял, увидев, как она взглянула на Гордеева. Но я за одну только секунду прочитал в ее глазах то, что так хотел увидеть Гордеев, но не разглядел, поглощенный самим собой, своим взлелеянным переживанием, болью, в которой находил какое-то сладкое томление. И не заметил я на ее руке кольца, даже немного удивившись.
   - А я и забыл, - сказал Гордеев. - Может она его и не носит.
   Я не знаю. Да и зачем гадать. Настя сама же нам потом все и рассказала. Свадьба расстроилась еще до ее приготовлений, что не повлекло серьезного финансового ущерба. Настя и ее парень, находясь в гражданском браке уже около года, наконец поняли, что жить вместе они не смогут, она для приличия кинула в него сотовым телефоном, собрала вещи и съехала на следующее утро. Они до сих пор не видятся - так друг другу приелись. Работина снова вернулась домой к брату и матери и взяла на себя часть прежних обязанностей по хозяйству.
   Настя и на втором курсе имела власть над Гордеевым, и на третьем. И даже когда он ее "разлюбил", продолжал испытывать смутное чувство какого-то неоправданного раболепия перед ней, превозношения ее над всеми остальными. И если мы выбирались куда-нибудь все вместе, в ту же "Башню" к примеру, или на скамейку у кремлевской стены, то она по-прежнему шла подле него, и он держал ее за руку в кожаной перчатке. Работиной льстила эта власть над Гордеевым, и его окаменевшее чувство иногда давало трещинки, от невинных поглаживаний его плеча или ладони. Она знала, что сможет, если пожелает, соизволит - даже так можно выразиться - растопить этот камень. Оно продолжала ходить с ним под руку даже в первую пору его отношений со Светой, не стесняясь пересказывать Гордееву все подробности своей личной жизни, выпытывая у него советы и его мнение на некоторые ее поступки. Она знала о существовании Крючковой, но была убеждена, что это ничего не меняет. Прав на Гордеева у нее, она считала, больше и какая-то Крючкова не может на него претендовать в ее присутствии. Совсем недавно Работина узнала, что Гордеев перестал встречаться со Светой, и она не сумела скрыть своей радости, сказала "Очень жаль", но таким тоном!
   В последнее время Работина очень изменилась. Выкрасила в черный цвет волосы, постригла челку, стала как-то по иному краситься и каким-то образом чуть изменила разрез глаз и... стала похожа на очень взрослую, опытную женщину, а не девушку, которую я знал раньше. И вместе с тем она показалась мне рыхлой, затасканной, потрепанной. Я не мог перебороть в себе чувства, что ее задница кажется до сих пор упругой и подтянутой только из-за плотно облегающих штанов. Хотя скорее всего это не так. А в глазах у нее что-то от мученицы, они глубоки, бездонны и черны, и эти глаза как маятник гипнотизера действуют на Гордеева. Мученица... Русская литература очень богата образами женщин-мучениц, эта традиция тянется спокон веков, еще с плача Ярославны, у русских это в крови. Они притягательны эти глаза, я и сам испытываю перед ними слабость, необъяснимую робость, а Гордеев, однажды окунувшись в их глубину, потерялся навсегда. И если искать разницу между Работиной и Крючковой, то надо искать ее в глазах, потому что у Светы в них нет и тени мученичества, она проста и счастлива своей простотой, она видит жизнь со всеми ее сложностями, и не находит в этом непреодолимых барьеров. В глазах вся разница и Гордеев, судя по всему, прочувствовал ее уже через несколько месяцев встреч с Крючковой.
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   - Привет, ты где?
   - В "XXI веке", хочу подарок Лапусику купить, - ответила Алсу.
   - Какому еще лапусику?
   - Артему.
   - С каких это пор он стал лапусиком?
   - Со вчерашнего вечера. Мы помирились. Давай сегодня встретимся, и я тебе все расскажу. Не по сотовому же!
   - Нет, сегодня я не могу.
   - Почему?
   - С Максимом встречаюсь.
   - Опять?
   - Он сам позвонил. Я не думала даже...
   - И ты пойдешь?
   - А почему не пойти? Вечер свободный, ты со своим "лапусиком".
   - Дура ты, Светка. Ладно, завтра все расскажешь.
   - Пока.
   Она посмотрела на часы: Максим будет ждать ее через два часа у памятника Чкалову. Он уговорил ее прогуляться по Нижневолжской набережной, полюбоваться видом на Бор и Волгу, съесть мороженого.
   - Куда это ты наряжаешься? - спросил Дюша, увидев ее у зеркала. - Никак к Гордееву?
   Он никогда не был в курсе ее отношений с Андреем, знал только, что они встречаются и все. Какие бы то ни было подробности его не интересовали.
   - Нет, не к нему, - ответила Света и тут же пожалела о своих словах.
   - Да? - удивился Крючков. - К кому же тогда?
   И она постаралась быть как можно грубее:
   - А тебе какая разница?
   - Да нет, просто интересно. А так все равно. - Он пожал узкими плечами. По плоскому лицу его видно было, что ему действительно все равно, он больше мучился из-за медленно подживающих ссадин, которые постоянно драло и щипало.
   - Скажи маме, к одиннадцати я приду.
   - К одиннадцати так к одиннадцати. - Дюша зевнул и прошел в свою комнату. - А я спать... Башка болит.
   - Таблетку выпей.
   - Ну ее в жопу.
   - Все, я ушла.
   На этот раз Света даже немного опаздывала, минут на пятнадцать - задержалась из-за ногтей, да и маршрутки как на зло проходили все не те. Но опоздать ей казалось не так страшно, как прийти раньше Максима. Пусть теперь он ее подождет, это даже полезно.
   Максим был уже у памятника, с кем-то разговаривал по телефону, когда она подошла к нему сзади и тронула за плечо.
   - Привет.
   - Свет, секундочку... Ну все, я перезвоню, счастливо. - Он сунул мобильник в карман. - Опоздала.
   - Знаю. Трудно было привести себя в порядок. - Она улыбнулась и подставила ему руку. Они медленно пошли вдоль откоса, мимо скамеек, прохожих и старых лип.
   - Какой запах! Что за духи? - спросил он.
   - Нравятся?
   - Клевые. - И он глубже вдохнул аромат ее духов.- От тебя пахло этими духами, когда мы познакомились... Помнишь?
   - Да, - ответила она, смутившись. - Это был не самый лучший вечер в моей жизни. Прохладно сегодня, да?
   - Да ну! Ветерок свежий... Свет, я хотел тебе сказать...
   - Что?
   - Я в прошлый раз вел себя как... как последний дебил.
   - Не вспоминай, - сказала она и отвернулась. Справа широкой лентой простиралась Волга, а за ней зеленым полотном до самого горизонта раскидывалась равнина.
   - Нет, пока смелости хватает, скажу все, - тихо выдавил он, уже не так уверенно, как первые слова.
   Она посмотрела ему в лицо. Он растерялся и отвел глаза, невольно ускорил шаг.
   Чтобы ему не мешать, она опустила голову и посмотрела на его руку с тонкими, длинными пальцами, крепко сжимающую ее узкую ладонь.
   - Я потом думал о нас... Думал, думал... Не знаю, как сказать тебе это... Ты ведь понимаешь? Я как дебил... стыдно... Повел себя так... Только потом дошло... У меня еще проблемы были... Я сразу решиться никогда не могу... как школьник, в самом деле...
   - Не надо, молчи, - сказала она, очень довольная его конфузией, польщенная до глубины души. Когда-то и Гордеев точно так же робел, запутавшись в словах, и только сжимал ее руку, точно этим можно было все сказать. - Я поняла.
   - Правда? А я уже думал... Значит ты простила меня?
   - Я же пришла сегодня?
   - Да. Но может быть только чтобы мне отомстить, - улыбнулся он, но глаза его были серьезны и грустны, может быть даже слишком грустны.
   - Нет, я не мстительна.
   Сбивчиво от волнения Максим признался: в клубе он тогда притворялся, хотел казаться романтиком и сам верил в свою ложь. Какое-то время он думал, зря потом они увиделись снова, так как разбилось первое, самое прекрасное, впечатление о ней как о прекрасной незнакомке. Если бы он иногда вспоминал о ней, о том вечере, когда они встретились впервые и, закрывая глаза, пытался вспомнить ее лицо, уже подернутое в памяти дымкой, было бы лучше.
  
