Раствори нас в водах жизни, как если бы мы были в винном погребе вечного Соломона.
(из молитвы дионисийских архитекторов.)
Если ты спросишь меня, кто я такой, то проще уже известных слов не найти. Было у меня когда-то преотличное имя, но одно происшествие стерло его из памяти, и я едва совсем не позабыл его. И вспоминаю лишь смутно. Так, иногда.
А что до остального, так оно кануло вслед за именем.
Правда, всё случилось не вдруг и не сразу. Начался сей casus secundi с того, что я решил, подобно славному калифу аль Мамуну, достать какое-нибудь ослепительное сокровище, окруженное ореолом бесчисленных интригующих историй. Однако, сокровище не из тех, что извлекают при помощи кирки и лопаты, а из тех, чья природа, словно лампа аладдина, отзывается на любое желание и дается в руки посредством заклинаний.
В то время, в самом начале лета, я только обустроился в скромном домике на берегу горного озера и изрядно потел, орудуя дешевыми шариковыми авторучками. И буквально изнывал от бессилья и бесплодных потуг.
В мои планы входило в сжатые сроки трех летних месяцев разродиться литературным творением. В этом я видел первый шаг к намеченной цели обладания сокровищем. Почему? Просто более всего я верил в магию слова. И книга должна была открыть мне путь в новую жизнь.
Однако, обеспокоенное сознание выстраивало преграды и упорно сопротивлялось, не желая связываться со столь непостижимой задачей. Не расположенное к такому не благодарному ремеслу, оно выплевывало лишь редкие вымученные капли, которые я тут же старательно размазывал на строчки.
Тщетно я потом пытался узреть в них хоть частицу достойного. Всё, что угодно, но то, что выходило из-под пера, напоминало не более, чем лихорадочный бред, который так часто, потеряв семью и кров, несут бродяги в пылу белой горячки и одиночества.
Понимая, что выдавливать из себя, как из полупустого тюбика, в общем то не честно и глупо, я все же не смог отказывать себе в удовольствии продолжать рассеянно теребить чистые листы и деловито постукивать по ним ручкой, в ожидании чуда. И иногда, это самое чудо - скромное, как ситцевые в голубой горошек занавески у меня на веранде - снисходительно проявлялось. Вот тогда я и начинал строчить, словно обезумевший медиум. Хотя по началу я больше напоминал новобранца пулеметчика, который залег за деревней в овраге, и еле сдерживая оружие, нервно трясется, не в силах остановиться.
Бывало перед ужином, на голодный живот, я исчиркивал такие внушительные кипы бумаги, что, казалось, нащупываю точку опоры, от которой, по моему неясному разумению, можно было, то ли оттолкнуться и полететь, то ли совершить головокружительный пируэт. То ли, на худой конец, просто проделать ловкий трюк или фокус.
Мне это было необходимо. С настойчивостью новорожденной зверушки я упорно тыкался в самые глухие места своего сознания, вынюхивая следы своего предназначения.
Не скажу точно, как чувствуют себя будущие матери, вынашивая под сердцем нежно любимый плод, но, приехав к озеру и вкусив все прелести новой жизни, я возможно начал переживать нечто подобное. С той лишь разницей, что порой мне казалось, будто под сердцем я ношу холодную лягушкой. А то может и с десяток уродливых жаб, которых молодым царевичам пришлось бы долго целовать в засос, чтобы эти отвратительные цфардеа* превратились во что-нибудь путное.
Впрочем, дурные наваждения посещали не часто. В заброшенном пансионате, где я снимал комнаты, достаточно хватало занятий и развлечений. Пансионатом я называл горстку полуразрушенных домиков, составлявших некогда детский лагерь отдыха, куда в летние месяцы родители с радостью отсылали своих беспокойных отпрысков.
Всего лишь второй или третий год пансионат пустовал, а выглядел, как забытое богом и разграбленное индейцами первое поселение миссионеров на берегах Америки. Моя фигура на фоне полуразваленных и постанывающих от ветра строений смотрелась несколько нелепо и печально, словно, то ли чудом выживший и одичавший поселенец, то ли в конец запутавшийся в личной жизни молодой абориген.
Босой и заросший, будто дервиш, задерганный путаными мыслями и сомнениями, я слонялся по окрестным каменным лепешкам, которые в следствии работы ветров или же еще каких-то местных климатических особенностей приобрели формы гигантских вымерших животных и древних идолов. Собранные вокруг пансионата, в сумерках они походили на жуткий неземной зоопарк. Опыленный космической экзотикой он отзывался на струнах сознания небывалой глубиной, оставляя там плотный протяжный отзвук, больше похожий на замирающее эхо выстрела, плавно сливающееся с гулом сходящей лавины.
В многочисленных нишах и площадках, похожих на верхние палубы огромного корабля, устроенных природой по своему вкусу среди дремавшего камня, днем я скрывался от одиноких пастухов и пьяницы-сторожа, любителей до застольных разговоров ни о чем. Особенности их профессии налагали на беседу отпечаток легкого безумия трудных пациентов психиатрической лечебницы, охотливо раскрывающих всю свою подноготную. Они сутками напролет пили разбавленный спирт и курили паршивый табак. Надоели друг другу до смерти, и потому принимали меня за нечто сверхъестественное, способное увидеть в них стертые узоры вечной жизни, которая к ним не имела уже никакого отношения.
Еще до приезда в пансионат я утратил способность непринужденного общения с окружающими людьми. И часто случалось, что человеческая речь вызывала у меня панический страх туземца перед огнестрельным оружием.
Мало того, иногда простые земные люди пугали меня похуже, чем иные монстры и лярвы. Своим бесперспективным, насквозь обывательским идиотизмом они доводили меня до белого коления. Теряя рычаги управления, я врезался лбом в их бараньи лбы, участвуя в сумасшествии их междоусобных войн за щепоть табака и горсть сухарей. Эти кровавые локальные драки возводили нас в ранг агрессивных животных, у которых вид ужасных ран вызывал лишь еще большее остервенение.
Ах, как мы калечили друг другу души.
То была пора, когда я отчетливо понимал, что сейчас от людей надо держаться подальше. Мне перестало хватать умения и терпения обращаться с ними, как того требуют сложившиеся ими нормы морали и поведения.
Их присутствие было лишним.
Для себя я это объяснял довольно просто, тем, что в моей молодой и очень творческой голове непрерывно рождались причудливые образы будущих книг, отнимая все необходимое внимание. Неутомимыми ордами они носились по осваиваемому пространству, находя его вполне пригодным и довольно удобным для тотальных игр. Подобно стае диких обезьян они с гомоном прыгали по ветвям своих деревьев, пихаясь и расшибаясь. Целыми армиями они атаковали, переходили в наступление в самых неожиданных местах, весело истребляя друг друга и все вокруг. И тут же вновь плодились, словно кошки на чердаке.
Только вот такими метаморфозами происходившими в голове я объяснял все свои странные выходки, приводившие в изумление даже самых искушенных безобразников и хулиганов. Впрочем, кое-кто находил другие причины, а именно в вину всему определялось мое чрезмерное увлечение возлияниями. На них списывалось всё, что ставило меня в невыгодное положение.
Да и как иначе можно объяснить, к примеру, неестественные перепады в настроении, когда от болтовни, перемалывающей в минуту мегатонны чуши, я переходил к столь же неумному и сосредоточенному молчанию обиженной коровы. А от меланхоличного бездействия к таким колебаниям воздуха, что несчастных бесов, всюду таскавшихся за мной, охватывала жуткая истерика. Они начинали верещать и так истошно вопить, словно подавились раскаленными углями.
