Семён попал в колонию за преступление, которого не совершал. Арестован он был за какую-то драку, отягощённую тем, что здоровью пострадавшего был нанесён серьёзный ущерб. Он бил или его были, был виноват или оказался крайним - неизвестно. А только дело его начало разваливаться из-за недостаточности доказательств Сёмкиной вины. Следствие же к тому времени длилось уже долго и следователь "из сострадания" предложил Семёну взять на себя что-нибудь "помельче".
- Жалко мне тебя, парень. Гляди - там весна, а ты паришься в камере который месяц. Чем ты в этом каменном мешке дышишь? Ещё месяц, и туберкулёз тебе обеспечен, я гарантирую. А ведь молодой, вся жизнь впереди. Из жалости предлагаю: вешаю на тебя какую-нибудь мелочёвку и гарантирую "двушку". Твёрдо гарантирую. А год ты уже отсидел, так? Ну, почти, какая разница. Что там остаётся-то? Промелькнёт твой срок, и не заметишь. Писателя Тургенева знаешь? А знаешь, как он сказал? "Нигде время так не бежит, как в России, но, говорят, в тюрьме оно бежит ещё быстрее". Во! Верь классику. Да ты этот свой срок на одной ноге простоишь! Я тебе горбатого лепить не собираюсь, зона, понятное дело, тоже не мёд. Но не тюрьма ведь. А главное - свежий воздух, санчасть, постель чистая, просторный барак...
И как-то так совпало, что одновременно с этими увещеваниями, и в камере обстановка сделалась невыносимая. Под двойным прессингом, а может и ещё из каких невесёлых соображений, Сёмка согласился. Удивительного в том ничего не было. При многонаселённости тюрем, отсутствии всяких санитарных норм в камерах, при беспределе тюремщиков и зеков - его поступок был, скорее, закономерностью, чем явлением необычным.
Может быть и вышло бы всё, как расписывал Сёмке следак. Затерялся бы среди серой мужичьей массы, где-то перетерпел, где-то смолчал. Год - это и в самом деле, не так много. Да на беду поблизости оказался любвеобильный Гоги. Рядом с таким и день - много. А уж год... пугающая, жуткая бездна времени. И не известно, как перебраться через неё... И вообще, переберёшься ли?
Тонкий и звонкий, ниже чуть ни на две головы, Сёма Николаев физически неспособен был дать бригадиру достойный отпор. А тот входил в раж, испытывая удовольствие от издевательств над строптивым пареньком.
Разумеется, все всё видели, и Кирилл тоже. И был у них разговор один на один:
- Гоги, оставь-ка ты пацана в покое.
- Почему, Кира, ты говоришь, што мне делать, што не делать? Я тебе так говорю?
- А ты скажи, если здоровья много. Так вот про Сёмку - не трогай его.
- Не переживай за него, Кира. Он, дурачок, счастья своего не понимает. Я же его люблю. Абидна, дарагой, што ты про меня плоха думаишь. Я к тебе всегда, как друг, мамой клянусь!
- Ласковый ты, Гоги. И любви в тебе много, и дружбы. А, может, МНЕ тебя полюбить?
- Зарежу как барана, дарагой, - с улыбкой пообещал бригадир.
Кирилл рассмеялся, хлопнул себя ладонью по бедру:
- Что, генацвали, так хорошо заросло, что уже не помнишь ничего?
Гоги покатал желваки, глядя на Кирилла, выплюнул сквозь зубы:
- Не ходи по моей дароге, Кира, тибе же лучше будет... - круто развернулся и ушёл.
