Любили Алёну на селе. Раньше-то с хворобой-печалью всё к Велине шли, к вечно хмурой, неприветливой старухе. Алёна супротив неё, как озорное весеннее солнышко против осенней стужи. Грело от неё, от Алёнки-то, и тянулись к ней люди от мала до велика. При ней даже гнёт годов легчал будто – у стариков спины распрямлялись, а плечи вспоминали молодецкий разворот. Иль младенца любого тоже взять: в плаче заходится, кричит, аж закатывается, а мать ничем успокоить не может, самой хоть плачь. Тут Алёна – совсем простые слова скажет, к себе поманит, он и загулькал, заулыбался во весь беззубый роток, ручонки к ней тянет.
Такая вот, особенная девка. Да Алёнка с измальства на особицу была, хоть даже по внешности взять – ровно сполох рыжего пламени среди русокосых подружек. Сельчане уж позабыли, как не в столь ещё давнюю пору, в шутку, вроде, суесловили: «Алёнка ни в мать, ни в отца, знать, в проезжего молодца!» Оно и впрямь – не выдалась дочка видом ни в сероглазого батюшку своего, ни в светловолосую мамку. И в кого така огневушка пошла? Не обижалась молодая мать на подковырки, смеялась:«В грозовую ночь дочурка народилась. Молнии блистали – не приведи Господь, видать, занялась от них Алёнка, досель полыхает».
Те суды-пересуды в прошлое отошли. Теперь и на ум никому не придёт язык о том чесать. Другая она, Алёнка-то, совсем другая. Не только батьке с мамкой богоданная, а им, всем. Да ещё – старухе.
Любили её – верно слово, любой из сельчан подтвердит. Но вместе с тем оглядку имели: не такая она, как они. Что таится в ней, каким цветом расцветёт, когда в силу войдёт? Может, сами не сознавали своей опаски перед Алёнкой, но она была, и не на пустом месте взялась.
А зародилась, пожалуй, в один из дней, когда девчоночке годков пять-шесть и было-то. Случилось вот что.
Сварливая, крикливая тётка Февронья затеяла с соседкой перекоры из-за курицы, добравшейся до Февроньиных грядок. На горластую ту Февронью не больно-то и внимание обращали, знали, что отходчива баба – раскипятится до белого ключа, да сама же придёт потом к соседке виниться. Но сейчас вопли её слышны были на всю деревню, до самой Велининой избушки, хоть жила старуха вовсе уж на отшибе, за деревней. У прясла бранчливой бабы пять-шесть человек народу собралось: кто остепенить её силился, кто забаву для себя в бабьей ссоре видел. Февронью же такой к ней интерес лишь раззадорил, вовсе разошлась она белым кипятком, уж и про виновницу-курицу забыла, пошла собирать что ни попадя. Вот тут-то и случилось удивительное – оборвался поток брани так резко, будто все разом оглохли. А Февронья уставилась мимо людей, остолбенела ровно. Потом рот захлопнула, забормотала себе под нос, будто устыдилась чего, да чуть ни бегом в хате своей скрылась – только её и видели. Люди запереглядывались изумлённо, этакой небывальщины причину отыскивая. Мелёху-девчонку все видали, да внимания не обратили. А она постояла чуток, на дверь глядя, за которой Февронья скрылась, да и пошла дальше по своим делам.
В тот раз никто так и не понял, что с тёткой Февроньей приключилось. Но потом и другому, и третьему довелось испытать подобный же ушат холодной воды. Именно такое рождалось чувство, когда в пылу, в запале, в недоброте доводилось наткнуться на Алёнкин взгляд, будто в студёную бездну окунуться. Изумрудная глубина захлёстывала с головой, остужала и очищала. Вдруг разом пропадал гнев либо злоба. В Алёнкиных глазах, будто в зеркале, человек себя истинного видел – застигнутый во всей неприглядности, обезображенный дурными страстями и грешными намерениями. В миг отрезвляло осмысление, что эта девочка именно таким тебя видит, прозрачный ты перед этими глазами до самого донышка, всё дурное – наружу, ничего не скроешь. При этом Алёнка ни тени презрения не выказывала, ни намека на укоризну, но охватывал виновного непомерный, непереносимый стыд за самого себя. И долго ещё не отпускали покаянные раздумья, и приходил человек к мысли: «Ох, не проста девчонка… Ох, не проста… И вроде всем мила, но что-то есть в ней потаённое. Не спроста же ведьмачка Велина её обхаживает».
Когда старая Велина привечать-приманивать Алёнку стала, а малая потянулась к ней всею душою, как к родной – все будто загодя знали: так и быть должно.
Отец Алёнкин к тому времени помер, не прожив и трети веку человеческого.
