Он садится напротив, большой, косматый, похожий на медведя, лишенного головы. Когда-то, возможно, он и в самом деле был медвежий дух. Сейчас всё смешалось.
Отблески огня свободно бродят сквозь него по обступившим поляну деревьям.
- Ты один здесь, - говорит диквьель-дух.
В моих руках ломается ветка, я подбрасываю сырой пищи огню.
- Я кое-кого ищу, экха.
- Это не твоя земля.
- Я знаю.
Костёр стреляет искрами. Дым поднимается к ночному небу, где высоко светит путеводная звезда мёртвых - Ансума. Но мне точно в другую сторону.
Дух покачивается.
- Ты - не обычный человек.
- Думаю, ты давно это понял, - говорю я. - Когда-то я охотился на таких, как ты. Многих убил.
- Сейчас охотятся на тебя, - говорит дух.
- Это подождёт.
- Ансума спустила гончих.
- Не важно, - я на мгновение прикрываю глаза, пережидая короткий всплеск наплывающей из другого мира боли. - Здесь должны были пройти пятеро.
Дух молчит долго.
- Я видел их, - наконец произносит он.
- Давно?
- Три восхода тому назад.
- Расскажи.
- Дальше, к северу, - говорит экха. - Где лес редеет и превращается в камень. Они спустились в ущелье и вышли у Рогатой Головы.
Я подбрасываю ещё веток.
- Это ценно для меня, экха.
- С ними змей-ойгосон, сильный, он охраняет их. Я не приближался, - шепчет диквьель-дух. - Он бы съел меня, если б почуял. А может и эти люди съели бы меня, выпили, как пьют воду из ручья.
Экха волнуется. Невидимый ветер гуляет по кронам ёлок.
- Страшные люди, - говорит дух. - Много страшнее тебя.
- Да, я уже не так страшен, - соглашаюсь я. - С ними были пленники?
- Двое. Они несли их на себе. Женщина живая, ребёнок - мёртвый.
- Мёртвый?
- Да.
- Зачем им мёртвый ребёнок?
- Едят его.
Я вскидываю лицо к небу. О, Сойхон, сын мой!
- Женщину тоже съедят, - сообщает диквьель, - позже. Ойгосона мясом кормят. От него смердит, ты учуешь.
Дерево трещит в моих пальцах, рассыпается на мелкие щепки.
- Замолчи!
- Ты спрашивал, - обижается экха.
Где-то внутри меня пляшет бешенство, тёмное желание скорой чужой смерти. Сила моя. Я смотрю себе под ноги. Не вижу ничего.
- Я помог тебе? - осторожно спрашивает диквьель-дух.
- Ты помог мне, экха, - киваю я.
Дух шумно вздыхает.
- Ты знаешь правила, охотник.
- Знаю.
В моей руке появляется кривой нож с серебристым лезвием. Экха завороженно наблюдает за тусклым свечением клинка.
Я кладу пальцы левой руки на землю и резким взмахом отсекаю мизинец.
- Это твоё, экха.
Мизинец лежит белым червяком в серых углях.
- Можно взять? - спрашивает дух.
Я не отвечаю, разворачиваюсь, выдираю из ветвей мешок с нехитрым охотничьим хозяйством, навьючиваю на спину. Путь мой лежит к Рогатой Голове.
Далеко-далеко взвивается еле слышный вой.
Экха наконец осмеливается приблизиться к моему подарку. Костер пригибает языки пламени. Дух становится больше, шире, жаркая пасть открывается в нём, ползёт в стороны. Косматая лапа осторожно поднимает пожертвованный мизинец.
Глупый экха.
Последние дни мне снится даже наяву: я сижу на большом плоском камне, который зовется Лодкой Игиль-Та. Поодаль бегает Сойхон, кричит и охотится с тонкой палкой на кого-то невидимого. Знать, будет мне достойной сменой. Меора разделывает зайца у ручья за нашим саенганом - жилищем из жердей и шкур. Улыбается.
Я тоже улыбаюсь, чувствую её. Крепкую, длинноволосую, полную любви ко мне, Сойхону и зайцу.
Солнце тёплым пальцем уткнулось в щёку. Мошка ползает в бороде. В вышине кружит канюк, ждёт, когда заячья требуха станет его добычей.
Я здесь и не здесь.
Я бреду в мире духов и сижу на камне. Лодка Игиль-Та несёт меня через извивы чужих земель, полные зыбких фигур и тусклых красок. Я охраняю людей от духов и выступаю посредником среди многих и многих экха. Я охочусь на тех, кто преступает древние уговоры. Я - Каенгиль, сын Атумхона.