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

  
   Гордеев расстался с Жигановым и домой пошел пешком. От жигановского порога до своего - всего час ходьбы и он решил прогуляться. Вожак плелся где-то позади, цук-цук-цук - отбивали сбитые когти. Он выглядел усталым, смотрел вниз, не огрызался на прохожих, как обычно.
   Еще было светло, но в самом воздухе чувствовался уже вечер. Тяжелое, тучное небо, с трудом сдерживая свою массу, чтобы не рухнуть на землю, висело низко и тяжело. Облака перекатывались, теснились, грузно наваливались друг на друга. Могло показаться, что вот-вот какое-нибудь самое неповоротливое из них шаркнет брюхом по крыше первой многоэтажки, и она рассыплется как песочный домик, оставив под завалом сотни людей...
   Гордеев был в хорошем расположении духа, шагал бодро, думал скорее прийти домой и сесть за дневник. Еще вчера он сделал первые заметки, касающиеся Стаи. Жиганов прав, когда говорит, что надо записывать все нужные мысли, чтобы потом в них не запутаться. А еще он говорит, если ты хочешь в чем-нибудь разобраться досконально, напиши об этом книгу. Книгу, конечно, Гордеев писать не собирался, но идея завести дневник ему понравилась.
   - Где ты? - Он остановился и посмотрел на Вожака, трусившего шагах в десяти. Увидев, что Гордеев встал, он тряхнул жидким загривком и сел. - Ко мне!
   Пес встрепенулся, поднял голову и зарычал, злобно и устало.
   - Как знаешь... А Жиганов тебе понравился, смотрел на него почти ласково, - усмехнулся Андрей.- Жиганов для нас безобиден, да?
   Гордеев закурил и неторопливой походкой, сутулясь и пряча руки в карманах, перешел перекресток, свернул к узкому тротуару, с одной стороны которого тесно росли старые раскидистые липы, а с другой на исковерканной земле сквозь кочки и обломки бетона упрямо пробивалась трава.
   Он уже докуривал, когда увидел на другой стороне улицы Светку. Узнал ее тонкий стан, непривычно завитые и забранные назад темные волосы, ее черную миниатюрную сумочку, которую она редко брала собой, предпочитая ей любимый красный рюкзак... А подле нее шел незнакомый молодой человек в пиджаке и держал ее под руку. Они шли медленно, разговаривали.
   Гордеев выронил окурок, остановился: Зверь злобно и медленно зарычал за его спиной. Все вокруг застыло и воздух окаменел, он почувствовал, что задыхается, в голове запульсировало, застучало, заколотило. Вожак бросился вперед и что-то понесло Гордеева за ним. Через тротуар, дорогу, киоск, он быстро приближался к затылкам Светы и пижона в темном пиджаке, уже сжимая кулаки, свирепея, видя как он опускает руку на ее бедро, что-то пошло мурлычет, как мартовский кот, на самое ухо.
   - Света! - проскрежетал Гордеев, но смотрел не на нее.
   Они остановились и обернулись одновременно.
   - Андрей?
   Гордеев схватил молодого человека за грудки и потащил вперед. Тот что-то залепетал, стал вырываться, попытался даже ударить Андрея. Гордеев не церемонился, выкинул колено вперед и угодил пижону в пах. Максим вскрикнул и потерял способность сопротивляться. Гордеев отпустил его, но лишь ради того, чтобы ударить его еще раз. Максим ударился о забор, крепкий зеленый забор, как-то жалобно вскрикнул и выкинул руки вперед, отворачивая лицо.
   - Кто он? - спросил Гордеев, повернувшись к Светке. Максим больше не представлял опасности, он выбыл из строя и теперь мог только хватать воздух ртом и скулить, как щенок, которому отдавили лапу.
   - М... Максим.
   - Мне насрать, как его зовут! Кто он?
   - Мы друзья, Андрея. Я не понимаю... - Светка пятилась назад, сцепив кулачки на груди.
   - Друзья и все? - усмехнулся Гордеев. - И все?
   - Да, Андрей. Пожалуйста...
   - Сейчас узнаем. - Он сал на корточки рядом с Максимом и схватил его между ног. Максим дернулся и вскрикнул от дикой боли. - Ты ее трахал?
   - А-ай! - взвизгнул Максим, но как только он хотел вцепиться Гордееву в лицо, Андрей сильнее сжал кулак.
   - Трахал?
   - Андрюша, не надо! - плакала Светка, смотрела по сторонам, но никого вокруг не видела.
   Гордеев сжал кулак так, что Максим закричал.
   - Да, да, да! - просипел он и застонал. - Отпусти...
   - Андрей! Оставь его! Андрей! - Светка закричала рядом и пыталась схватить Гордеева за плечо.
   - Ах ты, с-сука! - Гордеев повернулся к ней и наотмашь ударил по лицу. Она ахнула, скорее от удивления, чем от боли и упала. - Не лезь!
   Максим жалобно стонал, пуская слюни, плакал и боялся посмотреть на Гордеева, который опять стоял перед ним.
   - Не... не надо, ну не надо, - скулил он, морщась и гримасничая.
   Гордеев схватил его за горло, поднял и несколько раз ударил в живот. Когда Максим снова упал, он долго и остервенело добивал его ногами. Максим булькал, извивался, подергивался, наконец, затих, инстинктивно закрывая ладонями лицо. Лицо его вспухло, побагровело, кровью и соплями из разбитого носа он перемазал все лицо. Андрей обшарил его карманы, нашел пару сотенных купюр и мелочь. Светка, уже поднявшаяся на ноги, прижималась к забору, дрожала и каким-то затравленным взглядом наблюдала за Гордеевым.
   - Пойдем, - сказал он.
   - Нет, - прохрипела Света и замотала головой. Правая часть ее лица потемнела и вспухла, от чего на лице ее появилась отталкивающая дисгармоничность, изменился разрез глаз, щека стала шире скулы.
   - Пойдем, я сказал.
   Он схватил ее за руку и потащил за собой.
   - Не надо, Андрей. Отпусти.
   - Еще хочешь? - Он показал ей кулак, коснулся разбитой костяшкой ее носа, отчего она вздрогнула и вся сжалась. - Тогда заткнись и иди за мной.
   Он повел ее к себе, а Вожак семенил впереди и клацал зубами, не оглядываясь.
   - Андрей, остановись, остановись, пожалуйста.
   Она не успевала за ним, спотыкаясь. Он замедлил шаг, оглянулся.
   - Заткнись.
   Федоровны дома не было. На это Гордеев и рассчитывал. Хозяйка уже второй день не появлялась, оставив на плите недочищенную кастрюлю с засохшей пеной для мытья посуды, нестиранные полотенца, размороженный холодильник, в котором начинало тухнуть мясо. Гнилой запах уже растекался по квартире.
   - Ну прости, Андрей, - всхлипывала Света. - Я же думала, мы расстались. Ты же сам, сам...
   - Лучше заткнись, дура, - огрызнулся он и толкнул ее на диван. Синяк на ее лице почернел, перестал расплываться и принял отчетливую форму, закрывая всю щеку и скулу.
   - Мне больно... - прошептала она.
   Он стянул с себя футболку, расстегнул ремень. Она поджала колени, забилась в самый угол дивана, не в силах унять дрожь. Страх вышиб остатки разума из головы и она, глядя, как Гордеев стаскивает штаны, уже ничего не соображала.
   - Андрей, не надо! - закричала она, когда он стал задирать ее юбку, но не отваживаясь сопротивляться. Он сорвал с нее трусы, и пригрозил, чтобы она не скулила.
   - Андрей. Пожалуйста-а... - прошептала она.
  
   Все закончилось очень быстро. Он слез с нее, откинулся на спину и замер, порывисто дыша и вспотев. Плача, Света подоткнула юбку и еще долго не решалась встать. Гордеев лежал неподвижно, как труп. Он еще держал ее за руку, но хватка его ослабла. Она украдкой посмотрела на его лицо и увидела, что он спит. Она уже успокоилась, пришла в себя и поэтому смогла рассмотреть его лицо. Оно было мокрым от пота и очень худым, бледным, почти желтым. Веки его дрожали, в уголках полуоткрытых подсыхали пузыри белой пены. Она высвободила свою руку, встала и тихо прошмыгнула в прихожую, где ее вырвало.
  
   Она выбежала на улицу и разрыдалась, остановилась, прижала ладони к лицу. Ничего не слышала, не видела вокруг. Половина лица онемела, вспухла и ей то казалось, что она не чувствует щеки, то начинала ощущать невыносимое покалывание под глазом.
   Куда теперь? Куда?
   Она медленно пошла по тротуару до остановки. Может быть маршрутки еще ходят?
   А дальше куда? Домой? К Алсу?
   Дома ее увидит мать, брат... что будет? Нет, нельзя сейчас домой!
   Тогда к Алсу? Но и ей придется рассказать все, еще раз заново испытать этот кошмар.
   Дома хотя бы не знают того, что знает Алсу, им можно соврать. Не обязательно говорить правду. Гордеева знают все!
   Боже, что же делать?
   Так не хочется возвращаться домой!
   Так не хочется рассказывать все Алсу!
   А идти больше некуда!
   Ничего не решив, она прошла мимо остановки, стыдясь сесть в автобус с таким лицом, долго гуляла по пустым улицам, была на том самом месте, где Гордеев избил Максима. Ей чудилось, что Максим все еще там, лежит и плачет. Она долго стояла у забора, под которым он лежал, и смотрела по сторонам, вздрагивая от редких машин, на мгновение освещающих галогеновыми фарами ее, усталую и напуганную, и часть зеленого тротуара у забора.
   В половине одиннадцатого позвонила Алсу. Света не ответила. Телефон долго зудел в сумочке, мелодия звонка проиграла четыре раза и оборвалась на пятом. Через минуту Алсу перезвонила, но, так и не дождавшись ответа, успокоилась. После этого Крючкова уже твердо знала, что к подруге не пойдет. Алсу уже не терпелось узнать все подробности ее свидания с Максимом, а соврать ей куда сложнее, чем матери, которая почти ничего не знает о личной жизни дочери, нет, соврать Алсу практически не возможно, слишком хорошо она знает Светку. А еще ей не хотелось, чтобы подруга увидела ее с таким синяком, огромным и уродливым, со спутанными волосами, красными от слез глазами и с осипшим голосом. Если она узнает, что сделал Гордеев, то непременно скажет что-то в таком роде:
   - Блеск! Другого я от него и не ждала. Удивляюсь, как ты сама ничего не замечала.
   ...Тогда домой. Если повезет, она сможет пробраться к себе в комнату незамеченной. Сделает примочку, а утром она приведет себя в порядок, умоется, причешется и смягчит шок матери, когда та увидит ее.
   И она уже сочиняла историю, которую расскажет дома. ...На улице за ней стали увиваться какие-то подонки, начали приставать, один из них хотел схватить ее за руку и она ударила его по лицу сумочкой...
   Почему она возвращалась одна? Так уж получилось, виновата сама.
   От мысли сказать правду ей становилось жутко, ей казалось, что все случившееся было ошибкой, недоразумением. Когда шок прошел, она перестала видеть произошедшее таким уж ужасным, каким она видела его сначала... Гордеев запутался, потерял голову... он заболел... она давно чувствовала неладное... Она не сможет рассказать матери правду, потому что не сможет передать ее достоверно, а прямое изложение фактов в ее случае подобно лжи.
   Все было не так...
   Боже, зачем ты это сделал, Андрей?!
  
