Кокоулин А. А. : другие произведения.

День Космонавтики

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
   Сначала к трибуне подошел мэр.
  - Раз, раз, - сказал он в микрофон.
  - Да слышно, слышно! - крикнули ему из толпы.
   Мужики дымили папиросками. Женщины держали детей. Восьмые и девятые классы, приведенные с занятий, предвкушали свободу, обещанную завучем за торжественной частью. Погагатывали. Смотрели в смартфоны. Обсуждали, где раздобыть пивчанского.
   Одиннадцать часов. Солнце и легкие облака. Редкие шары. Еще более редкие флажки. В прошлом году по Игорю, который вел статистику, народу было куда больше. Сегодня - едва ли пятьсот человек.
  - Граждане! - сказал мэр.
   Леха с занавешенной от публики части помоста показал мне двумя пальцами, что он готов. За ним уже маячил Саня в оранжевом скафандре. Где они умыкнули то ли копию, то ли настоящий СК-1, я не знал. Но выглядело здорово.
  - Сегодня, когда тоталитарные праздники канули в прошлое, - проговорил мэр, вставая на носки, чтобы его было лучше видно, - когда мы отринули все, что связывало нас с насаждаемым кровавой кликой псевдопатриотизмом, когда мы...
   Он сделал паузу, чтобы хлебнуть воды из граненого стакана.
  За ним шеренгой теснились подчиненные и охрана. Был и куратор культурных мероприятий, и вице-мэр, и председатель законодательного собрания, похожий на завернутый в бежевое пончик, и несколько круглолицых депутатов.
   Был даже представитель посольства США. В тонких очках. Улыбчивый. Высокий. В плаще горчичного цвета. Наблюдал, сука, и контролировал.
  - ...когда мы отказались признавать достижения сталинского режима, унесшего миллионы жизней наших соотечественников, - продолжил мэр, щурясь в бумажку, - тогда мы осознали наконец, что у нас есть истинно народные, демократические и не отягощенные официозом праздники. Это Новый Год! Рождество! Пасха! День Города! И, конечно же, нынешний день - День Космонавтики, когда великий сын нашего народа вопреки коммунистической партии полетел в космос! Ура!
   Мэру вяло захлопали.
  Ко мне за кулису пробрался Семка и, стреляя зелеными глазами по сторонам, дернул меня за полу спецовки.
  - Коста.
  - Что? - я посмотрел на него поверх распечатки.
  - В следующем году - последний День Космонавтики, - тихо сказал Семка. - Уже выкинули из планов. Типа, не популярен, никому не нужен, бюджетный комитет против финансирования...
  - Так тут же все наше, ни копейки от города, - сказал я.
  - Это не важно, - Семка просверлил взглядом горчичную спину посольского. - Рекомендовано прикрыть. Знаешь же, что это значит.
   Я кивнул.
  - Суки.
  - А еще, - снова подступил к микрофону мэр, - именно в этот день, только на двадцать лет позже, наши американские друзья совершили знаменательный прорыв и запустили в космос возвращаемый летательный аппарат "Шаттл". Ура!
   На сей раз хлопки были совсем жидкими.
  За мэром выступил депутат от фракции "Свободные люди" и минут десять, надсаживаясь, орал, что в космосе не должно быть никакой пропаганды и диктата, а должны летать свободные корабли свободных людей.
   Мне было смешно.
  Семка убежал к автобусу. Я выглянул из-за кулисы, пытаясь рассмотреть, как там Игорь с Петром Игнатьевичем.
   Ни черта видно не было, далеко.
  Парковая зона имела небольшой уклон, метров сто тянулась широкая аллея, островками сбегая к овальной площадке с бетонной чашей неработающего фонтана. Полоса голых кустов отделяла площадку от гигантского пустыря, бывшего когда-то колхозным полем
   По плану Саня и Семка должны были в автобусе проехать к фонтану идущим параллельно аллее спуском. Затем Саня выходит, машет рукой и забирается в макет ракеты. На самом деле, конечно, вовсе не забирается, а только прячется за картонным, выкрашенным серебрянкой корпусом и тихо отползает прочь. После Петр Игнатьевич дает зажигание, и Саня на огненных хвостах петард как бы устремляется вверх.
   Пух-пух-пух - салют в небе.
  Это было все, на что у нас хватило фантазии и денег. И это было все, что могла разрешить городская администрация в инициативном порядке.
   Понимаете, Константин Сергеевич, объяснял мне куратор культурных мероприятий, почесывая холеную щеку, петарды и все прочее - это обязательное присутствие расчета пожарных, потом медиков, полиции для охраны и контроля, и, в общем, с учетом подключающихся структур немаленькая нагрузка на бюджет. Потом, не дай бог, какие-нибудь эксцессы, ущемления прав и чувств верующих, штрафы. Надо нам это?
   Я смотрел в его лицо, выражающее заботу и мягкий упрек, в сожалеющие глаза и поджатые губы, и думал, что такие вот уроды скоро запретят нам дышать.
   А как же! Вдох-выдох - экологическое бедствие. Это замеры, это подсчет выпускаемого в атмосферу углекислого газа. Это пожароопасный кислород! Мы же совсем не думаем о планете! Мы убиваем ее!
   Необходимо уменьшить нормы дыхания, а кое-кому и вовсе запретить.
  Вроде бы бред, да? Только после закона о том, что плач ребенка служит основанием для изъятия его из семьи, я уже ничему не удивляюсь.
   Не знаю, как я этому куратору не вломил тогда. Саня, кажется, отвлек.
  - А сейчас, - куратор культурных программ, оказавшись у микрофона, сделал многозначительную паузу и посмотрел на меня, - ребята из нашего колледжа менеджмента и услуг разыграют небольшую сценку, собственно, и дающую представление, почему мы до сих пор празднуем этот день!
   Я вышел к трибуне.
  Я изображал Королева, Сергея Павловича. Даже пожертвовал ради этого очками. Люди перед помостом оплыли едва различимыми пятнами. Распечатка дрожала вместе с пальцами.
  - Здравствуйте, - сказал я.
   Кто-то из цветной школьной массы крикнул: "Салют!". Как ни странно, это помогло мне справиться с волнением.
   Куратор засопел в ухо:
  - Константин, что за цирк?
   Я шевельнул плечом и, спрятав распечатку, заговорил:
  - Четвертого октября одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года мы впервые запустили искусственный спутник земли. Его так и назвали - Спутник. ПС-1. Простейший. Восемьдесят четыре килограмма. Две полусферы, вибраторные антенны и радиопередатчик. Я, Королев Сергей Павлович, сказал тогда: "Пророческие слова Константина Эдуардовича Циолковского о том, что человечество не останется на Земле, сбылись. Сегодня на околоземную орбиту выведен первый в мире искусственный спутник. С выводом его начался штурм космоса. Разрешите мне поздравить всех вас с этой исторической датой".
   Слова падали в странную, установившуюся вдруг тишину.
  Я перевел дух. Вроде не прокололся. Куратор, сука, перед самым выступлением с садистской улыбочкой вымарал участки текста с упоминанием СССР, и мне стоило больших усилий на ходу изымать их из памяти.
  - А сегодня, - сказал я, - мы провожаем в космос человека, сына Земли, Юрия Алексеевича Гагарина. Я прошу его выйти на сцену.
   Саня в СК-1 выступил из-за кулисы.
  Деревянным шагом он добрался до трибуны и приветственно поднял руку.
  - Здравствуйте!
   Я взял Саню в команду, потому что его лицо было копией Гагаринского. И улыбка его была именно Гагаринской - мягкой, светлой, освещающей мир.
   Я увидел, как люди заулыбались в ответ.
  - Дорогие друзья, близкие и незнакомые, соотечественники, люди всех стран и континентов! - положив планшет на трибуну, торжественно начал читать Саня. - Через несколько минут могучий космический корабль унесет меня в далекие просторы Вселенной. Что можно сказать вам в эти последние минуты перед стартом? Вся моя жизнь кажется мне сейчас одним прекрасным мгновением. Все, что прожито, что сделано прежде, было прожито и сделано ради этой минуты. Сами понимаете, трудно разобраться в чувствах сейчас, когда очень близко подошел час испытания, к которому мы готовились долго и страстно. Вряд ли стоит говорить о тех чувствах, которые я испытал, когда мне предложили совершить этот первый в истории полет. Радость? Нет, это была не только радость. Гордость? Нет, это была не только гордость. Я испытал большое счастье. Быть первым в космосе, вступить один на один в небывалый поединок с природой - можно ли мечтать о большем?
   Он остановился и посмотрел на собравшихся.
  Было тихо. Резиновыми боками бились друг о друга два наполненных гелием воздушных шара.
   В горле сделалось сухо, и я с трудом сглотнул. Торжественность момента заставила потянуться вверх. Мне хотелось взлететь вместе с Саней-Юркой.
   Именно такие мгновения и примиряли меня с кислыми рожами городской власти. Саня же продолжил:
  - Но вслед за этим я подумал о той колоссальной ответственности, которая легла на меня. Первым совершить то, о чем мечтали поколения людей, первым проложить дорогу человечеству в космос... Назовите мне большую по сложности задачу, чем та, что выпала мне. Это ответственность не перед одним, не перед десятками людей, не перед коллективом. Это ответственность перед всем народом, перед всем человечеством, перед его настоящим и будущим. Счастлив ли я, отправляясь в космический полет? Конечно, счастлив. Ведь во все времена и эпохи для людей было высшим счастьем участвовать в новых открытиях.
   Сейчас до старта остаются считанные минуты. Я говорю вам, дорогие друзья, до свидания, как всегда говорят люди друг другу, отправляясь в далекий путь. Как бы хотелось вас всех обнять, знакомых и незнакомых, далеких и близких! До скорой встречи!
   Саня отступил от трибуны.
  Первым неожиданно взорвалось криками и хлопками "школьное" крыло.
  - Ура! Юрий Алексеич! Ура!
   Саня смутился и покраснел, неловко махнул рукой и пошел за кулису. А я подумал: не потерянные люди эти мальчишки и девчонки. Почти как мы.
  - Сейчас, - я снова завладел микрофоном, - Юрий Алексеевич Гагарин проедет на космодром, и вы увидите старт ракеты.
   Я вытянул руку к фонтану и картонному макету. Люди заоборачивались, кто-то подсадил ребенка на плечо.
   Слева очень вовремя показался древний ПАЗ с Саней, оранжево маячившим за грязными стеклами, прокатился за деревьями и съехал к бетонной чаше. Петр Игнатьевич выбежал к дверям, помог Сане выбраться и повел его к ракете.
  - Сейчас, - мой голос зазвенел, - первый в мире космонавт как и пятьдесят восемь лет назад совершит свой первый полет. Конечно, это даже не реконструкция, но нам бы хотелось, чтобы вы почувствовали, что люди испытывали тогда, чтобы вы хоть немного прикоснулись к тому, чем мы все можем гордиться.
   Саня в последний раз махнул рукой и скрылся за макетом.
  - Сейчас взлетит, - произнес кто-то в толпе.
   Без иронии. Без смешка.
  На телефон мне пришла смс-ка от Петра Игнатьевича. "Все готово". Я проглотил комок в горле.
  - Давайте хором, - сказал я. - Давайте скажем, как Юрий Алексеевич: "Поехали!".
  - По-е-ха-ли! - с готовностью проскандировали люди.
   Несколько шаров взмыли в небо.
   Едва не выронив телефон, я отбил ответную смс-ку Петру Игнатьевичу. "Давай!".
  - Поехали!
   Под макетом вспыхнуло красное, а затем зеленое пламя. Оно выстрелило вверх. Ракета окуталась белым дымом. В следующую секунду Игорь ее повалил, и это осталось не замеченным, потому что даже у меня создалось впечатление, будто макет с ревом стартовал в космос на огненном столбе.
   В небо, в небо, в небо.
  Пуфф! Пуфф! Пуфф! Петарды, взмывая на двадцати-тридцатиметровую высоту, взрывались разноцветными брызгами. Огромные одуванчики вспухали и гасли, искры золотили бледную синеву небосвода, опадая дождем. Пуфф! - и новые цветы на несколько мгновений раскидывали отпечатывающиеся на внутренней стороне век ослепительно-яркие лепестки.
  - Ура-а!
   Я чувствовал радость людей, как свою собственную.
  Мэр с охраной и депутаты принялись спускаться по лесенке с помоста. Куратор культурных мероприятий задержался, поглядывая на салют с непонятной кривой улыбкой.
  - С Днем Космонавтики! - крикнул я в микрофон.
  - Ур-ра-а! - поддержал меня народ.
   Куратор, тридцатилетний лощеный тип с бесцветными глазами, подошел ко мне через несколько секунд, когда взлетали со свистом последние петарды, и, отвернув головку микрофона, вполголоса произнес:
  - Константин Сергеевич, ну разве вы не видите, насколько ваше представление убого?
   Урод тупой.
  Я разжал кулак, только когда он ушел. Важный, уверенный, здорово располневший на должности за год.
  