В тот вечер Кирилл освободил для Сёмки кровать неподалёку от себя. То была откровенная демонстрация, что угловой взял новенького под своё покровительство. Али выговаривал на другой день Кириллу:
- Ты дурной или как? О чём думаешь? Зачем в контры идёшь? Ведь им тебя с УДО прокинуть - только пальцем шевельнуть. Драчку затеют, тебя же, дубину, подставят, и готово - из-за нарушения пролетишь ты с условно-досрочным, как фанера над Парижем. Чего ты за этого пацана вписался? Он, придурок, сам виноват, что попал сюда. Нашёл, кому верить, дурак - следаку! Думаешь, спасёшь его? Ты за ворота выйти не успеешь, как ему тарелку с дырочкой подарят! Да переживёт он, куда денется. Выйдет отсюда и постарается забыть, как ночной кошмар. И забудет. Дальше жить начнёт.
- Али, - Кирилл упёрся взглядом в Седого, - а ты тоже... пережил бы?
Седулов замер, только глазами полыхнул... Потом выругался, отвернулся от Кирилла.
А Гоги прекрасно понимал положение Кирилла и будто нарочно испытывал, насколько крепка узда, сдерживающая его заклятого врага. Он не решался пойти на открытый вызов Кириллу, но их скрытый конфликт тлел, как подземный торфяной пожар и был непредсказуем - то ли пожрёт сам себя и задохнется без воздуха, то ли вырвется в нежданный момент, в самом неожиданном месте, взовьётся языком пламени и пойдёт безумным огненным валом, жутью... смертью неудержимой...
Барак затихал по-ночному, кто-то уже спал, и даже похрапывал. Кто-то укладывался, кряхтя и ворочаясь, кто-то надсадно и мучительно кашлял. Злой Гоги притащился из сортира, пинками согнал со шконок двух зеков, чьи места находились вблизи двери, погнал их в туалет, чтоб навели там порядок. Теперь, когда открывали дверь, из конца коридора доносился его голос, он во всю строил в сортире уборщиков.
В последние дни Гоги постоянно был раздражен. То ли без особой причины настроение плохое было, то ли была какая-то причина, но ходил он злой, как чёрт. Раздражение, помноженное на холерический характер, искало выхода. Гоги обильно раздавал направо и налево пинки и полновесные затрещины. Бить он умел, старался с меньшими затратами достать побольнее. У него и кулаками хорошо получалось, но он обзавёлся тонкой стальной цепочкой и постоянно ходил с нею. То помахивал, сложенной вдвое и застегнутой на руке, то наматывал её на запястье, прятал под рукав, если вблизи появлялся отрядный или ещё кто из охраны или администрации. При каждом удобном случае он пускал эту цепочку в ход. В общем, бригада, да и весь барак были на взводе.
Мужики ходили угрюмые, старались держаться подальше от бешеного Гоги. Но наэлектризованная атмосфера искрила - то и дело случались какие-то мелкие стычки. Обида, недовольство и раздражение прорывались в несдержанности выражений, грубости, которые мгновенно усиливались вдвое встречной агрессией. Мужики не понимали, почему вор Чекулин не наведет в бараке порядок, не поставит блатных на место. Кое-кто начал поговаривать, что надо жаловаться Савве, другие возражали: мол, ворон ворону глаз не выклюет...
Кирилл снял свитер, улыбнулся про себя, вспомнив Дашу в нём. Одновременно машинально - это вошло у него в привычку - окинул взглядом "свой" угол, всё ли на месте, всё ли в порядке на его территории. Семкина кровать была пуста. Кирилл слегка нахмурился: где его нелегкая носит? Помедлил и направился к двери. Али, лежа на своём втором ярусе поверх одеяла, ещё в спортивных трико и майке, не пошевелился, но проводил его пристальным взглядом.
Прошло минуты три-четыре, не больше, дверь с треском распахнулась, и влетел ушан, один из подручных Гоги, следовавших за ним повсюду, как хвост за собакой.
- Блатных бьют!- во всё горло орал он, грохоча сапогами по проходу между кроватями. - Мочи серых!
Рот ему заткнул Али, взвился чёрной пружиной, перемахнул через железную спинку кровати и ударил ногой в лицо бегущему, забив крик назад в горло.
