Странные свои «сказки» старуха начала сказывать так за год, за полтора до смерти.
Случилось Алёне одним ненастным осенним вечером у Велины заночевать. Ничего необычного в том не было – Алёнка у старухи давно уж не гостьей стала, а навроде внучки. Старуха будто и крепка ещё была, а годы своё указывали – хворобы тело ломали. Бывалоча, и с топчана своего поутру встать не могла. А Алёне к тому времени шестнадцать годков сровнялось – совсем невеста, и в Велининой избушке она давно уж как хозяйка распоряжалась.
Непогода во всю разошлась. Тяжёлые тёмные тучи долго громоздились над деревней, ворочались, и никак не хотели отдать земле влагу, которой набрякли грузно. Порывы холодного ветра носили в воздухе клочки сена, рвали листья с деревьев, кружили их, высоко вскидывая, потом швыряли вниз, на землю. Оголившиеся ветки мотало из стороны в сторону, и они остервенело и слепо попусту секли воздух. Где-то громко хлопала разбитая ставня. Рано спустился вечер, люди спешили управиться по хозяйству, опасливо взглядывая на красноватые сполохи, что беззвучно трепетали в тёмных недрах туч. Загоняли под крышу коровёнок, свинёшек, овечек. Крепко подпирали затворы пригонов, чтоб ветер не распахнул. Сами торопились укрыться от непогоды за тёплыми и прочными стенами.
Тот долгий тревожный вечер Алёна с Велиной коротали вдвоем. На огонь в печи смотрели, ненастье слушали, неспешный разговор вели, а хоть и молчали, – тоже хорошо. Приютно было в натопленном избяном тепле. Пролились, наконец, тучи холодным осенним ливнем, и неистовый ветер стегал дождевыми плетьми в единственное подслеповатое оконце, разбойным посвистом свистел в трубе.
Громыхнуло над головой, полыхнуло холодным светом – Алёна покосилась в окошко, сказала:
– Ишь, разошёлся-то как…
Сама поближе то ли к огню, то ли к старухе придвинулась.
– Да ветер какой, в избу так и рвётся – того и гляди, дверь не сдюжит. И дождь тоже, ишь, как колотится, живой ровно…
– Они и есть живые, а то как же? Только тебе ли их бояться, детонька? Увидишь, подружитесь ещё. Вот у меня была ночь… не высказать, как я того ненастья забоялась. Одна случилась за всю жизнь, слава Богу. После неё все другие непогоды не страшные казались. Жу-у-уткая та ночка была, особенная.
– Чем особенная-то?
Улыбнулась Велина:
– А в ту ночь ты народилась.
– А-а-а, ну про эту я слыхала уж. От матушки. Говорила она, что молнии тогда беспрестанно полыхали.
– Верно. Только матушке твоей в ту ночь не до погод было. У ней, видишь ли, поважней дело случилось. А вот у меня руки от страха дрожали. Ещё ведь причина имелась – пришлось то ненастье как раз на ночь Веды. Вишь, сошлось как вместе – злая непогода, Веды ночь и твоя.
– Погоди-ка, Велина. Что за ночь Веды? Никогда не слыхала про такую. И кто эта Веда?
– Правильно, не слыхала. Потому как про ночь Веды мало кто знает, про неё нельзя всем знать. А Веда – это госпожа наша. Моя, твоя. Всех, кто ведовскими да знахарскими талантами наделён. Теперь надо тебе узнать. Пора. Чую, веку моего самый краешек остался.
– Не пугай меня, Велина!
– Чем же? Неужто ты смерти боишься? Э-э, дитятко милое, смерть милосердна.
– Ой ли? Эвон Баклачиха как мучается! О смерти со слезами молит, а та нейдёт. Где ж милосердна?
– Так разве то смерть жестока? Это жизнь Баклачихина так к ней сурова. А в жизни каждому воздается той мерой, какой он сам меряет. От Баклачихи кто добро видал? Поди, сыщи. А вот жестокосердия в ней – этого сверх всякой меры. Мужика свово бедного и то поедом заела, в гроб вогнала. Сынка одного-единственного народила, взрастила без любви и его любить не научила, кому в радость её Будамир? Вот за что платит теперь Баклачиха. И молит о смерти, как о милости великой, что страдания её прекратит.
– Неужто, Велина, совсем ты смерти не боишься?