   Вечером мы все встретились у Петра Игнатьевича в его небольшой квартирке, уставленной пластиковыми макетами парусников, танков и космических кораблей. Рулоны чертежей, два книжных шкафа, плакаты с Гагариным и Терешковой, стол, переставленный от окна в центр комнаты. Стулья и табуретки. Желтый ковер с медведями на стене. Запахи табака, пыли и растений, чахнущих на подоконнике.
   На столе - селедка и картошка, маринованные огурцы, хлеб, бутылка водки и желтое пятно от лампочки под абажуром.
   Я взял слово.
  - Петр Игнатьевич, ребята, - сказал я, подняв рюмку. - Сегодня все получилось замечательно! Наверное, за три года, это лучшее, что мы сделали. И пусть жлобы из мэрии утрутся! Как бы ни было, это наш праздник!
   Петр Игнатьевич кивнул.
  - Ура! - крикнул Леха.
   Руки потянулись к центру стола, рюмки, словно спутники, вышли на орбиту и столкнулись в воздухе с хрустальным звоном.
   Мы выпили.
  - Было круто! - сказал блондинистый Семка и толкнул кулаком в плечо Саню. - Я почти поверил, что мы запустили его в космос.
  - Я бы попробовал, - улыбнулся по-гагарински Саня. - Только летное осталось всего одно, под Самарой. Там, правда, лишь на Эйрбасы с Боингами учат.
  - Жалко, что мы теперь не летаем, - вздохнул Игорь, накалывая картофелину, будто отправляя снаряд по навесной траектории.
  - Полетим! - с уверенностью сказал я. - Хрен им всем, уродам.
   Петр Игнатьевич пошевелил седыми бровями.
  - А людей все меньше, - проговорил он. - Не интересно никому.
   Все притихли. Саня посмотрел на меня.
  - Потому что официоз! - с жаром возразил я. - В первую очередь это власти не нужно, вот она и старается из праздника сделать картон. А на следующий год увидите, сколько придет. Только не потому, что суббота будет, а потому что мы Саню-Гагарина запустили! И вообще классно все сделали!
  - В следующий раз СК не дадут, - сказал Семка. - Его вроде продать хотят в Германию, какому-то коллекционеру.
   Какое-то время мы молча ели.
  Селедка с картошкой - вкуснотища! Еще селедка - жирная, какая надо, в масле. Я прикидывал, как быть со скафандром через год.
   Может, этот выкрасть? Или купить оранжевой ткани, Игорюхина мать сошьет приблизительно похоже, прикрепим мотоциклетный шлем...
   Лажа, конечно, будет.
  - Слушайте! - сказал Леха, тряхнув крашеной челкой. - У меня есть контакт во Львове, так он говорит, что у них там в цехах автобусного до сих пор ЛАЗ, возивший Гагарина с Титовым к стартовому столу на Байконуре, стоит. Круто, да? Его бы как-то к нам переправить!
  - Не выйдет, - качнул головой Петр Игнатьевич. - Даже если автобус получим за бесплатно, просто не потянем транспортировку. Наверняка он не на ходу и начисто проржавел. Нет, никто не вложится.
   Я скрипнул зубами.
  - Суки!
   От удара кулаком подскочила вилка. Саня вздрогнул. Петр Игнатьевич, подобрав куском хлеба масло на тарелке, слабо улыбнулся.
  - Константин, не надо бороться с ветряными мельницами.
  - Так это же всюду, Петр Игнатьевич! - сказал я. - Вроде все можно, а ничего нельзя! На гей-парады деньги есть, а на День Космонавтики нет! Пособия есть, а работы нет! И все дружно идут в задницу! Спросите вон Семку, чему нас учат. Как соблюдать корпоративную этику, следовать должностным инструкциям, топить соперников и конкурентов и парить всем мозги. Все! Мы выйдем из колледжа первостатейными болванами. - У меня стиснуло горло. - Не хочу! Мы же люди, а не скоты.
  - Саша, налейте по второй, - попросил Петр Игнатьевич.
  - Не вопрос.
   Саня поднялся и понес бутылку над рюмками. Буль-буль-буль. Буль-буль-буль. Отрава доходила до краев.
  - Я хочу сказать вам, ребята, - Петр Игнатьевич блестящими глазами посмотрел куда-то над нашими головами, - хочу сказать вам... - Он поднял рюмку, и все мы последовали его примеру. - Вы - славные. Вы как мы в свое время, вы идете в жизнь не за деньгами, а, не знаю, за светом, что ли... за идеями, за правдой, за возможностью гордиться своим прошлым, стремитесь в будущее. Но, думается, нынешние времена такого не приемлют. Они жестокие и слепые. Потребительские времена. Я-то уже динозавр, а вы... Вы, если не остановитесь, наживете себе только неприятности. Увы, я знаю, что говорю, поэтому от всей души желаю вам примирения с действительностью.
   Петр Игнатьевич опрокинул водку в рот. Он сморщился, мы озадаченно переглянулись. Никто за такое пожелание пить не стал.
  - Петр Игнатьевич, - обиженно сказал Леха, - уж лучше за космос, что вы нас...
  - Кончился космос! - повысил голос Петр Игнатьевич. - Компетенции утрачены, корпуса распилены, документация - в пыль, в пепел. Вы ничего не знаете, ребятки.
   Кадык у него дернулся под складками кожи.
  - Мы проиграли.
  - А я пока жив, - сказал я. - За космос!
  - За космос! - хором прокричали Семка, Саня, Игорь и Леха.
   Столкнулись рюмки.
  - А через месяц, восьмого, день памяти и скорби, - сказал я. - Мы и к этой дате тоже что-нибудь придумаем. У меня на планшете есть кадры кинохроники. Можем сделать под них пикет памяти, в военной форме...
  - Девятое, - негромко сказал Петр Игнатьевич. - Раньше праздновали девятое.
  - Почему? - удивился Игорь, который ходил у него в негласных учениках. - Война же кончилась восьмого.
  - Девятого.
   Петр Игнатьевич поднялся, обошел стол, покопался в нижнем ящике комода, втиснутого в пространство между стеной и книжным шкафом, и извлек на свет небольшой, но пухлый блокнот. Оказалось, это маленький настенный календарь. Я, правда, подумал про "Библию" карманного размера, которую на железнодорожном вокзале раздают всем желающим то ли баптисты, то ли евангелисты, то ли какие-то сектанты с пожеланием прикоснуться к великой мудрости. Она примерно такая же толстая.
  - Вот, - Петр Игнатьевич выложил календарь на стол и накрыл его ладонью. - Только я хочу, ребята, чтобы вы хранили это в тайне.
   Мы сгрудились вокруг. Я привстал и случайно боднул абажур. Световое пятно заплясало по тарелкам.
  - А что здесь такого-то? - спросил Леха.
  - Да, Петр Игнатьевич, - поддержал его я, - мало ли, кто во что верит и кто что считает. Сейчас вроде не диктатура.
   Петр Игнатьевич вздохнул.
  - Ребята, там, где победила ложь, правда всегда будет самым страшным оружием. Поэтому за нее убивают.
   Я почувствовал холодок в районе солнечного сплетения. Семка неуверенно хмыкнул.
  - Скажете тоже.
  - Ну, может, не убьют. Пригрозят, лишат места в колледже, внесут в списки неблагонадежных. Посадят.
  - Это же раньше...
   Взгляд Петра Игнатьевича остановился на мне, и я умолк.
  - Что вы знаете о девятом мая? - спросил он, не отнимая руки от календаря.
  - Что и все, - сказал я. - Обычный день.
  - А восьмое?
  - Соединенные Штаты разгромили Германию. Высадились во Франции, Греции и Италии. Одновременно с англичанами освободили Бельгию, Нидерланды, Данию, Румынию, Польшу, Австрию, словом, все страны Евросоюза, и вошли в Берлин.
  - А что мы?
  - Мы?
  - Да, мы, Россия, СССР.
  - Ну, у нас был диктатор Сталин, мы с Гитлером заключили пакт о ненападении, и только в конце войны немного поучаствовали, потому что Сталин хотел создать видимость борьбы с фашизмом. Это в любой книжке написано.
  - И в интернете, - сказал Саня.
   Усмешка Петра Игнатьевича была горькой.
  - Вот как. Ну, да, этого, наверное, и следовало ожидать... - непонятно сказал он. - Так может мы и в космос не летали?
   Мы шумно запротестовали.
  - Летали!
  - Сначала спутник, Белка и Стрелка, потом - Гагарин.
  - Мы первые были!
  - Космос - наш!
   Семка даже слюной в меня плюнул, крича. Я чуть не дал ему подзатыльника, но сдержался перед Петром Игнатьевичем.
   Он смотрел на нас с тихой радостью, которая лучиками морщинок разбегалась от уголков глаз. Седой, сутулый человек, два месяца преподававший у нас основы физики и уволенный в связи с сокращением учебной программы.
   Только мы, будущие менеджеры, сотрудники клиентских отделов и мерчендайзеры, успели к нему прикипеть.
  - Хорошо, - сказал он со смешком, но сразу посерьезнел, - верю, космос был. Тогда и вы верьте мне. Книги о той войне почти все изъяты, а статьи в интернете, я думаю, или удалены, или подправлены. За Гагарина, ребята, тоже возьмутся, и сделают все, чтобы мы забыли и его, и его полет. И Белку со Стрелкой. Исказят, изоврут, измажут ложью, вывернут наизнанку. Окажется, что никто не летал, все подстановка, все фикция.
  - Но зачем? - спросил Саня, сняв вопрос у меня с языка.
  - Затем, что это делает нас сильными. Когда ты знаешь историю своей страны, ты знаешь, зачем живешь. Знаешь, куда идти. О чем мечтать. Кем гордиться. Знаешь, что ты не один в поле... - Петр Игнатьевич убрал руку с календаря. - В общем, смотрите. Девятое мая...
   Он отступил, отвернулся к окну, словно ему было не интересно наше жадное шуршание пожелтевшими листками.
   Перед моими глазами мелькали дни.
  Первое февраля. Образование Киргизской АССР. Семнадцатое февраля. Цифры - красным. Воскресенье. 30 лет со дня гибели Вали Котика. Тринадцатое апреля. "Челюскин" во льдах.
   Это был какой-то другой мир, притягательный, давно утраченный, живущий своим причудливым временем.
   Я дал себе слово, что обязательно изучу его весь.
  Игорь, торопясь, перелистнул весь май, попав на лист с шестым июня, днем рождения Пушкина. Сто семьдесят пять лет в семьдесят четвертом.
  - Блин, назад, - прошипел Семка.
  - Знаю.
   Игорь зашелестел бумагой, мелькнуло четырнадцатое число мая, кажется, с детьми на осле или ишаке, а потом мы уставились на воина, держащего красный флаг с подписью ниже: "Праздник Победы".
   Май, девятое. Четверг.
  - Это что, наш праздник? - спросил я.
   Петр Игнатьевич задернул занавеску и обернулся.
  - Наш, Константин. День Победы. Самый что ни на есть. Потому что это мы разгромили Германию.
  - Мы?
  - Как мы могли? - засомневался Саня. - Ведь американцы...
  - Да, - поддержал его Леха, - была же Сицилия, высадка в Нормандии, потом Маркет-Гарден, Арденны. Или не было?
  - Как вы хорошо знаете не свою историю, - усмехнулся Петр Игнатьевич. - Все это было, только не в тех масштабах, что вам известно. И, вообще, я бы не стал относить это к славным страницам военной летописи. Хребет фашизму сломали мы, наши прадеды и прабабки. Своими жизнями, своей стойкостью, своей верой.
  - А как же американский флаг на Рейхстаге? - спросил я.
  - Американский? Раньше там был наш.
   Петр Игнатьевич сел, перелистнул страницы календаря куда-то на июнь. Мы расположились вокруг.
  - Ребята, - сказал он, - это на самом деле опасное знание. Ему не обрадуются ни в колледже, ни во властных структурах. Но это правда, какой я ее знаю. Подумайте, стоит ли мне рассказывать ее вам.
  - Да, - за всех сказал я.
  
   Мы расстались пришибленные, контуженные рассказом, по которому выходило все не так, как было в интернете и в телевизионных фильмах. Разошлись молча, пряча друг от друга глаза, словно были виноваты в своем незнании.
   Я выгреб последние деньги и заплатил за проезд в маршрутном такси. Правда, долго не выдержал, попросил остановить через квартал и пошел пешком.
   Слезы душили меня.
  Двадцать семь миллионов! Суки, сволочи, фашисты! Двадцать семь! И никто уже не помнит! Никому не интересно.
   Твари!
  Я представлял тех, кто это сделал со мной, со всем городом, со всей страной, и мне хотелось рвать их зубами. Но они ускользали, будто тени, и меняли лица, приобретая черты то мэра, то куратора культурных мероприятий, то президента Соединенных Штатов, то принимали форму бесконечного офиса со стучащими по клавиатурам работниками.
   Горло стискивало.
  Двадцать второе июня. Первый день Войны. Четыре утра. Брестская крепость. Бомбежки Киева, Севастополя, Риги.
   Первые жертвы. Первые военнопленные. А дальше, дальше...
  Я сжал кулаки. Из груди моей вырвался стон, полный отчаяния и боли. Я свернул в первую попавшуюся арку и скрючился там, в темноте, у воняющего мусорного контейнера, стуча костяшками в шершавую штукатурку невидимой стены.
   Я мысленно перечислял за Петром Игнатьевичем города: Ленинград, Ржев, Курск, Орел, Ковель, Смоленск, Шяуляй...
   Жгло глаза.
  Мне казалось, что сквозь меня идут бесконечные колонны по пыльным летним дорогам, я лечу на бреющем, я грудью ловлю цепочку трассирующих пуль, меня засыпает землей, снегом и давит гусеницами танка, я горю и умираю, и снова встаю, и хриплю, и давлюсь кровью, меня несут, я тону, какая-то девчонка бинтует мне голову, в моем животе - дыра, отдача противотанкового ружья с размаху бьет в плечо.
   Одесса, Тернополь, Киров, Харьков, Москва...
  Голос Петра Игнатьевича звучал во мне: "Были захвачены Литва, Латвия, Эстония, Белоруссия, Молдавия, большая часть Украины. Это которые сейчас независимые. А тогда наши, наши! Сотни тысяч людей были угнаны в Германию. Миллионы оказались на оккупированных территориях. Очень тяжело было, ребята. Очень. Но выстояли. В сорок первом выстояли, когда, казалось, нет уже ни сил, ни возможностей выстоять. Зубами цеплялись за свою землю. Жили ненавистью и будущей победой. Намертво встали под Москвой! Намертво встали за Ленинград! Девятьсот дней держались люди в блокаде, в голоде, в холоде, под постоянными бомбежками.
   И твари дрогнули!
  Зимой сорок второго-сорок третьего для них случился Сталинград. А потом были Курск и битва за Днепр, и мы медленно, но неумолимо погнали фашистов назад, дом за домом, километр за километром, город за городом освобождая свою страну, чтобы в сорок пятом прихлопнуть гадину в самом ее логове.
   Девятого мая..."
  За моей спиной кто-то выбросил пластиковый мешок в контейнер, и я взял себя в руки и выбрался из арки. Выпрямился, вытер глаза.
   Все, хватит ныть.
  Костяшки были в крови. По темному небу плыли темные облака. Горели редкие фонари. В окнах домов изменчивым светом мерцали телеприемники.
   Посасывая разбитые пальцы, я подумал, что надо что-то придумать на девятое мая, чтобы показать людям, какой это на самом деле день.
   А то - восьмое...
  День памяти вместо Дня Победы.
  "Проснитесь! - чуть не крикнул я окнам. - Мы еще не проиграли! Пока помним, мы... Я еще не сдался и не дам сдаться вам всем! Мы брали Берлин! Мы, а не американцы. Нарисовали флажок, перерисовали... А победители - мы! Слышите?"
  - Костик! - встретила меня мать в прихожей. - Что ты так поздно?
   Под ее чуть рассеянным взглядом я скинул ботинки, снял куртку и, пряча разбитые костяшки в кармане, завернул в ванную.
  - Разбирали полеты у Петра Игнатьевича, - сказал я оттуда.
  - Ей-богу, зачем вам это? - возникнув в дверном проеме, покачала головой мать.
   Она подала мне полотенце.
  - Потому что День Космонавтики, - сказал я.
  - Будто других дней нет!
  - Это же наш праздник, мам!
  - Это понятно, - мать, послюнявив пальцы, вытерла мне грязь на скуле под глазом. - Весь измазался со своими полетами.
  - Люди должны помнить.
  - Заботливый какой! Иди ешь.
  - Я не голоден.
  - Поговори мне! - мать стукнула меня пониже спины. - Вымахал, а ума нет. Живо! Третий раз уже разогреваю.
  - Сейчас.
   Я сунул голову под струю холодной воды.
  На кухне за столом в своем любимом углу сидел отец, водя пальцем по планшету. Небритое лицо его кривила усмешка.
  - Привет, - сказал я ему.
  - Здорово! - отец бросил на меня взгляд. - Свежую серию "Сомбалины" пропустил. Слушай, хорошая серия.
  - По тридцатому разу одно и тоже.
   Я сел напротив, повернувшись спиной к работающему телевизору, взял из корзинки кусок пшеничного. Мать налила мне миску супа и поставила в микроволновку.
  - А вот не скажи! - возразил отец, выключая планшет и наклоняясь ко мне. - Там Ле Патр, француз, толстый такой, задумал комбинацию, как развести семейство на "бабки". Он нанимает одного мужика, бывшего военного, чтобы тот проник в дом и выкрал договор, который Кирилл заключил с Пауэром...
  - Па-ап, - протянул я.
  - Что?
  - Он посмотрит, если ему надо будет, Витя, - сказала мать, потрепав меня за плечо. - Пусть поест.
  - Пусть, - согласился отец. - Но эти фейерверки его до добра не доведут.
   Звякнула микроволновка.
  - Это был запуск, - сказал я, убирая руки, чтобы мать поставила на стол пышущую паром миску. - На День Космонавтики.
  - Видел. Показывали по городскому каналу.
  - Ну и? Круто же! - сказал я, кусая хлеб.
   Отец посмотрел скептически.
  - Девку бы нашел!
  - Он найдет, найдет, - сказала мать, оглаживая мне челку.
   Я мотнул головой и уткнулся в миску.
  Несколько секунд я усиленно работал ложкой, выхлебывая суп, вылавливая куски жирного мяса и заедая их хлебом.
   Телевизор за спиной напористо предлагал то прокладки, то шоколадные батончики, то средства от простуды.
  - А пальцы где оббил? - спросил отец.
  - На празднике, - соврал я.
  - Я вот понять не могу, на хрена это вам сдалось?
  - Это же ради памяти.
  - И чего эта память? К чему она? Она что, делает нашу жизнь лучше? От десятка петард, взорванных над парком, что-то изменилось в стране? Нет, сын. Человеку нужны две вещи: работа и семья. Все! А там уже появляются и комфорт, и всякие прибамбасы, облегчающие существование, всякие посудомойки, хлебопечки, компьютеры.
   Я поднял на отца глаза. Располневший, лысеющий в свои сорок два, он уже снова что-то смотрел с планшета.
  - Этим нас и купили, - сказал я.
   Отец причмокнул, словно ожидал этой моей реплики.
  - В тебе сейчас говорит обыкновенный юношеский максимализм. Болезнь личностного роста. Ты превращаешься из ребенка во взрослого, происходит ломка поведенческих стереотипов и мироощущения, которая характеризуется отторжением родительского авторитета. Так ты ищешь самостоятельности и своего места в жизни. Это нормально, Костя. Здесь все написано.
   Он развернул ко мне планшет.
  - Пап, - я закрыл статью, рыжие буковки ладонью, - я говорю о другом! Я о том, что мы променяли свое прошлое на это...
   Я замялся, не зная, как сказать, чтобы прозвучало не слишком грубо. Не дерьмо же!
  - Болото, - подсказал отец.
  - Да!
  - Костик, ты не прав, - сказала мать. - Я пошла в гостиную, скоро "Все начистоту" начинается. Не хочу пропустить.
   Она вышла из кухни, шлепая тапочками по ламинату.
  - Дурак ты, Костя, - сказал отец.
   Я отставил тарелку.
  - Пап, ты не понимаешь...
  - Вкусно? - перебил меня отец.
  - Да, но это...
  - А мог перебиваться с хлеба на воду. В нашей жизни нет ничего плохого. Обычная жизнь. Все люди так живут.
  - А космос? - спросил я.
   Несколько секунд отец, подняв голову, смотрел в телевизор, на котором, судя по звукам, что-то чавкало, фыркало и смешно пищало. Не обернуться и не посмотреть, что там такое, было невозможно.
   Оказалось, какая-то многоножка жрала чипсы.
  - Знаешь, что? - сказал отец, когда многоножку сменила реклама подгузников. - Космос надо оставить специалистам. Это их работа.
  - А мы? Кто тогда мы?
  - Люди. Я - оператор насосной станции. Ты - будущий менеджер. Мама у нас - замечательная домохозяйка и волонтер.
  - Но для чего мы тогда живем, если никуда не стремимся? - крикнул я.
  - Костик, тише! - потребовала из гостиной мать.
   Мне пришлось понизить голос.
  - У нас же все отобрали. Всю нашу историю. Все наши победы. Все то, что завоевывали или совершали наши предки.
  - А, может, это и к лучшему?
   Зеленые глаза отца смотрели бесхитростно и тепло.
  - Прикинь, что мы получили взамен, Костя. Мир, - он принялся загибать пальцы, - спокойствие, достаток, продуктов - ешь не хочу, развлекайся до упаду, клубы, "темпоры", виртуалка, интерактив. Постиндустриальная эпоха, Костя, повальная автоматизация производственных процессов. Рай на земле.
  - Пап, ты уверен? - спросил я.
   Отец кивнул.
  - Костя, это везде и всюду. Я же все-таки читаю новости.
  - И в космос не надо?
  - Живи в свое удовольствие.
  - Но про восьмое мая ты знаешь?
  - Американцы взяли Берлин, - улыбнулся отец. - Конец Второй Мировой. День памяти. Вот уж что надо помнить. Мы, извини, с боку припека, пока Сталину кланялись, Соединенные Штаты с фашизмом воевали.
   Я вдруг подумал, что день, неделю назад сказал бы так сам. Сделалось больно и стыдно, заныли костяшки.
  - А про девятое?
  - Девятое? Вроде бы воскресенье, выходной день. Сейчас проверю, - отец полез в планшет. - Девятое, девятое...
  - Ничего там нет, - сказал я.
  - Ты прав, - кивнул отец. - Ничего. День рождения Брейгеля и какого-то египтолога. Картера.
  - Так вот, девятого, - я, поднимаясь, отодвинул стул, - девятого, чтоб ты знал, Гитлера победили мы! Мы!
   Меня вынесло из кухни.
  - Костя! - крикнул отец.
   Но я отмахнулся от него, едва не выломал дверь в свою комнату, в тумане обиды на отца и вообще на весь мир поворачивая ручку не в ту сторону. Рухнул на диван, воткнулся носом в подушку.
   Надо, надо что-то придумать, чтобы все узнали и поняли! Иначе как? Кто я буду, если оставлю все как есть?
  - Костя!
   В голосе отца прозвучали необычные визгливые нотки. Я обернулся. Щеки у отца были багровые, а губы дрожали вместе с двойным подбородком. Он стоял, держась за косяк, но так и не решившись ступить в комнату.
  - Сын, ты эту ерунду брось! - заговорил он, волнуясь. Палец, наставленный на меня, плясал. - Что значит "мы"? Что значит "победили"? Где ты нахватался такой чуши?
  - Это не чушь, - сказал я.
  - Я запрещаю...
  - Пап.
  - Ты наказан! - взвизгнул отец и выключил свет.
  