Не спорю в одном кувшине, представляющий некий внутренний сосуд души, я часто мешал самые несхожие субстанции. Столь разные, что легче камень смешать с водой, старика обратить в юношу, а теням обрести плоть, чем найти общее между тем, что я пытался соединить в себе. И мне еще доставляло удовольствие наблюдать, как всё в моем сосуде шипит и булькает на грани взрыва.
Будучи еще несмышленым птенцом, явно выраженным бабуррусом*, и дня у меня не обходилось без того, чтобы я не отдегустировал литр-другой красного вина. И обязательно poto crapulum, то есть пить допьяна, а не как-нибудь bibere, immo poto - пить, слегка пьянея.
Бахус, хоть длинные языки и болтают, что он путается с Фетидой, с юных лет стал мне близким другом, братом, кумом и сватом. Ведь никто иной, как он, балуется этим миром, словно ребенок с любимой игрушкой. Одно время его даже называли Спасителем, и во многих древних мистериях он представал перед народом как дитя. Впрочем, мало ли кто кого и как называл, а уж тем более, кто к кому и в каком обличье являлся. В этом сложном вопросе надо иметь редкую бдительность и осторожность, обман здесь имеет особый смысл.
Появлению в пансионате предшествовал довольно долгий период, когда доверчиво напиваясь, увешанный цветочными гирляндами, охмелевший я бродил по фригийским полям, с радостью принимаемый во дворцах и хижинах под звуки флейт, свирелей и тимпанов. Встречая молодых менад, увлеченный их песнями и танцами, я забывал обо всем. Под их нежными взглядами я напивался до бесчувствия и надолго оставался в свите самого веселого бога.
Я вообще был готов навечно присоединиться к этой не на миг не унывающей процессии. И если бы не участие светлых сил, я давно бы укатил, лежа поперек осла, в неизвестном направлении, вослед Дионису. Лишь заботливое вмешательство не позволяло мне сгинуть раньше времени.
Я возвращался.
Хлопотные, но родные отношения с Бахусом не мешали мне. Каждодневное бражничанье не утомляло. И если однажды, ангелы соберут все выпитое мной вино, то полученное пространство влаги Васко Нуньес де Бальбоа* вряд ли отличит от безбрежного Великого океана, коий явился ему, когда он прорубился через заросли тропических лесов Панамы.
Выдуманное мешалось с реальным в одну съедобную похлебку. Это было привычно. Еще с детства, когда игры в одиночестве рождали всевозможные новые миры, вдыхающие душу в любую мечту. Склонный окружать себя этими мирами, я смутно ощущал, что человек всегда находится на границе между выдуманным и реальным, по сути и являясь этой самой границей. А все остальные его "я", словно стрелки сломанных часов, носятся в разные стороны по циферблату будущего и настоящего. Мысленно мы то здесь, то там, вокруг этой одной неуловимой точки, стержня настоящего, границы между выдуманным и реальным. И вся человеческая суетность, лишь в вечном нежелании оставаться тем, чем он является.
И верно, именно эти ощущения обусловили мое стойкое пристрастие к возлияниям и сочинительству. Кстати, мне всегда было интересно, как первое отражалось на втором. Ведь, порой, одно без другого, что сад без заботливого полива, вянет быстрее, чем солнечный луч несется к земле.
Первые нелепые персонажи и образы с ужасом обнаружившие свое рождение из-под пера были мало понятны даже мне, их истории беспризорной сетью опутывали меня с головы до пят. Под этой сетью я чувствовал себя, как орфическое яйцо сдавленное обручем змеи. Не больше, не меньше. Алхимия слова давалась мне с трудом.
Вдобавок ко всему я пристрастился к бенгу или бангу, как о нем еще упоминал Навои: "Ежедневно он бангом был охмурен и мечты его были, что путаный сон". Бенг в содружестве с Бахусом давал поразительный эффект. Мне казалось, что растворяясь в переживаниях рожденных от слияния дыма Титанов и сердца Вакха, я обретаю тайну сверкающего потока свободы, и редкое сокровище для избранных становится доступным.
Вовсю пользуясь этим удовольствием, я говорил себе, что и цыгане, зачастую имеющие прямое отношение к бенгу, согласно Секретной Истории, изначально были египетскими жрецами и обладали книгой Тота. И когда я принимал из рук перемазанных цыганят пакетики с бенгом, то с теплым ехидным смехом представлял, как пальцы их предков глубокомысленно листали книги мудрости, совершенствуясь в поедании истины.
А вообще, одно время я был просто помешан на Египте, пирамидах, жрецах и инициациях. Все, что встречалось напечатанного по этому поводу, касалось меня, как глубоко личная, почти семейная история. Я с потрохами покупался на любые упоминания о потерянных знаниях, словно речь шла о принадлежавших мне и выкраденных кем-то рукописях, по обрывкам которых я теперь составлял вполне знакомую картину.
Когда я приехал в пансионат, голова моя была доверху забита красивыми кусками всевозможных суждений и знаний. Она гудела, как трансформаторная будка в грозу. Первым делом в ней созрело решение открыть письменную лабораторию, где под средством заклинаний, cantamen magicum, постигнуть алхимию слова и пробить местную скважину по добыче философского камня, дабы удовлетворять всех желающих в вопросе о смысле жизни.
Проводя большую часть дня на пляже и загорая на раскаленных камнях, я неустанно составлял план работы над собой и своим творчеством. Нежась на жарком солнышке, я загорался все новыми и новыми идеями.
Поздними вечерами, а чаще просто в пасмурные дни, я пытался хоть что-нибудь осуществить. Из стола доставалась очередная дешевая шариковая авторучка и начиналось заклинание. Но в этих заклинаниях было столько болота, столько липких и ненужных слов, грыжей вываливающихся отовсюду, что я даже усомнился в своих способностях. Усомнился настолько, что с радостью плюнул бы на все это дело. И надо было. Ан нет, я продолжал держаться за чернильный карандаш, как за связку ключей от свинцовых дверей "уянь".
На какие только хитрости я не пускался, рождая чудеса изобретательности, лишь бы не потерять её. А в итоге, письменные занятия, а вернее их результат, стали не столько удручать и приводить в уныние, сколько вызывали раздражение, переходящее в недоумение и легкий испуг. Как если бы чужой и грубый голос окликнул меня в темной подворотне, требуя закурить.
Отказаться от сочинительства было очень трудно. Исписанные листы лелеялись и хранились, подобно священным писаниям халдейских мудрецов.
Ощущение бессилья выразить желаемое при помощи пера не переставало щекотать нервы. Путаясь в веревках тугих и несъедобных предложений, связанный ими по рукам, я готов был ругаться, злиться, ломать мебель, взрывать машины, топить корабли, вызывать землетрясения и бури, и изрыгать бесконечные проклятья в адрес, возможно и не существующего, обидчика, склонившего меня к cacoethes scribendi, то бишь к бумагомарательству. О-ля-ля, берегись, несносный негодяй и обманщик!
К середине жаркого июля, когда вода в озере приобрела зеленоватый оттенок, пансионат наполнился заезжими любителями отдыха на лоне полудикой природы.
Шум. Гомон. Ночные возлияния. Веселые оргии нескованные городскими стенами. Волей-неволей приходилось завязывать отношения с соседями и принимать участие в их беззаботных, не знающих покоя, каникулах. А отдыхали они с традиционным национальным размахом и дурью. Я настолько глубоко окунулся в эти бурные holiday in a sun*, что прежняя мало-мальская усидчивость и письменные занятия вызывали теперь у меня лишь мерзкие насмешки.
