Мягкие всплески Алёниных рук не вносили разлада в ту гармонию мироздания, которой человек – обычно – чужд. Они были сродни шуршанию ветра в камышах, плеску волны о берег, вечерним играм рыбёшек, когда на мгновение выпрыгивают они из воды, и, серебристо блеснув чешуёй, плюхаются назад. Всё это было единой симфонией покоя, разлитого в воздухе позднего вечера.
Когда Алёна неторопливо пошла на берег, ступая по мягко обвивающим водорослям, казалось, что идёт она сквозь едва слышный хрустальный звон – то капли воды стекали с неё и падали, разбивались о поверхность. Мягкая мурава встретила у самой кромки берега, выстлалась под ноги. Парной вечерний воздух обернул будто согретая простыня. Закинула Алёна руки за голову, свернула волосы в жгут, от воды выжимая. И замерла так с лёгкой улыбкой на губах, отдавая нагое тело ласковой неге - прилетел лёгкий ветерок, невесомым тёплым дыханием стал сушить капельки озёрной влаги на Алёниной коже.
Вдруг встрепенулась Алёна, как испуганная олениха, обернулась резко. В трёх шагах от неё, в сумраке, особо густом за низко поникшими ивовыми ветвями, стоял Иван. Заколотилось сердце Алёны – вспугнутым воробышком упорхнуло великолепное ощущение единения и взаимопонимания с нечеловеческим миром. Встревоженно зашумели камыши, прыснули с берега маленькие зелёные лягушата. Ветерок взвился, опоясал холодным вихрем и кинулся в крону дерева, возмутив его тихую печаль. Длинные плети метнулись потеряно, и беспокойно залепетали листья. Алёна обхватила себя за плечи.
– Уходи!
Рубашка её на ветвях лежит, как раз с Иваном рядом. Шагнула Алёна, потянулась к ней, а Иван смахнул не глядя, на траву уронил.
В слабом сумеречном остатке зоревого света не увидал он, как переменилась Алёна лицом. Бледность согнала со щек румянец стыдливости, глаза сузились, сдерживая гневный сполох, и в голосе от слабости и мольбы ничего не осталось.
– Зачем пришёл? – прозвучало резко, с недобрым вызовом.
– Забоялся, что мавки тебя на дно утащут, деду водяному бороду чесать, – усмешливо промолвил Иван, бесстыдно рассматривая Алёну.
– Зряшная забота.
– Да вижу уж.
– Так уходи!
– Ноги нейдут.
Алёна близко, только руку протяни. И протянул. Смял грубо запястья, оторвал ладони от плеч, рывком Алёну к себе притянул, больно губами своими в нежные девичьи губы впился. Целовал зло, не жалеючи – так не от любви целуют, может – от ненависти. Опомнился, когда почуял, что будто куклу тряпичную целует – не противились Алёна, не пыталась оттолкнуть охальника, руки плетьми висели. Тогда отстранил резко, как сам у себя отобрал. Помедлив, проговорила Алёна тихо:
– Сладко ли ворованное, Иванко?
Вспыхнул Иван.
– А нищему и объедки с господского стола сладки!
– Кто ж господин?
– А то не знамо? – мрачная усмешка искривила губы. – Ярин, кто ж ещё?! – ответным вызовом зазвенел голос, да переломился в отчаянной боли: – Только не любит он тебя, Алёна! Жалеют ведь когда любят, а он не жалеет! Слыхал я, как на Купалу бахвалился он перед хлопцами, сколь горячо любишь его, прощаешь всё да веревки с себя вить дозволяешь. А сейчас вон рассказывал, как намедни вечор ездила ты с ним дальние покосы глядеть. Смеялся, что травы теперь там не взять – примяли, мол, всю…
Алёну будто изо льда в кипяток кинули, от боли прикусила губу. Но сказала ровно, без страсти:
– Одеться дашь?
Иван наклонился, поднял одёжку Алёнину, протянул виновато. В сторону отвернулся.
Неверными руками оправив на себе сарафан, проговорила Алёна тихо:
– Так поверил ты Яриновым речам, Иванко.
Иль спросила, иль горькую думку вслух выговорила. Но Иван ответил с горечью:
– Да как не верить, Алёна, когда своими глазами видел – в село-то вы вместе въехали.
– Догнал он меня уж перед самой околицей. Откуда ехал – не спрашивала, может, и с покосов. Я же проведала бабу одну в Дубрянах, на сносях она.
– Это что же?.. Выходит, напраслину он… Зачем?!
– Затем, что из правды сказать нечего.
– А на Купалу?..
– А что на Купалу было?
