Скоро приспела пора сенокосов. Давно уж повелось, что для этой тяжёлой, но весёлой работы объединялись по нескольку дворов, помогали друг дружке по-соседски. Дружной общиной работа лучше спорилась, веселее.
Хоть и выходило по всем приметам, что лето нонешнее погожим будет, да ведь не без дождей: вроде вёдро стоит, да вдруг, откуда ни возьмись, тучи найдут, загромыхает, хлынет ливнем, будто в небе прореха образовалась. Впрочем, для огородов да хлебных полей дождичек в радость. Упаси Боже, коль жарит лето без дождей, то ж беда для хлебороба. Однако в сенокосную пору один-разъединственный неурочный дождик может крепко дело подпортить. Потому и старались скоренько управиться. Сено в стогах – душа на месте.
Косьба – это большинство мужичье дело. В покосную пору, бывало, кто и по неделе в селе не бывал, особливо косцы. Пока выкосят последние луга, на первых трава уж подсохла, метать самое время. Да такое походное житье и не в тягость. Один воздух луговой медвянный чего стоит – хошь пей его, хошь ложкой ешь. За день наломаешься, все жилочки повытянешь, а вечером искупался в озерце, что рассыпаны вокруг, как голубой бисер – куда и усталость делась, будто в живой воде омылся. Засыпали под соловьиные трели и просыпались от птичьего гомона.
Из баб редко кто на косьбу ездил. Разве что кухарничать брали одну-двух. А вот когда подходило время грести, в копны да в стога сено метать, тогда, почитай, на покосы всё село враз выезжало, норовя ненастье обмануть, да ясными, жаркими денёчками управиться в хорошее время доброе сено успеть поставить. В селе старые да малые оставались.
Ивана-то покосные дела не касались, в его хлеву никакая животинка заботы не просила. Он сам в помощники на покосы напросился, высказал пожелание, чтоб общинное стадо вместо него денька два-три ребятишки отпасли. А для порядку да догляду пошёл бы с ними кто из стариков, покрепше кто. На покосе такой работник, как Иван, дорогого стоит, потому замену ему живо нашли. Оказался Иван в той же общине, где Алёна с матерью.
Оживились ближние и дальние окрестности Лебяжьего, огласились смехом, песнями, перекличками. Поля посветлели от белых платков да рубах. Работали весело, с шутками. Парни перед девками сноровкой и силой бахвалились, а мужики да бабы ещё и подначивали их, подхваливали.
У Алёны сердечко встрепенулось, как узнала, что Иван с ними работать будет. С ним что-то неладное в последнее время творилось – как раз после ночи Купальской. Куда нрав весёлый, беззаботный делся, вроде и не злым стал, но и не добрым. На игрища совсем уж редко теперь приходил. Если доводилось с Алёной глазами встретиться, то взоры их ровно и не встречались, а скрещивались, как клинки острые. Смотрел Иван дерзко, с затаённой насмешкой.
Недолго Алёна порадовалась совместно работе и близости к Ивану. В глазах – всё та же неизменная злая усмешка, упрёк непонятный. И короткая радость Алёнина потухла, досадой да обидой как пеплом седым укрылась.
…Работали споро, без устали. За полдень, от самой жары ушли в спасительную тень балаганов. Богатый общинный стол к обеду позвал. На шикоро разостланые белые холстины бабы из котомок и туесов берестяных снедь выложили.
Нарядно блестели боками красные да жёлтые помидоры. Зелёные огурчики задорно топорщились чёрными пупырышками. Между россыпей варёных яиц лежали белоснежные головки молодого лука, оперённые длинными тёмно-зелёными перьями. Тут же лежали в тряпицах шматы бело-розового сала, варёная картошка, караваи ещё тёплого духмянного хлеба, пирожки, ватрушки, стояли варенцы, молоко томлёное, квасы да кисели. Сметану в горшочках впору не ложкой черпать, а ножом резать. Постарались хозяюшки, собирая дома котомки со снедью, и трапеза получилась праздничной подстать.
После обеда передохнули в прохладной тени, и опять за грабли да вилы. Уж перед вечером свернули балаганы и переехали на луга, которые оказалось по соседству с обширными покосами Яриновой семьи.
Тут тоже было людно, хотя этот двор сроду общину себе в помощь не звал, обходились своим народом. Работниками эта семья богата была, к тому же старшие сыновья уж семьями обзавелись, родни прибыло, так что они все вместе сами себе община. А на случай надобности могли и нанять работников.