Пьяный с раннего утра, не разбирая бумаг, я устраивал продолжение пирушки прямо на письменном столе. Расплескивал вино, разбрасывал косточки от фруктов, пробки, бутылки, огрызки, шкурки, пепел и фантики. Ничего не убирал, сознательно стараясь превратить в кучу мусора результат нескольких недель.
- Ты что писатель, да? - без всякого любопытства спрашивали приезжие, устало вытирая жирные руки об исписанную бумагу.
Утвердительный ответ тянул за собой дальнейшие, никому не интересные и вызывающие изжогу, расспросы; но отречься от призвания я не мог.
Вечером, во хмелю, я сгребал в груду заляпанные, скомканные листы и выбрасывал в мусор. Решение начать как-нибудь сызнова посещало меня регулярно.
Весь сезон визитов, длившийся до конца августа, я провел в непрерывном празднике нетрезвых радостей. Люди вокруг день за днем ели и пили, сменяя друг друга, словно картинки комиксов. Похожие в своих страстях и наклонностях до безобразия, они не утомляли лишь потому, что на фоне горных идолов оставались почти незаметными.
Порой ночью при свете луны, когда камни медленно оживали, костры и голоса становились особенно неестественными и чужими, никак не втискиваясь в окружавшее волшебство. Однако лишними они были не больше, чем пьяница сосед случайно забредший на семейное торжество.
Постороннее присутствие придавало каменным идолам в темноте еще большую брутальную суровость и отстраненность, настолько тяжелую, что было видно, как их волнует лишь собственная неземная усталость. У тех, кто сновал рядом, похожая усталость бывала разве что от зубной боли или из-за нереализованной половой жизни. Каменные идолы были же неподражаемы в своих величественных эмоциях, напоминавших больше томления богов от вечности.
Жить среди этих картин было сущее удовольствие.
С приближением осени пансионат вновь опустел. Он стал еще более разграбленным и одиноким, словно облетающее дерево, уныло погружаясь в сон, тоскливо подозревая, что сон этот может оказаться последним.
В центре своей комнаты я поставил еще один стол и уложил на него все книги найденные в пансионской библиотеке. На удивление, там, помимо пестрых детских брошюрок и журналов, классических обрезков школьной программы и элементарной поучительной пурги, попадались экземпляры пригодные для чтения. Сердце просило ясной грусти и размышлений. Откликнувшись на просьбу, я перечитывал имеющиеся томики душещипательной и душеспасительной классики - Пушкина, Гоголя и Чехова.
Книги выручали меня всегда. Нуждаясь в помощи, я переживал башни, замки, курганы, столпы книг. Хватал жадно, без остановки и меры, по много за раз. Увлекательные прогулки, дальние морские путешествия и просто загородные пикники, приятные беседы полные мудрых советов, а также самые неожиданные встречи и проказы, любовь, дружба и смерть. Ради этих переживаний и очищений я тащил книги отовсюду. Не задумываясь, прихватывал со всех встречных полок и прилавков. Бессовестно тайком уносил за пазухой из библиотек и магазинов понравившиеся мне сочинения мужей разных эпох. Без спроса брал их, где и когда хотел. И прочитал так много книг, что, возможно, в какой-то момент выстроенная из них башня стала тенью Вавилонской. К счастью, меня минула судьба ее строителей.
Оставшись один в опустевшем пансионате, я чувствовал, как каждое утро рождало неутолимую жажду открытий. Оно будило настойчивыми и требовательными шлепками. Нам было необходимо великое движение. И опять не хватало жизни, радости и любви. Хотя бы одного глотка любви.
А в тумбочке у меня стояла винцо. Да... вот так. И выпив за обедом, я начинал суетиться, как молодая одуревшая макака, хвататься за разные дела и причудливо перемещаться из одного места в другое, не зная, где и зачем остановиться.
К вечеру я выпивал еще и еще, и долго потом не мог заснуть. Свет тушил рано. Потому как только темнело, мне начинало казаться, что кто-то большой и не от мира сего смотрит в дом сразу в четыре окна. Лежа во мраке, я глядел на близкие и яркие звезды и тосковал неизвестно о чем.
Как-то дней десять я не видел живой души. Никто не приезжал, пастухи разбрелись, а сторож уехал в соседнюю деревню за спиртом, да так и не вернулся. Дул ветер, обдирая камни. Серый, местами бледно-желтый пейзаж вгонял в томительную скуку. Совсем не хотелось гулять по вымершим дорога и, тем более, печально созерцать покинутые летним солнцем края. Я дремал на диване сооруженном из двадцати матрасов и вдруг услышал мужские голоса. Говорили прямо под моим окном.
- Э, да здесь кто-то живет !
- Смотрите, цветы какие-то сушеные на окне.
- Да, точно, живет кто-то... вон... видите, посуда... сигареты.
- Надо войти, проверить.
В дверь постучали. Потом с силой дернули за ручку. Было не заперто, и я испуганно вскочил, гадая - кого черт принес. Через порог, толкаясь, перли милиционеры, кажется, их было восемь или девять. От такой неожиданности я потерял дар речи и, честно говоря, даже запаниковал. И хотя ни в чем виноват не был, почувствовал себя, как пойманный преступник. У меня даже появилось желание не сдаваться и отстреливаться.
- Та-а-ак, а-га, живут здесь. - глядя на меня и обращаясь к остальным, бесцветно произнес старший милиционер, по званию майор.
А его коллеги совершенно бесцеремонно разбрелись по комнате, как по музею, в котором все можно трогать, нюхать и даже лизать. Они вел себя, как в камере на досмотре у заключенного пожизненно. Ноги мои предательски задрожали и я сел на стул.
- Ты кто такой будешь? - подозрительно спросил майор.
Некрасивый коренастый мужик, он совсем не вызывал симпатии. Глаза его горели очень холодно, как у какого-нибудь нечестивца. Злые и недовольные.
И рта я не успел открыть, как он заговорил опять.
-Ты скрываешься, что ли, от кого, а?
- Нет, не скрываюсь. - неубедительно пролепетал я.
- А чего живешь здесь, здесь в эту пору никто не живет, документики то имеются?
- Да, имеются.
Пока я с дрожью в руках нашаривал в вещах паспорт, чувствуя, как по мне, словно насекомые, ползают любопытные взгляды, хранители порядка с убивающей простотой брали со стола мои книги, тетради и листали их, читая пометки на полях и записи.
- Так ты что, писатель, что ли? - спросил кто-то.
- Ну, вроде того, пишу, - неестественно усмехнувшись, не оборачиваясь, ответил я.
- Пушкин ты, значит, - объявил классическую глупость тот же голос, вызывая общий одобрительный смех.
Тут я нашел документы.
- Ну ладно, ещё разберемся с тобой. - изучив паспорт, важно сообщил злой индюк-майор.
Его дурной глаз опять оценил меня, и он двинулся прочь. Вся компания вышла за ним, остался только один молоденький лейтенант. Самый юный из всех явившихся приведений, он, глубокомысленно задрав голову, смотрел куда-то в потолок, явно выдумывая вопрос.
- А вот, вы прозу или стихи пишите? - вымолвил он наконец-то нужные слова.
- Нет, - не сразу ответил я. - Не стихи.
- Ага. Рассказы. - догадался лейтенант.
Не опуская поднятой головы, он вращал лишь глазами, на долю секунды останавливая их на мне. Его праздное любопытство было нудным. Сразу видно, что остался он, чтобы казаться оригинальнее, чем есть.
- Рассказы, да? - не принимая моего молчания, переспросил он.