– Ну… хвастал он, что испытает тебя… До утра, мол, в твою сторону даже не глянет, с другими девицами хороводиться будет, и ты всё ему спустишь…
– Ловко! Ведь даже вроде как правда. Да только это я приказала Ярину постылому подальше от меня держаться. Потому он и хороводился с другими, близко ко мне подойти боялся.
Отвернув лицо в сторону, молчит Алёна. Не оттого, что простить не хочет… Когда Иван больно ранил душу её – была сила терпеть. Но от мольбы его отчаянной встал в горле горький комок слёз… Молчит Алёна, потому что не может слова молвить. Иван лицо её в ладони взял, тихо к себе повернул.
– Прости, жаль моя…
Заглянул в глаза, – дрожат звёзды в двух озёрах, полных горькой обиды.
– А коль знаешь наказание по вине моей – снесу с радостью. Алёна… Алёнушка…
Ровно кто в плечи тихонько толкнул – качнулась она к Ивану, лицом к тёплой груди прильнула, услыхала, как сильно и гулко бьётся его сердце. Замер Иван, будто не поверил. Потом руки на Алёниной спине скрестил, прижал бережно, молча приник щекой к мокрым волосам. И тут защелкало, засвистало, рассыпалось заливистой трелью прямо над головой – разорвалась тишина ликующей соловьиной песнью.
Улыбнулась Алёна через слёзы. Иван взял в ладони её лицо, поднял к себе. Без улыбки глядел.
– Скажи, что не держишь сердца на меня, Алёна. И сейчас, и в ту ночь, купальскую… я ведь не тебя обидеть хотел… Над собой изгалялся… над любовью своей…
– Теперь это уже всё равно… Я забыла. И ты забудь, не думай про то. Забудь. Обещаешь?
– Тебе – что хочешь обещаю!
– Это значит, что с Ярином ты связываться не станешь. Так?
Запнулся Иван с ответом. Алёна руку подняла, на щёку его положила, с ласковым упрёком позвала:
– Так, Иванко?
И как мог он устоять пред её нежным прикосновением, пред голосом чарующим? Сдался сей же миг:
– Обещаю тебе всё, что только скажешь, лада моя.
– Бог ему судья, Иванко. Потешился он всласть лжой своей, и пусть остаётся один с этой своей чёрной радостью. Станем на него оглядываться – значит, думаем про него, не можем зло его от себя отринуть, и сердца наши по-прежнему, ложью его отравлены. Нет, пусть видит, знает, что он для нас ничем не иной, не привязаны к нему его ложью. Понимаешь ли меня, Иванко?
– Как не понять…
– Он несчастный человек, хоть не знает этого. На свете есть и грязные лужи, и ясное солнышко, так вот Ярин из тех, кто больше в лужу глядит, чем на солнце. Не знает он радости настоящей. Ну и пусть живёт, как сам того желает, какое нам до него дело? Нет его больше для нас.
– И для тебя?
Улыбнулась Алёна:
– Об чем ты? Неужто все ещё думаешь, что Ярин для меня хоть сколько-нибудь значит? – Головой покачала: – Никогда. Ни на единую короткую минуточку. Выкинь ты смутные думки, Иванко.
– Никогда не знал, что бывает столь радостно исполнять пожелания! Скажи ещё, чего хочешь, Алёнушка?
– Да мне больше и желать нечего, – засмеялась Алёна. – Исполнилось вдруг всё, что желалось.
– Свет мой, Алёна. Шёл сюда, как слепой – черно вокруг было. И во мне одна только боль чёрная. И любовь моя казалась ржавой занозой, живую душу изъязвившей. Сейчас в то не верится даже. Теперь у меня дух от счастья перехватывает, и такой я лёгкий весь, будто вот-вот, сию минуту у меня крылья вырастут, и взлечу я к самому небу. Как солнце во мне, весь радостным светом его полон. Ты – свет мой, Алёна. Глазам не верю, рукам не верю, только держал бы тебя вот так, чтоб вдруг не исчезла, не растаяла.
– Разве похожа я на клочок тумана? – засмеялась Алёна. – С чего мне таять?
– В снах моих ты тоже не была снежной дивой, а проснусь – нет тебя. Заместо тебя одна лишь тоска беспросветная. Оттого и боюсь теперь.
– А это не сон.
– А вдруг сон?
– Чей? Кто кому снится – ты мне иль я тебе?
Рассмеялся Иван и вдруг на руки Алёну подхватил.