– Смерть не то, что про неё люди думают. Ты ещё узнаешь. Жду её, как гостью желанную, высокую. Устала от жизни. И тело моё износилось, как одёжка в дороге дальней и многотрудной. И ноша годов тяжка. Покоя хочу. Одно держит – ты, Лёнушка. Но про то поговорим ещё, в другой раз. Сейчас я иное должна сказать. Про тебя самуё. Ты уж знаешь, Алёна, многим повитухам дано видеть судьбу дитяти в тот миг единый, как в мир оно входит. Я тоже многих судьбу прозревала. И каждый раз надежду лелеяла – может как раз на это дитятко я потом заботы свои сложу, ему умения свои передам. Долго ждала, забоялась уж, что не даст мне Бог приемника узреть. И вот в ночь Веды затарабанили в окошко, пришли к роженице звать. Правду тебе скажу – не обрадовалась я тому, хоть поняла уж, не простое дитё в мир идёт, все приметы на то указывали. И тогда страх меня взял – доброго от такой опасной ночи ждать не приходилось.
– Да почему же, бабушка?
– Шибко дурная ночь была. Будто не мамка тебя рожала, а вся природа в корчах лютых корчилась и криком кричала в родовой муке. Кого ж должна была я на руки принять? Что за дитё доведётся мне первой в мире этом встретить? У меня руки ходуном ходили, думала ножик не удержу, не то что младенца. Ох, натерпелась я. Наверняка знала одно – случись что с младенцем, ни матери, ни мне ночи той не пережить.
– Ой, Велина, да что ты говоришь такое?!
– Что было, то и говорю. Ты знать должна.
– Но страхи-то твои, выходит, напрасны оказались? Никакое я не особенное дитя, такая же, как ты.
– Я к тебе, Алёна, немало годов присматривалась, прежде чем к себе, к делу своему допустить. В оба глаза за тобой глядела. Не могла не войти в тебя ярость той ночи. Боялась я, что в один недобрый миг прорвётся из тебя сила недобрая, злая, чёрная.
– И что же, Велина? – требовательно посмотрела на нее Алёна. – Увидала ты дурное во мне?
Старуха сухую ладонь себе на глаза положила, будто от света нестерпимого заслонила их.
– Вот оно, Алёна. Сила в тебе, – я краю ей не вижу. Знаешь ли ты, как опасна она? Равно, в добро и во зло её оборотить можешь. Бойся невзлюбить людей. Причин для того они много дадут. Добрым на худое отвечать ох, как трудно. Карать легко и сладко. И погибельно. Не заметишь, как равнодушна к боли чужой сделаешься, сама злом станешь. Но ты не Баклачихе ровня. Она, как досадная муть в чистом потоке – обожди чуток, её и унесёт, развеет без следа. А ты, Алёна, сама чёрным потоком станешь и многих ядом смертельным напоишь.
Замолчала старуха.
Помедлив, Алёна глаза на неё подняла, поглядела сквозь слёзы, в них стоящие.
– Не будет этого, Велина.
– А я и не сказала, что будет. Упреждаю только, чтоб знала откуда беду ждать. Сила в тебе и, вправду, страшно большая. Прежде чем ею пользоваться, надобно тебе научиться семь железных узд на неё накидывать, чтоб не могла из воли твоей выходить.
– Никакой такой силы я за собой не чую! – с досадой возразила Алёна.
Улыбнулась старуха.
– Да ты уж теперь можешь всё то же, что и я. Только я своё умение по крошечке год к году копила, а ты, ровно, родилась со всем этим, с готовым уж. Да оно так и есть. Наделяет Веда даром особенным тех, кто в саму её ночь рождается. Только тяжки подарки её. Как крест, который до часу последнего нести. И не скинешь.
– Чем же они тяжки?
Велина провела шершавой ладонью по буйным Алёниным кудрям, вздохнула:
– Так кому много даст, с того и спросит больше.
– Веда - злая?
– Она… единая. Всё в ней. Она не злая и не добрая. Дарит без радости и карает без гнева.
– Выходит… нет в ней любви. Любовь бесстрастность эту оправдала бы. А так… баба ледяная эта Веда. А добро холодным может ли быть? Сладким ли кусок хлеба покажется, если подадут его равнодушной рукой да с ледяным лицом?
– Ох, Алёна… И хотела бы тебе впоперёк сказать… да нечего. Может, и правда твоя, что Веда холодна, как лед, и любви не знает. Про неё никому ничего доподлинно не известно. И я мало что сказать могу. Да и те крохи малые, что мне ведомы, в разнобой идут. Слышала, что Веда – дух бесплотный и вездесущий. И другое совсем слыхала – будто жила девица такая, лекарка необыкновенная. И, мол, Веда – душа её. Нет, не стану враньё тебе пересказывать, а правды не знаю…
Какое-то время только дождь бился в окно, да потрескивал огонь в печи. Потом Алёна спросила тихо:
– Велина… сказала ты сейчас – бойся невзлюбить людей. А ты удержалась? Бесстрастно смотрела на зло, людьми творимое?
Старуха вздохнула.
– Мы сами только люди. Где бесстрастности взять? Потом каялась горько. По сей день молю Бога о прощении за те прегрешения свои. Сказать же тебе всю правду – давно уж я людей не люблю. Беспамятны, неблагодарны, злорадостны…
– Но при том случая не помню, чтоб отказала ты в помощи, – удивлённо проговорила Алёна.
