Дмитрий Данилович Корин вышел от лесничего с удостоверением колхозного лес-ника. Радости при этом не испытывал. Получил то, зачем приходил, ну и ладно. Постоял возле конторы в нерешительности. Раз оказался в райцентре, чело бы не зайти к старым знакомым, в райторг заглянуть. Но какой-то внутренний настрой в себе противился этому. Направился к автобусу. Дожидавшемуся обратных ездоков на обочине шоссе. Но входить в него тоже что-то останавливало. Обошел его стороной. Подумалось, что в автобусе всяк друг другу сват и брат. Пошли бы расспросы, разговоры ненужные. И самому пришлось бы что-то рассказывать. А ему сейчас как раз и не хотелось разговоров. Выйдя из лесничей конторы, он осознал себя каким-то уже другим человеком. Хотя и оставался колхозником, но уже не вчерашним. Это исходило не от того, что он стал лесником. Перемен больших должность не сулила. Ты окажешься в кругу еще больших раздоров, дрязг, наветов. К колхозному лесу кто только руки не тянет. А тебе, если по должности держаться, впору от наседаний отбиваться. Да и от не чьих-нибудь, а высокого начальства. Гадать особо не надо, что тебя тут ждет. Но, несмотря на очевидность всех неприятностей от должности колхозного лесника, он ощущал в себе и радость человека, которому наречено судьбой что-то свершить необходимое на земле, по которой сам ходит. И не столько люду колхозному угодить, а именно самой земле.
Старик Соколов Яков Филиппович в былых рассуждениях с дедушкой Данилом, а также в досужих беседах с художником, Андреем Семеновичем, высказывал странные вроде бы мысли, что в человека, когда он удостаивается этого, вселяется новая душа. И такой человек глядит уже на Божий мир из своей Тимы более зряче. Высказы эти прошли было мимо, к делу их не приложишь. А тут память навела на них. Может, вот он и удо-стоился вселения в себя новой души?.. И дух его озарился светом иным...
Пошел домой пешком. Это тоже подсказалось каким-то внутренним зовом. вспом-нилось, как в мытарные годы они хаживали за своим хлебом в это же самый райцентр. Уходили с вечера, чтобы занять очередь. Охватом осаждали хлебный магазин - кулацкий дом, вывеженный из обескураженной деревеньки и прилаженный возле гордого собора со сброшенными крестами.
Магазин с хлебом был один на четыре людных сельсовета. Хлеб продавали горя-чий. Торговал им Федюха Румянцев, ихний моховской парень. Потолкался в Ленинграде, но не прижился. А вот дома определился к хлебу. Торговал им лихо. Дмитрий Данилович как наяву видел его красующимся за прилавком в белом халате. В правой руке держал хлеборез, похожий на секиру. Обмакивал ее в бадью с водой, словно грех смывал с нее, и кроил очередную буханку-жертву. Деньги брал сам. Бабы говорили: "Сколько бадей воды измакает, столько и лишка хлеба продаст. Денежку, знамо, в карман положит, с начальст-вом поделится, кто его на такую должность определил". Ропоту не было, лишь бы хлебца досталось... в одни руки полагалось по два килограмма. Чтобы набрать мешок, станови-лись в очередь раз по пять. Так и крутились вокруг собора, пока хлеб не кончался. Федюха все это видел, но молчал. А народ молчал о другом - как он смаху половинки хлебные на весу бросал и пальчиком подсоблял.
Вот навалилось времечко. И казалось ладным. А ныне в своем большесельском ма-газине враз по мешку буханок набираешь и тащишь домой на горбу для скотины... Когда хлебы не было, не больно и верилось, что будет вдоволь. Теперь вдоволь, но уже обратное мнится, что вот-вот его может и не быть. Не из своей ржицы его выпекают, а из замор-ской. Там осерчают и не дадут... А было - родимая пшеничка в ту же заграницу шла... Но о том узналось потом, вести такие сорока на хвосте принесла... Чего только не передума-ешь про себя вольной дорогой.
Выйдя из райцентровского поселка замощенной булыжником улицей, какое-то время шагал мягкой обочиной дороги. Разглядывал привычно посевы по сторонам. Где - что: рожь, пшеница, овес, ячмень... Глаз не радовал. Концы полей как неподстриженная борода бродяжки. Пашня в глыбинах, в яминах. Будто Балда попово поле орал без завтра-ка и обеда... В одном месте в низине попались аккуратные загоны. Поперек пройдено плугом. Подровняно, канавки для стока вешних вод проделаны. Но всходы в проплеши-нах. Плуги возил, видать, радивый мужик, а боронил и сеял другой колхозничек - механизатор "раб-отничек", как вот в Большесельском говорят.
Свернул с шоссейки на лесную тропку, как и прежде хаживали. Лес тянулся сплошной полосой вдоль Шелекши. Уходил за Патрикийку и Кузнецово - за моховские поля. Упирался в огромное Соколье болото, рассекавшее две области. Одно, родимое, и преградило в лихое время путь конникам Золотой орды. Остановило супостатов в прибо-лотной деревеньке Каверзине.
В глуби леса тропинку черной бороздой перерезал след гусеничного трактора, та-щившего за собой по живой земле сани-волокуши. Что-то остановило возле него. Над го-ловой тревожно порхала и чирикала малая птаха. Перелетала с места на место, зазывая свернуть на этот след. И он пошел по зову небесной вещуньи.
Трактор протаранил подрост густого разросшегося ельничка. Остовы елочек, обод-ранные гусеницами трактора и полозьями саней белели оголенные. Таким вот виденьем вызвалась память о войне... Его, тогда танкиста.
В стороне за кочкарником возвышался вольно разросшийся хвойный лесок. След к нему и привел. Рубились колья и жерди.
Ельничек на месте выруба был густой и высокий. Это видно было по пеньками брошенным жердинам... Клочью такое место называется. Ее бы проредить, выбрать по-штучно елины, оставив расти чистый зеленый купол. Но топоры секли подряд, гусеница-ми трактора и волокушами давилось живое. "Храм Господен замы порушили", - обожгли горечью исшедшие из груди слова...
По пути попались десятки таких следов. Но углубляться в лес по ним уже не хоте-лось. Да и лесу-тоне было. Буйствовал среди почерневших смолистых пеньков ивняк, ольшаник, осинник. Следы волокуш через эту мусорную поросль и тянулись к оставшим-ся хвойным островкам... И как бы нашли неизреченно слова их Откровения: "Вот смот-ри..."
День разгорался. Появились пауки, слепни, звенели в воздухе рои мошкары. пут-ник, с раннего утра радующийся солнцу, в жару выискивает тень возле журчащего ручей-ка. Н о и ручейки остались в памяти, в поре хождения за хлебцем к Федюхе Румянцеву. исчезли стройные сосны и ели, вехи твоего времени, веселого пути с мешком хлеба за спиной. И подумалось обидно, что милее: та пора с уютной вокруг природой или нынеш-нее рушение всего вокруг и чужой хлеб?.. И тут пришло на память не раз реченное Стари-ком Соколовым Яковом Филипповичем слово библейское: "Лучше горсть и покоем, чем пригоршни с трудом и томлением духа".
Земля еще не иссохла. Безлесная. Она не вбирала влагу вглубь себя по корням де-ревьев, прогалины назойливо пестрели дикими сорными травами.
В Мохово можно было пройти прямиком лесной тропкой и выйти к броду через Шелекшу напротив Сосны-Волка. Но Дмитрию Даниловичу хотелось взглянуть на возде-ланные им поля - Патрикийку и Кузнецово. И на свое Данилово поле. А затем завернуть в контору, уведомить Николя Петровича, председателя, о вступлении в должность лесника.
Вышел из чащобы, окинул взглядом ожидавшую его Патрикийку. И тут какой-то шумок на другом конце поля заставил его насторожиться. Присмотрелся. Из леса выныр-нул председательский "Уазик". Остановился у пашни. Открылась дверца, вышли Алек-сандра и сам Николай Петрович.
Александра тут же прошла на пашню, наклонилась, должно быть, срывая стебелек посева. Николай Петрович глядел поверх поля и первым увидел Дмитрия Даниловича. Сказал Александре и они поглядели в его сторону. Он махнул им рукой и пошел к ним дорогой.
- Вы ведь никак в лесхоз собирались, - спросил Николай Петрович. Когда он подо-шел к ним.
- Да вот возвращаюсь... Решил пешком... А то все на колесах. Ноги перестали зем-лю чувствовать. Сидишь, ездишь, а что под тобой, думы-то уже и нет.
- И мы решили проехать, на поля взглянуть, - сказал Николай Петрович. Он считал это досужей прогулкой. И верно, чего глядеть не на свое дело. Полюбоваться, как зелене-ют всходы для него не работа. Душа не озаряется мыслью, каким это поле будет завтра.
В руках Александры был кустик ячменя. Она достала их сумки целлофановый ме-шочек и положила в него стебельки с полоской бумаги. Дмитрий Данилович подсказал ей, что поле с подсевом клевера и тимофеевки. Николай Петрович отошел в сторону. Ему было неловко слушать и говорить о травах и клеверах. Не забылось, как яро накидывался на травопольщиков. И на него вот, Дмитрия Даниловича, тогда заместителя председателя колхоза.