Леса расступаются передо мной, открывая тайные тропы, дрожат экха, сама Ансума шепчет благодарности - я поставляю ей отборных мертвецов.
Как, почему я не замечаю, что Сойхон уже не бегает у камня? Почему не вижу, что заяц одиноко лежит кровавой тушкой? Почему не придаю значения тени, шмыгнувшей в саенган? Наверное, я слишком далеко забрался.
Впрочем, через мгновение это уже не имеет значения.
Мне рывком приподнимают голову и вскрывают горло похожим на коготь ножом. От убийцы пахнет жиром и корнем хейсо, но он ловок, и движение ножа ласково. Второй, губастый, в грубой поддёве, в косматой шапке, подскакивая, бьёт меня копьём в сердце. Губы расходятся в улыбке.
Вот и все.
Наверное, не плыви я на Лодке Игиль-Та, здесь и кончился бы мой жизненный путь, а Ансума взяла меня за руку и повела на небо. Но всё дело в том, что, путешествуя в мире духов, Каенгиль, сын Атумхона, бывает не совсем жив.
Как же ему умирать?
Можно сказать, что я мёртв, что я лежу у Лодки, а мох подо мной почернел, пропитался кровью. Но можно сказать и другое.
В мире духов я всё ещё жив и иду по следу моих убийц, по следу тех, кто схватил моих жену и сына. Я рассчитываю добраться до них раньше, чем гончие Ансумы доберутся до меня. Шансы у меня есть.
И да, у того Каенгиля, что третий день неподвижно лежит у камня, сейчас не хватает мизинца. Бывает.
Мир духов тесно переплетён с земным.
Он слегка размыт и полон тонких прорех в самых неожиданных местах, в вещах и в людях. И если смотреть с этой стороны, то сущее зыбко, дырчато и имеет множество нор, ходов и выходов. Правда, я не экха и не знаю, куда ведут большинство из них.
До Рогатой Головы я добираюсь к рассвету.
Идти приходится осторожно, держа нож наготове. Мир духов завешен сетями. Они легки, как паутина, и почти не видимы, их выдает лишь слабое колыхание воздуха.
Экха ловят сетями ветер, дождь, мелких духов земли, которые зовутся нэйками, и образы в головах людей.
Одна сеть, в которую я влипаю, оказывается слаба, и я рву её руками, нити второй крепки, и только лезвие помогает мне выпутаться из ловушки. Экха, примчавшийся на неслышный звон своего гибнущего сооружения, какое-то время рассерженно кружит вокруг, скользит между деревьями и обещает лишить меня разных частей тела.
Дух с фантазией.
Лес редеет. Разлапистые ели уступают место лиственницам и пихтам, но и те становятся меньше, ниже, растут вкривь и вкось, покрываясь лишайным налётом. Земные экха тянут к небу прозрачные узоры, выползающее из-за горизонта солнце раскрашивает их разными красками. Мох под ногами переходит в серый камень.
- Эй! - кричу я рассерженному духу, чьё длинное тело в кружении цепляется за редкие ветки. - Хочешь чего-нибудь?
- Тебя! - рычит экха.
- Всего-то?
- А что?
Дух сужает круги. Он волосат, усат, носат, длинный хвост похож на рыбий плавник.
- Два пальца, - предлагаю я.
Экха фыркает.
- А сеть? Знаешь, сколько времени я на неё потратил?
- Три пальца.
- Рука!
- Кисть.
Экха вырастает на моем пути.
- До локтя.
- Где ты видел кисть до локтя? - спрашиваю я.
- Не знаю!
Экха щерится, зубов у него много, зубы острые, посажены в глотку в несколько рядов.
- А Каенгиля знаешь?
- Охотника? Нет, не встречал.
- А если бы встретил?
- Съел бы! Кто он такой, этот Каенгиль? Был да весть вышел! Говорят, убили его. Мир новостями полнится. Убит. Убит до смерти! Что мне твой Каенгиль! Заступник был? Кончился заступник. Руку давай!
Дух раздувается, волосатое тело его топорщится чешуйками. Усы провисают к земле, будто уздечка. Их-то я и ловлю в кулак.
- Каенгиль - это я.
- Ой.
Экха всеми десятью глазами испуганно таращится на нож, поднесенный к раздутому горлу.
- Что? - интересуюсь я.
