Алёна не помнила, какой была она вчера. Казалось ей, что всегда, от рождения самого умела она не только услышать голос ветра в шелесте листвы и разумную речь его. Но и уподобиться самому ветру всем существом своим, стать стихией вольной, никому не подвластной. И трогать лепестки цветов лёгкой, тёплой лаской, расчёсывать седые пряди ковыля, пасти облака в синеве, как стадо тонкорунных овечек. А то вдруг налиться необузданной силой, сгрудить облака в тяжёлую тучу, свистнуть посвистом разбойничьим низко по-над травами, пригибая их к земле, погнать по воде испуганную рябь. И когда туча, провиснув тяжёлым брюхом, вдруг треснет оглушительным треском, хлынет на поля нежданным ливнем, тогда играть безумные мелодии на стеклянных струнах, и в неистовстве своём рвать их в клочья.
И самой стать тем ливнем, упругими хлёсткими струями устремиться встречь земле. Весело Алёне и страшно рухнуть, превратиться в брызги, в пыль. Что потом? А потом – тёплая чернота, парной дух земли, и Алёна там, где начинается белыми тонкими нитями корешков всё, что под солнышком оборачивается непостижимым великолепием и изобилием форм и расцветок. И здесь, в темноте, сокрытой от солнечных лучей, но всё же согретая ими, тоже своя многообразная жизнь: дышит, трудится усердно, борется, страдает и ликует.
Алёна же вдруг возносится над землею высокой тонкоствольной берёзой, всплёскивает руками-ветвями от изумления и веселья, как с котёнком играет с ветром, что нырнул в зелёные, омытые короткой грозой кудри, и шаловливо плетёт косы из длинных и лёгких прядей, клонит к подножию травы.
Про целебные травки – помнит Алёна, – Велина учила их собирать, рассказывала, когда и как употребить их в лекарском деле. Но одновременно недоумевает Алёна: неужто только сегодня научилась она вспомнить, как малым семечком упала в землю, потом хрупким и слабым корешком припала к сокам земли, упругой иголочкой прошила надёжную и уютную, будто колыбель, почву, рванулась к солнцу? Кажется Алёне, что всегда умела она стать любой луговой былинкой и знать про неё всё – в чём мощь корня, какого врага одолеют цветки, стебель, листья. В какую пору сила целебная в рост идёт, а когда на убыль, чем хороша травка утром, в росе омытая, а когда благодатные силы её переменяются и приобретают способность не созидать, а разрушать…
И ещё была Алёна полна любви, сострадания и милосердия. Ко всему этому миру чудному, ко всему сущему, что обогрето живыми лучами солнечными. И столь велика была её любовь, что вблизи Алёны делались ярче краски цветов, звончее и радостнее разносились птичьи трели.
Встретился на Алёнином пути старый, умирающий дуб, чьи почки по весне так и не раскрылись – ему уж силы на это не хватило. Мимоходом провела Алёна рукою по стволу, изъязвленному глубокими морщинами, как застарелыми шрамами… и вдруг ожили корявые ветки, выплеснулась из почек молодая зелень…
…А солнце меж тем завершало свой дневной путь, усталое, клонилось к синим зубцам дальнего леса. Спроси Алёну – жаль, что день сей удивительный кончается? Она бы и удивилась, пожалуй. Почему жаль? Несказанные богатства раскрыл он ей. Разве отнимет их назад, унесёт с собой? Нет, всё Алёне останется, а значит, и день этот светлый вечно с нею теперь. О чём же сожалеть? И впереди ещё ночь, впереди ещё что-то главное, к чему день лишь готовил её.
Снова звенел в Алёне зов. Возник тревожащим ощущением, но шли минуты, часы, и он креп, наливался силой, тянулся издалека и влёк к себе. Но Алёна знала – пока это только напоминание, ещё не время откликнуться, уступить его притяжению. Ещё только сумерки обволокли мягким покоем, ласкали парным ароматом лугов. Алёна тихо шла по высоким травам, будто плыла сквозь них. И так покойно было вокруг – листок не дрогнет, что в Алёне тоже стихали её удивление, ликование, потрясение, подобно тому, как ночной ливень переходит в тихий дождик, который не барабанит тревожно в окошко, а тихо шелестит-шепчет, навевает ласковый сон. Душа Алёнина обретала чудесную гармонию покоя, умиротворения, полного согласия с миром.