- Типа того. - буркнул я.
- Ага, - понимающе кивнул лейтенант, - о чем, если не секрет?
- Так, - неопределенно пожал я плечами, - обо всем.
После этих слов я почувствовал себя совершенным болваном и отвернулся. Прямо под окном, у соседней веранды, те самые приходившие милиционеры затевали шашлычок. Под навесом пансионский сторож, пропавший две недели назад, нарезал им хлеб и вожделенно поглядывал на разлитую по полстакана водку, при этом он ещё что-то говорил себе под нос и вздыхал.
- Ну-ну, ладно, до свидания. - пробубнил за моей спиной лейтенант и вышел.
Я видел, как он прошел мимо окон к своим. Они что-то спросили, и он охотно ответил. Ответ вызвал дружный смех. На душе у меня стало противно и склизко, будто кто-то помочился мне на голову. Я достал из тумбочки винца, налил себе и выпил. Принятое лекарство скоро направило мои мысли в более жизнерадостное русло, и я уже находил уморительной нашу встречу, представляя насколько комично смотрелся с перепуганной рожей среди банды расслабленных офицеров. Я выпил еще и забыл про них.
Через неделю я вообще уехал из пансионата. Надоело.
И те несколько часов проведенных в дороге, возвращаясь домой, мне не терпелось увидеть друзей, услышать их голоса и напиться с ними. Очаровывающее материю и душу, время внушило, что мы не виделись вечность. Может, это было и правда.
В моих отношениях с друзьями всегда было что-то мистическое, начертанное на известке последних пирамид. В хрусталиках их глаз угадывались полузабытые миры. Теплые, радостные, близкие и потерянные, они всплывали, словно лотосы из глубин небесного озера. А исчезая, они оставляли след из серебряных облачков, которые по долгу не хотели рассыпаться и издавали приятные мелодичные звуки. Я так давно и горячо любил своих друзей, что порой забывал кого и как зовут.
"Что толку с имен? - размышлял я укачиваемый движением к дому. - Имена - это всего лишь уловки, соединяющие нас с надоевшим механизмом, с туманной генеалогией, о которой знаешь только, что ты сын своего отца, который был сыном своего отца, который в свою очередь был тем же, и так далее. Но ведь за этим ничего не стоит, это не те двери, через которые можно куда-то попасть. Обертка, за которой не притаилась начинка, универсальное, ежесекундное надувательство. Да, оно необходимое и успокаивающее, без него мы, словно дети ночью в темной комнате без одеяла, под которым можно спрятаться с головой от пугающих открытий, а ведь..."
Тут машину, как следует, тряхануло на кочке, и мысли мои рассыпались, как кубики с буковками, превращаясь в абракадабру.
"Тьфу ты, ерунда какая, - зевнул я и напоследок подумал. - А неплохо бы было, если бы меня или кого-нибудь из моих друзей звали Миссон или Караччиоли*, вот чья кровь должна промывать вены".
Вскоре я уснул. И конечно, был сон.
Неторопливый разговор двух посетителей портового кабачка города Марселя затянулся. Молодой офицер французского флота и беглый доминиканский монах, склонившись друг к другу, говорили не умолкая. Стараясь, однако, не повышать голоса. Впрочем, никто не обращал на них никакого внимания. Одеты они были скромно и заказывали исправно, как все, бутылку за бутылкой молодого флорентийского вина.
- Мне не терпится поскорей начать, - разгоряченный вином жарко шептал молодой офицер, с виду типичный южанин, смуглый, с крупным носом и красивыми решительными чертами лица. - Разве теперь можно ждать, надо действовать.
- По меньше суеты и спешки, сын мой. - охлаждал его пыл облаченный в ветхую, но аккуратно заштопанную рясу монах, носивший итальянскую фамилию Караччиоли, будучи несколько светлее и выше своего товарища, он говорил глубоко и мягко, словно находил в словах редкую прелесть и вкус. - Надо быть рассудительнее и на время подчинить себя разуму, к чему спешить, persuasionis pienus cuncta fato agi.
- О боже, нет-нет, ждать - это не по мне. Только не это.
- Понимаю тебя, но нам нужен корабль.
- У нас будет целый флот!!
- Тише-тише, пока нам нужен только один корабль.
- О господи, нет ничего проще!
- Вот как?
- Конечно! Для начала мы...
- Подождите, Миссон, - прервал монах начавшего расходиться друга, - мне кажется, следует перенести нашу беседу в другое место, лучше всего на свежий воздух.
- А что такое? - полюбопытствовал Миссон, подливая вино. - Чем здесь плохо?
- Уйдем отсюда, не зачем искушать судьбу. Поверьте, такие вещи лучше обсуждать укромно, подальше от общества. Сыновья Лойолы сидят в каждой таверне и суют нос в каждый разговор.
- Мгм, вот оно что. Ну что же, уйдем, - согласился Миссон, - только давай, прихватим с собой пару бутылочек вина. Отличное здесь винцо падают!
В старом городе, куда направились заговорщики, вокруг старой гавани еще сохранились руины римских укреплений. Тени былой мощи великой империи сиротливо доживали свой век. В полумраке их вид был настолько трогательным и волнующим - чуть ли не наворачивались слезы.
Миссон так расчувствовался, глядя на них, он сел на камень и принялся раскупоривать бутылку.
- Знаешь, святой отец, - мечтательно улыбаясь, обратился он к монаху, - все-таки, я бесконечно влюблен в жизнь. Вот смотрю я сейчас на эти развалины и думаю: Империи и города превращаются в пыль, цивилизации в легенды, люди кто, во что горазд. Бесконечный поток времени почти не меняет правила этого мира, и всегда чистое бежит от грязного, вечное от бренного, спокойное от суетного. Верно, и мы бежим от этих городов в море, потому что ложь и мышиная возня претит нам. А?
- Бросьте. - коротко отозвался Караччиоли. - Зачем эти разговоры?
- Не знаю, просто так, подумалось.
- Поменьше думайте на пьяную голову, не искушайтесь, nescit vox missa reverti. Лучше объясните, что вы там придумали с кораблем?
- Все очень просто, святой отец. Завтра я пристрою вас на наше судно, вы человек образованный, латынь знаете, врачуете неплохо, и, уверяю вас, понравитесь капитану. Через шесть дней мы отплываем к берегам Индии, и там, в открытом море, где-нибудь у острова святого Лаврентия, нам представится случай завладеть кораблем, в удачном исходе которого я не сомневаюсь, потому, как знаю о нашей команде намного больше капитана. Давайте выпьем за это.
- Пейте, я не хочу. - сказал Караччиоли.
Покачиваясь в такт набегавших волн, он что-то бормотал. Плащ черным парусом вздымался за его спиной.
- О чем вы там, святой отец? - позвал Миссон.
- Либертины.
-Что?
- Я говорю, либертины, так в Римской империи называли вольноотпущенников, тех, кто вместо рабства получал свободу. А был еще такой староитильский бог оплодотворения Либер, впоследствии отождествленный с греческим Вакхом. А еще Либералия (Liberalia), ведь именно так и называлось празднество в честь Вакха и Цереры, в этот день в марте юноши получали тоги свидетельствовавшие о их совершеннолетии... как однако расплетается смысл одного слова...как забавно играет сам с собой...
- Мм, всё понятно. - неопределенно промычал Миссон, больше занятый выпивкой, чем размышлениями друга. Будучи легким и беспечным человеком, он был уверен в скором свершении их планов и ни о чем другом и не думал.