Подошли к машине. Дмитрий Данилович не стерпел, показал удостоверение лесника.
- Теперь, как говорится, при должности, - отозвался Николай Петрович, тая улыб-ку. Повертел в руках корочки, похожие на пропуск туда, куда не дозволительно каждому. Дмитрий Данилович тоже без радости отнесся к своему назначению: лесник-колхозник, это как бы уже полукрестьянин. Председатель досказал:
- Государственный человек, независимый... - вроде намекнул, что вышел из-под его контроля. - На правлении колхоза и представим, как нового лесника.
Сели в машину. Николай Петрович за руль, а они с Александрой на заднее сидение. Дмитрий Данилович обратил внимание на праздничный наряд Александры. Светлая шерстяная кофточка, юбка под цвет ее, туфли новые. Не в поле же так вырядилась.
- Праздничная вы сегодня, как вижу, - сказал ей, - с чем поздравить-то?..
- У Виктора день рождения. Хотели с ним в район съездить, в магазины заглянуть. Но некстати начальство заявилось, уехали в болото. А я решила поля проведать. Погодка-то какая... Но Николай Петрович не отпустил одну.
- Тайком природой любоваться, - подслушал разговор председатель. - Да и опасно. Вдруг из лесу медведь выйдет. И мне тоже захотелось развеяться. А то за хлопотами о же-лезе. Разных там трубах, почерствели. - Оглянулся с улыбкой.
- Убедилась, что и вы, Николай Петрович, лирик в душе, - отшутилась Александра.
- Самая пора и председателю на мир божий без очков взглянуть, - отозвался благо-душно Николай Петрович. - Горячая пора поотошла. Пока и радуйся, дыши полной гру-дью.
Проехали молча мосток с мочажиннике. Дмитрий Данилович сказал Александре:
- Так и поздравьте от меня Виктора-то. Здоровья ему и успехов...
- Нет уж, - кивнула головой Александра, сделав жест протеста рукой и решительно досказав, - всех ждем завтра к нам в Есипово... Иван разве не сказал?.. Можно и гульнуть. А то и выходных и праздников не знаем. Андрея Семеновича, художника нашего, не ос-тавляйте. Чтобы обязательно всем быть.
Николай Петрович бросил, полуоборотясь, что с мелиораторами надо поддержи-вать дружбу. Сам Бог велел это нашему брату.
2
Виктор Кулякин, муж Александры, окончил механический факультет Сельскохо-зяйственного института на три года раньше Ивана. Родом из деревеньки, рядом с которой было помещичье имение Травниково. Дом помещичий перевезли в Большое село под школу. А деревенька незаметно исчезла и с лика земли. Остались на бугре в купе деревьев синие купола церкви и кладбище с мраморными надгробьями усопших Травниковых. Па-мятники еще и после войны стояли рядами и почитались прихожанами. Но вот что-то на-шло на колхозный люд. Надгробья со старых могил сваливали, сбивали имена и клали умерщвленные глыбы на свежие могилы своих покойников. Свершалось такое наезжав-шими из города на похороны бабушек, дедушек, отцов, матерей. Исчезали старые могилы, с ними стиралась и память о приметах своего времени. Скудела земля, черствели олукавленные души... Чувственному-то как решиться потревожить бесчувственный прах.
Родители Виктора переехали из опустевшей деревеньки в станционный поселок, работали на кирпичном заводе. После института Виктора направили в сельхозтехнику. Вскоре его назначили главным инженером ПМК мелиораторов, после того как Дмитрий Данилович ушел с этой должности. На районных совещаниях познакомились с Александ-рой, окончившей тот же институт. Поженились и стали жить в Есипово - в доме родите-лей Александры. Росла дочь.
Дата для торжества была не круглая. Виктору исполнилось всего двадцать семь. Но Александре хотелось собрать гостей. Не часты домашние встречи друг и другом и редки поводы для веселья. И повод, вроде бы, есть собраться - сев вовремя закончили. Бывало, прежняя земская интеллигенция в такую пору долгом своим считала наведаться к соседу. Александре это и пало на ум. И даже обида взяла: "А что у нынешней колхозной интеллигенции, если можно себя к ней причислить, отпал уже интерес домашних встреч. В неосознанном страхе живем, чтобы не усмотрели сговор какой". Для встреч вот клуб, лектора туда присылают. А разговоры - на совещаниях, заседаниях, комиссиях. Глаза друг другу намозолим, что и видеть уже никого не хочется. Да и другое - ныне каждый в одиночку и целым миром "по ящику", как вот принято говорить, "общается". Это и безопасней. Можно и в "морду плюнуть" отъявленному вралю и лоснящейся харей. Это уже из молвы выражения... Но душа-то тебя всегда взывает о своем со своими поговорить. И с "таким" и "нестаким". Это вот и взяло верх в Александре.
День рождения Виктора пал на пятницу, но Александра решила созвать гостей в субботний день.
Дмитрия Даниловича приглашение Александры обрадовало. Развеяться в непри-нужденном разговоре с теми же мелиораторами и не плохо. Уловил и некоторую хитрость супруги именинника. Виктор увлекался рисованием. Показывать свои "малевания", как он говорил, стеснялся, как стесняются деревенские люди "зряшного дела". Александра и умыслила подстроить, чтобы на рисунки его взглянули, в том числе и художник, Андрей Семенович... С грустью подумалось Дмитрию Даниловичу, что в гости придется идти без Анны...
От Патрикийки до Кузнецова ехали молча. Дорога шла по зеленому коридору, сре-ди глухо разросшегося ивняки и ольшаника. Это была даже и не дорога, а всего лишь ве-сенние следы колес и гусениц тракторов, затянувшиеся уже молодой травой. Но такое ви-дение умиляло, отвлекало мысли от обыденного: живая сила земли борется с действом человеков, не поддается оскоплению.
Показался просвет Кузнецова поля. Вышли из "Уазика". Николай Петрович сделал несколько шагов по травянистой кромке поля. Остановился возле борозды, как бы что-то выглядывая. Но ничего не увидев, пошел дальше по луговине, разминаясь после сидения за рулем.
Дмитрий Данилович заметил бледно-желтые худосочные пятна на густой зелени поля, указал на то Александре. На бугристых местах, где не было торфяного слоя, плугом выворотились мертвые пласты глины. Всходы взялись, но корни не нашли питания и стебли растений блекли.
Николай Петрович разговоры пахаря с агрономом не затрагивал. Сказал как бы к слову, что для определения урожайности райком комиссию создает. Обязательства тре-буют принять по сдаче зерна государству, с честью выполнить "первую заповедь". А кол-хозам не в радость, если комиссия усмотрит хорошие виды на урожай. Но и в хвосте оста-ваться не резон. О таком ныне каждый председатель размышляет. Как вот ему выгодней себя выказать, чтобы дотаций не лишиться за недород... Худосочные пятна комиссии и надо показать.
Дмитрий Данилович прошел по борозде к ближнему желтому пятну на загоне. Александра вырвала несколько блеклых растений, взяла земли в пакетик. И Дмитрий Да-нилович надеянно подумал, что так вот и должна создаваться агрономом колхоза почвен-ная карта своих земель - биография каждого поля.
Оглядев Кузнецово, сели в "Уазик" и по насыпной песчаной дорожке лихо проскочили болотняк. Показалось Данилово поле. Свернули влево к Шелекше. Остановились против того места, где были Татаров бугор и Лягушечье озерцо. Небо над полем голубело. Сочная зелень его как бы вбирала в себя тишину неба.
На берегу Гороховки под большой рябиной мелькнуло что-то белое. Дмитрий Да-нилович догадался, что это художник, Андрей Семенович. Он тоже заметил машину, вы-шел из-под рябины, помахал рукой.
- Вот мы и кстати появились, - сказала Александра, узнав художника. - А то что за картина без людей.
Дмитрий Данилович предложил подойти. На опасения Николая Петровича, что помешают, ответил:
- Да Андрей Семенович и рад будет. Любит, когда кто-нибудь возле него. Вишь, зовет, как не подойти.
3
К рябине, где писал картину художник, вела тропка от Шелекши берегом Горохов-ки. К ней и подъехали, остановились на мыску у сосняка.
- Подойдут, думаю, или не подойдут, - встретил их на тропке у сосняка с такими словами Андрей Семенович. Восторженный, подвижный, легкий. Вроде сияло что-то во-круг него, лучилось движением света.
Поздоровался с Александрой, идущей впереди. Здороваясь с Николаем Петрови-чем, сказал с живостью пытливого человека:
- Очень рад, что зашли... Без разрешения, можно сказать, забрел в ваши владения, эксплуатирую чужую красоту.
- Владения-то эти, если называть их так, Дмитрия Даниловича. Фамильное поле Кориных, Данилово, - отозвался Николай Петрович не без некоторой игривости.
Художник обернулся к Дмитрию Даниловичу, стоявшему чуть в сторонке, пожал ему руку. Пригласил всех пройти к рябине. Пошел следом за Александрой, предупреди-тельно сопровождал ее, как хозяин своей уже тут тропинки.