   Она очень тихо сунула ключ в замочную скважину и повернула его против часовой стрелки. Раздался характерный железный щелчок, второй, и дверь, чуть взвизгнув, приоткрылась. Никогда Света не знала, что эта дверь скрипит, ни разу не обращала на это внимания и не ожидала, что она так подведет ее сейчас. Она замерла, еще не решаясь войти в прихожую, хотя уже понимала - бежать некуда. Но в квартире было по-прежнему тихо, мать не крикнула: "Светы, ты?" Дверь в ее спальню как всегда была закрыта. Она осторожно, на цыпочках вошла. Может, дома никого нет? Мать могла еще не прийти с работы, она и после полуночи иногда возвращается, а Дюша где угодно может пропадать. Она посмотрела на полку с обувью. Нет, все дома, вот кроссовки и ботинки Дюши, вот две пары туфель матери и теплых тапочек ее нет. Она всегда оставляет их у порога, когда уходит, и никто их не трогает. Света разулась, задвинула туфли в угол и медленно прошла на кухню - очень хотелось пить. Дома она сразу расслабилась и почувствовала, как гудят икры, как они жестки, как тупо ноет между ног, и скорее захотела оказаться в кровати.
   Она выпила стакан ледяной воды, и хотела уже проскочить в свою комнату, когда услышала звук спускаемой в унитазе воды. Щелкнул шпингалет, дверь открылась и из туалета вышел Дюша, в одних трусах и майке. Они столкнулись лицом к лицу и она даже не успела отвернуться, чтобы он не увидел синяк.
   - Что это? - спросил он.
   - Пожалуйста, тише!
   - Что у тебя с лицом? Ну-ка! - Он взял ее за локоть и провел к себе в комнату.
  
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

   Даже не признаваясь самому себе, Серов некоторое время обижался на Гордеева. Тот не только не явился на его день рождения четыре дня назад, а даже не позвонил. В Университете Андрей не появлялся с того самого дня, как они пили пиво накануне его дня рождения, и с тех пор Серов ничего о нем не слышал. Как в воду канул. Маринада с удовольствием передавала в деканат о каждом пропуске Гордеева. Декан лично попросила Серова "если ты его увидишь" передать Гордееву, что всему есть предел, и картинно добавила: "милосердие деканата не бесконечно". Была суббота, еще первая половина дня, Родион взял полуторолитровую бутылку "Окского" и по старинке "зарулил" к Андрею. Гордеев спал, когда он пришел, очень долго не открывал на звонок. Вид у него был ужасный, он открыл в одних трико, бледный и разбитый, с темными кругами под глазами и ввалившимися щеками, небритый, потрепанный, не расчесанные волосы на голове смешались и встали дыбом.
   - Это ты, - сказал он и пропустил Серова. - Здорова.
   - Что за запах? - сказал Родька в прихожей, еще не разувшись.
   - Какой запах? - спросил Гордеев.
   - Пошли в твою комнату, там-то хоть не так воняет? А где Федоровна?
   Андрей пожал плечами.
   - Блять! Я во что-то вляпался! Это что, блевотина? Черт!
   - Сколько дней ты из дома не выходишь?
   Гордеев подумал.
   - Три.
   Он лег на диван, уставился в потолок и долго молчал, только острый кадык его судорожно ходил вверх-вниз. На столе Серов увидел бутылку водки, выпитую на три четверти, и кусочек черного хлеба. На полу в ряд стояло еще шесть, но пустых.
   - Это ты все выпил?
   - Что? Да, я.
   - Столько? Ни чего себе!
   - Ты зачем пришел?
   Серов достал пиво, удивленно глядя на Гордеева - теперь оно казалось совсем не к месту. Он осмотрел комнату.
   - Ты бы хоть убрался здесь. И что это за вонь такая?
   - Я ничего не чувствую,- ответил Андрей.- Сходи на кухню, возьми стаканы.
   Серов вернулся с двумя стаканами и сказал:
   - У Федоровны мясо протухло. Где она у тебя пропадает, эта дура старая. Там вообще не продохнуть. Так и опарыши заведутся.
   Гордеев болезненно усмехнулся одной щекой и закатил глаза.
   - Пить хочется...
   Глядя на Андрея, Серов понял, что вопросы, с которыми он шел к Гордееву, уже не имеют смысла и кажутся теперь нелепыми. И он не знал, что сказать, молча пил пиво частыми глотками и начинал чувствовать непреодолимое желание скорее уйти. Запах гниющего мяса чувствовался и в этой комнате. Воздух здесь не проветривался уже несколько дней, повсюду нетронутым слоем лежала пыль.
   - Я окно открою, пусть проветрит, - сказал он.
   Гордеев кивнул.
   - Я и сам хотел. Еще вчера... Открой.
   Свежий поток воздуха немного освежил комнату. Занавески дрогнули и заколыхались.
   - Слыхал, торфяник вроде как почти потушили? - спросил Родион.
   - Нет.
   - Так что этот проклятый дым скоро исчезнет. Даже не верится... Гордеев?
   - Да.
   - Посмотри ты на меня! - строго сказал Серов и встал. - Я тебя не узнаю. Ты как будто сдох уже и разлагаешься в этой дыре! Что за фигня происходит?
   - Сейчас уже ничего. Все прошло. - ответил Андрей, но сел и помотал головой. - В башке шумит. Водки будешь?
   - Давай! - Родька махнул рукой и сам разлил "смирновку" по стаканам.
   Гордеев легко опрокинул стакан, причмокнул вялыми губами и облокотился на спинку дивана, видимо, опять желая прилечь. Он поставил стакан на стол, и рука его упала на колени.
   - Ничего не понимаю. Херня какая-то, - бормотал Серов.
   - Что?
   - Херня, - повторил он и посмотрел на стол - его внимание привлекла раскрытая тетрадь с загнутым углом и исписанными листами. Квадратный почерк Гордеева Серов узнал бы где угодно. Родьке и в голову не пришло, что это могли быть лекции, Андрей не писал их весь второй семестр, он сразу догадался - это что-то личное.
   - Это че? - спросил он.
   - Мысли кое-какие, - ответил Гордеев.
   - Можно посмотреть?
   - Не стоит. - Андрей закрыл тетрадь и бросил на подоконник.
   - Все! Пошли на улицу, не могу здесь больше сидеть! - вскочил Серов с места и решительно направился на кухню. - Мясо гнилое выкинем. Пошли.
   Андрей неохотно встал, застегнул рубашку, зевнул и покачнулся.
   - Не могу, - сказал он.
   - Сможешь!
   Проклиная Федоровну и всю ее родню до третьего колена, Серов положил уже потемневшее мясо в пакет, скрутил его в плотный куль и этот куль завернул еще в один пакет.
   - Открой все окна, - крикнул он.
   На улице Гордеев молчал, оглядывался, смотрел по сторонам, точно кого-то искал и много курил. Зажигал одну сигарету за другой.
   - Не понимаю, - пробормотал он. - Ничего не понимаю.
   Но на вопросы Серова не отвечал, через силу улыбался, старался, как бывало раньше, отшутиться, но не получалось, шутки выходили плоскими. Он шевелил бровями, желваки напряженно ходили под кожей, на лбу выступал пот, с какой-то жалостью он смотрел на свои пальцы, с воспаленными, красными кутикулами и грязными нестриженными ногтями.
   - А ты Светку давно не видел? - спросил Серов.
   - Кого?
   - Светку, говорю.
   - Не знаю, не помню, - пробормотал Гордеев. - Зачем она тебе?
   - Да так просто. Подумал о ней. Ах да, чуть не забыл! Ты меня своим видом, Гордеев, совсем с толку сбил. Возьми свою цепочку назад. Не смотри на меня так, этим барыгам из ломбарда я не позволил прикарманить такую вещь. Будешь упрямиться, возьму ее себе. Ты говорил, это подарок матери?
   Потом Серов рассказал о своей Незнакомке, которую он, спустя столько времени, наконец, встретил. Оказалось, что они ездят на одной и той же маршрутке, но чаще всего в разное время дня и поэтому так редко пересекаются. Ее зовут Ира, она учится в "Строяге", на архитектора. Они уже встречались, ходили в кино, вчера она пригласила его к себе "на чай". Серов рассказывал о ней без прежнего энтузиазма, Незнакомка оказалась не той, которую он представлял себе, пока искал. Слишком много времени ушло на поиски, за это время он придумал себе иной образ и слишком мало сходств он имел с реальным прототипом.
   Домой Серов возвращался с неприятным, тяжелым ощущением. Гордеев так ничего ему и не рассказал, да и выпытывать у него что-либо было бесполезно. Вечером он позвонил Жиганову и узнал, что накануне Андрей был на рулетке. По обыкновению своему Роман не высказал никаких соображений по этому поводу, хотя они у него были, и молча выслушал Родиона.
   - Я ему позвоню, - сказал он.
   - Бес толку. Он и трубку-то не возьмет.
   - Странно, - только и сказал Жиганов. - Тогда не буду.
  