Не прошло и четырех месяцев, как Миссон и Караччиоли захватили корабль, на котором плыли. Да и захватом это назвать, язык не поворачивался, команда сама с восторгом отдала им судно. В море они встретили еще не мало людей сходных с ними по духу. Карибский пират Тью, к прмеру, добровольно вручил им свою шпагу и фрегат.
Вскоре, на Мадагаскаре, созданная ими республика Либерталия воплотила в себе вечные идеи равенства и братства. В середине семнадцатого века это была едва ли не единственное место на земле, где свободные граждане с радостью подчинились разумным законам и правилам. Бывшие пираты, эти забияки, игроки и выпивохи добровольно подчинились даже запрету на игру в кости и пьяный кураж.
Существовать долго республика Либерталия не смогла. Обманом негодяев она была уничтожена. Ложное донесение о богатых испанских галионах из Индии выманило все мужское население в море, оставив на истребление их семьи и дома. И кончилась история Либерталии, оставив о себе лишь красивую легенду о честных пиратах, ставивших свободу и справедливость превыше всего остального.
А что еще не менее печально...
Приблизительно в то же время была истреблена и гигантская птица эпиорнис, во множестве обитавшая до того на южном острове. Есть тут какая-то связь или нет - тайна, покрытая мраком. Не достучаться. Пока.
Разбудили меня уже в городе, когда еще сонное воображение пыталось представить высокую и гордую птицу. Причем, мне показалось, что сон, приснившийся мне, все-таки принадлежал графу Маврикию-Августу Беневскомку. Именно он, известный венгерский авантюрист, в восемнадцатом веке получил монополию на колонизацию Мадагаскара, но погиб во главе созданных им же туземных отрядов в стычке с французами. А пока был жив, он часто видел сны о пиратах, считавших, как и он, Мадагаскар одним из любимеших богом мест, ибо там до сих пор нет ядовитых змей, и где-то в глубине острова, возможно, всё ещё проживает самая гуттаперчевая семья.
Вечером того же дня в одном из питейных заведений моего любимого города за бутылкой вина я пересказал приятелю подробную историю Либерталии, а за одно сделал и увлекательный экскурс по истории освоения морей и открытия новых земель, выхватывая из жизни Великих капитанов самые яркие куски.
Горячо обсуждая возможность отправиться в плавание, мы пришли к отличной идее. А именно, минуя мелкие речки, озера и заводи, спустить наш корабль в бескрайние просторы моря Бахуса и исследовать его загадочные горизонты.
"А что, - подумал я, - очень мило совместить полезное с приятным. Главное не забывать о цели - исследование".
Следующим утром, не мешкая, мы начали оснащать судно. Сбережения друга и небольшое наследство оставленное мне родственниками помогли нам быстро собрать команду. И в скором времени под всеми парусами, пьяные в стельку, мы отплыли в неизвестном направлении.
Придерживаясь соображений Гуго Гроция* о свободном море, без всяких волнений за свою судьбу мы, так сказать, отдались в руки ближайшего винного бога. Нам были не нужны компасы и точные карты Мартина Вальдземюллера*, не было даже надобности сверять точность курса по Финикийской звезде.
И раз уж мы ни о чем не заботились, единственным нашим занятием было sed praeter omnia bibendum quid, то есть прежде всего выпьем.
Святые волны неудержимо несли вперед, и упругий ветер добросовестно надувал парус, мы же пили вино, развлекая друг друга шутками. Безоблачное небо и яркое солнце не предвещали ничего дурного. Полные счастья мы радовались, как дети, светлой легкости нашего продвижения. И хотя кому-то припомнилась трагическая судьба фрегата "Минерва"*, крушение "Дианы"*, после четырех недель изнуряющей борьбы с бурями и землетрясениями, загадочная гибель тендера "Камчадал"*, а также необъяснимое исчезновение кораблей "Белла"* и "Атланта"*, и таинственная-претаинственная история французского судна "Розали"* и, конечно, всем известная, завораживающая мистика о "Марии Селесте"*, все эти воспоминания не смогли омрачить нашего великолепного настроения. Какое отношение к нам могли иметь все эти корабли, свалившиеся в другое измерение? Нам, казалось, никакого. Беззаботные, словно мультяшки, мы уплывали вдаль на своем разноцветном кораблике.
Когда же, между прочим, возник резонный вопрос, как далеко нас занесло, то никто ничего с уверенностью сказать не смог.
Ответ явился сам.
По середине радужного простора нарисовался остров. И мы, не дождавшись обеда, снарядили туда лодку. Вблизи остров оказался таким ярко-зеленым и свежим, что мы подумали, уж не тот ли это самый остров Биминия*.
На поиски Биминии дал согласие сам испанский король Фердинанд Католик, после чего экспедиция снаряженная Хуан Понес де Леоном отправилась искать чудесный остров. А вернее, волшебный омолаживающий источник находившийся там. Ходили легенды, что человек окунувшийся в воды этого источника обретает второе рождение. И так некоторые прониклись идеей найти остров с омолаживающим родником, что половина команды, собранной сеньором де Леоном, состояла из тех, кому давно требовался капитальный ремонт. Все они устремились поправить пошатнувшееся здоровье, а кое-кто даже обрести потерянную в стычках с пиратами руку или ногу. Уж как они надеялись на это чудо.
Верно, и сам Фердинанд Католик не раз похлопывал от удовольствия в ладоши, ожидая во дворце помолодевших морячков. Может даже и во сне, он часто сладко причмокивал, предвкушая скорые чудеса, и ему снилось, как несут моряки большие бурдюки с волшебной влагой. А Фердинанду, конечно, не терпится, и он прямо на глазах у честного народа, во множестве собравшегося по случаю счастливого возвращения экспедиции, обливается прямо из бурдюков и в раз молодеет. Подданные ликуют, и все как бы счастливы.
Наверняка Фердинанд прямо пищал от подобных сновидений.
Надо сказать, ничего эдакого не вышло. Долго не появлялась экспедиция сеньора де Леона, о них уже, как о живых, и не думали. И все-таки, вернулась.
В меньшем составе, потрепанные и совсем не молодые, моряки своим видом весьма расстроили Фердинанда. Так он на них обиделся.
- Это что же получается, отец родной, - надув губы, сердито говорил Фердинанд изрядно постаревшему и седому Хуан Понесу, - обманул ты меня. Брынза ты эдакая! Как же это вы позволили себе такое, интересно мне знать. Неужели совсем страх растеряли за морем?! Ведь я, как никак, пока еще король ваш, а не какой-нибудь соседский простачок, которого за так надуть можно! Где это вы, интересно, шарились столько лет? И где, хотелось бы знать, мой омолаживающий источник?
На что сеньор де Леон падал на колени и слезно просил о прощении, повествуя о своих злоключениях. И не сносить бы ему головы, если бы не золото привезенное из долгого плавания да еще новые земли, открытые за время путешествия, приписанные теперь к и без того длинному титулу короля Испании.
- Что ж, золото - это хорошо, очень хорошо, особенно нам государям вещь прямо-таки нужная, - хитро улыбался Фердинанд Католик, - правда, расстроил ты меня, вельзевул эдакий, с этой вечной молодостью, так хотелось подымить на этом свете еще... и на тебе... кукиш...А вот за золото спасибо, золото это всегда хорошо, и за земли тоже спасибо. Далековато они, конечно, но еще пригодятся когда-нибудь.
Поулыбался Фердинанд да и прибрал к рукам всё, что привез сеньор де Леон, наградив последнего очередным титулом. А вскоре Фердинанд и сам прибрался. То ли хворал, то ли по старости годы вышли. Всякое бывает.