- Ничто так не питает воображение, как места отеческие, - проговорил, будто в чем оправдываясь.
Подойдя к рябине, указал на установленный на легком мольберте расписанный холст. На подставках лежали краски и кисти. Сам встал сбоку, давая подошедшим разгля-деть свое творение.
- Вот пишу поле, - сказал, как сказал бы пахарь о севе, - вроде по-своему собираю его плоды.
Андрей Семенович был в легкой полотняной куртке с чуть укороченными рукава-ми. Штаны тоже из сурового полотна, похожего на домотканое. Из-под расстегнутого во-рота рубашки высовывались на груди седые волосья. Голова белая, распушенная, похожая на шар одуванчика с необлетевшим еще пухом и горделиво выделявшаяся в мураве. шля-па из соломки, пожелтевшая до золотистости, лежала на раскладном стульчике.
Взглянув на поле, на свой холст, ровно куда-товдаль, художник как бы на миг ушел в себя.
- Отвлекли вот вас, - стал было извиняться Николай Петрович, заметив это состоя-ние художника. Александра и Дмитрий Данилович смотрели на картину и поле, сравнивая то и другое. И были как бы в единстве с художником.
- Наоборот, наоборот, - оживился Андрей Семенович, обернувшись к Николаю Петровичу. Простер руки над нивой, указывал на ее ширь, раздумно перемолчал какую-то свою мысль, высказал:
- Мне не хватало пространственного объема, взгляда за грань видимого глазом. Вроде как выхода к конечной бесконечности, одоление на то запрета в себе. Птицы при-тихли, солнце в истомном мареве, напряженность световая стушевалась. Все и застыло в ожидании... Вы подошли и разрушили затаившееся движение. И пошли волны из далей пространства от одного живого к другому. Безмолвие не есть покой. Тут все та же тайна - действо множества стихий. Разгадка их и может обнажаться в случайности... Поле вспа-хано, засеяно и оставлено до другой поры. Но и тут оно жаждет взгляда пахаря. Неруко-творная природа свыкается сама с собой, а поле - досотворение пахарем Божьего мира... Это движение бесконечное... Если такого ощущения написанная картина поля не вызывает - лучше на само поле смотреть. Поле - твоя любовь через пахаря самой жизни, а жизнь сама - она во Вселенной... Пахарь - первородное дитя Мироздания. Понимание себя Вселенским человеком и должно придти к тебе через пахаря... Без Солнца нет живого поля. А Солнце-то - в бесконечности. И в то же время рядом, в самом тебе... А что, если человек и есть неизмеримо малая Вселенная?.. Или Вселенная - преогромный человек, возродившая из себя малое, тебя вот. И такое вот в голову приходит при раздумьях всего лишь об этом, вроде бы обыкновенном, поле.
Андрей Семенович вел разговор как бы с кем-то и им самим невидимым, но при-сутствующим тут. И вдруг, как бы по подсказу его заметил, что рядом молчаливо стоят те, для кого он и пишет свою картину их поля. Но вот для них это их поле - просто зеленая пашня, как и все поля по весне. А он вот свое на нем выглядел, чего для них может и нет... А что если через его картину им и откроется тайна, которую мысленно он зрит и пытается выказать в картине?..
Дмитрию Даниловичу были понятны рассуждения художника о Даниловом поле. Он, как и Андрей Семенович, был отягощен причастностью ко всему, что происходит и свершается вокруг. Ему ведома и тайна Татарова бугра и Лягушечьего озерца, открытая Старику Соколову Якову Филипповичу затылоглазником - красным комиссаром, лично-стью загадочной. Эту тайну взяло в себя Данилово поле. И художник выводит ее из тьмы на свет. Но без пахаря не могло быть этого поля и тайна осталась бы замурованной в Та-таровом бугре и на дне Лягушечьего озерца. Исчез бы причастный к этой тайне и крас-ный бор, прозванный моховцами Устьем. И многого другого, дорогого тебе, на чуточку убавилось бы. А то, что оно не исчезло, не убавилось, важно не только им самим, но и всему миру земному.
Александра, слушая художника, кивала слегка головой. Как бы утверждая его вы-сказы в своих раздумьях: "И правда, чего бы страшиться своих-то вольных мыслей. В природе много тайн и мы рабы их невольные. Ровно пологом их вот и закрывают от твое-го глаза. И этот полог - наше нелюбопытство".
Николая Петровича рассуждения художника затуманивали. Прямого смысла он в них не находил. В нем самом фантазия и мечты были угнетены игом должностного лица. Он обязан во всем следовать установкам демиургынов, стоявших над ними властью. Да и сам он тоже демиургын низового круга. И все же художник задел в нем необорванную первородную струну души. И она издавала, порой, живительный свой глас. Но тут же жи-визна во взгляде его тухла, как только требовалось отозваться на зов ее. Властный казан-ный двойник его, подталкивал пресечь разглагольстования художника. Но от этого тоже какой-то голос в себе остерегал. И он сказал:
- Земля теперь обозревается человеком сверху, из космоса. И космонавт глядит на нее с небес как вот Господь Бог.
Дмитрия Даниловича не удивила упрощенность суждений Николая Петровича. Поле для него без тайн, всего лишь место, по которому трактор плуг и сеялку таскает. А земля - будто футбольный мяч, взлетевший над головой от сильного пинка. И плывет себе в безвоздушном пространстве. Не постичь ему чуда, как из единого зерна, брошенного в пашню, вырастает множество. Не понять ему и действ пахаря.
Но художник подхватил и по-своему истолковал слова Николая Петровича.
- Человек в самом сердце Божественной природы. Он в ней бог как в самом Боге. Бог - это непрерывное постижение Доброты мира человеком в самом себе. Познанием самого себя он стремится к познанию Высшего, горнего. И дано ему сотворить чудо - в том взыв к нему с небес. Мир многолик и многоголосен. В нем больше невидимого нами. И космонавт с небес всей тайны сокрытой от нас не узрит. Тайны избранникам даются в избранном ими действах.
4
Высказав это, Андрей Семенович насторожился, будто к чему прислушиваясь в се-бе. Подошел к холсту, быстрым движением смешал краски на дощечке и сделал несколько мазков кистью на середине картины. Что-то разом изменилось в ней. А причиной того было возникшее движение над полем, закружившее в вихре волну света... Волна эта вызвала неслышный. А только угадываемый звук. Он уходил ввысь, и с нее каким-то уже новым светом опускался на ниву. Художник этот звук, увлеченный им, и задержал на холсте. одни таинственные волны улетали ввысь, в небо, другие, перестав таиться, спадали с выси и проникали вглубь земли. Художник долгое время и выжидал этого мига - явленной ему тайны поля. И тут вот оно ему открылось . и он оставил тайну его на холсте неприметным постороннему глазу мазком. Дмитрий Данилович тоже уловил это отзывное движение благодатного поля.
Андрей Семенович, нанеся мазок, уже не глядел на холст. Кисть была отложена. Нужно было сверить свой взгляд на этот мир с их вот взглядом, подошедшими к нему. Вникнуть в тайность из помыслов, кажись бы без особого удивления разглядывающих поле и картину. Высказы тут не нужны. Это власть чувств, она проявляется у каждого по-своему и одаривает его своим светом. Потому и нет единых ни лиц, ни душ.
Александра отступила слегка в сторону, разглядывая полотно. Над мольбертом, как раз над свежи мазком на картине, висела белесая кисть рябины. Небо было громадней поля, но он выделил ниву. Рябиновая кисть и единила ее с небом. На нее и шло свечение и с выси, и с земли на холст. Пространство над полем - сам воздух, казался упругим и осязаемым. Его хотелось потрогать. В этом пространстве и рождалось все живое. И земля брала его в себя, чтобы сохранить и оберечь. Нетленное шло от света, меняясь во времени. Эти мысли и навевались Александре высказами художника. И они вели ее к своим раз-мышлениям, следом за художником.
В картине не было человека, виден был только его труд. В труде его жизнь людская и сливалась со вселенской энергией. Александра, вглядываясь в холст и в само поле, сравнивала их. Струи света на поле не были так заметны, как не картине. Художник усилил их, чтобы создать движение. На середине, там, где находилось до поля Лягушечье озерцо и высился Татаров бугор, зелень отличалась от остальной. На картине она серебрилась как бы павшей на нее росой... Как вот художник назовет эту свою картину?.. Поле или по иному. Тут не просто поле, которое ты вот смотришь, а мир - жизнь человеков в труде крестьянина. Она через него, пахотника, и дарована каждому и всему на земле... Андрей Семенович повел взглядом в сторону Александры, но тут же отвел глаза, опасаясь сбить ее со своей мысли.
- Краски, краски, все в красках, - заговорил он, как бы помогая мыслям Александ-ры, - схватить ими свет и цвет, миг краткий движения, в коем суть явлений. В единстве должно видеться целое. Свойства света и цвета во взаимной связи, - продолжил он, как бы рассуждая вслух и в чем-то убеждая себя. - В них живая мысль. Она тут не в слове и звуке, а в созерцании. Оно и рождает и звук, и слово мыслью твоей, все творящей. Окру-жающее нас проникнуто духом созидательным Творца. Тебе самому и дано через то тво-рить свою жизнь. Вернее - досотворять ее, Божественную, по повелению природы.