Ярин с отцом на верху большущего зарода стоял, им снизу сено подавали, а они ровно пластами его укладывали, успевали. Здоровы братья у Ярина, наверх чуть ни целые копёшки закидывают, норовят завалить сеном верхних работников. Отец хоть и пошумливал на сыновей, сдерживал дурное усердие, а всё ж доволен и горд был, сердце радовалось на наследников. Да как было не гордиться родителю. Вон Ярин рядом – залюбуешься. Сноровисто, ловко поворачивается, ещё и успевает огрызнуться беззлобно на подковырки старших братьёв. Рубаху долой скинул, блестит на солнце, играет мускулистым загорелым телом. В кудрях соломинки запутались. Лоб белым жгутом повязал, чтоб пот глаза не заливал да волосы не падали. Целый день в работе на жаре, а устали не кажит, блестит задорно глазами да зубами, ещё и отца поторапливает.
Когда на ближних лугах подводы показались, отец, ладонью глаза от солнца заслоня, всмотрелся в них. А разглядев новоявленных соседей, на Ярина взгляд искоса кинул. Сын тоже глядел туда, глаза сузив. Ох, не по нраву отцу его взгляд пришёлся.
Всё бы хорошо, кабы не эта девка, Алёнка. Иль и впрямь присушила парня ведьмачка, а теперь цену себе набивает? Отступился бы Ярин от греха подальше. Таких-то для него и десяток, и два найдётся, захоти только. А с Алёнкой добра не будет. И сноха такая в семью не нужна – горда больно, от такой покорности да тихости не дождёшься. Уж ни раз заводил он с Ярином разговор, да толку-то. Парень с норовом, как молодой необъезженный жеребчик – пока сахар даёшь, берёт с ладони, а спробуй узду накинуть – никакая привязь не удержит. Беда…
Когда свечерело, некоторые из баб домой собрались – скотину обиходить, детей накормить, щей на завтрашний день наварить. Мать Алёнина тоже домой наладилась, пускай нет в доме деток, так всё равно крестьянский двор на день единый без пригляду не оставишь. Хозяйство у них хоть не велико, а заботы требует. Коровка с телком из стада придут – надо встретить, подоить-напоить. Курочкам зерна бросить, поросёнка тоже покормить. Он хоть сам весь день о пропитание озабочен – где корешки выроет, где ещё что съестное отыщет, да на такой кормёжке много жира не нагуляет, как вечер, он у ворот, требует вкусной парёнки.
Пока бабы об ужине хлопотали, пока на кострах варево булькало, доспевало, далеко распространяя дух столь аппетитный, что слюнки текли, молодёжь загоношилась купаться. Чистые озерки днём ещё высмотрели. Парни да молодые мужики, как водится, стали проситься с девицами вместе. Те порядок не нарушили – заругались, охальниками обозвали, да полотенцами прочь погнали. Парни не обиделись нисколько, весело перебрались к соседям через колок – влажную низинку между лугами, заросшую осинником да березником, смородиновыми кустами да высокой крапивой – и тоже пошли смыть с себя дневную усталость, жар да пот. Девки же покликали подружек с соседнего луга, где семья Яринова балаганы раскинула, и шумной смешливой стайкой подались в другую сторону, к темнеющим поодаль зарослям. Там пряталось круглое, как тарелка, озеро. Тесно окружали его кусты черёмухи, ещё недавно стоявшие в буйном цвету и густо устилавшие и воду, и берег белыми лепестками. Ивы да ракиты склонялись над озером низко, полоскали в воде длинные косы свои.
Благодать несказанная по самую шейку погрузиться в ласковую прохладу. Тело, утомлённое за долгий день жарой, работой, солёным, щипучим потом, налипшей сенной трухой, кажется, стонет от сладкой истомы. Девицы, кто охает в притворном испуге, по колено зайдя, ладошкой воду черпает, руки и плечи смачивает; а кто с разбегу, с визгом в воду бросается. Крики, смех. В робких плещут, брызгами обдавая, а они и протестуют испуганно, взвизгивают и хохочут одновременно. Вода у берега будто кипит, по озеру волны мягкие покатились, скромные жёлтые кувшинки и бело-розовые чаши лилий закачались вверх-вниз. Кто-то уже на середине озерка призывно руками машет. Ну, чисто, русалки игры вечерние затеяли. Русалки, разве что потаённее будут в затеях своих, не станут столь самозабвенным весельем, смехом и криками оглашать озеро, да и все окрестные поля.