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Дневник Гордеева

   (почему все это звучит как оправдание?) - дописано после повторного прочтения записей.
  
   Проигранные на рулетке деньги не имеют значения есть и будут теперь всегда. "Хочешь - живи, хочешь - смотри телевизор!" - сказал однажды Крючков. И правильно, очень правильно сказал. Не важно, чьи эти слова на самом деле, важна суть. Можно жить самому, а можно смотреть, как живут другие и завидовать, завидовать. Если я не испытывал острых ощущений за рулеткой, это не значит, что я вообще не могу их больше испытывать. Я до сих пор, например, боюсь высоты и у меня живот скручивает об одной мысли о ней.
   "Хочешь живи, хочешь - смотри телевизор".
   Мир практически на три трети своей состоит из телезрителей и большинство из этих "телезрителей" считают себя более или менее счастливыми, думают, что все, так же как и они, должны быть счастливыми в равной степени. У меня немного счастья, у тебя, у тебя и у тебя! Всем помаленьку, а в целом никому ничего! Нет, человек должен жить в борьбе, в постоянной схватке за каждый кусочек счастья. Ему надо либо все, либо ничего! Нельзя, нельзя поделить неделимое! Людей с каждым днем становится все больше и больше, их уже более шести миллиардов, и на каждого должно хватить счастья примерно одинаково. Я понимаю, что уровень жизни в Швейцарии и где-нибудь в Каире очень разный, но специально так чудовищно усредняю, и там, и там, если человек счастлив, или хотя бы считает себя таковым, он счастлив ровно на столько, на сколько может быть счастлив человек вообще. И уровень жизни здесь не имеет значения. Моя бабушка считала себя самой счастливой женщиной (чушь, конечно), потому что очень любили деда, но она всю жизнь ходила в уборную на улицу и только к старости узнала, что такое унитаз. Но разве с унитазом, она стала еще счастливее? Конечно счастье это иллюзия (если не считать экстаза во время секса, но это чистая физиология), для человека оно недостижимо, особенно для русского, так как русский вообще не знает, чего хочет, а борьба, вечная борьба - это иллюзия постепенного обретения счастья, его достижения. И тогда цель оправдывает все средства, тогда жизнь обретает смысл.
   Я много, многого еще не понимаю, и когда-нибудь, наверное, не прощу себе теперешних поступков. Много в человеке иррационального, много в нем постоянно грызущихся друг с другом противоположностей, много у него лиц... и никогда не понятно, какое из этих лиц доминирует в нем сегодня. Я по себе знаю... Зачем человечество придумало стыд? Разве животное знает стыд?
   Почему мне сейчас стыдно? Сты-дно! И невыносимо от этого чувства. Она, эта девчонка, не стоит моего стыда! Я не должен чувствовать стыда, не должен чувствовать всего неестественного, надуманного. От природы во мне не заложено это гадкое чувство, я смогу от него избавиться! Я буду бороться до конца!
  
   ... Вожак исчез. Нигде его не вижу теперь. Странно.
  
   ... До сих пор не знаю, кто из близких мне людей не "телезритель".
  
   Про Стаю...
   В Стае не будет "телезрителей! Стая возьмет то, на что упадет ее взгляд!
   ...Численное пополнение Стаи будет осуществляться путем эзотерического отбора претендентов. Мартын привел вчера новых парней, сказал, что это проверенные ребята, с ними можно работать. Они сочли за честь быть принятыми к нам, весть о недавнем мордобое быстро разнеслась по окрестностям. Крючков взял на себя обучение "щенят" - так назвали новичков, дал им задания. За мной будет последнее слово, принять их или нет. Посмотрим, выпустят ли они своих зверей.
   Не каждому это дано. Вот, например, Крючков. Он никогда не выпустит своего зверя, он слишком хитер для того, чтобы отдаться животному началу, дремлющим инстинктам - он слишком рационален. Но он не "телезритель". Такие люди необходимы Стае, ведь против нас будет целый мир.
   Мартын - его зверь не спит. Он доминировал в нем с рождения, они вместе увидели свет. Он волк, старый волк, который знает цену собственным шрамам, он умен, потому что опытен.
   Савицкие - медведи перед спячкой, никакого энтузиазма. Они - исполнители, в которых Стая будет нуждаться несомненно. Ими правят эмоции, радость или злость, приятие или неприятие. Эмоции могут быть стихийными, неуправляемыми, но они очень близки к инстинктам, прикажи им сделать, и они сделают. И все же эмоции - это еще не животные инстинкты, и это их недостаток.
   Других я еще слишком мало знаю, поэтому суждения мои могут быть ошибочны. Одно скажу, звери у всех еще спят.
   У Стаи будет несколько принципов:
   1. Не работать в одиночку (иначе Стая не называлась бы Стаей).
   2. Не признавать законы вне Стаи, чтить природные инстинкты, не знать все навеянное цивилизацией, такие понятия как стыд, мораль и подобные (доработать перечень).
   3. Не просить то, что можно взять самому.
   4. Добиваться победы любым путем (это о методах борьбы, а не о философских путях достижения цели).
   5. Последнее слово всегда за вожаком (ничего личного).
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

(Записи Родиона Серова от 20 мая)