   Через два дня мы собрались после лекций в маленьком дворике у пивного кафе.
  Там стояли три скамейки с квадратными крохотными столиками под дугами, на которых обычно растягивали тенты от дождя. На одной угнездились какие-то малолетки и, забравшись с ногами на спинку, дебильной стаей гоняли по кругу две двухлитровые пластиковые "сиськи" самого дешевого пива.
   Пиво называлось "Крутышка".
  Оттуда шел мат и гогот, и две девчонки, которые в стае держались наравне со всеми, давали себя лапать.
   Я подумал, что с отцовской точки зрения именно это и зовется жизнью. Жалко, что у меня ломка стереотипов и мироощущения.
   Взрослею.
  Мы взяли по бокалу светлого "Славного", и только Леха, выпендриваясь, купил себе баночного темного.
  - Ребята, - сказал я, - надо на девятое тоже что-нибудь устроить. Предлагаю с красным флагом пройти по площади перед мэрией.
  - Повяжут, - отозвался Семка.
  - Почему?
  - Несанкционированная акция. Вообще-то до двух лет тюрьмы.
  - Ни хрена себе демократия, - присвистнул Саня.
  - Так мы же без лозунгов и не в поддержку чего-то, - сказал я. - Площадь после восьмого пустая будет. Кружок по ней сделаем. Под музыку.
  - И зачем? - спросил Игорь. - Кто хоть что-то из этого поймет? Посчитают, что проспали восьмое и выперлись.
  - Ага, - кивнул Семка, - скажут, придурки какие-то. Хорошо еще, если по "хулиганке" пройдем, когда арестуют.
  - И что тогда? - спросил я.
   Скамейка с малолетками загоготала громче обычного - кто-то там, перебрав "Крутышки", грохнулся с нее оземь.
   У девчонок были короткие юбки. Трусы свои они светили вовсю.
  - Может, по школам пойти? - предложил Саня, которому тоже были видны худые девчоночьи ноги. - Собрать где-нибудь в спортзале, провести урок истории, настоящей истории...
  - Кто тебе даст?
   Мы молча выпили.
  - Может, Петр Игнатьевич что подскажет? - сказал я.
  - Давайте его не впутывать, - запротестовал Игорь. - Он же сказал, что все это опасно.
  - Можно завести блог, - сказал Леха.
  - Ага, открой, - ухмыльнулся Семка, - под настоящими именем и фамилией, чтобы спецслужбы провайдера не беспокоили.
  - Я вообще не понимаю, чего мы боимся? - посмотрел на меня Саня. - Будто мы что-то противозаконное замышляем!
  - А ты подумай, почему этого праздника сейчас нет, - сказал я.
  - Ну и что? Что-то я об официальном запрете ничего не слышал.
  - Вот это-то и настораживает.
   Малолетки стали брызгаться из "сиськи". Несколько пивных капель попали Семке на рукав.
  - Эй, молодежь! - обернулся он. - Харэ уже!
  - Мы не нарочно! - крикнул какой-то длинный, вихрастый парень. - Оно само!
   Стая разродилась визгами, словно услышала что-то уморительно смешное. Кто-то кому-то из "сиськи" плеснул в лицо.
  - Серый, сука!
  - Оно само!
   Началось пихание, один другого через третьи руки схватил за грудки, потом драчуны упали за скамейку, чуть не свалив остальных.
  - Получи!
  - Да пошел ты!
   За спинами, задницами, ногами стаи разглядеть что-либо было сложно. Дрыгались подошвы белых кроссовок.
  - Уроды, - прокомментировал Саня.
  - И все же надо спросить Петра Игнатьевича, - сказал я. - Без впутываний.
   Мы допили пиво.
  Серый получил по морде, и малолетки неожиданно быстро расползлись. Пустые "сиськи" остались лежать под скамейкой.
  - Четыре литра ввосьмером, - сказал Леха. - Это по пол-литра на каждого.
  - Наше будущее, - сказал я.
  - Ага, чтоб я сдох.
  - Костя, - с болью в голосе произнес Игорь, - вот нахрен им Девятое? Им и без него в кайф. Что мы будем ради этих...
  - Еще неизвестно, что мы будем.
  - Партизанить будем! - округляя глаза, хриплым голосом проговорил Саня.
  - Против кого? - спросил Семка.
  - Против всех!
  - Ага, - сказал я, - схроны с петардами, тайники с флажками. И перебежками от дома к дому. Ночью!
  - Ну, давайте сделаем какой-нибудь просветительский кружок.
  - Друг друга просвещать будем? Ладно, - вздохнул я, - закругляемся.
  
   Петр Игнатьевич появился, когда я уже решил уходить.
  - А, Костя, - в голосе скользнула опаска. - Ты по делу?
   В руках его был тощий магазинный пакет.
  Шелестела листва. Седые волосы от ветра стояли у Петра Игнатьевича торчком.
  - Здравствуйте. Мне посоветоваться, - сказал я, поднимаясь с облюбованной скамейки перед подъездом.
  - Если недолго, что ж.
   Мы вместе вошли в дом.
  - Как твоя учеба? - спросил Петр Игнатьевич, показав на ухо - подслушивают.
  - Ничего. В июне - экзамены.
  - Ну, еще два месяца! Успеешь подготовиться.
   Мы поднялись на третий этаж. Петр Игнатьевич звякнул ключами. Несколько секунд - и дверь открылась в узкую прихожую, наполовину желтую от света из кухонного окна.
  - Проходи.
   Я вошел, вытерев ноги о коврик. Петр Игнатьевич закрыл дверь, снял легкий плащ, сменил ботинки на тапочки. Замерев с пальцем у губ, он подождал звуков с лестничной площадки, потом махнул мне рукой.
   Мы перебрались на кухню.
  - Соседи, - виновато произнес Петр Игнатьевич, выкладывая на стол помидоры и пластиковый контейнер для яиц. - Я им давно не нравлюсь.
  - Почему?
  - Имел глупость однажды вступить в спор по поводу общего прошлого. Люди с удивительной быстротой отказываются от собственной памяти, если она идет вразрез с официальной позицией власти. В сущности, их можно понять. Но иногда понимание не спасает от желания открыть им глаза. В общем, я теперь для них то ли маргинал, то ли сумасшедший. А может и террорист. Яичницу с помидорами будешь?
  - Нет, - сказал я, - я поел.
   Петр Игнатьевич кивнул.
  - Хорошо, - он убрал продукты в холодильник. - Так с чем ты пришел?
  - Мы с ребятами хотим что-нибудь сделать на девятое мая.
   Петр Игнатьевич сел. Руки его принялись разглаживать и без того гладкую скатерть.
  - Я думал об этом. Прикидывал. Еще когда думал что-то в ком-то пробудить. Как раз до спора с соседями.
  - А мы? - спросил я.
   Петр Игнатьевич улыбнулся.
  - Вы - славные ребята. Но сколько вас на весь город?
  - Ну, попробовать-то можно.
  - Это не игра, Костя. Далеко не игра. Скажи мне, какой самый важный инструмент находится в руках у власти?
  - Полиция, - ответил я. - Аппарат подавления.
  - Нет.
  - Ресурсы. Денежные и человеческие.
  - Нет, - качнул головой Петр Игнатьевич. - Самый важный инструмент - это монополия на информацию. А информация формирует твое мировоззрение, управляет твоими эмоциями и подталкивает тебя к определенным действиям. Вывод: бить надо по ней.
  - Хакать новостные сайты?
  - Зачем? Это уголовное преступление. Надо работать тоньше. Ответь мне, что является самым доступным информационным каналом?
   Я задумался.
  - Телевидение?
   Петр Игнатьевич качнул головой.
  - Подумай еще.
  - Ну, радио. Интернет. Система оповещения. Общение.
   На каждую мою догадку Петр Игнатьевич говорил: "Нет". Хотя и кивнул на последнем предположении.
  - Самый доступный канал, Костя, - сказал он, - это тот, для которого не нужны посредники в виде телевизоров, смартфонов, плееров. Ты выходишь из дома...
  - Граффити! - крикнул я.
  - Тише, - сказал Петр Игнатьевич. - Почти. Граффити - это порча общественного имущества. Но все, за что цепляются твои глаза, и есть информационный канал. Я говорю о стенах домов, арках, о рекламных щитах, о досках объявлений, которых понаставили на остановках. Достаточно наделать небольших, с ладонь, карточек. Мазнул клеем, прилепил и дальше пошел. Максимум, что грозит при поимке - это штраф за несанкционированную расклейку, он был, кажется, в пределах трехсот рублей.
  - И все?
  - Нет, конечно, - вздохнул Петр Игнатьевич. - Если текст на карточке признают экстремистским или агитационным, то, скорее всего, будет долгая беседа со следователем. Возможно, тебя предупредят о противоправной деятельности и поместят в базу данных. Но, возможно, попытаются "раскрутить".
  - Это как? - спросил я.
  - Попробуют повесить на тебя создание террористической ячейки, группы, ставящей во главу угла свержение существующего государственного строя, возьмут в оборот друзей, сфабрикуют их показания, станут оказывать на тебя психологическое давление с тем, чтобы ты признался, что действительно что-то такое замышлял. Поэтому на карточках не должно быть никаких призывов типа "Помните!" или "Очнитесь!".
  - А что должно быть?
  - Знаешь, я думал о сводках от Советского информбюро. С датами и короткими событиями. Например, что 21 января 1943 года войсками Красной Армии был освобожден город Ставрополь. А 5 августа того же года - город Орел. И внизу приписка: "До 9 мая 1945 года осталось столько-то дней".
  - Здорово!
  - А еще можно наделать карточек "Наши герои" и в них коротко написать о Вале Котике, об Александре Покрышкине, о защитниках Брестской крепости, о Зое Космодемьянской, о Слюсареве, танкисте, не помню имени, но у меня есть о нем. Важно, чтобы у тех, кто прочтет, был интерес узнать, что это были за люди, как они сражались и за что.
  - И где они это узнают?
   Петр Игнатьевич помрачнел.
  - Тоже верно. Ничего ж нет.
  - Значит, надо сайт делать!
  - Да-да, - сказал Петр Игнатьевич задумчиво. Поднявшись, он включил плиту, налил и поставил греться чайник. - Знаешь, Костя, я вспомнил, почему не сделал эти карточки сам. Они подпадают под статью об искажении истории.
   Несколько секунд я ошарашенно хватал воздух ртом.
  - Петр Игнатьевич! - прорвало меня затем. - Какое же это искажение! Это же правда! Это же мы победили!
  - И как ты докажешь?
  - Календарь!
  - Его изымут. Он пропадет. И в лучшем случае нас объявят фантазерами. Будет официальная позиция: мы принижаем роль американских солдат, выпячивая собственные, не понятно откуда взявшиеся достижения. Сколько историков набежит! Все с пеной у рта будут ссылаться на зарубежные монографии, мемуары и энциклопедии, нас закидают враньем и полуправдой. Главное, Костя, орать погромче...
   Я сжал кулаки.
  - Получается, мы не победили? Получается, у нас украли всю нашу историю? Но почему парламент, правительство...
  - Понимаешь, Костя, они выторговали людям сытую жизнь. Никакого противостояния и напряжения. Соединенные Штаты - друг, партнер и старший брат. Технологии, гаджеты, автоматические заводы. Разве ради мира и благоденствия нельзя поступиться кусочком истории? Оказалось, можно. Оказалось, что по чуть-чуть как бы и не больно. Там кусочек, здесь кусочек. Поменьше, побольше, плавно и размеренно. Ну, не было победы Александра Невского и не было, бог с ним! Не было обороны Орешка, не было защитников Осовца, не громили мы армии Сигизмунда, Карла, Наполеона, не освобождали Европу от турок, не брали Крым, не ходили в Сибирь, не объединяли народы.
  - Я ничего этого не знаю, - сказал я.
   Петр Игнатьевич печально улыбнулся.
  - А кто сейчас это знает, Костя? Это уже табу. Этого нигде нет, кроме как, наверное, в сельских клубах каких-нибудь заброшенных поселков. В тайге, на севере. И то, если там сохранились книжки или журналы советской поры, а не нынешняя развлекуха. Сейчас сытая жизнь, Костя. Ешь, спи, потребляй. А человеческому нутру другого и не надо. Душе надо, только ее вместе с историей - по кусочку. Еще в небо хоть позволяют глядеть, а не в корыто.
  - Значит, мы проиграли, - мертвым голосом сказал я.
  - Я передам вам свою библиотеку, - сказал Петр Игнатьевич. - Вы станете ее хранителями. Ты, Игорь, Саша.
  - Зачем?
  - Чтобы вы знали и когда-нибудь...
  - Петр Игнатьевич!
   Я поймал ворот его рубашки.
  Мне часто пеняли на взрывной характер. Я и сам позже, отойдя, раскаивался в поступках, которые совершал в какой-то дурной, жгучей пелене, когда только боль и обида жили в мое сердце.
   Я встряхнул Петра Игнатьевича как куклу.
  - Петр Игнатьевич, - зашипел я, - это же капитуляция! Перед Америкой, перед тем, что мы... вы были. Вы не видите, что сытая жизнь - это лишь приманка? Нас сомнут, нас переварят, нас выбросят. Год, два, пять, и нас станет можно брать голыми руками. Нас уже можно брать!
  - Я вижу, - сдавленно ответил Петр Игнатьевич. - Но это не капитуляция, Костя, это уход в подполье. В партизаны.
   Я рассмеялся и опустил руки.
  - Петр Игнатьевич!
   Мне стало горько.
  Я увидел вдруг худого старика, глядящего на меня испуганными глазами. Он искренне не понимал, что подполье и партизаны находятся только в его голове.
  - Костя...
  - Люди должны помнить! - решительно сказал я.
  - Костя, в жизни России были сложные моменты, жуткие, трагические, но она всегда находила силы для возрождения. Не торопись. Я думаю, у страны все еще впереди. Поэтому и предлагаю...
  - Вы надеетесь на чудо? - спросил я.
   Петр Игнатьевич пожал плечами.
  - В том числе, Костя, в том числе. Был такой русский немец, Христофор Миних. Он сказал, что Россия, должно быть, управляется самим Господом, иначе не понятно, как она существует.
  - Ну, да, надейтесь!
   Я поднялся, выскочил в прихожую, но, надевая куртку, не смог не вернуться.
  - Петр Игнатьевич, не дадите мне на время ваш календарь?
  