Выкатилась из-за леса круглая луна, и пролила вниз серебро. И Алёна увидала вокруг себя волшебную серебряную страну, околдованную чарами сна. Поднимались вокруг неё хрупкие серебряные иглы-травинки, и боязно было шевельнуться, ни то что ступить в них. Нахохленные сонные деревья укутались в серебряные латы, выкованные на чудо-наковальне. Сам воздух был заткан тончайшими паутинными нитями, вытянутыми из лунного света. И стоило присмотреться внимательнее, чудилось, будто дивно расшит он, воздух, шитьём серебряным, какое пишет мороз на оконных стёклах. И каждый шаг Алёнин порождал едва-едва слышимые, неуловимые звоны, когда шла она сквозь это призрачное шитье, по серебряным травам.
«Иванко, любый мой! Как рассказать тебе это чудо? Не рассказать. Но я покажу тебе, ты всё увидишь сам!»
…Алёна, видно, и сама попала в сети колдовских чар сонного царства, потому как нежданно-негаданно увидала, что стоит… пред Русалочьим омутом. Ведь так просто шла, никуда, а тот влекущий зов выстлался пред нею тропинкой, она и привела куда надо. Густой заслон ветвей сомкнулся за спиной, как плотно затворенные двери. Стояла Алёна и глядела на то, к чему стремилась всей душою много-много долгих дней. Был омут таким же, как в их прошлые встречи, когда от больной Ивановой постели бежала Алёна водицы живой зачерпнуть. Может быть, показался он Алёне сейчас даже сумрачнее чем прежде. Над чёрным незрячим зеркалом медленно шевелились белые клочья тумана. Они то клубились и расцветали большими странными цветами, то текли, струились над водой, и снова разрывались, обнажая чёрную поверхность, в которой терялся, пропадал даже свет луны. Стоял омут глухим и безмолвным…
– Да он же спит! – догадалась Алёна. – Как всё в этом мире, зачарованном луной!
Алёна осторожно, неслышно подошла к самой воде, не тревожа покоя трав, опустилась на колени. Тихо-тихо провела пальцами по чёрной глади, как спящее дитя погладила. Осторожно зачерпнула в ладошку воды и подняла её над собой. Струйки потекли вниз по руке, упали на лицо, на грудь, в траву, скатились в омут опять. А мокрый след, ими оставленный, засветился в лунном свете, и обнаружилось, что там, где докоснулась до Алёны омутовая влага, разгораются махонькие текучие звёздочки.
Струйки-ручейки текут и текут вниз, оборачиваясь звёздно-серебристым сиянием, и скоро оказалась Алёна вся в этом текучем переливчатом серебре. А те капельки, что назад в омут сорвались, разбились о чёрную воду на брызги лунного сполоха, и, будто пробуждаясь, отозвалась омутовая чёрная бездна, медленно-медленно начала разгораться звёздным мерцанием.
Онемело смотрела Алёна на то, что разворачивалось пред нею. Знала она уже – омут, он живой. Но теперь на её глазах пробуждалась, вызванная ею, сила невиданная, неслыханная, какой Алёна и представить себе не могла, но всем существом своим чувствовала её, угадывала и в благоговении обмерла пред тем, что снизу вздымалось прямо к ней.
Мерцание поднималось из глыби бездонной, ближе, ближе. И вот побежали чудные узоры звёздных россыпей по зеркальной глади, и глаз едва успевал ловить их изящные начертания, потому как были они в постоянном движении и переливались в иные сложные и причудливые арабески: расходились волнами, как круги на воде, вращались стремительными звёздными спиралями, плелись кружевами умопомрачительной красоты…
Заблистали серебряные сполохи по-над водой, сам воздух над омутом осветился, и Алёна, заворожённая волшебством света, различила вдруг, как образовалось в нём некое сосредоточие, куда стягивалась звёздная пыль, кружилась в медленном вихре, как в танце. Туда же повлеклось с поверхности нерукотворное кружево, превратившись в переливчатые лучи. И такие же лучи заиграли снизу, со дна, светясь сквозь толщу воды, устремились туда, где из света, из лунных кружев ткалась высокая, тонкая женская фигура.
Перехватило дух у Алёны, сердце затрепетало. Поднялась она быстро с колен, встала у самой кромки омута, который теперь уж и не омутом представлялся, а обширной чашей, до краёв наполненной жидким, играющим серебром. И вдруг… То ли ветром злым хлестнуло, то ли плеть чёрная рассекла звёздные узоры…
Вздрогнула спокойная гладь, яростно метнулись по ней чёрные молнии. Провалами опало свечение над омутом, ввинтились чёрные воронки в текучее серебро, затягивали и гасили всё, что только что играло самоцветным сиянием, жило в непередаваемой волшебной прелести своей…
– Ну, здравствуй, – вздрогнув, услыхала Алёна голос и увидала у себя за спиной Ярина.