День за днём катилось золото-огненное колесо по небесной горушке – сначала вверх, вверх, потом тихохонько книзу. И каждый денёк вставал верной преградой между Иваном и Смертью. И хоть был Иван ещё тихим и слабым, да всё увереннее шёл назад по тому пути, которым ещё недавно влекла его прекрасная Дева в страну Смерти.
Был Иван задумчив, надолго уходил в раздумья свои, засыпал незаметно, просыпался, и опять мыслями в одну ему известную даль увлекался. На разговоры ещё сил не хватало. Когда же окреп чуток, не сразу, но стал думами своими с Алёной делиться. Так сказал однажды:
– Алёна… что ж выходит? Смерть и любви сильнее?
– Выходит, что так. Иначе смерть бессильна была бы разлучить счастливых.
Иван вздохнул:
– А я всё корю себя… как тебя забыл? Как могло это статься? Я ведь думал… сильней моей любви нет ничего… Неужто она заставила?
– Зачем, Иванко, укорами напрасными душу тяготишь? Разве же человеку возможно со Смертью тягаться? Человек ей не соперник, из её воли не выйдет.
– А я, почудилось, супротив её воли пошёл. Удивилась она очень, когда я от неё отступился, на зов твой отозвался… И всё же, Алёна… Смерть не старуха с косой и страшным мешком… Она дева юная и хороша… сказать нельзя, как хороша… Не злая, не страшная… Капризная разве что, своенравна… Хозяйка властная. Но при том печальна очень.
– Она очень разная может быть. Она ведь у каждого своя и настолько особая, насколько различны меж собой и неповторимы люди. Может, она и старухой с мешком является, не зря ж про неё так думают. Жизнью своей человек смерть себе подготавливает. Какой достоин оказывается, такой она и предстаёт: девой ли прелестной, иль жутью непереносимой. Велина вот тоже не боялась Смерти, ждала её, как праздник, как гостью желанную, высокую.
– Скажи ты мне про это раньше, посмеялся бы я на старушечью причуду глупую. Теперь смеяться охоты нет. Мудра, выходит, твоя Велина была.
Лето шло к концу. Начался август-серпень, собериха-припасиха – ведь в августе с поля хлеб убирали. А ещё вязали последний сноп, которому земля всё своё плодородие отдавала, вся сила урожая входила в этот последний, убранный с поля сноп. Потом хранили его целый год, пока не вносили в дом сноп следующего урожая.
Ещё говаривали: август-ленораст. Расстилали в августе лён на густые росные луга. Спелые стебли льна охотней волокно отдают, коль пропитаются росой. А когда станет то росное волокно полотном, его сразу среди прочих отличишь – светлое, мягкое, да и крепости в нём не в пример больше.
А уж сколь ясные зори разгораются в августе, сколь ярко, в полнеба полыхают зарницы! Никакой другой месяц не называют любовно зорничком.
Августовский серп в самые тёмные ночи звёзды на небесах косит, и сыпятся они вниз серебряным дождём, хоть ходи с лукошком, да успевай подставляй, лови спёлые звёздочки. А невидимый серп ходит и ходит в чёрном небе, целые рои звёзд обрушивает вниз, чтоб хватило их всем, и ворожил бы август влюблённым, исполняя загаданное, заветное, только исхитрись поймать момент и загадать на пресветлую звезду свое желание…
В тот год августовский звездопад был особенно изобильным. Казалось, что от нитей звёздного дождя стоит в чёрном небе еле слышный нескончаемый перезвон. Дух захватывало от этой картины, но одновременно рождалась в душе смутная тень тревоги, ощущение, что там, на небесах, происходит что-то странное. И часто в те ночи грохотали грозы, полыхали огненные зарницы. Какие-то неспокойные ночи были, тревожные. Но утренние зорьки весело раздёргивали чёрные шторы, разгоняли ночные мраки, и деньки занимались ясные, погожие.
Ивану уже не лежалось, стал на солнышко выбираться, – благо, лето перед уходом со всей щедростью дарило теплом. Лучи благодатные согревали, вливали в Ивана силы животворные. Ветер прилетал из лугов, и был он так напоён ароматами, что в целебности своей не уступал Алёниным настоям да сборам травяным. Птицы слетались к нему хлебных крошек поклевать, да так осмелели, что без всякой опаски на руки Ивану садились, с ладони склевывали. А его всё радовало, будто впервой увиденное. Какую-нито былинку, у ног сорванную, мог рассматривать долго, как чудо расчудесное.
Как вставать да под небушко просторное выходить Иванко зачал, так, считай, и хвороба его кончилась. Одно осталось – слаб ещё был, силушка-то в считанные минуты излилась, во сыру землю ушла, а назад её так скоро не воротишь. А всё-тки уж без Алёны во многом стал обходиться, серчал, когда она с ним, как с дитём малым нянькалась. Вроде как бы серчал. А по-правде – жалел Алёну, понимал, как многотрудно было бдение её, видел, как исхудала. Знал Иван, это Алёна, не он тягался со Смертью. Алёна, никто иной, одолела суровую непреклонность гордой Девы, безоглядно истратив себя в этом противостоянии. Так теперь старался Иван, насколько только можно облегчить Алёнины хлопоты. Да оно и на пользу было: мог-не мог, а одолевал слабость свою Иванко, отталкивал немочь, она и бежала прочь.
И всё бы хорошо, да одно не в лад было – подходил день, который всё более тревожил Ивана, а в сердце Алёны будил трепет ожидания и волнения.
И вот настал канун его. Уже сказала Алёна, что из дому уйдёт перед утром, а вернётся лишь к следующему рассвету. Видел Иван – она сама не своя, как в лихорадке. И тем больше, чем ближе вечер.
– Алёна, боишься?
– Нет. Не знаю. Это совсем по-другому, Иванко, не страх…
– А если не пойдёшь никуда?
Удивлённо глянула Алёна.
– Что ты, Иванко… Да не в моей это воле… Зовёт оно…
– Что зовёт?
– Всё… Ветер, птицы. Всё громче к себе требует. И радостнее.
– Хотел бы и я с тобой радоваться, а не могу. Страшно что-то… Какой вернёшься ко мне? А если переменится всё?
Смеясь, взлохматила Алёна волосы Ивану.
– Что удумала головушка твоя премудрая?
– Сердце плачет.
Нахмурилась Алёна:
– Иван, зачем тревожишь его думами пустыми? Неужто не веришь мне? Скажи, знаешь ли такое, что сможет нас друг от друга отворотить?
– Отворотить, может и нет. А разлучить? Да и другое я теперь знаю, Алёна, – слаб человек. Много против него. Нету во мне твоей веры в силу человеческую и стойкость.
– Тогда верь в любовь нашу. Она страшным испытанием испытана.
– Длинным будет мне день завтрашний.
– Он пройдёт.
Пройдёт, да. Но пока что – и не начинался, и казался Ивану тёмной, тоскливой вечностью. А ещё более боялся он того, что принесёт ему утро, что настанет после этой вечности. Говорил себе слова правильные, разумные – да сердце к ним глухо было.