   Ни Сане, ни Семке, ни Лехе, ни, тем более, Игорю я ничего говорить не стал.
  Пришел домой и заперся в своей комнате. Благо, у меня там стояли и компьютер, и сканер с принтером.
   Отец постучал, побрякал кулаком в дверь, увещевая, извиняясь за прошлое, говоря, что я тоже не прав и должен его понять, но скоро отстал. Наверное, вспомнил, что у меня болезнь личностного роста.
   Я выложил календарь из кармана куртки.
  Толстенький. Чуть разлохмаченный. С оторванным листками за первое и второе января. Все же было удивительно, что Петр Игнатьевич мне его так быстро и легко отдал. Быть может, хотел чтобы я оставил его в покое?
   Страницы зашелестели под пальцами.
  Катались на лыжах дети, чередовались портреты, ноты, рисунки природы, зданий, людей, красные даты объявляли то день печати, то день работника торговли, обороты рассказывали о композиторах, о происхождении слов, о загадках земли и о революции. О войне же в календаре было чудовищно мало.
   Тридцать лет со дня гибели Вали Котика (установлен памятник у ВДНХ). Несколько заметок из военной энциклопедии юнармейца. Двадцать второе июня. Девятое мая.
   На одну карточку с трудом.
  От разочарования захотелось разодрать листки в клочья и выбросить их в окно. Люди ничего не помнили уже тогда! Уже тогда им было не интересно.
   Но разве так может быть?
  Я перелистал календарь во второй раз, а затем в третий. Хорошо, подумалось мне, пусть. Пусть я мало что знаю. Значит, буду писать то, что есть.
   Люди должны знать.
  Конечно, у большинства это, скорее всего, не вызовет даже любопытства. Кто-то, прочитав, пожмет плечами, кто-то, наверное, нахмурится, думая, что я наврал в датах и наврал в смысле, но если хотя бы один из десяти...
   Я усмехнулся, вспомнив слова Петра Игнатьевича.
  Возможно, я тоже надеюсь на чудо. Но случаются же чудеса! Я просто не могу уже по другому. Память выедает меня изнутри.
   Миллионы мертвецов стоят и ждут, когда кто-то о них вспомнит.
  Я написал: "Великая Отечественная Война. 22 июня 1941 года - вероломное нападение гитлеровской Германии на Советский Союз. 9 мая 1945 года - взятие Берлина, разгром гитлеровской Германии войсками Красной Армии. Цена была велика, но мы победили! Мы!"
  - Сынок, ужинать будешь? - спросила из-за двери мать.
   Я с трудом протолкнул ком, возникший в горле.
  - Да, мам, через пять минут.
  - Тогда я накладываю.
   Принтер, стрекоча, выдал первый десяток карточек. Я сделал их красными, а текст черным. Еще хотел с левого краю наложить полупрозрачное изображение солдата, только помещать американских морпехов или ООНовских "касок" мне показалось глупым. А других рисунков и фото в сети не было.
   Все вычистили.
  - Костик!
  - Да, - сказал я.
   Карточки получились слишком яркими, глаз за них цеплялся. Я подумал, что акцию по расклейке начну с начала мая. Наверное, не успеют поймать до праздника. И да, придется поколесить по городу.
  - А вот и наш затворник! - обрадовался отец, когда я зашел на кухню.
  - Привет, пап, - сказал я.
  - Сейчас будет "Опасный детектив", - отец показал глазами на телевизор. - Тебе вроде раньше нравилось.
  - Ну, ничего сериал.
  - Умеют американцы, что ни говори. Это мы - косорукие. Что ни снимем, все какую-то хрень малопонятную. Взять даже эту... последнюю...
   Он защелкал пальцами, пытаясь вспомнить.
  - Пап, - сказал я, - а ты разве плохой оператор?
  - А причем здесь я? - удивился отец.
  - Ну, ты же всех в косорукие записал.
  - Э-э, нет! - Отец принял от матери тарелку с макаронами и поджаристой котлетой сверху. - Киношников сам бог велел такими называть. А я что? Я свою работу хорошо делаю.
  - Но раньше, наверное, были фильмы?
   Отец озадаченно нахмурился.
  - Раньше? Это еще в ту эпоху? В советскую? - Он потянулся за планшетом. - Сейчас проверим. Мне даже самому интересно.
   Я подсел к нему.
  - Вы есть будете? - сердито спросила мать, обернувшись от плиты. - А то остынет, я вам такой фильм покажу!
  - Ужасы? - поинтересовался я.
  - Боевик!
   Она поставила передо мной тарелку и вручила вилку.
  - Лена, ты это... не шебурши, - сказал отец. - Мы свое не упустим. Мы вот сейчас поисковый запрос...
   Он набрал одним пальцем по всплывшей клавиатуре: "фильмы советские".
  Строчка мигнула, но ни одной ссылки под ней не появилось. Отец, не сдаваясь, поменял запрос на "советское кино".
   Я замер, надеясь, что сеть выловит хоть что-то, но надеялся зря. Отец посмотрел на меня.
  - Погоди, - сказал он, - я же помню, мне еще шестнадцати не было. Мы смотрели на старой видеокассете... Лен, ты помнишь?
  - Нет, - отрезала мать, - не помню, ты тогда с Танькой Перовской женихался, вот ее и спрашивай!
  - Да где теперь Танька? - Отец почесал лоб. - Там точно про пиратов было, они корабль захватили...
   Он набрал на планшете: "старый фильм про пиратов". Выскочило за миллион ссылок, но большей частью англоязычных. Отец ткнул в одну, в другую, скривился, рассматривая постер с Джеком-Воробьем.
  - Может, не оцифровали еще? - предположил он. - Там, знаешь, качество в то время хреновое было.
  - И никто не выложил? - спросил я. - Никто-никто?
  - Так банят, наверное, чтоб не нарушали авторские права.
  - Пап, ты-то сам в это веришь?
   Отец как-то вдруг ощутимо ссутулился, оплыл, подобрал вилку.
  - Давай есть, сын. Хотя... - он вздохнул. - Тот фильм я бы еще глянул.
  
   В первую расклейку, честно, адреналин у меня зашкаливал.
  Тридцать карточек в правом кармане куртки, цилиндрик клея - в левом. Жутко хотелось спрятать лицо за темными очками, но я вовремя сообразил, что уж это-то будет подозрительно в первую очередь. Ничего, ограничился кепкой с длинным козырьком.
   Матери я наврал, что решил сходить до колледжа пешком. Кажется, я краснел и запинался, но мать восприняла мой заскок спокойно.
   Чем бы дитя не тешилось...
  Возможно, она подумала, что я таким образом скрываю от нее свои ухаживания за одной из колледжских девчонок.
   Кажется, в ее время еще не было откровенных уроков сексуального воспитания по вторникам и четвергам под девизом "Секс - это весело и безопасно!", где парней и девчонок, раздав презервативы, парами распихивают по кабинкам.
   И попробуй отвертеться.
  Я дождался миниавтобуса и проехал несколько кварталов до гостиницы "Паризьен". Впереди, брызгая водой на асфальт, катил оранжевый муниципальный уборщик. Улицы были сонны и пустынны.
   У гостиницы я, играя в конспиратора, сошел и пересел на автобус, на табло которого горел маршрут "Паризьен - Густово". Карточки, будто живые, чуть не выскочили из кармана, и я облился холодным потом, перехватив их и смяв в кулаке. Хорошо, пассажиров было, не считая меня, всего трое, и они дремали, покачиваясь и вразнобой клонясь к окнам.
   Микрорайон Густово - самая окраина.
  Я вышел на кольце и не спеша побрел к центру города, не замечая ни молодой, прущей к тротуарам зелени, ни отмытых решетчатых оград.
   Первое место, куда можно было бы приклеить карточку, обнаружилось метров через двести, у торгового комплекса "Снежинка". Но там оказалось неожиданно людно, с лотков торговали овощами и свежей исландской сельдью.
   Кроме того, я внезапно осознал, что все рынки и комплексы находятся под видеоконтролем, и того, кто наклеит карточку на информационный щит или на боковую поверхность крыльца, вычислят в два счета, попросту подняв записи. Я, конечно, слегка параноил, но решил, что для подпольщика паранойя - верная спутница. Меньше сюрпризов в будущем.
   Зато дальше по пути мне попался симпатичный столб у обочины, на котором уже белело несколько объявлений. С противоположной стороны улицы на столб смотрели окна невысокого дома, но часть была закрыта уже вовсю цветущими березами. Но на всякий случай я встал так, чтобы меня не было видно.
   Карточка извлечена. Поблизости - никого. Клей. Колпачок. Пальцы дрожат. Торопливый мазок по бумаге. Шлеп! Готово.
   Красный прямоугольник прилип к столбу.
  Я едва тут же не побежал прочь, как преступник с места преступления. Придурок, чего хотите. В животе, в груди шебуршился обморочный страх.
   Бежать!
  С трудом я заставил себя смирить шаг, чуть не сбил очки с носа и остановился, оглянулся - висит моя карточка. Красной, бросающейся в глаза отметиной. Значит, многие прочтут.
   Метров через двадцать-тридцать страх сменился радостью. Да я крут! Я смог! Правда, проезжающий мимо автомобиль едва не заставил меня броситься в кусты. Но это ничего, ничего, опыта-то нет.
   Следующие карточки я прилепил к арочным воротам, на стену дома, на рекламный щит, прямо на рубашку парню, призывающему покупать смартфон за три тысячи. Еще две - на удачно подвернувшееся информационное табло домового товарищества.
   Один раз какая-то старушка с гнездом вспушенных седых волос на голове едва меня не засекла, и пришлось из арки идти во двор, а оттуда, имитируя беззаботность, через другую арку на перпендикулярную улицу. Картинка, в которой старушка, вернувшись домой, набирает единый номер и шепчет: "Подозрительный парень что-то клеит на стены", преследовала меня целый квартал.
   Я израсходовал треть карточек и подумал, что для Густово этого достаточно.
  Народу и транспорта на улицах стало больше, подходило время первых уроков, школьники массово брели и бежали в классы.
   Я сел на автобус "Густово - Сахарова". Он останавливался недалеко от колледжа. Возможно, успею расклеить еще пяток карточек, такая была мысль.
   Автобус уже выворачивал с перекрестка, когда я, обернувшись с заднего сиденья (в поисках "хвоста", а кого ж еще!), заметил, что несколько человек собрались у того места, где я, кажется, прикрепил карточку.
   Читают?
  Улица скрылась, заместилась домом, автобус влился в транспортный поток, и я не смог ухватить подробности.
   Хорошо б читали. А если сейчас уже ищут того, кто поработал расклейщиком? Мне сделалось неуютно, и я подумал, что на карточке остались мои отпечатки пальцев. Возможно, уже объявлен план "Перехват".
   Вошедшая на остановке тетка в синем плаще села через ряд впереди меня, словно перекрывая путь к бегству. Не утерпев, я вышел на следующей.
   Водитель подозрительно улыбнулся, проходящий мимо старик со свернутой в трубочку газетой наклонил голову, и в моем мозгу вспыхнуло: они обмениваются знаками, передавая друг другу сопровождение объекта!
   Сердце заколотилось.
  Свернув за угол, я прижался к стене, ожидая, что старик, появившись следом, выдаст себя. Но через несколько секунд вышла женщина с двумя девочками, которых она вела за руки, и у меня отлегло, но затем я подумал, что раз я "расколол" старика, его попросту могли заменить не вызывающим подозрения семейством.
   Нет, расклейкой я рисковать больше не стал, переулком и сквозным двором шмыгнул к ограде, за которой, белоколонный, вырастал колледж.
   Ворота. Широкая дорожка. Электронный датчик на входе, к которому нужно приложить студенческий билет.
   Первые полчаса на лекции по менеджменту я сидел как на иголках, ожидая, что в аудиторию вот-вот войдет полицейский с моими красными карточками в руках. "Ребята, мы ищем некого Константина Ломакина, он здесь есть?". Тут разве что в окно прыгать с криком: "Гады, я живым не сдамся!". Но двери открылись лишь раз, впуская опоздавшую Машку Домину, и я успокоился. Виктор Арсеньевич, пухлый, в дорогом пиджаке с заплатами на локтях, бухтел про рынки и рисовал графики на доске, выводя кривые сбыта в условиях экономического роста, спада потребления, понижения консолидированного рейтинга и изменения валютного курса. Я пытался что-то записывать, но мысли мои все время уходили в сторону.
   Мне думалось, что карточки могут просто оборвать и выкинуть в урны. Тогда все впустую. Еще их могли прочитать и не поверить. Вот же и интернет, и последние исследования говорят, что все было не так. Им не верить? Игнорировать? Мало ли кто что клеит. Сумасшедших развелось, как собак.
  - По оси абсцисс у нас - количество товара, - говорил Виктор Афанасьевич, щелкая кончиком указки по доске, - все смотрим, это важно...
   Мне стало смешно и горько.
  Я подумал, за какую ерунду умирали люди. Ведь получается, что за ерунду. За динамику продаж и тренды.
   И никто их уже не помнит. Никто!
  Я скрипнул зубами. Пусть хоть что будет, а карточки я расклеивать продолжу! Пусть следят, пусть арестовывают...
  - Ломакин!
   Осознав, что обращаются ко мне, я поднял голову.
  - Да, Виктор Афанасьевич.
  - Ломакин, - преподаватель на шаг отступил от доски, - что вы там тискаете?
  - Ничего, - сказал я, вынимая руку из кармана.
  - Он готовится к паре по сексуальному образованию! - выкрикнул кто-то.
   Аудитория заржала. Виктор Афанасьевич поддержал ее мелким смехом, тряся крашенными волосами.
  - Ломакин, - отсмеявшись, сказал он, - будьте внимательны.
  - Зачем? - спросил я, внутренне заводясь.
   Виктор Афанасьевич, уже обратившийся к доске, повернулся снова.
  - Что зачем, Ломакин?
  - Ну, зачем это все нам? Все эти кривые, прямые... Мы же пустота, мы не помним ничего...
   Я хотел сказать многое, про войну, про миллионы погибших, но мне не хватило духу. Я так и застыл, вытянувшись оглоблей, с горечью в сердце и невысказанными словами в горле.
  - Ну, то, что вы ничего не помните, Ломакин, не говорит о том, что никто ничего не помнит, - сказал Виктор Афанасьевич. - Я вот могу привести вам графики нефтяного спроса и предложения, производственные и инфляционные графики, показания фондовых индексов, инвестиционные графики с семидесятых годов прошлого века по Великобритании, Соединенным Штатам, Японии, Китаю и еще пяти-семи странам. Но...
   Преподаватель качнулся на носках.
  - Ты действительно задал интересный вопрос, - сказал он. - Зачем нам это нужно? Здесь можно разделить вопрос на две части: зачем это нужно некому индивидууму Ломакину Константину и почему это необходимо для глобальной экономики и вообще для развития человечества. Сядь, Константин.
   Я сел. Сбоку меня подпихнул Леха:
  - Ты чего?
  - Дерьмо все это, - сказал я.
  - Итак, - постучал указкой по столу Виктор Афанасьевич, - разберем обе части вопроса. Что дает наш колледж Ломакину? Он, ну, и я, в частности, мы даем ему возможность участвовать в экономическом процессе, получая, соответственно, в будущем часть результатов от этого участия - как в денежном выражении, так и в социальном. То есть, наш Константин получает заработную плату и премии, а также повышает, в силу своих способностей, конечно, статус в социальной и служебной иерархии. Грубо говоря, мы все на это ориентированы - на успех, на обеспечение себя благами и на ценимость в обществе, которое является нашей привычной жизненной средой.
  - Ну и фиг с этим со всем, - шепнул мне Леха, когда преподаватель отвлекся, чтобы хлебнуть из бутылочки с минералкой. - Чего завелся-то?
  - Вот.
   Я выложил перед ним карточку.
  - Ё! - Леха, пробежав текст глазами, накрыл ее ладонью. - Это откуда?
  - Сам сделал.
  - Так вот, - продолжил Виктор Афанасьевич, - что мы имеем в глобальном смысле? Как бы глобальное, общемировое "зачем". Поступательное движение экономики обусловлено, в первую очередь, потреблением продукта. То есть, потребитель поставлен во главу угла. От его способности потреблять, от его запросов и желаний происходит ориентация производителя. Но! Кто-то должен быть передаточным звеном в этой системе. Поскольку отношения между потребителем и производителем часто разорваны во времени, расстоянии и, скажем, привычках, менталитете, хотя, наверное, слово нехорошее. Так вот... Ах, да, есть и другие посредники в виде магазинов и супермаркетов. Но тут-то и появляется наш Константин! В глобальном смысле он выступает агрегатором, позволяющим систематизировать и обобщить запросы потребителя, грубо говоря, является смазкой, которая способствует слаженной работе экономического механизма. И не надо стесняться такого сравнения.
  - И куда? - спросил я.
   Виктор Афанасьевич задрал подбородок.
  - Простите?
  - Куда мы движемся? Ради чего работает механизм?
  - А вот этот вопрос - не правильный. Почему? Потому что он подразумевает поиск цели. Но это все равно, что искать смысл в отливе, восходе солнца или ветре, качающем деревья. Какой смысл в реке? Вот вы капля, Константин. Какой для вас смысл?
  - Смысл - попасть в море, - сказал я.
   Преподаватель улыбнулся.
  - А какой для вас, капли, смысл в море? Молчите? Вы его не найдете и не поймете. Почему погибли одни цивилизации и возвысились другие? Почему и те погибли в свою очередь? Почему мы двуполы? Или почему вы думаете так, а не иначе? Нет ответа. Но для экономики он хотя бы просматривается. Это рост личного и мирового благосостояния. Если уж совсем понятными словами - чтобы всем было хорошо. Надеюсь, Константин, я доступно объяснил, для чего вы учитесь и вообще существуете?
  - Чтобы мне было хорошо?
  - Именно. А теперь вернемся к нашим э... графикам.
   Виктор Афанасьевич, посчитав разговор оконченным, вернулся к доске.
  - Вот вроде правильно все сказал, - наклонился ко мне Леха, - а все равно подвох чудится. За счет чего всем хорошо? А конкуренция? А инфляция?
  - Здесь не это главное, - прошептал я.
  - А что?
  - Ни космос, ни память в таком случае не нужны. Сиди, копи личное благосостояние, жри с корыта.
   Я достал клей и карточку.
  - Костя, - выдавил Леха.
  - Не ссы.
   Я приклеил карточку на жесткую деревянную спинку скамьи. От доски Виктору Афанасьевичу все равно видно не было.
  