Александра приняла этот высказ художника за объяснение замысла картины. Чуть-ем он угадывал внутренний настрой ее, крестьянской души. И истолковывал то, чего она сама не могла ясно выразить в мысли и слова. А сама Александра была причастна, хотя и косвенно, к тайнам творчества художников. Муж ее, Виктор, инженер ПМКа мелиорато-ров, на досуге дома тайно рисовал. В доме были книги по искусству. Велись беседы и о картинах. Александра и была первым и пока единственным критиком рисунков Виктора.
Дмитрий Данилович стоял рядом с Александрой. Его сразу же привлекла густота зелени и ее цвет на середине поля. Он, вроде бы, как только вот сейчас выявился. И он подумал, что так радуется очищенная от скверны нива на месте бывших Татарова бугра и Лягушечьего озерца. На ней вот и торжествуют светлые силы. Дух старца-отшельника, обитавшего тут до нашествия татарова, и бережет поле. Но вслух высказал обыденное, что виделось глазу каждого тут.
- Крестьянское-то в тебе живо, Семеныч... Вот ведь выделил сочность зелени, приметил глазом мужика. Раньше по нгустым холмикам на пашне или блеклым всходам судили о хозяине поля, каков он. Как пашня им удобрена, ровно ли навоз разбит... Поле-то это новое. Рук неустанных требует. Небу вот и обидно, когда не может оно из-за нера-дивости или немощи хлебороба отдать его пахоте свою творящую силу-доброту. Мы то и дело киваем на погоду: небо над нами не то. И невдомек, что небо тоже может на нас оби-деться, когда не находит приюта в ниве твоей. Ты вот узрил разницу всходов, а как это далось тебе, опять же тайна. Вот и разгадывай ее.
Художник с живостью возвел руки вверх. Приподнялся на носках, как бы устрем-ляясь к небу со взывом о милостях. Отрывисто проговорил, шагнув к Дмитрию Даниловичу.
- Подсказывай, подсказывай, - тронул его за плечо, как бы что-то еще выведывая, и сам доказывая. - Единое в целом живет. Поле твое - это осознанный мир всего того, что тут было и до тебя. Понять движение жизни, уловить капризы и взывы природы к тебе, опять без осознания того, что было тут и до тебя, немыслимо. Тайна мироздания и бережется в самом малом. В той же вот ниве твоей, в лесе, во всем том, в сем сам ты. Без единства всего нет и пахаря божьего, нет и художника вот. Для каждого подвиг во всем и всего - в самом тебе. И познай вот в себе мир... На Святой Руси темными силами рассеяны ворохами клятья. И вот одно из них было это место, теперь нивой облагороженное, твоим полем.
И как бы в ответ на этот высказ художника пахарю, на середину поля наплыло бе-лое облачко. Будто пыльца с веток деревьев сдулась и повисла над зеленью, ею залюбо-вавшись. Облачко сгустилось. Вытянулось, чуть спустилось вниз. И вырисовался силуэт человеческой фигуры в белом одеянии. Фигура распростерлась, образуя распятие на кре-сте. Это увидели пахарь и художник. Оба недвижно застыли в ожидании, с трепетом вглядываясь в явленное им. Удивления не было, как бы ждали такого. Художник потянулся было к кисти, но рука застыла, вроде кем удержанная. Нельзя было поспешным движением и даже мыслью оторопить благословение духа богоносного старца-отшельника, оберегавшего это поле и его пахаря. Дух старца не раз являлся Старику Соколову Якову Филипповичу, теперь весть подал о себе пахарю и художнику... Над облачком воспарил белый голубь, будто с вершины рябины слетел, под которой они находились. Голубь Пересе поле и устремился к Сосне-Волку, видневшейся своей шапкой за рекой. Облачко тут же растаяло, как только голубь скрылся из виду. Все длилось какое-то мгновение... Пахарь и художник стояли молча, устремив взгляды уже в чистое небо. На высказ словом увиденного был внутренний запрет. Николай Петрович и Александра, похоже, не увидели ни облачка, ни пролетевшего голубя. Просто как бы и не смотрели в этот миг на небо.
Солнце, обойдя Черемуховую кручу за Шелекшей, озарило широкий плес реки. Со-сняк на мыске возле Гороховки стал прозрачней. Как бы отраженная волна света от вод-ной глади пронизала и размывала тень и все озарила. От столкновения света и тени возник вихрь возмущения природных сил. Тени уже и не было приюта и доступа на чистое поле. В такой вот непрестанной борьбе и длится вечная жизнь. В местах, где скверна повержена трудом праведников, тьма особо яростна. Художник и стремился постичь в узренном миге торжество света.
Переждав в себе увиденное, Андрей Семенович повернул голову к Дмитрию Даниловичу. В ответном взгляде пахаря уловил мысленный высказ: "Вот оно, не освещенному верой чудо не узреть". На лицах Николая Петровича и Александры не было даже выражения простого любопытства. Облачко не увидено и голубь не замечен. И озарение лучом солнца плеса, и отступившая тень Черемуховой кручи - все было обычным...
Художник взялся за кисть. Посреди холста, в выси над зеленью, появился белый мазок в виде крестика. На него и нанижется изображение образа духа Старца-отшельника, молельника за страждущих и обремененных. Узник татарова ига. Он ограждал животво-рящим крестом Спаса и узников демиургызма.
Дмитрий Данилович, вглядываясь в действо художника над картиной, тоже не вы-дал своего удивления.
- Поле-то само, ты, Семеныч, нутром наружу вывернул, - сказал он, разглядывая новые мазки на полотне. - Тайность его как бы вот и мне наяву видится. И высь, что над пашней, и глубь, что под ней. На то и заставляешь взглянуть...
Андрей Семенович понимающе кивнул, уходя в свои мысли, легко касался кистью полотна.
Александра, завороженная рассуждениями и действами художника, так и не реши-лась пригласить его на именины Виктора. Николай Петрович был молчалив, удивленный осознанием того, что обок с ним, с обычной жизнью, есть вот загадочный мир художника. Только Дмитрию Даниловичу, пахарю этого поля, этот другой мир в их мире был ясен и понятен. Каждый со своим внутренним ощущением, вызванным встречей с художником, уходил от него, прощаясь и винясь, что помешали. Андрей Семенович, отмахиваясь от этих высказов, провожал их, уходящих из-под рябины, как хозяин своего дома, довольный гостями.
Когда подошли к машине, стоявшей возле большого дуба на берегу Шелекши, Александра оглянулась. Андрей Семенович смотрел им вслед. Холщевая куртка на нем, распушенные волосы на голове, полотно на подрамнике, гроздья рябины над ним, и они сами, оказавшиеся вроде бы случайно, под этой рябиной, - все это как-то сливалось в осознании ее в единое целое, было и земным и небесным. Эта целостность и выявлялась в картине сотворенного пахарем своего поля. Перенесенное художником на холст оно уже оставалось в вечности, обретало ее через другого сотворителя его, художника, увидевшего в нем целый мир, и указавшего на это другим пахарям.
Дмитрий Данилович, садясь в "Уазик", почувствовал приветливые взгляды на себе дубков, рассаженных им самим с отцом на берегу перед полем. Уловил их зов... Похожее чувство он испытал сегодня утром в лесу, видя, как малая птаха взывала его к искалечен-ным елочкам. Будто дубки и те елочки - родственны. И одинаково опасались грубой силы человека над ними и взывали его к пощаде... Он явственно почувствовал обновленность в себе, причастность к тайным силам, до этой вот поры сокрытым от него.
ГЛАВА ВТОРАЯ
От Мохова до Есипова считалось три с небольшим версты. Это, если идти тропами. Машинной дороги вдвое больше. В любую заглохшую деревеньку колхоза путь лежал теперь через Большое Село. Помимо председательской конторы там и сельмаг, почта, медпункт, школа. И всякие должностные лица там, к коим приходится постоянно обращаться со своей нуждой.
Иван хотел завести "Уралец", но Светлана отговорила. Сказала шутливо, что не к барину едем себя показать, а к своему брату. Пешком и складней будет. Да вчетвером и не поместиться на мотоцикле. Отцу с Андреем Семенычем и придется "ехать" на своих дво-их. А это уже непорядок.