   Света Крючкова - своеобразный, не знаю закономерный или нет, итог отношений Гордеева с Работиной. Хотя и она оказалась для него не белее чем паллиатив, временность которого Гордеев ощутил даже раньше, чем мог предположить. Мое отношение к Работиной, честно если, в целом отрицательное, оно сложилось на протяжении всего нашего знакомства и теперь меня уже трудно переубедить. Нет, я не хочу сказать, что осуждаю ее, по-своему она тоже права, но не Крючкова должна была остаться крайней. Я не согласен с теми принципами, по которым живет эта девушка, и уверен, однажды ее поколение единомышленниц поймет, как заблуждалось, пытаясь согреться в шикарных, но холодных постелях со своими мужьями. А Крючкова, она не такая, она не из Работиных, не позарится эта девушка на чужой кошелек и дорогую машину, ее душе вернее любовь, чувство настоящее, прочное. Но, полюбив Гордеева, она сделала серьезную промашку. Кто угодно, только не Гордеев, смог бы оценить такой подарок судьбы. Кто угодно, только не он, принял бы этот дар с благодарностью. Она поняла это слишком поздно, когда ее все возрастающее чувство натолкнулось на камень Гордеевского самолюбия, слишком прочный, чтобы его расколоть, на его болезненный эгоцентризм. И если Работина целиком полагалась на удачный брак и, тратя деньги на косметику и дорогую одежду, уверяла себя, что вкладывает деньги в свое будущее, то Крючкова в этом отношении была проще и, не испорченная патологией времени, имела свою цель - создать крепкую семью, реализовать себя на работе - цель без особых претензий.
   Познакомившись со Светой, Гордеев очень скоро узнал, что у нее есть молодой человек, Катаев Евгений, много старше ее, человек с жизненным опытом, воспитанный и терпеливый. Он уже целый год предлагал Крючковой выйти за него, и она уже готовилась дать согласие, когда в ее жизни появился Гордеев, с которым почему-то начала здороваться еще до знакомства. "Меня так умиляло, когда он отвечал мне, как мальчишка, взаимной, смущенной улыбкой" - сказала она мне как-то раз. Гордеев уцепился за Светку, как за спасательный круг и уже слышать ничего не хотел о том, что, может быть, расстраивает своим внезапным появлением свадьбу и вместе с ней судьбу Крючковой.
   - Она меня любит, - отвечал Гордеев, не желая ничего слушать. Тогда он действительно что-то испытывал к Крючковой, и самолюбие не позволяло ему второй раз отказаться от девушки. Над Крючковой он не возводил ореола, не делал ее кумиром, а чувствовал к ней плотскую тягу.
   Я видел Катаева всего один раз. Это произошло случайно, мы пили пиво на скамейке у Кремлевской стены, когда он подъехал на машине и подозвал Свету издалека. Это был крупный мужчина лет тридцати с серьезным, круглым лицом, и мягкими, простыми чертами. Он уже знал, что Светка встречается с другим, но не стал, как это часто бывает, лично, по-мужски, разбираться с Гордеевым. Может быть, если Света успела дать согласие на его предложение, он и набил бы Гордееву морду, но она не успела. Все что ему оставалось, это дать ей время одуматься, и попросить не сбрасывать его со счетов. Он был уверен, что Гордеев - это случайное, быстро проходящее увлечение Крючковой (ведь она еще так молода, ей захотелось пообщаться со сверстником). Не пройдет и месяца, как он наскучит ей. А он, Катаев, ее любит и готов какое-то время ждать. Он предлагал ей, как это принято выражаться, руку и сердце, а Гордеев, по его словам, вряд ли на это когда-нибудь отважится. Но Света просила оставить ее, забыть, обошлась с ним, в общем-то, грубовато, во всяком случае, так мне показалось. По рассказам Крючковой, он произвел на меня хорошее впечатление, этот человек как-то сразу к себе располагал, вызывал доверие какой-то преувеличенной скромностью и скованностью. Да и сама Светка не раз потом говорила, что с ним очень легко, он человек не витиеватый, ценящий простоту и искренность. К тому же он был материально обеспечен, имел заманчивые перспективы на будущее.
   Светка признавалась мне, что с Гордеевым чувствует себя счастливой. Почему? Ей самой было интересно. "Он не такой как все... загадочный... умный... мой..." - ее слова.
   - Тебя уже не пугает твоя нищета? И то, что ты ничего не можешь ей дать? - спрашивал я у Андрея.
   - Уже нет.
   - Нет? А Работина...
   - Хм... Работина была исключением.
   Еще немного подумав, он добавил:
   - Сейчас я бы и с ней вел себя по-другому.
   Слова Андрея удивили меня, он так кардинально изменил свое мнение. Когда-то он мог целую ночь философствовать об обратном, доказывать всем нам, что поступать по иному просто подло.
   - У девчонки, может быть, складывается нормальная жизнь. А тут появляешься ты и все обламываешь. У них же день свадьбы намечен, приготовления идут.
   - И что?
   Они встречались не долго. Но первое время Гордеев казался счастливым, выглядел свежим, отдохнувшим. Говорил, что в Крючковой нашел то, что искал - покой и уют. Они виделись каждый день, гуляли, ходили в кино на дневные сеансы, а чаще всего сидели у него, лежали на диване. Глядя на них действительно можно было подумать, что с милым и в шалаше рай.
   А потом как будто что-то случилось, он перестал ее замечать, начал избегать, жаловаться на мертвую скуку. А недавно признался мне, что хочет ее бросить. Нет, покой и уют для Гордеева слишком мало для счастья.
   - Это подло, - сказал я.
   - По-твоему лучше сделать ее несчастной.
   - Подло разлюбить ее.
   - Так сердцу-то не прикажешь.
   - Да ты просто козел.
   Мы не поссорились, ведь он сам все прекрасно понимал, по крайней мере, первое время. А дальше я уже не знаю, что с ним произошло. Он стал для меня загадкой, мы почти перестали разговаривать, как бывало раньше. У него появились новые друзья, один из них непутевой братец Крючковой, неприятный тип, скользкий, совсем не похожий на свою сестру.
   Но то, что произошло недавно, убило меня своей неожиданностью... Он не мог этого сделать... Поверить невозможно...
   Разве этот человек был моим лучшим другом?
   Некоторые изменения в его характере я сумел отразить в своих записях, но самые важные из них остались мне не ясны. Я бы хотел знать, где же корни этого поступка, как он до него дошел, но знаю, что это невозможно, так как подозреваю - причина здесь не одна, а в совокупности они изменили этого человека до неузнаваемости.
  
  
  
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

   Федоровны не было дома, наверное, с неделю, Гордеев даже не помнил, куда она собиралась, когда уходила в последний раз, да и вообще, был ли он в это время дома. Особо не задумываясь о хозяйке, он просто отметил про себя, что Федоровны нет, так как в ее отсутствие в квартире становилось больше жизненного пространства и становилось легче дышать. Лишь все учащающиеся телефонные звонки стали донимать Гордеева, никто не мог понять, куда Федоровна исчезла. Утром его разбудил резкий звонок, Андрей очнулся от того, что вздрогнул и долго слушал упорную трель. Потом спрыгнул с дивана, схватил трубку и со злостью закричал, что хозяйки дома нет и он не знает, где она и когда вернется. В обед пришла Клу-Клу, она уже звонила пару раз, а теперь явилась лично. Федоровна, оказывается, третий месяц должна ей двести рублей, она долго не верила, что хозяйки нет дома, и даже хотела проскользнуть в квартиру, но Гордеев выставил вперед руку и захлопнул дверь! Потом пришла Шурка с верхнего этажа, он давила на кнопку звонка до тех пор, пока Гордеев не открыл дверь. "Явилась? Как нет? Да где ж она пропадает? Сроду такого не было. На крышу пора деньги собирать, а ее нет! Вот те на! Ладно, позже зайду", - говорила она, поворачивала бочкообразное тело на сто восемьдесят градусов и ковыляла к лестнице, что-то невнятное бормоча под нос. После Шурки Гордеев разобрал звонок и тихо позлорадствовал, что теперь этот гадкий, дребезжащий звук, который не перенесут ни одни нервы, его больше не потревожит. С этими мыслями он вернулся на диван и пролежал до самого вечера, вставая только в туалет по нужде.
   Последние полтора дня Гордеев чувствовал себя неважно, совсем перестал за собой следить, не брился, не причесывался, стал похож на беглого каторжника, страшного и жалкого. Он ходил по квартире босиком, много пил, много спал, ни чувствовал никакого желания выйти на улицу. В то же время он никого не хотел видеть, поэтому вчера, после ухода Серова, он не поехал к Мартыну. Почти все время Гордеев думал о Крючковой, пытался разобраться в хаосе нахлынувших чувств и душевных метастазах. Когда мысли приходили в тупик, и он не мог закончить какую-нибудь одну, потому что не помнил, откуда она берет начало, он садился за стол, брал ручку с обгрызанном колпачком и начинал писать. Но и на бумагу мысли ложились тяжело, эфемерным, не до конца сформировавшимся в уме, им приходилось принимать слишком грубую форму слов, которых было предостаточно, чтобы на корню извратить и без того нагую их сущность. И он отбрасывал ручку и снова принимался расхаживать по квартире, мучительно отмеряя шагами застывшее время и раздирая себя изнутри въедающимися в самое сердце сомнениями и горечью, вызванной собственной же слабостью. Из комнаты на балкон, из балкона в комнату, из комнаты в прихожую, из прихожей на кухню. Когда в квартире находиться было уже невозможно, он выходил на лестничную площадку, курил, глядя в маленькое не застекленное окно, выходящее во двор, и возвращался назад.
   Всякий раз, только он начинал засыпать, звонил телефон, Андрей снимал трубку и повторял, что хозяйки дома нет, и он НЕ ЗНАЕТ, КОГДА ОНА ВЕРНЕТСЯ. Он ждал звонка Мартына и поэтому не мог отключить телефон, приходилось отвечать на каждый сраный звонок.
   Вечером (Мартын так и не позвонил), он вышел на улицу и долго слонялся по улицам, потом сидел на бордюре и исподлобья смотрел на прохожих, вглядывался в незнакомые лица, думая, что и эти люди мечтают о жизни куда более лучшей, чем у них есть, все до единого. Даже грязный бомж, прикорнувший на картонных коробках, о чем-то мечтает, но так мало из этих людей, единицы из миллионов, решаются что-то изменить кардинально. Им и в голову не приходит нарушить понятия, по которым они живут, не законы, потому что их не существует в России, а понятия, установленные негласно, сложившиеся не за одно десятилетие.
   Однажды они спорили с Серовым, два дилетанта, когда же людям действительно жить было лучше - до Перестройки или после. Серов говорил, что в СССР люди были другие, существовала идея, все были как бы за одно, называли друг друга товарищами (только по-русски это слово звучит приятно, не так отталкивающе-холодно, как по-английски - comrade), шли к намеченной цели, победили во Второй Мировой. Слово энтузиазм, на котором, якобы, построили СССР, не казалось смешным и абсурдным, пожертвовать чем-то ради других не казалось сумасшествием. Многие верили, что будущее надо строить своими руками. Но разве сам Серов жил до этой Перестройки? Он знает о том времени только со слов людей старшего поколения, имеющих свою точку зрения на этот исторический факт, подкрепленную частным индивидуальным опытом и, в конце концов, сводящуюся лишь к приятию или неприятию вынужденной реформы и последующей за ней попытки страны встать на путь рыночной экономики. Гордеев же семьдесят лет советского режима считал бельмом в истории России, он ненавидел Великую Октябрьскую революцию за то, что она уничтожила культуру России, презирал Гражданскую войну, так как нет ничего противней и низменней, чем кровавая борьба сына с отцом и брата с братом, не верил в идеи социализма, о которых, в принципе, ничего не знал. Даже более того, ненавидел их.
   - Я одно скажу, - говорил Серов. - Человеку надо во что-то верить, чем-то жить. Если в СССР не было религии, верили в другие идеалы. А мы с тобой - поколение переходной эпохи. Мы не знаем, во что верить, в прошлое или настоящее.
   - В настоящее надо верить, - сказал Гордеев. - В настоящее. А как по другому? Мы-то с тобой живем сейчас, и верить надо в то, что сейчас и в то, что будет завтра. На мой взгляд, вообще не важно, когда же на самом деле жилось лучше. Для нас с тобой это не важно, выбора у нас все равно нет. Скорее всего, было примерно так же как и сейчас, только что-то поменяло цвет, где-то убавилось, где-то прибавилось - в целом равновесие сохранилось.
   - Будущее можно построить по подобию прошлого. Партия коммунистов еще существует.
   - Это либо маразматики уходящего поколения, либо карьеристы нового. Вторые, по-моему, думают не об идеалах коммунизма. И неужели ты думаешь, что люди когда-нибудь снова отважатся построить коммунизм?
   Преподаватели в Университете, единственные люди, которые могли бы внести кое-какую ясность, тоже не сходились в своих мнениях, и каждый очень умело и аргументировано доказывал противоположную точку зрения, окончательно запутывая студента. Находились, конечно, и такие преподаватели, которые понимали всю сложность этого вопроса и рекомендовали либо приять одну из точек зрения, либо навсегда отказаться от поиска ответа. Это как раз тот случай, когда равновесие весов нарушит лишь субъективный выбор.
   - В СССР эту проблему решили бы давным-давно, - говорил Серов. - Идеология сделала бы свое дело в два счета. Этого и не хватает нашему времени.
   В половине десятого Гордеев повернул домой. По пути купил крепкого пива.
  