- Не признал! - оторопев, экха бледнеет, теряет в размерах и брызжет чешуёй, как рыба у моей Меоры под пальцами. - Ты жив! Какая радость для всех экха! Чтоб те, кто разносят сплетни, превратились в глупых нэйка!
Я дергаю духа за усы.
- Как зовут?
- Аксатыгтыч.
- Людей видел?
- Каких людей?
Пять глаз смотрят на меня, пять не отрываются от ножа.
- Под змеем-ойгосоном.
- А-а! - экха бьет хвостом. - Видел! Видел! Лучше бы не видел!
- Куда пошли, видел?
- К Тольмек-озеру пошли.
- Где ночевали?
- Здесь, у Рогатой Головы. Я из пещеры своей ушёл, опасно, злые, недобрые это люди. Все сетки порвали. А одну - ты.
- Показывай.
- Там плохо пахнет, - извинительно сообщает экха.
- Веди.
- А усы?
- Пока в кулаке побудут.
- Ладно, конечно, пусть побудут, - соглашается Аксатыгтыч. - Только, охотник, сильно не дёргай, да?
Мы идём.
Рогатая Голова поворачивается тёмной глазницей. Провал носа - расщелина. Видимый рог - жёлтая, устремившаяся в небо скала.
Экха, отрастив две конечности, ковыляет сбоку, смахивает хвостом хвоинки. Валуны выгибают серые спины. На одном из них белеет моя выбоина. Я поставил её в тот день, когда родился Сойхон.
Это не было знаком, это было отметкой на будущее. Я хотел учить его, постепенно подпуская к миру духов. Ещё десять отметок ждали бы его впереди. В Морщине Бабы Эльхо, в Столбовой долине, на Ветренной скале. Много где.
Теперь уже не случится.
Мы поднимаемся по выщербленному ветром склону, и я иду быстрее, чем может косолапить Аксатыгтыч. Боль гонит меня.
- Усы! Усы!
- Где? - спрашиваю я экха, когда едва намеченная тропа спускается вниз, под выбеленную челюсть Головы.
- Здесь.
Дух показывает хвостом на стоящие торчком камни.
Пятном темнеет кострище, ещё видны слабые отпечатки тел - здесь сидели вокруг огня, ели и пили. Всюду лоскуты шерсти, ленточки кожи, щепа и грязь. Я опускаюсь у горки тонких, неряшливо обглоданных костей.
Сойхон!
Его предплечье, его стопа, его пальцы в ошмётках мяса. Но его души я не чувствую совсем.
Вопль вырывается из меня и уходит в желтоватое небо, которое отзывается тревожным, тоскливым воем. Экха замирает.
- Кто это?
Я не обращаю на него внимания. Я разгребаю груду камней и пытаюсь ножом выскоблить крохотную могилу. Камень поддается неохотно, звенит, сыплет искрами.
- Это гончие? - спрашивает Аксатыгтыч.
- Да. Самой Мамы-Ансумы, - роняю я.
- Это за кем?
- За мной.
Я меняю руку. Каменная крошка стреляет вверх, колет лицо. В углубление не положить и небольшую косточку. О, Сойхон!
Экха подступает сбоку.
- Так ты мёртв?
- Ты уверен? - оборачиваюсь я.
Аксатыгтыч делает шаг назад.
- Нет-нет, я вижу. Но гончие...
- Просто Мама-Ансума проявляет нетерпение.
Я стискиваю зубы и вбиваю нож глубже и глубже в каменную поверхность. Та скрипит, трескается, но не спешит уступать. В результате, обессилев, уступаю я. Смотрю на лопнувшую кожу ладони. Бессмысленно в этом мире хоронить Сойхона так. Экха доберутся до него так или иначе. Что ж, хотя бы запечатаю на время.
Стаскивая камни, я сооружаю над костями сына небольшой курган.
- Помоги, - прошу духа.
Аксатыгтыч шевелит усами.
- Ты уверен?
- Да.
Вместе мы валим стоящую торчком плиту, и она становится для моего Сойхона надгробной. Спи, мой мальчик. Своей кровью я пишу на камне затворяющие знаки. Знаки наливаются яркой, грозной силой. Теперь несколько дней или даже недель никто не посмеет потревожить Сойхона. Слабым экха не получится добраться до костей, а для упитанных, толстых, крупных экха это будет слишком малая добыча.
- Фу-фу-фу, - отползает Аксатыгтыч.