Это уж потом следствие установило, что "в то время, как дежурные убирали туалет под присмотром бригадира, туда вошёл заключённый С. Николаев. На почве неприязненных отношений бригадир вспылил и..."
...Уже раздевшись, чтобы лечь спать, Сёмка вспомнил, что парень из соседнего барака, знакомый по этапу, обещал поделиться с ним почтовыми конвертами, и решил сбегать, отбоя-то ещё не было. Одеваться не стал, накинул фуфайку на голое тело, сунул в сапоги босые ноги. Возвращаясь назад, заскочил в сортир. Встретить Гоги он там никак не рассчитывал. Последнее время удавалось его счастливо избегать, а тут... угораздило! Семён стушевался, подумал, было, выскочить назад, но ноги уже несли его дальше. От неожиданности с ним произошло что-то вроде гипнотической зависимости кролика перед удавом.
Едва Семён повернулся к Гоги спиной, тот, ни слова ни говоря, хлёстко вытянул Николаева цепочкой вдоль спины. Наброшенная на плечи фуфайка свалилась на пол, и второй раз бригадир стеганул по голому телу. Семён взвизгнул и попытался прорваться к двери. Но Гоги легко отсёк все его попытки, загнал Сёмку в угол и, входя в раж от беззащитности жертвы, азартно полосовал мальчишку по голому телу. Тонкая цепочка рассекала воздух со свистом. Семён уже не пытался вырваться, только взвизгивал и закрывал от ударов лицо.
- Жарко тебе, дарагой? На, остудись...
Из рук одного из зеков бригадир выхватил тонкий шланг, один конец которого был надет на кран с холодной водой. Из него уборщики поливали затоптанный пол, щётками сгоняя грязь в сливные отверстия. Ледяная упругая струя обрушилась на Семёна, окрашиваясь красным, бежала с него на пол.
Вот в это время и вошёл Кирилл.
Через двадцать минут над лагерем взревела сирена тревоги. Но за эти минуты сконцентрированная злоба людей выхлестнулась с такой ужасающей силой...
Следствие указало, что стихийно возникшая в отряде массовая драка была особо жестокой. Из блатных и воров целым не остался ни один. Многим раздробили суставы пальцев на руках, у пятерых были переломаны рёбра - их растягивали на полу и прыгали на них с верхнего яруса коек. Кому-то исполосовали бритвой лицо. Бригадира, спровоцировавшего драку, привязали к спинке кровати и жестоко изнасиловали. Двум его подручным, слишком рьяным и лютым, выдавили глаза.
Администрация сочла за лучшее не поднимать шумихи вокруг ночного происшествия. Хотя в беспорядке принимали участие два барака - кто-то из блатных успел позвать на помощь, - и усмиряла их команда, экипированная по системе "Страх". Ночное побоище скромно именовали "инцидентом". В зону на всякий случай ввели две роты солдат внутренних войск.
***
Мальчики спали. Даша, прибирая посуду, старалась не греметь, ходила по дому легко и беззвучно. Думала о Кирилле. Мыслями о нём была заполнена теперь каждая её минута. Всё остальное было фоном, текло отдельно, само по себе и нисколько не мешало. Таким же фоном, как глухой стук каблуков по застывшим колдобинам, прозвучавший за окном - по обочине дороги кто-то прошёл, звук отдалился, затих.
Даша подумала, что так же точно могли бы прозвучать шаги Кирилла, припозднившегося из рейса. Сейчас открылась бы дверь... Сердце пронзила ледяная игла. Даша застыла, прижав руку к груди. Боль была такой внезапной и сильной, незнакомой, пугающей, что она стояла, боялась пошевелиться, вдохнуть, боялась новой иглы... От ног поднялся озноб мурашек, волной прокатился до головы, до корней волос и показалось, что волосы зашевелились. "Кира... " - беззвучно шевельнула Даша губами. Осторожно, держась за край стола, она дошла до табуретки, осторожно села.