  

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

  
   Уже восемь дней он не видел Вожака. Пес куда-то исчез, оставил его одного, бросил в самый трудный момент, когда все, ВСЕ оказалось под угрозой, Гордееву казалось, что даже его жизнь. Последнее время Вожак выглядел измученным, подавленным, как будто участвовал в смертельной схватке и чудом остался жив, как будто после этой схватки с противником, которого он так опасался, боясь позорного поражения, и так долго оттягивал решающий миг, от которого зависело все, он понял, что боялся все это время не того, что надо было бояться. Он оказался незащищен с той самой стороны, откуда пришелся удар, и там где было спокойно, вдруг загремел вулкан. После победы, на самом деле обернувшейся поражением, все потеряло смысл, Вожака уже ничто не возбуждало, агрессия, на которую он так уповал, стала не более чем злобный оскал, удирающего от погони пса. Вожак перестал замечать вокруг себя людей, забивался в угол под столом и часами не выходил на свет, чтобы хоть в этом углу немного передохнуть. Последний раз Гордеев видел его в тот день, когда увидел Свету с Максимом. А утром Андрей проснулся и не нашел его. Он еще продолжал чувствовать зверя, временами в нос еще ударял острый запах собачьей шерсти, но с каждой минутой этот запах становился все тише.
   Гордеев уже не мог без этих успокаивающих цук-цук-цук за спиной. Тупые когти уже не отбивали привычную чечетку. Он думал, что, как только вернется, завалится спать. Хорошо бы не просыпаться пару деньков, кануть в зыбучие топи сна.
   Но планам Гордеева не суждено было сбыться так просто, на лестничной площадке он встретил Сему, спускающегося ему навстречу.
   - Здорово. А я уж собрался уйти.
   - Семыч! - Гордеев невероятно обрадовался. Растаман еще никогда не приходил так кстати. - Как давно я тебя не видел. Вечность, бляха!
   - О, у тебя тут творческий беспорядок, - подметил Сема, как только Андрей включил в квартире свет, но так, как подмечают новую рубашку у знакомого человека, или жирное пятнышко на маечке.
   - Вот именно, творческий, - усмехнулся Гордеев. - Не разувайся, я уже перестал.
   - Вот она лень человеческая. Так удобнее.
   - Ты первый, кто оценил.
   - Курить будешь? Глупый вопрос...
   - Пепельницу я щас принесу. Проходи пока на балкон.
   Сема достал портсигар и как всегда предложил Гордееву выбрать папиросу, мол, какая на тебя смотрит. Сема прикурил Андрею и себе, сел на табуретку и затянулся.
   - Нравится мне у тебя тут, на балконе, тесно, но уютно. Кстати, есть одна тема - "ешками" закинуться, ты как если че?
   - Не знаю... Да можно, наверное.
   - Если ничего не обломится, то на следующей неделе. По прикалываемся, развеем скуку. Вот... Может на улицу выйдем? Сейчас прогуляться самое то будет.
   Сема не улыбался, но голос его смеялся. Так умел только он. И черные его глаза, как всегда влажные, блестели.
   - Не знаю... - протянул Андрей.
   - Дым почти весь рассеялся. Дышать легко.
   - Дым? Рассеялся?
   Сема удивился.
   - А ты не заметил что ли?
   - Не-а.
   - Ну ты даешь, чувак. Весь город радуется и празднует!
   - И правда... - Гордеев перевесился через подоконник и втянул носом влажный ночной воздух. Он несколько часов бродил сегодня по улицам, дышал этим воздухом и ничего не заметил. - Рассеялся...
   Сема похлопал его по плечу.
   - Эх ты. Пожары уже неделю как потушили.
   - Неделю?..
   Несколько минут, вдруг сделав для себя это открытие, Гордеев не мог надышаться непривычным чистым воздухом. Потом вернулся на свою табуретку, уже счастливый как ребенок, точно этот воздух был полон ядреного хмеля.
   - Сегодня буду спать с открытыми окнами, - сказал он и рассмеялся, наверное, впервые за последний месяц.
   - Ну ты даешь!
   Засыпая, он благодарил Сему за приход. Своим присутствием он развеял сгущающийся вокруг мрак, как этот дым на улице. "Пока я думал, что дым есть, я чувствовал его запах", повторял он. Сема в пух и прах разбивал представления Гордеева, уверяя, что нет ничего в этой жизни серьезного. Смеялся только его голос, и от этого еще полновеснее казались Семины слова. "Где правда? Мни ее как глину, мни своими руками и не бойся испачкаться" - Сема! Если все что ты говоришь - правда? Что же тогда я из нее вылепил, Сема? Что же тогда я вылепил, если ты прав?!!
   - Может я схожу с ума?
   - Навряд ли, такие мысли редко посещают сумасшедших.
   Гордеев перевернулся на другой бок, отмахиваясь от скользких надоедливых мыслей, готовый взмолиться, только чтобы заснуть и в этот самый момент в дверь кто-то настойчиво забарабанил. Не позвонил, а именно забарабанил.
  
  