   Сексуальное воспитание я промотал.
  Съездил до Северного рынка и пешком пошел к дому. Присматривался к тумбам и столбам. Не удержался и шлепнул карточку на пластиковую девчонку, зазывающую в стриптиз-бар.
   Настроение было паршивое.
  Ведь, в сущности, если подумать, наши предки воевали именно за то, чтобы нам жилось хорошо. Чтобы вообще жилось.
   И вот я, я живу. Не голодаю. У меня есть отец и мать. Есть телевизор и интернет. Есть куча всякого дерьма, которая составляет мой быт, мои интересы, всю мою жизнь. А ощущение такое, словно я всем этим их, застреленных, замученных, разбомбленных, предаю.
   Не затем живу. Не так.
  Может, и куратор-то был прав - годимся мы только на убогие представления, на фальшивые полеты в петардном дыму.
   Я забрел на спортивную площадку и, наверное, минут сорок смотрел, как малолетки гоняют мяч. Играли они бестолково, но азартно, двое были в сине-гранатовых футболках "Барселоны" и оба значились Месси.
  - Бей!
  - Куда ты бьешь?
  - Пасовать же нужно!
   Когда счет стал двенадцать-десять в пользу противников Месси, я вздохнул и поднялся. Хорошо им! Ни забот, ни тревог. Жизнь - как приключение.
   Подумав, я приклеил карточку на боковину невысокой трибуны. Может прочтут. Хотя в школе им, наверное, уже промыли головы. Ах, эти американцы! Как высадились, как перемололи гитлеровцев в труху!
   Я прижал к уху завибрировавший телефон.
  - Костя, привет! - сказал Саня. - Мне тут Леха карточку показал. Крутая карточка. Только ты Петра Игнатьевича подставляешь.
  - Каким образом? - спросил я.
  - Ну, он же был против. Это вообще опасно.
  - Саня, - сказал я, с трудом сдерживаясь, - в чем опасность? В том, что я знаю нашу историю, и хочу, чтобы ее знало как можно больше людей?
  - Костя, блин! Есть официальная версия...
  - Которая идет в задницу! - крикнул я и отключился.
   Телефон захотелось грохнуть об асфальт.
  Не ожидал такого от Сани. Эх, Гагарин, Гагарин. Перетрусил? Высок космос оказался? Карточка - это, конечно, не утвержденный в мэрии фейерверк. Страшнее.
   Друзья-приятели. Друзья-предатели.
  Сделалось вдруг чуть ли не до слез обидно. Мне же отвечать, мне, а они уже по кустам. Боятся, что и их потянут. Дружили, пиво вместе пили? А-та-та!
   Тьфу, блин!
  Кто еще потянет-то? Кому я нужен? Я же не террорист. Террорист-расклейщик, ага. Национальная угроза. Подлежу немедленному уничтожению, как только достану карточку.
   Я и сам-то утром...
  Нет, смешно на самом деле. Что я, действительно что-то противоправное делаю? Сколько людей по старинке объявления клеят? Тысячи. А мне, дураку, в этой толпе слежка мерещится. Петр Игнатьевич и запугал, кстати. Изымут, поймают, пропадешь...
   В отместку своему страху я наклеил сразу пять карточек на длинный строительный забор, а потом еще на кабинку биотуалета.
   Книжная лавка мигнула вывеской в арке, и я, не раздумывая, свернул туда.
  Стеллажи, изгибаясь, с коротких ступенек по спирали вели в центр магазинчика к форпосту из стойки и допотопного кассового аппарата.
   Для девушки, сидящей за стойкой с книжкой в руках, я, наверное, вынырнул слишком неожиданно, потому что она вытаращилась на меня как на привидение.
  - Вы как вошли? - тихо спросила она.
  - Ногами, - сказал я. - Там не заперто.
  - Ой!
   Девушка соскочила со стула и мимо меня, обмахнув полой светло-серой кофты, устремилась туда, откуда я пришел. Затем она вернулась.
  - Извините, я думала, что закрылась.
  - Так вы не работаете? - спросил я.
   Девушка, беззастенчиво рассматривая меня, наклонила голову. У нее был высокий лоб и милое, чистое лицо. Я неожиданно вспотел. Вот так, подумалось мне, пропустишь урок сексуального воспитания, и сразу возникает желание.
   Кошмар!
  - Так что? - я припал к стойке, пытаясь скрыть напряжение внизу живота.
  - А что вы хотели?
  - Книжку.
   Девушка очень весело рассмеялась.
  - Понятно, что книжку. Какую? Детективную, фантастическую, научно-популярную? Может, какой-нибудь справочник?
   Она зашла к себе в закуток, и мне стало легче. Брюк не видно, и хорошо. Что там звонко таранит ткань? Тьфу!
  - Мне бы старую.
  - О, это уже интереснее.
   Девушка придвинулась ко мне, и ее светлые, ясные, смеющиеся глаза оказались сантиметрах в десяти от моих.
  - Вас тянет на старушек?
   Ее жутко, просто жутко хотелось поцеловать. Легонько укусить за маленькую, чуть оттопыренную нижнюю губу.
  - Что? Нет! - возмутился я, осознав вопрос. - Я про книжку!
  - Я поняла, - кивнула собеседница, улыбаясь и отклоняясь назад. - Хотите "Дикую охотницу"? Выпущена пять лет назад.
   Она приподняла книжку, которую читала.
  - Нет. Мне советской поры.
  - Ой, таких уже и нет.
  - Совсем нет?
  - Сейчас посмотрю.
   Девушка раскрыла лежащий на стойке ноут. Несколько минут она всматривалась в экран, постукивала по клавишам тонкими пальцами, а я любовался ее шеей, прядкой волос над ухом, ее сосредоточенностью и кожей в вырезе кофты и в расходящихся отворотах блузки.
  - Нет, - приподняла она голову, - скорее всего, ничего нет.
  - Вам не кажется это странным? - спросил я.
  - Почему? Наверное, это просто не пользуется популярностью. Или, знаете, как будто вы совершили постыдный поступок, и вам не хочется о нем вспоминать. Возможно, что-то и есть в архивах, но не у нас.
  - Все равно. Мне бы очень нужно историческую книгу.
   Девушка снова нырнула в ноут.
  - Нет, - сказала она. - Наверное, советским историкам не доверяли. Их книг нет вообще. Но у нас полно переводных. Вас какой период интересует?
  - Сорок первый - сорок пятый.
  - Мировая война?
  - Да, - кивнул я, - здесь, у нас.
  - Ну что вы! На нашей территории почти не было военных действий. У нас же был этот... Пакт! Недавно показывали сериал. "На востоке без перемен". Видели?
  - А если нам врут? - спросил я.
   Светлые глаза за линзами удивленно расширились.
  - Зачем?
  - Чтобы нечем было гордиться.
   Я выложил на стол свою последнюю карточку. Девушка внимательно ее прочла.
  - Это похоже на бред, - сказала она.
   Я улыбнулся.
  - Выпустите меня, пожалуйста.
  
  - Ты!
   Отец был в ярости.
  Он застал меня врасплох и стоял передо мной, застывшим в прихожей, а в кулаке его краснела одна из моих карточек.
  - Что это такое?
  - Что?
  - Это! - он кинул смятую карточку мне в лицо.
   Я попробовал пройти в свою комнату, но отец загородил мне проход. Из-за его плеча выглянула мать:
  - Костик.
  - Что?
   Наверное, я мог только это и повторять. В груди заныло.
  - Ты не придуривайся! - покрасневший, мощный отец протянул руку, чтобы схватить меня и, наверное, вытрясти всю душу, но в последний момент не осмелился. - Ты знаешь, что это статья? Что ты сядешь за это?
   Я снова хотел сказать: "Что?" и вовремя прикусил язык. Мотнул головой.
  - Искажение истории, - прошипел отец.
  - Я ничего...
  - Ты расклеиваешь какую-то хрень!
  - Это не хрень, это правда! - выкрикнул я.
  - Костик! - снова выглянула мать, но отец оттер ее телом.
  - Где доказательства? - спросил он, сверля меня потемневшими глаза. - Они у тебя есть?
  - А ты не чувствуешь, что это правда? - проорал я.
  - Да будь это хоть Святое писание! - заорал отец в ответ. - Полиция теперь имеет право тебя посадить! Ты о нас с матерью подумал?
  - А космос? А Гагарин? Скоро и за это будут сажать?
  - Тебе-то какое дело?
  - Мне? Потому что это - мой космос! Это моя страна и моя история! И твоя, папа! Понимаешь? Она и твоя!
   Отец набрал воздуха в грудь.
  - Ты...
   Он внезапно сник и отступил в сторону.
  - Иди к себе. Интернет я обрубил и диски отформатировал. Все.
   У двери в свою комнату я обернулся. Лицо отца было несчастным.
  
   Утром мы с ним не разговаривали. Он быстро собрался и ушел.
  А я пропустил первую пару, возясь с компьютером и восстанавливая операционную систему. По иронии судьбы, первой парой значилась "История мира".
   Взяли меня на остановке.
  Незаметный микроавтобус подрулил к скамейке, на которой я сидел, и из темноты салона выглянул спортивного вида мужчина в костюме.
  - Константин Ломакин? - спросил он.
   Я кивнул.
  Мужчина поманил меня жестом. Круглое лицо его выразило досадливое нетерпение. Собственно, это выглядело настолько будничным и безопасным, что ноги сами повели меня к нему. Мало ли, заблудились люди, что-то такое думалось.
  - Залезай.
   Меня мягко подтолкнули в спину, я поневоле шагнул внутрь, и дверь клацнула, отрезая дневной свет. Почему-то только тогда мне и сделалось жутко. Страх накрыл с головой. Дыхание сперло. Я застыл, не в силах ни закричать, ни дернуться.
   Тусклый плафон в задней части салона смутно обрисовывал подголовники и фигуры людей в масках с прорезями для глаз.
  - Сюда!
   Меня рывком усадили в кресло. Кто-то, нависнув сбоку, ловко пристегнул наручником мое запястье к подлокотнику.
  - Побледнел что-то наш товарищ, - весело сказал этот человек и отвесил мне мощную затрещину.
   Я не закричал. Я лишь выдохнул.
  - Вы...
   И тогда мне прилетело в скулу. Очки брызнули вниз. В правом глазу сразу поплыли круги, потому что боль была яркая и цветная. Я захлебнулся этой болью, как утопленник водой. Тень сзади поймала мое горло, а другие (третьи? четвертые?) руки ощупали ноги, подмышки, извлекли мобильник и ключи из карманов джинсов.
  - Чисто, - сказал щупавший.
   Мое бестолковое сердце гремело в ушах, куда-то торопилось, бежало и все не могло убежать.
  Микроавтобус, дернувшись, покатил по улице, удаляясь от остановки. Одним глазом я видел, как в тонированном окне плывут дома.
   Этого и следовало ожидать, подумалось мне. Раз мы не победили, раз победили другие...
  - Н-на!
   Носок тяжелого ботинка прилетел мне в голень, и я забыл мысль, я забыл вообще все, на мгновение с криком превращаясь в сгусток боли.
  - Ах, как поет!
   Жесткий, крепкий кулак пробил мне грудь, и я захрипел, сложился вдвое, утыкаясь лбом в чье-то колено.
   Меня вздернули за шиворот. Яркий пучок света от миниатюрного фонарика ударил по глазам.
  - Ну-ну-ну.
   Хлопок ладонью по щеке по сравнению с предыдущими ударами был на удивление мягок, но именно он почему-то заставил меня рыдать. Я заморгал, подавился слезами и слюной, выплевывая боль сквозь дрожащие губы, а свет ползал по моему лицу, словно насекомое, и пытался убедиться в искренности.
  - Что ж ты так, Константин Ломакин? - участливо произнес вставший напротив. - Тебя ведь еще бить и не начинали.
  - За что? - спросил я.
   Я не видел ничего и никого, только свет.
  - Ой! А не за что, да?
   Пятно света упало вниз, и я, поморгав, сквозь слезы разглядел, как оно зафиксировалось на красной, с черными буквами бумажке, зажатой в пальцах. "...Союз. 9 мая 1945 года..."
  - Твое?
  - Это же просто карточка.
  - Кто еще их распространяет?
  - Я один...
   Закончить мне не дал удар в ухо, и в голове все поплыло, звеня и вспыхивая. За ухом или перед ним, кажется, что-то хрустнуло.
  - Не ври нам!
  - Я не вру! - прорыдал я. - Чего мне врать?
  - Может, ты друзей своих выгораживаешь.
   Микроавтобус кому-то требовательно бибикнул, в темных окнах мелькнуло низкое кирпичное здание.
  - Не выгораживаю я никого!
  - Да?
   Короткий удар, и нос мой брызнул кровью. Но мне показалось, что он взорвался. Горячее потекло с губы вниз. Кап-кап-кап.
  - А-а... кхо-кха...
   Я закашлял, пачкая кровью руки.
  - Угомонись, - сказали мне и сунули в пальцы какую-то тряпку. - Вытри сопли. И все, парни, хватит с него пока.
   Я прижал тряпку к лицу. Микроавтобус повернул. Меня замутило, и я едва не сполз на пол. Впрочем, наручник на запястье не дал мне этого сделать.
  - Голову выше, - кто-то грубо вздернул мой подбородок.
   В салоне потемнело - мы въехали то ли в арку, то ли под мост. Потом оказались в тени мрачного, похожего на фабричный корпус здания.
  - Выгружаем.
   Дверь с грохотом ушла в сторону. После темноты салона даже серый, задавленный высокой стеной свет ослепил меня. Я съежился на сиденье.
  - О, парень проникся, - весело сказал кто-то.
   Возможно, тот, кто заметил, что я хорошо пою.
  Наручники отщелкнули, и меня подхватили, заламывая руки за спину. Соображать я не соображал ничего. Только перебирал ногами. Тряпка упала. В носу хлюпало. Лицо казалось резиновым и распухшим. Голова звенела.
  - Бегом!
   Тесной группой мы пересекли плохо заасфальтированный двор от фабричного здания к низкой кирпичной постройке без окон.
   Один из группы стукнул кулаком в железную дверь, она открылась, и меня спустили по узким ступеньками в руки ожидающих.
  - Он ваш, - сказали над моей головой.
   Кап-кап - капала кровь.
  
   Очнулся я в полной темноте.
  Под телом обнаружился тонкий матрас, подушки не было. Слева - пустота, справа - шершавый бетон стены. От стены веяло холодом. С изножья волнами наплывали запахи сырости и загаженного туалета.
   Я попытался приподнять голову, и боль выстрелила в затылок, как киллер, дождавшийся нужного момента.
   Вот же...
  Я упал навзничь и перестал шевелиться. Потом, вспомнив про разбитый нос, ощупал его рукой. Пальцы наткнулись на корку подсохшей крови.
   Поклеил карточки...
  Меня вдруг разобрал смех. Это было смешно, дьявол, сука, это было смешно. Целое спецподразделение в микроавтобусе!
   Я - террорист, честное слово. Наверное, взорвал чертову кучу мозгов.
  Но еще смешнее, что человека, оказывается, можно подсадить к себе в автомобиль, и он исчезнет, пропадет, будто его и не было.
   Нет, меня должны искать!
  Леха, Семка, Саня, Игорь. Руководство лицея. Родители. Или их всех уведомили, что я подозреваюсь в противоправной деятельности и в интересах следствия мое местонахождение не подлежит разглашению?
   Я задрожал.
  Холодно. Из одежды на мне были только трусы, все остальное исчезло и, возможно, уже сожжено. Почему? Чтобы обо мне не осталось даже памяти.
   Я закашлялся, и боль станцевала по груди острыми пятками. Я скрючился, но лучше не стало. Слезы потекли из глаз.
  - Уроды, - просипел я, размазывая жгучую влагу по лицу, - сволочи и уроды.
   Потолок вдруг вспыхнул ярким белым светом, и мне пришлось зажмуриться и закрыться ладонью. Постепенно из слепящей белизны сформировалось пространство, которое состояло из унитаза, койки и промежутка между койкой и стеной с дверью в виде отправного или конечного пункта. Войти-выйти.
   Камера. Одиночная. Может быть, карцер.
  Я, простонав, сел. Дверь открылась. На порог ступила подтянутая фигура в синей униформе с дубинкой в руке.
  - К стене, - сказала фигура.
  - Что?
  - К стене, и руки - за спину.
  - Я - ученик колледжа...
  - К стене! - рявкнула фигура.
   Я кое-как поднялся. На ногу, в голень которой пришелся удар ботинка, наступать было больно. Горячим лбом - в холодный бетон.
  - Руки!
   Фигура надвинулась, щелкнули металлические наручники на запястьях, дубинка дважды прошлась по лопаткам.
  - Что вы де...
   Удар по шее меня заткнул.
  - На выход.
   Фигура посторонилась, открывая мне путь из камеры. Я побрел, припадая на правую ногу и плечом придерживаясь стены.
  - Живее!
   Удар по бедру заставил меня вскрикнуть. Охранник, поймав за волосы, не дал мне остановиться, подтолкнул вперед.
  - Вперед, сука!
   Мы выбрались в узкий коридор с лампами дневного света под сводчатым потолком. Голые серые стены и веселая оранжевая и желтая плитка на полу. Это я смог разглядеть и без очков.
  - Прямо.
   Я пошел прямо, чувствуя, как хлюпает в носу, как греется, горит огнем, словно оттаивая, щека. Странным образом, я почти ни о чем не думал. Я проживал и переживал свое состояние, лишь мимоходом отмечая, что захожу из-под света одной лампы в свет другой.
  - Направо, - скомандовал охранник.
   Я повернул.
  Коридор расширился, метрах в десяти забирались под свод и пропадали вверху ступеньки лестницы.
  