В общем, остров с омолаживающим источником вещь редкая, и кому попало не встречается.
И потому, как только наша лодка коснулась носом прибрежного песка, я первым прыгнул на берег. И тут же упал пораженный внезапным недугом, а вернее каким-то неожиданным смятением мира вокруг. Небо свернулось в свиток, а земля рассыпалась из-под ног крупным черным горохом.
Надобно тут заметить, что с первых дней плавания, видимо в следствии одной из форм морской болезни, меня начали преследовать легкие галлюцинации.
Всякие разные.
Однажды, к смеху сказать, мне даже казалось, что я нахожусь в маленьком двухэтажном особнячке на берегу реки и в компании пятнадцати человек взахлеб упиваюсь плодово-ягодным вином. При этом галлюцинации были настолько слабые, что мешались с реальным окружающим морским пейзажем, где плещутся волны, дует солоноватый ветер и хищная птица кричит, злясь на утекающую рыбу, а над головой поскрипывают снасти и шумят паруса.
Когда я повалился на берег ярко-зеленого острова, то сильно ударился обо что-то твердое головой. Ноги отказали мне, они успели где-то напиться вдрызг. И если левая нога еще еле связывала слова и могла хоть как-то оправдываться, то правая нализалась так, что валялась чурбаном, похожая на мертвецки пьяного юнгу с нашего корабля. Левая нога что-то промямлила про неровный пол, про валяющиеся всюду банановые корки, про начинающийся шторм и захрапела, забыв обо мне.
Должно быть я препорядочно тюкнулся башкой об этот прибрежный пол.
Свернувшееся небо и земля, рассыпавшаяся черным горохом, наскоро обратились в мерцающие звезды.
Я всё еще ощущал под собой горячий песок и близость моря, но когда с трудом приподнял голову, то обнаружил вокруг лишь темную пустоту, обсыпанную по краям звездочками, словно эскимо кусочками ореха.
Экзотическими зелеными зарослями здесь и не пахло.
Рядом понемногу начали проявляться полупризрачные тени пирамид. Вскоре всё вокруг стало напоминать египетскую ночь в пустыне, где тут и там понаставлены однообразные фигуры допотопных гробов.
И тут я совершенно отчетливо услышал голос. С задушевностью ведущего клуба кинопутешественников он рассказывал о Посвящении.
"Посвящение, - мягко говорил голос, проникая откуда-то из пирамид, - обозначает приобретение сознания. Сейчас ты сознателен до той степени, которая соответствует сопротивляемости твоих нервов и тела. Получая сознание более высокого духовного уровня, человек автоматически начинает проводить в свое тело всё более высокие и глубжепроникающие силы. Поэтому он должен также повысить и уровень сопротивляемости нервов и тела. А при высшей, божественной степени сознания сопротивляемость нервов должна возрасти до уровня позволяющего выдержать это божественное сознание без вреда для тела. Сейчас ты не готов к Посвящению. Ты еще не научился руководить божественной творческой силой внутри своего тела. А без контроля на физической плоскости, сознание этой силы на духовном очень опасно. Достигнув же высшего уровня духовного сознания и получив контроль над этой силой, ты можешь нанести себе огромный вред, если проведешь её в свои низшие нервные центры. В этом случае твое сознание опустится ниже, чем оно было. Пробуждение сознания должно начаться на низшем уровне, тогда ты будешь проводить в тело только силы соответствующие уровню твоего развития, которые твои нервы выдержат без вреда для себя, так как они имеют достаточную сопротивляемость и ..."
Тут где-то трескнуло короткое замыкание, что-то щелкнуло, голос зашипел и пропал. Почти под боком захихикали девушки, и чей-то знакомый трубный бас сытным матом отослал подальше нескольких незримых оппонентов.
Это вернуло меня к жизни.
Гипнотическая история о Посвящении запудрила мозги так, что я перестал соображать.
Добрый бред о Посвящении был знаком, подобное мне где-то не так давно встречалось. В другой раз и в другой обстановке эта тема вызвала бы у меня обильное мысленное и словесное cacaturio (испоражнение). Люблю, знаете ли, иногда, пофилософствовать по поводу и без повода. Но сейчас, когда трудно было понять, что происходит и где я, от вида этих дурацких пирамид кружилась голова и тошнило.
Так ни разу и не пошевелившись, я с радостью заметил, что темный пугающий пейзаж медленно растворяется, словно туман. А на смену ему появляется знакомый зеленый остров и загорелые ноги обступивших меня товарищей.
С диагнозом солнечный удар и переутомление я был возвращен на корабль и уложен в сухое прохладное место. Остров осмотрели без меня и ничего, кроме необычно яркой зелени, не нашли. Я же пролежал весь день, без обеда и ужина, в своем прохладном месте, не мало размышляя сколько мудрости требует от новичка любое плавание.
Мудрость то мудростью, а как на следующее утро, после выздоровления, я выпал за борт, совершенно не ясно. Стоявший на марсе и тот не приметил. Качнуло, верно, как следует, и я скатился с палубы никем не замеченный. Да и сам я, признаться, узнал о том лишь через сутки, когда был выловлен командой с другого корабля. В море Бахуса мы не одни, всегда найдется кто-нибудь, кто подымет тебя на свой борт.
Нахлебался я в открытом море с непривычки изрядно. Откачивали меня долго.
Еще с неделю я провалялся в отведенной каюте, попивая капитанский портер, потом учился делать счисление мест и трезвым глазом глядеть на буссоль. Здесь этому отводилась не последняя роль, команда не первый год плавала вместе.
Вечерами, когда я оставался один, мечты и размышления печальные, словно фиолетовая ткань или серая от грязи тюль, окутывали меня. Мысли о былых странствиях, кругосветных путешествиях и Великих капитанах овладевали сердцем.
Питая этот трепетный огонь, я вспоминал имена покинувших родной дом, чтобы жить морем. Пусть, порой, не по своей воле, но всё же они видели дальние берега всех широт, и они вдыхали грудью настоящую свободу. Я повторял имена, и являлось чувство, будто знал их самих, плавал на одном корабле и тонул, захлебываясь одной волной. Френсис Дрейк*, Рока Бразилец*, Эдвард Тич*, по кличке Черная Борода*, Генри Морган*, Монбар Истребитель*, Франсуа Лолоне*, Уильям Кидд*, Бартоломео Португалец*, Ван Хорн* и беспечный Пьер Француз*... Где же вы? Неужели ваши корабли навеки обратились в прах? Нет, не верю, не может быть.
Я качался в гамаке тихих дум о смелых, бесконечно отважных и порой даже безрассудных Великих капитанах, об их Великих открытиях и приключениях, и было немного странно и грустно, что это полузабытое прошлое, почти, некуда приладить. Оставалось, только, вертеть в руках этот малый обломок великого корабля жизни и медитировать на нем, читая нескончаемую мантру имен. Или же развлекать себя утешительной мыслью, что корабль уносивший нас вперед все тот же.
Что еще?
Ламир тринкен а глезеле вайн - Давайте выпьем стаканчик вина.
Однажды рано утром, когда я еще не решил, продирать мне оба глаза или только один, капитан приютившего корабля зашел предупредить, что уже третьи сутки мы дрейфуем. А также, у нас закончились даже запасы пресной воды и еды, отчего вся команда, не медля, растаяла в воздухе и, как не жаль, нас осталось лишь двое. Собравшись духом и посовещавшись, мы решили обратиться за помощью к знакомым и незнакомым богам и духам.
И мы усердно принялись, по очереди и вместе, взывать к вышине, к низу и в стороны, стараясь, насколько возможно, объяснить наше никчемное положение.