Я сижу, не шевелясь. В моей мёртвой голове пусто. Но это пока, пока. Мне нужно собраться с мыслями.
- Отвезешь меня к Тольмек-озеру? - спрашиваю я.
Экха фыркает, растворяется в воздухе и возникает в стороне, проливается гибким телом среди камней.
- Ты слишком много просишь, охотник.
- Смотри, - говорю я, показывая руку, - будет твоей.
- Без мизинца, - бурчит Аксатыгтыч.
- Не хочешь?
- Я разве сказал, что не хочу?
Экха трется о валун. Пропадает снова, появляется, подходит близко, но как-то смущённо отводит глаза.
- Там ещё.
- Где?
В стороне от кострища, за глыбой, словно объеденной с одного бока, бугристая поверхность черна от крови. Прожилки мяса, осколки костей. И отпечаток руки. Кто-то вытирал её, запачканную, прямо о шершавый камень.
- Здесь убили женщину, - шепчет Аксатыгтыч.
Я опускаюсь на колени.
Отзвук от крови идёт слабый, тухлый, сколько ладонью не щупай. Змей-ойгосон вылизал, смочил её своей ядовитой слюной.
Не чувствую.
- Её разрубили пополам. Железом. Легче нести, - продолжает экха. - Плохие люди. Они всё делают плохим. Я, наверное, переселюсь отсюда.
- Это потом.
Ножом я отсекаю себе левую руку у локтя.
- Довезешь до Тольмек-озера, отдам.
Мёртвая конечность боли не чувствует. Я, лежащий у Лодки Игиль-Та, теряю её без сожаления.
Меора.
Я помню её дерзкой девчонкой, высмеявшей начинающего охотника за духами. Помню краснеющей девушкой, принёсшей вместе с "Прости, Каенгиль" корзину жирных суаби, разевающих немые рты под травяной крышкой.
Помню Меору, ставшую моей. И это было самое странное моё путешествие, мир качался, камни скакали, экха с воем спешили убраться подальше, день и ночь путались в глазах.
Ансума смеялась.
Я помню Меору тихой, помню обиженной, счастливой, грустной, помню, как она злилась на меня, когда я не помог ей поставить общий саенган. Помню, как она гладила меня по щеке, по животу, помню её губы и тёмные глаза, заглядывающие в мои. Помню, как она рожала Сойхона, и, думается мне, крик её тогда, из зарослей ломкого осинника за Безумным ручьем, пугал экха почище моего ножа.
Помнить её мертвой я не хочу.
Тольмек-озеро похоже с высоты на рыболовный крючок, так уж оно прихотливо стиснуто скалами.
Вой гончих догоняет нас.
У Мамы-Ансумы пять серебристых волков. Изиль. Ёнсоль. Наххар. Фильхаэс. Коэхно. Мне думается, это погоня полным составом. Ах, охотник Каенгиль, сын Атумхона, куда ты собираешься убежать? - разносится по тонким струнам сущего шёпот Небесной Госпожи, повелительницы мертвецов, хранительницы холода и ледяного саенгана. В тёмные земли забытых богов? Это глупое, вредное желание.
Она думает, я бегу от неё.
- Ты слышишь? - оборачивается Аксатыгтыч.
Я сижу на нём верхом, держу за усы одной рукой. Вторая подарком болтается у пояса, прихваченная кожаным шнурком. Экха то и дело косит на неё парой, а то и тройкой глаз. Соблазнительная штучка.
- Я слышу, - говорю я. - Гончие ещё далеко.
- Я с тобой не останусь, охотник, - говорит дух. - Даже не проси. Меня раздерут на нэйки. Даже мельче.
- Я не прошу.
- Нет, ты мог бы предложить мне ногу или две. Знаешь, за две ноги и вторую руку я мог бы рискнуть.
- Не надо. Снижайся.
Я сжимаю Аксатыгтычу бока, и он с шелестом опускается с неба на песчаный берег. Пятнами лежат россыпи мелких, сглаженных водой серых камней. Здесь ветрено, в воздухе висят белесые нити, летит мокрый, липкий снег. Тольмек-озеро шлёпает серыми губами мелких волн.
- Все, - говорит экха, - исполнено.
- Да, это так, - я бросаю ему обещанное. - Твоё.
Аксатыгтыч ловит мою руку на лету.
- Прощай, охотник.
Он взмывает ввысь.
На ещё одно кострище я выхожу к полудню.