   Помещение было без окон.
  Пустое, оно показалось мне то ли приготовленным для ремонта, то ли только что отремонтированным. В углах громоздились банки и ведра. Полосой, расстеленный, у дальней стены лежал целлофан. Светила лампа с отражателями.
   Меня усадили на привинченный к полу стул без спинки, еще одним наручником пристегнули за щиколотку к ножке, и оставили одного.
   Охранник на прощание ткнул дубинкой в бок.
  - Сиди тихо.
   Вторым предметом мебели в помещении был стол, а третьим и последним - стул с высокой спинкой, который составлял со столом гармоничную цветовую, светлого дерева пару.
   Я вдруг почему-то с уверенностью подумал, что меня взяли по ошибке. Да, это разъяснится! Сейчас со мной побеседуют, и мы даже посмеемся вместе: ах, какие глупости, мелочи, какая-то карточка, вы просто оказались похожи на злодея, Константин.
   Ха-ха-ха.
  Я усмехнулся, тревожа щеку. Нет, я, конечно, представлял себя бесстрашным героем, но моя героика не шла дальше мысленной забавы и желания при первой же опасности кинуться в кусты. Герой, герой...
   Может быть этого и боялся отец?
  За спиной скрипнула дверь, но оглядываться я не стал. Человек, посвистывая, обошел меня и сел за стол. В руке его была бутылка с водой.
  - Значит, вот ты какой, - сказал он, откинувшись на спинку.
   Несколько секунд он разглядывал меня, видимо, ожидая, что я заговорю первым, начну требовать или жаловаться. Я молчал.
   Мужчине было за тридцать. Он был невысок. Видел я его не четко, но лицо, удлиненное, с высоким лбом, рыжеватыми усами и светлыми внимательными глазами, на мой слепой взгляд, располагало к себе.
  - Ничего не хочешь мне сказать? - спросил он.
  - А что говорят в таких случаях? - спросил я.
   Мужчина коротко улыбнулся.
  - В таких случаях обычно произносят: "За что? Я же ни в чем не виноват!".
  - Меня избили, - сказал я.
  - О! Это вторая по популярности фраза, - мой собеседник свинтил крышку с бутылки. - А третья: "Выпустите меня отсюда!".
   Он отпил и протянул бутылку мне:
  - Хочешь?
   Я привстал, но мужчина наставил на меня палец:
  - Не так быстро.
  - В каком смысле?
  - В смысле, что вода - это награда. Что ты щуришься?
   Я сел, звякнув наручниками.
  - Очки потерял.
  - Ну, это объясняет твой вид.
   Мужчина, расстегнув пиджак, пересел на столешницу. Во второй руке его появился платок, который он смочил водой из бутылки.
  - Что я думаю, - сказал он, наклоняясь и касаясь платком моей щеки, кожи под носом, - когда тебя брали, ты потерял очки. А потом, когда вели, в силу своего не очень хорошего зрения, ты упал. Упал неудачно. Ты же видел ступеньки? И узкий коридор. Во-от.
   Я втянул воздух сквозь зубы - было больно, но одновременно касания влажной ткани приносили мне некоторое облегчение.
  - Ты разбил нос, приложился о бетон скулой, расцарапал лоб, что-то, видимо, еще повредил, поскольку был в наручниках...
  - Это неправда!
  - А что такое правда? Ты видишь здесь кого-то, кто подтвердит твои слова? - Мужчина оглянулся. - Никого нет. Да и не интересно никому, что ты скажешь. Били тебя? Нет. Зачем это надо? Ты кто? Никто. Ладно...
   Он показал мне платок с мазками вытертой крови, сложил его и снова пересел за стул. Улыбка пропала с его лица. Он выложил на стол одну из моих карточек.
  - Что это?
  - Правда, - сказал я.
  - Да? - удивился мужчина и зачитал, насмешливо выделяя голосом отдельные слова: - "Великая Отечественная Война. 22 июня 1941 года - вероломное нападение гитлеровской Германии на Советский Союз. 9 мая 1945 года - взятие Берлина, разгром гитлеровской Германии войсками Красной Армии. Цена была велика, но мы победили! Мы!". Ай-яй-яй! Это правда?
  - Да.
  - Что-то я ни разу не слышал о такой правде. Но это и не важно. Важно, откуда ты это узнал, и сколько человек это делали.
  - Я сделал это один.
   Мужчина долго смотрел на меня.
  - Ты думаешь, тебя спасут? - спросил он, и глаза его стали холодными. - Что сюда ворвутся адвокаты, правозащитники, какая-нибудь группа спасения? Ты не вырос из детского возраста? Очнись, парень! Как расположенный к тебе человек советую чистосердечно во всем признаться и сдать всех своих приятелей.
   Я скрючился на стуле и не ответил. Мужчина подвинул бутылку на край стола.
  - Пей.
  - Спасибо.
   Я взял бутылку обеими руками. Простая вода вдруг показалась изумительно вкусной, лучше соков, лимонадов и пива.
  - Видишь, я проявил по отношению к тебе доброту, - сказал мужчина. - На добро, если ты воспитан, как полагается, надо отвечать добром. Поэтому я жду от тебя ответной услуги. Кто делал карточки?
   Я вернул бутылку на стол.
  - Я один делал. Дома.
  - Ну, это мы выяснили, только, вот незадача, кто-то диски твои отформатировал. Не знаешь, кто бы это мог быть?
   Я промолчал. Мужчина налег на стол, и тот скрипнул под его тяжестью.
  - А может ты думаешь, что ты герой? - спросил он. - Поверь, многие так думали и ошибались. Потом ссали кровью и недосчитывались пальцев. Или находили конец в яме, в лесу. Ничего романтического и возвышенного в таком фальшивом героизме нет. Сначала человек сопротивляется, потому что полон дурацких иллюзий о собственной значимости, о драгоценности своей жизни, ему мерещатся какие-то идеалы, отживающие понятия о чести, достоинстве, дружбе, памяти, потом вместе с понятиями начинает отживать он сам. А ты еще совсем молод. Подумай, зачем тебе это надо? Мы ведь тебя все равно сломаем, возможно, превратим в инвалида. Твоим отцу и матери, думаю, не очень-то нужен сын-инвалид.
   Я всхлипнул.
  - Видишь? Это не добрая сказка и не романтическая история, - сказал мужчина. - Я полагаюсь на твое благоразумие. Скажи мне, сколько вас в группе?
   Я поднял на него мокрые глаза.
  - Да я один все сделал!
  - А календарь? Маленький такой, с ладонь, календарь? Кажется, семьдесят четвертого года.
  - Нашел.
  - Где? В книжной лавке?
   Я мотнул головой.
  - У мусорных контейнеров, давно, с неделю назад.
  - Кто-то выбросил? - удивился мужчина.
   Я пожал плечом.
  - А может ты на чудо надеешься? - спросил он меня. - Что вдруг - трах-бах! - и меня на благодушие потянет? Или что я сделаю скидку на твой возраст? Ай-яй, мальчик маленький, невинный, восемнадцать лет всего. Ну!
   Он хлопнул по столу ладонью.
  - Я же признался уже! - скрючился я.
   Внутри меня все тряслось и ходило ходуном, ныло, кружило и сжималось от боли. Хотелось в туалет.
   Я все меньше понимал, чего от меня требуется. Чтобы я оговорил Семку, Саню, Лешку, Игоря и Петра Игнатьевича? Но они здесь совсем не при чем.
   А карточки - ладно, карточки мои...
  - Ты меня на крик не бери, - сказал мужчина, привстав. - Ты чего добиваешься? Чтобы я озверел? Я озверею.
  - Я же только карточки... - простонал я.
  - И чего тебе не хватало? Небедная семья, отец - оператор насосной станции, мать - домохозяйка, учёба в престижном колледже. Перспективы! Выучился бы, уехал на стажировку в Штаты, глядишь, приметили бы такого головастого, как ты, парня, остался бы там, в раю.
  - Но получается, что победили-то мы, а не американцы.
   Мужчина помолчал. Мне было не видно, какое выражение сложилось на его лице, я заметил только, как криво встали его усы.
  - Парень, тебе-то какая разница? - спросил он.
  - Ну, просто... - несколько секунд я подбирал слова. - Мы - другие, не такие, как нам рассказывают. Лучше. И у нас есть, чем гордиться. Мы были Советский Союз, и мы победили в Великой Отечественной. А у нас все это отнимают, словно мы не достойны этого. Словно мы какие-то идиоты. Скоро и космос отнимут, и Гагарина.
  - И что?
   Я посмотрел на мужчину.
  - Кто мы будем тогда?
  - Люди. Граждане Европы, члены общей европейской семьи. Зачем нам выделяться, парень? Нахрена нам эти имперские замашки? Первые, вторые...
  - А американцам зачем?
   Мужчина вздохнул.
  - Я смотрю, ты упертый. Я-то думал, что ты по глупости карточки рисовать начал, а ты, оказывается, убежденный борец. Революционер!
  - Но это же правда!
  - Ты вот ни хрена не поймешь, но я тебе скажу. Правда эта никому не нужна. Ее ни к чему не пристроишь. Спроса на нее нет, перевожу на понятный ученику экономического колледжа язык. Ты жил без правды восемнадцать лет, плохо тебе было? Страна живет без нее третье десятилетие, и что? Не развалилась, не рассыпалась. Американцы доллары отстегивают, чтобы так продолжалось и дальше, чтобы мы не возомнили себе и не полезли голой задницей со своими замашками менять мир.
  - Но правда...
  - Это из тебя выбьют, - пообещал мужчина.
   Он вышел тихо, я даже не уловил щелчка замка.
  
   Меня били втроем.
  Я обнаружил, что через какое-то время невозможно ни кричать, ни стонать, ни дышать, ни жить. Ты превращаешься в сгусток боли, который и становится твоим телом, твоим адским домом, покинуть который тебе давать не собираются. Мне выбили два зуба, сломали ребро и вывернули из сустава плечо.
   Уже с потерей зубов я был готов отказаться от своих заблуждений, признаться во всем, что необходимо, и пообещать, что никогда, никогда больше...
   Им было мало.
  Вернее, трем моим мучителям было решительно безразлично, что я бормочу разбитыми губами, на что я согласен и в чем готов поклясться. Они методично превращали меня в фарш, они выбивали из меня все человеческое, проявляя, раскрывая скулящее, хрипящее, ползающее в собственных соплях животное существо.
   Они, как истинные профессионалы, художественно показывали мне меня. Какое я дерьмо. Не героическое, вонючее, слабое.
   Но мне не было стыдно ни за слезы и слюни, ни за выплевываемые слова, ни за "Простите! Простите меня!", ни за "Я все, что угодно...", ни за "Пожалуйста!".
   Когда тебя убивают, не думаешь о стыде.
  Единственное, что каленым гвоздем сидело в моей голове, было не проговориться насчет ребят и Петра Игнатьевича.
   Карточки - я. Календарь - я. Плохой асфальт - я. И клещей, и саранчу, и раннюю весну - я. Один я. Всюду.
   Впрочем, они не обращали внимания.
  Зато когда тебя валят на койку в камере и закрывают за собой дверь, несколько мгновений испытываешь райское блаженство.
   Ни с чем не сравнимое.
  Правда, за этим мгновением следуют другие, полные отложенной боли, и ты трясешься, крутишься на месте, воешь, кричишь, сползаешь на пол, а затем, кое-как добираешься до унитаза и ссышь кровью.
   Кровью - как было обещано.
  Из-за вывернутого, распухшего плеча, из-за рези в животе, из-за перекатывающегося в голове свинцового шара невозможно заснуть. Впадаешь в какое-то муторное, полудремотное состояние, плывешь в цветных электрических вспышках. Как-то думалось: неужели и в войну так? Неужели немцы в войну относились к нам так же?
   Странно, как же они выдержали, пионеры-герои, партизаны, простые люди? Как они выдержали? Как? Ведь смогли, не день, не месяц, целых четыре года.
   Смогу ли я?
  На этот вопрос ответа не было. Ни ночью, ни следующим утром, которое, я был убежден, наступило с включившимся светом под потолком.
   Меня, смеясь, выволокли. В какой-то белой камере человек в халате, имеющий отдаленное сходство с врачом, вправил мне плечо и дал съесть горсть таблеток, от которых в глазах поплыл розовый туман.
   А затем все началось по новой.
  Плечо мне успешно выбили вторично, и так отходили наполненными песком капроновыми "колбасками", что я перестал чувствовать спину и ноги.
   Я вжимался в пол и, наверное, доставлял своими насекомьими шевелениями веселую радость избивавшим.
   Мои признания уже не имели никакого значения. Это было не важно. Свист "колбаски" и отзвук ее в теле - вот что интересовало ублюдков.
   Я окончательно потерял счет времени.
  День прошел? Два? Всего несколько часов? Я не мог определить. Мне стало казаться, что это не я, а кто-то другой извивается и стонет в камере. Плохой артист, изображающий вселенские страдания. Я почти не сопереживал ему. У него были чужие, неправильные руки, все в фиолетово-красных пятнах гематом.
   Смешно.
  Я хохотал, через минуту уже не понимая причины. Я слизывал холод со стен. Я не понимал, что в моей жизни сложилось не так.
   О, если бы я знал, к чему приведет меня увлечение космосом, я бы ни за что, никогда...
  В забытьи мне виделась казахская степь, серо-зеленая и чуть фиолетовая. По ней плыл автобус, а вдали вырастал "Восток-1", белый на стартовом столе.
   Я трясся и блевал. Я оставлял кровавые знаки на бетоне, но они не были ни тайными посланиями, ни прощальными записками.
  - Суки, - шептал я. - Всех вас...
   Свет. Темнота. Свет.
  Меня выволакивали снова, и я визжал. У меня не было сил сопротивляться, я цеплялся за веселые плитки и хрипел:
  - Я все понял, ребята. Да-да-да. Не надо.
   Но ублюдки только смеялись.
  Я не мог запомнить их лиц, но различал по фигурам. Высокий любил лупить "колбаской" по печени. Полный целил в пах. Спортивный предпочитал удушающие захваты.
   Устав, они делали передышку, и я старался отползти в угол. Зачем? Так мне казалось безопаснее. Меня обливали ледяной водой, и высокий, устало выдыхая, мял костяшки, а потом подступал, мягко и неотвратимо.
  - Что, сжались яйца?
   Самое жуткое, самое пугающее было в том, что я не понимал, почему они не останавливаются. Я видел в этом бездушный автоматизм и сомневался, люди ли вообще измываются надо мной. Вспыхивал и гас свет. Меня приводили в чувство. Человек в халате зашивал кожу, как прореху на мешке.
  - Свободен, - говорил он мне.
   Смешно.
  Мне хотелось сойти с ума, и несколько раз я был близок к этому, но почему-то так и не смог окончательно преодолеть грань, отделяющую меня от помешательства. Хотя ублюдки и боль, которую они с собой несли, способствовали моему сумасшествию изо всех сил.
   Я не мог спать. Я не мог сидеть. Смерть неожиданно стала видеться мне в приятном, избавительном свете. Два слова "Хочу сдохнуть" шумели в голове ласковым, не перестающим прибоем. Ш-ш-ш.
   А потом я понял.
  Когда с меня сняли трусы и поднесли к члену электрический провод, я понял, что не карточки тому виной, а их страх.
   Меня боялись до усрачки.
  Я был как маленькая трещина в основании стены лжи, а несколько настоящих слов о войне были как несколько капелек воды, просочившиеся сквозь эту стену.
   И они бросились заделывать трещину со всем усердием людей, представивших грандиозность и силу грозящего вырваться потока.
   А-а-а-а!
  Только глупость их состояла в том... что они перегораживали...
   А-а-а!
  Океан. Придурки перегораживали океан правды.
   Потом меня бросили обратно в камеру. Я вроде бы умер, но зачем-то опять воскрес. Мир был зыбок и желто-сер.
  - Просто не знаю, что с вами делать.
   Я услышал голос, полный притворного сочувствия, и повернул голову. Мир едва не перевернулся, встал косо, но медленно выправился. Мутное пятно лица приблизилось и отдалилось, мелькнув рыжими усами.
  - Жутко выглядишь, парень.
  - А что со мной... делать... - выдохнул я.
  - Вот и я не знаю. Ты ведь раскаиваешься?
   Я издал звук, похожий на смешок.
  - В чем?
  - М-да.
   Меня коснулось что-то белое, и я понял, что мне вытирают щеку. Пунктик в этом у рыжеусого что ли?
  - Думаю, - сказал мой собеседник, - убить тебя было бы гуманно. Ты и сам, наверное, не против. Доктор мне тут жаловался на тебя.
   Он подождал моей реплики и продолжил:
  - Говорит, что устал приводить тебя в сознание.
  - Я живучий, - прошептал я.
  - На член свой посмотри.
   Мужчина уплыл из поля зрения, шаги его стали глуше, потом вновь приблизились. Я почувствовал его страх, скрываемый за злостью.
  - А возможно, мы тебя выпустим, - сказал он. - Когда ты окончательно сойдешь с ума. Как тебе перспектива?
  - Чего вы хотите? - спросил я.
  - Уже ничего. Но мы придумаем.
   После этого визита меня пытали еще какое-то время. Собственный крик звенел у меня в ушах. Но я уже не просил и не умолял.
   А скоро и не кричал.
  Я обнаружил, что в моей памяти, там, в прошлом, есть примеры куда более значимого героизма, и обычные, такие же, как я, люди наперекор всему, перенося гибель родных и близких, умирая под пулями, от голода и бомбежек, выжили, выстояли и победили.
   Они все время незримо присутствовали рядом со мной, во мне, но только сейчас я почувствовал, будто стою с ними в одном ряду.
   Как мало и одновременно много для этого нужно!
  Тесней, тесней! Молодогвардейцы! Защитники Брестской крепости! Плечом к плечу. Спустите платок. Откуда вы? Из какого года? Осовец. Осовец!
   Часть моей боли словно уходила к ним, распределялась поотрядно, гасла. Я осознал, что могу всё выдержать. Всё! У меня были миллионы примеров перед глазами.
   Моя история. История моей страны.
  Я стал улыбаться. Мне выбили три зуба и сломали четыре пальца. Колотили по пяткам. Прижигали кожу огнём. Глупые, обезумевшие люди.
   Меня нельзя было убить.
  А потом однажды, в один момент я очнулся в белом больничном модуле, задернутом зеленой шторой. Что-то пикало над головой. Вену кусала игла капельницы. Тело казалось деревянным и совсем чужим, болело и ныло как-то отдаленно.
   Слёзы щипали глаза.
  Где-то вдали шелестела вытяжка, было тепло, на потолке, нечеткий, мигал красный светодиод пожарной сигнализации.
   Однажды я читал о такой пытке, пытке комфортом после нескольких дней жестоких измывательств. Люди расслаблялись, и им после очень не хотелось обратно, к гематомам и открытым ранам, к почти забытой, залеченной боли.
   Я попытался собраться, но только заревел еще сильнее.
  