Через час-другой слабенький ветерок начал покачивать и потрагивать паруса. Вдвоем мы стали быстро налаживать снасти, готовясь к хорошему ветру. Не взирая на слабость и истощение, мы так бойко взялись за дело и так ловко держались на пертах*, что чайки, не зная границ восторга, громко кричали нам вслед.
Качаясь высоко над палубой, я безусловно, как часто бывает, возомнил себя бывалым моряком и даже запел что-то лихое о своей удали молодецкой, но неожиданно вспомнил старое правило: Кем человек себя воображает и кем хочет казаться, тем часто меньше всего и является.
Я жутко сконфузился и чуть не рухнул вниз.
Капитан же наблюдал за мной и, угадав ход моих мыслей, успел поддержать. Между делом он напомнил и другие старые присказки-считалки, упирая на то, что они не всегда соответствуют истине, а от некоторых, вообще, несет средневековым нафталином. Среди них были такие: Кто до слез доводит, тот добра желает. Кто тебя славит, тот надуть норовит. Кто на людях много ест, тот дома ест мало. Кто строит дурака, тот знает больше других. Кто любит жизнь, тот чаще её и губит. Кто хулит товар, тот хочет его купить. Кто шутит, тот нередко правду говорит. Кто слишком благоухает, тот дурно пахнет. Кто владеет всем, тот не владеет ничем**.
Сказанное капитаном, то ли в шутку, то ли в назиданье растрогало меня до слез. И если бы не высота, я бы расчувствовался напрочь и точно всплакнул, умилившись такому богатому знанию жизни, мой то опыт был явно поскуднее.
Скоро мы благополучно спустились вниз, радуясь крепчавшему ветру. К ужину, когда птицы принесли нам провиант, корабль уже набрал довольно приличный ход и широкой грудью мощно рассекал встречные волны. Глядя на разбегающиеся в стороны бурунчики, я погрузился в созерцательную пустоту и не заметил, как палубы заполнила новая развеселая команда.
Как это могло произойти? Не знаю, не видел.
В море Бахуса бывает и не такое.
Вот только не надо делать скороспелых предположений, что море вина просто-напросто повышибало к чертям мои иллюминаторы, и они не видели дальше собственного носа. Идите сами к черту с такими предположениями, а я то знаю точно, что, лишь отправившись странствовать, стал видеть гораздо лучше, чем когда-либо. Хотя сначала, признаюсь по чести, плавание показалось мне легкой непринужденной прогулкой, этаким пикничком на зеленой лужайке в майский, солнечный полдень.
Чем дальше я плыл, тем лучше осознавал все возможные трудности и неприятности. Не раз мне приходилось видеть, как сквозь лица веселящихся друзей проступают черты сатиров, демонических козлоногих спутников Вакха. Когда же сатиры пускаются в пляс, мир может превращаться во что угодно, и в вертеп, и в сверкающий поток свободы. Он встает на голову, ходит на ушах и отдается в неприличные объятия первых встречных. Он способен на всё, что угодно, может быть похотливой сукой с горячей промежностью, а может смеяться чистым и искренним детским смехом, одаривая воздушными поцелуями и радостью.
От такого лицедейства становилось не по себе. Однако я сказал себе, что глупо волноваться по пустякам и отказываться от дальнейшего плавания из-за каких-то там видений.
Тем более, что в душе, я пока оставался тем же наивным ирландским школяром, по утру отправившимся в лес с тайной надеждой встретить там волшебников-эльфов, мудрейших детей Дагды*, и весело прогуляться с ними по их прекрасному миру.
Фортуна долго заботилась о корабле, с капитаном которого я очень сдружился, но, как водится в её характере, неожиданно ей наскучило быть верной и доброй спутницей. Она покинула нас, крутанув напоследок колесо в другую сторону. И тут же, злые стихии набросились на нас, словно свора голодных псов. Готовые растерзать бурями и неудачами, они жадно вгрызались в тонкую перегородку отделявшую наш корабль от гибели.
Пасмурным осенним днем корабль увлекло сильное течение. Впереди со дна моря черными когтями поднимались острые рифы. К несчастью, начавшийся прилив не оставил никакой надежды управлять судном. Скорость течения составляла несколько миль в час. Как мы не старались, но поднявшийся ветер и течение быстро несли нас на рифы. Прежде, чем мы успели проститься, корабль с силой ударился о подводные скалы и разлетелся в щепки.
Что случилось со всей командой, я не знаю. На ближайший берег выбросило только нас с капитаном да еще бочонок красного вина.
Берег принадлежал небольшому острову прорезанному цепью гор, между ними тянулась плодородная долина украшенная деревьями и ручьями. Среди которых, мы увидели множество хижин и садов, окруженных живой изгородью цветов и пышного кустарника.
Остров оказался, в своем роде, довольно примечательным местом. Населяли его смешавшиеся в одну дружную семью колонисты и аборигены, они подобрали нас израненных и обессилевших, и выходили. Радушие и гостеприимство, столь щедрое и искреннее, первое, что здесь удивило нас. Уже поправившись, и осматривая остров, мы везде встречали одинаково трогательную приветливость.
Милый и уютный, словно женское рукоделие, с множеством тропинок, вьющихся по садам между ухоженных разноцветных хижин, остров слегка походил на выдумку.
Почти над каждой крышей развевался чудной флажок, изображающий на голубом фоне красную розу с дубовыми листьями и летящую вокруг неё пчелу. Видимо, это был герб острова, но что он означал, мы не смогли узнать. Никто не отличался здесь особой болтливостью. Люди были дружелюбны и услужливы, но на наши многочисленные вопросы отвечали лишь ужимками, жестами да непонятными знаками, которые чертили на земле.
Нет, они не были лишены дара речи. Просто, в разговоре они старательно обходили всё, что касалось их понимания жизни. А самим нам узнать что-либо было трудно. Никакого культа или религии, через которые можно понять мировосприятие островитян мы не обнаружили.
Их взаимоотношения также не имели культуры торговли и денег.
Единственное, что мы выяснили точно - жители острова, подобно Пифагору**, даже в столетнем возрасте оставались олицетворением величия и силы. Конечно, это можно было объяснить благоприятным климатом, здоровой пищей и трудолюбием, однако, полагаю дело не только в этом.
Видимо, соблазнившись секретом долголетия, капитан решил остаться на полюбившемся острове.
Мною же руководило другое стремление.
Узрев столь чудесное место, мне не терпелось увидеть и прочие, в существовании которых я теперь не сомневался. Не желая злоупотреблять гостеприимством, когда закончился бочонок вина, я собрался при удобном случае отправиться дальше.
Скоро такой случай представился, и я ступил на палубу проходившего мимо корабля, перед тем душевно простившись с моим другом. Он подарил мне на память свою любимую капитанскую трубку, начиненную лучшим бэнгом, дал также несколько добрых советов. И, взяв обещание, навестить его, благословил в добрый путь.
И я, пыхтя трубкой, поднялся по трапу навстречу новым приключениям.
На корабле я попал в общество весьма обаятельных людей. Новый капитан оказался настолько славным малым, что первый подавал пример во всем, не зная меры ни в чем. И хотя, некогда мудрый Клеобул** трижды отвечал одним словом "мера", царю трижды просившего совета достойного небесной мудрости Клеобула. Мой капитан либо совсем забыл о славном Клеобуле, либо просто наплевал с высокой колокольни на его мудрые советы, а также за одно начихал и на Питакка** из Митилены изрекшего: "Во всем избегайте излишеств". Здесь же, напротив, их отнюдь не избегали, забывая: ne quid numis - ничего слишком.