Ему не больше дня по времени. Небрежный круг из камней, присыпанные, втоптанные кожаной подошвой угли, несколько кривых знаков, отгоняющих дурной взгляд. Громадный валун стоит накренясь, предоставляя с двух сторон какую-никакую защиту от снега и ветра. На вершине его, судя по голубоватому свечению и царапинах, лежал змей-ойгосон.
Убийцы спали внизу, на земле. Все пятеро.
Я, кажется, даже чувствую тонкий, сладковатый запах, которым людоеды пропитались насквозь. Запах крови, запах убийства, запах сырого мяса. Я чувствую мутную жажду ойгосона, он гонит своих подручных на север, к капищу, к своему тотему. Его самого торопит истекающий срок воплощения, сложная связь с миром людей.
Он хочет стать сильнее.
Лежка у кострища, как и предыдущая, полна клочков шерсти, ворсинок, крупиц кожи, осколков кремня. Один из уродов снова рисовал кровью по валуну, и его палец отметился даже на той высоте, где мне не достать.
Пятеро.
Я опять собираю кости и хороню их под камнями. Нога Сойхона. Рука Меоры. Небрежно порубленные, обглоданные пальцы. Я стараюсь не думать о жене и сыне. Вместо этого я представляю, как мой нож вскрывает грязные глотки убийц.
Или это слишком легкая смерть? Может, заставить их жрать друг друга?
До того, как упасть мертвецом с Лодки Игиль-Та, я не находил удовольствия в том, чтобы делать кому-то больно. Мои руки, руки охотника Каенгиля, сына Атумхона, отправили в небытие десятки экха. Но даже Уэнхиля, сумасшедшего духа из тьмы древних времён, едва не проглотившего в своем безумии половину неба, я убил без злости.
А сейчас...
Сейчас жена и сын во мне требуют отмщения. И простая смерть их не удовлетворит. Они злее меня.
Боль памяти, смерть на время вырывают меня из мира духов.
Я чувствую, как насекомые обживают кожу, а кто-то заползает в приоткрытый рот. Несколько мгновений я борюсь с силой, загоняющей меня в мёртвое тело Каенгиля, и побеждаю.
Рано, Ансума, рано!
В мире духов я могу ходить по воде.
Когда ты сам почти экха, это не составляет труда. Экха вообще не делают различия между средами, ведь для них везде существуют прорехи.
Гладь Тольмек-озера пружинит под ногами, волны облизывают подошвы. Я пересекаю озеро наискосок, на половину дня сокращая время до встречи с убийцами. Рыбы плавают в толще воды. Это глупые, самоуверенные суаби и вертлявые, серебристые икли. Видят ли они меня? Сомневаюсь.
Пятеро.
Любимое число змея-ойгосона. Через них он питается, через них он смотрит в людской мир, через них он исполняет свои желания. Я уверен, что в душах и телах людоедов полно прорех, которые ойгосон облюбовал и заполнил собой. Подозреваю, именно змей приучил их к людоедству. И, если связь между ними и экха длится достаточно долго, возможно, они уже не совсем люди.
Для человека под управлением духа-хозяина есть специальное слово. Онойсекко. Что означает "бродячая пустота".
Завладеть человеком - самая большая удача для экха.
Это всё равно, что мне при жизни встретиться на небе с Мамой-Ансумой и неиспорченным, не потерявшим и волоса вернуться назад. Так экха имеет возможность существовать в мире людей, где всё ярче, вкуснее, доступнее, чем в мире духов. Он может жить в человеке и медленно пить своего носителя, его силу, его жизнь.
Второй способ хоть ненадолго очутиться в мире людей - это получить в обмен на услугу часть человеческого тела. Палец. Кисть. Ухо. Ноготь.
Тоже большая удача.
Противоположный берег Тольмек-озера вырастает покатым каменным лбом в коричнево-серых пятнах мха.
Меня уже ждут.
- Ты быстр, - говорю я.
Громадный серебристошерстый волк улыбается во всю свою пасть.
- Ты тоже.
- А остальные?
- Отстали, - Изиль переступает лапами. - Твои подарки сбили их со следа.
Я смотрю на обрубок руки.
- Не думал, что это сработает.
- Владычице не нравится, что ты так вольно обращаешься с её богатством.
Я фыркаю, не спеша выходить на берег.
- Кажется, я числюсь вольным охотником.
- Пока ты был живым, Каенгиль, то принадлежал только себе. Но мёртвый ты всецело принадлежишь Ансуме.
Я смотрю на Изиля снизу вверх. Он выше корявых елок. Хвост метёт камень.