   Бить меня перестали.
  Но не выпустили. Может, действительно, не знали, что со мной делать. Подлатали, дали отлежаться и, загипсованного в трех местах, поместили обратно в камеру. Два или три дня я просто лежал, вздрагивая, когда мимо двери, шаркая, проходил охранник.
   Жутко хотелось жить дальше.
  Почему-то мне думалось, что скоро, буквально завтра, послезавтра передо мной извинятся и предложат забыть все, что было до этого. Константин, скажут они, опустив головы, ты посрамил нас, ты был стоек, а мы были не правы. Отныне можешь делать любые карточки. Все виновные в чудовищной несправедливости, случившейся с тобой, конечно, будут наказаны. Ты даже, если будет желание, сможешь расстрелять их лично.
   Раз в день мне приносили миску подгоревшей каши или подкисшего пюре и полуторалитровую бутылку воды. Вода пахла железом.
   Гас и включался свет. Раз за разом. Я ждал. Но никто не приходил, не топтался виновато на пороге и не произносил покаянных слов. Каша и вода. Вода и каша. Пюре. Вялый листик салата был уже ого-го! Мир сузился, сжался до метра свободного пространства и окошка, в которое просовывали посуду.
   У охранника были грубые короткие пальцы, а у его формы - вытертый рукав. Больше мне ничего видно не было.
   Я представлял друзей. Я воображал, что они крадутся по коридору и осторожно стучатся в двери камер. Семка в одну, Леха - в другую, Саня-Гагарин - в третью.
  - Костя. Костя, ты где?
   Далеко, еле слышно, через коридор.
  - Я здесь, - шептал я в ответ.
   Во рту крошился зуб, невидимые иглы втыкались в почки. Я, покачиваясь, провожал в нутро унитаза с трудом выдавленные струйки мочи. Я падал и ревел. Я злился на ноги, которые отказывались держать тело, и часами смотрел в мутное пятно потолка.
  - Помните, вы говорили про Миниха? - спрашивал я невидимого Петра Игнатьевича. - Про то, что Россия управляется Богом? Так это неправда.
   Петр Игнатьевич молчал.
  Он был озадачен. Наверное, не привык, что с ним могут спорить, а слова русского немца Миниха подвергать сомнению.
  - Все зависит от людей, - сказал я. - И все чудесное, невозможное, невероятное - их заслуга. Вся Россия - чудо, но не потому чудо, что появилась и сама собой разрослась, а потому, что мы ее такой сделали. Все вместе. Веками. Из года в год. И в космос полетели. И на северный полюс экспедиции устраивали. И дрейфовали.
  - А сейчас? - спросил Петр Игнатьевич.
  - Сейчас пока трудно, - сказал я.
  - А в войну разве не было трудно? Да-да, я готов согласиться, что чудеса - есть отражение человеческих воли и усилий, концентрат мечты. Но где они в этот, так нужный тебе момент?
   Он посмотрел на меня внимательными глазами.
  - В войну тоже не все давалось сразу, - выдавил я.
   Петр Игнатьевич вздохнул.
  - Дорогой мой Костя. Я не против чудес. Но на войну явился, похоже, лишь ты один. С той стороны - блиндажи и доты, артиллерия и берцы, ПТУРы, индукционные катушки и "колбаски", а с твоей - никого, кроме тебя.
  - Но я еще жив.
  - Это да, - кивнул Петр Игнатьевич. - А мы струсили, обросли жирком. Мы уткнулись в ти-ви и смотрим "Опасный детектив". Прости.
   Я с трудом протолкнул воздух в горло.
  - Я не верю, - сказал я.
  - Твое дело, - легко согласился Петр Игнатьевич. - Но разве ты видишь кого-то рядом? Никого. Даже я - дым, - сказал он и растаял.
   Я сжал уцелевшие зубы и уткнулся в подушку.
  
   Через какое-то время меня начали выводить на прогулки, и я ковылял по кругу в крохотном внутреннем дворике, но больше сидел на лавочке под присмотром охранника. Сопровождающие сменялись. В один день это был пожилой мужчина с потрепанным, грубым лицом, кажется, выдававший мне пищу, в другой - хмурый здоровяк, постоянно играющий дубинкой. Эту дубинку он опробовал и на мне, когда я попытался с ним заговорить. Я понял, что к беседам он не расположен. Пожилой был менее агрессивен, но тоже молчал, сводя густые брови к переносице. Они всегда стояли у дверей, словно боялись, что я решусь на побег.
   Что ж, мне хватало и неба.
  Сев на лавочку, я смотрел на него, и все время видел его разным, хмурым, сеющим морось, облачным, светлым, бездонным. Оно плыло надо мной, спокойное, печальное, громовое, косматое, и я поневоле перенимал его настроение.
   Один раз я заметил искорку спутника и вспомнил ракету из петард, запущенную в день Космонавтики. Все это показалось мне ужасно далеким, каким-то замыленным, не настоящим. Возможно, подумалось мне, я и не был там, был кто-то другой, похожий внешне, и моя память просто выдает это за случившееся со мной.
   Иногда мозг старается, пусть обманом, но сформировать красивую картину прошлого. Я, правда, не верил. Я все больше уверялся, что являюсь узником уже много лет, чуть ли не с рождения, а родители, школа, друзья - это выдумка, сладкий самообман. Возможно, и охранники выросли вместе со мной, и распределение наших ролей было задано изначально: я - преступник, они - сторожа.
   Стены, замыкающие пространство дворика, были глухими, и только наверху одной, под самой крышей, располагался длинный ряд маленьких грязных окон. Мне почему-то думалось, что там должны сидеть наблюдатели или снайпер с винтовкой, но я не заметил, чтобы там мелькнуло хоть одно лицо.
   Впрочем, скоро это перестало вызывать у меня интерес.
  Дни шли за днями, одинаковые и пустые, похожие один на другой. Я не имел четкого представления о времени и раньше, но теперь совсем потерял ощущение, что оно течет. Я зарос. Клочками полезла борода. Ночами я просыпался от боли в груди. Мерзли ноги, особенно правая, ее тянуло и скручивало винтом, а затем она теряла чувствительность, напоминая о себе лишь покалываниями в бедре.
   Было очевидно, меня все забыли.
  Возможно, я перешел в разряд легенд или и вовсе людей выдуманных, то ли существовавших, то ли нет.
   Впрочем, один раз меня вывели куда-то наверх, вымыли и постригли, придавая сносный вид, одели в серые штаны и серую робу.
   В тесном кабинетике меня, еще дрожащего от полива холодной водой из шланга, встретил улыбчивый, суетливый тип, который сам усадил меня на стул.
  - Мой юный Монте-Кристо!
   Тип был худощав и чисто выбрит. Ладони его лежали на тонкой кожаной папке. Над высоким лбом заваленной темной волной дыбилась нагеленная челка.
   Он был модник. Костюм. Галстук-шнурок.
  - Итак, - сказал тип, насмотревшись на меня, - мне сказали, что ты, Константин, упорствуешь.
  - В чем? - спросил я.
  - В своей правде.
   Я усмехнулся.
  - Когда меня били, я тысячу раз признавал вашу. Вместе с кровью и зубами. Но меня били все равно. Сейчас мне кажется, что вашей правды нет.
  - Что ж, ты заматерел, - тип деланно рассмеялся. - Высокие слова, напор! Но выглядишь паршиво.
  - Вашими стараниями.
  - Ну, не моими, я, так сказать, из новой волны.
  - Почему? - спросил я.
   Тип заморгал, пытаясь сообразить.
  - Что - почему? Почему - из новой?
   Я качнул головой.
  - Почему вы предаете свою страну?
  - А я предаю? - удивился тип. - Вот какая ситуация: передо мной сидит человек, которого служба, что я представляю, считает преступником. Служба, на минуту, является государственной. А человек - не понятно чем.
  - Я сделал карточку, - сказал я. - На ней было написано, что мы победили во Второй Мировой. Вот и все. И это правда.
  - Я в курсе.
  - Значит, вы служите лжи!
  - Ой-ей! Кошмар. Я служу лжи. Не предполагал.
   Тип побарабанил пальцами по папке. На мгновение, сослепу, мне показалось, что он напуган моими словами, но это оказалось фантазией.
  - Просьбы будут? - спросил он.
  - Пусть вернут очки.
  - Очки? Ах, да, кажется, они потерялись в автомобиле. Хорошо. А весточку домой? Может, адвоката? Журналистов?
   Это было смешно.
  Сначала захохотал я, а потом тип и сам присоединился ко мне. Отсмеялся, вытер тыльной стороной ладони уголки глаз.
  - Хороша шутка? А вот скажи, - он наклонился ко мне, - только откровенно, наверное, жалеешь теперь, что влип в такую историю?
  - Жалел, раньше, - честно сказал я.
  - А сейчас?
  - А сейчас я думаю, что мы победим.
   Тип оживился.
  - Кто - мы? Организация? Ячейка? Ваши руководители? Есть ли у вас название? Структура? Каким образом осуществляется координация?
   Я замотал головой.
  - Скоро, - сказал я хрипло. - Скоро мы вспомним, кто мы такие. Мы вспомним, кто мы были и на защите чего стоим. Вспомним, что космос - все-таки наш! И Берлин - наш! И мир - наш! Что у нас есть прошлое, великое, разное... - я запнулся. - И желание творить чудеса.
   Тип вскочил со стула.
  - Идиот! Какие, к чертям, чудеса?
   Он бросился к двери, но умерил шаг. Обернулся. Постоял.
  - Нет, - сказал, - не скрою, пробирает. Так что посиди еще. Вырастили же на свою голову. Не то поп, не то агитатор.
  
   Когда во дворе выпал первый снег, я, наверное, с полчаса стоял в некотором ошеломлении. Это что же, сентябрь? Октябрь?
   Значит, прошло уже полгода.
  Снег лежал серыми хлопьями и тихо таял. Я слепил несколько снежков и попытался добросить до окон. Переломанные пальцы быстро превратились в ледышки. Видимо, плохое кровообращение.
   Я стал кашлять. Кашель острой, гулкой болью отзывался в груди. Жженая каша удивляла постоянством. Я был уверен, что ее - большие запасы. Именно жженой. Ее, видимо, наварили один раз в большом котле и то ли законсервировали, то ли заморозили, чтобы ежедневно ею меня потчевать. В изощренное мастерство повара я не верил. Но потом подумал, что на плите можно неправильно выставлять таймер.
   Однажды пришел доктор и вывалил из кармана халата две горсти таблеток.
  - Это, - указал он на одну горку, - болеутоляющее. А это, - на другую, - антибиотики. Жри и то, и другое.
  - В каких дозах? - спросил я.
   Он бегло посветил мне в зрачки, ощупал ногу и послушал грудь.
  - Если не хочешь мучиться, сожри обе кучи на ночь.
  - Вы тоже считаете, что у нас нет права знать свою историю? - спросил я.
   Доктор, где-то одного возраста с моим отцом, хмыкнул. У него было длинное, меланхоличное лицо.
  - Парень, очнись, мне-то какое дело? Ты говоришь одно, другие - другое. Да, того обращения, что было с тобой, я не одобряю. Насилие - зло. Поэтому, в целом, рад, что ты выкарабкался. Хотя, возможно, это еще не конец.
  - О чем вы?
  - О жизни.
  - Я думал, что я бессмертен, - сказал я.
  - Все мы так думаем, - покивал доктор. - Потом начинаешь сопоставлять, анализировать, делать выводы, и выходит, что где-то впереди неясно брезжит тьма. Ладно, отдыхай.
  - Но меня выпустят? - спросил я.
   Доктор не ответил.
  
   Через какое-то время (день, неделю, месяц, месяцы) мне принесли просто-таки праздничный обед: картофель-фри и бедро курицы. Словно запасы каши кончились, и мои мучители сбегали до ближайшего ресторана быстрого питания. Не морить же голодом...
  - Это в честь чего? - сунулся я в щель, через которую мне подавали миску.
  - Новый Год, - неохотно сказал охранник.
  - Серьезно?
   Усевшись на койке и замотавшись в одеяло, я принялся есть курицу и размышлять.
  Новый Год говорил много о чем. Я дожил до Нового Года. Это раз. Опять же, можно загадать желание. Это д... Нет, это если звезду увидеть или метеор, не так ли? Но в Новый Год, наверное, тоже стоит попробовать. Чем я рискую?
   Я зажмурился.
  Хочу... Вернуться хочу. В обычную жизнь. В пустые заботы. С девчонкой из книжной лавки сходить куда-нибудь. Она вроде бы была не прочь.
   Простое желание.
  Но если меня заставят выбирать между ним и возможностью знать правду? Мол, живи себе как обычно, вот тебе в зубы денежная компенсация, большая, на десять лет безбедной жизни, и никаких больше карточек?
   Какой процент вообще выберет второе?
  Я вздохнул, помял отнимающуюся ногу. Тут же закололо в боку, тяжесть угнездилась в висках. Разваливаюсь. Не так уж и много оказалось нужно, чтобы почувствовать себя немощным инвалидом. Всего-то - расклеить карточки. Ха-ха.
   Я приобрел привычку ходить по камере. Вернее, по той узкой полоске от стены до двери, которая была у меня в распоряжении. Четыре с половиной шага туда и столько же обратно. Их можно было разбить на восемь шагов поменьше, а также на четырнадцать приставных. Иногда, с поворотом, приставных получалось пятнадцать.
   При ходьбе боль в ноге, конечно, не стихала, но в ней проявлялся ритм, который через какое-то время позволял с ней сжиться и не замечать.
   Я думал об отце и матери, думал, понимают ли они меня, ждут ли. Почему-то часто они представлялись мне стоящими напротив мэрии с плакатом "Верните нашего сына!". В дождь отец одевал желтый дождевик, а мама скрывалась под подаренным мной зонтом с нарисованными флюоресцентной краской медвежатами. Возможно, они даже устроили постоянный пункт, на котором дежурили Саня, Леха, Игорь и Семка.
   Я вообразил это так ясно, что расплакался.
  Еще мне думалось, что оставлять меня в живых моим мучителям нет никакой выгоды. И мое подвешенное, так сказать, состояние вызвано, скорее всего, тем, что убивать меня тоже выходило делом бесполезным, а то и опасным.
   Возможно, моя смерть вызвала бы последствия, которые перечеркнули все, что они смогли бы ей достичь.
   Это было приятно.
  Я также привык постукивать ладонью по стене, сначала в глупой надежде, что она подастся под пальцами, как в "Побеге их Шоушенка", но затем просто потому, что нужен был хоть какой-то посторонний звук. Скоро я научился сносно барабанить, и даже видел в шлепках какую-никакую мелодию.
   Так и проводил время.
  Кашлял. Лежал. Массировал ногу. Сходил с ума. Разговаривал сам с собой. Вспоминал лекции Виктора Афанасьевича и чертил в уме графики. Жутко страдал от отсутствия новостей. Мечтал о любой газете. Хотя, конечно, больше бы подошел смартфон или планшет.
   Однажды мне приснился сон, как мы с ребятами пытаемся запустить ракету.
  Как в глупых американских мультиках они сложили целую гору из ящиков с тринитротолуолом и динамитных шашек.
   Кто-то потянул шнур, а я зачем-то полез на вершину этой горы. Там стоял простой стул с сердечком, вырезанным на спинке. Я оседлал его, обмотал веревкой ноги, живот и стал ждать старта. Причем никакой мысли о дикости такого вот полета у меня не возникло.
  - Ты готов? - спросили ребята снизу.
  - Да, - ответил я.
  - Будешь пролетать мимо Гагарина, передай ему привет, - попросили они.
  - Обязательно.
   Кажется, взрыв разнес меня на кусочки.
  