Странное состояние овладело ею. Чётко осознавая, где она находится, думая, что надо дойти до тумбочки с лекарствами и поискать в коробке что-нибудь подходящее, но одновременно Даша была не здесь. Она твёрдо знала, что с Кириллом происходит что-то ужасное... и она должна немедленно что-то делать, чтобы отвести от него беду...
Она сползла с табурета на колени и начала молиться.
Истово бормотала слова... Не молитву читала, - выговаривала словами боль свою сердечную, страх безумный за любимого и мольбу о нём. Слёзы беспрерывно текли по щекам. Даша закрывала глаза, зажмуривалась крепко-крепко и всем существом своим устремлялась с выговариваемыми словами к всемогущему, всесильному, кого одного только и оставалось молить...
Ночь пролетела - она не заметила.
***
В дорогу Даша собиралась в странном состоянии раздвоенности сознания. Внутри она была заторможена, как будто отсутствовала мыслями и чувствами, и казалось, не очень хорошо соображает, что делает. Но одновременно - будто на автомате - делала всё точно и методично, не упуская ни единой мелочи, ни о чём не забывая. Отправилась на работу, написала заявление на отпуск без содержания. На обратном пути сняла все деньги со счёта.
Даша ехала налегке, с одной сумкой. В сумке - документы, деньги, блокнотик со всякими нужными записями, бельё на смену и медицинский халат. Да так, по мелочи всякое. Не знала, чего ждать в конце пути, потому никаким багажом обременять себя не стала. А если понадобится что, так были бы деньги, купить все можно.
За окном автобуса стояла густая ночь. Свет в салоне был притушен, и разговоры пассажиров мало-помалу стихли тоже. По времени ещё был вечер, но дорога укачивала, темнота нагоняла сон, и вскоре многие дремали, вскидываясь от особо сильных толчков на разбитом асфальте. Даша прислонилась к стенке и смотрела в черноту, за которой не видно было ни зги, ни огонька - по обе стороны от трассы лежали поля да перелески. В стекле отражалась она сама, попутчики... Даша закрыла глаза, пряча неожиданно подступившие слёзы. Невеселые мысли одолевали, воспользовавшись её праздностью и невозможностью отвлечься на дела и заботы.
Даша вдруг увидала Кирилла... Он лежал на спине с вытянутыми вдоль тела руками... вероятно, на больничной койке... его окружало серое и неясное... "Кира!" - потянулась к нему Даша. Он не услышал, глаза его были закрыты, она поняла, что Кирилл спит... Кто-то сидел с ним рядом... в чёрном... Даша не увидела, кто именно, но почему-то догадалась и обрадовалась... "Али!" - она тронула сидящего за плечо. Али обернулся, но лица у него не было... пустота... Даша в ужасе откинулась назад... и открыла глаза.
Сердце бешено колотилось, горло сжалось в судороге, Даше не хватало воздуха, ей показалось, что она задыхается. Судорожно схватилась за ручку на стекле, толкнула от себя... Стекло скрипнуло в чёрных пазах, неохотно подалось. В лицо упруго толкнулся холодный ветер. Даша потянула стекло назад, оставила крохотную щель, почти прижалась к ней, ловила холодный, отрезвляющий воздух.
"Там плохо... очень плохо... Крылов сам не знал или не захотел сказать... - и вдруг поняла: - Он знал".
Вылет самолета был в десять, и Даша едва дождалась установленных для себя восьми утра, чтобы позвонить Крылову.
- Олег Евгеньевич, что с Кириллом на самом деле?
Да, он знал ещё вчера, что всё обстоит куда серьезнее, чем он представил это Даше.
Кирилл, действительно, был жив и лежал в больнице. Но истыканный заточками, с переломами, с разбитой головой... Состояние его было крайне тяжелым. Он не приходил в сознание.
Вы прочитали отрывок романа "Дашенька". Полностью он лежит на моем сайте http://www.raisa.ru/dascha/dascha.php?n=1 .