– Да я не отпущу тебя никуда! Будь ты живая иль только мечта моя – никуда не пущу больше! И чтоб никогда-никогда неправда нам глаза не застила, никакой бы злой морок истины не заслонил. Чтоб только мы сами были бы хозяева своим думам да заботам.
Со счастливой улыбкой положила Алёна голову ему на плечо, не сказала ничего, только подумала, что боится поверить тому, как в миг короткий горе счастьем обернулось, и сколь непрочна оказалась стена из лжи, что усердно возводил между ними Ярин.
Показалась им ночь одним мгновением быстролётным, но одновременно она была такой просторной, безбрежной, огромной, – как бездонное звёздное небо. Потому, что смогла вместить и любовь их, и счастье, которому ни конца, ни краю. Сровнялась короткая летняя ночка со всеми прошлыми днями, что сгинули, ложью и непониманием отравленные. Теперь казалось, что уж и не были те дни столь горьки, потому что ими вымощен оказался путь к сегодняшней чаровнице-ночи. И удивлялись теперь, какой злой морок дурманил им глаза и мысли, водил, как слепых, окольными закоулками да тупиками, скрывал прямой и короткий путь, хоть был-то он на самом на виду.
Кружила над ними ночь чёрно-звёздной птицею. Раскинула широко крылья свои, обняла, укрыла, отделила ото всех. И казалось, что только для них одних в восторге и упоении заливаются соловьи во всей округе… Но не успели влюблённые наглядеться один в другого, надышаться друг другом, ещё и рук не разнять… Да уж обозначился грядущий день посветлевшим небом, спугнул ночь-птицу. И зорька полыхнула в полнеба, погожий денёк обещая, зазвенело утро рассветными птицами, расстилался во все стороны широкий, ясный мир, умытый студёной росой. Сегодня не могло быть в нём места для злобности да зависти, для жестокосердия.
На виду у всех, рука об руку вернулись Иван с Алёной из росных лугов. И лица их столь просветлены были, так глаза лучились – будто шли они в невидимом сиянии своего счастья. Уж так велико оно было, что одарили им каждого, кто видел их. Как будто частичка их света западала в души людей, и тепло людям становилось, радостно невесть от чего, на устах улыбки расцветали, и хотелось творить добро и дарить его людям.
Алёна Любицу увидала, подошла, сказала виновато:
– Не держи зла на меня.
Подняла девица понуренную голову, глянула на Ивана, на Алёну.
– Ты ведь не держишь… – вздохнула: – А я давно уж знала как будет…
И никто не увидал Ярина: вот он был на краю густых зарослей, и нет его. Столь быстро он назад отступил, за густым сплетением веток укрылся, так тени бегут от света.
…Ярин нарочно изгадал некую пустяшную причину, чтоб спозаранку к соседям заявиться. Хотя чего там придумывать, одна у него причина – Алёна. Ночью он подходил к её балагану и пустым его нашёл. Ждал Алёну до самого до рассвета. Каждый шорох ловил. Сидел невидимый, затаился. Ни одна парочка влюбленных расставалась-миловалась не догадываясь, что совсем рядом есть в ночи тёмный соглядатай их тайны… С ухмылкой слушал горячие шепотки, девичьи протесты торопливые да смешки короткие. Сколько раз сердце перетукивало – она! Но яснее проступали в ночи смутные фигуры, и одновременно новая доля злобного разочарования оседала в душе Ярина. И колотило его то ли от свежести ночной, то ли от злобы накопленной. Уж когда бабы просыпаться начали, Ярин незаметно в кусты от глаз людских скрылся, к своим балаганам побрёл. Успел украдкой на место своё юркнуть, притвориться, что сладко спал тут всю ночь. А только покою ему не было. Еле дождался, пока народ закопошится. Выбрался из балагана, позёвывая, почесываясь. Потянулся, будто со сна – даром, что за всю ночь глаз не сомкнул ни на минуточку. Помаячил на глазах у своих чуток и утайкой опять к соседям наладился – с пустяшным своим делом. Надо было ему во что бы то ни стало Алёну увидеть, тревожные думы свои успокоить. И увидел – с Иваном.
Опомнился в согре непроходимой, чуть ли ни в болотине – под ногами уж слякотно хлюпало. Как оказался тут – не помнил. Будто сила какая вогнала Ярина в комариный сумрак, в паучьи тенета. В волосы мелкий гнус набился, лицо всё облепил. С яростью стёр его Ярин, вломился напрямую в чащу, сминая кусты и ветки, выдрался на свет. Оглянулся, как будто боялся кого увидать за своей спиной, дёрнул губами в злой усмешке:
– Ну, гляди теперь…
Кому те слова назначены были, может, он и сам не знал.