   Выпустили меня в конце марта.
  Тридцать первого марта, как сказал мне потом отец. Я немного не дотянул в заключении до года.
   Как-то донельзя буднично все произошло. Я, честно говоря, заподозрил лишь переезд в другую тюрьму. А о смерти, о том, что могут убить...
   Нет, об этом мне вовсе не подумалось.
  В камеру с охранником втиснулись двое молчаливых ребят в камуфляже, надели мне на голову черный мешок, связали руки пластиковым шнурком и вывели наружу. Там нас уже ждал автомобиль, мне помогли забраться в него, охранник угостил прощальным пинком.
   Крепкие руки усадили в кресло.
  - Константин Ломакин, - с некоторой долей торжественности объявил мне невидимый, незнакомый голос, - мы рады вам сообщить, что проверка службы безопасности в отношении вас не выявила...
   Дверца лязгнула, закрываясь. Взвизгнули шины. Я пропустил конец предложения мимо ушей.
  - Постойте, - сказал я, - повторите, пожалуйста.
  - Я хочу сказать вам, что вы свободны. Проверка не подтвердила угрозы от вас государственному порядку.
  - Что?
  - Думаю, это общая недоработка. У тебя нет претензий? Ты должен подписать отказ.
  - Я ничего не вижу, - сказал я, - и я не хочу...
   Мешок сдернули с моей головы.
  Напротив меня обнаружилась мордатая физиономия. Крупный нос, толстые губы, лоб со складкой-валиком.
   В окна автомобиля бил яркий дневной свет.
  - Ты хочешь обратно в камеру? - удивилась физиономия.
   Я поморгал, и собеседник вылепился весь - толстый, в кителе. Подполковник.
  - Не хочу, - сказал я.
  - Тогда будь добр...
   В пальцы мне сунулась ручка.
  Подполковник пристроил у меня на коленях портфель, достал из него несколько листов бумаги, два бумажки выдернул из-под скрепки, остальное подвинул мне.
  - На каждом листе.
   Я склонился ниже, чтобы разобрать слова. "Отказ от претензий к органам государственной власти..."
  - И что потом?
  - Приедешь домой, восстановишься в колледже, станешь жить как прежде. Желательно, конечно, без новых эксцессов. Мы, кажется, уже подъезжаем. Узнаешь?
   Полковник кивнул на одно из окон.
  Там мелькнул знакомый крытый каток, частоколом едва зазеленевших деревьев проскочила аллейка, повернулся фасадом дом, за которым должен был скрываться супермаркет, в который я периодически забегал за мороженым.
   Я думал, что за время заключения сделался сильным, но слезы сами потекли из глаз. Хлюпик и размазня!
  - Ну-ну, - отечески похлопал меня по плечу подполковник, - ты уже почти вернулся в эту жизнь. Подписывай.
   Я что-то накорябал ручкой.
  - И здесь, - указал подполковник.
   Пальцы мои вывели загогулину подписи.
  - Все?
  - Так, погоди, - подполковник достал и водрузил мне на нос очки. - Ну, вот, теперь почти как огурчик. Тебя же подлечили, да?
   Он убрал бумаги в портфель.
  Через линзы очков мир рывком сделался четче, обзавелся множеством деталей, и я увидел оспины на подполковничьей физиономии, потертость подлокотника, полупрозрачную надпись на стекле "Stormglass", нарастающий ноготь на безымянном пальце правой руки, неровный и болезненно-розовый.
   За окном приблизилась знакомая остановка.
  - Все, можешь идти.
   Подполковник растянул шнурок на моих запястьях, схватился за дверную ручку.
  Дверь открылась, и я шагнул в пустоту, в солнечный свет, на асфальт, куда-то в прошлое, на руки двух встречающих меня людей.
   Они поймали, они уткнулись в меня, они вжали меня в себя. Крепче. Крепче. Еще крепче.
  - Сынок!
   Мама заплакала. Отец, похудевший, какой-то измотанный, коснулся лбом моего лба.
  - Как ты? В порядке?
  - В порядке, - сипел я.
  - Они били, били тебя? - допытывался отец, и его глаза беспокойно ощупывали мое лицо. - Скажи, били?
  - Все нормально.
   Я дышал, я жил, и все остальное было не важно.
  Мама рукой залезла под мешковатую кофту, которую мне выдали перед самым освобождением, водила ей по моей груди, словно боялась, что я исчезну.
  - Сынок.
   А от пространства между домами по дорожке, мимо одевшихся зеленым пухом кустов к нам бежали мои друзья.
   Саня. Семка. Игорь.
  - Костя! Костян!
   Леха отстал и скакал на одной ноге, пытаясь надеть ботинок.
  - Ур-ра!
   Он поднял вверх руки.
  Господи, как я рад был их всех видеть!
  
   И все стало почти как прежде.
  Правда, нога у меня все же отнялась, я неделю пролежал в палате интенсивной терапии и вернулся домой на коляске.
   Ходить я мог, но очень недолго.
  Как я отъедался! Мама готовила какие-то сногсшибательные (ха-ха) блюда, супы и жюльены, запеченное мясо, салаты, сосиски-гриль, пышки и пироги, что-то безумное, необычное, по ветхим, из бумажек, рецептам.
   Только каши я попросил ее не делать. Никакие.
  Я часами смотрел телевизор и, если попадал на знакомый сериал, отец объяснял мне, какие события произошли за время моего отсутствия. Оказывалось, что не так и много я пропустил. Марат разлюбил Юлю и переехал к Марине, Щапов сохранил компанию...
   "Опасный детектив" кончился.
  Новости на каналах были все те же - столкновения в Саудовской Аравии на фоне падения дома Саудов, строительство Второго Великого Шелкового пути, Бразилия и Венесуэла, наркокартели Мексики, встречи президентов, кредиты, биржевые индексы сначала просели, потом поднялись, Соединенные Штаты в очередной раз заверяют Россию и прочие страны в своем неуклонном следовании Мировому соглашению по ядерному разоружению.
   Словно не год, а день прошел.
  
  - Завтра - двенадцатое! - сказал мне Саня. - Помнишь?
   Мы сидели в скверике, рядом с домом, чтобы маме было видно из окна. Пять бутылок пива, сдвинутые в кружок, казались мне двигателями первой ступени.
  - Что-то будет? - спросил я.
   Ребята переглянулись.
  - День Космонавтики снова хотят сделать государственным! - выпалил Леха. - Прикинь! Целые дебаты были в Думе!
  - Не городским?
  - Не-а. Государственным!
  - А потом и Первое мая вроде бы разрешат, - тихо сказал Семка. - И по Девятому вроде как идут подвижки.
   Я поймал себя на том, что в обалдении растянул рот в улыбке.
  - Вы что, дурите меня?
   Игорь наклонился ко мне, делая страшные глаза:
  - Ты словно ничего не знаешь.
  - Чего?
   Ребята синхронно потянулись к бутылкам.
  - Когда ты исчез, - сказал Саня, отпив, - мы все, честно говоря, жутко перетрусили. Еще безопасник в колледж пришел, засел в директорском кабинете.
  - Вызывал по одному, - кивнул Леха.
  - Стращал, - добавил Игорь.
  - И лично я, - сказал Леха, - лично я здорово пересрался.
  - А чем стращал? - спросил я.
   Бутылки снова собрались вместе.
  - Карами небесными, - сказал Саня. - Что всех нас посадят, что родителей посадят, что сгнием в тюрьме.
  - А мне говорил, - сказал Игорь, - что ты нарушаешь договор с американцами, и страна может попасть на санкции и вообще много чего лишиться. Типа, противостояние никому не нужно, хотят они себе историю, ну и бог с ними. Пупы Земли.
   Леха вздохнул.
  - В общем, карточки собрали и сказали всем об этом заткнуться.
  - Но, - сказал Саня и выставил указательный палец.
   Ребята вдруг заржали так, словно в пиво было что-то подмешано. Игорь свалился с лавочки, и Семка, рискуя упасть сам, помог ему заползти обратно.
   Вот мартышки!
  - Не, ну хорош! - я ткнул гогочущего Саню в бок. - В чем прикол-то?
   Саня перевел дух, посмотрел на меня и произнес:
  - Но.
   От нового взрыва хохота парни уже просто попадали на землю. Господи, чего взять с придурков? Леха принялся лбом стучаться о ножку стола. Игорь повизгивал и дергал ногой. Семка на четвереньках выбрался из эпицентра и залег в траве. Ранен? Убит?
   Я фыркнул, а затем захохотал вместе с ними.
  - Понимаешь, - сказал Саня, когда ребята, еле дышащие, вяло сползлись обратно к столу, - там не понятно... Тебя не выпустили, сказали, что ничего о тебе не знают, хотя одна женщина видела как тебя посадили в микроавтобус. Твои родители в центральном офисе безопасников разве что пикет не устроили...
  - И тут какая-то зараза ночью оклеила тумбы по Гражданской улице твоими карточками! - сказал Леха.
  - Вы? - спросил я.
  - Неизвестно, - сказал Игорь, скалясь. - Зараза не попала под камеры.
  - А другая зараза подняла волну в сети, - сказал Леха. - И организовала сообщество по твоему поиску. Расползлись ссылки, подтянулись любители космонавтики, истории, не кабинетные, но парни такие, серьезные... Какие попутно темы перетирали!
  - А еще стену дома рядом с домом мэра кто-то оклеил вот такими портретами, - Саня показал мне лист формата А4.
   На листе под моим плохим, черно-белым портретом в две строчки было написано: "Похищен Константин Ломакин. За то, что мы победили в войну!"
   Мне стало трудно дышать.
  - Ребята, вас же тоже могли...
  - Ну, нас всех задержали на сутки, - сказал Саня. - Видимо, проверяли, мы расклеиваем или не мы. Пластиковые сиденья в отделении на улице Дружбы, скажу тебе, Костян, паршивые. Просто никуда. Ни заснуть, ни застрелиться.
  - И что? - спросил я.
  - В ту же ночь на Сенатской оклеили строительный забор.
  - Кто? - выдохнул я. - Петр Игнатьевич?
  - Не он, - сказал Игорь.
  - В том-то и дело, - придвинулся ко мне Леха и понизил голос: - Мы не знаем. Люди стали расклеивать. Такое движение поднялось! Как протест. Но наоборот. Какое-то... - Его глаза влажно заблестели. - И за космос, и за мирный атом... Что, мол, все это мы, наша страна. Американцы, говорят, с десяток протестов вынесли. По беспримерной поддержке фальсификации мировой истории.
  - А наши?
  - А что наши? - улыбнулся Саня. - Сначала как бы да-да, а потом видят, что уже не остановить, так тоже... Возглавили.
  - Знаешь, сколько завтра народу ждут? - перебивая, спросил меня Семка.
   Я мотнул головой.
  - Двадцать тысяч!
   У меня стиснуло горло.
  - Ребята, - захрипел я, стараясь не разреветься, - это же здорово! Это значит, нам еще нужны звезды!
  - А то, - солидно кивнул Леха. - Космос наш.
  
   Косясь на меня, к трибуне подошел мэр.
  - Дорогие сограждане!
   Люди занимали всю парковую зону. Всю. Они стояли и на аллее, и на отводах дорожек, по всему спуску и у бетонной чаши фонтана. У трибуны было тесно. Я никогда не видел столько людей. Головы, головы, головы. Разноцветье шаров. Цветы. Коляски с детьми. В стороне коротко белели столы с бесплатными чаем и бутербродами.
   В таком многолюдье ракету просто негде было устанавливать. Но Леха сказал, что фейерверк будет обязательно, это взяла на себя городская администрация.
  - Земляки!
   Голос мэра гремел из колонок и уходил в бледно-синее небо. Было тихо. Впервые, наверное, мэра слушали так внимательно.
   От торжественности момента он раскраснелся и сдернул с горла шелковый шарф.
  - Меня переполняет гордость от того, чему мы были свидетелями... Двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года наш соотечественник...
   Саня сказал, что скафандр СК-1 забрали сразу после прошлогоднего праздника, но ему обещали сшить шинель. Гагаринскую, один в один.
   А еще к празднику установили большой плазменный экран сбоку от сцены, чтобы всем было видно, и сейчас на нем блестела, покачиваясь, лысина мэра.
  - Я поздравляю вас с великим праздником и хочу, по старой традиции, передать слово молодому поколению, которое несмотря на свой юный возраст, интересуется нашим прошлым! Попросим!
   Мэр захлопал в ладони.
  - Ура! - закричали из толпы.
   Людское море загудело, ожило, вскинуло руки.
  Мэр отступил к своему кучковавшемуся на заднем плане окружению. Я оглянулся в поисках Сани. Где ты, Гагарин?
  - Га-га-рин! - позвал кто-то.
  - Га-га-рин! - подхватили справа, потом слева.
  - Га-га-рин!
   Фамилия громыхнула раскатом, и Саня быстрым шагом выступил из-за занавеса, невысокий, крепкий, в серо-стальной шинели и фуражке.
  - Ур-ра!
   Я почему-то думал, что Саня выше, но, возможно, он уже был в образе и слегка подседал, чтобы соблюсти Гагаринский рост.
   Вместе с ним в такой же серо-стальной шинели появился еще один человек, тоже невысокий, темноглазый, смутно знакомый.
   Вдвоем они подошли к микрофону.
  - Соотечественники! - сказал Саня.
   На экране расцвела его улыбка и порхнула к людям, вызывая улыбки в ответ. Двадцать тысяч улыбок. Двадцать.
  - Дорогие друзья!
   Саня окинул площадь и парк добрыми, Гагаринскими глазами.
  - Вместе с Германом мы отправляемся в космос...
   Ну, конечно! - сообразил я. Двойник Титова, космонавта номер два. Ребята нашли похожего человека! Как же это здорово!
  - Но летим мы не с пустыми руками, - сказал Саня. - Мы шагнем к звездам с вашими надеждами и мечтами, с вашими голосами, вашими устремлениями и жаждой открытий, упорством и трудом всего советского народа...
   "Советского?" - растеряно вспыхнуло среди мэрских. Но Саня не останавливался.
  - Нам хочется, чтобы вы знали - мы все делаем одно дело, и это не только Юрий Гагарин или Герман Титов поднимаются в небо, это вы устремляетесь вверх вместе с нами, вся многомиллионная страна. Герман, добавишь еще что-нибудь? - обернулся он к своему спутнику.
   Тот кивнул, снял фуражку и пригладил мысок непокорных волос на лбу.
  - Кто это? - шепотом спросил меня кто-то сбоку.
   Я повернул голову. Саня в шинели стоял рядом и смотрел на людей у трибуны. И все-таки он был повыше.
  - Подожди... - я несколько секунд переводил взгляд с него на человека, улыбающегося живому людскому морю с экрана. - Я думал, ты...
   У меня пересохло в горле.
  - Да я тут... Пока, понимаешь, шинель искал... - Саня говорил все медленнее, потом его лицо приобрело недоверчивое выражение. - Это что... это...
   Он замер с открытым ртом.
  Герман Титов в это время, наклонившись к головке микрофона, смущенно сказал:
  - Ну, я не знаю, что еще добавить после Юрки. Наверное, что мы еще вернемся. Обязательно. Вы только верьте в нас. С праздником!
   Он махнул рукой.
  - Ур-ра!
   Несколько шаров взмыли в воздух.
  Люди засмеялись, захлопали. Подобно приливной волне от самого фонтана к сцене, нарастая, поплыл гул голосов.
  - Га-га-рин! Ти-тов!
   Кто-то тянул шею. Кто-то вставал на цыпочки. Я заметил у помоста Петра Игнатьевича, счастливо утирающего глаза платком.
  - Га-га-рин! Ти-тов! Ура-а-а!
   Космонавты синхронно отдали честь. Несколько шагов - и они оказались у складок занавеса. Еще шаг.
  - Ты видишь? - просипел Саня, впившись пальцами в мое плечо.
  - Ох-х... - потрясенно выдохнули парк и площадь.
   Люди замерли.
  Потому что Гагарин и Титов прошли сквозь складки и поднялись в воздух. Гигантским миражом распахнулась казахская весенняя степь, пыльная, коричнево-желтая, пятнисто-зеленая. Над степью пузырем надулось второе небо, и тени от облаков побежали по земле. Дохнул ветер, горький, сухой, еще не напоенный травами.
   Космонавты добрались до белого с синей полосой автобуса. Тот открыл створчатую дверь, и Гагарин с Титовым скрылись в салоне.
   Сизый дымок, автобус тронулся, набрал ход, а степь провернулась, открывая ошеломленным зрителям домики, вышки пускового комплекса и ракету на стартовой платформе, придерживаемую технологическими фермами.
  - Ура! - крикнул в тишине какой-то отчаянный смельчак.
   Мгновение - и его крик подхватили, сначала нестройно, а потом слитно, до гортанного, обнимающего мир "Р-ра!".
  - Ур-р-ра-а-а!
   Качалась земля. Плакал Саня. Мэр крестился. Прыгал в каком-то дикарском танце Семка, показывая мне на пылящий ПАЗ.
   Степь подергивало маревом.
  - Настоящие, - шептал Саня. - Настоящие...
   Мне было жарко, тепло проникало в ногу и в перебитые пальцы, из горла рвался какой-то радостный клекот.
   А душа моя торопила пробирающийся к космодрому маленький автобус - быстрей, быстрей! Душа жила томительным ожиданием скорого полета. Казалось, вместе с "Востоком", вместе с Гагариным и с Титовым ей суждено взлететь и самой. Выше облаков, выше неба.
   Она взлетит!
  Потому что чудеса, настоящие чудеса случаются, когда люди к ним стремятся. Искренне. Сознательно. Вместе, как один.
   Один. Два. Три. Пуск!
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"