Как ни долг летний вечер, а ночь свои права знает: сгустились сумерки до темноты, ярче загорелись ранние звёзды, а из чёрной бездонности небесного омута всплывали всё новые и новые искры, разгорались холодным сиянием. Деревня стала как рассыпь светляков. То затеплились оконца – убравшись во дворе по хозяйству, сельчане собирались в доме, за столом, отужинать, да поблагодаривши Бога за пищу и прожитый день, готовились ко сну. День их начинался раным-рано, до свету ещё, а к вечеру уж и ноги-руки гудели, и спину усталую ломило; тело, утомлённое долгим летним днём и нелёгким трудом крестьянским, просило покоя. Но далеко не все день завершить торопились. Молодые годы с усталью знакомства не водят, и ночью летней, ласковой, не все о покое мечтают. В тихом воздухе возникла негромкая песня и стала будоражить, звать нерасторопных. Девичий голос легко, без всякого усилия вёл напевную мелодию. С ним слился другой, потом ещё… Песня скликала за околицу. Там, на краю деревни, на другу сторону от бывшей избушки Велининой, ещё родителями, а может, и дедами нынешних девок да парней, облюбовано было место для игр да песен. Когда дневные заботы отпускали от себя, приходило время счастливых забав.
Алёна тоже ходила к высокому ночному костру. Именно её чистый голос нередко зачинал новую песню. А уж как она на выдумки да шалости горазда была! Не часто Алёна дома с маменькой вечера коротала, потому как, чуть промедлит, за ней, бывалоча, гонцов шлют: «Пошли на игрища, Алёна! Скука смертная без тебя! Пошли, засоня!» С Алёной будто живой огонёк промеж людей загорался, задорный, весёлый! Робкие да застенчивые смелели, откуда чего бралось. Парни приосанивались друг перед другом, а главное – перед девицами-невестами, наперебой сыпали прибаутками, да острыми шутками. С Алёной смеху прибывало, весёлости беззаботной, да и так, мало ли… Случалось, захмелеет парень – то ли от счастья, то ли от глотка браги, и понесёт его хмель по кочкам, язык да руки развяжет. Девки сердятся, парни хохочут, да уж не по-доброму. Тогда умела Алёна одним лишь взглядом усовестить так, что краснел оплошавший, и в разум возвращался.
А то любили ещё, в кружок тесный сбившись, истории всякие слушать. Слушали предания старых времён, сказки волшебные, а чаще – страсти какие-нито. Такой жути наслушаются, потом и домой по ночи идти боятся – девки, понятное дело, парни-то виду не показывают, посмеиваются над девичьими страхами. А девкам, хоть и страшно, а всё ж хорошо, потому что тепло двоим под распашной душегреей, и рука милого на плече – при такой-то защите можно хошь сколь бояться.
А уж когда Алёна начинала сказки да предания сказывать, про всё забывали. Иной раз уж светать начнёт, тогда спохватятся, что ещё и поспать бы надо. И откуда она только знала такие, не иначе как от старухи Велины.
Что хороводы Алёна любила, про то и говорить не надо. И в плясках первая была. Наперебой её в пару звали. С нею так всё ладно и ловко получалось! Стоило только поглядеть в зелёные глаза её, зажечься от белозубой улыбки – и ноги уж сами несли по кругу, земли не чуя, выделывали такие коленца, что сам плясун диву давался. А как хороша была в пляске сама Алена! То величественна, будто княжна, то озорна по-скоморошьи! Любовались ею равно и парни, и девицы-подружки. Может, это искреннее девичье любование опасной соперницей кому со стороны и странно показалось бы. Только никому из девиц и в голову не приходило худого вздумать. Знали все – с игрищ подружка одна домой пойдёт. Хотя нет, одна она редко ходила, провожали её толпой до калитки, а потом разбредались в темноту парами, Алёна же спать шла, ей пары не было.
И не потому не сыскивалась ей пара, что Алёна заносчива была, или, мол, робели парни пред ней, – нет, не потому вовсе. Росли сызмальства вместе, Алёна никогда не заносилась, и хоть на язык остра была, меру шутке знала – не злословила, ни разу насмешкой никого не обидела, а если кого и задела, так по заслугам. Не в том дело. Просто-напросто знал каждый: не про него Алёна. Эвон Ярин каков, кому с ним ровняться? И красив, и богат – но и он, выходит, всё ж не тот, кого Алёна ждёт.