Из Мохова вышли нарядной стайкой. И как бы поплыли по ржаному полю узкой тропинкой, следуя друг за дружкой. Сразу тут за деревней стоял ветряк Ворониных. Иван успел застать его еще с машущими крыльями. Последним мельником на нам был дед Га-либихин... Ободранные крылья мертвой мельницы долго еще клевали землю, словно ого-лодалое воронье. Андрею Семеновичу вспомнилось, как они пацанами бегали мимо воро-нинского ветряка в Большое село на гулянье в престольный праздник Всех Святых (гово-рили Сесвяты). Гулянье было на большом лугу за маслозаводом и кузницей Галибихиных. Шла бойкая торговля пряниками, конфетами в разноцветных обертках, мороженым, дру-гими разными товарами. Нэпманы миг оживили тогда деревенскую скудность бойким товарцем. Парни в костюмах, в нарядных рубашках, в штиблетах с надетыми на них бле-стящими калошами. Калоши носили и в самую жару и сухость. Чтобы блеск был на ногах, да и штиблеты лучше береглись. На все был свой усмотр, своя мода. Девчата непременно в обновах - сшитых самими или деревенскими портными платьях. В туфлях на каблуках, в тонких чулках, поверх которых белые носочки с каемочной. Носки белые тоже особая мода. Это все Андрюшка Поляк тогда приметил, и теперь, уже художником, все вставало в ярких образах... Вокруг торговых лотков образовывался круг - шло гулянье. Молодежь, взявшись за руќки ходила по кругу, показывалась. Бабы на все глядели с веселыми пересу-дами, мужики по-своему развлекались. Складывался сельский мир, жадный до культуры, скорее своей, самобытной. Веселой, игриво озоќрной, часто и драчливой. Мальчишки ухитрялись стащить с лотков пряник или конфетку. Как у торгашей не украсть. Те, кому это удавалось, хвастались, вызывая зависть у несмелых... Но, как и отчего все пошатну-лось, метнулось в другую сторону, руша вжившийся мирской обычай села. Художник и говорил об этом Светлане и Ивану. Дмитрий Данилович свое добавлял. Поводом для вос-поминаний и послужила тропинка во поле. Она проходила по приметам Андрея Семено-вича, через ветряк Ворониных, место, ставшее теперь полем.
Подошли к погосту. Дмитрий Данилович спросил Светлану, пойдет ли в Есипово Зоя, завклубом?.. Светлана ответила неопределенно: вроде собиралась. И он предложил им с Иваном зайти за ней. Намекнул и о Толюшке Лестенькове - тоже собирался.
От погоста Светлана с Иваном свернули к селу, на прежний гульбищный луг, те-перь без кузницы и маслозавода, густо заросший ивняком, спутником запустения.
Дмитрий Данилович с Андреем Семеновичем постояли на погостном хоќлме, где когда-то высилась их красивая трехкупольная церковь Всех Святых. Помолчали, грустя и переживая, жалея то время. С холма спустились на приречный луг, куда хаживали девки в Троицын день за цветами для венков. Луговина и теперь буйно цвела, но не было девок.
Хожение в гости в праздничные деревни было всегда жданным событиќем сельско-го люда. Гостьба велась не только ради веселия за хмельќным столом. Вызывалась и тягой к сотовариществу. Мужики делились своими разгадами о том, куда и к чему жизнь нынче клонится. Хвалиќлись немудреным опытом хозяйствования. Говорили о доходивших и до них неписаных новостях-известиях. Больше тревожных, чем радостных, в ожидании пе-ремен. Читали "Лапоть", и сами над собой подсмеивались. У баб свои заботы и сокровен-ные думы. Мир единился, роднился, радоваќлся, горевал и множился во дление рода. Про-зревал сердцем и разумом в своей маленькой свободе, вроде и павшей на деревенский мир. Но каждый при этом оставался со своими думами, проворством и умением держать жизнь ладнее другого в своем доме. Одинаковых, похожих семей в тесном деревенском мире не было.
- С Кулякиным, когда они жили в Травникове, гостились наши моховские Измай-ловы, - вспомнил Дмитрий Данилович. - Катали, на валенки их любо было гдядеть... А вы, Поляковы, в есиповским Осей-портным роднились. Мы в Сослачиху к Беловым езди-ли по праздникам. К мельниќкам Ворониным тоже много гостей наезжало.
- Воронины славились в округе, как и кузнецы Галибихины, - отозвался Андрей Семенович. Мастерство и умение наперед всего чтилось... Но вот мир тот наш теперь больше держится памятью. И то у изгнанников, лишенцев. Заставляет их по родине тосковать, а теперь и искать. Как вот о том Антон Ворона, наш поэт сказал: "Отпрыски лиќшенцев ищут не печали, родину прославить предки завещали..." - Художник приостановился под наплывом чувств, досказал: - Не привыкается по плоти русскому человеку к другим-то местам. Природа его такая - постоянство. По себе вот сужу.
На подходе к Есипову вышли к дороге. На лужке за кустарником разросшегося все того же ивняка, увидели Татьяну Носкову. Обычай такой: погоди гостя, идущего за тобой. Компанией веселей. Татьяна была сродни Александре по матери.
Дмитрий Данилович смутился. После сева мельком встречались с ней в магазине или в конторе. Иногда и на улице. Здоровались и расходиќлись. Вроде торопились куда. А тут столкнулись нос к носу. Не отверќнуться, не пройти мимо. Татьяна не скрывала, что рада встрече. Смотрела без стеснения, даже озорно. Чего доброго, еще по дороге при ху-дожнике под ручку подхватит...
Татьяна стояла, как явленная чудом, за канавкой в зелени куста. В сиреневом пла-тье-костюме, простоволосая. Русые пряди густых волос прибраны с боков зажимами. Не прятанное от солнца и ветра лицо чуть огрубело и румянилось здоровьем. Глаза теплые, с веселыми искорками. Вся вольная, независимая. Не избежать сегодня Дмитрию Данило-вичу греховных разговоров с нею. Рано или поздно это случится, раз он, муќжик, опускает глаза... О сегодняшнем свидании с Татьяной он не поќдумал. А она - знала...
Анна настояла, чтобы он пошел в гости, сказала: "Что же томиться-то, не часты ныне праздники. И сходи, побудь на людях..." А он в нерешительности сидел возле ее кровати, мешкал. И Анна повторила: "Так поди, собирайся..." И вроде как улыбнулась, словно маленькому, поощряя на шалость.
Сейчас при встрече с Татьяной и увиделась Аннина материнская улыбка, прощаю-щая шалости.
Татьяна первым делом и спросила его об Анне, проникшись враз забоќтой. Спроси-ла жалеючи его и Анну. Спохватилась, поздоровалась и с Андреем Семеновичем.
Андрей Семенович подал ей руку, помог перешагнуть через дорожную канаву. Татьяна, взглянув на молчаливого Дмитрия Даниловича, заоправдывалась, словно и впрямь в чем виноватая.
- Увидела с горни, что по лядине гости идут... Чего не подождать, в один дом...
Перед окнами дома Кулякиных стояли два "Уазика". Раньше в праздники в своих тарантасах наезжали, теперь гости на казенных машинах... Дом старой постройки был об-новлен самим Виктором. Пятистенок, задќняя изба, широкие сени между ними. Сени Вик-тор утеплил, прорубил окќна, и получилось две дополнительные комнаты, можно сказать залы. Зиќмой в них не жили, а летом была приятная прохлада.
Смешались с гостями. Гремела музыка на улице, танцевали модные таќнцы. Парни в джинсах, девчата в коротких юбках и брючных костюмах, цветных блузках. Вечеринка на городской даче. Больше городских гостей, приехавших к старикам в отпуск. Пожилые сидели в комнатах за своими разговорами. Татьяна тут же взялась помогать хозяйке.
К художнику подошел Николай Петрович. В сером костюме малонадеванном, при-глаженный, при галстуке. По-праздничному разговорчивый. Анќдрей Семенович в легкой куртке, серых брюках, летней рубашке. Упрекнул себя, почувствовав неловкость, увидев и других гостей празднично одетыми. Надо было принарядиться, присмотреться к Дмитрию Даниќловичу и Ивану.
- Что же, именинник, гостей плохо встречаешь, - окликнул председаќтель Виктора, занятого разговорами в другой комнате пятистенка.
Там сидела компания из начальства. Человек восемь покоились в креќслах, на дива-не, на стульях. Все вразнобой встали, когда вошли Андќрей Семенович с Николаем Петро-вичем и Дмитрий Данилович. Виктор, не привыкший к почестям, застеснялся.
Николай Петрович представил художнику начальника ПМК, мужчину лет сорока пяти. Среднего роста, волосы черные без единого седого волоќска. Коричневого загара ли-цо чисто выбрито. Рядом с ним стоял молоќдой райкомовец. С остальными Андрей Семе-нович познакомился без преќставления. Дмитрий Данилович всех хорошо знал... Завтра воскресение, захотят, подумалось, выбраться на рыбалку, так и придут к нему за комягой.
Художник окинул взглядом тесаные обновленные стены пятистенка, отдающие отепляющей желтизной ядреного дерева. Цели и пазы искусно заделаны и законопачены. На стенах развешены акварели под стеклами, картины в самодельных сосновых рамах. Но глаз художника остановился прежде всего на дереве стен, на заделке в них пазов и щелей. Это было сделано тоже искусно; как у Репина в пенатах, подумалось. Дом был устроен для постоянного в нем жилья, бежать из неќго не собирались.
Оглядев стены дома, Андрей Семенович с неподдельным интересом, неќторопливо, стал рассматривать и рисунки. Спросил смущенного хозяина:
- Ваши, Виктор Михайлович, - прослышал разговоры, что мелиоратор балуется "мараньем".