Видя общее желание не знать меры, поддерживаемое капитаном и всей командой, я не стал спорить, строить из себя умника вломившегося в чужой монастырь со своим уставом. И включился в эту увлекательную игру, очень похожую на невинную забаву. Тем более, что я и сам соскучился по безудержному веселью, которое (никогда не надо забывать) всегда кончается по-разному. Если, конечно, есть разница между тем, чего можно лишиться - головы или задницы.
К началу третей недели плавания у нас иссякли запасы пития. И хотя, брали мы из расчета на два месяца, дули мы это питие, как полагалось, без всякой меры. К счастью, жажда не мучила нас долго, к исходу того же дня мы заметили признаки материка или, возможно, всего лищь острова. Мимо проплывали стволы деревьев, пучки уносимой течением травы и водорослей, над нами пролетали наземные птицы. Скоро впереди показалась земля. По мере приближения, она всё более раздавалась вширь. В лучах начинающего садиться солнца незнакомый берег отсвечивал зловещей до неприличия краснотой.
Мы торопились.
Нужно было до захода солнца найти удобную бухточку. А берег порос высокими деревьями, которые кончались у самой воды, там, где им уже не хватало почвы.
Спустив шлюпку, мы с трудом нашли подходящее место, и бросили якорь в бухте у устья не большой реки, слева от которой имелась лишь узкая полоска песчаного берега, а справа непроходимые мангровые заросли.
Мы быстро принялись наполнять бочки.
На это дело нужен был час-полтора, и капитан предложил мне осмотреть остров насколько возможно. И я, не колеблясь, согласился. Не взирая на возможную опасность, меня так и тянуло вглубь острова.
Осторожно, шаг за шагом, разрубая сети плетевидных растений, мы начали продвигаться через заросли, но тут кто-то из команды позвал капитана, и он вернулся. Выждав несколько минут, я нарушил просьбу капитана, не ходить одному, и продолжил осмотр.
Ничего особенного, кроме тех же спутанных зарослей, преграждавших дорогу, мне не встречалось, и приходилось прилагать не мало усилий, чтобы двигаться вперед.
"Вряд ли здесь могут жить разумные существа, - думал я, - так всё здесь дико и нетронуто. Вполне очевидно, что это необитаемый остров".
Обратных фактов, опровергающих мое предположение не было. Пока, ничто не обнаруживало чьих-нибудь грубых посягательств на девственность природы.
Идти скоро стало легче. Заросли сменились на толстостволые деревья, листья которых широкими зонтами качались над головой. Это приободрило. Намного приятней идти свободно, а не мучиться, продираясь сквозь какие-то просто тропические джунгли.
Удобно вышагивая между уходящих вверх гладких стволов, я уже вскоре напевал и вспоминал разные забавные истории. И почему-то вспомнил историю о пяти индийцах.
ИСТОРИЯ О ПЯТИ ИНДИЙЦАХ.
C утра пятеро индийцев отправились в поле. Весь день они, как проклятые, проработали под жарким солнцем и утомились. Когда к вечеру небо неожиданно затянули облака, и вот-вот должен был пойти дождь, ни у кого не осталось сил быстро добраться до деревни. Вскоре разразился сильнейший ливень. Промокшие насквозь индийцы увидели неподалеку огромное дерево, сердцевина которого была выжжена. В образовавшейся нише могло поместиться несколько человек. Укрывшись в таком надежном от сырости убежище, индийцы с ужасом наблюдали за разошедшейся не на шутку стихией. Тысячи молний кусали тёмное небо, грохот кругом стоял такой, что не было слышно собственного крика. Казалось, сам Мара устроил здесь показательные пиротехнические выступления. Что и говорить, погодка была не из самых приятных, просто отвратительная погодка. Спрятанные индийцы дрожали от страха и от холода. Гроза не прекращалась. Напротив усиливаясь, она давала понять, что вот-вот вмажет по дереву.
Тогда старейший из индийцев сказал: "Дело вот в чем, так вас раз так, срань вы господняя, кто-то из вас круто прогневал бога, и теперь бог намерен наказать мерзавца. Если мы сейчас не выясним, кого ждет наказание, то погибнем все вместе. Доходит до мозга?"
Такое весомое заявление внесло оживление в ряды перепуганных индийцев. Они на перебой заспорили, пытаясь выяснить между собой, кто же провинился перед богом. Помимо оскорблений, дело дошло даже до рукоприкладства и членовредительства.
" Постойте, кошкины дети, не орите, голова пухнет, - опять молвил старейший, - эдак мы ничего не решим, и сами друг друга поубиваем. Так дело не пойдет. Я вот чего придумал, слушайте сюда, ироды. Видите холм напротив нашего дерева. Так вот, каждый из нас по очереди должен добежать до вершины холма и вернуться назад. И пока тот, кого ждет наказание будет бежать, бог его узнает и, как надо, испепелит молнией. Остальные же благополучно уцелеют. Доходит до мозга?"
Сказав такие грамотные слова, старый индиец тут же первый выбежал из укрытия. Его товарищи, бледнея, наблюдали, как он взбирается на холм и возвращается. Пока он бегал, ни одна молния не потревожила небо. Благополучно вернувшись, старый индиец предложил и другим проделать то же самое. Второй индиец, потея и дрожа от страха, еле преодолел всё расстояние, ещё с большими усилиями это сделал третий. Четвертого просьбами и угрозами долго заставляли выйти наружу. Он брыкался и куксил, как маленький, но наконец и ему пришлось добираться до холма. И он благополучно вернулся. Когда подошел черед пятого индийца, тот повалился на землю и стал вымаливать разрешение остаться. Его не хотели и слушать, кричали и требовали, чтобы он немедленно убирался. Пятый индиец, блея от ужаса, ползал по земле и цеплялся за ноги товарищей. Обезумев от страха, он даже не мог подняться. С трудом остальные индийцы выпихнули несчастного наружу. Ничего не соображая, он пополз на коленях по грязи, ожидая скорую смерть. Когда сверкнула молния, и невообразимо мощный грохот потряс всё кругом, индиец хрюкнул и повалился ничком уверенный, что пришел его конец. Долго он так лежал, уткнувшись носом в раскисшую землю, пока не понял, что ничего дурного с ним не случилось, и он жив-здоров. Индиец приподнял голову и оглянулся. Молния угодила прямо в дерево, под которым накануне прятались от дождя его товарищи, и похоронило всех в одно мгновенье. Остался только пепел. Гроза утихла, небо очистилось, обнажив ночное сверканье звезд. Индиец, оставшийся в живых, жалея товарищей и их близких, по знакомой дороге отправился в деревню.
Эта нехитрая и несколько печальная история о людях, которые не знали элементарных правил безопасности и не были знакомы с законами физики, крутилась в голове, пока продолжалась прогулка.
Мне наскучило бродить, и я решил вернуться.
И тут, впереди, между деревьев я увидел полуразрушенную вертикальную стену из четырехугольного камня сложенного, причем, весьма искусно.
Я подошел ближе и взобрался на стену, обнаружив за ней хорошо вымощенную площадку, на которой стоял древний храм. То, что это был храм, и то, что он был древний, говорили многочисленные знаки, символы и руны, начертанные по стенам ветшавшего здания. Портик его был обращен на восток, а вход в святилище на запад. По всему было видно, что строение это некогда украшало огромное количество золота и драгоценных камней. Следы их варварского разграбления зияли всюду.
"Вот так находка, - подумал я, - пожалуй, стоит посетить эту антикварную лавку".