– Это другое. Хочу я того, иль не хочу, а это урок мой, и я его честно сполнить должна. За него мне пред Господом ответ держать.
После раздумья снова заговорила Алёна:
– Не согласна я с тобой, Велина. Не знаю, какими глазами ты на людей глядишь, только не то, что есть видишь. Совсем дурных по пальцам перечесть можно. И пожалеть. Не только их вина, что дурны они – сперва ведь кто-то же отравил их души семенами беспамятности, неблагодарности, злорадства… В человеке всего намешано, на то он и человек, не ангел. Подойти с приветом, с добром – и он к тебе такой же стороной повернётся, но лишь увидит, что фальшива твоя доброта – ершом ощетинится, защищаться станет.
– Неужто ждёшь, что перечить твоим словам стану? Да я бы только и желала всем сердцем, чтоб завсегда на добро твоё люди добром отвечали, чтоб горькие разочарования обошли бы тебя стороной.
После того вечера много дней прошло, и о многом ещё говорено было. А уже совсем незадолго перед кончиной старуха такой разговор затеяла:
– Лёнушка, всё я тебе отдала, чем владела, ничего не утаила – на душе теперь легко так стало, хорошо. Вот скажу тебе самое последнее и совсем готова буду. Послушай меня со всем вниманием. Уже без меня свой двадцатый год распочнёшь, и ничего я уже не подскажу тебе и не напомню. Поэтому сама крепко запомни, что сейчас скажу. Девятнадцатая твоя ночь Веды особенной станет. Готовься к ней загодя. Солнышко в тот день встреть и проводи одна, вдали от людей. Весь день в доме твоём будь – и широко же он раскинется, без единой стены, без пола и кровли. Узнавать его будешь, и узнавание это обернётся удивлением великим и радостью небывалой. А как солнышко на покой проводишь, иди на Русалочий омут.
– Что ты, Велина?.. Ночью-то…
– Ты погоди пужаться чего не знамо. Про Русалочий омут много жути сказывают, это я получше тебя знаю. Но жуть он другим кажет, а тебе его нечего бояться. А в ночь Веды и подавно. Зверь к ногам твоим ляжет, нечисть любая столь глубоко от тебя забьётся, что и навек сгинет какая. Омут же… он откроется тебе иной своей сутью. Какой – про то не знаю. Многие к нему идут в ночь Веды, кому идти положено. И каждому там своё бывает, всем разно. Я ведь тоже к нему ходила, мне он тоже открывался. Дарил восторгом и изумлением… Но рассказать об том – слов таких нету. И не знаю я, что он такое. Вот взять хотя бы: многие ведь к нему идут. Я как-то с ведуном одним встрелась, давно, молода ещё была. Он в свои края шёл из дальних земель и путь ему ещё далёко лежал. И сказывал он мне тоже про Русалочий омут, к которому во всяку ночь Веды идёт. Это как? Неужто рядом с каждым знахарем-ведуном, аль лекаркой свой омут, нашему подобный, имеется? Быть же такого не может. Один он. А от всякого вблизи. И сколь к нему ни идут, а путь каждому свой - ни с чьим не пересечется, не встретишься ни с каким другим знахарем либо знахаркой и встанешь ты с омутом одна, лицом к лицу. А по мне, так это никакой не омут, это суть сокровищница премудростей великих. И каждый раз я получала от них свою меру. Нет, вру. Не каждый. Ходила-то я к омуту немало, и просила, и молила, а открылся он мне всего три разочка. И я это за благо почла. А то ведь бывает, какого человека он всего-то единый разок в жизни до кладезей своих допускает. Ещё слыхала я, будто много лет тому назад жила одна девица. Вот она к омуту, как в собственную кладовую ходила, брала всё, в чём надобность имела. Омут пред ней не закрывался. Как тебе будет – того не знаю. Одно знаю доподлинно, в полночь надо тебе быть там, на берегу, и ночь эта станет главной в твоей жизни.
– Ох, Велина, у меня уж теперь кожа мурашками взялась…
– Крепко запомни, девонька, в тот день не бойся ни зверя дикого, ни духа неприкаянного, тёмного, ни перекрестков, ни могил на земле не освящённой. Одного лишь пуще смерти берегись – людей. От этой встречи беги. Ни светлым днём, ни тёмной ночью нельзя тебе с человеком встречаться. Вот, дитятко милое, это последнее, что мне открыто из твоего будущего. Больше – и хотела бы остеречь, да нечего мне тебе сказать.
…Утром старая Велина не проснулась. Отошла во сне – тихо и спокойно, никого не потревожив. Вопреки тому, что знахари, как водится, с жизнью расстаются до крайности трудно. Видать, заслужила Велина лёгкую смерть.