Виктор согласно промолчал... Повесить рисунки и картины уговорила его жена, Александра. Сама и отобрала, что ей нравилось. Гости уже успели все рассмотреть, уп-рекнули хозяина за скрытность. Теперь ждали с любопытством, что скажет художник.
- Прекрасно, когда человек к искусству тянется... - проговорил Андрей Семенович. Суждение свое высказывать не спешил. Так бы вот отнесся и к своему собрату, профес-сионаќлу. - Неожиданно, неожиданно... И весьма любопытно. - Похвалы прямой не было, но было как бы признание. И смущение Виктора спало.
- И мы впервые увидели, - сказал Николай Петрович, - утаивал, скрывал, прятал.
- Художники стеснительны, - сказал Андрей Семенович, защищая Викќтора. - Ван Гог, великий мастер, свои полотна, стесняясь посторонќних глаз, под кроватью держал... А душе человека, близкого к прироќде, свойственна тяга к художеству, к поэзии. Это и па-мять, и фантаќзия. Выискивание идеала в повседневной своей жизни.
Все следили за художником, как он вглядывается в рисунки. Вот он подошел ви-севшей на задней стенке картине. Вроде обмелевший пруд. Солнечные блики на неглубо-кой воде, сочная осока по краям. Старая ветла с повисшими ветвями. Размытая и заросшая земляная насыпь, когќда-то перегораживавшая полноводный ручей, называемый Копшей.
Дмитрий Данилович узнал место: бывшее Травникова. Когда-то была людной де-ревенька, запруда держалась и плесо было широким. На пригорќке среди разных деревьев и четырех кедров стоял помещичий дом. На запруде в бытность усадьбы росли рядами ивы. На картине всего лишь одна ветла и не было кедров на пригорке.
Признал место и художник, Андрей Семенович.
- А бездонный-то бочаг жив?.. - спросил он заинтересованно и как-то озабоченно Виктора. - А я вот как-то не удосужусь в эти места заќглянуть. Грешно вот, непроститель-но. Там, где ты побывал в детстве, тебя непременно что-то ждет.
Бездонный бочаг был ниже по Копше, в Травниковской долине. К нему бегали мальчишки окрестных деревенек. Подходить близко опасались, будто затягивало в него. Мужики с плота спускали двухпудовую гирю на вожжах, но дна достать не могли. Из глубинны бочага били подземные воды и питали речонку. Там под землей, сказывали, было целое озеро.
- Замыло, - сказал Виктор о бочаге. - И Копша пересохла.
Гости уже с новым интересом рассматривали картину разрушенной запруды на бывшей Копше. Старая ветла была как бы вестником былого, самим человеком воссотво-ренной Божественной красоты. И при разгляќдывании картины невольно осознавалась боль, ровно нерадеи тебя неќнароком обворовали. Ветла корнями своими удерживала от размыва вешќними водами край запруды. И тосковала по другим ветлам, невыжившим. В печали и сама ждала их участи, словно солдат перед неминуемой смеќртной битвой. Ху-дожник и навел на такие мысли рассматривающих картину, названную Виктором просто: "Ветла". Сказал:
- Былое оставляет нам свои знаки для раздумий памятью о своей жиќзни. Человек и должен эти знаки затвердить в себе, чтобы чтить тем самым заботу о тебе минувшего.
Послышался голос хозяйки, звавшей к столу.
С каким-то уже новым ощущением своего места в этом мире, и с невчерашними уже разговорами, не торопясь, как к чему-то неглавному, пошли в большую залу, где был накрыт стол.
Дмитрий Данилович с Андреем Семеновичем пристроились за маленьким столи-ком в углу, но Александра усадила их посреди большого стола под яркой люстрой, за-жженной в не больно светлом зале. По одну сторону от именинника заняли места началь-ник ПМК, гости из района. Напротив их - колхозное начальство: Николай Петрович с супругой, парторг учитель Климов, заведующий сберкассой и он же начальник почты Кочеќтков, тоже с женами. Гостепочитание как и при прежних земских нраќвах. Куда и ныне от этого, усмотренного еще барщиной.
С другого краю большого стола сели Иван со Светланой, Старик Сокоќлов с Мар-фенькой, Тарапуня с женой Леной, Симка Погостин с женой Наќстей, учительницей и сек-ретарем комсомола, Толюшка Лестеньков с Зоей, завклубом. За двумя другими столами - ближние и дальние родственники Виктора и Александры. Среди них старухи и старики. Тут же и Федосья Жохова. Саши Жохова почему-то не было. В сторонке от них Маќрфа Ручейная. Как-то непринужденно, само собой все и разделились на почетных и менее по-четных. Среди тех и других и тихие, и желающие выпятиться, как бывало и в библейские фарисейские времена. Каким был мир от века, таким и остался. Только, пожалуй, еще бо-лее затаеќнным в себе, разноликим и разбродным в каких-то своих мелочах под одинако-востью демиургынизма.
Дмитрий Данилович поглядывал на Зою и Толюшку Лестенькова. За поќследнее время их отношения потеплели. Девица сменила, как говориться, гнев на милость. То-люшка ей нравился, но все же тянуло в город. Свеќтлана по-своему ее убеждала, что в де-ревне жить даже интереснее, есќли быть деятельной. Больше себя видишь, не волочишься тенью за разныќми модами.
Вскоре после завсегдашних слов именинных гостей, все смешалось в шуме за-стольном. В разнобой гудели голоса. Где-то весело и смешно, где-то с грустью и полувы-сказанной обидой-сердитостью.
Тарапуня с Симкой Погостиным балагурили в конце стола. Андрей Семенович ло-вил на себе укорные взгляды не узнанных им стариков и стаќрух ближних и дальних дере-венек, одно и двух избяных. Сказал слово похвалы имениннику, повинился и перед ста-риками, что за все годы, как наезжает в свое Мохово, впервые в таким вот тесном кругу с ними.
Во дворе перед окнами вспыхнул свет, хотя и было еще не темно. И по этому сиг-налу молодежь встала с мест. К Андрею Семеновичу подоќшел на слово Старик Соколов Яков Филиппович.
- Дедушку твоего, Семеныч хорошо вот помню. Как сейчас передо мной. Не в оби-ду тебе-то будь сказано, Гришкой Поляком прозывали. Где как, - рассмеялся Яков Фи-липпович, - а у нас вот имечком-прозванием характер в человеке подмечают. Заносчив был дед-то по тем нашим деревенским пониманиям. Да и отец твой, Семен, тоже поверх себя глядел. Это и увело его раньше других в город... А кто бы мог подумать, что сын Сеньки Поляка станет, в рот те уши, на всю Русь знатным художником?..
Марфенька подтолкнула его, заметив как Федосья Жохова ведет ухом и глаз вос-трит. Взглядом остерегла: чего разговорился будто с пьяных глаз. Он, угадав ее укор, обернувшись к ней, высказал:
- Диво-то куда спрячешь, возвеличивающее нас собой же. Себя-то и видит. Сколь-ко слепота наша по зависти греховной даровитостей сгуќбила... - Примолк, дал задний ход. Марфенька заставила узрить незриќмого слухача, затылоглазника, служку демиургынов. - Думы-то о многом, - договорил он, - в слово и лезут, слетают с языка...
Вышли на улицу. К художнику Тарапуня подтащил веснушчатого белобќрысого парнишку.
- Да ты не бойся, Кирюха, - не отпускал парня Тарапуня, стиснув его плечо. - Та-лант, Андрей Семенович. Из рода Кирюхиных... Из глины, что хошь вылепит. И лошадей, и человеков на них... Одним словом наш Этьен Морис Фальконе, - блеснул Тарапуня картинно, вскинув руки перед собой.
Кирюха тут же и ускользнул от Тарапуни и художника.
Вокруг художника столпился любопытный люд. Расспрашивали о его картинах, где они находятся. Как-то незаметно оказалась рядом Марфа ручейная. Подступила ров-но бы для того, чтобы переменить разговор. Прорекла, словно ворожа, кладя слово к сло-ву:
- Мальцем-то не больно на виду был, как и все. А вот стараньем в люди вышел по милости Божьей, - сказала, как тайное нашептала. - Свое-то и надо теперь берешь...
Все вокруг смолкли, глядя уже на нее.
В черном платье монахини, перехваченным пояскам. Старая-престарая. Художнику не приходилось с ней так вот, лицом к лицу сталкиваться. Мимо проходила, избегая глаза его. А тут сама выказалась. Подошла вроде в остережение его от чего-то только одной ей ведомого. Волосы жесткие, с прядями серебра, припрятаны под темный плат. "Плат", не платок, подумал Андрей Семенович про себя. Приглядел как он повязан. Узлом под подбородком, прикрывая шею. Из-под козырька плата взгляд притерпевшихся ко всему каштановых глаз. Они вбирали в себя то, что от других ускользало. Лицо - словно кора страждущего на юру векового дерева. Застывшая языческая вера в судьбу и непокорная зычность. Будто с лика ее сходит взывный глас к стоявшему во тьме. Но укор этот открыт лишь зоркому духом, могущему подмечать затаенное в другом. "Век золотой орды", будто ее голосом подалась художнику мысль о татарке.