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

   Буф-буф-буф-буф!
   - Да кто там еще! - Он опустил ноги на холодный пол и поискал на ощупь тапочки. Потом вспомнил, что давно их не видел и вряд ли они сейчас где-то рядом. Он пошел открывать босиком, споткнулся о свою обувь в прихожей, тихо чертыхнулся и включил свет.
   Буф-буф-буф-буф!
   Он открыл дверь и увидел перед собой Крючкова, пьяного, опирающегося на лестничные перила, чтобы не упасть и пытающегося закурить.
   - Дюша.
   Крючков хмыкнул, выразив удивление - его брови упрямо поползли вверх.
   - Я сегодня уже приходил... Где ты все время шляешься? - спросил он и посмотрел Гордееву в глаза. - Нам надо... поговорить.
   И оттолкнув Гордеева, он прошел в квартиру.
   - У тебя ведь можно курить на кухне? - спросил Дюша, наконец, прикурив. - Садись.
   Он отодвинул Гордееву табуретку.
   - Садись, садись!
   Гордеев сел. Дюша наклонился и достал из кармана бутылку водки, выпитую на половину. Андрей бутылку сначала не заметил, но ее запах почувствовал сразу. От Крючкова прямо-таки разило, а еще от него пахло улицей.
   - Вот, осталось еще. - Он покрутил бутылкой. - Выпьем-ка.
   - Давай, выпьем, - сказал Гордеев и поставил два немытых стакана перед Крючковым.
   Остатки водки Дюша разлил по стаканам - на удивление ровно - получилось грамм по сто пятьдесят каждому.
   - А закусить че-нибудь?
   - Щас найдем.
   Андрей достал ржаной хлеб, немного почерствевший, и полутора литровую баночку салата Федоровны из красного перца и огурцов с крепким запахом чеснока.
   - Выпьем. - Крючков поднял стакан и опрокинул его в рот, покраснел и закашлял, пытаясь поскорее отломить корочку хлеба. - О, блять! Дерет ка-ак! Х-хы!
   Гордеев выпил следом и закусил колечком огурца из салата. Водка была явно паленой, иначе он не мог объяснять причину такой горечи и резкий запах ацетона. В голове сразу помутилось, и несколько секунд он приходил в себя после столь ярких вкусовых ощущений. Он даже не понял, о чем торопливо заговорил Крючков.
   -... зачем, я не врубаю? Андрюха? - спрашивал Дюша, бледнея. Руки у него затряслись, и он прятал их под столом, смачно хрустя суставами кистей.
   - Что?
   - Зачем, я спрашиваю?! ЗАЧЕМ?!!
   Внезапно Крюков вскочил с места и опрокинул стол. Пустая бутылка грохнулась о пол и разлетелась на осколки вместе с банкой салата. Гордеев спрыгнул с табуретки, но налетел на газовую плиту и ударился поясницей об угол.
   - Ты сука, я тебе не прощу этого! - закричал Дюша. - Не прощу, понял!
   Гордеев не успел выпрямиться, как Крючков снова на него налетел и он упал на спину, остро почувствовав, как осколки бутылки и что-то более крупное, наверное, горлышко, врезались ему в спину. Он застонал, попытался столкнуть с себя Крючкова, но сопротивление лишь усилило ярость Дюши. Глаза его налились кровью, шея напряглась и стала как будто короче, на лбу выступили вены, хрящеватые ноздри расширились. Раздался треск, и рубашка на Гордееве лопнула, в разные стороны полетели пуговицы. На коже остались красные рубцы от ногтей Крючкова.
   - Дюша... - выдохнул Гордеев, но следующий удар по голове оглушил его куда сильнее всех предыдущих и какие-то минуты он не соображал, что с ним происходит, и мат Дюши показался вдруг каким-то далеким и не реальным. Звуки расслоились эхом и превратились в путаницу, разобраться в которой было невозможно.
   Потом все внезапно прекратилось. Боль отступила на задний план. Перед глазами какое-то время все расплывалось, но вскоре предметы вокруг - перевернутый стол, холодильник, газовая плита - стали принимать привычные очертания. Дюша стоял над ним, испуганно озираясь, глядя то на Гордеева, то на свои руки, с которых капала кровь.
   - Ты жив? А?
   Он вдруг схватил Андрея и затряс за плечо.
   - Ты жив? Андрюха?
   - Да, да, да. Отпусти, блять, - простонал Гордеев. Спину саднило ужасно, но он еще не видел, как под ним расплывается темная лужа крови. - Оставь меня.
   - Я уж подумал, убил тебя, на хрен... - пробормотал Дюша в растерянности. - Бинты есть?
   - А?
   - Бинты, спрашиваю, есть?!
   - Где-то были... Зачем тебе? Порезался?
   - Где они?
   - У Федоровны в комнате посмотри, ее все равно дома нет.
   - Ле-жи-не-дви-гай-ся! - прокричал Крючков и исчез. Он как-то сразу протрезвел после драки, руки его перестали трястись.
   Дверь в комнату Федоровны шумно раскрылась дверь - Дюша наверное ударил по ней со всего размаху - и вслед за этим послышался другой звук, более чем неожиданный - Крючков ахнул своим резким, ломким голосом. Вслед за этим последовала пауза и несколько следующих секунд в квартире царила мертвая тишина.
   - Бля, пиздец! - выругался Дюша. Хлопнула дверь, и он опять появился на кухне, перед Гордеевым, который все острее начинал ощущать жар в спине. Лужа под ним уже пропитала рубашку.
   - Ты видел, видел? - просипел Крючков сдавленным голосом. Гордеев понял, что до настоящего момента ошибался, считая, что Дюша был бледен, по настоящему бледным он стал только сейчас.
   - Я походу кровью истекаю... - сказал он и попытался встать. Лежать стало уже невмоготу.
   - Там... там... она... твоя...
   - Бинты где?
   - Ка... какие в жопу би... бинты! Там твоя это... хо... хозяйка... разлагается уже, блин. На... на постели. Ну и лицо-о, пиздец, мама родная... Иди посмотри.
   - Федоровна? - Гордеев остановился.
   - Да.
   - Нет уж. Ты дверь закрыл? - Гордеев посмотрел на кровавые осколки, на которых лежал несколько минут, и почувствовал позывные рвоты. - Что-то мне дурно стало после твоей водки...
   -Ага, хреновая... - согласился Крючков, усаживаясь на табуретку. - Это мне Эдик впарил, урод. Слышал, его бар закрывают, тихую гавань нашего Совы.
   - Нет. Почему?
   - За какие-то темные делишки Эдика.
   - Подай сигареты. Они на холодильнике.
   Гордеев закурил и стянул с себя рваную рубашку.
   - Ты, кстати, так и не принес бинты. А я продолжаю истекать кровью.
   - Я туда больше не пойду, - сказал Дюша и провел по взмокшим волосам рукой. - Нетушки.
   Гордеев встал и повернулся к Крючкову спиной. Дюша осторожно достал осколки бутылки и сложил их в тарелку.
   - Вроде бы не смертельно, - сказал Дюша.
   - Но очень больно.
   - Ты бы видел, как у нее живот раздуло. Сразу видно, что-то с почками не в порядке было. Этакий пузырь. Фу, бля!
   Как только шок после увиденного стал проходить, Крючков снова нахмурился, закурил, пристально вглядываясь в кончик каждой сигареты. Но поднимать тему, ради которой, собственно, и пришел, второй раз не стал.
   - Странно все вышло, - пробормотал он. - Не думал, что так.
   Гордеев молчал, больше поглощенный болью в спине, чем словами Крючкова и как будто получал от нее удовольствие. Теперь-то он мог на какое-то время сосредоточиться только на боли, он даст ей повластвовать над собой, и на какое-то время он забудет обо всем, и будет думать только о себе. Ведь боль делает человека абсолютным эгоистом.
   Уходя, Крючков сказал:
   - Знаешь, почему менты так и не взяли нас за квартиру Капы? Сова жив. Когда Верка убежала звонить в милицию, он очухался и ушел. Не знаю как, но ушел. Он все это время у Юры был, помнишь охранника из бара? Сова попросил Юру передать мне, что он жив, но пока он не хочет, чтобы мы виделись - меры предосторожности. И еще... у Мартына больше не появляйся. Там все знают, номер с ключом больше не прокатит. Не советую. Вообще, забудь обо всех там. Ты... ты странный, сукин сын... Я тебя за Светку никогда...
   Не найдя больше что сказать, Крючков стал быстро спускаться по лестнице.
   Перед тем как лечь спать, Гордеев зашел в комнату Федоровны. Он осторожно приоткрыл дверь, и нос мгновенно заложило резким трупным запахом, в голову ударило, и он отшатнулся. Всем известно, что мертвые воняют хуже тех, у кого неполадки с пищеварением, но Федоровна побила все рекорды. Он натянул футболку до глаз и, вытирая слезы, закрыл за собой дверь... Бесформенная груда, вспухшая, потемневшая, уже потерявшая человеческий облик, но все же сохранившая черты сходства с Федоровной, лежало на кровати, свесив черную руку. Кожа на лице Федоровны пузырилась. Губы ввалились в рот. Подбородок обмяк. Волосы остались забранными в хвостик. Она умерла без боли, скорее всего, во сне, от удара. Может она еще успела подумать, перед тем как все померкло, "все, ухожу", а может и не успела. Судя по оставленной на кухне кастрюле и размороженному холодильнику, она хотела прилечь на несколько минут, наверное, подскочило шальное давление, и Федоровна почувствовала дурноту. Поела что-то не то... слишком жирный сварила суп... да-да, суп получился слишком жирный... пойду полежу пару минуток... И она вот лежала до сих пор.
   На ее столе лежали журналы "Сторожевая башня", сложенные неровной стопкой (на верхнем был такой заголовок: "Противостаньте Дьяволу" - Иегова заботится о тебе"), библия, открытки, календарь свидетелей Иеговы, проспекты.
   Гордеев невольно обратил внимание на слова, которые даже сейчас показались ему очень забавными и не без иронии:
   ... Старое приглашение на конгресс Свидетелей Иеговы (Вот путь, идите по нему (Исаия 30:21), Иисус Христос - путь и истина и жизнь (Иоанна 14:6)"
   Ежегодник Свидетелей Иеговы 2004 (служебный отчет за год)
   Исполнители Божьего Слова - областной конгресс Свидетелей Иеговы.
   Программа.
Доклады:
      -- Усердно работайте над своей духовностью...
   ...с помощью всякой молитвы и мольбы
   ...держась Иеговы и его организации
  
      -- Будьте послушны Божьему слову...
   ...ища спутника жизни
   ...укрепляя духовность семьи
   ...уча детей любить Иегову...
  
   Гордеев не мог заснуть до самого утра. Ему все время приходилось лежать на животе, а это надоедало, донимала резкая боль, и не отпускали мысли о Федоровне, в брюхе которой, уже кишили черви. Он наконец почуял, что вся квартира насквозь пропиталась трупным запахом, он был везде: в одежде, мебели и даже волосах. Но все же все эти мысли помогли выйти ему из многодневного оцепенения, он как будто очнулся, в голове что-то прояснилось, после того как он полежал на осколках разбитой бутылки и посмотрел на хозяйку.
   Ко всему еще странными казались последние слова Крючкова и его растерянность, с которой он убежал. Он приходил из-за Светки, конечно из-за нее, хотел не только набить ему морду, но и выяснить, зачем Гордеев сделал это с его сестренкой. И не только Крючков осудил его, а все. Даже самые близкие. И он, думая, что мнение других - это цепи для слабых, не для него, вдруг понял, что ошибался.
   Хотя бы Вожак был рядом... хотя бы он. Я верил ему...
  