Ярин – первый парень, самый завидный жених на деревне. Отец его, богатющий мужик, с самим князем знакомство водил. Случалось, в доме своём князя привечали. Потому имел большое влияние во всех делах, которыми село жило. Семья у них большая была, крепкая. Друг за дружку всегда горой, как пальцы в кулаке были, – умели и постоять за себя, и настоять на своём. С Ярином вместе в семье пятеро братьев было, он третьим среди братьёв. Всех Бог ни умом, ни статью не обидел. Из себя видные, высокие – под потолок в отцовских не низких хоромах. И хоть батьку с мамкой давно переросли, но к родителям своим с покором да уважением. А Ярин даже среди братьев-молодцов выделялся: чёрные кудри цветом в воронье крыло отливали, лежали на плечах; глаза шалые с поволокой – девицы, кто поразумней, бежали этого взгляда опасного; нос с хищной горбинкой и с тонкими, нервными ноздрями; губы дерзкие, жадные; зубы, ровно снизка жемчугов, часто сверкали в улыбке либо усмешке. Хорош Ярин, слов нет, да недоброй красотой, тёмной, погибельной. И глаза в длинных ресницах – лишь засмотрись в них, в такую бездну увлекут… не воротишься. Потому, когда являлся Ярин на игрища, не спешили девушки завладеть симпатией богатого жениха. Наоборот, от греха подальше отступали потихоньку в темноту, кто с любимым, а кто в одиночку скоренько домой бежали. Ведь приходил Ярин не песни петь либо игры играть, а выбрать себе утеху к ночи. Жаловаться на него да справедливости искать – только себя ославить. Род Ярина прирастал многочисленными дядьями, братьями, кумовьями, да всё не простыми землепашцами, а людьми властительными, законоправными. Крестный отец Ярина у самого князя служил, с княжьего стола ел – куда там с крестником тягаться.
А после того как однажды побили всё ж парни Ярина крепко, стали его всюду дружки сопровождать, сорви головы, к труду земледельному мало способные, до бражки да девиц охочие.
На Алёну глаза у Ярина давно уж разгорелись. Тогда старуха ещё жива была, и намерения его она упредила. Не знала Алёна, какой разговор промеж них вышел, только Ярин до самой смерти Велининой ни разу к девушке и близко не подошёл. А коль встретиться доводилось, обжигал он Алёну цыганскими своими глазами, блестел зубами то ли в улыбке, то ли в оскале, и молча мимо проходил.
А вот когда не стало Велины, в тот же день, как схоронили её, он Алёну выглядел в укромном месте. Она тогда после похорон в избушке прибиралась, скарб немудрящий старушачий разбирала. Когда похмурело, – будто тень густая на домишко легла, – обернулась Алёна. Он стоял, загородя собою двери.
– Что тебе, Ярин? – спросила Алёна, досадуя, что помешал он её раздумьям и тихой, торжественной скорби.
– Аль не знаешь – что? Люба ты мне. Ведьма эта стерегла тебя пуще пса цепного, теперь её время кончилось. Моя ты теперь, Алёна. Теперь я тебе буду заступником.
– Вот не знала, что заступник мне надобен, – невесело усмехнулась Алёна. – Уходи добром, Ярин.
– А то? – Он шагнул к девушке, встал перед ней, чуть ни на две головы выше, широкими плечами свет дневной заслонил.
– Ярин, я зла никому не хочу, даже тебе. Оставь меня сегодня, иначе боюсь, худо будет. Ещё найдется время поговорить.
– Не за разговором я пришел, – коротким смешком рассмеялся Ярин. – И ждать больше не стану – довольно уж ждал. Каким худом грозишься? Старуху кликнешь? Ну спробуй, покличь. Только ни старуха тебя не услышит здесь, и никто другой, – он положил тяжёлые руки на тонкие плечи девичьи, смял их.
– Мне защитников не нужно, Ярин, мне и самой себя защитить не в труд, знай это, – подняла она ледяной взгляд.
Отшатнулся Ярин, будто не девица хрупкая очами потемневшими глянула, а кузнечный молот как в наковальню, в грудь ударил. И ещё шагнул назад, – давило на него жуткое, нечеловеческое. А Алёна, ладони перед собой поставив, на него надвигалась. Хотел он прикрыться рукой от двух злых огней, но их льдисто-зелёный свет пронизал его всего. Корчился Ярин, как пустой камыш, в холодном и яростном зелёном пламени сгорая.
– Запомни, что скажу, – голос столь лют, у Ярина по коже мурашки, волосы ворохнулись. – Остепенись, довольно уж. А не послушаешь, дале будешь девичьи слёзы точить – берегись. За каждую слезинку спрошу и ответить заставлю.
– Алёна… Алёна… – из последних сил вытолкнул Ярин мольбу из ссохшегося горла.
Она будто в себя пришла, брови дёрнулись – ни то в удивлении, ни то в испуге…
Больше Ярин не помнил ничего, пришёл в себя далеко за селом. Всё тело стонет, как в драке остервенелой избитое. Руки, в которых Алёну сжимал, жжёт огнём нестерпимым – сунул бы в ключ студёный, да держал так. Еле домой приплёлся и, ни с кем слова не молвя, не раздеваясь, рухнул на постель и до утра в сон, как в беспамятство провалился.