Провалился по весне в полынью на речке-Лебедянке, не доглядел её, ледком едва затянутую да снегом припорошенную. Уж как Велина над ним старалась, выхаживала. Сколь заговоров шептала, сколь отваров целебных варила, припарками обкладывала, настоями крепкими растирала. А только и смогла время ухода его отдалить. Видать, смертным холодом нахолодал он в студёной Лебедянке. Мало-помалу истаял здоровый, сильный мужик, истратил силы в противоборстве со смертной немочью, но одолеть её так и не смог, и уснул однажды сном последним, непробудным.
Алёна же в дни, когда Велина отца выхаживала, как прикипела к знахарке. Матушка будто и ревновала её к старухе, но отвадить не пыталась – ни разу, ни словом не выказала ничего супротив Велины. Может знала, душой чуяла, что так оно быть должно, что бессмысленное дело с судьбой тяжбы затевать.
Вот так Алёна и росла: всеми любимая, всеми привечаемая, но вместе с тем – отдельная, другая. Да и то сказать, вот к огню тоже тянутся, теплом живым напитываются, спасаются от стужи-морозу, – а про осторожность не забывают: знай меру близости! Огонь, он может обогреть и спасти, но может и обжечь, и сгубить, по миру пустить – не прощает он, когда с ним запанибрата. Тако же и за Алёной угадывали люди силу некую, человеку незнамую. На что обернется та сила, на добро иль на зло, того сказать нельзя. И доброхотов – чтоб ни своей шкуре бы узнать доподлинно, удальцов таких пока не находилось.
Люди чуяли, а сама же Алёна ровно бы и не знала за собой ничего такого, опасного. В доброте жила, в согласии с миром. Даже смерть родителя приняла смиренно: горевала, выплакивала печаль над тятенькой любимым, но не убивалась. Не прощалась она с ним в душе своей, чувствовала так, что будто бы живой он, только не здесь, не с ними.
Лет с пятнадцати начала Алёна больную скотину править – пришло время её дарам открываться. Никто не учил Алёну, что и как делать надо, и умение своё она открыла нечаянно.
Как-то летним вечером мать, подоив коровушку, пришла в избу удручённая, и молока в бадейке едва-едва половина оказалось.
В летнюю пору после жаркого дня коровок доить одно мученье – вьются вкруг них злыдни пауты да оводы, покою не дают, жалят пребольно. Потому бедная скотинка и хвостом направо-налево по бокам хлещет – того и гляди хозяйке достанется, стеганёт не слабже, чем твой хлыст. А то и ногами бьёт, с подбрюшья кровососов сгоняя. Тут уж хозяйка гляди успевай, чтоб по подойнику нога бурёнкина не пришлась – назад с землицы молоко не сгребёшь.
– Ещё того хуже! – горестно махнула рукой матушка. – Не отдала молоко. Боюсь, занедужила наша кормилица.
Ни слова не говоря, вышла Алёна на двор, в пригон прошла. Сонно квохтали куры на насесте. Кабанчик пятаком своим перепахал землю под стеной и улёгся в мягкий раскоп с таким блаженством, будто перин ему настелили. Бурёнка стояла, голову опустивши.
– Пятнашка, Пятнашка моя…
Ласково приговаривая, огладила её Алёна девчачьими ладошками, пошептала в ухо, что на ум взбрело, велела к утру здоровой быть. А оно так и случилось.
Интерес Алёнку взял: само собой вышло, или всё же её, Алёны заслуга? Ещё раз и другой испытала себя, уж на соседской скотине. И пошёл по селу слух об таланте Алёнином. И приходить к ней стали сельчане с бедами-несчастьями. Кто прийти домой просил, глянуть на животинку, а кто прям так и вёл на верёвке к Алёниному двору: помоги!
Так что сильно дел Алёне прибавилось. Известно, дела крестьянские – кажный день забота. Глядь, поросёнок в рот ничего не берёт, жижку одну сосёт из корыта – известно, чёрный зуб виноват, вовремя не спохватишься, потеряешь скотинку. А тоже ведь, знать надо, как и что делать. То корова жвачку потеряет, то вспучит бедную, то какая остророгая в стаде найдётся, тогда успевай пропоротые шкуры лечи! А то глядь, ребятёшки гурьбой бегут, несут котёнка махонького: «Алёна, он чтой-то на ногах уж не стоит!»
Велина спросила как-то: «Слышу, животину править начала?» – «Да. Сама не знаю, как получается…» – «А знать и не надо. Делай, и всё. Дело это дюже нужное. И меня ослобонишь. Стара я уже, зубы падать зачали – силу теряю».
![[Рисунок Раисы Крапп]](/img/k/kolombina/veda_01/drawing2.png)