Угадав в глазах художника суждение о себе, Марфа Ручейная, постояв еще молча, и высказала голосом, идущим из глуби себя:
- Ну, ну, коли я канувшее время, так и нарисуй такую, оставь в памяти. - Скрытно, нутром своим, как бы рассмеялась, и отошла. Погќлотилась расступившейся перед ней толпой молодых парней и мужиков. Ее увещевательный смешок только художник и уло-вил.
Выказом себя Марфа Ручейная навела столпившихся вокруг художника весельча-ков на выспросы его о том, как рисуются настоящие картины. А вернее на разговоры о разных дарованиях от рождения усмотренных человеку. Вот у них, колхозных парней, таланты разные вроде бы и есть. Но, поди вот, разузнай их, коли на то взглянуть некому. Один, идя вброд, камушек причудной узрит на стрежи реки, а другой сто раз тут пройдет и не углядит. Зато корягу, под которой раки прячутся, сразу найдет. Стихи пишут, кое-чьи и в газетку впихнут, если в них порядки разваливаются. А вот гораздому на смешные выдумки, да еще с задиром начальства, никто ходу не даст. Руку надо иметь, чтобы тобой смастеренную штуковину на выставку пустили. Правда-то где тут. Наш брат коли вот в частушках душу отведет. Тут вольно: поди разбери, кто их сочинил.
Симка Погостин, перебив сбивчивые голова, тут же и изрек свой высказ о правде:
- Одной рукой кажа дяде бытылку, а другой подноси закуску... Или там что другое, потяжелей... Вот и будешь с правдой по-неправде.
Высказы Симки Погостина о "руке" и о "правде в неправде", тут же и были под-хвачены речистыми словоохотами:
- Имей руку с приложением к брюху, а брехну присластить - дай коќнфету прогло-тить...
Иметь "руку" - порождение нынешнего времени. А до этого вертелось на языке другое: "Блат выше совнаркома". Оно тоже вышло из прежнеќго: "Радение родному чело-вечку..." А "рука" - самое понятное: "бери молча за обещанное". От родных-то человеч-ков "руке" уже маловато, только разве на кус.
Кирюха Кирюхин, лепщик из глины, вырвавшийся из рук Тарапуни, навел Андрея Семеновича на мысли о всегдашней тяге деревенского люда к "досужим" занятиям. Они считались бездельем, как вот чтение книг, и то же рисование... Лапти и чуни плесть - дру-гое дело, на ноги можно надеть. А тут что - разве праздно кого подивить... Вот Кирюха и убежал. И Виктор Кулякин тоже тайно "малюет"... Но настанет время, когда не будет только рисующих, и только пишущих. Как вот Кольцовым-то сказано: "Землю попа-шешь, попишешь стихи..." Красивое должно рождаться и возникать в каждом доме из упорного повседневноќго труда. Оно только и будет истинным. Душу народную, олукав-ленную игом, и надо освещать показом красоты "черного труда". Нерадивых так и усты-жать. Выказанную красоту опять же лучше узрит и поймет тот, кто терпелив в труде... Скотник придет в свой уют дома, и на досуге нарисует то, над чем он трудился и что по-любил. Жилье свое и украќсит этой своей любовью. Тогда и не унизительно будет хлев очистить, навоз в поле вывозить, если осознается, что для богатого урожая на вспаханном тобой поле. Мир наш, как вот высказал Тарапуня, "раздеќрнут на беленьких и чернень-ких". Нерадивый ум и завидует "чистеньќкому-беленькому". Но всякое благо создается "черной" работой... Как вот сказано-то: "Выбирай для себя тесные врата, широкие врата и проќсторный путь к гибели ведут". Эти свои мысли художник и высказал обступившим его парням в ответ на задиры говорунов.
И тут же посыпались супротивные выкрики усмешников, выпестованных неладом устройства мирской жизни:
- Поди и узнай, где такие врата, и где какой путь?..
- Было время к барину жаловали, в его врата проходили...
- А то и к царю-батюшке, у того врата поуже...
- А наш брат демиургын - сам и барин и хозяин, царь правитель и покровитель...
- Он же и понукало тебя подоконным подожком...
- Вот и остается одно - заступную руку демиургына искать, кой пощедрей на посу-лы.
Художник терпеливо, с нескрываемым интересом выслушивал вроде бы праздное пустое балагурство. Его удивляло, что шло оно не от стариќков, кои, если и не сами, то от своих бабушек и дедушек знали и о царе-батюшке, и о барине-татарине, а от молодых колхозников, ждущих обещанного нового рая - светлого будущего.
На веселье к Кулякиным пожаловал весь деревенский ходячий люд. Приглашения не ждали. Так и в старину велось: "За столом не посидеть, так хоть на госте посмот-реть"... "Бомбу-то" само собой поќлагалось с собой прихватить и одну на троих раздавить. И веселись без забот, званый ты или нет.
- Мы и так сделались все государственными изобретателями и божьиќми сотворите-лями, - ловил художник уже и рассудочные голоса "работников", - получил комбайн, ко-ли "недоизобретешь", так и не поедешь... Без таланта тут - куда. Но он, талант-то наш не больно признается демиургынами. Помещики прятали у себя крепостных умельцев, и нас так же загораживают. На Травниковском погосте видим надќгробья, а мастера-то, кто они?..
О надгробьях опять голос Симки Погостина, нынешнего мастера по этой части:
- Ныне в моде опять кресты в оградке, на столбики со звездой покойнички не пад-ки.
Художник обернулся на его голос, но Симка спрятался, как лунь от дневного света, за спинами разговорившегося люда. Настоящая фамилия его Ключев, а при разговорах - Погостин.
И опять рассудочный голос:
- Деревня при городской дурноте на всякую там хитрость своей отќвечает. Этим вроде и мудреет... Только вот совестью хиреет. Там, отќкуда нам все дают, отнароку свое недоделывают, чтобы и колхозничкам было над чем покумекать. Добряки...
- Все через колено гнется. По мудрой нашинской науке: давай, давай, ломай и швыряй!.. А нам что?.. И веселей, когда успехом не обремеќнен: нагибайся да разгибайся. Ты нам вели, а мы тебя нехоти, половчей обхитри...
Художник поймал взглядом крутившегося юлой невзрачного мужичонка Он тут же уполз ужом, оговорясь: "Я-то ничего, мне-то что!.. Я неќобремененный..."
Это был приблудыш Надьки Бильбякинской Сергуха-зековец, прозванный еще и Юлой Необремененным.
- Амбар без сусека, сыплют скопом, выгребают с сопом... При своей сноровке, да-вят без веревки... У кого пальцы длинней, тот и хватает спорей... - Били в спину, с боков и в лицо художнику раззадоренные голоса.
Как тут было не вспомнить моховские сходки у камня Шадровина на беќрегу Ше-лекши. Там тоже наперед высказы тех, кто позорче глазом да на язык поострей. А тут зе-леный змий еще подбадривает. Все по присказке: что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. И вот взяла верх всесильная необремененность, то, чего раньше и на слуху не было... Как резкий звук в обманчивой тишине слух художника и пронзили два зычных слова: "Успехом необремененный". И к ним репеем прильнули три других словечка: "Амбар без сусеков". Наваливай в него, сыпь, лопатой греби, а он все пустой.
Зов души угнетен в колхознике отторжением его, пахаря, от поля своќего, от роди-мой земли. Он уже и разуверился, что она, Богом ему дарованная, когда нибудь вернется к нему. Да многим уже и не больно хотелось вожжаться с ней. Обременительно. И все же в высказах улавќливалась ехидная, но беззлобная злость на его самого, художника: "Мы-то стерпим, обойдемся, а как вам-то быть-жить при нас таких?.."
"Раз у люда появилась злость, так будут и действия", - скользнула мысль. Но тут же эту мысль художника потушил другой голос:
- Чтобы хотелось в навозе копаться, как вот картины писать, что-то не больно мно-го таких охочих...
Вот и весь немудреный сказ необремененного люда колхозной деревни.
- В каждом деле, и в моем, художника, - уже к защите перешел Андќрей Семенович, - есть и привлекательное, и не привлекательной. Можно сказать, навозное. Без навоза-то какой урожай?.. Путник, к примеру, для того грязь месит, чтобы добраться до торной до-роги. А испугайся грязи - оставайся в топком болоте.
- Грязь-то на дороге для всех одинаковая, а навоз-то грести тому, кто посмурней да потише...
Художника обложили, словно взятого в плен. Подступили старики и старухи: как не послушать такие разговоры с именитым человеком. Не грех и свое слово бросить... И на самого Андрея Семеновича нашло удивление: с чего бы это тихий безголосый люд пустился на такие свои высказы. И не скажешь что пустая болтовня. Иронично помысли-лось: "В веселый час бес парней подзудил, ввел в соблазн". И с ним вот самим такое бы-вает: вдруг из ничего изойдут мысли о таком, о чем и помину вроде бы не было. Ровно духом каким, непрошенно вошедшем в тебя, все тебе подсказывается.