Меж тем солнышко красное, закатное перестало просвечивать сквозь кусты, укрылось за краем дальних лугов. Сразу посмурнело ласковое озерцо, вода потемнела, тенями накрытая, в зарослях сумерки загустели. Накупались девицы, наплескались, озябли. Хоть у берега вода тёплая, а чуть глубже зайди, пугают касаниями холодные струи придонных родников. Да после купания и голод шибче знать себя даёт – вышли купальщицы из воды, на стан засобирались, к жарким кострам. Девушки на берегу, будто стайка лебёдушек белых. Косы отжимают, чистые рубашки да сарафаны на мокрое тело набросить спешат – солнышко ушло, тень ночная землю покрыла, а она не шибко-то греет, после воды тем более дрожь пробирает.
– Алёна, хватит уж! Выходи!
– Я сейчас, вы не ждите меня.
– Да ты одна что ль тут останешься?
– Такая благодать, из воды выходить неохота. Я ещё чуточку покупаюсь. Вы идите, я догоню.
Дружные уговоры и упреки не помогли, и подружки, наказав догонять их поскорее, скрылись за кустами.
Алёна на спину легла, в высокое небо глаза подняла. Оно уже тёмное совсем стало, звёзды загорелись, ещё редкие по-вечернему. Наконец-то одна, без чужих глаз, наедине с этим небом, водой, ночью… Обманула Алёна подружек. Не станет она их догонять. Знамо, куда они торопятся – пускай себе. После ужина, когда старшие по балаганам на покой разойдутся, для молодежи самое желанное время подойдёт. Дружок сердечный, раздольные луга, ночь-покрытчица, звёзды, дурманящее сено – что ещё надо для счастья? А Алёна? Ей торопиться куда? Навстречу злым глазам Ивана, или постылой опёке Ярина? И того и другого у ней уже столь много, что горюн-камнем на сердце давит. Не пойдёт она к вечернему костру, плохо там, всё не так, не правильно.
А вот сейчас – хорошо. Надо только отпустить от себя думы тяжкие, опустить их в воду, отдать тихому дыханию ветра – пусть несёт прочь. Лежит Алёна, глаза закрыв, будто спит. Чудится ей, что неслышно поднялась снизу большая ласковая ладонь, приняла её и плавно качает, баюкает. Погляди сейчас в небо, так увидишь, как закачается оно и звёзды над головой в такт этому колыбельному движению. Как девицы жаловались, что вода холодна? Разве не чуяли они эти тёплые ленты, что снизу к Алёне струятся, ткутся в тёплый кокон, её оборачивают.
В ушах чуть слышно всплескивает, журчит, неясным шёпотом льётся… Знает Алёна, – если вслушаться, распознает она этот шёпот, об чём сообщает он. Язык воды ей ведом, как и шелест леса, шорох трав, дробь дождей… Иной раз Алёна думает, что если бы люди умели остановить свой суетливый бег, послушали бы то, что тишиной зовут, тоже неведомые и чарующие голоса услышали бы. Для этого и дара особого не надо. Но заверченные суетой – не хотят, не умеют, не знают.
Алёна же будто растворилась в озерце, растеклась от края до края меж берегами. И одновременно – каждая капля воды, каждый стебелёк подводных трав стали частью Алёны, наполнились ею и в неё вошли…
Не всплеснув, движения единого не сделав, скользнула Алёна назад, вниз под воду ушла, выгнулась гибко, через себя перекувыркнувшись, и неторопливой рыбкой по-над дном скользнула. Дивный мир звучащего безмолвия открылся ей. Слабым зеленоватым светом светилось всё, что здесь обитало, и сама вода казалась пронизанной волшебным сиянием сверху и до самого дна. Медленно шевелились водоросли, следуя току придонных течений. Длинные стебли лилий густо тянулись вверх, как странный лес из нитей. Алёна тихо плыла у самого дна. Провела рукой по живому придонному ковру. И на короткое время след её руки обозначился голубоватым свечением. Две рыбки вились вокруг Алёны, сновали под руками, из-за плеча выскальзывали и плыли рядом, приглашая поиграть с ними. Алёна и сама чувствовала себя такой рыбкой, знала, что могла бы поиграть с ними, стать в воде столь же лёгкой и стремительной. Но играть желания не было. Она медленно всплыла наверх и поплыла к берегу.