  
  

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

   - Кретин, идиот! - ругался Дюша, возвращаясь домой. Алкоголь мгновенно выветрился после увиденного у Гордеева. На хорошие сигареты в ларьке не хватило три поганых рубля, он купил каких-то дешевых и послал продавщицу, толстую клушу в очках, на три известные буквы.
   - Какие же все уроды. Как же я всех ненавижу, - бубнил он. - Ненавижу.
   Денег на проезд не осталось и он поплелся домой пешком. Чтобы сократить путь, петлял малознакомыми дворами и по привычке оценивал оставленные на ночь возле домов машины. В этом районе Крючков никогда не работал и разглядывал машины он только чтобы развлечься. Одна бежевая "десятка" показалась ему знакомой. Он задержал на ней взгляд и прошел мимо. Новехонькая, года 2003, наверное - отчеканили мысли. Где-то он ее уже видел... Да мало ли на улице таких же. Только вот наклейка на лобовом стекле глаз очень режет. Такую раз увидев... Крючков остановился и посмотрел назад. Стойте- ка... 263-52RUS - этот номер я знаю. И тут он вспомнил "десятку" обрызгавшую его на улице. Ну конечно! Какой сюрприз! Вот это да! Сразу повеселев, он отошел в сторону, чтобы подумать. "Десятка" невинно смотрела на него, как-то слишком низко прижимаясь к земле. Чувствует расправу, гадина. На ней еще и царапинки нет, девственна!
   Машина стояла у самого подъезда, но в тени. Хозяин, видимо, живет на первом этаже и ставит ее под самые окна. Хитрый. Крючков вдруг твердо решил, что никуда не уйдет, пока не сведет счеты.
   - Хватит с тебя разбитой лобовухи, - смилостивился он и поискал подходящий камень.
   Он посмотрел по сторонам и подождал, пока пройдут две старушки, опирающиеся друг на дружку. Шли они очень медленно, покачивая сумками. Крючков из себя вышел, пока они ушли. Он осмотрелся еще раз и ближе подошел к "десятки", чтобы уж хорошенько залепить. Можно даже еще ближе. Вот так самый раз. Он замахнулся и швырнул булыжник. Камень угодил в самый центр лобового стекла, пробил дыру и застрял. Сочный хруст звонко разнесся по улице. Крючков развернулся бежать и почти лицом к лицу столкнулся с человеком, белое лицо которого вытянулось от удивления и гнева.
   - Ах ты щенок! - взревел он и схватил Крючкова за грудки. В следующую же секунду огромный кулак повалил Дюшу на землю. Его схватили и куда-то потащили. Он не в состоянии был сопротивляться.
  
  

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

   Гордеев заснул и ему приснился сон. Он вышел на пустырь, где его ждали такие же как и он, чего-то ищущие, сплотившиеся, ожидающие его слов. Вместе они Стая, так он кричал. Он даст им то, чего они хотят. Его желание - их желание. Рев одобрения подхватывает его жест, направленный на огни города.
   Возьмите все!
   И живой поток несет его вместе с ними, счастливыми, свободными, сильными. Человек двести или триста, а может быть четыреста. К ним примыкают некоторые прохожие, бросают свои сумки и бегут вслед. Другие же падают на землю, пытаются спрятаться, кричат и умоляют. И тех, кто унижается, оскорбляет перед ними достоинство человека, они бьют своими ногами. Это будет хороший урок для всех них, для каждого. Им покорилась целая улица, за ней вторая. Они переворачивают машины, они выбивают витрины дорогих магазинов, они хватают все, что нравится глазу. Паника в глазах людей, страх. Им не понятно, что происходит вокруг, а все непонятное пугает. Они всегда боятся, когда беззащитны, и безжалостны, когда чувствуют силу. Они достойны высшей степени наказания, слезы, сопли, плачь не остановят Стаю.
   Он окидывает Стаю и видит, что ее численность все растет. Среди горожан оказалось не мало таких, кто терпел, мучился, и ждал повода, чтобы освободить своего зверя...
   Он видит, как избивают старика, дряхлого, бородатого, с клюкой. Как сшибают его с ног и тупые ботинки и дребезги расшибают морщинистое лицо. Как тело его поднимают и швыряют в мусорный контейнер. А сломанная клюка остается лежать на тротуаре.
   Он видит, как хватают за волосы беременную женщину, как давят на ее живот и держат за руки. Она захлебывается криком, бьет голыми ногами.
   Но это уже слишком!
   Он видит, как сшибают ребенка, мальчика лет пяти, как его мгновенно затаптывают десятки ног... И покалеченное его тело остается лежать на асфальте, смятое, как целлофановый пакет.
   Остановитесь!
   Он видит, как переехали на машине мужчину. Он еще кричит, из его рта хлыщет кровь, он быстро затихает. А его кишки размазывают по дороги подошвы бегущих.
   - Безумие! Нет!
   Он останавливается и падает на колени. Но в тот же момент сшибают и его самого. Лбом он ударяется об асфальт. Чудом не потеряв сознание, хочет отползти в сторону, его сбивают, по нему бегут, спотыкаются. Он кричит о помощи, но никто не обращает внимания. И ужас, что вот-вот его затопчут, охватывает его, но сделать уже ничего нельзя!
   Андрей открыл глаза и вскрикнул... вскочил с дивана, споткнулся и упал, ударившись носом.
   - Это сон... сон... сон...
   На кухне он долго пил. Стакан дрожал в руке. Перед глазами еще бушевала толпа, сотни ног топтали прохожих...
   - Сон...
   - Андрюша? Пожавтракаешь шо мной?
   Он вздрогнул и выронил стакан. Бум! И он разбился. Гордеев оглянулся: на кухню медленно вошла Федоровна, держа в руках сковородку с горячими гренками. Она близоруко улыбнулась, от чего ее сухие губы лопнули и из них сочилась темная жидкость.
   Он закричал и проснулся... Сердце лихорадочно прыгало в груди, он выбежал на балкон и закурил. Вокруг было тихо. Так тихо может быть только ночью. Он открыл окно. Дымом не пахнет
   ...дымом уже не пахнет...
  
  
  
  
  

Эпилог

  
   Он купил билет и положил сумки в раскаленный салон автобуса на горячее место, температурой напоминающее сковородку Федоровны, на которой она поджаривала сало. Перед отправлением он постоял на улице, в тени "Икаруса", покурил. Солнце в полуденной истоме жарило горб автобуса, и Андрей представлял, какая поездочка ему предстоит. Вместе с контролером он вошел в автобус, прошел в самый зад салона и сел на свое место. Люди сидели рядом с мокрыми, изможденными лицами, морщась от духоты. Старая бабка в платке, его соседка, вытирала обливающееся потом лицо мокрым платком и пыхтела, задыхаясь. Молодая мать с маленьким ребенком на руках развязывала своему чаду узелок, чтобы снять чепчик. Малыш, от жары, даже соску перестал жевать, готовый выплюнуть ее в любую секунду. Мать покачивала малыша на коленях, глядя на улицу через пыльное стекло. Напротив Гордеева сидел мужчина с густыми, плотными бровями, которые вставали почти непреодолимым препятствием поту, стекающему с широкого лба. Он медленно расстегивал рубашку, лениво жевал губами; рукава у него уже были закатаны до локтей.
   Жара... Воздух плотный, сырой. Он медленно клубится, застывает, превращаясь в желе. Гордееву казалось, что проведи он рукой по этому воздуху, то в пустоте перед ним останется мокрый след.
   Наконец двигатель "Икаруса" завелся, машина тяжело ухнула и покатила. Через открытые люки повеяло воздухом. Но на всех его не хватило. Слабая струя, скользнув по макушке Гордеева, так и застряла в его липких волосах. Он прислонился к стеклу, подложив под голову синюю занавеску, и закрыл глаза.
   Жара... это последнее испытание на его пути. А потом он будет дома, увидит мать, вспомнит вкус ее наваристых, густых щей, отца с его старым 412-м "Москвичом"... Когда-то они вместе столько времени пролежали под этой машиной, потом с трудом отмывая хозяйственным мылом въевшееся в кожу машинное масло. Он будет купаться на Камышовом озере, встретится с ребятами, которых не видел целую вечность, сходит на рыбалку... Там, в деревне, время течет по другому. День сменяет другой постепенно, размеренно. А в целом кажется, что оно там остановилось. Ничего не меняется годами, только морщинки появляются на лицах взрослых, грубеют басовыми нотками голоса угловатых подростков.
   Жара... ну и черт с ней, с этой жарой, можно перетерпеть. Ведь с каждой минутой он все ближе к родному дому. А впереди почти целое лето. Может быть, за это время он сумеет отдохнуть, восстановить силы и, прежде чем вернуться в город, кое-что для себя решить.
   Вот уже автобус проехал городскую черту, урбанистический пейзаж сменился зеленым ландшафтом: полями и перелесками. Он крепко сжимал в кулаке золотую цепочку. В городе осталось все, что связывало его с настоящим, но этот нарыв, после того как он перезрел и лопнул, должен был пройти без хирургического вмешательства. Серов, Жиганов, Крючков, Сова дождутся его. А ему нужно вернуть домой, он держал путь в прошлое.

Конец (1.2.5)

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   227
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"