Показались на крыльце райкомовцы и мелиораторы. С ними и колхозќное начальст-во. Не иначе кто-то успел "сзатылогазничать": "Вы вот сидите, а там всякое говориться". И они поторопись к народу: в случае чего с них первый спрос.
Иван, завидя сходивших с крыльца избранных гостей, счел за благо осќтеречь ху-дожника. Чего доброго, кто-то из них, больно ретивый и смелый спьяну, вступит в спор с "нискем", его и "срежут", как срезали шукќшинские мужики кандидата наук. Художник-то вывернется, но тень-то ляжет и на него... Поискал глазами Тарапуню. Он бы мог урезо-нить братию. Но Лена, жена, успела оттащить его от греха подальше.
Вышел наперед Старик Соколов Яков Филиппович. Как клином раздвиќнул собой плотный круг говорливых весельчаков.
- На собрании бы и смелели, - ругнул он, обступивших художника веселивший люд активистов толпы. - Там бы вас в протокол внесли, гляќдишь и с пользой... А то чистеньким захотелось быть, балагурить без забот, в рот тет уши. Приди домой, умойся, и беќрись за то, чего душа просит. Хоть рисуй, хоть пляши. А талант нуќжен и для навозного дела. А то за топорищем в город ездим. Дядю проќсим заступ насадить... А ты, Сергуха, везде навиду. Ходишь юлой и к тебе все липнут, как к репейнику. - Яков Филиппович шагнул в толпу и попридержал за плечо вертлявого мужичонка, хвалившегося необремененностью: - везде вот ты лукавому напотеху.
По просьбе Ивана включили радиолу, выставленную в окно. И толпа с говором своим разошлась, растаяла как облачко тучевое.
Андрей Семенович невольно раздосадовался. Остался как бы с полусќловом - и са-мим недосказанным, и недослушанным. Так уж повелось, что живому высказу всегда на-готове помехи, порой и спасительные, от Всеќвышнего. Разговора о мужиковой нужде и его деле оттого и нет, как для незрячего видимой дороги. А когда слепцы идут, держась друг за друга, все в яму и валятся.
Художник не мог до конца уяснить для себя резона в веселом балагурстве колхоз-ного, иди вот "раб-отного", как они себя называют, люда. А уяснить хотелось этот резон. Но... вроде из-за опасения непредвиденного недослушалось и недоговорилось. Но чего бы Старику Соколоќву Якову Филипповичу, опасаться-то?.. Значит, не за себя, и не за его, художника, боялся. Но, поди вот и разберись - за кого?.. Гости-то всякие собрались, повод и усмотрят "сзатылоглазить" на кого зуб имеют.
В раздумьях Андрею Семеновичу вроде бы кем подсказалось, что встреќча эта его с колхозным людом не простой случай, а послана ему провидением, чтобы подвести его к верному осмыслению задума своих картин. То, что следовало ему узнать-услышать, узна-лось и услышалось, а остальное - в потеху лукавому. Старик Соколов Яков Филиппович, почувствовал эту грань и остановил балагурство. Все это забудется, как забываются вся-кие пьяные разговоры, а ему, художнику, все надлежит взять впрок.
Оставшись наедине, художник растревожился и другим, как бы уже вечным вопросом: воскресится ли, и удержится ли в молодом нынешќнем и завтрашнем деревенском поколении чувство земли?.. Или они, соблазненные необремененностью, на нет отринутся от нее?.. Неведомо как и превратятся "всамделе" в "раб-отников". К чему уж тут думать им о завтрашнем дне: за всяким днем - темная ночь, с ней сутки прочь. И чего уж тут милей-то - тьма или свет?..
Татьяна зазывно подошла, подхватила по руку Дмитрия Даниловича.
- Хоть бы и потанцевал, Данилыч, - сказала громко, чтобы слышали и старухи, - а то не дождусь приглашения и пригласителя.
Старухи запереговаривались с неосудительными ухмылками: вишь каќкая прыткая, спроворила.
- Да и я не танцор, - отозвался Дмитрий Данилович как бы шуткой на шутку. - Вот разве с кем из начальства помоложе.
Татьяна увлекла его в толчею. Незаметно отвела от старух, сидевќших у самого крыльца. В сумерках вышли за калитку, пошли по травянистой улице. Никто, как дума-лось, и не заметил этого. Так оно и быќло. Только старуха Марфа Ручейная, не поднимая головы и не глядя ни на кого - все нутром узрила. Минутку посидела, встала, держа в ру-ке кожуру от апельсина, подошла к калитке и выбросила ее из горќсти на улицу. Вздохнула как бы от своего телесного недуга и вернулась, подсела на завалинку под окно к сверстницам своим.
Марфа Ручейная по три раза на неделе наведывалась из Есипова в Большое село. Собирала бутылки в разных известных ей местах, сдаваќла в магазин. Тем и кормилась. В свое время похлопотала о пенсии, поняла, что не выхлопотать, и оставила затею. К сыну, к дочерям и внукам в Сибирь перестала ездить. Беспокойство одно и им, и ей.
Навещала Татьяну. Пыталась сватать женихов. Вроде и славных нахоќдила. Но не-веста только отсмеивалась: "Да уж какая я пара такому-то соколу". Тут "татарка" (и так Марфу прозывали) и уверилась, что неспроста девица хвостом вертит. "Ой, касатка, смот-ри", - изрекла, словно карту гадальную бросила. Сватать перестала, а намекать наќмека на небольно ладное. Татьяна отговаривалась: "Не каркай в беду, старая, не ворона ведь. Не супостатка я, не змея подколодная". Маќрфа все же остерегала: "Да я-то что. Сама думай. Да и не за себя одну". После этих разговоров с Марфой Ручейной, Татьяна перестала опа-саться встреч с Дмитрием Данилычем. Знала: Ручейная не размелет, а другие из ничего-то больше чего вытрясут. Да и что случилось?.. Только сердце ноет. Но почему вот это другие видят?.. Может оттого, что они с Дмитрием Даниловичем сторонятся друг друга, как деќвка с парнем.
А давно ли бывало - в кино ли или на собрании, без стеснения подќсядет ж Данилы-чу. Поговорят, посмеются - и никто ничего. Но как-то при разговоре с Марфой об очеред-ном женихе пришло в голову вдовице: "Жених-то не тот, не такой, как Данилыч..." И ек-нуло сердце...
Сам Дмитрий Данилович выходку Татьяны во время сева - признание в любви, принял за игривые проделки шалой бабы. И все же невольно поќдумалось: "И не такой уж старик..." Когда проезжал мимо ее доќма на мотоцикле, ровно перед препятствием замед-лял ход. Иногда Татьќяна показывалась в распахнутом окне. Как-то махнула взывно рукой: "Зайди..." И он совсем было сбавил ход. Опомнившись, нажал на газ. Мотоцикл вихрем пролетел по селу. Дома был бодр и весел. Подольше посидел возле Анны. Она заметила, тоже радостно: "Ты сегодня особеќнный". Ему ничего не хотелось отнимать от Анны и в своем новом ощуќщении жизни. Распирала жажда со всеми поделиться своей душевной раќдостью. И прежде всего с ней вот, со своей Анной.
Но как запретно это чувство к Татьяне пришло к нему, так и отошло. Показалось все не только смешным и глупым, но и греховным.
И Татьяна, похоже, раскаивалась, что поддалась игривому настроеќнию тогда на севе Данилова поля и Кузнецова. Не приняла и остережений Марфы Ручейной. При слу-чайных новых встречах, смиренно спрашиќвала Дмитрия Даниловича, чтобы не пройти молчком:
- Не отсеялись еще?
Он ответил, приостановившись, что к тому дело идет, соседям помоќгают.
Другой раз вышли вместе из конторы колхоза.
- Подвез бы что ли, - сверкнула игриво глазами. Как и прежде при вольных шутли-вых разговорах.
- Садись, коли, - ответил он тоже легко. - До магазина, или куда?.. - Усмехнулся. Магазин был через искосок через улицу, а дом почти ря дом. Дольше ехать, чем идти.
Татьяна села. Он подъехал к магазину. Она встала опустила глаза. Сердце-то не хотело сдаваться.
- И зашел бы когда, - повторила не раз шутливо говоренное, - час- то ведь мимо ез-дишь.
- Ой, Татьяна, - вздохнув, посмотрел ей в глаза. - Опять ты за свое?..
- А что худого-то, - в улыбке развела она руки, - просто бы порог перешагнул, та-баком подымил.
Он старался не ездить мимо ее дома. И вот эта встреча на именинах у Виктора Ку-дякина. Как что-то вроде бы преднамеренное.
Прошли по улице, миновали светящийся дома Тарапуни, очутились в полевом просторе. Татьяна порывисто взяла его за руку и прижала ладонь его к своим глазам.
- Вот так бы и держала всегда...
Свернули на лужок к старым березам на заросший уже тополями овиќнник. Постоя-ли так молча.
Он взял ее за плечи и, держа так на расстоянии вытянутых рук, как бы вопрошал кого-то невидимого тут:
- А что нас с тобой может ждать?.. - И обратился как бы не к Татьќяне, а к этому невидимому: - ответь вот?..
Татьяна обезоружила его, высказав тоже как бы не от самое себя: